Виктор СУГЛОБОВ. БЕЗ ВРАНЬЯ. О Владимире Курносенко и его книге «Совлечение бытия»

 

Виктор СУГЛОБОВ

БЕЗ ВРАНЬЯ

О Владимире Курносенко и его книге «Совлечение бытия»

 

Сестра Володи – Нина Литварь (в девичестве Курносенко), всегда любившая и высоко ценившая своего брата, издала эту книгу с помощью добрых людей – и попросила всех, кто знал Володю, написать о нем.

Я знал Володю (мы в письмах и разговорах так и называли друг друга: Володя – Витя) и обращение Нины было, в том числе, и ко мне… Но вот так взять и написать о нем оказалось очень даже непросто, потому что человек он был очень уж непростой. Мы все, конечно, люди непростые – особенно люди пишущие, да только не у всех у нас было такое чрезвычайно острое неприятие вранья – и в жизни, и в главном нашем деле (которое и было его жизнью) – в литературе… которую он в шутку называл – «любимая и прекрасная наша мадам де Литератюр».

Мы все врем – так или иначе: кто больше, кто меньше… при том, что кто-то пытается не врать, кто-то врать поменьше… а кто-то просто врет, как дышит – и в оправдание напомнит вам библейское: «Слово изреченное есть ложь», хотя это совсем не о лжи: это, как я понимаю, о невозможности абсолютно точно (не предельно: предельно можно, а именно абсолютно точно) выразить мысль словами изреченными, то ли из-за нехватки слов и смысловых выражений, то ли наоборот, из-за многозначности этих самых слов, или из-за неумения.

При всей иронии, отношения с этой самой мадам де Литератюр у Володи были очень глубокими и ответственными: он был человек литературный – в лучшем смысле этого слова: жил литературой, знал её прекрасно во всех проявлениях, течениях и прочем. Мне даже представить трудно то необычайное напряжение, с каким он жил и писал, как бы поверяя каждое свое слово, каждую мысль, с тем, что было промыслено и сказано до него.

Для меня, допустим, отношения с этой самой мадам де Литератюр всегда были проще и, пожалуй, легче, поскольку я действительно не жил одной только литературой: про меня даже говорили, что вот де хороший писатель, но пишет мало. А Володя – он был совсем другой: он жил литературой, не мыслил себя вне ее и без нее – все остальное после…

Я это почувствовал с первой нашей встречи, которую трудно даже назвать знакомством. Он был участником Челябинского семинара молодых писателей, а я присутствовал там по должности главного редактора художественных программ областного телевидения. И я тогда сразу выделил его среди других – и он мне понравился… А я ему нет: это я тоже сразу понял.

    Как человек новый, только приехавший после Литинститута, я практически не встревал в бурные споры местных классиков – больше слушал. Но в моем тогдашнем положении я был частью «системы», и это, конечно же, настораживало многих и, особенно, Володю – с его, понятным уже мне неприятием всяческого официоза, в котором всегда есть какая-то ложь.

    Больше в Челябинске мы не встречались, а встретились через несколько лет уже в Новосибирске, где я заведовал (недолго) отделом прозы в «Сибирских огнях» и жил в Академгородке, а Володя с Татьяной Набатниковой недалеко – на другой стороне Оби в поселке «Обьгэс» (как его там называют). Володя работал хирургом в тамошней больнице и заочно учился в Литинституте – вместе с Татьяной.

Я бывал у них – в тихой уютной квартире, и мы допоздна вели осторожные беседы, как бы прощупывая друг друга, потому что были все-таки очень разные.

Я тогда предложил им обоим поучаствовать в областном семинаре – и с его рекомендацией – в журнал. Володя не верил в эту затею, всячески сопротивлялся, но Таня ее поддержала… А те неприятные события в журнале и в издательстве, описанные в «Совлечении…», произошли уже после меня, когда я уже был в Москве, работал в «Литучебе», а потом в «Современнике».

    С тех пор мы, считай, и не виделись: один раз только я был недолго в Новосибирске и заходил к нему в их новую с Татьяной квартиру в центре… Но я в Москве не знал ничего про эти события, а он ничего не говорил о них… и вообще говорил неохотно, был не очень приветлив и как-то сильно сосредоточен. А я был, видимо, озадачен, и, заметив это, он объяснил, что они с Таней хотят родить ребенка, и он сейчас в особом режиме – не пьет, не курит и все такое. А это непросто!..

Потом, разочаровавшись в культурной столице Сибири, он вернулся в Челябинск, а еще позже неожиданно перебрался во Псков, где его хорошо приняли, хотя потом были проблемы.

Я очень хотел съездить к нему – повидаться и, вообще, поговорить о многом, и мы уже решили это… но вдруг Володя позвонил и все отменил… сказал, что не получается, почему – я толком не понял… да и неважно: была, значит, причина. Но я ждал, что он позвонит и, ничего не объясняя, скажет, что вот теперь можно… А потом его не стало… и было очень жаль его, и горько, что так и не повидались… и вряд ли увидимся даже там, где судят по самым строгим законам и где мы будем, скорее всего на разных этажах… и не потому, что я сильно такой уж грешник по сравнению с ним, хотя, конечно, чего там… все было, особенно по молодости и глупости… Но так как он жил и писал в постоянном мучительном поиске выхода из нравственного тупика, из той духовной пустоты, в которой он себя ощущал, – не жил и не писал никто из тех, кого я знал. (Хотя мы тогда и представить не могли, в каком тупике и пустоте окажемся после перемен, которых мы все жаждали: жаждали, да не таких.)

В беседе с Курбатовым на псковском телевидении (слава Богу, что она сохранилась и живет в интернете) Володя так говорит о том времени, о «попытке избегнуть вранья, которое мерещилось повсюду…»: «Я всегда был искренним… писать старался честно…». И на вопрос Курбатова: «А теперь?..» – подумав, ответил: «Легче не стало… одно время кончилось – другое не началось: пока безвременье… – и дальше: – Мы чувствовали себя героями, что не принимали действительности… мы были как бы детьми – мы играли… а сейчас нужна настоящая мужская жертва…».

Что это? Я много думал, пытаясь разгадать, что оно такое – настоящая мужская жертва? Что он хотел этим сказать? Что за этим стоит?.. Что нельзя служить двум господам: Богу и Мамоне?.. Так это мы вроде бы знали всегда теоретически… а вот на практике?.. Может это оно и есть – настоящая мужская жертва – когда все вокруг выбирают Мамону, а ты нет – и это всем кажется просто неумным, когда все кругом вполне себе… или очень даже умные...

Он мог быть прекрасным врачом – хирургом, но пришлось выбирать, потому что совмещать по-настоящему оба этих занятия невозможно… к тому же литература манила надеждой на выход из духовной пустыни – как это представлялось тогда… хотя не факт, что выход именно тут, потому что все равно мучил вопрос: «…а что, собственно сеет (если она сеет) литература, любимая и прекрасная наша мадам де Литератюр?.. Утишить страсти, усмирить волнения, усиливаться ежемгновенно в чистоте сердечной, в различии добра и зла… это ведь чуть не в противосторону от привычных векторов изящной словесности…». (И кстати, это проблема любого искусства – не только изящной словесности.)

 Это вопрос!.. Но Володя (не сразу, я думаю) нашел ответ на него – в словах одного из оптинских старцев: «Заниматься искусством можно, но все это нужно делать, как перед взором Божиим…».

Вот так!.. Такая планка… И попробуйте поставить ее перед собой мастера культуры и отдыха, считающие себя деятелями искусства? А он жил с этой установкой. И я вовсе не хочу сказать, что он был чуть ли не святой – и ни в чем и ни в ком не ошибался… Ошибался, я знаю… в некоторых людях, я считаю: в «Совлечении», например, среди многих, знакомых мне людей (из пишущей братии), не слишком хорошо замаскированных разными фамилиями и прозвищами, – особенно новосибирских. Но это написано по следам еще не отболевших в нем событий сложного и мучительного утверждения его как писателя. Понятно, что творилось в его душе, когда он сначала согласился с болью убрать кое-что в тексте первой своей книги, а потом «от ужаса, что согласился», – забрал рукопись… Мало кто способен на такое – уж я-то знаю. И реакцию на это в издательстве и вообще – я хорошо себе представляю.

Это свое «Совлечение…» Володя обозначил как «Беллетристическая импровизация в жанре фуги-токкаты» – и считал, видимо, главным своим сочинением… в избранном (хотя как художественное, я думаю, «Евпатий…» или, может быть, даже «Сентябрь»: но тут дело особое). А у него была уже раньше фуга – «Гретхен», и тогда я не придал никакого значения этому обозначению – ну фуга и фуга: мало ли как обозначил жанр одного из своих сочинений «сын культурных родителей» и такой оригинальный литератор, как Владимир Курносенко. (Именно так – «литератор!» – ибо писателей тогда уже развелось, как собак нерезаных, а вот литераторов настоящих – увы!)

Ну вот… а тут «фуга-токката» и пришлось мне – сыну «малокультурных» родителей, не имеющему даже зачатков музыкального образования, воспользоваться энциклопедическим словарем… – и признать, что обозначение очень точное – для тех, кто понимает… (А кто не понимает, как я, к примеру, – восполнит пробел: никогда не поздно.). Ибо это, конечно, не роман, не повесть и не что-то другое, а именно она, эта самая фуга-токката – то есть не просто фуга даже («Гретхен»), а нечто гораздо сложнее.

Правда, возникает вопрос: кто это будет читать? Тот, кто знает, что такое фуга-токката и сознательно окунется в эту музыку слов и смыслов?.. Но таких немного… то есть их много по стране, причастных в разной степени к миру музыки, но я не думаю, что Володя писал именно для таких: он предполагал просто умных читателей, каких много было в наше время и которые так или иначе вышли бы на него, потому что была литературная жизнь, была критика – журнальная, газетная – даже телевизионная… Одна беда: эта вещь не могла выйти в то время… если бы я, допустим, очень захотел помочь выпустить ее – и как-то исхитрился провести через все издательские препоны – меня в один прекрасный момент пригласили бы в маленькую комнатку, где у нас сидела симпатичная и весьма образованная девушка из Лито (не путать с Литобъединением) и, показав мне испещренную красным карандашом и махровую от закладок верстку (даже сверку) спросила бы с искренним недоумением: «Виктор Яковлевич, вы с ума сошли?». (Теперь другое дело: девушки эти (из Лито) с высшим литературным образованием и огромным опытом (как ни суди) работают в каких-нибудь частных издательствах и очень даже качественно издают книги за счет автора (или спонсоров) тиражом в тысячу экземпляров – в лучшем случае.)

Ну, и как эта книга найдет своего читателя в нашей огромной, но полуживой (интеллектуально) стране, где давно уже правит не Бог, а тот самый Мамона: то есть Бог – он существует где-то как-то, но правит Мамона! Вот такой парадокс! Но парадокс еще и в том, что иначе и быть не могло: если у нас рыночная экономика – попросту говоря, капитализм, – значит капитал (он же Мамона) всем и правит.

При феодализме, к примеру, правили дворяне – князья, графья всякие, – аристократы, в общем, и капитал играл важную, но побочную роль (какой-нибудь полунищий пехотный офицер мог запросто отхлестать купца-миллионщика по щекам – и ничего: тот даже на дуэль не мог его вызвать)…

При социализме же (у нас) правила партия в лице ее партийной бюрократии: у которой тоже было много власти, но денег больших, а тем более капитала – не было. Но при этом они занимались литературой, как понимали ее, – а капиталу, то есть Мамоне, литература никогда не была нужна, а книги его интересовали только бухгалтерские.

«Социализм, – говорит Володя словами о. Александра Шмемана, – добр Антихристовым добром, и потому не распознают его люди как зло. Ибо зло его в подмене цели жизни…». А цель жизни – соответственно «совлечь с себя… прежний образ… ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях… и облечься в нового… созданного по Богу…». Но не для всех это возможно – попасть в истину: попробуй-ка стряхни с себя ветхого человека, если у тебя, к примеру, семья, дети, счета на все, кроме воздуха… и живешь ты в коммуналке или в старом бараке, а соседи полудурки или полуурки, или то и другое в одном флаконе?!

А вот Эйнштейн, не марксист, надо думать, говорил тем не менее: «Экономическая анархия капиталистического строя… есть подлинный корень зла… Я убежден, что есть только один путь борьбы с этим тяжелым злом – введение социалистической экономики вместе с системой просвещения, направленной на благо общества…». Глупый человек! – с точки зрения Гайдара, Чубайса и присных, забивавших гвозди в крышку гроба коммунизма, а на самом деле в эту самую социалистическую экономику – вторую в мире после американской… – и в результате – тысячи и тысячи уничтоженных заводов, комбинатов, совхозов и колхозов, полувымершие моногорода и практически вымершие деревни с последними доживающими пенсионерами. (А за примерами недалеко ходить: у меня небольшая рабоче-крестьянская дачка во Владимирской области рядом с бывшим когда-то знаменитым городом- комбинатом – наследником не менее знаменитой Барановской ситцевой мануфактуры… передовым, между прочим, комбинатом – с новейшими импортными станочными линиями, так вот, он – стал вдруг не нужен: семь тысяч человек – без работы, без средств к существованию… И это правильно, – упорно твердят либералы, потому что социализм-де – тупиковый путь… и все такое….

Что ж, историю пишут победители и, пока они наверху, все так и будет. А на самом деле ничего не определено… Этот наш социализм был не очень хорош: часто жесток и беспощаден, как жестока и беспощадна была наша гражданская война, из которой он и вышел, этот наш социализм… а в Чехословакии не было гражданской войны – и социализм был куда как мягче… да и народ совсем другой – не такой драчливый: кто жил в деревне, знает, какие драки, какие побоища бывают там, на свадьбах – особенно, если жених и невеста из разных деревень… И опять же роль личности: проживи Ленин еще лет пятнадцать-двадцать, может выросло бы у нас из НЭПа что-то вроде нынешнего китайского социализма – с российской спецификой, разумеется. Говорят, да, Ленин тоже был очень жесток (скорее, беспощаден…), но ведь не более чем Лютер или Кромвель… или Робеспьер: тоже ведь очень идейные были товарищи и очень жестокие. И если Робеспьер, как и Ленин, был безбожник, то первые два – истовые христиане, страстно желавшие «совлечь с себя (и со всех) прежний образ ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях… и облечься в нового, созданного по Богу…».

И все же их можно как-то понять… не оправдать – нет… но как-то понять исторически… А вот со Сталиным (у Володи он «Кобасо») многое совсем непонятно: похоже все-таки, что он был серьезно болен какой-то особой психической болезнью, которая заставляла его практически в каждом человеке – даже в очень близких ему людях, родственниках – видеть потенциальных врагов, не говоря уже о настоящих, которые у него, конечно, были: Троцкий, например.

«Вокруг отца, – пишет в конце своих «Писем другу» дочь Сталина Светлана, – как будто очерчен черный круг, – и все попадающие в его пределы гибнут, разрушаются, исчезают из жизни…». А может, и в самом деле тут какое-то колдовство?! Мы ведь многого не знаем про самих себя – людей, то есть: может еще в Сибири какая-то юная колдунья в отместку за его мужские шалости, до которых, говорили, он был весьма охоч по молодости, – очертила вокруг него этот круг, в котором он, по словам собственной дочери, жил и умер, в сущности одиноким и несчастным человеком, уничтожившим в этом своем круге все живое и настоящее?!

«Какие это были люди! – восклицает дальше Светлана. – Какие цельные, полнокровные характеры, сколько романтического идеализма унесли с собой в могилу эти ранние Рыцари революции – ее трубадуры, ее жертвы, ее ослепленные подвижники, ее мученики… А те, кто захотел встать над ней, кто желал ускорить ее ход и увидеть сегодня результаты будущего, кто добивался Добра средствами и методами зла, – чтобы быстрее, быстрее, быстрее крутилось Колесо Времени и Прогресса, – достигли ли они этого?».

Не достигли – как мы теперь видим. А ведь были планы!.. Сталин в своей работе «Экономические проблемы социализма» (в 1952 году, за год до смерти) предлагал: «сократить рабочий день до шести, а потом и до пяти часов, ввести общеобязательное политехническое образование, улучшать жилищные условия, поднять зарплату и снизить цены на товары массового потребления», а вместо этого его наследники – бывшие советские министры и секретари обкомов и райкомов – занялись реставрацией капитализма… причем, в самой худшей его форме – олигархической.

Так что и с «Кобасо» тоже трудно как-то все до конца понять – тем более сейчас, в эпоху тотального вранья – не только у нас, но и во все мире.

Выходит, при всем моем всегдашнем уважении, были у нас с Володей и очень важные разномнения, о которых мы оба знали, но никогда не обсуждали их.

И вот когда я смотрю в который раз беседу с ним Курбатова, я думаю про это – и про то, что он вот нашел, кажется, для себя выход (или путь к выходу) из нового нравственного тупика в наше смутное (точнее – мутное) время, когда, по словам Курбатова, «зло перестало быть злом, а добродетель добродетелью», а я вот нет… потому, наверное, что, как последний болван, ищу его в телевизоре, где пребывают наши главные властители дум и всего остального… и когда двое из них – самые главные – выходят к народу и провозглашают: «Вперед, Россия!.. Россия вперед!» – я хочу услышать и понять: а вперед – это куда? К капитализму что ли?.. Так это не вперед, а назад, потому что мы там были перед тем, как ринуться к победе коммунизма, с которым Чубайс недавно так лихо, вроде бы, расправился, заколотив его в гробу импортными гвоздями…   Но коммунизм – идея… и такую же примерно идею две тысячи лет назад приколачивали к кресту ребята покруче – и где эти ребята?.. А идея живет, несмотря ни на что.

И все же – куда?.. Куда плетешься ты, Русь со скоростью полпроцента роста экономики в год? Дай ответ. Не дает ответа… и летят мимо, обгоняя, нас другие народы и государства (Китай, например, коммунистический)…

Народ наш, конечно, интересуется: почему так? И наши властители умов и всего остального – отвечают, что китайские коммунисты движутся быстро, но неправильно, а мы, наоборот: правильно, хотя и не очень быстро… а то и совсем стоим или катимся назад – и это, мол, нормально.

Народ хмурится, безмолвствует, понимая, что его надули, что обещанного «развитого» капитализма по шведскому образцу у нас никогда не будет… потому что этим ребятам наверху вообще уже ничего не нужно: им и так хорошо в своей реальности, в которой они живут, как в стране Лимонии, где сорок гудков – и все на обед… (Я еще помню заводские гудки в Кемерово!)

Так что, я и рад бы последовать за Володей – в его реальность, да поздно… Тут готовиться надо было, работать, что называется над собой… А так… это, как венчаться церковным браком, не имея настоящей и глубокой веры в душе. И хотя я, как и Володя, стараюсь доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая… но это же не та «настоящая мужская жертва», о которой он говорил… но какая она – я не знаю… и он не сказал: видимо, у каждого своя.

Ну, а то, о чем я пишу сейчас, рассуждаю – это что-то вроде беседы с Володей, не состоявшейся вживую… но это не та сконструированная литературная беседа – в виде литературного диалога, где ты сам формулируешь вопросы, зная заранее на них ответы и как бы разговариваешь сам с собой… нет, это настоящий разговор с этой самой его фугой – а он весь там! Ведь это, по сути, его исповедь, и только про нее я здесь говорю, а все остальное – дело критиков.

 Жаль, очень жаль, что мы в свое время не стали настоящими большими друзьями… и, кажется, я нашел тому объяснение у Володи же, в его цитате из Сократа: «Кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему суждено уцелеть хоть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное (как я, допустим) поприще не должен». И нас разделяло, видимо, то, что он как раз разделял эту мысль древнего философа и, в общем-то, следовал ей, а я нет. Но при этом, как оказалось, нас очень многое и связывало: мы жили похожей, во многом, жизнью, ходили, что называется, одними и теми же дорогами, по одним и тем же тротуарам в Челябинске и в Новосибирске, ездили на одних и тех же, автобусах и троллейбусах, учились в Москве в одном и том же нашем маленьком институте и топтали один и тот же старый паркет в нашем большом общежитии на Добролюбова… Мы даже с «олицетворенной музой и прямо-таки с воплощенной мадам де Литератюр» встретились там же, «где пахло песком и подгнивающими водорослями…», и я даже познакомился там с нею по просьбе моих литинститутских друзей, поскольку жил с нею на одном этаже… и мы все вместе выпивали у нее, слушали ее зачаровывающие стихи… а когда она уезжала в пять часов утра, я помогал ей спустить вещи к машине, поскольку лифт на ночь отключали… И «три богатыря» – Тарковский, Шукшин и Высоцкий – для меня, как и для Володи, всегда олицетворяли каждый в своем роде занятий, высшую ценность.

И еще: я узнал только сейчас из этой самой его фуги – что «самые (из известных) симпатичные Василию (автору, то есть) люди – заводские рабочие, – по чутью, как правило, гнушавшиеся пресмыкательства…», жили «скорее по Конфуцию, нежели по вытесненному из их жизни злополучием истории Евангелию…», и что «с простецами работягами, зачастую, иметь дело все-таки лучше (в случае нужды), нежели с индивидуумами «умственного труда»». Как точно и емко он подметил и сформулировал то, что я всегда чувствовал, – при том, что гораздо лучше знаю этих людей – со всеми их, в том числе, и не самыми лучшими качествами… И мне, помню, часто было неприятно, когда кто-нибудь из окружавшей меня в Челябинске телевизионно-театральной публики бросал небрежно расхожую в этих кругах шутку: «Я думаю, гегемон это поймет…». (Теперь говорят: «Пипл схавает!».) Я особо не «возникал» в таких случаях – только если это было важно по существу: старался особо не умничать… но однажды, помнится, в театральном буфете все же не вытерпел – заспорил с молодым критиком из Москвы и привел ему слова Монтеня из его «Опытов», написанные еще в шестнадцатом веке, – что он «видел на своем веку сотни ремесленников и пахарей, которые были более мудры и счастливы, чем ректоры университетов, и предпочел бы походить на этих простых людей…». Парень почему-то сильно смутился, вскочил и, видимо, желая как-то уесть меня, бросил, выбегая из-за стола: «А еще в замшевом пиджаке!» (а на мне действительно был кожаный пиджак, но не замшевый: модный тогда среди продвинутой творческой публики, а из свиной выворотки, который я купил случайно в Одессе на Привозе – их продавали прямо с машины бойкие украинские тетки: они были крепкие (пиджаки эти) прочно и ладно сшитые – и тяжелые, как бронежилеты. Этот пиджак и сейчас еще висит у меня в дальнем углу – в надежде, что я похудею… а если бы мода на них держалась лет сто или двести, его бы могли носить мои внуки, правнуки и праправнуки… как бережливые немецкие бауэры, передававшие свои кожаные шорты из поколения в поколение.)

Я вспомнил эту историю в связи с неожиданным для меня Володиным заключением про «работяг» и подумал опять, как близко мы были тогда с ним: тогда как раз, когда я в Челябинске постигал тонкости интеллигентской среды, он ходил (ездил, точнее, – целый час на трамвае) в ЛитО ЧМЗ к работягам, хотя было другое – в ДК ЖД, которым руководил Рахлис (у Володи Мехлис), считавшееся более интеллектуальным. Но «он выбрал работяг, выбрал и полюбил их простодырый восторг перед затянувшейся игрою в Пушкина, их доверчиво-восторженную душевность и горячую кровь, где нежданно-негаданно оказался так товарищески принят и не нарочно обогрет».

Я тогда не ходил ни в то, ни в другое литобъединение – а зря: мог бы еще тогда поближе сойтись с Володей и подружиться… (Я не кичился – не считал себя готовым писателем, хотя уже печатался, и пьеса шла по театрам: просто оказался в другом кругу – а круги не сошлись…)

Я знаю: кое-кто из нашей пишущей братии думает, что я не люблю интеллигентов… Но это неправда: я всегда любил умных людей – умных и образованных, – потому, наверное, что моя неграмотная мать (не умевшая даже расписаться) с огромным уважением относилась к «образованным» – это были тогдашние врачи, учителя, воспитатели в детском саду – преданные своему делу люди, на которых мы, дети, должны были стараться походить.

Потом, повзрослев, я понял, что не все так просто и с ними, и с нами… что с образованностью, как ни странно, появляется и некоторая склонность к разумной подлости, которую можно легко и разумно объяснить и оправдать… Можно, к примеру, стихами и прозой обаять юную деву – москвичку (из-за прописки), а потом, оставив ее, жениться уже по большой любви – и воспевать эту любовь в стихах и прозе… Можно, получив от коммунистов все возможные в нашей стране блага – квартиры, премии, дачи – «переобуться на ходу», сжечь партбилет перед телекамерами и подписать письмо с требованием «уничтожить красно-коричневую гадину» – то есть этих самых коммунистов, заседавших в Белом доме, при том что никто из этих «прозаседавшихся» в Доме правительства всерьез не пострадал, но были расстреляны за игрушечными баррикадами сотни полторы или две упертых пенсионеров и мальчишек-романтиков, захотевших поучаствовать в настоящих революционных событиях.

Что касаемо дев – юных и не очень, – тут мы все, как говорится, не без греха… и когда придется отвечать за это на небесном суде – главным станет вопрос: был ли умысел?! А поскольку ни схитрить, ни утаить на том суде никак не получится, тогда, возможно, что-то запишут в невольный грех – по глупости и по молодечеству, – а что-то и в тяжкий…

Что же касается «подписантов», то их, конечно, можно было бы привлечь к обычному земному суду – за подстрекательство к убийству… но увы, это невозможно, потому что они победители, а победителей не судят… Да к тому же, не все понятно и с этим письмом: иначе стал бы, к примеру, Андрей Дементьев утверждать, что он, Белла Ахмадулина (та самая «воплощенная мадам де Литератюр») и Булат Окуджава – не подписывали это письмо… а может, и другие кто, оказавшиеся в этом списке не по своей воле (чохом) – а потом было поздно?!

И слава Богу, если оно так, иначе стыдно было бы зваться писателем – в том смысле, как представлял себе это Володя еще в школьной молодости: «…что вряд ли он будет (это хорошо) знаменит, богат и «счастлив в браке», но зато он станет человек по профессии, как понимал писательство Александр Блок, он будет искать и отыщет, скорее всего, смысл человеческого существования – и с Божией и с чьей-нибудь еще помощью разгадает, как и зачем жить…».

Похоже, у него так все и вышло…