Геннадий РУССКИХ. ГОД БЕЛОЙ ЗМЕИ. Роман

 

Геннадий РУССКИХ

ГОД БЕЛОЙ ЗМЕИ

Роман

 

В грядущих судьбах наших, может быть,
Азия-то и есть наш главный исход?..
Ф.М. Достоевский, "Дневник писателя"
 

Легкое угрызение совести, что не взял с собой Маринку, у Женьки прошло, едва они с Артемом нырнули, смешавшись с нескончаемым людским потоком, в громадное стеклянно-бетонное нутро Шеньянского железнодорожного вокзала. Изнутри вокзальный монстр выглядел еще более внушительно, чем снаружи, а все происходящее в нем напоминало гудящий людской муравейник. Люди-мураши выныривали откуда-то из своих норок-дверей, норок-проходов и опять в них пропадали, неся в руках, на плечах или перекатывая на колесиках чемоданы, сумки, самых разных цветов и расцветок баулы, мешки, рюкзаки и другую поклажу. Точно четки в изящных изгибах чертили пространство вверх и вниз светящиеся ступеньки эскалаторов, смешиваясь в созвучную цветосимфонию с бегущей рекламой. По периметру несколько огороженных парапетами ярусов ненасытного вокзального чрева мерцало огнями бесконечных закусочных, ресторанчиков, магазинчиков, касс, аптек, парикмахерских, газетных киосков и еще Бог знает каких заведений с иероглифическими вывесками причудливого азиатского колорита, от которых рябило в глазах, и почему-то вызывало стойкое желание пройтись вдоль рядов и поглазеть. Но даже эта, хаотично снующая взад-вперед людская масса не могла поколебать нависшего и загустевшего вверху, под крышей исполинского пространства, теплого, сладковатого полумрака, подсвеченного висячими, похожими на колокола светильниками и напитанного летучими специфическими запахами химических дезодорантов, кресел из искусственной кожи, одежды, пряной восточной кухни. Эмоциональная китайская речь смешалась в сплошной людской гуд. Это не молкнущее, порой чуть стихавшее и вновь усиливающееся роение изредка перекрывалось бесстрастными сообщениями из динамиков о приходе и отправлении поездов. Вокзал только недавно отстроили, и он блистал всеми прелестями современных технологий. Он чем-то напоминал гигантского кита, выбросившегося на сушу и прислушивающегося к тому, что происходит у него внутри, и боящегося шевельнуться, даже робко вздохнуть, чтобы под тяжким грузом его стеклянно-бетонных мышц не треснули стальные армированные кости, его остов, и не похоронили под собой эту неугомонную массу двуногих существ, именуемых человеческим сообществом.

Налегке, ловко лавируя между снующими взад и вперед людьми, по выложенному крупной, под мрамор, плиткой полу, отражающему в себе всю вокзальную палитру, Женька с Артемом направились к турникетам, на ходу доставая из барсеток железнодорожные билеты. Пропускавшая их контролерша, в темной форменке и каких-то блеклых, точно старый воск, колготках, своими немножко выступавшими вперед челюстями напоминала азиатского кролика из мультика. Завидев двух молодых ребят с несвойственным для нее цветом кожи, она как-то внутренне подобралась и радостно улыбнулась крупными синеватыми резцами, и победно откозыряла, возвращая пробитые билеты.

– А ты пользуешься успехом у местных аборигенок, – съерничал Артем, едва они вышли на перрон. – Ты обратил внимание, с какой страстью и вожделением смотрела на тебя эта желтокожая южно-азиатская дивчина? Наверняка, ее поразили твой рост и породистый фейс. Если скрестить ужа с ежом, получится метр колючей проволоки, а тебя с китаянкой – это привнесение в дремучую азиатчину благородных славяно-арийских черт. – Артем бесцеремонно захохотал, так что в их сторону посмотрела стоявшая на платформе эта самая дремучая азиатчина, правда, уже во множественном числе.

– Пошел ты… – в тон приятелю ответил Женька, хотя в душе ему такое сравнение касательно славяно-арийских черт польстило.

На перроне, под полукруглым пластиковым навесом, было прохладней, ощущалось легкое движение воздуха. Было позднее утро или ранний обед, солнце еще не достигло зенита, и город только начал вбирать в асфальт и бетон слепящий солнечный зной. И все-таки это уже была не та жара, в какую они попали месяц назад, в середине августа прилетев в Шеньян. Тогда было просто пекло, охолонуться от которого можно было лишь забежав в кондиционированный холл какой-нибудь крутой гостиницы и выпив пару стаканов зеленого чая со льдом. Особые муки приносила ночь, когда нужно было спать, а город начинал отдавать накопленный за день в асфальте жар; воздух раскалялся до такой степени, что плавились, по меткому выражению Артема, даже мозги. Видимо, обратившееся в киселеобразную массу серое вещество уже не способно было к какой-то более-менее созидательной деятельности. Все бродили по школе хмурые, похожие на сомнамбул, с потно-красными лицами, точно после километрового бега, отдыхивались как выкинутые на берег большие рыбины; чуть ли не каждый перерыв между занятиями бегали мыть подмышки, риторически вопрошая, почему в школе нет кондиционеров, пока не пристрастились с вечера мочить простыни, постояв перед этим с четверть часа под струей чуть прохладной воды, а потом, завернувшись в сырую прохладную ткань, старались поскорее заснуть. Дальше было делом техники молодых, здоровых и охочих до сна организмов.

Дожди выпадали редко, а если и шли, то быстрые, как девичьи слезы. Иногда казалось, что слепые капли не касались даже асфальта, а долетевшие тут же испарялись. И снова знобкое, как финская сауна, южное пекло.

Преподаватель Ольга Александровна Ланина утешала, что надо потерпеть всего месяц и погода установится просто райская – с нежаркими днями и прохладными ночами. Совсем как в средней полосе России. Кажется, что-то похожее намечалось, но до средней полосы было еще неблизко.

Поезд уже стоял, что называется под парами. Точнее, поездов было несколько у многочисленных платформ, но этот особенно выделялся своим серовато-голубым окрасом и двухэтажными вагонами – с удивительно ворсистым ковролином на полу, дорогими занавесками на окнах, зеркалами, кондиционером, баром и удобными мягкими сиденьями. Они уселись на свои места, которые, к обоюдному огорчению оказались в нижнем этаже.

– Как в самолете, блин. Жалко, что не наверху. Это тот случай, когда билеты в партер, даже на первых рядах, не очень радуют, –  проворчал Артем. – Неужели эти занавески из натурального китайского шелка?

Для Женьки же осталось загадкой – каким образом ковролин на полу смог сохранить свою свежую ворсистость, если ежедневно по нему топчутся сотни ног? Но мысль эта мелькнула вяло, между прочим, как у человека, который с этим вопросом уже сталкивался когда-то. Молодая память автоматически восстановила, как у них в деканате как-то постелили подобную штуковину, но уже через месяц от упорно-надоедливых студенческих кроссовок, ботинок, сапог и женских шпилек, проторивших сюда «незарастаемую» тропу, этот аккумулятор наэлектризованной пыли превратился в драные лохмотья. Женька вспомнил, как однажды, влетев заполошно в деканат, он запнулся об это рванье, чуть не разбив себе нос, чем вызвал общий смех всех присутствующих, разрядивший чопорно-неприступную, как китайская стена, преподавательскую атмосферу, и благодаря этому получил долгожданный зачет по растреклятой «вышке», который он выхаживал больше месяца. Женька грустно улыбнулся своим мыслям. Ему опять вспомнилась Маринка, и угрызения совести вновь шаркнули по душе, точно кто-то невидимый провел по ней мелкой наждачной бумагой. Они с Артемом уехали, или, как он выразился, смылись в эту поездку тайком, предупредив одну лишь Ольгу Александровну и то в самый последний момент, по телефону. Конечно, она скажет Маринке, где они и куда уехали. Женька представил, как та надует свои хомячковые щечки и слезки мелкими капельками покатятся по ним, проторивая маленькие руслица по добротному макияжу. Женька в своем внутреннем диалоге с Маринкой вновь попробовал смело и решительно поставить вопрос: а что, собственно, произошло? Он – свободный человек, и никому ничем не обязан. Ну и что, что между ними кое-что случилось неделю назад, кстати, по ее, Маринкиной, инициативе. «У девушки-молодки разгорелося в середке, а у парня-молодца…». Ну да, парень девичье предложение, конечно, не отверг. Женька снова улыбнулся, но уже совсем по-другому, и вальяжно потянулся. Он вспомнил, как волнующе вгоняет в сладкую истому тонкий запах свежих Маринкиных духов с чуть уловимой, приятной примесью алкоголя.

– Ты что тут тянешься, как бычок из анекдота? – насмешливо и многозначительно проговорил Артем. – Развратник конченый. Все про тебя знаю.

«Неужели он все слышал? Хотя это было совсем немудрено». Женька почувствовал, что покраснел, но ничего не ответил. Ну, погрелся, так что из этого? Ни у кого и ничего он не брал взаймы, чтобы потом отдавать. Все было обоюдно. И Маринке не следовало себя так вести – сразу же, едва просохли после ночи застиранные простыни, заявлять на него свои права. «Женя, по магазинам пойдем вместе… Подожди, я переоденусь… Мы с Женечкой… Помоги мне убрать посуду…». И все это в таком тоне, точно их не случайно свела судьба постигать китайскую грамоту, а они приехали в эту удушающую жару проводить медовый месяц. Почему он должен стать чьей-то собственностью и жертвовать ради кого-то своей свободой? Он вообще хотел поехать сюда один, и то, что они оказались вдвоем с Артемом, только дань благодарности за то, что Артему подфартило с богатенькими клиентами-знакомыми из Питера. Нужен был переводчик. А кто лучше Женьки знал в их группе язык? Они заработали по местным меркам кучу денег – больше трехсот долларов. Не мог же он один претендовать на всю сумму.

 Но все эти самооправдания звучали немножко фальшиво, и наждачка все терла и терла – вжик-вжик. Чтобы как-то отвлечься от них, Женька стал думать о поездке.

Через четыре часа они уже будут в Даляне. С самого приезда в Китай он мечтал о том, как поедет на легендарный берег. Но в отличие от вихлястого проныры Артема, который с превеликим удовольствием принял идею поехать на побережье потратить заработанное, для Женьки эта поездка, как многое в Поднебесной, была исполнена какого-то внутреннего сокровенного смысла. С первого же дня по прилету в Шеньянский аэропорт ему показалось, что между этой страной и им, Женькой Балябиным, протянулась невидимая, энергетически-связующая ниточка. Нет, даже не так. Протянулась она значительно раньше, еще со школы, где Женька учился с уклоном на китайский. И даже, пожалуй, еще раньше… Теперь, стала еще крепче, прочней. Но об этом – потом. Еще будет время подумать. А сейчас он с удовольствием окунулся в эту другую жизнь, которую себе не раз рисовал в мечтах, еще дома, в университете, просматривая видеокассеты, читая книжки, переводя статьи и слушая порой противоречивые рассказы преподавателей и счастливцев, побывавших в таинственном терракотовом Срединном царстве-империи, где едят все, что растет и ползает по земле и в ее чреве, летает в воздухе и плавает в морях, реках, болотах, прудах, где живет почти полтора миллиарда людей, а 80 процентов из них имеют строго вторую группу крови, которая даже негров переваривает, неизменно превращая в луноликих китайцев, где нет наркомании, а небоскребы выше и красивей американских. Когда его одногруппники спрашивали, нравится ли ему в Китае, он хоть и не показывал вида – чтобы лишний раз не выглядеть смешным или несовременным (как это глупо и мелкотравчато), но внутренне раздражался, совершенно дурацкой, надуманной, по его мнению, постановкой вопроса. Ну как может не нравиться эта удивительная, экзотичная страна 23-летнему парню, впервые сюда приехавшему на языковую практику, нигде за пределами матушки России доселе не бывавшему, только что закончившему университет, полному сил, задора, ладно скроенному и крепко сшитому, на которого порой с нескрываемой откровенностью, даже с вызовом, заглядываются девчата, в том числе и китаянки, известные многовековой строгостью своих нравов?! Он это чувствовал каждой клеточкой своего длинноногого, с сухопарыми породистыми лодыжками, еще по-юношески стройного, даже тонкого, собранного, как пружинка, спортивного сильного тела, обещавшего в недалеком будущем вызреть в завидную мужскую стать.

 И когда Артем, с небрежным и многозначительным видом потягивая из мелких стеклянных стаканчиков копеечное пиво где-нибудь в очередной, самой затрапезной забегаловке, развалясь на стуле, с видом бывалого оглядываясь по сторонам, начинал свое извечное, выдернутое и перефразированное из Ильфа и Петрова: «Нет, это не Европа, это гораздо хуже», Женька насмешливо поднимал по очереди свои густые сросшиеся брови и с двусмысленной усмешкой бросал:

– Зришь в корень, старик. Здесь нравы другие. Таким как ты, тут не прохонжа.

– Эй, приятель, – млея от жары, беззлобно реагировал Артем, – ты на что это намекаешь? И что за лексикон? Прохонжа, это – в каком вашем хуторе так говорят?

– Да уж не как у вас, в Петерсбюрге, – так же лениво парировал Женька. – Вы ж не знаете кондовой матушки России, как говаривает мой папенька. Не прохонжа – значит, не дадут ходу, не пройдет, не пролезет.

– Ты меня достал. Значит – прохонжа – пройдет, пролезет?

– Гениально!

– Пошел ты…

Может, и не рисовался Артем, может, и впрямь довелось ему повидать кое-что в своей жизни. Он приехал на языковую практику в Китай, как он выражался, из «окна в Европу» – Санкт-Петербурга. По его словам, не раз выезжал из этого «окна» в Польшу и «куда подальше», правда, не уточняя куда. В Питере он учился в каком-то техническом вузе, о котором рассказывал неохотно, раздражительно посапывая, явно стараясь скрыть что-то не очень приятное в своей биографии. Но иногда пробалтывался, причем так откровенно, что, собрав в кучу на досуге несколько его крепких и красноречивых высказываний, Женька смог сделать вывод, что сюда, в Китай, Артема отправили в ссылку его родители, спасая непутевое чадо от каких-то не совсем благовидных делишек. Ничего себе, хороша ссылочка! Впрочем, Женьку это мало интересовало. Во-первых, что уж такого особенного можно узнать о человеке за какой-то месяц с небольшим, не имея с ним близких доверительных отношений, не выпив вместе хотя бы пару литров пива? Во-вторых, Женька старался придерживаться жизненного принципа невмешательства в чужие дела. Захочет человек – сам расскажет, а коль нет у него такого желания – нечего к нему и вязаться. С другой стороны, вокруг было столько нового и интересного, что тратить свое время на выяснение подробностей биографии незнакомого человека у Женьки не было ни малейшего желания. Придет время – все само собой узнается. «Шила в мешке не утаишь», – говаривала бабушка, вытаскивая семилетнего Женьку за ухо из-за банной стены в деревне, где он, было, пристроился покурить завернутую в «козью ножку», как делал сосед дядя Витя, крепкую махру. Вместе с ухом, которое бабушка своими жесткими, задубелыми от крестьянского труда пальцами потянула так, что затрещали связки, казалось тогда, выскочат все мозги. Но серое вещество осталось на месте и даже заработало активней, поскольку одну из достаточно актуальных и очень практичных народных философских мудростей Женька усвоил крепко и, как он полагал, надолго.

 А вот девчонки из группы жили другими интересами. Они с первых дней активно кучковались по комнатам, шептались, выясняли самые мельчайшие детали и штришки из Артемовской жизни – как потом выяснилось и Женькиной тоже, – и очень скоро сделали вывод: Артем голубой. Когда они выдали свой неумолимый диагноз в отношении соседа по комнате, Женька верил и не верил, ходил озадаченный. Ведь спать на соседних кроватях в течение года ему предстояло именно с Артемом, потому что из всей группы в 25 человек, собравшихся из разных концов России сюда в Шеньян, было только двое парней – он да Артем. Но с чего они взяли, что Артем – голубь? Алка Черных сказала? Ведь только они с Артемом из Питера. Но там, судя по их рассказам, они никогда не встречались, учились в совершенно разных вузах. А внешне… Гм, внешне Артем совсем не был похож на Борю Моисеева ни повадками, ни манерой держаться. Хотя, может быть, на Элтона Джона, если с того скинуть десятка три годков, здесь, пожалуй, больше сходства, хоть и отдаленного. А других примеров перед глазами у Женьки просто не было. Конечно, когда он учился в Иркутске на Сибирско-Азиатском факультете, разное говорили про некоторых сокурсников по университету, но эти проблемы были для него такими мелкими и несущественными, такими далекими, что он не придавал им должного значения. А тут вот на тебе… «Надо же такому случиться, – усмехаясь про себя превратностям судьбы, рассуждал Женька. – И именно в Китае, в стране с крепкими традициями. В моем карманном русско-китайском словарике даже слова-то такого нет – гомосексуализм. Что это ирония судьбы или сбой в системе теории вероятности? Знал ли Петр Великий, прорубая свое знаменитое окно, что с той стороны в него полезут не только «науки просвещенные», но и всякая шушера, в том числе, слабая на задок?».

От мысли, что придется жить с гомиком в одной комнате, Женька испытывал, внутреннее омерзение, как будто рядом будет находиться не мужик, а огромная двухвостка, норовящая залезть тебе в ухо. Этих насекомых тварей, с гибким чешуйчатым телом, напоминающим змеиное, и раздвоенным хвостом, как у вышеуказанных пресмыкающихся язык, он терпеть не мог. Он был так воспитан. В его голове никак не укладывалось, как могут любить друг друга однополые существа, целоваться – бр-р… ну и так далее. «Что естественно, то не безобразно», – вспоминалось бабушкино. А это было как раз для него противоестественно. Он не мог этого понять и объяснить, как не мог понять и объяснить, как можно восторгаться кубизмом, абстракционизмом, являющимися, на его взгляд, гомосексуализмом в искусстве. Естественными могут быть деревья, поля, леса, реки, туман над рекой, пасущиеся стада, горные вершины, волны, люди. И разложить все это на какие-то кубики, треугольники может только больное воображение или… поза, намеренная эпатажность. Это называется – выпендриться. Как-то однажды они институтской группой забрели на выставку местного авангарда. По стенам были развешены несколько картинок в серо-зеленых тонах, с уродцами на тонких ногах-ниточках, с оторванными головами и присобаченными к плечам затылками, с расположенными в разных частях тела половыми органами, стоящие в нелепых и развратных позах. Какое бредовое, циничное сознание могло родить в себе этот кошмар и еще воплотить его на холсте? Девчонки картинно заламывали руки и охали – ох, это хорошо! ах, это прекрасно! а в нем закипало внутреннее раздражение. Ему казалось, точнее он был совершенно уверен, что все сказанное ложь, показушность, но, боясь выглядеть глупым и несовременным (как часто мы зависимы от мнения толпы, которое на поверку ничего не стоит), лишь натянуто улыбался и, соглашаясь, кивал. И ему было противно за самого себя. Позднее он понял, что просто принимал правила игры, будучи студентом престижного факультета, а в основе этих правил лежала долбанная политкорректность. И родная сестра ее – стадность. Выбиться из нее – значит поставить себя над всеми, а такое в стаде прощается редко.

 В его семье, где кроме него было двое младших братьев, отношение к такому выражению, как сексменьшинства, было, мягко сказать, крайне отрицательное. Отец, завидя Борю Моисеева на экране телевизора, тут же раздражительно переключал на другую программу, бормоча себе под нос довольно нелестные слова по поводу гамбургских петухов и чудаков на букву «м», захвативших в свои щупальца родное российское телевидение и развращающих русский народ. Хотя иногда вдруг ни с того ни с сего, желчно играя желваками, он мог какое-то время наблюдать исполнителя известного хита про сексуальную революцию, а потом с едким смешком сказать: «Ох, ясное море, и дурят нашего брата, ох дурят. Он такой же педик, как Пугачева балерина». Как-то разнимая своих задравшихся младших братьев, Женька бросил в шутку:

– Эй вы, петушки гамбургские, чего не поделили.

Еще не успевшие остыть, красные от злости и упорной борьбы братья почувствовав, как можно замять далеко зашедший междусобойчик, тут же забыли, или сделали вид, что забыли свои разногласия и подступили с совершенно недвусмысленными намерениями к Женке.

– Слышь, Жиган, ты кого это петушками гамбургскими назвал? – по-бойцовски сузив глаза, спросил младший Митяй, раздувая ноздри и бурно дыша, еще не остыв от потасовки.

– Ну-ка… – грозно отреагировал Женька, намереваясь, как и раньше, отделаться подзатыльником, и осекся. «Малой», как называли Митяя в семье, почти догнал его в росте и, как не раз замечал Женька, отличался редкой решительностью характера. Кулаки у него были с добрую желтую дыньку. Но в адрес старшего брата эта решительность проявилась пока в первый раз. Второй брат, Алешка, ростом был поменьше, но неумолимо шел вширь. «В деда Ивана», – говорила мать. А знаменитый дед Иван, по рассказам, таскал на хребте лошадь и одним ударом руки с могучим предплечьем разворачивал угол у русской печи. Братья были погодками и оба учились на первом курсе в техническом университете.

– Что, ну-ка? – «малой» был непреклонен.

– Да я пошутил, – сдался Женька.

– То-то же, следующий раз базар фильтруй, брат.

 И сейчас Женька не знал, как правильно повести себя в этой ситуации. Сразу взять резкий тон и нагрубить, а в случае чего без «долгих разборок заехать в пятак», как выражались некоторые его знакомые. Вряд ли здесь поймут такую выходку. Другая страна, другой круг почти незнакомых людей, другие правила игры. Да и с какой стати на основании досужих девичьих сплетен он должен распускать руки? Ладно, поживем – увидим.

 Но дни шли, а все неудобства от Артема ограничивались лишь тем, что он, несмотря на жару, засыпал мгновенно и сразу начинал храпеть. Причем, храп был такой силы, какой никак нельзя было ожидать от коренастенького, низкорослого и слабо развитого физически Артема. Да, у него не тренированные, совсем не жилистые, гладкие девичьи руки, и в ухе золотая серьга, кстати, совсем не женская, а скорее такая, как у Яшки Цыгана из «Неуловимых мстителей», только поменьше. Его бедра и плечи одной ширины, он носит обтянутые джинсы, точно намеренно подчеркивает свою аккуратную, в самом деле, совсем девичью, вихлястую, откляченную попку, очень похожую на Маринкину. Ну и что? С чего взяли девчата, что Артем страдает этой позорной для мужчины немочью? Но с другой стороны, он не мог и не доверять женской интуиции, которая подобные вещи видит и распознаёт как бы изнутри, замечая такие детали, о которых мужик и подозревать-то не мог. Но прошел месяц, и еще неделя, а пикантный артемовский порок так и не проявил себя. И когда в очередной раз тогда еще не хищная собственница, а похожая на симпатичного хомячка Маринка вновь попыталась развить эту тему, Женька решительно ее осадил:

– Все, хватит экзотики. Никакой он не голубь, парень как парень.

– Да ты посмотри, как он задницей своей вихляет. Не мужик, а гуттаперчевый. И к бабам не пристает, – не сдавалась Маринка.

– Я ведь тоже не пристаю.

– Ты – другое дело. – Маринка смотрела откровенно в упор. Глаза у нее были до того ясные, что, глядя в них, Женьке почему-то сразу вспоминалась китайская поговорка: «если с глупой женщиной прожил день, то ночь уже не наступит». Но у нее было одно несомненное достоинство – она была недурна и великолепно сложена. Волосы у нее были светло-золотистые и природно вились. Она долго занималась балетом и теперь обязательно носила одежду в обтяжку, подчеркивая свои достаточно изящные прелести. Ноги у нее росли, конечно, не от зубов, но если она надевала обувь на высоком каблуке, а она это знала и надевала только такую, то получалось довольно неплохо. И сейчас эта сочная, еще глубоко не надкушенная, но наверняка уже кем-то продегустированная свежая плоть, ощутившая сокровенный смысл отношений между мужчиной и женщиной, окруженная двумя десятками таких же, одуревших без мужской заботы, внимания и восхищения плотей, в упор смотрела на Женьку, точно предугадывая, что для нее-то ночь все-таки наступит, и твердила свое: – Плохо, Женечка, что не пристаешь.

– Давай здесь остановимся. – Женька краснел потому, что эти намеки исходили так часто и настойчиво, что дело, как он чувствовал, шло к закономерной развязке.

– Что ты, Женечка, у нас еще все впереди, – томно тянулась Маринка. И в одну из ближайших ночей, едва захрапел Артем, быстро и бесшумно проскочив довольно длинный коридор, толкнула дверь к ним в комнату, свежо дыша легким хмелем вперемешку с хорошими духами, после очередного коллективного похода в ресторанчик, где они всей группой оттянулись по полной программе – надулись недорогого разливного пива и натанцевались до усталости в ягодицах. Но, как выяснилось, не до полного изнеможения, поскольку роль неутомимой и настрадавшейся без внимания и ласки наездницы Маринка со стонами, которые, казалось Женьке, были слышны на всю округу, выполняла до того времени, пока не засветлело небо, а внизу, под школой, в ресторанчике, куда они пристрастились, по совету Ольги Александровны, бегать пить по утрам соевое молоко, не загремели посудой. Артем храпел всю ночь.

 Были ли какие-то личностные проблемы на сексуальной почве у Артема, Женька пока не узнал, но с парнем если не сдружился, то сблизился. Это был шустрый малый, проныра, имевший веселый нрав, почти никогда не унывавший и совсем не утруждавший себя учебой. Язык он знал плохо, глубоких книжных знаний не имел (хотя это, наверное, было не совсем так, ведь узнал же он откуда-то про славяно-арийские черты), но в бытовых вопросах был, что называется, бестия. Знал где и что продается, по какой цене, где поменять деньги, не оставаясь в накладе, где дешевле и лучше кормят, откуда за смехотворную цену можно позвонить домой и еще столько вопросов, что Женька диву давался, когда и где он успевает все это разузнавать. Его лицо было похоже на набор маленьких картофелин: щеки, ноздреватый нос, надбровные дуги и даже заушины были выпуклыми. Стригся он коротко, оставляя лишь задранный вверх, маленький остренький чубчик, придававший неунывающему лицу чуть залихватский вид. Может быть он, этот чубчик, как когда-то масонский перстень с виноградной лозой, и показался тайным знаком принадлежности к какому-то элитному клубу под названием, ну скажем, «Голубой осел», и сбил с панталыку девчат? Казалось бы, с такими чертами характера Артем должен был уже порядком всем осточертеть. Но с первых дней он повел себя так, что был порой до надменности независим, жил только своим внутренним миром, никого особо в него не пускал и никакие жизненные ситуации, казалось, не могли выбить его из седла. Видно, такое отношение к окружающим выработало в Артеме одно хорошее качество – он был ненавязчив. А своей независимостью даже вызывал симпатии. Плюс ко всему Артем обладал несомненным достоинством – он был не скупердяй, чего Женька в мужиках терпеть не мог. Однажды за бутылкой пива он рассказал Артему, не называя имен, как того воспринимают девчонки. Как ни странно, Артем на это нисколько не смутился, лишь, как показалось Женьке, немножко фальшиво хохотнул, и сказал:

– Это тебе, наверное, Маринка наплела. У кого что болит. Нет, я здесь страдаю за другие проблемы.

– Почему страдаю?

– Да в хрен не упирался мне этот Китай. Эти рисовые рожи мне во как надоели уже с первого дня! – Артем полосонул ладонью по горлу. – Этот язык… Иероглифы. Эта кухня… Бр-р. Черт меня дернул записаться на специализацию «востоковедение». Пошел бы на английский. Хотя языки мне все плохо даются. Как представлю, что целый год буду смотреть на этих узкоглазых велосипедистов… Если бы не родичи, никакими коврижками сюда меня не заманить.

«Врет или нет?» – слушая тирады Артема, который, как казалось, говорил довольно искренно, про себя рассуждал Женька. Говорит, как Онегин, утомленный и пресыщенный жизнью. Везде плавал и все знает, словно пожил на свете не один десяток лет. А если не врет, значит работает отцовское – «что русскому хорошо, то немцу смерть». Выходит, может быть, и так: что одному человеку хорошо – другому тоска смертная? И неважно кто ты – немец или русский. И все же… Вот ему, Женьке, нравилось в Китае все – даже эта изнуряющая южная духота и бешеный, подавляющий ритм рукотворного, многомиллионного стеклянно-бетонного мегаполиса, в котором чувствуешь себя букашкой, маленькой шевелящейся креветкой. И бесконечные велосипедисты, норовящие попасть под колеса авто, но в самый последний момент ловко увиливающие в сторону. И китайская пряная кухня, и еда палочками. «Кто ест палочками, тот мудрый человек». Почему мудрый? Вот Артем принципиально ест вилкой…

 И сейчас, сидя в уютном купе двухэтажного вагона, едущего с умеренной скоростью, чтобы можно было поглазеть в окно, попивая холодный зеленый чай из пластиковой бутылочки, Женька зачарованно вглядывался в приглушенные ранне-осенние краски, где уже начал преобладать желто-оранжевый цвет. Он ни разу не выезжал за город, в китайскую провинцию и многое для него было вновину. Он много читал о Китае, интересовался живописью. Но то, что проплывало за окном, совсем не было похоже, или похоже очень отдаленно, на то, что писал знаменитый Ци Бай Ши. Не было плавающих в маревных облаках удивительно красивых гор и холмов, совершенно нереальных, придуманных высоким полетом мысли художника, как не было и благословенных рощ с длинноигольчатыми, как сибирский кедр, но с коряво-изящными стволами и ветками сосен, под сенью которых мирно беседовали философы и поэты. Теперь их причудливо разлапистые кроны можно было встретить только в городских парках, да вдоль шеньянских улиц, в лучах электрических подсветок. Зато бесконечные рисовые поля, чуть утопленные в землю, похожие на большие квадратные лохани с зализанными углами, были заставлены аккуратными скирдами. Такое он видел только на картинках-репродукциях русских художников. Кажется, у Венецианова. Изредка это бескрайнее блекло-желтое жнивье пересекали убегающие к горизонту переметы тополиных лесополос, совсем как на российской Кубани, куда Женька однажды ездил, работая проводником в студенческом отряде. Подле плоскокрыших домов-фанз нечастых деревенек змеился редкий частокол огородцев, с кучами наваленных сухих кукурузных стеблей, а смуглолицые до черноты китайские крестьяне, одетые в синие суньтьяновки, вывозили с полей на мулах, осликах и маленьких тракторишках-мотоблоках поленницы оранжевых кукурузных початков. Эти початки были навалены для просушки на крыши домов и сараев, и просто на брезентовые подстилки, растянутые на огородиках или бетонных маленьких двориках.

И все же краски были неяркие, небуйные, как дома в сентябре. То ли от того, что здесь осень сильно растянута во времени, а дома, напротив, спрессована, как бы втиснута в строгие временные рамки, когда окрестные леса и парки, точно по заказу, из блекло-зеленых вдруг за одну ночь становятся оранжевыми, красными, малиновыми, бордовыми, желтыми; воздух делается прозрачным, прохладным, отражаясь, в замерзших от утренних заморозков лужицах настоянной синевой. Женька вдруг подумал: а что в эти часы делают его родные? Скорее всего, собираются за город, к бабушке. Отец, как всегда перед поездкой, немного взбудораженный, суетливый, покрикивает, всех торопя и сердясь непонятно отчего, рассеянный от природы, сам делающий много невпопад. Мать – спокойная, рассудительная, посмеивается своим красивым добрым ртом, понимающе подмигивает втихую младшим братьям и делает все по-своему. Собравшись, наконец, они все вместе сядут в еще не старую «шестерку» и поедут, извилистым лесным асфальтом, в самое благословенное (стоп! Это ему так подумалось – благословенное? Классно!) на земле место – к бабушке, в Утулик. Там стоит рубленный еще дедом, уже почерневший от времени бревенчатый дом, с огородом и баней, из одного окна которого виден чуть тронутый ультрамариновой дымкой листвянский берег Байкала, а из другого, что в небольшой горнице, застланной домоткаными половиками, видны убегающие в сентябрьскую синеву, уже нередко заснеженные в это время, наиболее высокие каменные пики Хамар-Дабана. Там, в горах, в это время собирают уже не белобокую, а черно-спелую бруснику, бьют кедровую шишку. Там во мху, с зарослями брусничника и кашкарника – рододендрона золотистого, можно утонуть, а от багульничьего и хвойного духа хочется заснуть и не просыпаться. Где-то здесь, скрытый от людского глаза, прячется золотой корень – средство от всех хворей, а по редколесью хрустит вместе с ягельником под ногами низкорослый толокнянник. Вот уж где буйство красок! А что домочадцы? Наверняка докапывают картошку. Братья, сидя на корточках у картофельных рядков, роются в земле не спеша, откровенно подлениваются, кидают друг в друга картофельными балаболками – им явно хочется в город, к друзьям, удовольствиям; отец шикает на них, те похохатывают, делано обижаются. На перекопанном рыхлом черноземе роются откормленные за лето куры с густым белым пером, желтыми чешуйчатыми лапами разгребая землю и отыскивая в ней жирных малиновых червей. Заштопанные и выстиранные бабушкой кули с картошкой благополучно стоят на убранных рядках серыми тюфяками. Вечером братья их снесут в дом и ссыплют в подполье. На еще не убранных морковных грядках торчат вызревшие и начавшие сохнуть зонтики укропа; мать ломает их, несет на веранду и кладет вместе с хреном в расставленные по лавкам трехлитровые банки, уже наполненные помидорами для засолки. Помидоры навалены везде: на полатях у печки, на подоконниках, и даже развешены по стенам на кисточках. Пахнет чесноком, укропом, смородиновым листом, свежей квашней, которую бабушка всегда ставит к их приезду, и какой-то первозданной чистотой, от которой хочется, вместе с братьями, беспричинно хохотать. А солнце светит так ярко, снег на вершинах такой белый, Байкал такой синий, что кажутся нереальными. «Боже мой, – скажет в такие минуты в пространство отец, – повидав такую красоту, и умереть не жалко!». Для Женьки диссонансом во всем этом благолепии звучит только одно слово – умереть. А в остальном, он, кажется, понимает отца.

Я голову опускаю

И родину вспоминаю.

 

Как бы сама собой всплыла строчка из Ли Бо и подступил к горлу предательский комок. Но только подступил. Однако именно он вызвал в глубине души непонятный протест. Было такое ощущение, словно ты шел, шел бесцельно, куда глаза глядят, потом вдруг остановился, огляделся и с удивлением спросил себя: «Какого черта меня сюда занесло?».

Выглянул в окно. Совсем другая картина – ровная, плавная, похожая на проголосную песню. Поля убегают далеко-далеко под самый горизонт, а над ними висит белесое, теплое, похожее на линялую джинсу, небо. И что-то во всем этом спокойно-умиротворяющее, а не буйное и неудержное. Хотелось соскочить с вагона, пойти туда, в поле, к людям, взять в руки этот изящный желто-оранжевый початок с восковыми зернами, сварить его на костре в чугунном тагане, как это делают на шеньянских улицах, густо посыпать солью и с удовольствием съесть. Женька пожалел, что он не художник, и что нет под рукой фотоаппарата. Он остался в школе, и если бы они с Артемом за ним вернулись, пришлось бы наверняка брать с собой Маринку. Женька досадливо поморщился. Наждачная бумага вновь прошлась по самым сокровенным внутренним органам. И уж если откровенно, не зря, ой не зря она шаркает. Если уж быть честным, он сам шепнул Маринке тогда под пивной мухой, чтобы она пришла ночью. Конечно, это можно все было считать за шутку, но как говорится, каждый судит в меру своей догадливости. Бабушка говорит: курочка и та под себя гребет. Или Маринка человек серьезный и шуток не понимает, или ты, Евгений Балябин, сам хочешь все выдать за шутку, и вроде как – моя хата с краю.

Ближе к побережью местность пошла холмистая, поросшая то ли рослым кустарником, то ли мелким редколесьем, стало больше садов, и традиционных китайских теплиц-парников.

 Артем, верный своей привычке не вязаться и уважать чужое состояние, подремывал или делал вид, что подремывал.

 

В Далянь приехали, когда верхние этажи зеркальных высоток еще отражали скатывающееся за морской горизонт горячее южное солнце, а нижние уже начинали предвечерне темнеть. Разминая подзатекшие ноги, с удовольствием вышли на перрон, влились в людской поток. Женьке подумалось – совсем как в московском метро. Его почему-то очень воодушевляло это состояние стремительного коллективного шествия наполняло ожиданием чего-то волнующего, неизведанного, которое непременно должно произойти уже вон там, за турникетами. А за ними был нагретый жар привокзальной площади, с людским гомоном, автомобильными гудками, и… о, Боже – родным и долгожданным звоном трамваев, совсем похожих на иркутские. Они катились грузно и деловито, постукивая колесами на стыках, характерно позванивая, точно возвещая о своей надежности и вечной сопричастности роду людскому.

От вокзала город неровно и тяжеловато убегал в горку, к видневшимся вдалеке скалистым холмам, один из которых надежно оседлал то ли ретранслятор сотовой связи, то ли телебашня. Сам вокзал приземисто растянулся на всю ширину внушительной площади, с разбитыми на ней газонами, цветниками, автомобильными стоянками, лавочками для ожидания и отдыха, и был совсем не похож на шеньянского великана. Хоть и привнесли времена в архитектуру этого здания местный национальный колорит, Женька точно знал, что построили его русские, и был он частью великой и легендарной китайско-восточной железной дороги. Он сказал об этом Артему.

– Ах, вот оно что! А я думаю, что-то Европой запахло, – радостно потер ладони Артем.

– Присядем. – Оба были разгорячены ходьбой. Они сели на нагретый парапет. Женька, взволнованно жестикулируя, почти цитировал много раз читанные строки:

– Вот это все – Ляодунский полуостров. Его в 1898 году династия Цин сдала в аренду Российской империи, здесь построили морской форпост, который назвали Порт-Артур. Это вон там, – Женька вытер лоб тыльной стороной ладони и махнул рукой в сторону заходящего солнца. – Крепость стала одной из лучших российских баз на Тихоокеанском флоте. А восточнее Порт-Артура был заложен торговый порт и назван исконно русским словом Дальний. В результате последующих исторических перипетий русский порт Дальний стал Далянем. И сейчас мы здесь сидим. Представляешь?! А, Тёма?!

– Откуда ты это все знаешь? Ты случаем не ФСБшник? – как-то подозрительно спросил Артем. – И я просил тебя Тёмой меня не называть.

– Ладно, ладно. Иногда ты бываешь несносным. В университете проходили. И сам читал. О КВЖД слышал?

– О чем?

– Китайско-Восточной железной дороге. Русские строили, чуть ли не через весь Китай. Еще в начале века. Потом была война с Японией… Очень может быть, что где-то здесь погиб мой прадед Арсений Балябин, забайкальский казак, – чуть взволнованно и с заметной гордостью закончил свой рассказ Женька.

– А зачем город отдали желтопузым?

– Ну, мы много чего поотдавали, а в последнее время так особенно, – Женька поймал себя на мысли, что говорит в отцовском чуть назидательном тоне. – Как поступим дальше – найдем гостиницу или сначала поужинаем?

– Сначала устроимся, только с кондиционером, – взмолился Артем.

Гостиницу нашли довольно быстро, рядом с вокзалом и за сносную цену. Из окна шестого этажа даже был виден морской горизонт. Кондиционер работал на всю катушку, и в номере была приятная прохлада. Номер был двухместный, с телевизором, баром-холодильником, открывался магнитной картой. По стенам висело несколько дешевых картин-эстампиков. Одна из них, с красными пионами, Женьке даже понравилась. Может от того, что пион считается символом Китая, в картину вложили больше души. А Артем был просто в восторге. Он обшарил весь номер, пощелкал всеми выключателями.

– Слышь, – раздался его голос из ванной комнаты. – Здесь каждому отдельная новенькая зубная щетка, паста, расческа. Ух, ты! Смотри, халаты и полотенца – все места подтирать. А здесь, глянь, одноразовые тапочки. Европа, блин!

 Потом он со всего маху упал спиной на широченную кровать, шумно выдохнул.

Следом упал и Женька. Заложив руки за голову, он закрыл глаза. Тотчас кто-то в голове точно нажал на просмотр видеокамеры, и перед глазами, покачиваясь в такт вагона, вновь поплыли сельские картины – убегающие к горизонту поля, скирды на зализанных по углам тазиках-полях, линялое небо, люди в суньтьяновках, похожих на армейские френчи. Но мало, совсем мало было людей. Да и станций не густо, не больше, чем на пути от Иркутска до Черемхово. Где же эти полтора миллиарда размещаются? Неужели все на юге? Почему-то вспомнилось, что на полях, кроме однажды увиденной маленькой отары овец, совсем не было скота… И техники ведь никакой не было! Тракторов, комбайнов. Кадр сменился. Четко и ясно предстали родители, братья, пуляющие друг в друга зеленые картофельные балаболки. Байкал, снег, прохлада, свежий ветер… Почему он так явно ощутил свежий ветер? О Господи, это ж кондиционер работает! Потом видеокамера восстановила в сознании их приезд в Далянь, стремительное шествие в людском потоке, разговор на нагретом парапете, приход в гостиницу. И хоть у них в запасе еще полтора дня – 36 часов – и они только начали их отсчет, Женька поймал себя на мысли, что уже послезавтра утром им придется уезжать. Еще не прожив, он уже вроде как жалел о не потраченном времени, словно оно ушло. Ох уж это время… В школе оно тянулось немножко занудно, как тугая резина. В институте оно уже пошло довольно резво, а к концу учебы оно уже побежало. Дни, как карточки, стремительно вылетают из фотокамеры мгновенного фото, запечатлевая лишь короткие, наиболее яркие мгновения. И несутся дальше. Казалось, только вчера они мчались с шеньянского аэропорта по горячей автостраде в гудящий город-муравейник, или, где-то он однажды вычитал – человейник – Шеньян, а сегодня он, немножко утомленный поездкой, лежит в отличном гостиничном номере, с кондиционером, в морском городе Даляне, о котором он столько прочитал, даже перевел с китайского большую статью из буклета, и который рисовался в его воображении даже менее ярким и красочным, чем он предстал перед ним сегодня воочию. «Просто я увидел его живым. Всего за месяц с небольшим и столько событий, – думал Женька. – Приезд, школа, жара, Маринка. Как все быстро. Боже мой, а как рванут дни, когда мне будет 40, 50? Или хотя бы 30?». Но даже цифра 30 Женьке пока показалась далекой, как холодная галактика, и нереальной.

– Ты меня слышишь, Дэн? – донеслось до Женьки как будто из далекого далека. – Что с тобой? Сморился? Я говорю, жрать охота, – подражая Косому из «Джентльменов удачи», кричал Артем, уже сидевший на своей кровати, поджав по-турецки ноги.

– Есть малость, – Женька потянулся и, отзываясь на шутку, хотя еще очень хотелось побыть в своих грезах, заковеркал язык: – Очень охота, Артем Алибабаевич. А в школе сейчас ужин, миень тхяо (лапша). Какие будут предложения?

– Предложения самые простые: найти русский ресторан, выпить русской водки, нажраться русского борща, а лучше щей и завалиться спать. А еще можно, как говорит Толя Толокно, вареной картошечки, селедочки и… водочки. Русской из холодильника.

– Все не годится. Во-первых, китайцы, как ты знаешь, не выносят селёдочного духа, поскольку едят все свежеприготовленное. А во-вторых, мы где? На море. Поэтому, как идейный вдохновитель этой поездки, предлагаю пойти в ресторанчик морепродуктов. И непременно на берегу. И ограничиться хорошим пивом.

– Водки, водки хочу, своей, в запотелой бутылочке, – канючил Артем. – Позвони им, спроси на их тарабарском языке, где здесь можно водки, русской, родной купить. Потому что от ихнего пойла меня воротит от одного только вида. Я плачу.

– Может…

– Звони!

Проблема с русской выпивкой оказалась не такой уж сложной. В соседнем дорогом отеле, как узнал Женька в информационной службе гостиницы, был русский ресторан (но Женька не стал об этом говорить Артему), и там можно было купить все, о чем мечтал Артем, – даже вареную картошку и селедку. Но Женька решил все сделать по-своему. Вареной картошки и селедки в его и Артемовой жизни будет еще немало. А вот ресторанов с обилием и разнообразием совершенно редких экзотичных морепродуктов – кто знает. Осталось выяснить – куда пойти? Они спустились в небольшой холл гостиницы. Администратор, совсем юная китаянка в темно-красной шелковой кофточке с золотистыми драконовыми разводами, с охотной услужливостью рассказала, что рядом с вокзалом, на морском берегу, есть несколько хороших ресторанчиков, куда каждое утро рыбаки привозят свежую морскую живность. Там за вполне умеренные цены можно хорошо поужинать. Голосок у нее был похож на детский лепет.

– Сесе нин, сяодие. Ниде ченьшан чжень пяолян! (Спасибо, барышня. Ваша кофточка очень красивая!) – Женька был галантен.

– Бу кеци (пожалуйста), – точно всхлипнула китаяночка, зарделась, потупив глаза, потом взглянула на двух таких же, как она, девчушек, и они все вместе залились веселым смехом, похожим на журчание маленького искусственного фонтанчика, стоящего тут же, в холле, рядом с капроновой зеленью пальм.

– Слушай? – спросил Артем, когда они вышли из гостиницы и направились в сторону вокзала. – Эти китаянки, в самом деле, такие…

– Какие?

– Ну… такие внимательные, сердечные, что ли, или это коммунистическое воспитание? Как в той песне – «за детство счастливое наше, спасибо родная страна». Глядя на них, не скажешь, что они живут в недемократическом обществе.

– Я уже тебе говорил, что не хочу разговаривать на языке ярлыков. Коммунистический, демократический… Да и место не очень подходящее для таких бесед.

Уже наступил вечер. Нагретые за день улицы засверкали тысячами разноцветных огней. Мимо проносились, обдавая бензиновым жаром, мягко шурша по асфальту и глянцево блестя полировкой, синие, черные, красные, белые автомобили самых разных европейских марок. Но больше всех было красных такси с черными шашечками на желтых фонариках – «фольксвагены», местного производства. Где-то совсем рядом играл живой оркестр. Город как-то быстро наполнился людьми, неторопливо прогуливающимися по мощеным тротуарам, торговым улочкам, магазинам, зазывно светящимся многоцветными неоновыми вывесками. Много машин стояло на стоянках у гостиниц и отелей, и у той, где был русский ресторан и где Женька хотел купить бутылку водки. Высокое крыльцо было застелено красной дорожкой. Трехметровую крутящуюся стеклянную дверь охраняли два традиционных каменных льва, тут же стояли в кадках живые пальмы и цветы в горшках на ступеньках, по периметру козырька красно светились традиционные китайские фонарики с золотой вязью иероглифов. Отель сиял огнями и был похож на громадную стеклянно-зеркальную посудную стенку, уставленную дорогими вазами в человеческий рост, увешан хрустальными люстрами и отделан позолотой. Как и десятки таких же, этот отель выглядел не просто богатым, а вызывающе роскошным.

Проблема с водкой решилась довольно быстро и стала для Женьки сюрпризом – водка была «Столичной» и произведена на иркутском заводе «Кедр» из чистейшей байкальской воды. Это было настолько неожиданно приятно, что вместо «поллитровки», как намеревался Женька, он, сам того не желая, купил «семерку» – 0,75.

Они спустились к морю и долго выбирали, в какой ресторан пойти. Наконец, остановились на одном, который, на их взгляд, показался не слишком дорогим и не совсем уж затрапезным. Те же каменные львы у входа, пальмы в кадках, дорожки, цветы, красные фонарики. Весь холл ресторана по периметру был заставлен вместительными, в несколько ярусов, аквариумами, в которых плавали, ползали по дну и по стеклянным стенкам самые разные морские чудища. Это было больше похоже на рынок аквариумистов, или на океанариум, чем на заведение, ублажающее человеческое чревоугодие. Это сходство усиливали яркие голубые подсветки и пузырьки воздуха от работающего компрессора. Тут же лежали сачки самых разных размеров. Женька поймал зачарованный взгляд Артема.

– Ну, блин… – только и развел тот руками.

Ресторан был отделан под дерево, с колоннами, и по стенам висело множество картин-эстампов на шелке под старинную китайскую живопись – с птичками на ветках, горными вершинами под облаками, мирно пасущимися стадами, волами и погонщиками на рисовых полях. Каждая картинка сопровождалось витиеватыми надписями китайских иероглифов, и была оформлена в аккуратные деревянные рамки.

 

К еде у Женьки было отношение достаточно индифферентное. Это не значило, что он не любил вкусно поесть. В родном городе он был небольшой любитель погурманить в каком-нибудь ресторанчике. Да и, как ему казалось, вкусней, чем жарит, печет и варит мать, не приготовит никакой ресторан. Даже пиццу. Но здесь… Порой Женьке казалось, что вся жизнь в этой Срединной стране крутится только вокруг жратвы: и политика, и экономика, и культура. Еда, весомо, зримо, аппетитно, богато и тучно, окружала, пронизывала и вела за собой китайский люд. Она зазывно и сыто шагала по городским улицам, делая остановки на стихийных рынках, в бесконечных ресторанчиках, лавчонках и магазинчиках, ехала на грузовичках, мулах и осликах, велосипедах, лежала на балконах и просто на асфальте, распространяя окрест запахи яблок, лука, капусты, персиков, морепродуктов, восточных пряностей и разогретого масла, раздражая вкусовые рецепторы и вызывая неодолимое желание окунуться в это бездонный омут чревоугодия.

 Женька заметил, что если в Шеньяне, чуть ли не в каждом доме, не встретится хоть какой-то маленький ресторан или кафе – значит это не Китай. Всего за один доллар – восемь китайских юаней – здесь можете плотно пообедать: выпить бутылку хорошего пива, съесть китайских пельменей, салат, рисовую или кукурузную лепешку. Все свежее, с огня, пряное и ароматное. Разогретую пищу есть не принято. Тут же, на плиточных тротуарах, организованы стихийные кулинарные выставки. Десятки, сотни блюд из рыбы, мяса, риса, овощей и фруктов. Все сделано так затейливо и с усердием, что кажется порой произведением искусства. Наверное, так оно есть, потому что, по меткому наблюдению Ольги Александровны, еда для китайца – не просто еда, а целый ритуал. Как правило, он станет есть в спокойной обстановке с близкими и желанными людьми, с непринужденной и доброжелательной беседой, с маленькой рюмочкой водки из гаоляна, а чаще без нее. Спиртное здесь служит не для опьянения и веселья, а для ускорения процесса обмена веществ, или как сказал один китаец, чтобы кровь веселее бежала по жилам. В последние годы вместе с бурным экономическим ростом водку заменило высококачественное и дешевое пиво, хотя это совсем нетрадиционный для Китая напиток. Основная пища – овощи и рис. Но… Иногда кажется просто немыслимым, что из одной только пекинской капусты можно столько приготовить блюд. Китайская пища, в отличие от тех же корейской и японской, пряная. Основной вкус – солено-сладко-кислый. И невероятное количество всевозможных специй, начиная от перца и аниса до самых экзотичных, характерных только для Китая. Очень популярна смесь из пяти специй. Перед началом приема пищи – если это не шумное застолье – обязательно чай, либо зеленый, либо цветочный – опять же по местному выражению – кишочки размочить. Вместе с чайным набором – обязательно горячая махровая салфетка для лица и рук. Упакованные в пакетик палочки для еды. Скорее правило, чем исключение – отсутствие перекусов между завтраком, обедом и ужином, определенное время для трапезы. Зато сама трапеза – торжество плоти.

– Что закажем? – спросил Женька Артема.

– Ты меня спрашиваешь? Я ж в этом ровным счетом ничего…

– А ты выбирай, – кивнул Женька на стол-витрину, заставленную несколькими десятками выставочных блюд, больше похожих на произведение искусства, чем на презренную жратву. – Ткни пальцем сначала в блюдо, а потом в рыбину в аквариуме. Здесь можно и без языка. Хотя, постой…

Женька подозвал официанта и попросил его предложить, что-нибудь фирменно-оригинальное. После нескольких минут разговора, он повернулся к Артему.

– Фууюань (официант) предлагает китайский самовар, – Женька улыбнулся.

– Чего? – тоже недоверчиво улыбнулся Артем. – И у них есть самовар? Попробуем.

– Слушай, я может чего-то недопонял, – Женька пожал плечами, – но весь ужин из свежих морепродуктов для каждого из нас обойдется всего в 60 юаней. С пивом.

– Комплексный обед, что ли?

– В том-то и вопрос, что нет. Как я понял: сиди хоть целый вечер, ешь и пей сколько угодно, и за всё про всё по 60 юаней с носа.

– Это ж всего 240 наших деревянных! Столько стоит полкилограмма перемороженных креветок. Ты в своем уме? Переводчик, блин. Узнай-ка поточнее.

 Озадаченный Женька снова подозвал официанта. Переспросил. Опять пожал плечами.

– Да нет, всё так, как я сказал.

– Ну дела, что ж попробуем китайского самовара. – Артем тронул Женьку за рукав. – А ты спроси, можно со своей-то водкой, ни за пазухой же разливать. В наших-то ресторанах со своей не пускают.

Официант долго не мог понять, чего от него хотят, а когда понял со словами «сулян! сулян!» (советский! советский!) просиял, как начищенный пятак, и утверждающе развел руками – «мэй вэнти» (нет проблем) – пейте свою водку.

– Слышь, совками нас обзывает, харя узкоглазая, – пробурчал Артем. И слащаво улыбаясь в лицо официанту, повторил: – Говорю: харя ты узкоглазая.

Тот снова просиял и повел их к круглому столику у окна, с видом на море, в котором плавно колыхались огни города. В стол был встроен небольшой таган, с трубой посередине, как у самовара, и подогревающийся снизу газовой горелкой. Расторопность официанта поражала. Не успели они усесться, как на столе уже стояло несколько крепкосоленых – для возбуждения аппетита – салатов из фасоли, арахиса, редьки и морской капусты, лежали упакованные в целлофан палочки для еды и горячие махровые салфетки для лица и рук. Тут же стояли фарфоровые соусники, кубышки для водки и тонкостенные стеклянные стаканчики для пива. Официант зажег горелку, наполнил таган из чайника горячей водой и накидал в него каких-то специй. Не успели Артем с Женькой протереть горячими салфетками лицо и руки, налить по первой, как он принес на тарелках шевелящихся креветок, небольших крабов, мелкой рыбешки, каких-то ракушек, из которых выглядывала желеобразная шевелящаяся плоть, и все это вживе ссыпал в начинающую закипать воду. Потом на столе появилась зелень – свежий салат, лук, петрушка и что-то похожее то ли на крапиву, то ли на одуванчики. Это было каким-то деловитым апофеозом жратве.

– Помрешь, и не будешь знать от чего, – пробурчал Артем. Потом он попытался призвать все свои познания в китайском и, краснея, что-то мыкал смотрящему на него улыбающемуся официанту, выделывая пальцами эквилибристику жестов. Потом побагровел и обратился к Женьке: – Скажи ему, пусть принесет хлеба и вилку. Пусть сам жрет своими палочками.

– Да, Тёма, тебе бы переводчиком для глухонемых работать на телевидении. Здорово ты пальчиками кренделя выделываешь, – хохотнул Женька и передал официанту просьбу Артема.

– Раздражают меня почему-то эти рисовые морды. Эти улыбки, не поймешь – или радуются, или насмехаются. Ладно, давай по первой, – сам разлил Артем в кубышки водку.

 Выпили. Огненный глоток, обжигая, пробежал по пищеводу и быстро разлился по нутру приятным теплом. Мир сразу порозовел. Захрустели свежим лучком и зеленью.

– Хороша! – смачно выдохнул Артем. – Водка-то иркутская!

– Ты серьезно?! Ну, блин, сам бог велел врезать по второй!

Снова выпили. Стоящий за спинами официант, молча, с услужливой улыбкой и неподдельным интересом, наблюдал за ними, готовый исполнить по первому зову любую просьбу. Ресторанчик был полупустой, лишь в дальнем углу, за небольшим стеклянным вертящимся столиким, сидело несколько китайцев

– Хорошую водку делают в вашем Иркутске, Дэн. – Артем откинулся на плетеном кресле, закурил, обвел взглядом помещение. Почему-то задержал взгляд на восточном орнаменте, бегущем по стене у потолка, основной деталью которого была традиционная свастика. Затянулся с нескрываемым наслаждением. Перевел взгляд на бутылку. – Да, хорошую. Не то, что ихнее пойло. С души воротит. Интересно, может они специально делают свою водку такой вонючей, чтобы нельзя было как следует надраться?

– Может ты и прав. Ты же знаешь, что китаец пьет водку не для опьянения, а как лекарство.

– Чтобы кровь быстрее по жилам бежала? Слышал, слышал. Ну а мы пьем, чтобы кровь не просто бежала, а бурлила. Правильно я говорю? – подмигнул Артем официанту. – Наливай! Предлагаю выпить за понимание и сближение.

– Это ты насчет какого сближения?..

– Кончай подъячивать, – Артем уже слегка захмелел и всем видом показывал, что не настроен на подковырки. – За нормальное мужское понимание. Ведь нам почти год вместе придется бок о бок постигать эту тарабарскую мудрость – китайскую грамоту. Вот уж действительно не зря говорят – китайская грамота, потому что ни хрена не поймешь. Ну ладно я, а тебя-то кто надоумил заниматься этой тарабарщиной?

– Да никто, сам, со школы. Хотя, пожалуй, отец как-то в этом поучаствовал. А что особенного? Язык как язык, не хуже и не лучше любого другого.

– Ну ты сказанул! А иероглифы? А эти тона, эти звуки тхе, цхе – тьфу. Да и вся Европа и Америка общается на цивилизованном английском, где все ясно и понятно. Ну уж на крайняк – испанский. Латиница и все такое… Миллиард человек общается!

– А здесь живет почти полтора миллиарда и все общаются на китайском, – шутливо улыбнулся Женька.

– Ты хочешь сказать, что за этими азиатами будущее? – Артем пренебрежительно оглянулся на официанта.

– Убежден. И чем быстрее мы это поймем, тем лучше для нас.

– Старик, ты серьезно?

– Вполне. И даже, надеюсь, мы будем тому свидетелями.

– Не дай божок. О чем ты говоришь? Сюда цивилизация будет шагать еще тысячу лет.

– Тема, окстись. Ты выйди на улицу и посмотри – то, что ты называешь цивилизацией, давно уже здесь.

– Я просил меня Темой не называть. И ты знаешь, что я не это имею в виду. Речь о демократии. Вспомни площадь Тяньаньмэнь, где студентов танками давили. Здесь коммунисты правят бал и, судя по всему, власть свою тоталитарную не собираются народу отдавать.

– Слушай, старик, давай лучше о бабах. Тему ты выбрал, конечно, интересную, но не застольную. Все не так просто. Кстати, давай отведаем китайского самовара. Наливай.

 

 Женька сознательно попытался уйти от разговора. Он видел, что Артем захмелел, разгорячился, раскраснелся и рвется в бой. Но зачем? Или это просто застольная болтовня, чтобы скоротать время, или желание самоутвердиться в Женькиных глазах. Ведь чего греха таить, негласно лидерские позиции в их отношениях с первых дней безоговорочно перешли к Женьке. Может, уязвленная артемовская амбициозность столичного жителя не давала ему покоя. Отсюда и манера держаться независимо, даже снисходительно, и эта тяга к философствованию.

 Женька прекрасно осознавал, что назревающий спор был бессмысленным. Невежественность Артема в навязываемой им упорно теме была для него настолько очевидной, что ни к чему, кроме ссоры, не могла привести. Он был почти уверен в этом, так как в свое время пережил такую же ситуацию в споре с отцом. Но тогда он был на месте Артема и говорил почти слово в слово его словами и про Тяньаньмэнь, и про демократию, и про тоталитаризм. Отец внимательно слушал, потом спросил:

– Ты хочешь действительно разобраться в вопросе или язык почесать?

Это – «почесать язык» уязвило Женьку, и он с вызовом бросил:

– Ты как-то несерьезно относишься к моим словам. Конечно, хочу разобраться!

– Хорошо! – улыбнулся отец, и через несколько дней принес целый ворох интернетовских статей. – Читай, после поговорим.

 Прочитанное ошеломило Женьку. Оказалось, что сидящие на площади студенты были простым пушечным мясом в ловкой игре китайских демократов. Их вывели на самую большую площадь мира обманом, как декабристы русских солдат, запудрив им мозги мудреными словечками про конституцию. А здесь – про демократию. Были там свои Ельцины, свои Чубайсы, были свои вооруженные провокаторы, которые первыми открыли стрельбу по правительственным войскам. И совсем неизвестно, что бы было сегодня с громадной страной, если бы к власти пришли они – китайские гайдары.

 После этих статей появились новые. Женька так увлекся, что теперь уже сам стал заходить на «оппозиционные» сайты, делая принтерские распечатки, или неделями просиживал в библиотеке. Это было совмещение полезного с приятным. Во-первых, он перелопачивал массу регионоведческого материала, что было необходимо по университетской программе. Но вся прелесть заключалась в том, что этот материал стал для него интересен, так как имел совсем иную концептуальную ценность. Это было не нудное программное чтиво, которое не хочется штудировать уже потому, что оно программное. Из прочитанного и долгих размышлений и сомнений Женька все же пришел к выводу, что не все было так однозначно в этом вопросе, как ему преподнес отец. Женька сказал ему об этом. Тот не стал спорить и в чем-то переубеждать парня, а понятливо улыбнулся, и удовлетворенно ответил:

– Рад от тебя это слышать. Разумеется, ты прав. Но ты теперь знаешь и другую точку зрения, а не только, как этот вопрос подают желтые газеты и телевизор. И делай так всегда, ничего не принимай на веру. Похоже, ты становишься толковым хлопцем, ясное море, – отец ласково потрепал сына по голове.

– Не верь, не бойся, не проси? – польщенный отцовской похвалой расплылся в улыбке Женька.

– Не совсем так, но для твоего возраста это пока подходит, – задумчиво ответил отец.

Все это сейчас ясно вспомнилось Женьке. Но какой смысл было обо всем этом говорить подвыпившему Артему, которому, скорее всего, шло отцовское «язык почесать»? Хотя может и не совсем так, было заметно, что политическая тема парня трогает и он постоянно к ней возвращается, словно в чем-то проверяя себя. Но в чем? Какая разница ему 23-летнему, есть или нет демократия в Китае и что это вообще такое? Ему подфартило счастье прожить почти год в удивительной стране, а он канючит про какую-то демократию, площадь Тяньаньмэнь, студенческие волнения, коммунистический режим, танки. И ведь знает-то эти проблемы не глубоко, а вроде с чьих-то слов.

– А ты почему сачкуешь? – прервал Женькины размышления Артем и выразительно посмотрел на свою пустую стопку и лишь пригубленную Женькину и пьяно хмыкнул: – Споить меня хочешь?

– У тебя не проходящий эгоцентризм, – улыбнулся в ответ Женька. – Ты все привязываешь к своей персоне. Почему это я хочу тебя споить? А может мне просто не очень нравится это дело.

– А мне очень даже нравится, – с вызовом бросил Артем и, налив, одним духом опрокинул кубышку, подышал в кулак, слегка поморщился и повторил: – Очень даже нравится.

Помолчали, закусывая. Артем курил, пьяно обводя взглядом полумрак ресторана. Во всей его небольшой фигуре чувствовалась непонятно отчего накапливающаяся агрессия. А может, она скопилась за последние недели и сейчас просила выхода? Ведь судя по тому, с какой неохотой ехал Артем в Китай, это было для него серьезным стрессом и рано или поздно его надо было снять. А чем не повод сделать это сейчас?

Ноль семьдесят пятка быстро убывала, и когда были разлиты последние остатки, Артем каким-то таинственным жестом подозвал услужливого официанта, лукаво вильнул глазами и пьяно выдохнул:

- Пидью! (пива!) – это, по всей видимости, одно из немногих слов китайского лексикона, которое Артем усвоил с первых дней приезда в страну.

Потом в пьяной веселости подмигнул Женьке:

– Водка без пива – деньги на ветер. Верно?

– Я бы здесь остановился, – сухо пожал плечами Женька, – но если ты хочешь…

– Мы хочем! – куражливо захохотал Артем, мутно глянув на официанта. – Да, харя узкоглазая?

– Перестань! Что это ты вдруг в разнос пошел?

– Ой, что это я, правда, разошелся, – сделал нарочито глупую физиономию Артем и стал легонько бить себя ладошками по щекам. – Вот тебе, вот тебе, негодник ты этакий! Ладно, Дэн, ты не сердись, бывает, меня заносит. Давай пивком шлифанем и до дому, в смысле до гостиницы. – Он бряцнул длинногорлой бутылкой о Женькину и, как он часто выражался, прямо «из ствола» сделал длинный глоток.

– Слушай, а ты случаем не неформал какой-нибудь? Этот чубчик, серьга в ухе, наколку у тебя видел на плече, – стараясь не обидеть Артема, но с достаточной долей иронии вдруг спросил Женька. Он тоже захмелел, душа подраспахнулась, мир стал ярче и красочней.

– В точку попал, – словно ждал вопроса Артем. – Про скинхедов слышал?

– Баркашов, «Память» – эти что ли?

– Ну, это же националисты, они заодно с коммуняками.

–  А те, что забили насмерть у вас же в Питере, кажется, девочку-арабку и парня-негра, разве это не националисты? Или не скинхеды?

– Да скинхеды, скинхеды. Отморозки уличные, – раздраженно ответил Артем. – Их же много разных течений – есть националистические, есть демократические.

– Похоже, ты относишь себя к последним?

– Конечно. Мы на Невском тусовались, у нас там свой элитный клуб, к нам даже Валерия Новодворская приезжала, слышал про такую?

– А Жириновский с Борей Моисеевым вас там случайно не окормляли?

– Дэн, что за намеки опять? Какой Жириновский, ты базар фильтруй. – Артем побагровел и нервно закурил. Он уже был крепко поддатый. – Я ж тебе по-дружески все рассказываю.

– Извини, не хотел тебя обидеть, – проговорил Женька, и все же не удержался со скрытой усмешкой произнес: – Так вот где истоки твоей непреодолимой тяги к политике. Уж, не из-за нее ли тебя сюда сослали?

Наверное, этого не надо было говорить. Женька это понял, едва закончил фразу. Артем пьяно откинулся на спинку кресла, взгляд его стал жестким, не обещающим ничего хорошего.

– А с чего ты решил, что меня сюда сослали? – врастяг, заплетающимся языком, произнес Артем. – А впрочем, да, сослали… Ты догадливый. Вот такой я плохой мальчик. Не как ты. Это у тебя все гладенько: цель в жизни, учеба, девки тебя любят. А я – гаденький утенок, педик, удовольствия люблю, наркоту тоже, ты это хотел услышать? Про это тебе наши девочки не говорили?

– Что ты несешь? – опешил Женька.

– А что слышал! – пьяно заорал Артем. Официант испуганно смотрел на них у стойки. Насторожилась в дальнем углу группа китайцев. – И вообще… Пошли вы все… Надоело!

Казалось, он перевернет столик. Артем вскочил, сжав кулаки, с ненавистью посмотрел на Женьку, скрежетнул зубами и выбежал из ресторана, опрокинув стул.

 

Откровенно говоря, Женька не ожидал такой реакции от Артема. Как-то нелепо все получилось и что уж такого обидного было в Женькиных словах, чтобы дернутся так сильно, дать такую реакцию. Что-то тут не так. И потом эта фраза про гадкого утенка, наркоту…

– Йоу вэнти ма? (Есть проблемы?) – услышал он голос официанта, который и привел в себя Женьку от маленького шока.

– Нет, нет никаких проблем.

Женька расплатился и вышел на воздух. В нескольких десятках метров от крылечка со львами плескалось море. Женька пошел к воде, проваливаясь кроссовками в катышках просоленного водой галечника, шуршащего, как высушенное сено. Голова, чуть тронутая хмелем, была совершенно ясная. Как ни странно, Женька не чувствовал особой досады от происшедшего. Даже напротив, где-то в душе он был благодарен Артему за такое завершение вечера. Он поймал себя на мысли, что, наверное, и сам хотел подобной развязки, чтобы остаться одному, и вот так, спокойно, опуститься на теплый галечник, и смотреть на колышущиеся в воде городские огни, зачарованно смотреть, как плывет на стреле портового крана, точно звезда, яркий прожектор, слушать мягкий шелест прибоя и просто перебирать, как четки, наиболее яркие и памятные события последних дней, и этим создавать в душе покой и умиротворение. Он стал так делать по совету отца. «Никогда не зацикливайся на проблемах, которые не можешь решить сейчас, – поучал отец. – Не гоняй. Это вселяет тревогу и уныние. Думай о хорошем и светлом, умей перестроить свои мысли, и этим ты только притянешь к себе это хорошее и светлое, и прогонишь смуту в душе».

Неожиданно Женька подумал: а вдруг именно здесь, вот на этом самом месте, сидел когда-то, волею судьбы закинутый на чужбину в годы великой смуты, его далекий прадед и, покусывая соленый ус, проливал горючую казацкую слезу в тоске о родном доме, близких, к которым он уже никогда не вернется. По семейным преданиям Женька знал, что его прадед-старовер Арсений Балябин, старший урядник Забайкальского казачьего войска, георгиевский кавалер, ушел в Манчжурию с семеновскими частями в начале 20-х. Потом тайком дважды переходил границу, тоскуя о жене и детях, приходил в станицу Байкальскую, рядом с легендарным Отпором-разъездом, ставшим потом городом Забайкальском.

И если скажет

страна труда:

винтовку в руки,

в карьер, в упор,

товарищ Блюхер,

даешь отпор!

 

Последний раз это было в начале зимы 1928-го, когда его чудом отвела судьба от красноармейской пули. И больше он уже не возвращался. А в 1929-м родился Женькин дед Андрей Арсеньевич. С тех пор о прадеде лишь доходили скупые слухи. Последняя весточка была о том, что он осел сначала в Харбине, а затем перебрался в город Дальний и служил в торговой фирме русского купца Чурина. А потом… Потом, как рассказывал уже дед, году в 47-м, семья вдруг получила письмо без обратного адреса от неизвестного человека, который писал следующее:

«Я не мог не написать этого письма и не исполнить последней воли покойного. Судьба нас свела на Ляодунском полуострове. Там шли ожесточенные бои с Квантунской Армией. Нам помогали китайские части, среди которых воевал небольшой взвод русских китайцев, живших здесь еще с Гражданской войны. Командовал ими потомственный забайкальский казак Арсений Балябин, уже в летах, но крепкий и отважный мужик. Так получилось, что мы вместе защищали одну высотку и сидели в одних окопах. Там между боями он и поведал мне свою судьбу. После того, как он последний раз перешел границу, он понял, что назад пути нет. Сначала жил в Харбине, перебиваясь с хлеба на квас, потом перебрался в город Дальний. Сильно тосковал о семье, о России. Долго жил один, потом в одной русской торговой конторе, где работал, приметил одну китаянку, и они стали жить семьей и родили дочурку. Он испытывал большую вину перед семьей, и все время повторял: «Грешник, грешник я великий, семью, жену со мной венчанную, детей кинул. Нет мне прощения. Лучше бы я смерть принял». Когда наши войска объявили войну Японии и начались бои на китайской территории, он пошел добровольцем в китайскую армию. Говорил: «Хоть так еще послужу России-матушке». Носил георгиевский крест. Шальная его зацепила, когда он поднимал в атаку взвод. Он умер у меня на руках, взяв с меня слово передать родным хоть малую весточку. По понятным причинам я не могу сообщить своего имени и адреса. Да хранит вас Господь. Живите с миром».

В конверт была еще вложена фотография, где прадед был снят в казачьей форме вместе с таким же, как он, но незнакомым казаком. Они стояли, прислонив друг к дружке головы, в фуражках с царскими кокардами, чубатые, усатые, подпоясанные ремнями, но без портупей, погон и шашек, облокотившись на высокой точеный столик на фоне фигурной балюстрады, лебедей, кипарисов и пальм. Внизу фотографии надпись: Дальний, 1938 год. Боже мой, как это было давно. Женька часто подолгу вглядывался в тонкие славянские дедовские черты, точно пытался разгадать его непростую жизнь на чужбине, запечатленную в короткий фотографический миг. О чем тот думал в этот миг, на кого смотрел в прожитых годах, кому предназначал пожелтевшую от времени фотокарточку? Венчанной с ним Катерине Тимофеевне, сыновьям ли, внукам? А может, уже успел привязаться и к другой семье? Хотя, если судить по письму, тосковал мужик по оставленному дому сильно, до самой смертушки.

Говорили, что Женька сильно похож на фотографии на своего прадеда. Может сейчас, да. А в детстве ему совсем так не казалось. Он смотрел в зеркало на свои припухшие не оформившиеся ребячьи черты, белесые кудряшки, сравнивал с фотографией и всерьез думал, что его обманывают. А ему так хотелось быть похожим на своего легендарного прадеда, георгиевского кавалера с такой непростой судьбой и такой героической смертью. Его нисколько не смущало, что прадед был белогвардейцем и командовал отделением в одной из сотен атамана Семенова. Напротив, он очень гордился, что тот остался, до конца дней своих, верен казачьей присяге, и принял смерть в бою вместе с русскими братушками, отстаивая интересы России. Конечно, к таким мыслям он пришел не без помощи отца, деда и бабушки. Они же и привили ему гордость за то, что он староверских казачьих кровей: у казаков, как известно, самая сильная любовь к отчему краю, а по душевной стойкости вряд ли кто сможет тягаться с семейскими. Может быть, отсюда и потянулась та незримая ниточка, приведшая Женьку на этот галечный берег Желтого моря, где в каком-то месте покоится прах его прадеда? А может, этот прах давно залит асфальтом и по нему бегут автомобили, ходят люди или поезда. Женька подумал: хорошо бы отыскать могилу бравого казака, и тут же понял, насколько эта мысль нелепа. Но воображение бурлило, толкало на действия, ведь они с прадедом сейчас близки, как никогда. Может ради этого короткого мига, который больше никогда не повторится, он, Женька Балябин, пошел в школу с китайским уклоном, потом поступил в университет на востоковедческий… Завтра он обязательно поедет в Порт-Артур. Одно это слово будоражило Женькино сознание, трепетной дрожью пробегая по каждой клеточке тела. «Чу, мне и волчий вой и конский топ». Но здесь на этом берегу разыгрывались совсем иные трагедии не только с «конским топом» и звоном сабель и шашек, а с артиллерийской канонадой, лязгами танковых гусениц, воем пикирующих самолетов, оглушительными разрывами снарядов, хлесткими пулеметными очередями и безумными человеческими жертвами. Мягкая волна набегала на галечный берег, точно пытаясь обнять его, а Женьке чудилось, что все это происходит до сих пор где-то в глубинах морских…

 

Артем пришел только под утро. Все-таки не зря, видимо, Женька чуть ли не насильно засунул ему в карман, накануне похода в ресторан, гостиничную карту. Наверное, иногда надо ставить человека в экстремальные условия, чтобы тот начал самостоятельно мышей ловить.

Когда Артем постучался в дверь, Женьке спал крепким утренним сном. Проснулся только тогда, когда стук стал сильным и требовательным.

– Кто? – сонно подскочил он к двери.

– Конь в пальто, – хмуро буркнули за дверью.

Артем хмурый, с поникшим чубчиком, в несвежей футболке, краснолицый и понурый стоял на пороге. Чувствовалось, что на старые вчерашние дрожжи легли свежие пивные.

– Хороший мальчик, – опять же, подражая, съерничал Женька. – Здравствуй, Тёма. Как быстро ночь минула. Выхлоп у тебя просто сказочный.

– Привет, – миролюбиво пробурчал Артем. – Ты извини, за вчерашнее, я, кажется, лишка хватил.

– Сильно сказано. Кажется, или хватил? Где ты был?

– Потом, потом, извини, старик, но, кажется, я сейчас усну прямо на этом коврике у двери.

– Сделай одолжение.

– Ладно, ладно, не сердись, – миролюбиво проговорил Артем, продвигаясь мелкими шажками к своей кровати и на ходу, кроссовок о кроссовок, снимая обувь, а добравшись, рухнул на нее как подкошенный. Женьке показалось, что заснул он еще в полете. И захрапел тоже в нем. Женька минуту понаблюдал за парнем. Тот упал на кровать навзничь, неудобно подвернув руку. Черты лица его разгладились и показались Женьке совсем детскими, особенно безвольные, пухлые, чуть приоткрытые губы, стянутые сухой чешуйчатой похмельной коркой. Опять же совсем по-взрослому смотрелась глубокая и некрасивая поперечная морщина у самого переносья. Ощущение минутного превосходства у потомка забайкальского казака быстро улетучилось. На душе стало даже немножко мерзковато от такого ублюдочного самолюбования, точно ты был пьян и, в одночасье протрезвев, увидел мир таким, каков он есть. «Гаденький ты человечек, Евгений Балябин, ведешь себя так, точно с тобой подобного никогда не произойдет. А ведь было. Помнишь, как… Так что не зарекайся». Женька подошел к кровати и поправил неловко закинутую руку Артема.

Уже вовсю рассвело. В приоткрытую фрамугу прорывался еще слабый, не набравший силы в эти утренние часы уличный шум и долгожданная свежесть. Прямо на плоской крыше стоявшей рядом низкоэтажной постройки сухопарый старик в синем френче, черных брюках, кроссовках и фуражке делал традиционное китайское у-шу. Движения его были плавные, взгляд устремлен в себя. Он был так близко, что Женька сверху смог рассмотреть его худое, уже даже не желтое, а какое-то землистое старческое лицо в синих прожилках и обвисших мешках под красными, как у бассет-хаунда, глазами. Он представил, вот бы сейчас рядом с этим дедком поставить непротрезвевшего Артема, какие бы коленца он стал выделывать? «Ох, крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть».

 Снизу, из гостиничного ресторана, проникали в окно манящие запахи. Солнце уже почти пробилось из-за крыш, где-то близко трещала, как сухие еловые сучья в костре, обойма зажженной пиротехники. Женька этому не удивился, он знал, что таким образом китайские владельцы лавчонок и магазинчиков отгоняют злых духов, мешающих прибыльной торговле. Неплохой способ, но слишком уж шумный и совсем не подходящий для столь ранних часов. Он представил, как в его родном городе кто-то в сладкосонные утренние часы вдруг выкинул бы подобный финт. Н-да… Женька покосился на Артема – слышит или нет?

«Здесь подойдет только тяжелая артиллерия», – подумал он. Точно в подтверждение его мыслей Артем что-то пробурчал во сне, перевернулся на спину и захрапел еще сильней.

Будить его было бессмысленно. Женька отметил про себя, что вновь звезды складываются для него удачно. Брать Артема с собой в таком состоянии было просто самоубийством.

«А если обидится? На крайняк скажу, что не добудился», – подумал Женька. Он почистил зубы, сполоснул лицо, мимоходом улыбнулся в зеркало стройному кудрявому шатену и, надев черные вельветовые джинсы, такую же футболку с красными «битлами» на груди и кроссовки «чжен пи дэ» (настоящая кожа), спустился этажом ниже в ресторан – завтрак входил в стоимость проживания. Пряный летучий парок из-под полукруглых колпаков, что укрывали емкости с приготовленной едой, возбуждал аппетит. Был шведский стол, и Женька с удовольствием плотно позавтракал, начав с солененькой морской капусты и закончив традиционными, приготовленными на плетеных из тальника мелких корзиночках, цзяоцзами (китайские пельмени на пару).

Вчерашнее приподнятое состояние души от предстоящей поездки в Порт-Артур,возвращалось после крепкого молодого сна. «Такое ощущение, будто в храм на службу собираюсь, – промелькнула мысль. – Хотя, наверное, так и есть».

В холле за стойкой администратора, рядом с пластмассовой пальмой и искусственным фонтанчиком, уже сидела другая девушка, теперь в темно-синей атласной кофточке, похожей покроем на русскую косоворотку, но с теми же драконьими узорами. С гладко зачесанными назад блестящими волосами сяодие (барышня) была похожа на восковую куколку. Видя, что высокий стройный парень направился в ее сторону, она тут же внимательно-вопросительно улыбнулась. «Черт-те знает, – мимоходом подумал он о вчерашнем разговоре с Артемом. – Эта внимательная услужливость: то ли врожденное, то ли страх работу потерять? Или, в самом деле, здесь процветает коммунистическая муштра? Уж не знаешь, что и думать. Тьфу, всякая дребедень с утра лезет в голову».

Узнав, куда собрался поехать Женька, девушка почти детским голоском зачастила: «Мэй вэнти, мэй вэнти» (нет проблем). Оказалось, что прямо от железнодорожного вокзала в Люй Шунь (так теперь называется легендарная крепость, что в переводе означает место, удобное для поездок) ходят несколько туристических маршрутов, и для Женьки здесь нет действительно никаких проблем.

Он поблагодарил это почти виртуальное кукольное личико, которое зарделось при словах благодарности, и в ответ услышал похвалу, что он неплохо шпрехает на ее родном, а в артемовской интерпретации, на тарабарском языке. Женька опять рассыпался в комплиментах по поводу нарядов девицы и ее красоты, что привело ее в сильное смущение. Она, кстати не без кокетства, потупила черные глаза, а к восковой кукольности добавился густой румянец стыдливости, отчего у парня даже нежно дрогнуло сердце. Пауза чуть затянулась. Наконец Женька, сделал ручкой «бай», и вышел на улицу.

Утро было свежее, хотя солнце уже взошло. Чувствовалась близость моря. Женька поежился, то ли от свежести, то ли от мимолетного флирта, и двинулся в сторону вокзала, машинально отмечая про себя, что если дома в это время только начинают просыпаться, то здесь город живет уже полнокровной жизнью: что может двигаться – двигается, способное давать доход – дает. «Мы-то, почему так не можем? – с сожалением думал Женька. – А ведь могли же, могли. Кто-то ведь раздвинул просторы страны от «южных гор до северных морей»? Вряд ли это мог совершить народ, который спит до обеда. И войну выиграть, и атомную бомбу изобрести, и первым в космос слетать, и даже китайцев научить – все смогли. А сейчас что же?».

Вокзал был в двух шагах, и Женька подошел к группе кучкующихся на площади таксистов, чтобы узнать, как найти нужную ему турфирму.

Если токарь – это профессия, то таксист, скорее, состояние души. И если на первом месте у него стоит выгода, то на втором… тоже выгода. Он старается не только обобрать клиента, как липку, но при этом сэкономить еще и на бензине. Он может как репейник цепляться к тебе, не отставая ни на шаг, заглядывать в глаза, твердить, что все рейсовые автобусы и электрички давно ушли, и остался только он – разъединственный спаситель, который совсем за смехотворную цену, в огромный, просто немыслимый убыток себе, домчит тебя, бедолагу, до нужного места, к подъезду, и чуть ли не въедет по лестничным маршам на любой, необходимый тебе этаж. Если ты достаточно твердо попросишь оставить тебя в покое, он, как тонкий психолог, сделает это без особого сожаления. Но уж если ты попал к нему в лапы, и чемоданчик твой в его багажнике, тогда он – верх услужливости. А лучшего попутчика для задушевных бесед, пожалуй, не сыскать вовсе.

 Даляньские таксисты, как заметил Женька, были совсем не похожи на шеньянских, которые работали строго по счетчику. Далянские таксисты были, как две капли водки маотхай, похожи на описанных выше таксистов российских, которые в первую очередь заламывают цену, а, узнав, куда надо ехать, умножают ее на три – и как в том анекдоте, на «эти три процента и живут». Видимо на них наложила отпечаток жизнь в торгово-фартовом, к тому же еще и портовом городе, с нескончаемым потоком доверчивых и покладистых туристов-лохов. Поэтому они и ринулись всей кучей, почувствовав такого в Женьке.

Заправилой во всем выступал круглолицый и круглотелый китаец, с изъеденными верхними зубами, куривший беспрестанно какие-то очень уж резкие местные сигареты. Сквозь его короткую стрижку, точно плешина редколесья, проступала довольно внушительная лысина, что для китайца большая редкость. Он гарантировал поездку в лучшем виде на любом транспорте – такси, микрике или автобусе, которые подождут Женьку на месте, сколько надо, и уладят любые формальные трудности. Предложение было, конечно, заманчивое, но за все про все таксист определил сумму в 100 долларов, или 800 юаней – среднемесячная зарплата синеблузой администраторши с кукольным личиком, с которой несколько минут назад заигрывал Женька. Он знал, что цена в Китае при торге может упасть вдвое, но все равно ниже 600 юаней никто из таксистов ехать не соглашался. А пути то в оба конца всего 50 верст. Женька прекрасно понимал, что это дорого, очень дорого, и попробовал прием твердого отшивания. Прием сработал, и от него потихоньку отстали, но тот, с изъеденными зубами, видимо, стажировался у российских таксистов и не отходил от Женьки ни на шаг, продолжая без конца смолить свои сигареты.

Женька решил поехать на рейсовом автобусе, и был наверняка уверен, что в Порт-Артур за день их ходит десятки. Он увидел справа от вокзала большое скопление автобусов и, направившись туда, обнаружил, что это автовокзал, и здесь же находилась фирма, которая занималась организацией перевозок туристических групп. Он подошел к кассе и ему, как и в случае с кукольнолицей администраторшей, ответили, что уехать в Люй Шунь нет никаких проблем.

Но изъеденнозубый все не отставал от него, пытаясь что-то объяснить. «Тут что-то не так», – задумался Женька и решил переговорить с китайцем, хотя его до тошнотворного рефлекса доводил дым едких сигарет. Женьку ждало разочарование. Оказалось, что Люй Шунь – закрытая зона, и для ее посещения нужно специальное разрешение и куритель сигарет обещал все устроить в полном ажуре, отчего и ломил цену, хотя и еще уступил 50 юаней. Женька уже готов был согласиться, но в это время к кассе подошла небольшая группа русских туристов. Земляка везде встретить радостно и приятно. Разулыбались, разговорились. Больше всех говорила одна невысокая, пухленькая, со свежим личиком девушка в гавайской цветной рубахе, джинсах, бандане, с маленьким голубым рюкзачком за плечами и в больших солнцезащитных очках. Оказалось, что они также держат путь в Люй Шунь на экскурсию. Женька поделился своей проблемой.

– Подождите пока что-то предпринимать, – с участливой словоохотливостью посоветовала девушка в бандане. – Сейчас подойдет наш переводчик, точнее переводчица, и может быть все само собой устроится. Меня Юлей зовут.

– Евгений.

– Можно Женя? – Юля сняла очки и оказалась курносенькой миловидной девчушкой. Переносица и подглазья ее были, точно необдирным просом, обсыпаны мелкими конопушками.

– Конечно. Можно даже Дэном, так ребята в группе меня называют.

– Так ты студент?

– Верно, прохожу в Шеньяне языковую практику. Вот вырвал пару деньков для культурного обогащения.

– А я в этом году закончила технологический и родители, вроде как в награду, устроили мне эту поездку, – Юля посмотрела на стоящую рядом зрелую пару, с доброжелательной улыбкой слушавшую весь разговор. Потом подумала и весело добавила: – И себе тоже.

В это время к ним подошла стройная китаянка и с небольшим акцентом заговорила на очень даже неплохом русском:

– Наш автобус скоро подойдет, прошу не расходиться и, пожалуйста, дайте мне ваши паспорта. Есть одна формальность – по дороге, на пропускном пункте, нам надо оформить разрешение на проезд.

– Оля, – обратилась Юля к китаянке, – нельзя ли помочь человеку?

Юля указала на Женьку и рассказала в двух словах суть проблемы. Пока девушки разговаривали, Женька обратил внимание, что кожа на миловидном лице китаянки и на руках была белой, по местному выражению, как китайский белый нефрит, чуть тронутой южным загаром. Он знал, что это большая редкость для Китая. Когда же он встретился с китаянкой взглядом, отметил еще одну особенность – глаза ее были светло-карими, с черными бусинками зрачков. Тоже большая редкость. Они смотрели, как показалось Женьке, спокойно и доброжелательностью, но не более. Вот с Юлей все гораздо проще – ее бледно-голубые, как китайское небушко, глаза – это ее душа, вся на виду, еще, по-видимому, не обжегшаяся серьезно ни разу, без рубцов, распахнутая миру, нередко встревоженная, но в доминанте веселая и жизнерадостная, иногда восторженная, доверчивая и, наверное, жертвенная. Вон ведь как за него хлопочет. А может это национальное? Говорят: восточная скрытность, русская распахнутость. Гм, распахнутость как-то не очень для девушки…

– А паспорт у вас с собой, Женья? – Оля смотрела на него с улыбкой, точно прочитала его мысли. И назвала его чисто по-китайски – Жень Я.

– Да, пожалуйста. – Женька почему-то покраснел, и достал из барсетки паспорт и даже студенческий билет.

– Я не совсем уверена, но думаю, смогу вам помочь, – Оля подбирала слова тщательно и правильно выстраивала их в предложения. – Но если не получится, то, как это? не…

– …обессудьте, – докончил Женька.

– Именно так, – улыбнулась Оля.

Интуиция Женьке подсказывала, что проблема должна быть решена. Хотя бы по одной веской причине, что ему обязательно надо было попасть в Порт-Артур. А когда чего-то сильно хочешь, обязательно должно получиться. Что касается Оли-китаянки, то наверняка это не первая группа, которую она сопровождает, и коли говорит, что сможет помочь, то, скорее всего, так и будет. Он нашел взглядом изъеденнозубого. Тот стоял в сторонке и смолил свои сигареты. Женька встретился с ним взглядом и выразительно пожал плечами. Тот все понял, что-то буркнул, зыркнул недобро на Олю, в сердцах бросил окурок на асфальт и скрылся за ближайшим автобусом.

Интуиция Женьку не подвела, но каких трудов это стоило Оле, оставалось только догадываться. Когда на пропускном пункте она скрылась с паспортами и бумагами в сером двухэтажном здании, не было ее достаточно долго. Пассажиры стали потихонечку нервничать, и Женька кожей почувствовал общее досадное молчание, которое словно пары нашатыря, было разлито по автобусу. Даже Юля подозрительно притихла. Женька загадал: если все сложится удачно, как это было в последнее время, то ему здесь, в Срединном терракотовом царстве, должно крупно повезти.

Наконец Оля появилась вдвоем с приземистым китайцем, похожим на изъеденнозубого, одетым в серую фирменную с темным околышем фуражку, такую же рубашку и черные брюки. Судя по энергичным и резким фразам, разговор был серьезным, жарким и бурным. Но, если брать в расчет наступательные жесты, перевес был явно на стороне Оли. Все же было видно, что другая половина занимала оборону – китаец молча слушал без возражений, а когда они подходили к автобусу, то больше согласно кивал. Наконец он вскочил на подножку, обвел всех дежурным взглядом, недобро кольнул зрачками Женьку и, спрыгнув на землю, пошел открывать шлагбаум.

Когда Оля вошла в автобус, Женька вжался в сиденье. На миг ему показалось, что это вошла его строгая мать, сердито и гневно сверкая своими ясными выразительными глазами, в редкие минуты негодования.

– Я приношу вам всяческие извинения за те неудобства, которые доставил. Большое вам спасибо. Теперь я ваш должник, – галантно, вложив все свое вдохновение, и почему-то на китайском произнес Женька.

Взгляд китаянки потеплел и даже, как показалось, повеселел.

– Пустяки, не стоит благодарности, – подбирая русские слова, улыбнулась Оля. – Несколько неприятных минут. Мои земляки в каждом иностранце почему-то видят шпиона.

В автобусе сразу все заулыбались, а припухшая было Юля вмиг оживилась и затараторила:

– Я знала, знала, что все закончится благополучно. Оля, какая ты молодец! – и в радостном порыве прижавшись к Женькиному плечу, полушепотом добавила: – Я так рада, Дэн, что мы вместе. Слушай, а почему тебя называют Дэном?

– Во-первых, игра слов. Меня зовут Жень Я, сокращенно – жэн, что по-китайски значит человек. А еще, я как-то рассказал ребятам о Дэн Сяо Пине – отце китайских реформ, и мой приятель Артем быстренько окрестил меня Дэном. Но я не обижаюсь…

– И тебе это даже немножко льстит. Верно?

– Есть такой грех.

– А как можно перевести по-китайски мое имя?

– Юль Я, Ю Лья… Не знаю. Вот если бы тебя звали Ню Ра, – сам, рассмеявшись своей шутке, произнес Женька, – я бы знал, как перевести первый слог ню…

– В стиле «ню», – простодушно распахнула Юля глаза.

– По-китайски слово «ню» обозначает вообще все, что связано с женщиной – госпожа, дочь… Ну и стиль, разумеется, тоже…

Женька улыбнулся

– Бессовестный, – зыркнула на него смеющимися и понятливыми глазами Юлька и толкнула его легонько в плечо, однако Женька отметил, что толчок был не отталкивающий и осуждающий, а игриво-интимный, как сигнал, дающий понять, что ничто человеческое ей не чуждо. Сигнал был принят.

Всю оставшуюся дорогу они весело болтали о всякой всячине, испытывая обоюдное удовольствие от безобидного легкого флирта, точно давние знакомые.

 

* * *

Так вот она какая, легендарная высота 203 – последний оплот обороны Порт-Артура! Головокружительная скалистая круча каменистыми уступами, почти отвесно срывалась к морской глади, в которой плавали живописные островки небольших утесов. С нее открывался широкий обзор на морской горизонт. Даже немыслимо было себе представить, что эту природную крепость можно было как-то одолеть с моря. День уже вовсю разогнался, и безоблачная небесная синь слилась с морской, обратившись густой маревной дымкой. Легкий бриз теребил листья кустарников, играл иголками длиннохвойной сосны, которой поросли окрестности. В траве до одури звенели цикады. Пик высотки венчало похожее на колодезный журавль длинноствольное артиллерийское орудие, кажется, совсем не тронутое временем, отливавшее вороненой сталью. В самом ли деле оно стояло тут во время обороны крепости, или его установили уже позже, как музейный экспонат? Чуть ниже, в небольшой ложбине, точно специально защищенной от обзора с моря, расположились приземистые бетонные казематы. Они как бы вросли в каменистый пейзаж, поросли травой и кустарником и были похожи на природные пещеры. Здесь же стояли уже современные легкие павильоны, какие-то мосточки, дорожки, переходы, по которым чинно прохаживались туристические группы. Женька замешкался: куда вначале пойти? Решил, что сначала вместе со всеми пойдет в небольшой павильон, где наглядно была представлена вся панорама той героической обороны Порт-Артура. Его падение началось с Цзиньчжоуского сражения, на узком перешейке, который защищал 5-й Восточно-Сибирский стрелковый полк на дальних подступах к морской базе русских. Силы были неравные. И когда во много превосходящие в численности дивизии японцев под командование барона генерал-лейтенанта Ясукаты Оку овладели русским портом Дальний, нынешним Даляном, стало ясно, что крепость окружена и с суши, и с моря.

А как дрались русские! В течение 13 часов отбили 8 последовательных атак японцев. Всего при около четырёх тысячах человек, при 65 орудиях и 10 пулеметах русские противостояли 216 орудиям, 48 пулеметам и 35 тысячам японских солдат! При этом потери были почти 1:5 в пользу русских.

Об этом гид – пожилая китаянка с редкой проседью в жестких волосах – сообщала дежурным, бесстрастным китайским языком, который потом Оля переводила на русский. Так же бесстрастно, спокойно и даже равнодушно воспринимали это и окружающие. А Женьку просто распирало от какого-то непонятного нетерпения. Разве так надо рассказывать о том, как японцы пошли на третий штурм вот этой самой высоты, где сегодня бродят разноцветные туристы, наслаждаясь морскими видами, покупая безделушки и сувениры и как бы мимоходом внимая сопутствующей информации столетней давности. Женьке казалось, что люди приехали сюда, чтобы просто скоротать время, а если что и переспрашивали у переводчика, то просто из вежливости. А ему хотелось кричать, жестикулировать, показывая на видневшиеся из окон павильона бетонные казематы, рассказывать, как по ним били японцы из осадной артиллерии. Она включала в себя девятнадцать 280-мм гаубиц, стрелявших 500-фунтовыми снарядами на десять километров. Ближе с моря японцы не решались подходить к высотке, опасаясь ответного шквального огня. Русские дрались отчаянно. Ключевой пункт оборонительной системы – легендарная высота 203 – отражал все наземные атаки противника. Ударные колонны японцев прицельным огнем и взрывными контратаками русских сметались вниз, пока северные окрестные склоны не покрылись трупами вражеских солдат. В этом сражении японцы потеряли убитыми 7,5 тысяч человек, русские – 1,5 тысячи! Это случилось примерно в такие же сентябрьские дни. Наверняка и погода была такая же солнечная и жаркая. В такой же маревной дымке сливались небо и море. Лишь там, на горизонте, на японских кораблях громыхали тяжелые орудия, и многокилограммовые снаряды японцев прицельно били по высотке, выщербливая каменистую кручу, сотрясая бетонные форты, огнем, дымом и гарью раскаляя и без того жаркий день.

Женька потихоньку отстал от группы и пошел по тропинке к вороненому журавлю длинноствольной пушки. Она стояла на ровной рукотворной площадке, а в шаге в сторону обрывалась отвесная круча. Отсюда хорошо просматривалась панорама и на море и на суше. Там внизу, левее, расположилась удобнейшая в стратегическом отношении внутренняя гавань крепости. С моря штурмовать ее было безумием. И японцы окончательно добили нашу эскадру кораблей – оставшиеся броненосцы «Ретвизан», «Пересвет», «Победа» и крейсер «Полтава» – только когда смогли закрепиться на стратегически важных плацдармах, расположенных на суше.

Но легендарная высота 203 сопротивлялась до самой зимы. Окруженная рядами колючей проволоки на ближних подступах, а с флангов меньшими высотками, она все еще была серьезным препятствием на пути противника. Весь ее личный состав, под командованием полковника Третьякова, насчитывал всего лишь 2 тысячи 200 бойцов.

Женька и не заметил, как оказался в бетонной прохладе столетнего каземата, как шел по подземным переходам, с тяжелыми железными дверьми, каким-то былых времен реквизитом, и ему казалось, что он слышит гром и грохот снарядов, резкие хлопки винтовочных выстрелов, отрывки команд, стоны раненых, молитвы священника, отпевавшего погибших, причитания санитарок и мощное «ура» полуголодных русских солдат! А еще японскую речь, скрипы телег, вывозящих раненых защитников крепости, и... щемящее тревожное затишье.

Крепость могла еще продержаться около двух месяцев, но с захватом Дальнего и разгромом русской эскадры, наверное, это уже не имело смысла. И на второй день нового 1905 года Порт-Артур был сдан. Наверное, это было сделать нелегко. Непросто признавать себя побежденным. Недаром героическую оборону Порт-Артура называют славой и позором России. Позор – в бессмысленной бездарности ее полководцев и чудовищной непродуманности той войны.

Белеют кресты

Далеких героев прекрасных.

И прошлого тени кружатся вокруг,

Твердят нам о жертвах напрасных.

 

«На сопках Манчжурии» появился сразу с окончанием русско-японской войны. Его пели, как гимн России. Частенько, под рюмочку, растеплев душой, певал его и Женькин дед Андрей Арсеньевич. По рассказам, очень любил эту песню и его прадед Арсений Балябин. Почему он опять вспомнился Женьке? Может здесь, на этой высоте, политой кровью русских солдат нескольких поколений, и он нашел свою смерть? Кто знает, кто знает… Почему-то в воображении возник образ полковника Третьякова. Он рисовался очень похожим на его прадеда – сильным, стройным, в военной выправке. Но в серой солдатской шинели, без погон и портупеи, униженным осознанием плена, однако, не сломленным и убежденным в правоте своего дела. Разве есть его вина в «жертвах напрасных»? Почему судьба наша часто зависит от злой воли чужих людей? Разве для этого полковник Третьяков оказался здесь, вдали от родного края, защищая интересы своей родины на дальних подступах, чтобы принять позорные условия пораженца? А в чем виноват его прадед Арсений Балябин, что был верен до гробовой доски данной единожды присяге и казачьей чести? Почему он должен был окончить свои дни на чужбине, вдали от родных и близких ему людей? Страдать, мучиться, но терпеть и принимать отведенную ему долю. И до конца исполнить свой долг.

Так спите ж, сыны,

Вы погибли за Русь, за Отчизну.

Но, верьте, еще мы за вас отомстим

И справим кровавую тризну.

 

И отомстили. Через четыре десятка лет. С легендарной 203-й высоты японцев в 1945-м выбивали русские десантники, которых доставили сюда морские гидропланы…

 

– Дэн, мы тебя потеряли. Что ты здесь делаешь? – услышал Юлькин голос Женька.

Он одиноко сидел на тропинке у верхнего каземата и смотрел на синеватую дымку. У редких скальных островков бился жидким пенопластом ленивый прибой, чуть вдали резал морскую гладь удивительно белый и красивый корабль. Пахло морем, какой-то травой, похожей на полынь, и Юлькиной девичьей свежестью.

– Ты меня слышишь, Дэн? – потормошила его Юлька за плечо. –Что с тобой, ты какой-то странный… Такое чувство, что ты вот-вот разрыдаешься.

Юлька рассмеялась. Она присела перед ним на корточки, и, дурачась, ухватила его за кончик носа.

– Какие мы сердешные, так все близко к сердцу принимаем, да?

От ласковых девичьих слов Женьке почему-то сделалось легко и радостно. Девчушка была похожа на ярко разрисованный воздушный шарик, облитый, точно шоколадом, солнечным светом, легкий и трепетный. Казалось, он прилетел сюда на минутку, на мгновение, чтобы, сказав эти несколько слов, тут же улететь, подхваченным легким бризом. Или лопнуть от избытка своей молодости, свежести и доброты. Она, как беспечный котенок, весело жмурилась от слепящего солнца, задрав очки на светло-русые, здоровые, густые волосы. И Женьке так захотелось обнять это нагретое солнцем кошачье создание, прижаться к нему, нежно погладить по шелковистой головке. Он откровенно заглянул ей в глаза. Словно почувствовав его намерение, Юлька застенчиво потупила взгляд и быстро встала. Лучше бы она этого не делала, потому что, встав одновременно с ней, Женька решительно обнял враз притихшую девушку. И почувствовав нутром ее доверчивую покорность, безрассудно нашел безвольно-податливые, влажные Юлькины губы.

– Дэн, ну ты даешь,– задохнувшись, Юлька уткнулась нежным лобиком ему в грудь. – Я даже не знаю, как себя и вести.

– Естественно, естественно, Юленька!

Женька подхватил девушку за талию и, беспричинно хохоча, закружил ее.

Потом осторожно поставил на каменистую тропинку и непонятно зачем спросил:

– А куда ты дела свою бандану?

– Сняла! – удивленно посмотрела на него Юлька. – А что?

– Да так… Волосы у тебя красивые.

– Скажешь тоже, – зарделась девушка. – Пора возвращаться, а то и меня уже, наверное, потеряли.

– Подожди…

– Нет, нет, пойдем, а то еще чего доброго согрешим, – застенчиво засмеялась Юлька. В ее пунцовых щеках почти растворились просяные конопушки.

Они пошли вниз по тропинке. По дороге Женька стал рассказывать о своих впечатлениях, о прадеде, о том, что мечтал бы найти его могилу, что он очень доволен этой поездкой, и о другой всякой разной всячине, которую может говорить человек, только что переживший почти одновременно состояние катарсиса и легкой влюбленности. Он то и дело чувствовал на себе восхищенные, внемлющие и, похоже, влюбленные Юлькины взгляды, и ловил себя на мысли, как быстро, за какое-то мгновение, две, еще вчера не знавшие о существовании друг друга человеческих особи становятся близкими, точно знакомы много лет. А во всем виновата одна маленькая, но очень веская тайна интимной близости, о которой пока знали только они одни, и которая делала такими многозначительными их взгляды, оправдывала мимолетные, вроде естественные, а на самом деле чувственные и о многом говорящие касания друг друга.

На небольшом пятачке земли, куда они спустились, стояло несколько открытых лавчонок, какой-то мосток-переход и похожая на смотровую деревянная площадка с перильцами и скамеечками по периметру. Тут же на небольшом столике мастер рисовал традиционным китайским способом, одним беспрерывным движением по тонкой рисовой бумаге, огромные иероглифы.

– Хочешь счастья? – спросил Женька, кивнув на столик.

– Очень хочу.

– А знаешь, как это звучит по-китайски? Фу!

– Фу? Не очень благозвучно, но все равно хочу.

Женька кивнул художнику и тот одним движением тут же вывел желанный иероглиф.

– Получите, мадмуазель.

– Мерси.

– Знаешь, в Европе есть такой метод иероглифотерапии. Выбирают какой-нибудь иероглиф, ну, там счастья, любви, удачи и начинают его бесконечно переписывать, пока, по меткому выражению, иероглиф не улыбнется. А улыбнется иероглиф – улыбнется и счастье.

– Что ж, приеду домой, непременно все сделаю, как ты сказал, – Юлька пристально посмотрела на Женьку.

Они пошли вдоль лавчонок, с разложенной по прилавкам всякой всячиной. У одной из них толпился народ. Молодые люди подошли посмотреть. Оказывается, здесь гадал на каких-то костях седой жилистый старик. Он подбрасывал кости, ждал пока они раскатятся, а потом что-то объяснял по-китайски пожелавшему узнать свою судьбу. Народ суеверно толпился вокруг, и от желающих узнать, «что было и что будет, на чем сердце успокоится» – не было отбоя.

– Что он говорит? – спросила Юлька.

– Очень трудно понять, специфическая лексика, всё хорошо не разберешь.

При слове «хорошо» старик заулыбался и, приветливо посмотрев на молодых людей, повторил: «Холосо! Холосо! Сулян?» (Советский?)

– Бу сулян, элосы (Не советский, русский), – ответил Женька.

– Элосы. Холосо. Сталин! – старик отбросил кости и стал рассказывать Женьке, какие русские люди простые и душевные, сколько они сделали для китайского народа, как ему нравятся русские песни, особенно «Подмосковные вечера», и что ему довелось в 50-е годы побывать в Москве на ВДНХ, и что он очень рад тому, что былая дружба возвращается. Пока он рассказывал, забыв о своих гаданиях, к ним подошла группа японцев, но не найдя для себя ничего интересного, покивав, пошла дальше. Лицо старика помрачнело.

Он быстро стал что-то говорить Женьке.

– Старик очень не любит японцев и американцев, – перевел Женька. – В тридцатые японцы уничтожили миллионы китайских людей, в том числе его отца, которого расстреляли у него на глазах, когда он был 10-летним ребенком. А американцев китайцы не любят со времен корейской войны, когда они миллионами истребляли братский народ, травили его ядовитыми бомбами и газами. Старик это все видел своими глазами, когда воевал добровольцем в корейской Армии. И бедные они вовсе не от того, что у них социализм, а от того, что они тратят деньги на оружие для защиты своей страны от американской агрессии. Он говорит, что американцы хитрые и заносчивые и верить им нельзя.

Юлька внимательно слушала и недоверчиво кивала головой.

Подошла Оля и, почему-то внимательно глядя Женьке в глаза, сказала, что пора ехать, по дороге у них еще одно мероприятие и обед в ресторанчике.

– Оля, – обратился к китаянке Женька. – Я читал, что здесь в Порт-Артуре есть русское кладбище. Нельзя ли туда завернуть хоть на минутку?

– Посещение кладбища – это и есть обязательное мероприятие. Вам повезло, – улыбнулась Оля.

 

И снова в Женькиной душе затеплилась непонятная надежда. Он знал, что на кладбище захоронены русские солдаты трех периодов истории – русско-японской войны 1904-1905 годов, Великой Отечественной 1945 года, и начала пятидесятых, очевидно, принимавшие участие в Корейской войне. А вдруг там, среди кладбищенских холмиков или большой братской могилы, мелькнет знакомое сочетание букв, и сердце дрогнет, и заколотится, точно почувствовав таинственно-необъяснимую сакральную связь между истлевшим прахом прадеда и его, Женькиной, живой плотью. Откуда это в нем? Или это вообще присуще каждому человеку – жить непонятным врожденным инстинктом, вживленным в плоть самой природой, словно маленький электронный чип, и настроенным на первобытную волну суеверного почтительного поклонения своим предкам? Может это и есть ощущение той, пока еще смутно для него непонятной Федоровской идеи воскрешения отцов, о чем порой, особенно в родительский день, нередко философствовал отец? Да разве только Федоровской! Вся китайская философия, того же Конфуция, основана на глубоком поклонении своим предкам.

Но почему его природный путеводный чип настроен на волну именно своего прадеда, точно какая-то программа, или, говоря по-новомодному, алгоритм? Ни с кем другим из умерших родственников он такой связи не ощущал, даже со своим дедом Андреем Арсентьевичем, которого хорошо помнил еще живым, крепким, и к старости больше ворчливым и всем недовольным. Дед умер от рака, не дожив до 70-ти, так и не согласившись на операцию, а лишь приняв несколько «химий», отчего у него вылезли волосы и появилась нездоровая желтушная худоба. Женька помнил, что когда умирал дед, плакала навзрыд вся семья. Это было тяжелое гнетущее состояние какой-то тоски, которая, казалось, разлилась едким эфиром по всей квартире. Она проникала всюду, во все поры души и тела, и было такое чувство, что поселилась она там навсегда.

Но когда священник прочитал заупокойную, посыпал белый, с церковным рисунком саван мелкой землей и гроб закрыли крышкой, Женька поймал себя на мысли, что он вздохнул с облегчением. А когда на заснеженном кладбище появился небольшой холмик из комковатой мартовской мерзлой глины, отлегло и в груди. И уж совсем полегчало в автобусе, когда возвращались домой после стихийных кладбищенских поминок на быстро сколоченных столах из неструганных досок, где они, ребятишки, поминали деда Андрея резаными блинами и киселем, а взрослые стылой водкой, хлебом, колбасой и салом.

Когда они семьей в родительский день приезжали на городское кладбище на могилку деда, Женька, конечно, проникался общим торжественным настроем, подчеркивающим важность события, но проходило это все просто, по-будничному, как неизменный семейный ритуал, с уборкой могилки, окрашиванием оградки, киселем, блинами, традиционной рюмочкой, воспоминаниями о покойном. Мать пускала слезу, отец, разомлевший от рюмочки, тоже влажнел глазами. Братья, спокойно сосредоточенные, деланно тяжело вздыхали, но видно было, что они отбывали время и мысли их были заняты совсем другим. Как, впрочем, и у Женьки. Но это его не тяготило. Чувство исполненного семейного долга было сильнее, чем душевные терзания, а может, чтобы переживать ситуацию так, как ее переживают отец и мать, для них, молодых, еще не пришло время?

Но почему так сильна его надежда найти хоть какие-то свидетельства жизни прадеда? Может от того, что Женька никогда не встречался с ним, и жил забайкальский казак в их семье живой красивой легендой, к которой всегда хочется прикоснуться.

 

На кладбище приехали, когда солнце перевалило на вторую половину дня и основательно прогрело мощеную предкладбищенскую площадь с огромным памятником-композицией советским воинам. Потом, как Женька ни пытался, он не смог вспомнить всей композиции монумента, и он остался в памяти бесконечной чередой каких-то фигур в погонах и с оружием. Может, Женька был уже переутомлен тем душевным состоянием, которое пережил на легендарной высотке, а может, какая-то рассеянность накатила на него из-за неожиданного флирта с Юлькой. Сейчас она шла рядом, будто невзначай касаясь предплечьем его руки, и от этого сладко замирало сердце, а по телу пробегали волнительные мурашки. Она была благоуханной и свежей, как первовесенние кукушкины слезки, ультрамариновыми каплями разбрызганные по редкой свежей траве, и у Женьки, как выразился бы Артем, чуть-чуть «ехала крыша», когда Юлька шла, маленькая, ладненькая, похожая на лесную птаху, что-то щебеча, и влюблено заглядывая своими цвета выбеленного индиго глазами парню в глаза. Его распирала непонятная веселость, от которой хотелось сигануть через кладбищенскую кованую ограду, чтобы показать, какой он сильный и ловкий, и как им можно восхищаться. Уже потом, анализируя прожитый день, он с удивлением поймает себя на мысли, что ни разу за все время не вспомнил про Маринку.

Они вошли на кладбище и, не сговариваясь, переглянулись, точно каждый хотел спросить: а туда ли мы попали?! Это был рукотворный парк-оазис, с мощеными дорожками, удивительными аллеями из цветов, пирамидального можжевельника, ухоженных лиственных деревьев, какого-то кустарника, похожего на таежный багульник и кашкару, и длиннохвойной китайской сосны. Траву, видимо только недавно постригли, Женькины ноздри потянули знакомый запах свежей кошенины. Удивительно, что надо было сделать всего один лишь шаг, чтобы, переступив порог ограды, оказаться совсем в другом мире. «Пусть это и банально, – подумал Женька, – но здесь, кажется, и время течет по-другому». Юлька согласно покивала головой.

Почему-то первым делом все устремились к огромному кресту, высеченному из гранитной глыбы, поставленному в память защитникам крепости Порт-Артур в русско-японской войне. Дальше шел ровный ряд крестов поменьше, с надписями и эпитафиями, званиями погибших при обороне цитадели. Полковники, унтер-офицеры, капитаны, вахмистры и урядники… И хотя даты относились в самому началу двадцатого века, Женька все надеялся поймать глазами знакомую фамилию. Потом пошли небольшие памятники со звездами, сплошь относящиеся к 1945 году. Рядовые, сержанты, офицеры… Фамилии русские, украинские, татарские, бурятские пестрой чередой перемешались в Женькином сознании. Иванов, Огородников, Ерошенко, Нуриев… Балябина не было. Аллея за аллеей. Огромное кладбище. Разве возможно за один день все это обойти. Вон уже Оля-китаянка трубит сбор. У каждого свои проблемы: кому-то отдых, кому-то работа. Выходя за ворота кладбище, Женька дал себе слово обязательно вернуться сюда еще раз и спокойно побродить здесь с фотоаппаратом, блокнотом, записать взволновавшие их с Юлькой надписи. На всякий случай.

Когда приехали в рыбный ресторанчик на берег моря обедать, неожиданно выяснилось, что вся группа – а вместе с ней и Юлька, сегодня вечерним поездом уезжают в Шеньян – завтра у них самолет. А Женька остается. Стали обмениваться адресами, а Юлька погрустнела так, что Женьке показалось, что ее глаза стали темно-синими. У отца девчушки оказалась в заначке бутылка русской водки. Все выпили и долго восхищались тем, как заботливо ухаживают китайцы за русскими могилами. Потом опять все сели в автобус и, немножко осовевшие от жары, малой выпивки и обильной еды, притихли, кто подремывая, а кто молча поглядывая в окно, на морской пейзаж. Юлька то и дело посматривала на Женьку и печально вздыхала. Они расстались спокойно и уже в последний момент, перед тем как сесть в вагон, Юлька, чуть не плача попросила:

– Дэн, ты мне напишешь?

– Конечно! – он почему-то и сам верил в то, что сказал.

– Я очень буду ждать. И твой иероглиф «фу» обязательно напишу тысячу раз, пока он не улыбнется.

Из окна вагона на них поглядывали, улыбаясь, Юлькины родители.

Женька слишком устал от впечатлений, брожений, жары, чтобы разбираться в своих чувствах. Ему сейчас очень хотелось оказаться в гостиничном номере, где работает кондиционер и такая удобная кровать. Женька развернулся к выходу перрона и чуть не столкнулся с Олей-китаянкой. Она смотрела на него с проницательной улыбкой, точно знала все, что произошло с парнем в течение дня. Ему даже стало немножко досадно. Но в глазах девушки он не заметил и тени хитринки или двусмысленности. Они смотрели, как и раньше, спокойно и доброжелательно. Женька вспомнил, сколько Оля для него сделала, чтобы эта поездка состоялась, и от души поблагодарил ее.

– Вам понравилось?

– Очень! – с чувством ответил Женька.

– Я рада, – попрощалась девушка.

– Увидимся! – зачем-то на прощание брякнул Женька.

 

Он вышел на привокзальную площадь. День заканчивался. Жара загустела так, что ее можно было потрогать руками, в ней, как в расплавленном парафине, вязли дома, люди, звенящие трамваи. И вместе с тем, было ощущение, что город распирало от бурлящей в нем жизни. Вокруг все двигалось, бежало, бурлило, кричало, шипело, звенело, пело, жарилось, и даже уступами уходящие вверх кварталы, казалось, пританцовывали в такт этой мощной городской симфонии. Вкусно пахло пережаренным луком, какими-то специями. И все же чего-то в этой картинке не хватало. Чего же, чего же… Боже, ну конечно, желтоликих неспешно-юрких велосипедистов, которыми заполнены все равнинные шеньянские улицы. «Да, по таким горкам не наездишься, – устало усмехнулся про себя Женька, глядя на убегающие вверх улочки. – Вот местные таксисты-то и борзеют. И как я раньше не догадался? Классно, что гостиница рядом с вокзалом. Как там брат Тема?». Женька вдруг поймал себя на том, что у него трогательно, скучающе дрогнуло сердце, точно он вспомнил не о случайном докучном сокурснике, а о родной живой душе. Как ни странно, но вчерашний конфликтный вечер не только не отдалил Артема в Женькином сознании, но напротив, как-то заботливо приблизил. Парень раскрылся для него как бы с другой стороны. «Если хочешь узнать, что у трезвого на уме – напои его», – не раз слышал Женька от своей бабушки. Но видит Бог, не по Женькиной вине набрался вчера Артем. И в том, что пьяно и агрессивно дернулся, выбежав из ресторана, Женька тоже не виноват. Хотя, как сказать… Ведь, в конечном итоге, решающей фразой, которая обозлила Артема до крайности, была Женькина: «Уж не потому ли тебя сюда сослали?». Какого черта, свои, может быть, совсем не обоснованные догадки он имел право высказывать вслух? Кто его за язык тянул? Хотя и Артем вел себя не сказать, чтобы уж очень корректно. Но что-то у парня не так. И он явно тянется к Женьке. А может?.. Тьфу, какая глупость! – вспомнились девчоночьи досужие сплетни об артемовской сексуальной ориентации. Женька брезгливо поморщился, встряхнул рукой, точно сбрасывая с себя невидимую двухвостку.

Так занятый своими мыслями он дошел до гостиницы и даже не обратил внимания, как встрепенулась и воодушевилась при виде его утренняя атласная китаянка с кукольно-виртуальным личиком, и как это личико погрустнело, когда парень сосредоточенно прошел мимо, едва кивнув.

Артем, открыв дверь при виде Женьки, казалось, готов был броситься ему на шею. Он привел себя в порядок и его «масонский» чубчик вновь задорно и жизнеутверждающе в единственном завитке завис над невысоким лбом. Вчерашний загул выдавала лишь небольшая одутловатость лица. Оно было похоже на неровную розовую картофелину – с бугорками носа, щек, даже заушин. Артем успел постирать футболку, почистить джинсы, и они опять плотно облегали его, совсем девичью, попку. От него пахло каким-то сладко-фруктовым шампунем и дезодорантом, а также приятно-копченым духом хороших сигарет. Он смотрел на Женьку снизу вверх.

– Дэн, я уже тебя совсем заждался. Ты где потерялся?

– Я ведь тебе вчера говорил, что хочу побывать в Порт-Артуре.

– А меня почему не взял?

– Ты считаешь, что ты был в состоянии ехать? – нарочито строго, чтобы поставить в этом последнюю точку, спросил Женька.

– Извини, старик. А то я уж грешным делом подумал, что ты так обиделся на меня за вчерашнее, что укатил в Шеньян.

Артем выглядел пай-мальчиком и Женька улыбнулся.

– Да брось ты, я и сам вчера изрядно поддал и молол невесть что,– подыграл Женька парню.

– Так ты не обижаешься? Ты классный мужик, Дэн. – Артем помолчал. – Слушай, жрать хочу, как из ружья. Давай где-нибудь поужинаем?

– Как вчера? – не удержался Женька и тут же возненавидел себя. – Извини, конечно, пойдем. Хотя если честно, устал, как собака. Куда ты хочешь?

– Борща хочу, – не слыша ссылок на усталость, эгоистично выдал Артем. Адаптировался парень быстро.

 

– Этот борщ похож на социализм с китайской спецификой.

Женька чуть не поперхнулся, когда услышал эту фразу от Артема, который медленно водил в тарелке ложкой, задумчиво вглядываясь в огненно-красную жидкость, с масляной мелочью на поверхности.

Они сидели в огромном зеркальном ресторане-витрине, где вчера Женька купил злополучную бутылку водки, ставшую причиной их размолвки-сближения. Ресторан находился во втором ярусе-балконе, огороженном точеной балюстрадой. Внизу, в роскошном фойе, заставленном цветами, пальмами, стойками и барами, и блиставшим огнями, чинно сновали люди – ресторан был частью гостиницы. Пахло едой, сигаретным дымом и слабым кофейным заваром.

Посреди фойе стоял большой лакированный рояль, как красивое дополнение интерьера, а за ним сидела худенькая, воздушная, в белых кружевных одеждах, молоденькая черноволосая музыкантша. Она без конца играла классическую музыку, в основном русскую – Чайковского, Рахманинова и даже Свиридова. Для Женьки это было одновременно диковинно и приятно. Когда девушка играла «У комелька» из «Времен года», у Женьки предательски катался комочек в горле, вновь вызвавший воспоминания о родных, бабушкиной избе, Байкале.

– Я тоже люблю Чайковского, – нарушил вдруг молчание Артем и пристально, в упор посмотрел на Женьку, не мигая. Они уже выпили по сотке кедровской водки на байкальской воде и сейчас закусывали огненным острым борщом, который из-за обилия каких-то травок и в самом деле отдавал «китайской спецификой». Артем раскраснелся от выпитого, глаза его блестели, на лбу выступила легкая испарина. «Похоже, вчерашнее может повториться», – подумал Женька, а вслух, придав тону легкомысленность, сказал:

– Тёма, ты меня удивляешь…

– Чем же это таким я тебя удивил? – не отрывая взгляда, серьезно, но без вызова переспросил Артем.

Женька не зная, что ответить, пожал плечами, и предложил:

– Может, еще закажем по сотке?

– Я пас, а ты, если хочешь, – Артем равнодушно хлебанул ложку того, что называлось борщом, медленно пожевал, поморщился и отодвинул тарелку. – Да-а. Как там говорили латиняне «Suum cuique…». Каждому свое? Вот именно… Так чему ты удивился, Дэн? Тому, что я знаю, кто такой Петр Ильич Чайковский? А ты зря удивляешься. Я даже могу сыграть из него кое-что.

– Вот как! – только и нашелся, что ответить Женька.

– Ты не ерничай. Я сегодня целый день провалялся в номере, все перемалывал вчерашний конфликт.

– Да какой конфликт. Так, не сошлись, малость, во мнениях.

– Брось, ты прекрасно знаешь, отчего я дернулся.

Женька покраснел.

– Но самое интересное в том… – Артем чуть вызывающе посмотрел на Женьку, – что ты оказался прав. Меня действительно сюда сослали, точнее, родичи сбыли с рук, откупились. Им не до меня, свою жизнь надо устраивать.

– Может, сменим тему, зачем ты мне все это говоришь?

– Сам не знаю. Может, я за последнее время впервые трезво смотрю на жизнь. Устал врать, изворачиваться. Да и участия какого-то хочется. А ты, я вижу, мужик с косточкой, тебе можно доверять.

– Артем, я не хранитель чужих тайн и не поп, чтобы мне исповедоваться. Знаешь, такой принцип: меньше знаешь, крепче спишь. Поэтому ты можешь ничего мне не рассказывать.

– Ладно, – миролюбиво произнес Артем, – не кипятись. Может мне выговориться хочется, может устал я в себе носить свои тайные пороки. Надо их вывести наружу, глядишь, и легче станет. Ты, наверное, догадываешься, какая причина моей ссылки сюда, в этот, долбанный Китай?

– Неужели Маринка права? – Женька не смог скрыть удивления. – Ты гей?!

– Маринка – дура, извини. – Артем помедлил, как бы приноравливаясь к словам, и обдумывая, правильно ли он делает, рассказывая какие-то сокровенные вещи Женьке, потом с грустинкой произнес: – Я наркоман, Дэн, наркоман со стажем. Перед тем, как сюда приехать, месяц отвалялся в клинике, и родичи даже домой не привезли: сразу из больницы, как говорится еще тепленького, на самолет и сюда. Они почему-то уверены, что в Китае нет наркомании.

– Но ведь ее действительно здесь нет!

Артем как-то странно-двусмысленно посмотрел на Женьку долгим взглядом и, пропустив его реплику мимо ушей, продолжал:

– Нам с тобой судьба устроила родиться в роковых 77–78-м. Ты обрати внимание, сколько осталось в живых твоих пацанов-одноклассников? Раз, два и обчелся. То-то. Если не скололись, то спились или по тюрьмам сидят. Думаешь случайно? Не-е-т! Мы попали в сложный замес, который называется пе-ре-строй-ка. Это вроде как после нескольких лет монашества окунуться в безудержный разврат. Начинали пионерами, а заканчивали… Кто кем. Я вот, пожалте, наркоша со стажем. Начинал еще с ханки, слышал про такую? Потом герасик, сейчас кокаин.

– Слушай, ну хоть убей, никогда бы не подумал, что ты… – Женька замялся.

– Валяй, чего там. Ты никогда бы не подумал, что я наркоман. Или, как ласкательно говорят, наркоша. По рукам, конечно, не заметно, все дорожки на венах у меня заросли. А ведь были, жутко смотреть, раны незаживающие. Прошли после того, как я на коку присел. Однажды вкатил такую дозу геры, что очнулся в парке, в кустах, в одних трусах. Хорошо дело было летом, тепло. Помню только, что в состоянии отруба видел себя в огромном, длинном, нескончаемом туннеле. Было душно и жарко, я задыхался, распирало грудь и мутилось сознание. Рядом – никого, одни голые каменистые выступы. Туннель узкий, подсвеченный каким-то фиолетовым едким светом. Какие-то мерзкие клубящиеся испарения и приступы удушья. Мне казалось, что что-то отделилось от меня, поднялось к низкому потолку и наблюдало за мной как бы со стороны, вернее с высоты, как я, задыхаясь, разбивая себе в кровь коленки и раздирая ногти, куда-то упорно шел, задыхаясь, падая и вставая, вставая и падая. И вот когда, как мне показалось, остался последний вздох и мне уже не хватит сил сделать второй, я увидел, что туннель неожиданно кончился, и в лицо мне пахнула свежесть солнечного утра. Именно утра. И когда я очнулся, было действительно утро, свежее, с капельками росы на листьях и траве. Птички какие-то пели. Честно говоря, тогда я сильно испугался и несколько дней безвылазно сидел дома. Даже в институт не ходил. Я несколько раз слышал от дружков, что увидеть туннель – это не к добру. Дал себе зарок завязать с наркотой. Но едва встретился с соукольниками… Эх, мечты, мечты…

Артем с наслаждением затянулся сигаретой, продолжал.

 – Когда я начинал, быть наркоманом считалось даже каким-то геройством. Вроде ты не такой, как вся остальная серая масса. Это геройство поощрялось нашим ТВ. Что не фильм – то американский супермен, вроде Траволты, герой-любовник, который так, слегка покалывается, ловит кайф, удовольствие и снова в норме, всех мочит направо и налево. Да что тебе рассказывать. Только это на дурака киношка. Нельзя быть немножко беременной. Если ты присел на иглу, то слезть с нее не так-то просто. С каждым разом дозу надо увеличивать и, в конце концов, ты уже не кайф ловишь, а спасаешь себя от ломки. В итоге, когда-то придет момент, когда очередная доза станет для тебя роковой и… Так большинство пацанов нашего возраста и кончило свой путь в этом мире. С кокой попроще, но зависимость сильней.

– А как ты пристрастился к этой заразе? Вчера ты про каких-то скинхедов нес.

– Так с них-то все и началось. Ты же знаешь, что в жизни любого сколько-нибудь думающего человека всегда наступает момент, когда хочется начать отвечать на какие-то вопросы. На проклятые, что ли. Мы начинаем искать и, в конце концов, находим то, что нас устраивает, точнее устраивает наши мозги, и мир приобретает какую-то осмысленность. Находим людей-единомышленников и сбиваемся в стаи, в стаи по интересам. Во всяком случае, так было у меня. Я всегда был любознательным. Мне легко, без напруги давалась учеба. Я почти закончил музыкальную школу. Но потом бросил, поняв, что это не мое. Мои родители, точнее отец, геолог и я вместе с ними вдоль и поперек объехал всю Россию, причем не один раз. Я побывал чуть ли не на всех морях и океанах, в тундре, тайге, в горах. Несколько раз мы были за границей. Я даже в Артеке был как примерный пионер. Потом, в году, наверное, 95-м, когда только-только я начал что-то тямлить, у меня и появилась потребность в этом поиске. – Артем помолчал, что-то вспоминая: – Да, это как раз было в конце школы. Мы уже жили в Питере, в стране шли демократические преобразования. Митинги – чуть ли не на каждой улице. В школе у нас историю преподавал Иван Лазаревич Волков. Мужик – просто класс. Умница, эрудит и помешанный на идеях демократии. И я понял, что жили мы в жуткой стране. А Сталин – просто исчадие ада. Палач, националист. Что он захватил пол-Европы и установил там свой режим. Иван Лазаревич рассказывал нам о венгерских событиях, с которых и началось освобождение от коммунистической заразы, про Китай, Тяньаньмэнь, Корею, где это сохранилось до сих пор. – Артем посмотрел на Женьку. – Ты спрашивал, откуда у меня тяга к политике? Теперь понял откуда? Волков приносил нам кучу каких-то брошюрок, которые я просто проглатывал за час. А однажды рассказал, что есть интересный кружок, где тусуются наши единомышленники, и мы чуть ли не всем классом туда пришли. Там верховодил Изяслав Ругайло, мужик до того мерзкий, что с души воротит. Знаешь, такой вкрадчивый, обходительный, а глаза злые и всегда подозрительные. Походняк такой, будто к мешку с дерьмом ноги приделали. Я до сих пор не понимаю, как такого мудака допустили к благородному делу. Хотя, наверное, такие чаще всего и примазываются. Об этом мне многие ребята потом говорили. Вот было бы здорово, если бы у нас Иван Лазаревич заправлял! Короче этот Ругайло давай нам втирать, что мы основные борцы с коммуняками в Питере, а чтобы узнать своих, нам надо выделяться. Мы постриглись наголо, навешали на себя цепей и давай по городу на митингах тусоваться. Я уже к этому времени поступил в технологический. За это время прочитал столько всяких умных книжек…

А с наркотой началось все с выборов Ельцина, в 96-м. Мы тогда здорово поработали. Дрались с коммуняками постоянно. Потом была победа. Мы гуляли чуть ли не месяц. В первый же день Ругайло дал денег и приказал купить почти машину пива и всяких вкусностей. Мы надулись этого пива. Потом появилась травка. Знаешь, под общий замес все кажется детской забавой. А курили все, кроме этого гондона Ругайло. Это я уже потом узнал, что он давно наркотой промышлял, таких, как мы, подыскивал. И как он только в этом кружке оказался, не пойму. Короче, как я уже говорил, мы целый месяц дули это пиво и курили сколько хотели. Хохотали, как дураки. Потом появилась ханка, потом гера, потом кока. Я вот уже учусь лет пять, а все на третьем курсе. С отца денег вытянул хренову тучу, и все этому пидору отдал. Что ты на меня так смотришь?

– Как?

– Да вроде как на придурка.

– Нет дружище, успокойся – мягко ответил Женька, – не как на придурка. Есть у меня одна мыслишка, но об этом потом. А сейчас я хочу спросить, если ты уже не ловишь кайф, то что мешает бросить?

– Все дело в начале. Первое время, когда ты приседаешь на наркотик, это… это действительно кайф. Он запоминается, кажется, каждой клеточкой тела, заседает в мозгах, как навязчивый бред, к которому хочется возвращаться снова и снова.

– И что, ты сейчас укололся бы после нескольких месяцев перерыва?

– Я не знаю, скорей всего да! – задумчиво ответил Артем. – Это чувство сидит в тебе, как заноза, и выгнать его не просто. На ум ничего не идет – ни учеба, ни друзья. Думаешь, почему у меня с языком не двигается? Ты же видишь, я не дурак. Так вот, про друзей, если честно, у наркоманов и друзей-то нет. У алкашей собутыльники, а у наркоманом соукольники. Так и живут от дозы до дозы. Если сравнить, то это как эффект первой затяжки – голова кружится, мир хорош. Ты хоть травку-то пробовал?

– Пробовал, не пошло. Тошнота, слабость. Но… Как же ты в институте учился?

Артем посмотрел на Женьку, как на наивного гуманоида.

– Дэн, ты что, в самом деле, как с печки упал. Ты посмотри, что в вузах-то творится? Или у вас не так? Да чуть не половина колется или нюхает, а травку курят все поголовно. Преподаватели на это смотрят сквозь пальцы. Плати бабки за учебу, а остальное никого не касается.

– Да где ж этих бабок набраться?! Вон меня родоки едва снарядили в эту поездку.

– Тема, действительно интересная. Как-нибудь расскажу, не сейчас. Я о другом хочу сказать. Ты знаешь, я сегодня подумал: может это даже и неплохо, что меня сюда, как ты сказал, сослали. Оторвали от той среды.

– А дальше?

– Что дальше?

– Ссылка ведь когда-то закончится, и надо будет ехать домой. Снова да ладом?

– Не знаю Дэн, не знаю. Пока стараюсь не думать об этом. Как звезды сложатся. А насчет бросить… Есть, конечно, сильные личности. Но, по-моему, я не из таких. Да и имеется еще одна небольшая проблемка, посмотрим, как она разрешится. Но не будем о грустном. Как там, у Стаса Намина: как прекрасен этот мир? Спасибо, что выслушал. А сейчас, может, прогуляемся, еще есть время. А то тут, в десять часов вечера уже все ложатся на боковую, улицы вымирают. У нас в Питере, можно сказать, жизнь только начинается. Что скажешь?

– Я непротив.

Артем с сожалением посмотрел на свою почти не тронутую тарелку и, как бы завершая затянувшийся ужин, грустно произнес:

– А так хотелось настоящего борща!

Они бесцельно шли по нагретым улицам, стараясь выбирать те, что помноголюдней. Вечер был мягкий и теплый. Залитые светом улицы еще больше подчеркивали густую небесную темноту, которая, казалось, если погаснут фонари, раздавит своей набрякшим полотнищем весь город. Бесчисленные торговцы бижутерией, сувенирами, шмотками, едой, фруктами зазывно улыбались, приглашая купить их товары. Мягко и горячо проносились мимо редкие авто, и было отчетливо слышно, как катятся по бетонной брусчатке тугие пупырышки шин.

Шли молча, переваривая каждый состоявшийся накануне разговор. Вроде не было в нем чего-то особенного, но Женьке сделалось почему-то не по себе. Он вдруг подумал, что вполне мог сейчас быть на месте Артема. И кто знает, как бы в дальнейшем сложилась его судьба? Когда он впервые потянул в себя травяной дымок марихуаны в подвале многоэтажки, ему было лет четырнадцать-пятнадцать. Они жили тогда всей семьей в городской квартире в спальном городском микрорайоне, который отец со злостью обзывал бичевской слободой, а в простонародье он звался «китайской стеной», за бесконечную цепь девятиэтажек, тяжело и массивно растянувшихся по городской возвышенности. Это было время, когда в Россию хлынул бешеный поток западного суррогата – от просроченной колбасы «салями» в аппетитной упаковке, до телевизионного отрежессированного мордобоя, с гангстерами, порнухой, проститутками и мерзкими кровопийцами. Осовевший и обомлевший от всех этих «прелестей» западной цивилизации, обнищавший и потерявший работу слободской люд кинулся во все тяжкие – блуд, пьянство, наркоманию. В считанные месяцы подъезды превратились в неприбранные зловонные клоаки с выбитыми дверями и стеклами, где сорвавшаяся с тормозов молодежь справляла большую и малую нужду; под ногами, подобно сухому ягельнику, хрустели одноразовые шприцы, валялись окурки и пивные бутылки. Любимыми, обсуждаемыми персонажами из телевизора стали – под вечным шафэ, с перебитым носом и беспалой клешней президент; несшие нескончаемую политическую околесицу «взглядовцы», и, похожий на восточного мага, со злым сердитым лицом экстрасенс, дававший установки, после которых обезумевшие толпы народа, отрешенно качались, хохотали, куда-то плыли брассом и саженками, прыгали на четвереньках, заряжали какие-то крема, воду, и только что не выли по-волчьи. Отец, как казалось Женьке, обалдевший и удивленный одновременно, с тихим безумием глядел на все это, ходил на какие-то политические тусовки, митинги, писал антиельцинские статейки в оппозиционную газету и, каменея лицом, все приговаривал: «Ну все, пришел России п…ец, ясное море!». По малолетству питая к отцу огромное уважение, Женька на словах соглашался с ним, на деле же был просто в восторге от такого поворота событий. Неужели позади осталось клятое пионерское прошлое с бесконечными классными разборками, выговорами, «честными пионерскими словами», авторитетом учителей. И когда известный в школе второгодник Венька Салов послал зануду-географичку куда подальше, вся школа ему улюлюкала. Стало модным шиком вдруг ни с того ни с сего встать среди урока и показательно, под восхищенные взгляды соклассников и оторопелый учителя, ничего не сказав, демонстративно выйти из класса – свобода! Однажды так поступил и Женька. Отец хлестал его сложенной вдвое толстой и грубой капроновой веревкой так остервенело и безжалостно, точно Женька был ему лютый вражина. И даже мать не вступилась за сына, молча, стиснув зубы, досмотрела до конца всю экзекуцию. А сколько было этих экзекуций?! Это уже позже для Женьки многое станет на свои места, и он ужаснется от того, как близко он порой был от рокового опрометчивого шага.

А тогда, в 90-е, скрываясь от глаз взрослых, которыми, казалось, тоже овладело массовое безумие, вольная, отвязанная дворовая ребятня тусовалась в закутке в подвале многоэтажки. Они проникали туда через «домоуправскую» дверь, всякий раз срывая с петель замок, если она была заперта. В этот закут кто-то притащил пару старых, кем-то выброшенных диванов, полусломанный стол и несколько стульев, тумбочки. По стенам были развешены картинки с голыми девицами, раздутыми от мышечной массы «качками» и всякой музыкальной шушерой. Тут же на земляном утоптанном полу валялись окурки, банки из-под пива, шприцы. В закуте, слабо освещенном «сороковатткой», стоял непроходящий запах былых канализационных аварий, пивной мочи, нестиранной одежды (по ночам диванами пользовались местные бомжи) и сигаретного дыма. Несколько раз слабеющими силами милиции и местных властей устраивались неожиданные облавы на непрошенных подвальных гостей, но скоро и они прекратились, и дворовая тусня почувствовала себя совсем вольготно.

Редкий слободской пацан или девчонка не побывали здесь, хотя бы ради погляда, а посмотрев, многие становились завсегдатаями. Верховодил всеми, а если точнее, был в авторитете Серега Головин по кличке Голова, невысокий, среднего сложения, светловолосый, всегда чуть заросший, вздернуто остроносый паренек со светло-серыми глазами и приметной родинкой на правой щеке. Кроме того, что у него были красивый золотой зуб, современные шмотки, симпатичная смешливая подружка, он курил самые дорогие сигареты и ездил на редкостной для того времени ослепительной японской праворукой иномарке, которую купил на торговле наркотой. О том, чем он промышляет, знали все в доме, в том числе родители и участковый, но странное дело, для Головы это не имело никаких последствий. Он варил ханку и торговал ею и марихуаной, а позже героином совершенно открыто, тут же из машины у подъезда дома. Нельзя сказать, что был Голова настолько крутой, что его трепетали спальные слободчане. Напротив, он был тактичен и вежлив, всегда со старшими первым здоровался, причем улыбался всегда чуть застенчиво и уважительно. Своих двадцатилетних сверстников, и младше себя, никогда не унижал и не был заносчивым. Но почему-то дворовая молодежь относилась к нему с трепетным уважением и считала за честь завязать с ним дружбу. О высоком авторитете Головы в полукриминальном мире города среди дворовой молодежи ходили чуть ли не легенды. Справедливости ради надо отметить, что он никогда не предлагал никому наркотики сам, но и не отказывал никому, кто бы ни покупал – взрослый или пацан. Сначала Голова жил этажом выше Женьки, с родителями и младшим братом, а позже, разбогатев, купил себе где-то хорошую квартиру и переехал туда с подружкой. За себя же оставил смуглолицего Феликса, с погонялом Филя с первого этажа, который давно подсел на ханку и отрабатывал сбыт наркоты почти задаром. Через год Филю, уже окоченевшего от передозировки, нашел в подвале жэковский сантехник.

Как и Женькиного одноклассника, ВИЧ-инфицированного Ваню Коптилина, который привел Женьку в первый раз в подвальный закуток, хотя отец и мать под угрожающими взглядами строго-настрого запретили к нему даже близко туда подходить. Сейчас Женька уже и не помнил, что стало причиной того, что у него в руках оказался раскуренный косяк «травки» и кто-то уже услужливо протягивал ему банку пива. Так больше и не пробовавший табаку после бабушкина урока, он осторожно потянул дурманящий пряный дух, и уже после второй затяжки у него сладко поплыла голова, а еще через минуту он хохотал, как безумный, над картинкой, где жгучая безжизненная девица, приподняв кофточку, оголила пуп. А еще через некоторое время его так вывернуло наизнанку, что молча наблюдавший за всем происходящем Голова выдал диагноз: «Это не наш клиент». А позже, когда Женька очухался, Голова, как показалось, немного вымученно произнес: «Ты, Жиган, слышь, лучше не начинай заниматься этой дрянью. По-приятельски тебе говорю: видит бог, ничего хорошего в этом нет». Кто знает, может Голова уже тогда предчувствовал, чем все закончится. Тогда упорно ходили предубеждения, что тот, кто торгует наркотой, сам не потребляет этой гадости. Ничего подобного. Голова вместе со своей подружкой кололись регулярно каждый день.

То ли реакция организма на опиумное зелье, то ли сказанные от души слова Головы, то ли слезы матери, которая Христом Богом, ради подрастающих братьев, умоляла сына не прикасаться к наркоте, возымели свое действие, но чаша сия Женьку благополучно миновала. Правда, он еще некоторое время серьезно побаловался спиртным. Но тут видимо переходно-возрастной период благополучно миновал, и Женька рьяно взялся за учебу.

Где-то пропал и Голова, лишь изредка появляясь в доме, но уже далеко не тем жизнерадостным, молодым, юрким пареньком, а с печатью жизненных проблем в потускневших светло-серых глазах и уже без подружки. По слухам, она разделила судьбу Феликса и Вани Коптилина, а ополоумевший от горя ее отец пытался убить ножом Голову, да кто-то помешал.

Потом Женька поступил в институт к вящему родительскому удовлетворению и совсем потерял Голову из виду. Он даже не видел его на поминках, когда хоронили после инфаркта его худощавого, сильно заикающегося отчима. И вот однажды зимним вечером, открыв дверь своей квартиры, собираясь пойти на баскетбольную тренировку, Женька тут же отпрянул: прямо у входа на ступеньке сидел Голова. В заношенной толстовязаной черной шапочке, в потертом китайском пуховике и таких же старых, рваных бело-синих «дутышах» на ногах, его с полным основанием можно было назвать бомжом. Он погрузнел, его одутловатое лицо было такого серо-землистого цвета, что стала почти незаметной родинка, а взгляд стал потухшим и спокойным, можно даже сказать покорным.

– Ты не пугайся, Жиган. Это я. Узнал? – Голова печально улыбнулся. – Я посижу тут у тебя, а то мать в квартиру не пускает, боится, что у меня СПИД, а там братишка младший.

Он указал пальцем на верхний этаж.

– А что, у тебя действительно СПИД? – пролепетал Женька. Предательский холодок опаски и непроизвольной брезгливости покоробил кожу между лопаток. Ему очень захотелось, чтобы Голова тотчас же убрался отсюда. Гораздо позже он узнает, насколько нелепы и смешны были его страхи по поводу ВИЧ-инфекции!

– Не знаю, может быть. Сколько всем кагалом кололись-то одним шприцом?! Я не проверялся, но чувствую, что со мной что-то не так. Ноги страшно болят, распухли и гноятся.

Голова говорил совершенно спокойно и откровенно, точно так же, как несколько минут назад говорил Артем. Казалось, что он от своих слов испытывает даже какое-то мазохистское удовлетворение. В его неспешных не по годам рассудительных речах сквозил опыт умудренного, пожившего и уставшего от жизни человека, испытавшего все радости и прелести земного мира и совершенно четко осознающего и принимающего то, что ждет его в скором будущем. Женька тогда вдруг остро почувствовал, какие они непохожие, как отличаются их взгляды на жизнь и какими разными дорогами они шагают. И разница в возрасте у них составляет не в пять-шесть лет, а много больше, точно один из них только начинает жизнь, а второй ее уже заканчивает.

– Да я не обижаюсь на мать, – продолжал Голова. От него несло давно не стиранной одеждой. – Сам себе кашу заварил, сам и расхлебываю. Да и Дениска там, братишка, что ж ему на меня такого глядеть. Слышь, Жиган, по старой дружбе, вынеси кусок хлеба, да воды в бутылке. Не побрезгуешь?

– Да что ты говоришь, конечно, – почувствовав, что покраснел, Женька, демонстративно не закрыв дверь, пошел на кухню, хотя в душе ему совсем этого делать не хотелось.

– Только солью посыпь, – вдогон сказал Голова.

– Кто там? – удивленно спросила мать, увидев вернувшегося сына.

– Серега там, ну Головин. Мам, он есть хочет, – как-то страдальчески пролепетал Женька.

Мать молча достала из духовки противень, отрезала кусок картофельного пирога, положила в целлофановый пакет, туда же бросила горсть конфет, печенья, налила в бутылку горячего чаю и протянула Женьке.

– Спасибо, Жиган, – принимая пакет, в том же спокойном тоне поблагодарил Голова. – Ты не переживай, я тут посижу немного и пойду, а то скоро заломает, дозу пора принимать.

– Дозу? – удивился Женька. – А на какие шиши?

– Да пока старые дружки не дают пропасть. Но и здесь, скоро, похоже, лафа отойдет. Мне ведь сейчас в день нужны четыре полных дозы, иначе ломать начинает.

– Четыре полных это…

– Да брось ты подсчитывать, что тебе в том. Ты о другом думай, за жизнь цепляйся. Я рад за тебя, что ты не подсел на эту заразу. Помнишь наш разговор?

– Было дело, – покраснел Женька, машинально потянув на себя ручку двери: не слышит ли мать? Ему почему-то очень неприятны были эти воспоминания, и его уже стал тяготить этот подзатянувшийся, на его взгляд, разговор. Но все же он не удержался от вопроса:

 – Слушай, а правда, что ты и Денису, брату, не дал возможности подсесть на это дело?

– Там было проще. Я ему просто сказал – увижу, убью.

– И что, убил бы? – обалдело переспросил Женька.

– Ты что, офонарел? Я ж мирный человек, хоть и наркоман.

– Слышь, Серега, а бросить… бросить эту заразу нельзя? – почему-то шепотом спросил Женька.

– Бросить?! – каким-то зловещим смешком переспросил Голова. – Можно. Есть один способ. Скоро брошу.

Женька так и не понял, то ли в шутку, то ли всерьез говорил Голова. По дороге в спортзал Женьке почему-то мерещились толстые, как тумбы, опухшие, в синегнойных язвах больные ноги Головы. Он представил, как тяжело, по-стариковски, с приседанием от боли тот ступает на них, и настроение его вконец испортилось. Ему вдруг стало противно от того, что он смалодушничал, услышав признание Головы про СПИД, и, не дойдя до спортзала, он повернул назад. Ему почему-то вновь захотелось поговорить с парнем и помочь ему. Помочь? Но чем? Пригласить его к себе жить? Смешно! Да и вдруг у него действительно СПИД? Дать денег на лечение? Но где их взять, семья и так едва сводит концы с концами. Гоняя в мозгах эти риторические вопросы и ответы, Женька подошел к своему подъезду. Когда он поднялся на свой этаж, Головы уже там не было. Мать внимательно проводила его взглядом, когда он молчком, хмуро прошмыгнул в свою комнату.

Через неделю после этой встречи Голову хоронили. Он умер от передозировки у дверей материнской квартиры. Когда с него снимали лохмотья, нашли коротенькую записку: «Мама, прости».

А через полгода, утром собираясь на работу, от сердечного приступа умерла и его мать. Говорили, что Серега был плодом ее первой сильной любви и был очень похож на своего отца…

Женька искоса поглядывал на Артема. Тот курил и вновь выглядел независимым и беспечным, как в первые дни их знакомства. А что там, за этой беспечностью? «В каждой избушке свои погремушки», – говорила бабушка. Зачем-то пошел Артем на этот разговор. Зачем? Чужая душа – потемки. Но раз сделал такой шаг, значит это для чего-то ему нужно?

Они забрели на слабоосвещенную улицу и в небе голубовато замерцали, слабо подрагивая, тонкие лучики звезд. Если пристально на них смотреть, они двоились и невольно выдавливали слезу. Женька смахнул ее согнутым указательным пальцем, точно отгоняя вон от себя невеселые воспоминания. Впереди яркими оранжевыми огнями сверкала мощеная площадь, и они направились туда. С разных сторон в центр площади мощно и напористо били с опор ярким светом галогеновые прожекторы. По закрайку можно было проследить, как со всех сторон, точно ручейки в большое озеро, впадали в площадь, заканчивая свой путь, городские улицы. На залитом светом огромном брусчатом пространстве, уставленном различными цветами в горшках, толпился народ, в основном молодежь – в джинсах, майках, кроссовках. Многие были увлечены своеобразным ножным бадминтоном, подпинывая вверх ногами, точно футбольный мяч, резиновую штуковину, с прикрепленными к ней для стабилизации птичьими перьями. Иные даже умудрялись поддеть ее пяткой, и когда она перелетала из-за спины через голову, снова и снова, поочередно то левой, то правой ногой подпинывали ее вверх. А Женьку с Артемом привлекла другая группа ребят и девчат, распевавших песни. Им аккомпанировали два музыканта, игравшие один на флейте, а другой на гитаре. Все, как почувствовалось Женьке, были охвачены какой-то доброжелательной веселостью, и наперебой запевали и подхватывали то одну, то другую песню. Иногда казалось, что музыканты не знакомы с какой-то мелодией, но они тут же виртуозно подхватывали, подстраиваясь под мотив, и уже после первого куплета вполне сносно аккомпанировали поющим. Все это было похоже на стихийное песенное соревнование.

Неожиданно Женька приметил в толпе Олю-китаянку. Она стояла в окружении нескольких парней и девчат и, видимо, тоже давно заметила его, потому что едва он удивленно поднял брови, как она тут же весело помахала ему рукой.

– Привет! – ответно помахал Женька и, направляясь к Оле, потянул за собой Артема. Сейчас девушка выглядела совсем иначе, чем во время поездки в Порт-Артур. Она успела переодеться, и на ней были кружевная белая кофточка, какая-то блестящая бижутерия на шее, такие же блестящие клипсы-висюльки, и джинсы. Густые волнистые волосы были схвачены на затылке простенькой заколкой. Она уже не казалась ему разгневанной мамой, и даже выглядела немножко застенчивой. И, как показалось Женьке, она очень обрадовалась этой неожиданной встрече.

– Неплохая у вас тут тусовочка, – нарочно стараясь говорить поразвязней, по-русски отметил Женька. – А «Подмосковные вечера» слабо сыграть?

– Легко,– принимая правила игры и, подстраиваясь под его тон, засмеялась Оля, что-то сказала по-китайски музыкантам, и с поклоном, лукаво повела глазами: – Только для вас.

Музыка полилась ровно, плавно и очень своеобразно в сочетании флейты и гитары.

– Сяодие, кэи ма? (Барышня, можно вас пригласить?) – спросил Женька по-китайски и галантно поклонился.

– Да, мой господин, – кокетливо отозвалась она по-русски и протянула ему мягкую атласную ладонь. И они закружились по кругу, под одобрительные и восторженные возгласы молодежи. Оля совсем профессионально запрокинула чуть в бок свою головку и кружилась легко и умело. Потом были «Калинка», «Катюша» и даже «Миллион алых роз». И когда, казалось, веселье было в самом разгаре, площадь вдруг опустела быстро и неожиданно.

– Какое милое создание! Глядя на нее, охота сочинять стихи. – На удивление тепло, мечтательно и, кажется, без подвоха посмотрел Артем на Женьку, когда они отправились в гостиницу. – Хороша! Кого-то она мне напоминает…

– Мне тоже…

– Где вы познакомились?

Женька рассказал в двух словах о поездке в Порт-Артур и даже не умолчал о легком флирте с Юлей.

– Мне кажется, ты много потерял, сделав свой выбор на Юльке, – с нескрываемым вздохом сожаления произнес Артем.

– Что-то я тебя не пойму, приятель. То тебе все в этой стране не нравится, то вдруг предлагаешь подбить клинья к китаянке. Что уж в ней такого особенного?

– Да она и на китаянку-то не похожа. Старик, – включаясь в их прежний, тон, закатил глаза Артем, – когда дело доходит до баб, ты глупеешь.

– А ты умнеешь? – язвительно проговорил Женька.

– Я всегда над схваткой. А ты, то с Мариной, полной дурой, шашни завел; еще жениться надумаешь. То Юлю, воздушный шарик, облизываешь, а…

– Но-но, полегче на поворотах насчет облизываешь, – беззлобно, но раздражительно парировал Женька.

– …а рядом была девушка, у которой ум и порода на лице написаны, а ты ни ухом, ни рылом не повел, – докончил фразу Артем.

– Что касается Юли, то это был просто душевный порыв. А как же ты так скоро догадался с первого взгляда насчет ума и породы этой, по твоим словам, дремучей азиатчины?

– Я ж сказал, на лице написаны. Ну и жизненный опыт, и… сам понимаешь, – Артем многозначительно постучал согнутым пальцем по своему лбу.

– Ну, ты, приятель, от скромности не умрешь.

– Верно, я от другого умру, – поддакнул Артем.

Женьке опять вспомнился Голова.

– Так поведи ты ухом и рылом, за чем же дело встало? – со скрытым вызовом бросил Женька. – А то все мы мастаки только советы давать.

– Не моего поля ягода. Да и поезд уже ушел, не догонишь. Тю-тю. И для тебя тоже. Потому что по теории вероятности ваша встреча уже невозможна. А что касается твоего душевного порыва, то он как-то не совсем стыкуется с похотливыми поцелуйчиками.

– «Несвоевременность – вечная драма, где есть он и она», – пропел по-шутовски Женька. – Достал ты меня, знаток женских душ. Сопли утри.

 

На следующий день надо было уезжать. Поезд уходил вечером, и Женька с Артемом до его отправления прошлялись без всякой цели по городу: катались на американских горках, глазели на акул в аквапарке, купались на пляже, обедали в каком-то дорогом экзотичном ресторанчике, где прямо у них на глазах вспороли большую живую рыбину и тут же приготовили из нее несколько жареных и вареных блюд. Но это уже была привычная, похожая на шеньянскую, городская суетная жизнь и Женька нет-нет да и возвращался мысленно в состоявшуюся накануне поездку. Она отчего-то вызывала легкую грусть. Может о прожитом времени? Странно, казалось, что еще до сих пор все прочувствованное живет с тобой: и звон цикад, и шум прибоя, и запах скошенной травы, и дуновение ветра, но все это уже в прошлом и больше не повторится. Там же остались скалистый берег, старик-китаец, кидавший кости, бетонные казематы, Юлька, Фэй Хуа. Почему так быстро настоящее становится прошлым? Ведь только вчера вечером они вальсировали с Фэй Хуа на нагретой городской площади под звуки гитары и флейты, а сегодня даже встреча с ней уже не возможна. Как сказал Артем, поезд ушел и по теории вероятности третьей встречи быть уже не должно.

Но когда они вошли в вагон, и поднялись во второй ярус – к вящему удовольствию Артема, Женька готов был поверить, что здесь не обошлось без участия небесных сил: в их купе сидели две молоденьких китаянки, одна из которых была Оля.

– Ни хау! (Привет!) – только и нашелся, что сказать Женька.

Несколько опешивший от неожиданной встречи, он даже не услышал ответного приветствия и не заметил, как радостно вспыхнули Олины карие глаза

– Йоу! Выходит, наш поезд еще не ушел,– вынырнул из-за плеча преобразившийся вдруг Артем. – Видать судьба, приятель.

– Ну и дела…

– Эй, приятель, ку-ку, – продолжал балагурить Артем. – Ты что это дар речи потерял? Понимаю. Но не будь эгоистом, познакомь.

– Да, конечно, – рассеяно пробормотал Женька и вновь поймал на себе улыбчивый, внимательный, казалось, читающий его мысли, Олин взгляд. Женька покраснел. Первым чувством было сердитое раздражение. Но вдруг неожиданно для себя, он рассмеялся.

– Ваш проницательный взгляд, Оля, спутал все мои лукавые мыслишки! – он намеренно сказал правду, зная, как она обезоруживает, и с первых минут располагает к разговору. – Познакомьтесь, это мой приятель, Артем, с которым мы вместе в Поднебесной грызем гранит китайской лингвистики. «Ученый малый, но педант…».

Сделав растянутое ударение на слове «педант», нарочито выпятив губу и подняв указательный палец, он действительно вызвал общую улыбку. Заулыбалась даже сидевшая рядом с Олей китаянка, хотя, как показалось Женьке, она вряд ли понимала по-русски. Ему вдруг, в самом деле, захотелось подурачиться, поцеловать дамам ручки, что он непременно сделал бы, окажись в подобной ситуация в России. Но, зная о твердых нравах во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной в Китае, он только показательно учтиво поклонился и сказал, больше обращаясь к Олиной подружке:

– А меня зовут Жень Я, можно Дэн. Ни нэ? (А вас?)

– Это моя подруга Чен Шуан, а меня зовут Оля, – девушка посмотрела на Артема.

– А по-китайски?

– Фэй Хуа.

– Цветок сливы?! – машинально перевел Женька и удивленно поднял брови.

– В Китае не принято переводить имена. У вас ведь тоже так. Просто меня зовут Фей Хуа. Но если вы хотите… Да, цветок сливы. Вам не нравится? – она спросила это немножко кокетливо.

– Я этого не говорил. Просто мне вспомнились стихи вашего поэта, кажется Чень И. Мы их по университетской программе проходили. Что-то там:

Когда наступает глубокая зима,

Нет уже и следов цветов.

Но цветы сливы не покорились…

 

– «Они на каждом дереве распускаются на ветру и в снегу», – докончила Фэй Хуа. – Да, это стихи маршала народной Армии Чень И. Это – «Красные цветы сливы».

– Вы очень хорошо говорите по-русски, – ввернулся в разговор Артем. – Вы, наверное, лингвист?

– Спасибо! – Фэй Хуа смутилась. – Да я заканчивала лингвистический, потом в России училась.

– А где в России, если не секрет?

– В Санкт-Петербурге.

– Что?! – Артем аж подпрыгнул. Даже его чубчик, кажется, излучал неподдельный восторг.

– Тёма, – невольно рассмеялся Женька. – Создается впечатление, что у тебя эксклюзивное право на «окно в Европу». Другим там бывать строго воспрещается.

– Да что ты, старик, я очень рад!

Как водится в подобных случаях, начались бесконечные расспросы, что да как, где училась, где жила, куда ходила, с кем встречалась, что понравилось и что нет. Артем отчего-то разволновался, раскраснелся, глаза его азартно горели, излучая живой интерес.

Поезд уже давно был в пути, убегая от солнца, спешил на запад в Шеньян. Колеса мерно и мягко постукивали, отсчитывая стыки рельс, плавная дуга которых поворачивала от моря, устремляясь в развалы желтых сопок. Вот, точно прощальный взмах руки, мелькнула узкая морская полоска, и исчезла, оставив в душе смутное желание непременно вернуться сюда еще.

Женька вполуха слушал разговор Фэй Хуа и Артема о Невском, Васильевском острове, Авроре, театрах – Фей Хуа оказалась завзятой театралкой, – музеях, поглядывал в окно. Несколько раз пытался заговорить с Олиной подругой. Это была красивая, смуглая китаянка, в очках с модной оправой, с тонкой, гладкой, почти детской кожей и короткой прической. Волосы у нее были толстые, как конская грива, и блестящие, казалось, можно было пересчитать каждую волосинку. Немножко портили ее вид синеватые крупные зубы. Она смущалась, отвечала односложно, и скоро Женька потерял к ней всякий интерес. Артем преобразился, говорил с воодушевлением, даже ни разу не сходил в тамбур покурить. Слушая Фэй Хуа, он чуть подался навстречу, внимательно заглядывал ей в глаза, часто кивая головой, и было видно по всему, что эта светлокожая «азиатская дивчина» ему интересна.

Из разговора Женька узнал, что живет Фэй Хуа с родителями в Шеньяне, хотя родилась и окончила школу в Даляне. Там до сих пор живет ее бабушка и сейчас она едет от нее. Отец ее горный инженер и сейчас работает в Иране, а мать преподает в университете русский язык. Пока у нее нет постоянной работы, и она подрабатывает, сопровождая русские туристические группы в Далянь и Порт-Артур.

Вагон был полупустой, его вальяжно и приятно покачивало. За окном опять потянулись бесконечные яблоневые и персиковые сады, виноградники. Во втором ярусе и в самом деле ехать было интересней – окрестности открывались значительно шире, отдаляя белесый горизонт.

Пока они были в Даляне, в осенних красках еще прибавилось желтизны. Казалось сам воздух, точно спиртовый раствор, вытягивал природную охру из деревьев, травы, кустарников, и она разливалась прозрачными пластами по сопкам, скалистым увалам, блеклой латунью отражаясь в окнах домов и стекле врытых в землю теплиц. Небесная стираная джинса стояла высоко, охраняя эту земную благодать.

Поезд не торопясь катился на запад, отсчитывая стыки рельс и догоняя убегавшее к закату солнце. Чем ниже оно опускалось, тем длиннее становились тени от холмов, строений, деревьев. Предвечерняя природа точно застыла, замерев в безветренных окрестностях. В садах и на полях копошились люди, их темные фигурки отчетливо были видны в предосенней желтизне. Они возили кукурузные початки, убирали с полей солому, делали какую-то работу на своих огородиках, и Женька вновь поймал себя на мысли, что ему хочется сойти на первом же полустанке, пойти туда, к людям, говорить с ними, узнать, как и чем они живут, счастливы ли они. И услышать в ответ что-то хорошее, светлое, жизнеутверждающее.

 

– Дэн, ты, где витаешь? – Артем просто покатывался со смеху. – Тебя уже в третий раз спрашивают – ты кто по гороскопу.

– Что? Скорпион, – Женька говорил будто спросонья.

– Да нет, – мягко поправила Фэй Хуа, – по восточному гороскопу.

– А-а-а, забыл, кажется, кажется… Я родился в 77-м, значит, значит…

– Значит, вы Змея.

– Верно.

Он снова встретился взглядом с Фэй Хуа. Ему показалось, что смотрела она как-то загадочно-растерянно, точно молчаливо пытаясь что-то до него донести. Ее лицо было близко. Оно было свежее, с чуть тронутой загаром кожей, темными, вразлет бровями, без признаков макияжа, разве что чуть-чуть, для четкости подведенными полными губами. Белую шею красиво обрамляли густые волосы, настолько густые, что казались неестественными. И цвет у них был даже не просто черный, а с каким-то пепельным отливом, как сливовый налет. Женька невольно залюбовался. Ну видел, видел же он где-то эти черты… Так.. Если чуть-чуть вздернуть этот носик с тонкими крыльями, и придать глазам русский разрез… Оставить такими же полные губы и красивый, волевой подбородок… Казачка Астахова Аксинья из герасимовского «Тихого Дона»! Как ему нравился этот фильм! Он посмотрел его почти сразу после прочтения шолоховского романа и все боялся, что киногерои будут совсем не такими, какими их рисовало его воображение. Но то, что он увидел, его потрясло до глубины души. И Григорий, и Аксинья, а особенно Пантелей – все было настоящим и правдивым, и даже более красочным, чем он себе представлял. Над многими сценами Женька всамделишне плакал и был полностью согласен со своим отцом, когда тот говорил: «Я не могу смотреть этот фильм. Это выше моих сил!»

И вот сейчас напротив него, пусть не точный слепок, скорее как людской тип, сидела девушка, похожая на любимую киногероиню, сыгравшую горячую донскую казачку. Особенно подчеркивали сходство густые черные волосы. От этого наблюдения было и приятно и волнительно.

Он нащупал лежащую на сиденье пластиковую бутылку с холодным зеленым чаем. Отхлебнул глоток, медленно закрутил крышку. Честно говоря, ему совсем были неинтересны эти разговоры про гороскопы, но, зная, как к этому относятся в Китае, спросил:

– А вы Фэй Хуа, кто вы по гороскопу?

– Вы знаете, а мне почему-то нравится, когда меня Олей называют, – с грустинкой в голосе ответила девушка.

– Или Аксиньей.

– Что?

– Это я к слову. Так кто вы по гороскопу?

 – Я, как и вы, Змея, очень сложный знак.

– Почему?

– Змея всегда кусает и редко с кем может ужиться. Порой она жалит сама себя.

– Ну, по европейскому гороскопу я Скорпион и тоже жалю себя, а тут еще и Змея, значит, жалю вдвойне. Хотя, если честно, я за собой этого не замечал. Так бывают угрызения совести, попереживаешь чуток, но чтобы мазохизмом заниматься – это не для меня. Надо полагать, что Змея не входит в ряд тех счастливцев, кто мог бы ужиться со Змеей?

– Увы! – Фей Хуа улыбнулась.

– А с Лошадью, с Лошадью как у Змеи? – встрял Артем, явно намекая на себя.

– Здесь, к счастью, все прекрасно.

– Йес! – сделал победный жест Артем. Таким воодушевленным и любезным Женька не видел Артема ни разу. Помолчали.

– А ты знаешь, Дэн, что у Фэй Хуа – русские корни?

– Что?!

Кажется, это был уже перебор.

– Да, мой прадедушка русский. – Было заметно, что Фэй Хуа приятно Женькино удивление. – Они познакомились с моей прабабушкой в Даляне еще до Освобождения (1949 год, – ред.) и тогда же, в 1940-м родилась моя бабушка. У нее даже имя было русское – Лена. Но потом, когда наступили годы культурной революции, бабушка стала Ли Юй Шин. У бабушки даже фотографии тех лет сохранились.

– А знаете, Фэй Хуа, вернее Оля, что прадед Дэна тоже здесь жил, был женат на китаянке, у них была дочка. Может это ваша бабушка, и вы с Дэном родственники?– со смехом закончил он и добавил: – Вот было бы классно!

Фэй Хуа внимательно, с волнением посмотрела на Женьку.

– Я не очень хорошо знаю все подробности, – совершенно серьезно ответила она. – Об этом надо поговорить с бабушкой. Она много может рассказать. Даже по-русски, хотя уже не так, как раньше.

«Что за странная цепь совпадений? – сосредоточенно думал Женька. – Началось все с Порт-Артура. Ведь опоздай я на несколько минут, или не окажись вовремя в нужном месте, я и вовсе мог не попасть в крепость. Но я попал, успел в самый последний момент. И мне помогла вот эта сидящая передо мной кареглазая девушка. И когда мы расставались на вокзале, провожая Юльку, ничто не предвещало, что мы встретимся вновь. Я бросил тогда свое дежурное – увидимся – так, между делом, мимоходом, не веря и не придавая этому никакого значения. Но мы увиделись. Вечером, на площади. И вновь расстались, теперь уже казалось, навсегда. Однако мы предполагаем, а Он располагает. Неужели где-то там, в Большом Небесном Компьютере, это было все запрограммировано, чтобы вот сейчас, в самый последний момент, когда за окном уже пробегают платформы Шеньянского вокзала, скрипят тормоза, и пора расставаться, я узнал, что наше знакомство не только не кончается, а будет, обязательно будет иметь какое-то продолжение. Потому что в нас, пусть в ком-то меньше, в ком-то больше, течет русская кровь».

– Оля, – с волнением проговорил Женька, – вы не против, если мы продолжим наше знакомство? Знаете, мне интересно все, что связано с русскими в Китае. И то, что мы с вами встретились, это как подарок судьбы.

– Конечно. Вот моя визитка, звоните в любое удобное время, не стесняйтесь.

– Может быть, поужинаем вместе? – встрял Артем.

– В другой раз, поздно уже.

Поезд остановился. Все как-то деловито торопливо засобирались. Молчком, словно каждый уже жил своей жизнью, вышли на перрон. Вечер был южный – теплый и темный. Пахло железной дорогой, нагретым асфальтом. Кружком встали у вагона.

Этих тягучих, как патока, непонятных минут расставания Женька терпеть не мог. Никогда не уловишь нужную струну разговора. Тем более, что непонятен статус отношений: вроде еще не друзья, но уже и не чужие. Как себя вести? Предложить проводить, а вдруг их встречают? И разбежаться, как говорила бабушка – горшок об горшок, тоже, вроде, неприлично. Девушки, видно ощущая то же самое, так же топтались на месте, переглядываясь. На перроне стоял полумрак и глаз друг друга было не различить.

«Забавно, – подумал Женька, – почему все молчат-то? Хороним что ли кого». Он сказал об этом вслух. Все заулыбались.

– Все-таки рискнем предложить проводить вас. Кэи ма? (Можно?)

 – Кэи, – рассмеялись девушки. – Только до такси.

Артем подхватил сумку Фэй Хуа, Женька – ее подруги и, весело переговариваясь, все двинулись на привокзальную площадь.

– Ну, старина, вижу, зацепила тебя южноазиатская дивчина, – бодро сказал Женька, сделав соответствующий жест рукой, едва такси отъехало.

– Зацепила, – откровенно и серьезно ответил Артем. – Слушай, давай где-нибудь посидим, а то тошно мне.

Это было сказано таким тоном, что намеревавшийся было возразить Женька осекся, чувствуя, что парню надо выговориться. Ведь еще несколько минут назад все было о,кей, и вдруг такая смена настроения.

От вокзала до их школы было рукой подать, и они зашли в один из недорогих ресторанчиков по дороге, где не раз бывали до этого, и с которого началась постельная история Женьки с Маринкой. Он назывался «Око Дракона». Свирепая морда, с огненными сверкающими очами этой сказочной рептилии встречала всякого входящего в небольшом вестибюле и почему-то считалось – чтобы у парня с девушкой завязались любовные отношения, надо было непременно посетить это заведение и символически выпить маленькую кубышку, кхоу бэй (один глоток) знаменитой крепкой гаоляновой, на каких-то таинственных травках, водки «Маотхай». Ни Маринка, ни Женька в тот вечер никакой водки не пили, а лишь одно пиво, однако, видать, настолько были сильны и коварны чары этого заведения, что немедленно возымели действие.

Женька с Артемом заказали по длинногорлой бутылке пива, горку соленого жареного арахиса. Женька налил в стакан, а Артем, верный своей привычке, сделал долгий длинный глоток «из ствола». Пиво было свежим и резким, имело хороший горьковатый вкус хмеля и выдержанного солода. Хотя, если честно, Женька в этом мало разбирался и полностью доверял Артему, утверждавшему, что именно этот сорт пива, по указанным признакам, один из лучших в Шеньяне.

Артем помолчал, закурил, откинулся на спинку металлического стула.

– Помнишь, я тебе говорил про одного мерзопакостного дядьку – Изю Ругайло? – спросил он.

Женька кивнул.

– С этой тварью связано почему-то все самое гадкое и мерзкое в моей жизни. Он мне даже однажды приснился с совершенно демонической мордой, какие могут быть только там, – Артем ткнул пальцем в пол, отхлебнул из бутылки. – Так вот, когда я поступил в институт, у нас на курсе в соседней группе оказалась одна девушка…

– Похожая на Фэй Хуа? – вставил Женька.

– Как ты догадался?

– Жизненный опыт, ну и сам понимаешь… – Женька иронично-многозначительно постучал согнутым указательным пальцем по лбу, как когда-то это сделал Артем. Но по всему было видно, что Артем не был настроен на их привычный тон, потому что отреагировал на это лишь слабой грустной улыбкой.

– Ты знаешь и похожа, и не похожа. Глаза – точно похожи. Такие же карие, с восточным разрезом. Она была из Казани. Пожалуй, похожи губы и волосы, знаешь такие густые, как войлок, только светлее. А в остальном… Она была маленькой, с тонкой талией худышкой. Но при этом у нее была такая… как бы это сказать, большая для ее роста и сложения грудь. Когда у нас были совместные лекции, я часто смотрел, как она сжимает своими тоненькими, игрушечными пальчиками ручку, и мне было до того это умилительно, что хотелось встать и накрыть эти старательно выводящие буквы руки, как заводную игрушку. При этом она склоняла голову, и прядь этого вьющегося войлока постоянно падала ей на щеку. Она поправляла ее маленькой ручкой и продолжала дальше старательно писать. Ее пальчики гнулись как у ребенка. Если бы я сказал, что весь курс был от нее без ума, то это далеко не так. Но я уже говорил, что каждому свое. Наверное, это было мое.

Она постоянно смущалась, если кто-то с ней пытался заговорить, краснела, и была со всеми внимательна и обходительна. Даже казалось, что она всем готова услужить. Будто весь ее вид говорил: может вам в чем-нибудь помочь? Есть такая категория людей. Короче, смотрел я, смотрел, а однажды, узнав у сокурсников про ее день рождения, взял да и купил ей огромный букетище роз. Дэн, представляешь, как мне было хорошо. Именно мне, когда я смотрел на ее смущенную благодарность. Как она волновалась, как играл на ее щеках румянец, который она пыталась спрятать, зарывшись в букет. И мне казалось, что это был вовсе не румянец, а цвет роз отражался на ее щеках.

Это и для меня был поступок. Я никогда не отличался донжуанством, и самой сильной у меня была, как у всех, наверное, первая школьная любовь, когда мы жили в Якутии, в поселке Батагай. Это была вторая. Мы стали встречаться, и скоро случилось то, что и должно было случиться. Она жила в общаге и встречи наши были отрывочными, мы использовали любой момент или повод, чтобы остаться наедине. Как бы это сказать… Короче, она была очень страстная, – Артем сделал паузу, – как твоя Маринка. Ты извини, я иногда кое-что слышал, когда уж слишком бурно у вас все происходило. У нас с Гулей, ее Гуля звали, тоже все получалось, и ты знаешь, меня распирала какая-то потаенная гордость. Так было здорово ощущать себя мужчиной, особенно, когда ты делаешь приятное другому человеку. Я не думаю, что она играла, думаю, что все было взаправду. Но она была не только страстная, она была еще и умная. Я повторяюсь, но действительно, интеллект у нее был на лице написан, вернее в ее глазах. Поэтому я тебе сказал про Фэй Хуа. Я знал, что говорил. Она любила Омар Хайяма, Блока и Шолохова. Особенно его «Поднятую целину». По взглядам она была… социалисткой, что ли, короче, очень жалела, что развалился Советский Союз. У нее отец был каким-то секретарем, и видно привил дочке такие взгляды. У них почти все родственники работали в нефтехимии, и ее снарядили на учебу по семейной профессии в Питер.

Короче, мы встречались несколько месяцев и когда наши отношения перешли уже в серьезную плоскость совместной жизни, она рассказала мне, что у нее есть двухлетний сынишка. Но ты знаешь, я нисколько не расстроился. И даже в душе обрадовался. И дернул же меня нечистый рассказать все своей мамашке: так, мол и так, хочу жить с девушкой, ну словом, все рассказал и о ребенке тоже. Я ж за советом к ней, а она – не бывать этому, только через мой труп, и пошло поехало. Они уже к той поре с отцом не жили. Ладно, думаю, проорется, успокоится и все уладится. Да не тут-то было. Она навела справки, нашла Гулю, и закатила ей такой концерт, что вся общага на ушах стояла. Мне оставалось только сквозь землю провалиться.

В ту пору мы уже с Гулей ходили к этому козлу Ругайло. Гуля была как в воду опущенная от скандала с мамашкой. А тут эти выборы, это пиво, травка, потом герыч. Ты знаешь Дэн, нет ничего страшнее, когда женщина приседает на героин. А Гуля присела. И ты не представляешь, что такое для наркомана ломка. Чтобы снять ее, он готов на все, только дай ему дозу. И однажды пришел такой момент, когда не было в кармане ни гроша, она за дозу пошла с этой мразью Ругайло. Что он только ни делал с ней, Дэн. Я даже говорить не хочу.

Артем замолчал, сделал подряд несколько глубоких затяжек. Глаза его повлажнели, стали грустными и отсутствующими. Он смотрел на Женьку и не видел его, уйдя в себя, в те невеселые воспоминания, которые тревожили его, заставляя искать ответы на непростые вопросы. Женьке показалось, что парень спрашивал себя, а не он ли всему случившемуся виной, не его ли добрыми намерениями устлана дорожка в наркотический мир грез его и его девушки? Чтобы вернуть парня в реальность, Женька, тронутый рассказом, мягко спросил:

– А дальше, что же было дальше?

– Что? А, дальше… Дальше все просто: приехали родственники, и увезли Гулю домой. Больше я ее не видел. Однажды, правда, пришло письмо на факультет. Видно она писала домой, но мамашка была на стреме и мне ничего не говорила. Но и это письмо я даже читать не стал. К той поре я уже плотно присел на геру и решил, что не жили богато, не хрен начинать. Что я ей мог дать? Она, может, сумела выскочить из этого болота, а я только больше увяз. Короче, вот я здесь, сижу с тобой и дую хорошее пиво. Давай, дружище, твое здоровье.

Артем попытался взбодриться, сказал все маршевым голосом, с бравадой, но видно было, что ему совсем не весело.

– Слушай, – хлопнул себя ладонью по лбу Женька. – А Фэй Хуа, что ты скажешь насчет Фэй Хуа? Ведь она ж тебя зацепила, сам говорил. Закадри ее, тем более она похожа на твою Гулю.

Все время, пока Женька говорил, Артем насмешливо кивал ему в такт головой.

– Гениально, – с хохотком сказал он, едва Женька закончил. – Долго думал?

– А что я такого сказал?

– Да ничего особенного, я ж говорил тебе, что когда дело доходит до баб, ты тупеешь.

– А ты умнеешь?

– Мы повторяемся. Я ж говорю тебе, я над схваткой. А Фэй Хуа девчонка действительно классная… Да ты и сам это понимаешь и потому ее никому не отдашь.

– Я?! Я… – поперхнулся пивом Женька.

– Так-то вот.

Кажется, Артем развеселился.

 

Просыпается Женька рано, как говорят в России – с петухами. Обычно его будят чьи-то громкие, среди раннего утра шаги и голоса. Скорее всего, это грузчики или хозяева мелких лавчонок или ресторанчиков, открывающие свои заведения. Начинать работу в шесть утра в Китае скорее правило, чем исключение. Наш брат россиянин по такому случаю сказал бы – кто рано встает, тому Бог подает. У китайца отношения с небесами довольно прагматичные, как заметил Женька. Все его благополучие будет зависеть лишь от того, как быстро в течение долгого дня он будет крутить педали велосипедной коляски – рикши, или бегать в качестве расторопного официанта в одном из многочисленных городских ресторанчиков. А из того, что заработал, он три четверти отложит на «черный день», а на оставшуюся четверть будет умудряться прожить.

 Окна Женькиной с Артемом, а с некоторых пор и Маринкиной комнаты выходят на пятую радиальную улицу – У Дао Дие. В эти ранние часы она еще недостаточно расшевелилась, и утреннюю тишину нарушают лишь звуки редких такси, да крики велосипедных рикш, груженых снедью да баулами челноков.

 Но уже через час город загудит, задвижется, громко затрещит пиротехникой, наполнится частыми, очень частыми гудками автомобилей и гортанными криками зазывал. От бесчисленных ресторанчиков и кулинарных лавок, которые вперемешку с магазинами занимают первые этажи чуть ли каждого городского здания, аппетитно потянет пряными запахами китайской кухни. В одно из таких заведений Женька с утра пойдет пить горячее соевое молоко.

 Он знает, что по дороге у входной двери ему обязательно встретятся несколько велосипедных рикш, ожидающих своих клиентов. По-доброму, скалясь в улыбке, они обязательно скажут:

 – Хао хе доу цзянь! (Вкусное соевое молоко!)

А когда он на своем неплохом китайском ответит им – чжен хао хе! (очень вкусное!), – они совершенно по-детски будут удивляться тому, что есть на свете бледнолицые господа, могущие сказать что-то на их языке.

Выражение их лиц при этом самые доброжелательные. Хотя не исключено что вслед кто-то может вполголоса проговорить что-то вроде – элосы лао мо (российская лысина). Здесь это выражение почему-то считается очень оскорбительным для россиян. Примерно, как для российских татар – званый гость лучше татарина. Но Женька знает, что сказано будет это беззлобно, так, между прочим, как и в России могут, не подумавши, брякнуть вслед проходящему китайцу – желтопузый.

 Женька познакомился с рикшами чуть ли не в первый день приезда, но уже через несколько минут разговора забыл почти все их имена. Запомнил только одно, самое распространенное в Китае – Ван, сродни русскому Ваньке. Владелец имени, коренастый симпатичный китаец, с очень густой шевелюрой (вот откуда лао мо у китайцев –

лысина – большая редкость), больше похожий на монгола, и бывший у них вроде как за бригадира, поведал Женьке, что “пашут” они без выходных, в день “заколачивают” в среднем 150 юаней (около 600 рублей), и на жизнь ему и его семье хватает. Когда Женька свел в своем уме “концы” месячного заработка рикши с “концами” покупательной способности юаня, ему немножко взгрустнулось, и он подумал, что действительно Вану на жизнь хватает очень даже неплохо, несмотря на то, что работа велорикши самая низкоквалифицированная. А взгрустнулось оттого, что в России такую зарплату не часто получают даже рабочие с высоким разрядом.

 В минуты послеобеденного отдыха Женька видел рикш, нередко, азартно, совсем по-русски, режущихся в подкидного в узком коридоре школы. Они сидели на корточках или по-турецки поджав ноги, держа в грубоватых, рабочих пальцах замусоленные карты, с опаленными солнцем, смуглыми, почти черными лицами, одетые в основном в синие суньтьяновки, и по их далеко не печальным лицам Женька видел, что они вполне довольны своей жизнью.

 Если же выглянуть из окна комнаты в районе обеда, то можно увидеть, как вдоль пятой улицы в сторону, где поднимается солнце, понуро пробежит старенький гнедой ослик, запряженный в тележку с бочкой. А навстречу ему и обгоняя его, будут бежать “фольксвагены” китайской сборки, очень напоминающие “99” модель российских жигулей, велосипедисты, грузовики. На фоне бетона, стекла, асфальта и рекламы ослик смотрится забавным анахронизмом, почти сказочным персонажем, случайно сюда забредшим. И в то же время напоминанием чего-то древнего, вечного, без которого невозможно будущее. В одну из своих прогулок по городу Женька успел познакомиться с этим осликом-трудягой, погладил его по теплой печальной мордашке. В ответ на его мудреные мысли он грустно покивал своей понурой, седой, ушастой головой.

Если пройти мимо играющих в карты рикш, по неширокому коридору, заставленному мотоциклами и велосипедами, и подняться на третий этаж здания, в котором расположено окно Женькиной комнаты, то попадешь в довольно уютное заведение, именуемое школой по изучению китайского языка с названием «Xiao Yiang». Здесь имеются хорошо оборудованные классы, комнаты для проживания, зеркальный танцевально-гимнастический зал с тренажерами и даже своя столовая, где три раза в день, в определенные часы любознательная повариха по имени Сяо Фу (маленькое счастье) потчует вас блюдами китайской кухни.

 

– Иероглифы пишем с любовью, – строгий, с выраженным металлическим оттенком голос обрывает ход Женькиных мыслей, чтобы возвратить в сугубую реальность, данную нам в ощущениях. И помягчев, приняв чуть ироничную окраску, голос продолжает: – Так вот, великие китаисты, иероглифика – это целая наука. В древнем Китае ей придавали исключительное значение. Многие великие люди Срединного государства владели искусством написания иероглифов. Этим, кстати, отличался и Мао Цзе Дун. Поскольку считалось, что люди, постигшие мастерство написания иероглифов, отличались великим упорством, терпением, усидчивостью, душевным спокойствием, мудростью.

Идут занятия. Маринка касается своим локтем Женькиного. От нее вкусно пахнет мытыми волосами и хорошими духами. Она в какой-то умопомрачительной блестящей кофточке в обтяжку, отчего заметны все небольшие впадинки и выступы на ее теле от бюстгалтера. Ночью эти впадинки и выступы исчезают, и Женькины руки мягко и страстно скользят по чистой и гладкой коже.

Конечно, он помирились. В тот же вечер, когда Женька с Артемом вернулись из «окодраконовского» ресторана. Вначале же состоялся неприятный разговор с Ольгой Александровной. Ведь по большому счету, хоть и позвонив и формально предупредив, уехали они все же в Далянь без спросу. Вместе с вкрадчивостью и кажущейся доброжелательностью в голосе преподавателя звучали ярко выраженные стальные нотки, а в глазах поблескивали искорки явного негодования. Она долго говорила о своей ответственности за их благополучие и безопасность, выговаривала за самоуправство и стращала тем, что в случае повторения подобных вещей, она их – тю,тю – и отправит до «дому, до хаты». В итоге, заручившись их благонамеренным – такого больше не повторится! – она улыбнулась Женьке, которому явно благоволила, и милостиво, почти по-царски простила их. Кремень женщина! Едва они вышли из ее кабинета, в коридоре им навстречу, конечно, случайно, попалась Тоня Неделяева, крупнобедрая читинка, с откровенным, как у Маринки, взглядом. Она уже побывала замужем, и дома у нее остался двухгодовалый сынишка. Женька давно чувствовал Тонин интерес к себе и будь он вполне законченный ловелас, он бы легко добился ее.

– Привет, Дэн! – радостно улыбнулась Тоня, точно не замечая Артема. – Ну, вы даете: сначала сами исчезли, потом Маринка дома не ночевала.

– Как не ночевала?

– Так ты не знал?! А я думала, вы вместе. Ой, может, я что-то не так сказала? – Тоня сделала наивный взгляд, явно говорящий о том, что ее кроткое и вселюбящее сердце, конечно, желает всем только добра, и то, что она только что брякнула, это, в самом деле, из-за ее искреннего неведения.

Когда он вошел в комнату, сидевшие на своих кроватях Алка и Наташка тут же молчком поднялись и демонстративно вышки, оставив Маринку наедине с Женькой. Он проигрывал в голове предстоящий разговор, сделав заготовку, типа, «мы же цивилизованные люди», что «он вольная птица и рожден для самостоятельного полета», что «он не чья-то собственность», но все же не смог его внятно начать, тем более что многие карты спутала Тоня. Маринка сидела на своей кровати с таким невозмутимо-вызывающе равнодушно-каменным лицом, пробить которое можно было, разве что, только тяжелой кувалдой.

– Марин, привет!.. Ты это, извини, что так получилось, – Женька подошел в девушке, пытаясь дотронуться до ее головы.

– Убери свои щупальца! – Лицо Маринки было теперь лицом нападающей пантеры, точнее разъяренного хомячка, готовящегося загрызть безобидного кузнечика. А глаза пылали неприкрытой ненавистью.

– Ты что, белены объелась? – опешил Женька. – Что уж я такого натворил, чтобы ты так на меня нападала?

– А ты не знаешь? Ты же бросил меня, уехал втихушку с этим педиком. Что, с ним лучше, чем со мной?

Женька разозлился:

– Ты что это, совсем офонарела, что ты несешь, дура?

– Я… Я дура? Сам меня бросил и я же дура, – Маринка расплакалась.

– Ну вот, только этого нам не хватало. – Он напрочь забыл все свои подготовленные возражения, даже о том, что ему несколько минут назад сказала Тоня, и начал оправдываться: – Ты же знаешь, что я давно хотел вырваться в Далянь. А тут появилась возможность, потому что деньжат подзаработали.

– Каких деньжат? – Маринка перестала плакать и удивленно-заинтересованно посмотрела на Женьку. Эта быстрая перемена Маринкиного настроения всегда поражала Женьку.

– Помнишь, я тебе говорил, что приезжали знакомые Артёма из Питера? Короче, я у них три раза по полдня поработал переводчиком, и они отвалили больше трехсот баксов.

– Сколько? Триста баксов, и ты молчал? Вот так ты ко мне относишься. – Маринка опять расплакалась, стараясь при этом не размазать тушь по макияжу. Но все равно плачущей она выглядела страшненько. Щеки у нее были красными, а смытый кое-где слезами макияж обнажал не совсем ровную, пористую кожу. – Вместо того, чтобы потратить их на меня, ты их потратил на этого гея.

– Перестань! Я уже говорил тебе, что он нормальный парень, – вновь сделал раздраженную гримасу Женька и неожиданно закончил: – Может быть, еще получше нас с тобой.

– Ага, сейчас, держи карман шире. Получше нас с тобой, – ехидно передразнила его Маринка и перестала плакать. Она встала и пошла к столу, на котором лежала пачка сигарет. Женька невольно залюбовался ее ладной фигурой. Маринка закурила, хотя это и было запрещено правилами школы, видно было со спины, как она глубоко затянулась. Когда она обернулась, на ее лице кривилась улыбка.

– Ну и что же вы там делали? – нашатырно спросила улыбка.

– Я съездил в Порт-Артур, – начал Женька и покраснел, вспомнив Юльку. Он вдруг разозлился: – А почему я должен перед тобой отчитываться? Ты лучше расскажи, что ты здесь делала?

– Я? – переспросила Маринка. Женька заметил, как хитро-трусовато вильнули ее глаза, и понял, что своим вопросом застал ее врасплох. – В каком смысле?

– В самом прямом. Ты все это время, пока нас не было, ночевала в школе или где-то еще?

– Я…

– Да что с тобой, ну ты, конечно, а кто же еще?

– Это тебе эта сучка Тонька уже успела разболтать? Она давно метит поменяться со мной местами.

– Да какая разница, кто мне это сказал. Так ты что, в самом деле, не ночевала в школе?

– Да! Ко мне приехала моя знакомая. Она часто бывает в Китае. Она танцовщица и сейчас привезла в Шеньян группу. Она приходила сюда в школу и отпросила меня у Ольги Александровны. Можешь спросить у нее.

– Да не буду я ни у кого спрашивать. Не вижу здесь никакого криминала. Я верю тебе.

Женька был удовлетворен. Он почувствовал, как схлынуло напряжение. Теперь можно разговаривать на равных. Все-таки, в самом деле, наилучший способ защиты – это нападение.

Маринка быстренько припудрила все неровности своей хомячковой мордашки, подкрасила помадой губы, заглядывая в маленькое зеркальце. И уже через минуту выглядела свежей, обновленной, улыбающейся Маринкой, словно между ними несколько минут назад не произошло никакой размолвки со слезами. Движения ее стали, как прежде, деловито-суетливы. Она с удовольствием, аппетитно потянулась, блуждая по Женьке гламурной улыбкой.

– Ладно, Дэн, – она обвила его руками, томно прижавшись к нему всем телом, жарко прошептала ему в ухо: – Я прощаю тебя.

– Не надо меня прощать, я ничего особенного не натворил, – тоже интимным шепотом, но твердо ответил Женька.

– Надеюсь, вы там с Темой не согрешили? – двусмысленно и вульгарно посмотрела Маринка в его глаза. Лицо ее было так близко, что Женька уловил ее подкопченное сигаретным дымом свежее дыхание, смешанное со сладковатым запахом косметики.

– Не пошлИ.

– Молчу, молчу. Предполагаю, что у тебя из трехсот баксов еще кое-что осталось?

– Есть предложение?

– А как же! – игриво поддела его бедром Маринка, подмигнув, отчего у Женьки в районе солнечного сплетения образовался приятный вакуум. – Сначала «Бельмо дракона», а потом… Догадайся с первого раза.

Женька был рад и не рад этому примирению. Во всяком случае, он не чувствовал безграничного восторга от того, что уладилось все довольно быстро, без многодневного дутья губ. С того дня, как Маринка после «Ока Дракона» нырнула к нему в постель, он ощущал в душе какую-то двойственность. С одной стороны, было совсем неплохо иметь, что называется под боком, на расстоянии вытянутой руки, девушку приятной внешности и без особых комплексов в постели. Когда гормоны просили выхода, а они просили его буквально каждый день, Маринкина привлекательность подходила для этого как нельзя лучше. Но он не чувствовал в девушке какой-то иной потребности, кроме постельной. Оттого-то и раздражали его всяческие Маринкины попытки посягательства на его независимость: «Женечка, помоги Сяо Фу помыть посуду», «в город пойдем вместе», «мы с Женечкой» и т.д. Раздражали не потому, что глупа или умна была Маринка. Скорее всего, в решении житейских вопросов Женька был ей даже не соперник. Но их любовные приемники и передатчики, видимо, работали не только в разных диапазонах, но вообще на разных волнах, как было разным и отношение к жизни. Женька хотел всего добиться от жизни сам: получить образование, стать профессионалом, сделать карьеру и, как итог трудов праведных – высокооплачиваемая работа, достаток. Он прекрасно понимал, что все это не случается в год-два, для этого нужно время, терпение, и он готов был его проявить. Для Маринки же, как ему казалось, главным в жизни было вытащить счастливый лотерейный билет. И в ожидании его она себя особо не утруждала. Она даже училась порционно, ровно столько, чтобы сдать зачет и не выделяться ни в лучшую, ни в худшую сторону на фоне общей стадности. Она как бы отрабатывала вложения, которые сделали в нее родители, отправив в эту поездку, непонятно каким образом определив окупаемость сделки, не перетруждаясь при этом.

Но интереснее всего было то, что Женька не чувствовал даже не любви, а элементарной влюбленности и с Маринкиной стороны. Той влюбленности, какая, к примеру, была у Юльки, когда та смотрела на него бледно-голубыми затуманенными глазами, со счастливой улыбкой, будто подсвеченная изнутри. Видимо, Маринка не связывала с Женькой своего лотерейного счастья. Может, она и допускала, что у него есть все данные выбиться в люди, сделать карьеру, но ждать годы, гадая на ромашковом цвете – повезет, не повезет, видимо совсем не входило в ее планы. Она жила здесь и сейчас, также получая удовольствия от жизни, уверенная, что ее лотерейный билетик уже отпечатан в типографии и где-то на пути к ней. А то, что она пыталась приручить Женьку – было чисто женской собственнической чертой. Но она понимала и другое – нельзя безрассудно перегибать палку, сломается. И как хорошая кандидатка в стервы, она шла, балансировала по краю, хорошо чувствуя состояние партнера, чтобы вовремя остановиться. Иначе «клиент» проявит норов, отношения разладятся, а в очереди на «клиента» немало желающих, взять ту же Тоньку.

Она не относилась к той категории людей, которые сгорают от любви, ощущая постоянную, острую потребность в предмете своих воздыханий, когда ни еда, ни питье в горло не лезут, и человек тает на глазах. Когда люди становятся изощренными и коварными, способными как на возвышенные чувства, так и на грязную низость, лишь бы быть рядом с тем, от кого они без ума. Женька даже где-то прочитал, что подобные отношения, называемые любовью, это своего рода психическое заболевание, лекарством от которого может быть только время. Ему самому однажды довелось переболеть такой болезнью к смазливой девчонке Тане Барсуковой, с которой он познакомился в Утулике у бабушки на каникулах, когда ему было лет четырнадцать. У нее была миловидная мордашка и крепкая, уже оформившаяся фигура, хотя по возрасту она была еще девочкой. Он до сих пор помнит, как преследовал ее, как у него бешено стучала кровь в висках, было сухо во рту, колготилось частыми перестуками сердчишко, как кругом шла голова, когда он находился около неё. Как ревновал ее к другим мальчишкам и как жестоко разодрался с одним из них, Сашкой Кремлевым, когда тот сказал про нее какие-то грязные слова. Когда они с Таней первый раз поцеловались, Женька целую неделю ходил, как малахольный, написал какие-то восторженные стихи. В стихах он сравнивал ее с вечным цветком – розой, там, конечно, были и сибирские морозы – дело было в зимние каникулы, и его горячее тоскующее сердце, и ее красота, и точки после буквы л… Все как в песне Ободзинского. Там был и эпистолярный постскриптум. В этой приписке, в которую Женька постарался вложить как можно больше чувств, были порывистые слова, что «человеку свойственно надеяться», и что она, Таня Барсукова, «услышит порыв его страдающей души» и т.д. Когда же, при встрече, он спросил, получила ли она его страстное письмо, которое он передал через ее брата Кольку, Таня сделала вопросительное лицо:

– Какое письмо?

– ??

Женька обмяк – ведь он так старался, вложил в строки столько души, а тут... Это он потом поймет, что в большинстве своем поступки людей не соответствуют нашим ожиданиям, да и не должны, и в этом не их вина, так уж устроено природой-матушкой.

– А-а, твои стихи. – Таня улыбнулась, но, как показалось Женьке, мысли ее были заняты чем-то другим. – Классно у тебя получается, складно так. Но уж больно умно и красиво…

«Вот это меня окатили…», – подумал тогда Женька. Но даже это не охладило его любовного пыла. Уезжая в Иркутск, он чуть ли не каждую неделю писал ей письма, в ответ же не получил ни одного. Любовная болезнь не оставила его даже тогда, когда учась еще в 10-м классе, Таня Барсукова выскочила замуж за Ваську Власенко, местного забулдыгу, вернувшегося недавно из армии. Письма Женька писать ей перестал, но чувствами так и не переболел. А однажды летом, он закончил тогда уже первый курс САФа, приехав летом к бабушке, он встретил ее и Ваську у поселкового магазина. Они оба были навеселе, несли в сетке бутылку водки и несколько банок пива.

Васька, долговязый, братсковатого вида парень, в расстегнутой клетчатой рубашке с короткими рукавами, встретившись с Женькой, по-доброму растопырил мозолистые, с въевшейся соляркой, руки, обдал густым перегаром.

– Женька, елы палы, ты ли? Сто лет тебя не видел. Да, Танюха? Вишь, какой мужик! А Танюху-то я у тебя увел. Увел… – Васька смачно и красиво матюгнулся. – Слышь, Жека, давай-ка по соточке за встречу, или слабо?

Как и все в поселке, Женька с Васькой были знакомы, но по причине разницы в годах, которая в этом возрасте особенно ощущается, дружбы не водили, только здоровались при встрече. Когда Васька ушел в армию, Женьке было лет пятнадцать-шестнадцать. Сейчас же эта разница в возрасте почти не чувствовалась – оба были одинакового роста, разве что Васька казался более заматерелым. Он был смугл, клещеног, с большой кудлатой головой и добродушным лицом. Ладони у него были крупные, а на правом среднем пальце красовалась густосиняя наколка в виде перстня. Он был в замызганных синтетических светло-серых брюках-трико, с темными пятнами на гачинах то ли от машинного масла, то ли от солярки, напоминающих леопардовый раскрас, и синих китайских шлепанцах на босу ногу.

Стараясь выглядеть спокойным и невозмутимым, хотя рядом с Таней его опять, как в былые времена, забила «нервенная дрожь», Женька, поразвязней, ответил Ваське:

– Легко. Но я ж не халявщик, – и все же ему казалось, что голос его дрожал.

– А что, есть бабки?

– Есть, – Женька вытащил из кармана сотенную.

– Ха! Елы палы, ништяк! – Видимо боясь, как бы сотенная опять не исчезла в Женькином кармане, Васька быстро выхватил ее, протянул сетку Тане: – На-ка, Танюха, подержи, я еще пузырь куплю.

Только когда он скрылся в дверях магазина, Женька посмотрел на Таню. Она была голонога, в таких же, как у Васьки, шлепанцах и в каком-то несвежем, светло-голубом, в цветах, байковом халатике, едва прикрывавшем ее сформировавшиеся, крепкие бедра и мягкие, чуть обвисшие груди. Полные красивые щиколотки ее были в комариных укусах, кое-где расчесанных до красноты. А налитые мягкие руки украшали аппетитные ямочки на локтях. Такие же ямочки были там, где начинались фаланги пальцев. На красивом лице выступил винный румянец. Женька слышал, как маленькими молоточками стучит по наковаленкам его висков кровь, и чувствовал, как тело продолжает бить предательская дрожь. Таня смотрела на него с непонятной выжидательной полупьяной улыбкой.

– Как ты живешь, Таня? – наконец осмелился произнести Женька.

– Нормально. А как ты? Не женился? – сипло хохотнула Таня. До Женьки долетел запах многодневных возлияний. Она пригладила крашеные перекисью, спутанные, как неживые, волосы.

– Пока нет. Не нашел такую, как ты, – немного осмелел Женька.

– Ваша лошадь тихо ходит. Раньше надо было думать, теперь у меня Васька есть.

– Ты счастлива?

– Спроси че-нить полегче. Раз живу, значит счастлива. Вечно ты все усложняешь, стишочки, ахи да вздохи. Проще надо жить.

– Проще это как?

– А попой об косяк,– улыбнулась Таня, помолчала, о чем-то думая, потом, глядя откровенно Женьке в глаза, сказала: – Будешь меня слушаться, узнаешь как. Понял?

Да, он все тогда понял. И это понимание настолько усилило процесс кровотока, что у него пересохло горло, и Женька почти ничего не соображал, как они пришли на край поселка, где Таня с Васькой снимали полдома. Как несколько раз останавливались по дороге и прикладывались к горлышку, как допили все пиво, и как Васька настолько опьянел, что они с трудом довели его до калитки. Как, попив холодной водицы, он снова ненадолго пришел в себя.

В доме на старой скрипучей тахте, воняющей несвежестью и дустом, скомканной ветошью валялись давно не стиранные простыни и пододеяльники, а стоящий у тахты старый-престарый журнальный столик был заставлен пустыми банками из-под пива и бутылками, усыпан крошками и ссохшимися корками хлеба, а банки из-под консервов забиты скрюченными опарышами окурков.

Они сообща кое-как разгребли эти завалы и поставили на столик непочатую бутылку. Таня с Васькой сели на тахту, а Женька напротив, на табуретку.

– Счас закусить чего-нибудь принесу, – поднялась из-за столика Таня.

Как только она вышла за дверь, Васька тотчас же молчком налил себе полстакана и в одиночку выпил. Когда Таня вернулась, он уже спал, положив свои широкие ладони на коленки и уткнувшись в них лицом. Она выложила на тарелку, предварительно смахнув с нее крошки, пару огурцов и зеленый лук и, глядя неотрывно на Женьку, уселась рядом с Васькой, чуть расставив коленки. Следуя врожденной мужской привычке и подбодренный алкогольными возлияниями, взгляд Женьки остановился на круглых Таниных коленках. Вначале он даже не поверил, что она без трусиков, поднял удивленные глаза. Она понимающе моргнула, подтверждая, что все так и есть и, приложив палец к губам, повернув голову, громко спросила:

– Васек, тебе налить?

Не поднимая головы, Васька произнес что-то нечленораздельное и кивнул. Видимо он никогда не отказывался.

– На, пей.

Васька с трудом оторвал от ладоней голову, его шатнуло, но Таня попридержала его, отчего ее коленки разъехались еще больше. Васька уже не столько пил, сколько лил, морщась, но впихивая в себя пахучую сорокоградусную дешевую мерзость. Пил так долго, что Женьке казалось, что время остановилось. Это было уже каким-то мучением. Он поднялся и молча вышел на веранду, оперся спиной о дверную косячину. Через некоторое время вышла Таня и, не говоря ни слова, порывисто обняла его за талию, припав щекой к груди. И тут же начала расстегивать ему брючный ремень, громко и прерывисто дыша. Но едва она коснулась сокровенных мест, как натянутая до предела, до тягучего напряжения, тетива лопнула, и через минуту мир почти болезненно изменился, померк, а пылавшая ранее, казалось, неимоверная, вселенская любовь к прижавшейся к нему девушке превратилась в глухое отчуждение, если не враждебность. Розовый, яркий воздушный шарик, трепетавший на солнечном ветру, вдруг лопнул, превратился в жалкую сморщенную резинку. Сейчас Женьке хотелось только одного – чтобы его оставили в покое.

 

– Так вот, господа великие китаисты, – чуть насмешливый, металлический голос вновь возвращает Женьку в сугубую реальность. – В Китае никогда влюбленные не скажут друг другу «рыбка моя», «мой котик» или «яблочко мое наливное». Потому что все это употребляется в пищу. Представляете: рыбка моя, дай-ка я тебя зажарю на вертеле! Поэтому свои чувства китайцы отождествляют с природными стихиями – солнышко, звездочка, зоренька моя. И еще: в китайской народной культуре нет такого понятия, как любовь в европейском понимании. Китаянка, скупо проявляя свои душевные чувства, скорее скажет: жалею тебя.

Маринка поглядывает на него искоса, странно улыбается и Женька не поймет, то ли она смеется над словами Ольги Александровны по поводу вертела, то ли ждет, что нечто, вроде – «звездочка моя ясная», когда-нибудь произнесут его губы.

Учебные столы стоят в большом танцевальном зале, по периметру которого расположены зеркала. На полу лежит большой мягкий палас, который Маленькое Счастье, совмещая должность уборщицы, каждый день чистит пылесосом, противно вопящим, как пожарная машина. Огромные – от пола до потолка – окна эркера так же, как и в Женькиной комнате, выходят на юг, на пятую улицу, открывая ухоженную, почти виртуальную панораму городского квартала. Хоть погода уже не такая жаркая, все равно зал залит солнечным светом, почти достигающим дальней, противоположной окнам стены, где стоят столы, и воздух быстро нагревается. Солнечный зайчик лежит прямо у Женькиного кроссовка. Из полусонного состояния Женьку выводит громкая реплика:

– И у русских так же! – Это вырвалось у Ленки Клещенюк.

Ольга Александровна, недовольно посмотрев в ее сторону за то, что ее перебили, все же милостиво разрешает Ленке высказаться, так как девушка за свое упорство числится у нее в любимицах.

– Что там у тебя, Лена?

– Моя мама иногда поет какую-то песню, где есть слова: «В селах Рязанщины, в селах Смоленщины, слово люблю непривычно для женщины…». Дальше, дальше… Забыла. Помню только, что заканчивается припев словами: «Женщина скажет, жалею тебя…».

– Гм, может быть…

– А здесь, наверное, поют: «В уездах шеньянщины, деревнях пекинщины»… – это с характерным смешком встрял Артем, нередко удивлявший ребят подобными штучками. Все расхохотались. Лишь преподаватель снисходительно и нашатырно улыбнулась уголками губ. Артем у Ольги Александровны явно не в любимчиках. Но его это не особо огорчает. Порой Женьке кажется, что парень нарочно подзуживает преподавателя. Не очень-то жалует своей благосклонностью Ольга Александровна и Маринку. Непонятно, какая кошка меж ними пробежала, но Маринка нередко плачет злыми слезами, зубря вечерами, когда каждый идет по своим делам, невыученный урок. Вытирая слезы, она жалуется Женьке, что Ольга Александровна нарочно к ней придирается и обзывает преподавателя мандаринихой, т.е. потомком китайских мандаринов.

Дело в том, что Ольга Александровна родилась и выросла в Амурской области и ее отец был китайцем по имени Лань Ин. Он женился на русской, и они оба работали учителями в одной из школ города Благовещенска. В начале пятидесятых, когда «русский с китайцем считались братьями навек», такое было возможным. Однако в шестидесятых, в связи с резким обострением отношений, Лань Ин стал Александром Ланиным и пережил несколько репрессивных действий со стороны советских органов, которые видели в каждом китайце потенциального шпиона. Через отца досталось и Ольге Александровне. Ее исключили из пионеров, не приняли в комсомол и она, в отчаянии, чуть не покончила с жизнью – хотела выброситься из окна. Как-то, в редком порыве откровенности, она поделилась своим прошлым.

Закончив Хабаровский иняз, она получила ученую степень, и язык знала великолепно, как и в целом китайскую культуру, о которой могла рассказывать часами.

– Артем, – железо в голосе обретает прочность легированной стали, – ты бы такую же расторопность проявлял в изучении языка. Сегодня вечером жду тебя с выученным наизусть диалогом девятого урока.

Она знает прекрасно, что для Артема это недостижимо, но она знает и другое, что лишила парня свободного времени, заставив зубрить текст.

 

Наступил ноябрь. Жара сменилась умеренным дневным теплом, которое к вечеру с сумерками улетучивалось, переходя в ощутимую позднеосеннюю прохладу. День убывал быстро и уже в шесть вечера город вспыхивал огнями. Все влезли в теплые свитера и куртки-ветровки, а по утрам, пробегая в туалет или умывальник, ежились от утренней свежести, которую с улицы в открытые двери запускали рикши.

Приближался Женькин день рождения. За это время ничего особенного не произошло, если не считать, что Маринка опять несколько выходных подряд не ночевала в школе. За ней действительно приезжала высоченная, стройная чернявая подружка по имени Жанна и с обоюдного согласия Ольги Александровны и Женьки увозила Маринку с собой в какую-то, по ее словам, супергостиницу. Женька для видимости куражился, вроде как нехотя отпуская Маринку, на самом же деле был вполне удовлетворен таким поворотом событий. Он уже начал несколько тяготиться тем, что поневоле вынужден с утра до вечера ощущать Маринкино присутствие.

В отсутствии Маринки резко активизировалась Тоня Неделяева, всячески выказывая Женьке свое расположение. Естественно, о Тониных захватнических намерениях тут же по возвращении незамедлительно доносилось Маринке, и та, не откладывая в долгий ящик, в этот же вечер учиняла Тоне разборки. Однажды дело чуть ли не дошло до драки, но тут, словно по волшебству, в самый кульминационный момент на пороге выросла «кремень женщина».

А буквально за день до дня рождения Артем спросил у Женьки:

– Знаешь, кто тебе привет передавал? Угадай с первого раза.

– Фэй Хуа?

– Точно, как ты догадался?

Женька постучал согнутым пальцем по лбу.

– У меня в Китае не так много знакомых, чтобы долго гадать. Ты что, звонил ей?

– Было дело, – Артем почему-то отвел глаза. – Кстати, она сказала, что разговаривала по телефону со своей даляньской бабушкой и у той, действительно, есть какие-то фотографии, документы, письма. И я сказал, что завтра у тебя день варенья.

– Надеюсь, у тебя не хватило ума пригласить ее к нам в школу?

– Ума-то у меня как раз хватило, это же твои именины.

– Соображаешь, ясное море. Ну и как у Фэй Хуа дела? – со скучающим видом спросил Женька.

– А ты сам у нее спроси. А то она все: как там Жень Я? У него все нормально?

– А ты?

– Я? Да говорю, схлестнулся тут Жень Я с одной дурочкой, пустой, как турецкий барабан.

– Что ты несешь?

– Да ладно, пошутил я. Сказал, что ты скучаешь по Фэй Хуа и даже во сне произносишь ее имя.

– Тёма, у тебя язык, что помело.

– Зато я над схваткой. Она сказала, что обязательно поздравит тебя. Так что жди звонка.

 

Фэй Хуа не позвонила ни на следующий день, ни позже. Прошла неделя, отгуляли день рождения. Женька ходил уязвленный, постоянно ждал звонка, и от осознания, что он ждет звонка, злился и раздражался. Однажды нагрубил Артему, резко ответив на его очередную ироничную поддевку, на что парень удивленно подняв глаза, спросил:

– Эй, приятель, что с тобой? Какая муха тебя укусила? Кстати, тебе звонила Фэй Хуа?

– А тебе что за дело?

– Как-то мне не очень нравится, как ты играешь голоском. Мне, собственно, до твоих дел, как вот до этой срединногосударственной лампочки. Дуйбуци (извини), – Артем хлопнул дверью.

Немного поостыв, Женька, нашел Артема курящим на улице. При виде Женьки тот сделал безразличное лицо, но чувствовалось, что в любую минуту, сделай Женька шаг к примирению, их отношения тут же восстановятся. Женька ткнул Артема мягко кулаком в бочину, сказал, примирительно улыбнувшись:

– Ладно, не сердись. С кем не бывает, в настроении настала черная полоса.

– С Маринкой, что ли, поцапался?

– Было дело, – соврал Женька.

– Тю-ю, нашел из-за чего расстраиваться. Вот давление падает и погода меняется, это скверно. Теплолюбивый я, – Артем поежился. – Пошли?

«Может и настроение падает вместе с погодой? Хорошо бы», – грустно улыбнулся своим мыслям Женька и тоже поежился. Холодный ветер гнал по улице редкие желтые листья. Он пришел откуда-то с северо-востока, со стороны северной Кореи. Это был отголосок мощного циклона, бушевавшего где-то в районе русских Курил, как сообщал телеящик, настроенный на единственный российский канал НТВ. Плотные серые облака, точно толстый, неровный, еще не скатанный мягкий войлок, как бесконечное покрывало висели низко, изредка пробрасывая холодную морось. Ветер распылял ее по стенам домов, зеркальным окнам офисов и учреждений, дорожному асфальту и тротуарной плитке, которые блестели, точно подлакированные малярной кистью. Казалось, что ветру тесно в городских кварталах и имей он побольше силы, разметал бы все стоящее на пути, чтобы вырваться на вольный простор и долго и бесконечно гнать по небу, точно отару овец, клубы свинцового небесного войлока.

Ночью небесная хмарь разродилась робкой снежной порошей, которая тут же таяла на еще не остывшем асфальте и, как едва уловимая проседь, белела по продутым холодным ветром крышам. Непогода бушевала почти неделю, и теперь летняя духота в школе сменилась на ощутимую прохладу. Чуть теплые батареи водяного отопления не справлялись с тем, что проникало в комнаты через окна и коридорные двери. Все влезли под двойные одеяла.

В один из таких дней позвонила Фэй Хуа.

– Женя, это вы? Извините, что не смогла вас поздравить с днем рождения. Просто так сложились обстоятельства, что мне пришлось срочно уехать в Пекин.

– Что вы, Фэй Хуа, какие могут быть извинения. Разве вы можете снизойти до внимания к такой мелкой сошке, как я. У вас здесь, наверное, тьма поклонников и рангом повыше, и осанкой повнушительней.

– Вы не правы, Женя, – чуть возмущенно и немножко сердито послышалось в трубке. – Я действительно была занята и не смогла вас поздравить. Я даже вам купила сяо ли у (маленький подарок).

– Вы хотите ко мне приехать в гости?

– В гости? – На конце трубки замешкались. – Я подумала, что мы можем где-нибудь встретиться. Тем более что есть повод поговорить. Я бабушке звонила.

– Хорошо. А где?

– Вы были в императорском дворце?

– К сожалению…

– Тогда совместим, как у вас говорят, полезное с приятным.

– Двойным приятным, – ввернул Женька.

– Что?

– Ну, с вами мне тоже приятно встретиться.

– Сесе Нин (спасибо), – на другом конце провода снова замешательство. – Когда?

– Лучше в воскресенье, я свободен, – ответил Женька и подумал: «Хоть бы Маринка ушла к своей длинноногой».

– Созвонимся?

– Хао! (Хорошо!)

Когда Женька вернулся в зал, его встретил вопросительный взгляд Артема, на что Женька утвердительно моргнул глазами. Артем удовлетворенно улыбнулся.

– Что это вы там перемигиваетесь? – недовольно буркнула Маринка, едва Женька сел рядом. – Кто звонил?

– Да университетский приятель из Иркутска, хочет приехать восточный новый год справлять.

Женька почти не врал, Сашка Петрунько хотел приехать в Китай и действительно звонил, только не в этот раз.

 

К концу недели непогода улеглась, и на выпавший снежок ночью ударил легкий морозец, выткавший на окошке даже что-то вроде робкого узора. Скатанное облачное покрывало ветер унес дальше, на юго-запад, небо очистилось, и когда Женька проснулся, в оконное стекло била небесная лазурь, подсвеченная лучами утреннего солнца. На соседней кровати похрапывал Артем, было слышно, как на кухне переставляет посуду Маленькое Счастье.

Маринки не было, за ней еще вчера днем приехала длинноногая брюнетка Жанна, и Женька с удовольствием потянулся, предвкушая, как он проведет сегодняшнее воскресенье.

Фэй Хуа позвонила уже ближе к обеду, когда взошло солнце и застывший за ночь мокрый асфальт закурился в лучах слабым туманом. Оказалось, что она живет совсем недалеко от пятой улицы, и они договорились встретиться у «Ока Дракона».

– Смотри не потеряй голову, – многозначительно ухмыльнулся ему вдогон Артем.

– Все под контролем, старик, – сложив в кругляшок большой и указательный пальцы, сделал в дверях многозначительную мину Женька.

Несмотря на то, что к обеду распогодилось, Фэй Хуа была тепло одета – чисто китайская черта. На ней было светло-серое драповое пальто, отороченное а-ля-рюс на воротнике и по полам светло-коричневой мерлушкой. В таком же стиле была и шапочка-шляпка, очень хорошо гармонировавшая с чернотой ее волос. В этом наряде она еще больше была похожа на Аксинью-Быстрицкую с азиатской изюминкой. Вызывали только изумленное недоумение плотные, цвета старого лежалого воска гетры, заканчивающиеся на щиколотках ребристыми резинками и делавшие похожими красивые упругие икры не на живую плоть, а на пластмассовые протезы. И в довершение из-под черных туфель выглядывали белые шелковые носочки. Это напоминало моду из советских фильмов 50-х годов, домысленную современной китайской спецификой. В руках она держала какую-то коробочку, завернутую в блестящую бумагу.

«Да-а. Що за манэры? Уж лучше в брюках», – озадачился Женька. И все же это не слишком портило общее впечатление, девушка была хороша, свежа, даже без макияжа, лишь с чуть-чуть очерченными помадой губами и едва уловимым запахом каких-то китайских духов.

– Прекрасно выглядите, Фэй Хуа, – Женька протянул руку, взял ее ладонь и поднес к губам.

– Ой, что вы, в Китае это не принято, – она, смущенно вспыхнув, быстро одернула руку и огляделась по сторонам. Это целомудренное смущение было почему-то волнительно для Женьки.

– В этом наряде вы выглядите как русская тургеневская девушка, – сделал он комплимент, а сам подумал о блекло-восковых гетрах и белых носочках. «Развратник конченый», – сказал бы Артем.

– Сесе Нин (спасибо). Не надо мне говорить таких слов, вы смущаете меня, – почти сердито проговорила Фэй Хуа. – Это пальто я в Питере купила, когда училась.

– Вам понравилось жить в России?

– Да, очень понравилось. – Звук «ч» она выговаривала почти как «ц». – Сейчас я смотрю совсем другими глазами на Россию.

– Фэй Хуа…

– Можно если вы будете называть меня Олей?

– А можно Фэй Хуа? Мне очень нравится произносить ваше имя. А что если мы перейдем на «ты»?

– Конечно, – зарделась девушка и точно спохватившись, что можно сменить тему разговора, протянула Женьке сверточек. – Мой ли у (подарок) для вас.

– Если не секрет, что там?

– Дин тай лань – китайская перегородчатая эмаль.

Женька хорошо рассмеялся.

– Вам не нравится перегородчатая эмаль? – встревожилась девушка.

– Да нет, Оля, мне все очень нравится, в том числе и перегородчатая эмаль.

Женька флиртовал. Зачем, он и сам не понимал, но ему очень хотелось произвести на девушку хорошее впечатление. Для чего? Следуя врожденной мужской привычке, как с Юлькой? Или из принципа, что хороших девушек мало не бывает, и если не он, то все равно кто-то? Или из желания подчеркнуть, утвердиться в собственном сознании, что он птаха вольная и летит куда хочет, и водит дружбу с кем хочет?

Его немножко забавляло, как серьезно Фэй Хуа реагирует на его вопросы, как смущается и сердится. В его среде такие качества уже превращались в пещерный анахронизм. Их модный сибирско-азиатский факультет больше ориентировался и прививал своим студентом западные ценности с их индивидуализмом, прагматизмом, модерном, словом, рационализмом, в котором почти не оставалось места для чувств. Однажды им читал лекции какой-то заезжий преподаватель из школы Хаббарда. Начинал он в штатах рядовым менеджером по продаже книг, и рассказал как положительный пример один случай, от которого у Женьки возникло непроизвольное желание треснуть кулаком по лысой башке этого самодовольного американского вояжера. Тот поведал историю, как в начале своей карьеры ему пришлось продавать какую-то толстенную, очень популярную на заре 20-го века, иллюстрированную кулинарную книгу, выполненную ныне в репринтном издании. Продажа была штучная, и в поисках покупателя начинающий управленец бродил из квартиры в квартиру. И вот как-то набрел на древнюю старушку, которая во времена оные держала в руках чуть ли не самый первый выпуск этой книги. Своим красноречием хаббардец довел старушку до слез, она растрогалась и, пуская ностальгические слезы, рассказывала продавцу какие-то древние истории, навеянные ей воспоминаниями, связанными с предлагаемой книгой. Хаббардовский апологет сочувственно слушал, а сам при этом – лектор особо это подчеркивал – думал только об одном, как бы повыгодней впарить старушенции свой товар. И ради этого он даже вместе с ней за компанию пустил слезу. Такое негодяйство Женька мог допустить только в каком-нибудь фильме про отпетых мошенников, а тут об этом вещал вполне успешный хаббардский негодяй-преподаватель, причем подавал как прием успешной работы. И он ведь-таки всучил, причем чуть ли не по двойной цене старушке этот кулинарный фолиант и, выскочив из ее квартиры, тут же утер свои, выдавленные алчной натурой, слезинки, сатанински потер ручки, ухмыльнулся тому, как он провел пожилого человека, и, как ни в чем не бывало, двинулся на поиски второго такого лоха.

Насколько Женька помнил, этот циничный рассказ покоробил не одного его, а многих сокурсников, но, увы, не изменил общего вектора их мышления. Когда тебе сто раз скажут, что совесть – это атавизм, пережиток прошлого, что быть совестливым – это совсем не модно, и главное в жизни – это выгода, что богатство – это «отметина Бога», и для его достижения подходят любые средства, на сто первый раз ты спокойно введешь в вену ребенку опасную дозу героина и, без каких-либо особых угрызений и дрожаний рук, положишь заработанные сребреники в карман. Этот навязываемый цинизм, если еще не у всех, то кое у кого уже проявлялся в определенных вещах. Женька, например, точно знал, что кое-кто из его сокурсниц по ночам подрабатывает в гостиницах и ресторанах проститутками. Что двое-трое из парней имеют не совсем традиционные сексуальные наклонности и тоже этим зарабатывают. И не потому, что им не хватает денег на учебу. Просто из желания легко и красиво жить, делая посредством этого карьеру. Он на себе ощущал, что в стенах САФа инкубируется новое, иное поколение «next», не зацикливающееся на традиционных ценностях. Может, это поколение исповедовало еще не поголовную вседозволенность, но, как говорили, «продвинутую» раскрепощенность. Что-то из серии:

 Bombs – no,

 Sex – yes!

 Together go

 В соседний лес.

 

Этот сексуально-пацифический припевчик сочинил его одногруппник, звонивший Женьке о своем приезде, Сашка Петрунько, дерзкий, огромный, чернявый, чем-то похожий на певца Макса Леонидова, баскетболист, пьяница, матерщинник и балагур. Он эти слова пропел на очередном вузовском КВНе, и уже на следующий день их, как гимн поколения, распевал чуть ли не весь институт.

Может у Женьки и с Маринкой не складывались серьезные отношения, что где-то в глубине души он чувствовал, что это охочее до похоти хомячковое личико прижималось уже не к одной голой или поросшей буйной волосатой растительностью мужской груди. Конечно, и он не ангелочек: как-то на одной из новогодних вечеринок, начавшейся в ночном клубе, а закончившейся в квартире одногруппницы, он успел «наследить» сразу в двух местах. Но все равно ревностный мужской эгоизм перевешивал женский. Тот же Сашка Петрунько, с циничным смехом выговаривая своей подружке, дерзко баритонил примерно так: «Когда мы имеем вас, то это мы имеем вас. Когда же кто-то другой имеет вас, то тогда он имеет и нас. А это разные вещи». Женьке ну совсем не катило оказаться в этой незавидной роли. Все-таки стадность накладывала свой отпечаток и на него.

Думал ли он, с кем когда-то, по его замыслам не так скоро, свяжет будущую свою судьбу? Всерьез пока нет, так мелькали от случая к случаю, на досуге мимолетные мыслишки-суждения, рисуя расплывчатый и нечеткий собирательный образ. В первую очередь, этот абстрактный образ должен обладать умом, потом красотой и, хорошо бы, целомудренностью. Ну и, разумеется, окормлять все это должно одно из сильнейших чувств, именуемое любовью. Именно в такой последовательности. Почему? К первому пункту очень подходила известная китайская пословица: если провел день с глупой женщиной, то ночь уже не наступит. Ко второму… Гм… Женька был почти уверен, что умная девушка априори не может быть некрасивой. К тому же, там наличествует еще и красота иного свойства. Из ума вытекало и еще много сопутствующих составляющих – понимание, терпимость, хотя не исключались и гордость, высокомерие и т.д. Но это уже зависит от воспитания. Хорошо бы, чтобы будущая избранница была еще и целомудренной. Но здесь Женька допускал, что человек имеет право на ошибку. Это ж не гадание на ромашке: любит – не любит, плюнет – поцелует, замуж возьмет, или куда-то пошлет. Здесь уж точно не знаешь, в какое место упадешь и где стелить соломку. Бабушка говорит, что любовь зла. Но бывает же, полюбила козла от всего сердца, отдала ему все самое дорогое и сокровенное, «а он ушел к другой». И хочешь, не хочешь, а уже надо «передаривать любовь другому мальчику». Но уж точно, чего Женька не допускал в своих мыслях – связать свою жизнь с потаскушкой. Это только у Ричарда Гира с Джулией Робертс все могло быть чики-чики – о,кей. В жизни, как ему казалось, немножко по-другому. Женька не помнил, или где-то он прочитал или сам придумал, но в голове вертелась примерно следующая мысль: это на стороне нам нравится общаться с глупыми и развратными, а возвращаться мы любим к умным и целомудренным. Это как принять ванну после копания в грязи.

А любовь… Пока, если не считать Таню Барсукову, Женька даже в малой толике не испытал этого чувства, все было незрелое, проходное на уровне флирта, иногда доходящего до коротких и нестойких постельных отношений. Таня не в счет, первая любовь, она и есть первая. Она редко наполнена осмысленным содержанием. У нее, как у компаса, один ориентир – внешние данные объекта. Ведь в кого влюбляются мальчики, еще не ставшие мужчинами? В школьных отличниц, смазливых ухоженных девчонок, или красивых плотских взрослых женщин. Об этом писали и Тургенев и Бунин. И чаще всего такая любовь не обоюдна, и порой другая сторона даже и не подозревает, что кто-то из-за нее мается и страдает. Приемники и передатчики юных участников таких отношений не способны еще улавливать нужные импульсы из-за своей маломощности, которая может прирастать только жизненным опытом, и не одним только чувством, но и разумной взвешенностью оценок, знаниями и наблюдениями. Разве предполагал, к примеру, Женька, что смазливенькая, аппетитная Барсукова Танюша, от одного имени которой у него начинало бешено колотиться его ретивое, внутри окажется заполненной не любовной романтической поэзией, а заурядной бытовой прозой.

Сознательно искать ту единственную и неповторимую, которая осчастливит его на ближайшую и отдаленную перспективу, у Женьки не было ни малейшего желания. Как там у Александра Сергеевича: «Пора пришла, она влюбилась…». Значит, придет когда-то и его пора, а пока надо «торопиться жить и чувствовать»…

Фэй Хуа смотрела на него с улыбкой. Ее взгляд точно говорил: «А я знаю, о чем ты думаешь сейчас!».

Они шли по выложенной большими гранитными плитами широкой дорожке, рассекавшей надвое огороженную высокими кирпичными стенами обширную площадь императорского дворца. Древние, корявые и могучие длиннохвойные сосны, помнившие не одну происходившую здесь когда-то драму, впитавшие в свои стволы, корни и хвою крик и смех, слезы и стенания, песни и детский плач, молитвы и брань былых поколений, молчаливо покачивали разлапистыми ветвями, роняя большие темно-коричневые, иссохшие, ощетинившиеся колючие шишки на еще зеленую траву. Было тихо. Редкие посетители неспешно брели по музейным аллеям. Наверное, и несколько веков назад, так же традиционно неторопливо бродила по этим дорожкам императорская челядь, фрейлины, философы, чиновники. Веселились, играли свадьбы, строили друг другу козни, заключали союзы, изменяли, любили, встречали гостей, случалось и убивали под покровом ночи или под зловещий свет источавших огненную смолу факелов. И чудилось, что предшествующие поколения не умерли, не исчезли, а просто перешли в какое-то другое измерение, и живут здесь рядом своей особой жизнью, а не съедены какими-то лангальерами, как у Стивена Кинга.

Женька и Фэй Хуа только что побывали в небольшом помещении музея с восковыми фигурами последних императорских династий и Женька с удивлением узнал, что до сих пор находится в здравии прямой императорский наследник и благополучно живет в одном из городов Поднебесной. Как же он смог пережить 1949-й, «четыре тяжелых года», культурную революцию? Представить подобную ситуацию в России было бы просто немыслимо. Значит, наши революционные жернова крутились шибче и мололи побольше и помельче. А еще говорят, что в России не умеют делать качественно. Еще как умеют. Особенно разваливать. В перестройку ухайдакали страну не просто сверх плана, а даже с перевыполнением всех демократических обязательств.

– Присядем, Оля?

Девушка с понятливой оценивающей улыбкой посмотрела на него и кивнула. Они сели на ближайшую скамейку, Женька, отвалившись на спинку, а Фэй Хуа, как благовоспитанная институтка, лишь на краешек, чуть наклонившись вперед и поджав свои блекло-восковые коленки.

– Ты знаешь, – продолжал Женька, – мне немного грустно. Грустно, когда сталкиваешься с вещами, непостижимыми для человека разумного. Вот в вашей истории тоже было всякое: и «борьба против трех и пяти зол», и «большой скачок», и культурная революция, и с воробьями воевали, и сталь чуть ли не в каждом дворе плавили. А смотри: и к императорам, и к Сунь Ятсену, и к Мао, и к старине Дэну относитесь и с почтением и уважением. Мы же царей обгадили, Ленина с грязью смешали, Сталина сделали исчадием ада, Хрущева с Брежневым осмеяли, Горбачева и Ельцина народ тихо проклинает и ненавидит.

– Женя, ты у меня спрашиваешь?

– Извини. Это «тихо сам с собою я веду беседу», как поется в одной песне. Все же познается в сравнении и если сравнить вас и нас, то мы в серьезном проигрыше. Зачем тогда нужны были все эти жертвы – революции, война, перестройка? За что поломали судьбу моему прадеду?

– Не знаю, Женя. Как большинство восточных людей я, как это… фаталистка. Если что-то случилось, значит так и должно быть. Значит это для чего-то нужно, для какого-то опыта.

– То есть, ты хочешь сказать, что история должна чему-то учить?

– Да, правильно!

– Согласен! – сделал Женька торжествующий жест. – Но нас-то она почему ничему не научила? Мы только и успеваем наступать на одни и те же грабли. Шарахаемся влево, вправо, вниз, вверх, думаем, что двигаемся вперед, а сами летим в пропасть.

Фэй Хуа с улыбкой смотрела на эмоционально-бурные Женькины жестикуляции. Спросила:

– А ты в силах что-то изменить?

– Н-нет, наверное, нет.

– Тогда к чему бесполезные переживания? Ведь многое, если не все, происходит помимо наших желаний. И если за все переживать, рвать сердце, то надолго его не хватит.

– Но мы же люди!

– Опять правильно. И как у людей, у нас есть не только чувства, но и разум. Китай не зря называется Срединной страной. Середина – значит равновесие. У нас даже когда едят палочками, держат их посередине. Если вперед от середины – значит жадный, если назад – слишком щедрый. Тоже плохо. Середина это правильно.

Женька удивленно посмотрел на Фэй Хуа. Никогда еще суждения девушки не брали верх над его суждениями. Он не мог дать себе отчета, зачем и для чего он завел этот разговор. Наверное, в душе ему хотелось «подать» себя интеллектуалом и эрудитом. А скорей всего все получилось так, как получилось: ведь надо же было о чем-то говорить.

– Я тоже иногда думаю о том, что ты сказал, – задумчиво продолжала Фэй Хуа. – Самое плохое, что страдают от всего этого простые люди. Которые не виноваты. Великий Кон Фу Цзы говорил: не дай Бог жить в эпоху перемен. Твой прадед, моя прабабушка. Думаешь, ей легко было? Ее в 14 лет отец продал в услужение помещику в город Даньдун. Это на границе с Кореей. А она очень красивой была. Помещик к ней стал приставать. Она сбежала, добралась до Даленя, и здесь нанялась в уборщицы к русскому купцу Чурину. Это мне все бабушка рассказала. В Чулин гунсы (фирма Чурина) тогда много русских работало. И моя прабабушка познакомилась с русским. Как это… казаком. Да казаком.

Женька встрепенулся, но продолжал слушать не перебивая.

– В 1940 году родилась моя бабушка Ли, или Лена. Когда отношения Советского Союза с Китаем испортились, семье пришлось очень трудно. Прабабушку сослали в деревню, потом посадили в тюрьму за то, что у нее муж русский. Оттуда она уже не вернулась. А бабушка одна осталась в городе с моей маленькой мамой на руках. Ее мужа тоже сослали, а позже хунвэйбины его забили до смерти. Особенно трудно было пережить «три года бедствий». Тогда вся страна сильно голодала. Но бабушка сумела выжить, выучиться и всю жизнь проработала учительницей. Вот такая история.

– А того казака, ну мужа твоей прабабушки, как его звали? – Женька облизнул пересохшие губы. Ему показалось, что вот-вот с губ девушки слетит заветное слово.

– Я не знаю. Это все, что мне рассказала бабушка по телефону. Я уже говорила, что у нее есть какие-то письма, фотографии. Но для этого надо ехать в Далень. Я пока не знаю, когда смогу это сделать. Сейчас я устроилась в одну русскую компанию переводчиком. Вот почему я ездила в Пекин. Мы готовимся к большой выставке и очень много работы.

– Понятно. Большое тебе спасибо. Мой прадед ведь тоже был казаком и тоже работал в Чулин гунсы. Может и правда, нас связывает больше, чем случайное знакомство.

Женька пристально посмотрел на девушку.

– Не знаю, – как-то неуверенно произнесла Фэй Хуа.

– Хочу попросить тебя, Оля, если будешь еще разговаривать с бабушкой, спроси, как звали того казака, и что с ним сталось потом.

– Сталось…

– Случилось!

– Да, поняла, обязательно узнаю и позвоню тебе.

– Хао! Ну что, пошли?

Они вышли из узорчатых, крытых разноцветной глазурованной черепицей ворот императорского дворца. Тут же на площади, среди сувенирных лавок, предлагали свои услуги местные фотографы.

– Хочешь на память? – спросил Женька.

– Можно, – с улыбкой согласилась Фэй Хуа.

Фотограф несколько раз примеривался, как бы поинтереснее снять. Наконец, усадил Фэй Хуа на красивое плетеное кресло, а Женьку заставил опереться локтем о спинку. Сделал несколько снимков. Снимал даже тогда, когда они не позируя, просто смотрели друг на друга и беспричинно улыбались.

Оказалось, что снимки будут готовы не ранее как завтра, и они бесцельно побрели вдоль городской улицы, которая под вечер быстро наполнялась народом. Густая толпа прохожих пестрела разноцветными куртками-пуховиками, меховыми и вязаными шапками, изредка светлого грубого сукна шинелями с двумя рядами блестящих пуговиц или едко-зеленых форменных ватников-пальто, почему-то очень популярных в бытовой среде. В общем потоке иногда проскальзывали настоящие военные, в фуражках с красным околышем и несколько высокомерного вида.

Воздух посвежел и у прохожих, велосипедных рикш при дыхании образовывались струйки пара. Засветились огнями окна магазинов, закусочных и ресторанчиков. Уличные торговцы подняли воротники курток и свитеров, надели вязаные шапочки и кепки. Кое-где замигали неоновые огни рекламы и названий городских заведений. Бензиновые выхлопы от пробегавших мимо авто смешивались с аппетитными запахами вездесущего китайского общепита и летучих химических соединений, которыми напичканы одежда и обувь прохожих и продавцов, выложивших на развалах свои несметные товары. Вся эта предвечерняя суета невольно поднимала настроение, притягивала своей ежеминутно нарастающей энергетикой, непонятной, завораживающей, заводящей суетой.

– Я хочу тебе сказать, Оля, еще большое сесе (спасибо) и за сегодняшнюю прогулку. Ты очень хороший гид, хорошо знаешь свою историю и так интересно рассказываешь. А как ты смотришь на предложение вместе перекусить в каком-нибудь ресторанчике?

– Хай кеи! (Можно, нормально!) Но при одном условии…

– Изреченное женщиной есть истина, – дурашливо сложив у груди ладони, закатил глаза Женька.

– Угощаю я, – улыбнулась Фэй Хуа.

– Это, конечно, насилие, но слушаю и повинуюсь! – Женька игриво, как это бывало в компаниях, хотел взять ее под руку.

– Женя, этого делать не надо, – почти сердито одернула руку Фэй Хуа и опять машинально оглянулась по сторонам.

«O tempora, o mores!» – машинально вспомнил Женька из институтской программы. Хотя… Почему «времена и нравы»? Может все довольно банально и прозаично. У Фэй Хуа есть друг или жених, которого она любит и которым дорожит. С чего это ты, брат Женька, решил, что девушка, которая видит тебя второй раз в жизни, должна поступаться своими принципами, даже если ты симпатичный малый. Да, вот так, запахни на шейке свое кашне, убери свои шаловливые, охочие до гедонизма ручки в карманы куртки и повторяй про себя: «Я самовлюбленный нахал и эгоист». И еще: губки-то свои не надувай, не делай из себя обиженного идиота, никто здесь тебе не чем не обязан.

– Женя, вы не обижайтесь, – похоже, сама не ожидавшая от себя такой реакции, и от неожиданности вновь перешедшая на «вы», «прочитала» его мысли Фэй Хуа. – В Китае не принято водить девушку под руку.

– О Господи, да что ж в этом такого… – он пытался подобрать слова. В голову все лезли типа «развратного», «сексуального», «оскорбительного». Наконец слово нашлось: – Предосудительного?

– По европейским меркам – ничего. Но у нас очень обращают внимание на традицию, на ритуал. И считается, что если девушка идет с парнем под руку, то она не очень хорошего поведения. Вообще девушка не должна позволять даже до себя дотрагиваться. А тем более, когда русский ведет под руку китаянку. Всякое могут подумать.

Разумеется, у Женьки возникло много вопросов, которые он той же Маринке или кому-то еще тут же задал бы без зазрения совести, с масляно-двусмысленным поигрыванием глазками. А здесь… Кто его знает, может своим скабрезным, с двойной подкладкой вопросом можно так обидеть девушку, что она вообще не захочет не то что разговаривать, но и видеть тебя. А такое в Женькины планы совсем не входило.

Ведь он здесь совсем по другому поводу, по серьезному, а флирт это вроде как попутно, между делом. Тем более, что здесь тебе не САФ, и думать надо прежде головой, а не тем, что ниже солнечного сплетения.

Фэй Хуа повела его в ресторан пекинской утки. Женька уже был здесь однажды: их встретили знакомые каменные львы у входа, дверь под красное дерево, живой огонь во встроенной в стену печи, круглые крутящиеся столы, услужливый официант в безукоризненно белой форменной одежде и таких же перчатках. Он быстро и умело строгал острым, похожим на маленькую секиру ножом жирное, с блестящей коричневой корочкой утиное мясо, которое они с Фэй Хуа тут же заворачивали в маленькие пресные блинчики, вместе с луком, какими-то травками и острой соевой пастой. Они пили терпкий и ароматный зеленый чай, который Женька подливал из стоящего на столе фарфорового чайника, и разговаривали. Больше почему-то говорила она. Может, на правах хозяйки. Женька лишь изредка задавал какие-то вопросы или бросал реплики. Странное дело, но ему хотелось узнать о ней как можно больше. Будь такая возможность, он бы сейчас с удовольствием пролистал ее альбом с фотографиями, где наверняка увидел бы скромную китайскую девочку, благовоспитанную, в пионерском галстуке, на фоне какого-нибудь рисованного панно с иероглифами и портретом Мао Цзе Дуна. Он с улыбкой сказал об этом Фэй Хуа. Она немножко пытливо посмотрела на него, видимо проверяя, нет ли здесь какой-то скрытой насмешки или подвоха, потом рассмеялась и подтвердила, что действительно, что-то похожее в ее альбоме есть, только вместо Мао там изображен Дэн Сяо Пин, потому что пока она училась в школе, он был на самом пике своей славы. Так за разговорами он многое узнал о ней. Она рассказала ему о своем детстве, прошедшем в морском городе Даляне. Но странно, видевшая море ежедневно, она плавать научилась уже взрослой, в бассейне, когда училась в институте. Она не смогла однозначно ответить, почему так получилось. Может это традиционно национальное: китайцы небольшие любители плавания, поскольку это связано с выработанной годами стыдливостью обнажать тело и подставлять солнцу и без того смуглую кожу, которая стала бы как головешкой от южного солнца. Но, скорее всего, весело подытожила Фэй Хуа, это было из-за врожденной боязни, точнее осторожности по отношению ко всему. Когда ее сверстники шлепали по лужам своими сандалетами, она лишь осторожно дотрагивалась до воды носочком. Она даже ела, по словам ее матери Гао Вэй, осторожно: сначала подозрительно попробует, почмокает полными губками и только потом начинает или отказывается есть. Пока Фэй Хуа рассказывала, взгляд ее странно блуждал, и Женьке иногда казалось, что она смотрит на него и не видит, а разглядывает лишь те картинки безмятежного детства, которые ваяла ее цепкая память. По отдельным словам, внезапному мечтательному молчанию, прерывавшему иногда ее рассказ, по интонациям голоса Женька понял, что жизнь ее была спокойной и благополучной. Для такой страны как Китай, с его постоянными переменами последних десятилетий, это совсем даже немало. Так говорили ее мама и бабушка. Отец Фэй Лян – немногословный, простоватого вида, но с умными глазами инженер-геолог, лишь молчаливо улыбался, однако, по словам Фэй Хуа, было видно, что и он согласен со своими женой и тещей.

Насколько Фэй Хуа помнила себя, в их семье всегда был достаток. И в рассказы матери и бабушки о недоедании, когда чашка риса с одуванчиками или морской капустой, которую после шторма собирали по побережью и сушили, были за счастье, и что первый черно-белый телевизор и велосипед отец купил по разнарядке, пришедшей сверху на геологическое управление, где он работал, лишь перед самым началом четырех модернизаций, в конце 70-х, ей не совсем верилось. Как не верилось и в то, что когда она родилась, года два-три семья с трудом сводила концы с концами. Ей казалось, что она уже родилась в хорошей квартире, ставшей через несколько лет еще лучше. Там всегда стояли последних моделей телевизор и холодильник, пылесос, утюг, на полу лежали ковры и паласы, на полках были выставлена перегородчатая эмаль, сувениры, эстампы и еще много разных приятных мелочей, без которых немыслима современная жизнь.

Она училась в хорошей школе с уклоном на русский язык. На этом настояла бабушка, детство которой в основном прошло в русской среде и, хотя минуло уже столько лет, как не стало в Даляне русской общины, она до сих пор, хотя уже и не с той легкостью может изъясняться на языке своего отца. Фэй Хуа не могла объяснить, то ли гены сработали, то ли бабушкины уроки – она взяла за моду общаться с внучкой дома только на русском, а скорее всего ум и цепкая память самой ученицы, но уже к окончанию школы Фэй Хуа могла свободно читать в оригинале рассказы Чехова и Бунина. Но больше всего на нее произвел впечатление Гоголь. Особенно его повести с ведьмами и вурдалаками и прочей чертовщиной. Рассказывая, Фэй Хуа удивлялась сама себе, как порой смысл, казалось бы, специфических гоголевских архаизмов она постигала какой-то таинственной интуицией и когда сверяла свои догадки со словарем, они удивительным образом совпадали.

– И ты знаешь, Женя, когда я читала «Вечера на хуторе близ Диканьки», я ощущала себя русской. Я сказала об этом своей бабушке. Она как-то странно на меня посмотрела, заплакала, а потом сказала, что русские – это очень хорошие люди.

– Надеюсь, ты такого же мнения? – Женька осторожно дотронулся до ее руки.

– Да, правильно, – мечтательно посмотрела на него Фэй Хуа и руки не одернула. Но всего лишь на короткое время, а потом, убрав руки со стола, стала поправлять свои черносливовые волосы. Продолжала: – Я это особенно хорошо почувствовала, когда жила в России. За полтора года я многое узнала. И ты знаешь, какой вывод я для себя сделала: русские и китайцы очень похожи друг на друга. Нет, ни внешне, а по укладу, что ли, по… как это…

– Менталитету.

– Да, правильно.

– Ну-ка, ну-ка, интересно…

– Может, я говорю что-то не так, – заволновалась девушка, – но мне кажется, что в этих народах живет сильная тяга к справедливости. К справедливому устройству общества. Разве случайно революции произошли именно здесь: сначала в России, потом в Китае. Не в маленьких странах, где-нибудь в Венгрии или Болгарии, а в великих державах. И еще: простые китайцы, как и русские, очень душевные люди.

– Ты рассуждаешь, прямо, как мой отец. А еще, еще в чем похожи?

– Наверное, ты удивишься, как я и сама удивилась, когда додумалась до этого. Русские и китайцы похожи даже в еде.

Да, интересная попалась сегодня собеседница. Ведь она просто озвучила то, что Женька давно уже подметил для себя. Подлинная национальная кухня, это совсем не то, что сегодня мы едим в столовых и ресторанах, изощряясь в содержании и форме. Подлинная кухня – это то, что на протяжении веков ел и ест простой народ, готовя пищу на огне, имея под рукой минимальный набор кухонной утвари. На эту мысль Женьку натолкнула книжка интересного русского исследователя Сергея Максимова, которую ему однажды «услужливо» подсунул отец. Потом в эти наблюдения добавила убедительности «кремень женщина» Ольга Александровна. Женька с удивлением обнаружил, что, в отличие от общепринятого мнения, мяса русский человек, как и китаец, ел совсем мало. А в основном хлеб да овощи – «щи да каша, пища наша». Если русский человек шагу не мог ступить без квашеной капусты, то китаец до сих пор не шагает без… квашеной капусты! Капуста это слава Китая, его флаг. И неудивительно, если где-нибудь в одном из селений запада или востока, севера или юга страны есть благодарный памятник сахарно-белому, хрусткому, изящно вытянутому, с цветисто-зеленым бахромистым овершьем, пекинскому кочану. В дни частых голодовок он был основным вкусовым и питательным источником в постных и жидких китайских похлебках, а в сытости придавал свои незаменимые вкусовые качества маринадам, пирогам и пельменям. В России без квашеной белокочанки невозможно представить щей, приготовленных в чугунке, пирогов на поду, солянки постной или с грибами. Русский человек ел редьку, репу, морковку и свеклу, то же считается основной традиционной пищей китайца. Из каш русский предпочитает гречу, перловку и пшено. У китайца главенствует рис, но пшено-просо (гао лян) является чуть ли не символом Китая: его не только едят, но и делают лучшую традиционную гаоляновую водку. Если и есть в чем отличие, так это в том, что русский человек потребляет в пищу много хлеба и кисломолочных продуктов, а китаец специй.

Но даже сходство в еде – это сопутствующее. Главная похожесть, опять же касающаяся ментальности, это врожденная имперскость русских и китайцев, тяга к жизни на больших пространствах и совместно с другими народами. Это слово – имперскость – Женька, конечно же, услышал от отца, который считал, что самой надежной и правильной формой государственного устройства может быть только империя.

По словам Балябина-старшего, он заинтересовался китайской историей и философией только тогда, когда узнал, что Срединная Империя существует около двух тысяч лет, и по сей день не подает ни малейших признаков распада. Такого в истории народов еще не бывало. Разрушились Римская, Византийская, Английская, Испанская, последней – Российская империи, а Китайская стоит, как Великая Стена, и не только не дала даже маленькой, пусть едва заметной трещинки в своей многовековой кладке, а, пожалуй, есть все предпосылки к ее расширению.

– Не за счет России, надеюсь? – спросил тогда Женька отца.

– Может и за счет России, если мы позволим это сделать,– почему-то зло и жестко ответил Балябин старший, свирепо сверкнув при этом своими глубоко посаженными глазами.

– И все же, – решил тогда пойти Женька до конца в своих рассуждениях.

– Что все же? – переспросил отец.

– Представим, что сюда пришли китайцы.

– Как это, пришли?

– Ну, например, как ты выражаешься, тихой сапой, через «желтую экспансию». И мы, русские, оказываемся в меньшинстве, начинаем жить по их законам, что будет потом?

– Суп с котом, – отшутился отец. – Эк, куда тебя занесло, ясное море. Если это даже и случится, не по нашей с тобой, кстати, вине, то не завтра, и даже не послезавтра. На наш, точнее, на мой век хватит сегодняшнего статус кво.

– Отец, ты уходишь от ответа, – настаивал Женька и чувствовал, что эта настойчивость отцу по душе. – Что, по-твоему, будет?

– Вот пристал… В самом деле иногда такие мысли и мне приходят в голову. Честно говоря, я не знаю ответа, но думаю, что ничего особенного не будет. Как живем, так и будем жить. У Китая есть большой опыт мирной колонизации. Конечно, там тоже не все гладко, впрочем, как и у нас. Но все же это не поголовное истребление. А колонизация, это не обязательно ассимиляция. Ведь могут же уживаться в Поднебесной 58 национальностей, те же уйгуры, монголы или манчжуры, имея при этом привилегии как малые нации, к примеру, в повышении рождаемости. Значит, у них есть опыт сожительства с другими народами. Это показательно, ясное море. Ведь это не англосаксы, почти подчистую, поголовно истребившие североамериканских индейцев и загнавшие их в резервации. Ну, а в начале 90-х такими индейцами стали мы, русские, когда Ельцин пустил англосаксонского козла к нам в русский огород. Уж лучше китайцы, ясное море…

– Отец, что за панические настроения, – набирал очки Женька. – Ты изменяешь себе.

И видя недоуменный взгляд посверкивающих отцовых глаз, рассмеялся:

– Наверное, ты забыл сказать, что самый лучший вариант, чтобы здесь работали русские законы, и множилось русское население.

– Один ноль, в твою пользу, ясное море, – весело развел тогда руками отец. – Хочется верить, что так и будет. А как это сделать? Вот и думайте. Вам молодым и карты в руки, ясное море.

И сейчас, вспоминая этот отцовский разговор, Женька смутно чувствовал, что где-то там, в сером веществе, еще неясно и неопределенно, но начало формироваться что-то похожее на ответ. Это был еще даже не росток, а неясный проблеск, фантом, искра, могущая или погаснуть или ярко разгореться. И ему показалось, что помочь этому должна вот эта чувственная мечтательная девушка.

– Ты знаешь, Женя, – продолжала Фэй Хуа, – пожив там, в России, у меня в сознании произошло какое-то раздвоение. Когда я жила там, меня тянуло сюда, а сейчас меня тянет обратно в Питер. Я этого никому еще не говорила, кроме бабушки.

– И что же бабушка?

– Как-то странно смотрит на меня и плачет.

– Поплакать – это русская черта. У моей бабушки тоже глаза на мокром месте.

– Да, правильно. Это хорошо сказано: глаза на мокром месте. Я могу это оценить. Когда я заканчивала институт, то писала работу об идентификации пословиц и поговорок в русском и китайском языке. Очень интересный материал. И ты знаешь, русский язык нисколько не уступает в этом китайскому языку, хотя китайский древнее. Поэтому я так и настроена: искать не различия, а сходства.

– У тебя интересная работа?

– К сожалению. Я занимаюсь рутиной, переводами договоров с китайского на русский, изредка работаю «живым» переводчиком.

– В торговле?

– Да, правильно, это связано с торговлей, но основная специфика, это нефтехимия. Мама мне посоветовала после лингвистического пройти специализацию в этой области, потому что она перспективная. Что я и делала в Петербурге. Сейчас я занимаюсь процессингами, полихлорвинилами, нефтью. А мне бы хотелось переводить Гоголя.

Она улыбнулась, замолчала и прищурила глаза. Женька проследил за ее взглядом. Положив подбородок на согнутые в локтях и собранные в замок пальцы рук, Фэй Хуа задумчиво смотрела на огонь, который оранжево трепетал, стиснутый закопченными стенками высокой печи. Отблески его едва уловимыми тенями пробегали по высокому чистому лбу девушки, который еще не успели тронуть складки жизненных бурь и неурядиц, мерцающе метались в антрацитовых бусинках зрачков, отражавших сейчас мечтательное состояние ее души. Прядь черносливового мягкого войлока упала ей на висок, подчеркивая светлокожую розоватость ее щек, белизну шеи. Тонкие чувственные крылья ее носа слабо подрагивали, выдавая скрытое волнение, вызванное воспоминаниями, которые вылепила память, и совсем неожиданным, но видимо интересным для нее разговором.

Женька смотрел на девушку, на ее с азиатчинкой глаза, ладони с чуть приметными ямочками на фалангах, завитки волос возле розовой мочки маленького аккуратного уха, и где-то под кадыком у него теплилось странное необъяснимое чувство: а вдруг под этой атласной белой кожей, в сложном переплетении артерий и вен течет одна с ним кровь?! Дикий, надуманный бред молодого сентиментального ума. А вдруг? И именно она, кровь, и есть тот маленький природный чип, подающий и принимающий нужные сигналы? И Кто-то там, в большом небесном компьютере, нажимая на сенсорные кнопки, подавал и подает этому чипу послания и программы, выстраивающие цепь, казалось бы, странных совпадений, а на самом деле естественных закономерностей. Вот сейчас они сидят и мирно и интересно беседуют, но ведь что-то будет и дальше. Что? Вдруг окажется, что они родственники. Фантастика, конечно, а вдруг? Но даже если это не так, все равно из ее разогнавшегося кровотока не разделишь и не вытянешь, пусть и перемешанной, но уже на веки вечные русской казачьей крови. Вот тебе уже и другая история. Какая же кнопка уже нажата?

За окном, в свете фонарей и подсветок, шумела улица, в сумеречной прохладе ярко светились видневшиеся на другой стороне размалеванные иероглифами окна магазинов и закусочных, фары проносящихся мимо машин, были слышны их частые гудки.

К печи подошел рослый повар в колпаке, белой куртке и перчатках, подтянув за собой высокую, на колесиках, металлическую тележку, с лежащими на ней крупными нагулянными утиными тушками, напоминавшими бейсбольные мячи, вымазанные каким-то густым темным рассолом. Большой длинной палкой, похожей на сосновое удилище, повар стал развешивать в печи на прокопченные железные крючья подготовленную птицу. Он щурился и морщился от печного жара, прикрываясь мослатой рукой и обнажая крупные белые зубы с большими резцами. Отблески огня плясали по обойным стенам, дешевым картинкам в простеньких рамках, отражались на поварском лице и одежде, и Женька щекой чувствовал едва уловимое их тепло. В помещении запахло горьковатым аппетитным дымком, сложной смесью рассольных специй и соевого соуса, которые превратят через несколько минут некрасивую пупырчатую утиную кожу в блестящую коричневую корочку.

Подходили новые посетители, и Женька удовлетворенно отметил, как вовремя они успели прийти и сесть вдвоем за маленький столик, удачно вырвав около часа спокойной приятной беседы. С каждой минутой ресторанное нутро полнилось, точно водой до краев, монотонным человеческим гулом, которому было уже тесно в этом густо запашистом пространстве. Наступал час ужина, и крутящаяся округлость столов забивалась хоть и миролюбивыми, но шумными и своенравными компаниями друзей, родственников, знакомых. Они ели, пили, громко разговаривали, решая какие-то свои вопросы, смеялись, спорили, произносили тосты, курили, и все это выливалось в сплошной, устойчивый человеческий гул, похожий на пчелиное роение. С одной стороны, на происходящее было забавно смотреть, а с другой, это утомляло и раздражало, как могут раздражать вторгнувшиеся в зону твоего жизненного пространства случайные, незнакомые люди, внося диссонанс в камерность и доверительность твоих личных отношений и переживаний.

У Фэй Хуа зазвонил сотовый телефон. Она извинительно посмотрела на Женьку и аккуратно поднесла раскладную трубку к маленькому розовому ушку, слегка зарделась, услышав ответный голос. У Женьки мелькнуло ревнивое чувство: звонит мужчина. Фэй Хуа отвечала спокойно и односложно, и, окончив разговор, точно блокнот, мягко сложила блестящую трубку своими гладкими, в ямочках пальцами. Подняла глаза.

– К сожалению, у меня еще дела. Спасибо за приятный вечер!

– Как жаль, что он так быстро закончился, – Женька постарался вложить в слова как можно больше души.

– Я думаю, у нас еще будет время, – рассмеялась Фэй Хуа.

 

Когда Женька вернулся в школу, она была похожа на примерочный цех. Едва открыв дверь, он буквально столкнулся с белотелой и статной Алкой Черных, которая в одной комбинации стремительно летела по коридору, явно направляясь в зал. Одна лямочка волнующе съехала с Алкиного плеча, на мгновение обнажив маленькую тугую грудь с розовым соском.

– Ой! – подхватив лямку, Алка в упор глянула на Женьку. И непонятным был ее взгляд: то ли она, в самом деле, смутилась, то ли напротив рада, что ее увидели в таком виде. Похоже, было на второе, поскольку Алка сбавив ход, пару раз оглянулась на Женьку, хоть и пунцово вспыхнув, но задорно, и даже вызывающе улыбаясь. И в течение всего вечера он нет-нет да ловил на себе этот затаенно-озорной девичий взгляд, словно говоривший: «Ты оценил, какая я»?!

В зале ярко горел свет, и полным ходом шел показ мод. После воскресных походов по магазинам это уже стало традицией: хоть кто-нибудь, но обязательно возвращался в школу с обновой, и начиналась долгая примерка с демонстрацией. Нынешний день был особенно урожайным. Скорее всего, потому, что дело шло к новогодним праздникам и денежных переводов из разных городов России приходило много. В этот раз девчата затарились в основном кожаными брюками и юбками, пуховиками и бижутерией. И сейчас покупки примерялись перед зеркалами, с сосредоточенным осматриванием себя со всех сторон, с разглаживанием складок и бесконечными советами, что, когда и с чем одевать. Двери в комнаты были распахнуты настежь, в них шло переодевание, а дальнейшее модельное действо происходило в зеркальном зале.

Общее состояние было приподнятым и исключающим априори любые, даже самые доброжелательные и корректные виды критики.

Едва Женька сделал шаг, направляясь в свою комнату, как в коридор выскочила Тоня Неделяева, в новеньких кожаных брюках, которые на ее трущихся широких бедрах издавали характерные чуть поскрипывающие звуки.

– Дэн, привет! Видишь, какие я себе штаны купила?! Нравится? Айда в зал!

Женька пожал плечами и тронулся следом. Он вошел, когда девчата уже окружили Тоню и восхищенно выражали восторги, молитвенно сложив ладони у подбородка. Состояние всеобщего праздника было разлито в пространстве и имело сложный и волнующий запах духов, помады, шампуней и сладко-летучего пахучего девичьего эфира, который назвать потом не поворачивался язык. Пожалуй, кто не разделял всеобщего ликования, так это Ленка Клещенюк. Ее тонкие губы ежились в кривой усмешке, а в суроватых глазах проскакивали злые завистливые огоньки.

– Тонька, классно!

– Тебе очень идет!

– Качество-то какое, девочки!

– К брюкам очень подходит эта кофточка.

Женьке стало смешно. Он стоял в двери, наблюдая все примерочное, похожее на хоровод действо, многократно отражавшееся в зеркалах, и ловил себя на мысли, как коварно-неискрення бывает лукавая женская лесть. Носить брюки, да еще кожаные, Тоне было просто противопоказано. И без того ее короткие ноги, ввиду основательной широты бедер, в брюках становились похожими на слоновьи столбики. А каминный приступок зада отстоял от талии и вполне мог служить полочкой для перегородчатой эмали, подарка Фэй Хуа, который Женька держал в руках. К нему подлетела счастливая Маринка.

– Дэн, ты где пропадал? Смотри, что я себе купила!

Женька проследил взглядом за ее рукой, и увидел висевшую на плечиках длинную темно-меховую норковую шубу и блестящее, контуром напоминающее большой контрабас, а цветом – вылинявшую змеиную кожу, платье. Мех мягко искрился, переливаясь в электрических лучах. Счастье, безмерное ликующее счастье, казалось, пронизало все Маринкино нутро: от золотистых завитков волос вокруг ее ароматных заушин, до шпилек ее модных туфель. «Как мало человеку надо», – философски подумал Женька. Поглощенная этим переполнявшим ее чувством, Маринка даже не стала выяснять, где это до глубоких потемок шлялся ее дружок.

– А где Тёма? – вопросом на вопрос спросил Женька. Насколько он помнил, Артем всегда, даже если ничего не покупал сам, принимал деятельное участие во всеобщей примерке. Давая, кстати, довольно дельные советы.

– У себя в комнате сидит, как сыч. Что это у тебя?

– Да вот, подарок себе сделал.

– Опять перегородчатая эмаль? – в голосе Маринки прозвучала скрытая насмешка.

– Угу.

– Делать тебе нечего, деньги только палишь.

– Невелики деньги. А что это ты, подруга, судить меня взялась? Твои, что ли, палю? – полушутя-полусерьезно дернулся Женька.

– Ты чего такой ершистый? – Маринка дотронулась ладонью до Женькиной щеки. – Я соскучилась.

– Угу. Пойду переоденусь.

– Возвращайся, – кинула ему вослед Маринка, явно огорченная таким поведением Женьки.

Когда они с Артемом вернулись в зал, Маринка уже надела свое змеиное платье, накинув сверху шикарную, полномерную норковую шубу. Даже не искушенному было видно, что качество выделки меха первоклассное, а покрой был слизан с лучших европейских образцов. Еще не дотронувшись до блестевших ворсинок, можно было прочувствовать их податливую мягкость. В этой шубе стройная и длинноногая Маринка выглядела очень эффектно. Девчата прицокивали и пританцовывали вокруг нее, как гортоповские лошадки возле поленницы дров, откровенно завидуя.

– Да, это не просто шуба, это мечта женщины, – Тоня Неделяева сидела возле Маринки на корточках, отчего ее бедра выглядели необъятными, и мягко касалась ворса. Потом выразительно посмотрела на Женьку и, вставая, притворно вздохнула: – И откуда у людей такие деньги, это ж целое состояние.

Женька почувствовал, что эта реплика адресована ему. Было такое чувство, что Тоня что-то знает и недоговаривает. Женька перевел взгляд на Маринку, но та была, казалось, полностью поглощена собой, просто растворилась в своих покупках, ничего не слыша и не видя вокруг.

Платье Женьке тоже понравилось. Оно было сшито как по заказу, по Маринкиной фигуре: длинное, до пола, с двумя небольшими разрезами у щиколоток, ровно настолько, чтобы походка была мелкошажной и женственной, с открытыми плечами. Маринка не могла не заметить, что произвела на Женьку впечатление и скоро злое выражение ее лица опять сменилось на счастливое. Она с удовольствием, под немолкнущие магнитофонные звуки, кружилась по залу и яркий румянец, отсутствующий взгляд и какая-то потаенная, будто спрятанная внутрь себя улыбка говорили, что сегодня ее день. Платье в блестящих блестках придавало Маринкиной фигуре, в самом деле, что-то гибкое, змеиное, особенно, когда она поднимала высоко вверх оголенные руки и плавно выгибала ладони, потом характерно приседала, как опытная стриптизерша.

Ночью, прижимаясь горячей щекой к Женькиной груди, счастливая Маринка спросила:

– Тебе понравились мои покупки?

– Я в этом не очень-то разбираюсь, сама знаешь. Мне больше нравится наряд, в котором ты сейчас, – Женька провел ладонью по голой девичьей спине.

– Я серьезно. Платье я специально купила Новый год встречать. Ведь будет год Белой Змеи.

– Понравились, конечно. Тебе очень идет платье, и шуба. Да шуба просто шикарная! – Женька чувствовал, что Маринка улыбается, белея в темноте оголенным плечом. – Только откуда дровишки, то бишь денежки, родичи подкинули?

– И они тоже.

– ??

– А еще я сама заработала.

– Где ж это, в каком месте такая небесная манна сыплется, подскажи? – зевнув, полусонно спросил Женька.

– Я же переводчицей подрабатываю у своей подруги.

– Ты, переводчиком? – начавший засыпать Женька удивленно посмотрел в полутемноте на Маринку.

– А что это тебя удивляет? Ты хочешь сказать, что я не дотягиваю? – обиженно зашептала Маринка.

– Дотягиваешь, дотягиваешь… – чувствуя, что это может перерасти в беспредметный спор, а потом в обиду и поэтому больше не пытаясь ничего выяснять, ответил Женька. – Давай спать.

 

Дни бежали, как светящиеся ступени эскалатора: коротко посияв, накрывались плотнотканым, как парусина, долгим ночным пологом. Близился европейский Новый год и погода «посуровела»: ночью морозец «жал» порой аж до десяти-пятнадцати, а к полудню температура повышалась до минус четырех-пяти градусов. Хороша зима! А так порой хотелось хватануть «настоящего» сухого разреженного морозного воздуха, напоенного туманом и колкой свежестью.

С северо-востока тянул прохладный по местным меркам ветер, быстро выдувая с городских улиц удушливый промышленный смог. Потом вдруг потеплело и выпал обильный снежок, до того мягкий, что сминался под подошвой как вата, даже без хруста. Он лежал на ветках деревьев таким нежным белым толстым слоем, что казался сошедшим с виртуальной картинки. Но за ночь ветер взлохматил и прогнал принесшие непогоду плотные тучи, и солнце так пригрело, что не только согнало с дорог снег, но и к вечеру просушило городские улицы и тротуары. Казалось, не успев взойти на востоке, солнце быстро скатывалось на запад за стоящие невдалеке высотки, подсвечивая их и багряно отражаясь в зеркальных окнах. Они горели, точно охваченные пожаром, рассеивая блики в прохладном воздухе, алыми бесенятами подрагивали в елочных игрушках на небольшой елке, установленной прямо у окна в зеркальном зале школы. За короткими как воробьиный нос сумерками окрестности быстро охватывала густая, мазутная, южная ночь.

Зал украсили новогодней бижутерией: какими-то снежинками из цветной бумаги и алюминиевой фольги, красными, в желтых ободках, похожими на цветок саранки, фонариками, бахромистыми и светящимися гирляндами. На елочную маковку водрузили блестящую голову кобры, специально купленную в одном из городских магазинов. Взгляд у капроновой рептилии был до того натурально хищный, а глаза злые и беспощадные, что Женька, втихаря, поежился: пресмыкающиеся вызывали в нем непонятный ужас. Уж – ужас, не одна ли этимология?

Европейский Новый год решили отметить скромно, традиционным походом в «Драконий глаз», а уж в восточный Новый год оторваться на всю катушку. К тому же, Ольга Александровна обрадовала всех тем, что в конце января с приходом синь ниань (нового года) намечались зимние каникулы на целую неделю. Сообщение было встречено всеобщим ликованьем и криками – ван суе! (десять тысяч лет!), что-то вроде китайского «ура»!

Накануне праздника Женька позвонил Фэй Хуа и от души поздравил ее. Судя по ее чуть высоковатому, певучему голосу ей был приятен этот звонок и она долго благодарила за поздравление, в свою очередь, нажелав Женьке столько счастливых лет, чтобы их хватило на несколько жизней. Женька не прочь был встретиться и подарить ей маленькую змейку из перегородчатой эмали, но оказалось, что она уже сидит в поезде на пути в Пекин и пробудет там больше недели. Фэй Хуа извинилась, что до сих пор не исполнила Женькину просьбу: была занята, да и бабушка, со слов матери, что-то расхворалась.

– Но у нас же еще будет время, правильно? – повторила она слова, сказанные в ресторане.

– Да, правильно, Фэй Хуа, ты замечательная девушка.

Женька не стал слушать, как отреагируют на его слова, на том конце провода, и положил трубку.

Вечером 31 декабря школа снова превратилась в демонстрационный зал моделей. Всяк норовил перещеголять друг друга в нарядах, но конечно, на общем фоне особенно выделялась Маринка в своем змеином платье с ниткой крупного жемчуга на чуть выпирающих ключицах, жемчужными бусинками сережек, и босоножками под цвет наряда. Волосы она собрала на затылке заколкой, оставив завитую метелку, которая моталась и дрожала, как казачий чуб, при каждом повороте головы. Редкие золотистые локоны мягко и невесомо завивались на девичьей шее.

Когда пришли в ресторан, то кроме нескольких бутылок неплохого китайского шампанского решили ограничиться только хорошим пивом. Дарили друг другу припасенные безделушки, желали бесконечного счастья, танцевали долго, до потного изнеможения, изредка возвращаясь к сдвинутым столам, чтобы сделать глоток пива, быстренько ухватить палочками какой-нибудь кусочек и вновь в танцевальный круг. Наряду с китайскими, диджей крутил много русских шлягеров, каждый из которых неизменно вызывал громкий возглас восторга. Маринка была на высоте. Она вошла в раж, видно вспомнив свое балетное прошлое, и так гнулась и трясла своей метелкой, что не замечала окружающих. Ее полные лодыжки мелькали из-под подола, как заводные, двигалась она легко и красиво, лишь изредка громко и возбужденно падая на стул, закуривала сигарету, затягиваясь жадно и глубоко.

Она играла то балерину, легко взмахивая ладонями и грациозно семеня то вправо, то влево, то стриптизершу, обвивая в эротическом танце несуществующий столб, то, утомленная, вдруг затихала, слабо перебирая ногами и чуть взмахивая руками.

Но едва часы пробили двенадцать и все дружно завопили – с Новым годом! в ресторане появилась Жанна – чернявая стройная Маринкина подружка, к которой она уезжала в последнее время каждые выходные. Красивое, с тонкими чертами лицо Жанны улыбалось, но глаза были серьезными и холодными. Под общий замес веселья, выпив бокал шампанского и сказав банальный новогодний тост, она нашла быстрым взглядом Маринку и чуть заметно ей кивнула.

– Извини, Дэн, я на минутку, – Маринка тронула Женьку за рукав.

– Хао!

Они отошли в сторону и Женька боковым зрением, чуть шевеля ногами в такт какого-то шлягера, видел, как Жанна, энергично жестикулируя, что-то напористо и серьезно говорила Маринке. Та попыталась возражать, но глаза брюнетки стали злыми и колючими, а жесты энергичней и красноречивей. В конце разговора Маринка, потупив голову и отведя глаза в сторону, только поникше кивала, видимо соглашаясь с доводами подруги. Наконец Жанна отошла в сторону, а Маринка направилась к Женьке.

– Ты знаешь, Дэн, – улыбка ее была натянутой и фальшивой, – тут сложились такие обстоятельства… Словом мне надо сейчас поехать с Жанной и помочь ей в одном вопросе.

– Что за спешка в новогоднюю ночь, Маруха? – Женька часто так называл Маринку.

– Дэн, я тебе потом все расскажу. Хао? А сейчас мне надо уехать. Я постараюсь вернуться.

– Что значит постараюсь?

– Постараюсь, это значит постараюсь и ничего больше.. Но если не получится, не обижайся. Мэй венти ма? (Нет проблем?)

– Мэй венти, – он заметил, что Маринка очень спешила, и взгляд ее был сосредоточен.

Она сама забрала в гардеробе свою роскошную шубу и они с Жанной быстро уехали. Конечно, особых проблем не было, но Женька почему-то почувствовал себя уязвленным. Такого с ним еще не случалось ни разу, чтобы девушка вдруг, ничего толком не объяснив, бросила его и пропала в глубокой ночи с подружкой в большом городе. Причем с его же согласия. Разумом он понимал, что с Маринки следовало бы потребовать объяснений, но тогда нужно было учинять разборки, а это – потеря лица.

 

Скорый Маринкин отъезд вызвал некоторое замешательство не только у Женьки: все вернулись за стол и, как ему показалось, как-то странно переглядывались. Он поймал на себе красноречивый, ему показалось, чуть насмешливый Тонин взгляд.

«К черту, – подумал Женька зло и раздраженно, – ничего не хочу слышать, ничего не хочу знать. Может и неплохо, что все так получилось, быстрей развязка наступит».

Он быстро мелькнул взглядом по знакомым лицам, задержался на секунду на разгоряченных щеках Алки Черных, потом, кривя губы, улыбнулся и пропел:

– Не держи, маманя, сына, сын сегодня холостой. Праздник продолжается!

 

Маринка пришла только утром. По случаю Нового года был выходной день, и Женька еще с вечера настроился вволю поспать. Вчера, после Маринкиного отъезда, они с Артемом крепко выпили, и Женька, чуть взвинченный, ловя ревнивые Тонины взгляды, долго обхаживал крупную и пышную Алку Черных. Она чем-то отдаленно напоминала ему первую Таню Барсукову, но была выше ростом и нежней лицом. Своей свежей ухоженностью она была похожа на большой домашний цветок, холимый и лелеемый, который поливают каждый день теплой водой с полным комплексом органических и минеральных удобрений, взрыхляют в горшке почву и обмывают из пульверизатора всю его пышную растительность. У нее были здоровые волосы, чуть удлиненное лицо, тонкие вразлет брови и маленький ротик с розовыми губками – верхняя своим кончиком мило и безвольно нависала над нижней. Улыбка у нее была открытой и доброй, какой может улыбаться человек, живший пока только в тепличных условиях, холе и ласке. Но все равно придется сделать шаг на волю и познать, а может и разочароваться в том, что за окном не всегда светит солнце, тепло и комфортно, что могжет хлестать холодный дождь и бесноваться пронизывающий ветер, и чтобы порывы его были не так жестоки и колючи, надо хотя бы укрыться рукой и съежиться, чтобы согреться. Узнать, «что бывает мятою трава, что бывают грубые слова», уберечься от которых трудно, почти невозможно.

Алкин взгляд, чуть тронутый легким хмельком – пила она совсем мало, стал откровенней, и она охотно принимала Женькины ухаживания. Но, высокая, почти одного роста с Женькой, она была  негибка и неуклюжа в танце. А когда касаясь ее щеки он пытался поймать губами розовую мочку ее уха, она вздрагивала, взволнованно отстранялась и, пунцовея, опускала голову. Тогда тело ее, с волнующей ложбинкой на спине, под Женькиными ладонями мелко подрагивало, а на удивление узкие и твердые ладони еще больше влажнели. Уже под занавес застолья, когда почти все было съедено и выпито, Женька, пьяно откровенно посмотрев Алке в глаза, спросил, как когда-то у Маринки:

– Ты придешь ко мне сегодня ночью?

Алка, положив ему руки на плечи, не сказав ни слова, улыбаясь пунцовыми губами, весь танец смотрела ему в глаза, лишь в конце последнего танца неопределенно дрогнув веками. Но в комнату всё же не пришла: видимо, сробела, воспитание пересилило, или, в самом деле, верила, что может вернуться Маринка и застать их вместе.

Но теперь уже было поздно об этом гадать, Маринка, даже не сняв шубы, лишь отбросив на спину капюшон, сидела на кровати. Она, как и всегда, была намакияжена, и только чуть видимые тени и припухлости под глазами говорили о проведенной без сна ночи.

– Дэн, ты прости меня, – глухо, полушепотом говорила она полусонному, снулому от вчерашних возлияний Женьке. – Так получилось, что без меня там бы не обошлись.

И она стала рассказывать, что на выступлении танцевальной группы, которую привезла Жанна, возник конфликт: вроде как группа должна была выступать совсем в другом месте. Но все поменялось и приехавшие рассерженные китайцы – а это ужас говорить с рассерженным китайцем! – устроили скандал. Орали так, что морды их краснели от гневного напряжения, и они готовы были порвать маленькую худенькую китаянку, ответственную за все мероприятия. Переводчика не было, и поэтому Жанна быстро смоталась за Маринкой, конфликт уладили тем, что группе пришлось выступать и там и тут, и все эти перипетии затянулись до самого утра.

– Ты прости меня, Дэн, – повторила Маринка.

– Да ладно, ты же мне не жена, – как ни старался, но все же обиженно буркнул Женька. У него болела голова, и ему очень хотелось спать.

– Ты мне веришь? – не отставала Маринка.

– Верю каждому зверю.

– Дэн, я серьезно.

– Да верю, верю, давай спать.

Мир вроде был восстановлен, но произошедший инцидент, как вода в мороз, еще более расширил трещинку в их отношениях. Женька был почти уверен, что все рассказанное Маринкой лишь верхушка льдины. Это подозрение усиливали и многозначительно-загадочные Тонины взгляды и слабая вера в то, что Маринка может работать переводчиком. Язык, конечно, она знала лучше Артема, но чтобы переводчиком… А если нет, тогда где она могла взять деньги, чтобы сделать такие дорогие покупки? Родители? Тоже было сомнительно. Как-то она рассказала, что отец ее работает в нефтехимической компании оператором, а мать сидит на руках с маленькой сестренкой. Мог, правда, деньги прислать брат, у которого, по словам Маринки, был небольшой бизнес. «Да и что тут гадать? – засыпая, успокаивал себя Женька. – Жена она мне, что ли? Где она была, что делала, какая разница? В случае чего, горшок об горшок, да и разлетелись. Рано или поздно все равно это случится». Но как бы там ни было, злые ростки уязвленного мужского самолюбия, что его бросили в новогодний вечер, точили мозги, как короеды. С этим чувством он и уснул.

Пожалуй, Маринка уже и сама понимала, что в ее доводах не все сходится. Хотя, наверное, дело было совсем даже не в этом. Женька чувствовал, что с Маринкой что-то происходит. Она как бы немного погрустнела, стала скрытной и равнодушной. И не только к Женьке, а ко всем одногруппницам. Если раньше она была первой участницей всех сколько-нибудь значимых разборок и тусовок, то теперь, как стал подмечать Женька, они ее почти не интересовали. Так, улыбнется тому или иному рассказанному курьезу и снова уйдет в себя.

Изменилась она и по отношению к Женьке. То бывала страстной и ненасытной, а то вдруг скажет на Женькины домогания:

– Расцвела в моем саду акация…

– Так только недавно, вроде, отцвела.

– У женщин это бывает.

А однажды вообще заночевала в девичьей комнате, на своей давно остывшей кровати. Обычно они предохранялись. Но бывали минуты роковые, когда страсть брала верх над разумом, и месяц проходил в тревожном ожидании: не вылетела ли в путь белая птица, именуемая аистом. Теперь же подобных расслаблений Маринка  категорически не допускала, всегда держа под рукой плоские цветные упаковочки с ненавистной Женьке «резиной».

Окончательно же стало понятно, что с дивчиной что-то происходит, после того, как она три дня подряд не ночевала в школе, правда, каждый день по телефону предупреждая Ольгу Александровну, чтобы та не поднимала панику.

«Наверняка кто-то у нее есть, – подумал тогда Женька. – Схлестнулась с каким-нибудь торгашом. Вот и платье с шубой. Ну и пусть». Пусть-то, пусть. Странно, однако, устроен человек. Казалось бы, вот и близится закономерная развязка. И любви, вроде нет. Тогда откуда это чувство, похожее на ревность? Собственнические настроения? Уязвленное самолюбие оттого, что не ты, а тебя бросают? Или привязанность? Ведь четыре месяца вместе – не баран чихал. Но как-то неожиданно все произошло, Женька не был к этому готов, а потому конечно расстроился и растерялся. Девушки относились в нему с пониманием, по-видимому, зная гораздо больше его, и даже Артем, несмотря на то, что он Маринку терпеть не мог, не лез с расспросами, оценками и советами.

Все это происходило в самый канун новогодних праздников по восточному календарю, выпадавших на конец января. Зима набрала силу и по ночам «давило» иногда под двадцатку. В один из вечеров, когда полным ходом шла подготовка к встречи года Белой Змеи, Женьку позвали к телефону.

– Жиган, привет! – зарокотал в трубке ровный горловой баритон.

– Привет, Саня! – узнал Женька Сашку Петрунько.

– Помнишь наш разговор?

– Конечно, ты грозился приехать.

– Да, сегодня в ночь вылетаю.

– Как в ночь?

– Да ты не переживай, нас там встретят, турфирма гарантирует. Может, завтра пересечемся? Ты как?

– Саня, что за вопрос?

– К твоим зайти, перед отъездом?

– Как хочешь.

– Ладно, до встречи. Я позвоню.

– Хао.

– Что?

– Да это я по привычке. Жду тебя.

Тут же память вылепила крупную, цыганисто-нагловатую фигуру Женькиного однокурсника. Особой дружбы они не водили, так здоровались при встрече, иногда выпивали. Саня был из той породы людей, в которой всяк считал его другом, и наоборот, всякий протянувший руку и назвавший свое имя тут же становился Санькиным корешком. Словом, рубаха парень. В Сане Женьку отталкивало одно – непроходимый, даже показной цинизм, хотя по натуре он был беззлобный. Точно он всей своей красивой, крупной фигурой, горделиво-независимой посадкой черной кучерявой головы хотел сказать неторопливо рокочущим баритоном: да начхал я на вас, принимайте меня таким, какой я есть, а не хотите – катитесь колбаской. Он настолько прямо держал всегда голову, что в первую очередь бросалась при встрече его крупная хрящеватая шишечка кадыка. Учебой он себя особо не утруждал, при сдаче экзаменов и зачетов проявлял такую изобретательность, что вызывал одновременно негодование и восхищение даже у преподавателей. Основной у него был английский, а в пристяжке шел испанский. Но тот и другой он знал одинаково плохо. Самым интересным было то, что он никогда не врал, и спокойно мог сказать, что не знает материала, но даже это сходило ему с рук. Его тянул ректорат, поскольку Саня был не просто хороший, а отличный баскетболист, КМС, и прирожденный КВНщик.

Родом он был из золотоносного северного городка, где отец его занимался похоронным бизнесом. В Иркутске отец купил Саньке квартиру, регулярно присылал хорошие деньги на житье-бытье, оплачивал учебу сына. Веселый и жизнелюбивый по натуре, Санька часто превращал свою квартиру, по его словам, в маленький бордельерчик, меняя, как перчатки, подружек, благо выбор в университете был просто сказочный. Он раз пять цеплял то гонорею, то трихомоноз, не стесняясь, даже с какой-то бравадой рассказывал об этом сокурсникам, и похоже не унывал. Любимой киношкой у Сани была «Белое солнце пустыни», героем, разумеется, товарищ Сухов, а присказками – «это вряд ли» и «даже не думай об этом».

Несмотря на то, что раньше они не были близкими друзьями, Женька очень обрадовался Санькиному приезду. Они не виделись с самого окончания университета, диплом которого Саня все же умудрился получить, правда, ходили упорные слухи – за хорошую взятку. Женька, уже лежа в кровати, рассказал Артему о скором приезде своего однокурсника, их редких совместных похождениях и его необычайной популярности в стенах университета. Артем слушал внимательно, хохотал над забавными эпизодами из Санькиной жизни, о которых поведал ему Женька, а потом неожиданно предложил:

– А давай его пригласим к нам на праздник?

У Женьки у самого уже вертелась эта мысль, но все же он спросил:

– А удобно?

– Т-с-с! – глухо хлопнул себя под одеялом по ляжке Артем. – Конечно, удобно! Девки наши кипятком будут писать от такого ухажера!

Женька согласился, и, позевывая, замолчал. Это был уже третий вечер, как Маринка не ночевала в школе.

 

На следующий день Санька позвонил в районе обеда.

– Ты где? – радостно закричал в трубку Женька. – Где ты остановился?

– В «Мариоте», знаешь такой?

– Знаю!

– Хватай такси и ко мне!

– Слушай, Саня…

– Даже не думай об этом, приезжай сейчас же и только попробуй без меня пообедать.

– Я хочу сказать, что я не один.

– Девушка? Кто она? Конечно, приезжай.

– Да нет, приятель, вместе учимся.

– Без базара.

Санька расположился по-барски: двухместный номер, с видом на телебашню, с баром-холодильником, забитым европейскими напитками и сладостями. Он уже принял душ, надел белый как снег махровый халат и, краснорожий, влажно причесанный, с густосинью бритья, большой, воодушевленный, встретил их у входной двери. Рука у Сани большая, жесткая, сильная, поросшая на тыльной стороне и по фалангам жестким черным блестящим волосом. Горловой рокоток насмешливый и одновременно располагающий. Обнялись. С Женькой они были ровесники, но из-за пробивающейся бритой синевы, роста и сложения Санька выглядел старше своих лет.

– Ни хрена ты забрался!

– Двадцатый этаж, – чуть ли ни с гордостью пробаритонил Санька, и с доброй усмешкой, на которую ну никак нельзя было обидеться, уточнил: – Вот этот, мелкий, и есть твой друг?

– Саня, ты неисправим!

– А что я такого сказал? Он что, крупный? Мелковат, мелковат… Саня, – протянул он Артему руку и, обращаясь в Женьке, продолжил: – Тебе мать там передала какие-то банки и стряпню. Наверное, остопи..дела местная хавка?

– Во как! – вместо Женьки полоснул себя ладонью по горлу Артем. Он снизу вверх смотрел на циганистого гиганта, который, похоже, произвел на него сильное впечатление.

– Как там родоки? – спросил Женька.

– Бати дома не было, пацанов видел. Митяй у тебя крутой растет. Слушайте, я сейчас переоденусь, и мы пойдем куда-нибудь пожрем и хорошенько надеремся. А то у меня бабки ляжку жгут.

– Отец подкинул? – разглядывая в окно телебашню, обернулся Женька.

– Отец? Это вряд ли. Я теперь сам бизнесмен. Я ж сюда не зря прикатил.

Санька втискивал в джинсы свои мощные смугло-волосатые ягодицы.

«Раздобрел», – глядя на него, подумал Женька и вслух спросил:

– А куда пойдем, куда бы ты хотел?

– Кто-то мне перед отъездом про какую-то то ли курицу, то ли утку трындел. Это вкусно?

– Бейцзин каоя – пекинская утка, – блеснул своими познаниями Артем. – Тебе понравится. А водки ты случайно с собой не привез?

– Взял с пяток пузырей на всякий случай.

– Ну, Крупный, ты предусмотрительный, – уже по-свойски брякнул Артем.

Санька, насмешливо стрельнув по Артему взглядом, пророкотал:

– Споемся. Может сейчас по рюмахе?

– Даже не думай об этом! – торопливо перебил Женька, видя, что и Артем не прочь уже сейчас начать день с приключениями. То, что они обязательно будут, Женька нисколько не сомневался, хорошо зная Саньку. И чтобы сразу обезопасить себя от чрезмерной выпивки, предупредил: – Меня прошу не принуждать. Мне весь вечер сегодня переводить, а если я выпиваю лишка, я тупею.

– Даже если не выпиваешь, – пробаритонил Санька.

– Ладно. Один ноль в твою.

Может он бессознательно и Артема взял с собой, чтобы тот выполнял роль компенсатора, поддерживая в выпивке неудержную в гульбе Санькину натуру.

 

Они сели за крутящийся столик, рядом с тем, за которым сидели несколько недель назад Фэй Хуа и Женька. Так же горел стесненный закопченными кирпичами оранжевый огонь, запашисто тянуло дымком, сложным составом специй, так же жмурился высокий мосластый повар, показывая большие белые зубы, прикрываясь рукой от жара. Все это так живо будоражило воображение, что на какое-то мгновенье Женьке показалось, что Фэй Хуа здесь, просто она вышла на минутку и скоро вернется, улыбнется, поправит машинально свою черносливовую прядь, аккуратно присядет на краешек стула и, сложив у подбородка ладони, станет смотреть на огонь.

У столика уже услужливо стоял официант, отражаясь в остекленной картине-эстампе, висевшей напротив, на обойной стене. Заказали сразу две утки, каких-то салатов, пива, пельменей, словом, едва Женька переводил названия блюд, Санька тут же махал своим крупным смуглым пальцем и кивал:

– Заказывай!

Когда все было улажено, и официант мухой улетел в свой кухонный удел, Женька покачал головой:

– Куда ты так размахнулся, набрал, как на Маланьину свадьбу. Кто это все есть будет?

– Хыа! – подражая Сухову, хохотнул Санька. – Нашел о чем переживать. Даже не думай об этом. Мелкий вон доест.

– Это вряд ли, – быстро осваивался Артем.

– И где только таких шустряков делают? – зубоскалил Санька. – Ладно, со свиданьицем! Видит бог, не пьем, а лечимся.

В его большой ладони стопка выглядела игрушечной. Он долго не мог приловчиться есть палочками, они у него постоянно перекрещивались и куски мяса падали обратно в тарелку. Но упертость Саньки поражала и наконец у него стало получаться, хотя Артем уже давно услужливо пододвинул ему нож и вилку.

– Ну, рассказывай, – нетерпеливо потребовал Женька.

– А что говорить? Бизнесом вот теперь занимаюсь. Приехал сюда заключить договора на строительные материалы.

– Фирму что ли открыл?

– Да не я, батя все. Его мертвяцкий бизнес в гору так и прет, – цинично рокотал Санька, аппетитно поглощая утиное мясо. – Народец мрет, как мухи, – от водки паленой, наркомании, мордобоя, от блатных разборок. Только успевай бабки собирать. Особенно летом: нанял пару бичей, они на тебя все лето мантулят, могилы роют за хавку да выпивон. Но это не мой бизнес, меня от него воротит. Однажды в отцовой фирме увидел бабку всю в черном, и сама почернела: щеки ввалились, глаза дикие, губы бледные, собраны в такой комок, что щипцами не раздерешь. Молчала, молчала, пока документы оформляла, а потом, как завоет могильным голосом «Ой ты, мой внучичек…», со мной чуть нервный тик не случился. Оказывается, у нее внук от паленой водки крякнул. Чурки там везут какую-то гадость – очиститель что ли, что-то с ним делают и водку бадяжут. Менты знают и хоть бы хны. Сколько народу от этой дряни загнулось. Так вот, бабка внука похоронила, а потом, говорят, сама в петлю. Так потом она мне даже приснилась.

– Петля, что ли? – подъязвил Артем.

– Мелкий, тебе первое китайское предупреждение. Короче, я бате рассказал, он в смех. Говорит: слабоват ты, Сантер, в коленках. Иди бичам милостыню подавай. Рассантиментальничался. Деньга-то прет! Вот что главное. Ладно, говорит, повезло тебе, решил я вложиться в строительство: пару гектаров земли в муниципалитете прикупил и фирму строительную открываю. Вот это по мне. Я даже от себя не ожидал, что получится. Сейчас – заместитель генерального по материальному обеспечению. Офис в Иркутске открыли и я вроде как там за главного.

Санька стал облизывать жирные пальцы, потом вытирать влажной салфеткой блестящий от топленого сала, отливающий синевой подбородок. Женька с каким-то обреченным удивлением слушал, как спокойно и буднично рассуждал Санька как мрет народец, точно речь шла не о людях, а о чугунных болванках, которые надо перевести с одного склада в другой. Еще выпили. Морда у Саньки стала как кормовая свекла, а бритые щеки приобрели почти фиолетовый оттенок. Он аппетитно двигал бесформенными полными губами, показывая редкие, мелкие для его фигуры чуть прокуренные зубы. В такт его челюстям двигались кончики аккуратных, как маленькие пельмени, прижатых ушей. Стараясь побыстрее миновать похоронные подробности разговора, Женька делано рассмеялся:

– Саня, ну как ты держишь палочки: клади вот так – одну на средний, другую на указательный – и старайся держать их посередине. А то держишь их в самом конце – шибко щедрый, что ли?

– Не то чтоб, но не жмот. А у тебя что, финансовые проблемы?

– Нет проблем.

– А то я могу проспонсировать. Мне иногда даже хочется избавиться от этих бабок. Грязные они. Как вспомню ту старуху… И батю они сделали каким-то чурбаном нечувствительным. Мать бросил, уже с третьей живет, моей ровесницей. Все у него мудаки да дебилы. Или как он говорит дэбилы. А раз звонит мне, приезжай, мы в бане с компаньонами. Я приезжаю, а там полная баня баб. Узнали, что я его сын, переглядываются, посмеиваются, а мне почему-то неприятно. Собрался и ушел. Батя потом обижался.

– А в Китае-то что собрался покупать? – вторично попытался перевести Женька почему-то неприятный для него разговор в другое русло.

– Отделочные: плитку, фурнитуру разную, электрику. Это же дешевле. А то у нас тоже есть бизнесмены-делегаты: впаривают на рынках китайскую плитку, а кричат – итальянская, французская.

– Как тебе Китай?

– Еще толком не рассмотрел, но по сравнению с нами небо и земля. Дороги, здания, небоскребы, отделка – нам и не снилось. Наверное, здесь не воруют, как у нас.

Наконец, разговорная тропа свернула с неприятной, тянущей за душу трясины и вырулила на пыльный шлях обыденности. Болтали о всякой всячине. Выпили взятые с собой две поллитровки, долго ели, заказали еще одну утку, которую уже не смогли одолеть. Выпили по совету Артема пива и все же не хватило. Санька предложил заказать китайской водки, но Артем наотрез отказался. Решили вернуться в гостиницу, где еще осталась три бутылки «Столичной» и продолжить встречины. Когда приехали в гостиницу, Женька забежал в ресторан, располагавшийся на первом этаже, и заказал в номер какие-то закуски. Он хоть и выпивал через одну под ревнивым Санькиным оком, но все равно захмелел, и Санькины сальные штучки уже воспринимал без особого раздражения. Артем выглядел осовелым, но веселым, и смотрел на Саньку восхищенно-преданным взглядом. Для Саньки же все ранее выпитое оказалось слону дробиной. Он только еще больше раскраснелся, шел большой, красивый, чуть переваливая свои мощные, немного покатые плечи, с наглецой, бесцеремонно оглядываясь на хорошеньких женщин. Глаза его под густыми блестящими бровями были масляно-карие.

Поднялись в номер и, не дожидаясь закусок, открыли бутылку, разлили в пластиковые стаканы, стали зажевывать найденным в холодильнике каким-то бледным соевым шоколадом местного производства.

– Сань, а Сань… – пьяно посмеиваясь, чокаясь без звука пластиком, заговорил Артем. – Мы с Дэном хотим тебя пригласить завтра к нам в школу встречать Новый год. Мы уже перетрещали с нашим руководителем Ольгой Александровной.

– И что, таможня дала добро?

– Верно. Ха-ха-ха. Таможня. Ха-ха-ха. Слышь…

– Стоп, стоп, стоп… – Санька тяжело и нетерпеливо зашлепал ладонями по коленкам. – Анекдот вспомнил. Короче, Саида зарыли басмачи в песок, одна башка торчит. Хоп – Сухов идет, головой качает, спрашивает: «Пить, поди, хочешь, а, Саид?». «Курить, – говорит, – хочу». «Даже не думай об этом, я ж тебе не далее как вчера пачку английских оставил». – Санька выдержал паузу и невозмутимым голосом Спартака Мишулина эффектно закончил: – «Стреляли». Ха-ха-ха. Так что там у вас?

– Ха-ха-ха, – заливисто вторил ему Артем. – У нас там, Саня, настоящее п…дохранилище. Там Саня, двадцать телок ждут не дождутся такого жеребца, как ты. Ха-ха-ха. Помнишь, Саня, анекдот: сейчас, говорит, мы медленно спустимся в долину и перетрахаем все стадо. Ха-ха-ха.

Было видно, что Артему очень хотелось угодить Саньке, точно он чувствовал в нем родственную душу.

– Так, Мелкому больше не наливать, – балагурил Санька, – а то он начал выпрягаться. Сейчас еще попросит завернуть косячок.

– А что, есть? – Артем точно протрезвел.

– Даже не думай об этом. Есть, да дома. А здесь, слышал, за это сразу лоб намажут зеленкой и в расход. Один мой кент рассказывал, как одна русская девчушка попыталась провезти в Манчжурию несколько героиновых чеков. Поймали ее на таможне, через несколько дней – суд, потом неделю возили на машине с дощечкой на груди, где было написано решение суда, чтобы все видели. А потом увезли в сопки, и бикса стала папиной клиенткой.

– И правильно! – вырвалось у Женьки. И тут же, досадуя, он испуганно метнул взгляд на Артема.

– Верно, верно, но не все так просто, – что-то пьяно попытался объяснить тот, не услышав или сделав вид, что не услышал, Женькиной реплики.

Чувствуя, что язычок Артема может завести не в ту заводь, из которой потом не просто выплыть, а этого Женьке совсем не хотелось, он довольно жестко потрепал ладонью Артемовский чубчик и, вложив побольше железа в голос, поддержал Саньку:

– Точно, Саня, этому товарищу больше ни капли.

– Тогда сам пей.

– Ладно. Так как ты насчет завтрашнего?

– Если все так, как рассказал Мелкий, то кто ж отказывается от такого предложения.

– А у тебя случайно нет… – Женька покраснел и замялся.

– Чего? – Санька все понял и, похохатывая, смотрел на Женьку, ждал, как тот выкрутится.

– Ну там, то ли два пера, то ли три?..

Санька громко заржал, багровея. На мощной шее его обозначилась толстая артерия. Он почесал ладонью затылок, откровенно сознался:

– Давно не цеплял. Так что успокойся.

Еще выпили. Наконец, забрало и Саньку. Женька нутром почувствовал, что настала предприключенческая пора. Артем в кресле кивал носом. Санька вновь погладил ладонью затылок, исподлобья пьяно глянул на Женьку.

– А дальше?

– Что дальше?

– Продолжение банкета будет?

– Какого банкета? – кинулся в непонятки Женька.

– Ты дуру не гони. Ты точно тупеешь, когда пьешь.

– Сань, ты даже когда не пьешь.

– Выпросишь у меня, – весело подмигнул Санька.

– Один грозил, грозил, да яйца отморозил.

– Ладно, хватит, – сдался Санька. – Пора по бабам.

– Саня, давай все на завтра. Ты устал с дороги, да и в школе нас ждут, мы ж только до вечера отпросились, – попытался выкрутиться Женька. Странно, но у него почему-то весь вечер не шла из головы Маринка. Прожорливый червячок точил уязвленное сознание, вгрызаясь в серое вещество колючим буравчиком.

– Нет, давай баб пригласим. Есть здесь такая услуга? Или китаянки этим делом не занимаются?

– Не знаю, – раздраженно ответил Женька. – Не пользовался.

– Ладно, черт с тобой. Пусть будет по-твоему. Но не одному же мне ночевать. Закажи мне девушку и катитесь в свою долбанную школу. Ради друга мог бы и остаться.

Женька, боясь, что Санька передумает и опять закуражится, быстро нашел в столике телефонный справочник отеля и позвонил администратору. Та переадресовала его на какой-то другой телефон, номер которого он тут же записал лежащей на столе ручкой. Опять позвонил. Долго говорил, потом обратился к Саньке:

– Тебе кого: кореянку, китаянку или русскую?

– Даже вот так! – удивленно-пьяно задумался Санька. – Давай русскую, о чем я с кореянкой буду толмачить? Вдруг она не знает английского?

– А ты знаешь? – подъелдыкнул Женька.

– Ну ты уж совсем-то меня в дураки не записывай. Хоть что-то в бестолковке все равно осталось. С голода, небось, не пропаду, доведись куда попасть.

– Так кого?

– Я же сказал – русскую! – весело крикнул Санька, обдав Женьку хорошим парфюмом, свежими возлияниями и подкопченным куревом дыханьем.

Потом он сходил к входной двери, отщелкнул и поставил на предохранитель замок и снова разлил водку. Артем уже откровенно подремывал, сидя в кресле.

– Жиган, я очень рад тебя видеть! – почти торжественно поднял Санька пластиковый стаканчик и даже привстал в кресле. – И хочу выпить за нас, за нашу встречу здесь, на китайской земле.

Выпив, он поднялся, обхватил Женькину голову своими лапищами и в дружеском порыве больно и жестко прижался к ней своим невысоким покатым лбом. Женьке показалось, что от таких объятий у него с темечка слез скальп.

Когда в дверь постучали, они в пьяно-ностальгическом порыве вспоминали недавние студенческие годы, знакомых, преподавателей, и, подумал Женька, можно было бы вполне обойтись без сильных ощущений. Но Санька, видать, был другого мнения.

– Открыто, – громко крикнул Санька и, подмигнув Женьке, приподнялся в кресле.

В дверь вошли три девушки: китаянка и две русские. Одна из них была Маринка.

 

«Ну вот и развязка. Даже быстрее, чем я думал», – было первой мыслью, когда Женька проснулся. За окном еще стояла сумеречная синева. В светлеющем небе одинокая яркая звездочка сиротливо оплывала слезинкой, падающей на стреловидную крышу подпиравшего одинокое рваное облачко небоскреба. Подмораживало, и городские кварталы были подернуты прозрачной сиреневой дымкой, похожей на туман или смог, матово подсвеченной слабеющим светом цветной рекламы. День пока не разогнался, с улицы доносились еще не набравшие силы шумы. Наискось у окна, даже не сняв кроссовки, навзничь, неловко подобрав под себя руку, спал на своей кровати Артем. Эти ранние утренние минуты Женьке всегда были по душе: можно не торопясь собраться с мыслями, подумать, повспоминать, построить какие-то планы. Но сегодня они не радовали, и он с удовольствием «притопил» бы еще несколько часов подряд. Однако сон не шел, а на душе было раздражительно тревожно, точно накануне совершил какой-то ужасный проступок и в ожидании наказания думаешь: пронесет, не пронесет. И еще было, пожалуй, состояние какой-то растерянности, словно ты заплутал в лесу.

Артем, к счастью, не храпел, потому что лежал лицом в подушку, а лишь с тонким свистом посапывал. Женька вспомнил, как злилась и раздражалась Маринка от храпа Артема. Свою территорию любви они отгораживали от него двумя плотными простынями. Но когда ночные переливчатые звуки достигали своего пика, а Женька и Маринка после любовных утех еще не успевали заснуть, она зло откидывала занавеску и жестко толкала костяшками пальцев в бочину парня.

Тот вздрагивал, что-то несвязное бурчал, ворочался, устраиваясь поудобнее, и на какое-то время переставал храпеть. Этого хватало, чтобы сморенные глухим полночным часом и усталостью Женька с Маринкой уснули.

Женька невесело усмехнулся своим мыслям, прислушался к себе: голова вроде не болела, но была снулой и пустой, а в районе солнечного сплетения, казалось, все застыло противно подрагивающим холодцом, губы ссохлись в пленочку, очень хотелось пить. Хорошо, что они с Артемом всегда хранили про запас небольшую упаковку холодного зеленого чая. Женька пошарил у кровати рукой, нащупал небольшую пластиковую бутылочку.

Последняя поллитровка, которую они с Санькой выпили вчера в его номере почти без закуски, практически вдвоем, была лишняя. Этот перебор ощущался еще и глухими ударами сердца, отдававшего безболезненным еканьем в голове. Там, в самой ее середине, где соединяются оба полушария серого вещества, бил какой-то молоточек, напоминающий удар карандаша о карандаш или звук секундной стрелки настенных электронных часов.

Сейчас, на трезвую, пусть не совсем ясную, голову вчерашняя ситуация виделась уже немного по-другому. Постепенно состояние растерянности стало замещаться густым чувством стыда. Скорее всего, от него-то и было тревожно на сердце.

«Да, вот это я попал, – как непрошенные гости в двери и окна, лезли досадные мысли. – Связался с потаскушкой. Не зря Тонька многозначительно улыбалась: наверняка догадывалась, откуда у Марухи такие бабки. Вот сучка, как меня подставила. Ох, теперь наши девочки языки-то почешут». Но странное дело, не было на Маринку злости, как Женька ни старался ее вызвать. Может, была какая-то досада, но злости не было. А еще была обида: как же так, столько времени вместе, и такой финал. Что послужило причиной? Неужели презренные шмотки?

А началось… когда это началось? Да в те дни, как они уехали с Артемом в Далянь, тогда Маринка первый раз заночевала у брюнетки Жанны. Теперь понятно, что никакими танцами они не занимались. Хотя не исключено, совмещали, как говорится, приятное с полезным – ведь он видел афишу группы, на которой, кстати, была и одна из девочек, пришедшая вчера вместе с Маринкой к Саньке в номер. По-видимому, танцы – это просто прикрытие интернациональной стриптизерно-путановской конторы.

Сцена вчера была, конечно, как в гоголевском «Ревизоре» – немая. Когда Маринка и Женька увидели друг друга, каждый раскрыл «клюв от удивления» – Женька в пьяной неожиданности выгнул брови, а Маринка тревожно-испуганно, непроизвольно протянула в его сторону открытую ладонь, словно защищаясь от наваждения. Она как-то вымученно улыбнулась и вдруг быстро выскочила за дверь.

– Эй, эй куда, даже не думай об этом! – зарокотал ей вслед Санька. – Кто здесь главный, верните девушку.

Маленькая китаянка-сутенерша, которая была Саньке почти по пояс, недоуменно улыбалась, не понимая произошедшего. Санька, согнувшись в широкой спине, чуть ли не перед носом у нее назидательно тряся указательным пальцем, пьяно доказывал:

– Куда девушка ушла? Верни ее, андестенд ми?

– Во бу минбайле (Я не понимаю), – отвечала на родном китаянка.

– Что?

– Да не понимает она, – невесело улыбнулся Женька. – Ладно, Саня, чем тебя эта девушка не устраивает?

Санька перевел веселый пьяный взгляд на стоящую у двери стройную миловидную остроносую дивчину, в короткой черной юбке и такой же черной коротенькой дубленке, отделанной бисером. Санька оценивающе, как цыган лошадь, осмотрел ее с головы до пят, как было заметно, остался доволен, но все же цинично брякнул:

– О, кей! Некрасивых женщин ведь не бывает, а бывает мало водки. Кажется, я выпил уже ровно столько, чтобы сказать, что девушка ничего.

Женька, наблюдая за происходящим, заметил, что крашеные глаза Маринкиной подружки под высокими бровями и гладким выпуклым лбом стали вызывающими, а с темно-бордовых густопомадных губ вот-вот была готова сорваться дерзость.

– Все, все, девушка… – поспешил он разрядить ситуацию. – Это наш друг сердечный и он только внешне напоминает примата с острова Мадагаскар. А в душе он сущий ангел и очень ласковый и нежный зверь.

Заулыбалась даже маленькая сутенерша. Женька быстро растолкал Артема, чтобы немедленно уйти. Он чувствовал, что Маринка где-то здесь, рядом и испытывал мазохистское желание заглянуть ей в глаза и может даже сказать ей что-то грязное и обидное. Они вышли втроем из номера вместе с китаянкой.

Едва автоматические двери фойе перед ними разъехались и ночной морозный воздух пахнул в лицо, из-за колонны выскочила Маринка. Удивленный и ничего не понимающий Артем пьяно таращил на нее глаза.

– Сгинь, змеиное отродье! – с ходу в карьер полез он на рожон.

Не обращая на него внимания, Маринка подошла к Женьке, тронула его за рукав:

– Отойдем, Дэн?

Честно говоря, Женьке не хотелось, но винные возлияния взяли свое: он брезгливо, двумя пальчиками убрал девичью руку со своей, с трудом сдержался, чтобы не оскорбить ее, однако пошел следом.

– Ты прости меня, Дэн, прости, что так получилось, – голос Маринки в конце сорвался, она посмотрела на него с виноватой улыбкой, едва их спрятала колонна у входа. Такого выражения лица Женька еще ни разу у Маринки не видел. Обычно глаза ее всегда были с хитринкой, и в них без труда читалась недосказанность, граничащая со скрытностью. Сейчас же в них была не показушная печаль и та искренность, какая может быть у человека, который принял окончательное решение и ему нечего скрывать и терять. Ему вдруг сделалось грустно, он все понял.

– Все кончено? – хрипло спросил он.

– Да, Дэн! – твердо ответила Маринка. – Так будет честней.

– Как же так? – он прикусил верхнюю губу.

– Потом Дэн, я тебе все объясню.

– Может… – ему вдруг остро захотелось сейчас вернуться в школу вместе с Маринкой, точно ничего не произошло.

– Нет, Дэн, поздно, уже ничего не изменишь. Ты очень хороший, это я плохая, я во всем виновата, – у нее навернулись слезы, и она по привычке стала их вытирать кончиками крашенных длинных ногтей.

– Марина… – Женька вплотную приблизился к ней и попытался обнять ладонями ее шею, как он всегда делал, мягко коснуться большими пальцами ее щек. Маринка испуганно вздрогнула, маска мимолетной страсти исказила ее лицо, она резко отстранилась. Женьке показалось, что она борется с собой и еще мгновение и все вернется на круги своя.

– Нет, Дэн, нет, все кончено, – подумав и, точно что-то вспомнив, твердо произнесла Маринка. – Хочу тебя об одном попросить: не надо в школе никому рассказывать о том, что сегодня случилось. И попроси Артема, чтобы не трепал языком. Я завтра буду в школе и все тебе объясню. Хорошо? Завтра мы увидимся на вечере, – врастяг повторила она, – и я тебе все обьясню. Пока, прости, прощай.

Она, как солдат, четко развернулась кругом и быстро пошла не оглядываясь. Рядом, в многоэтажной махине, зеркально-блестящей, напичканной барами и ресторанами, саунами и ночными клубами, казино, бассейнами, дискотеками, пропитанной запахами дорогих вин, сигаретного дыма, кофейного запара, пряной кухни, мебели, моющих средств, летучих духов и мужского парфюма, шла своя особая жизнь, не заметная постороннему глазу: кто-то кого-то любил, кто-то с замиранием сердца следил за рулеткой, кто-то пил, а кто-то кому-то может так же, как только что Маринка, говорил вечные грустно-печальные слова – прости, прощай.

 

Восточный Новый год наступил не стандартным бряканьем какого-нибудь сытого, как пельмень, Биг Бена, отсчитывающего абстрактное, придуманное людьми и заскорузлое в своей педантичной искусственности эталонное время, он родился древним как мир, вечным, мистически-таинственным появлением ночного светила. Едва среди городских кварталов основательно загустели отполыхавшие лазоревым заревом вечерние сумерки, в темном небе выпукло заблестел, похожий на кривую шлифованную монгольскую саблю, тоненький сиротливый серпик народившегося месяца. Своим бельмастым оком он наблюдал за непонятно откуда взявшимися, скорее всего потревоженными порывом ветра на крышах, мелькавшими в холодном воздухе снежинками, покрывавшими невесомым бусом приукрашенный к празднику город. Аккуратный, правильной формы яркий серебряный рожок холодно пылал, точно радуясь своему очередному рождению в стройной космической симфонии, первую скрипку в которой начинало играть многообещающее для рода людского созвездие Водолея.

Все, кто был в школе, высыпали раздетыми на улицу, с одноюаневыми монетками в руках, подставляя их бело-голубым лучам, которые мерцали на звонком металле холодным космическим блеском. «Дай, батюшко месяц ясный, богатства, жизни мирной, удачи безмерной, счастья долгого, жениха красивого», – в веселом запале, то ли в шутку, то ли всерьез всяк сочинял на ходу.

– Это вряд ли, – рокотал в толпе Санькин баритон. – Про жениха даже не думайте, их почти не осталось – я, да Женька, ну еще Мелкий – второй сорт не брак.

От Саньки не отходили ни на шаг Алка Черных и Ольга Котвинская. Обе рослые, статные они постреливали на него поблескивающими глазками, зазывно улыбаясь, точно чувствовали, что каждая может составить в сегодняшний вечер Саньке хорошую пару. К их компании пристроились Артем и Тоня Неделяева. На них весело смотрели приехавшие коротко передохнуть велосипедные рикши. Среди них Женька заметил Вана. Он стоял в дверном проеме, и даже при слабом освещении было заметно, как по-детски восторженно блестят в улыбке его зубы, а по лбу и щекам, как водные круги, ложатся добрые морщины. Он то и дело смешно, как подросток, смачно шмыгал носом, протирая его тыльной стороной ладони. Он видно только недавно подъехал, еще не остыл от езды, так как дышал глубоко и часто, пуская при выдохе струйки пара.

Маринка стояла рядом с Женькой и была печальна и грустна. Поговорить они еще не успели, так как едва Маринка заявилась в школу, тут же оказалась в крепких воспитательных объятьях Ольги Александровны. Как видно та взяла ее в оборот так сильно, что Маринка вышла от воспитателя с красным лицом и припухшими глазами. А вышедшая следом Ольга Александровна так была сердита и хищно сверкала своими черными как уголь глазами, что даже Санька пригнулся за Женькиной спиной, чтобы казаться меньше ростом.

В этот вечер Маринка была одета простенько: в блестящей кофточке, джинсах и незатейливой бижутерии. Такой Женька ее увидел, когда она после воспитательных действ, приведя себя в порядок, появилась в зеркальном зале, где было сдвинуто несколько столов, на которых красовались всевозможные закуски, стояли бутылки с вином, водкой и пивом. С закусками постаралась Сяо Фу – Маленькое Счастье, повариха, крепкая, толстоикрая манчжурка, спокойная и невозмутимо флегматичная как сфинкс, могущая легко заснуть даже под сиренный вой пылесоса. Но у нее было три несомненных достоинства: она была ненавязчиво любознательна – спрашивала и записывала русские слова, работяща и великолепно готовила. От Женьки она была просто в восторге, поскольку он был полноценным связующим звеном, кроме Ольги Александровны, в этой отгороженной стеной языкового непонимания русской компании. Она постоянно предлагала ему добавки и старалась чаще готовить блюда, которые ему особенно нравились, а взамен нет-нет да и спросит, засмущавшись при этом, как по-русски сказать: еда, жена, дети, вкусно и т.д. Порой Женьке даже казалось, что у Сяо Фу проблескивали к нему хищные искорки чисто женского интереса.

Когда Женька, вставая из-за стола, говорил ей: сесе, чжень хао чи (спасибо, очень вкусно), она счастливо вспыхивала и прятала глаза. Девчата чувствовали ее реакцию и с многозначительными улыбками переглядывались. Маринка веселилась вместе со всеми, видимо, осознавая, что Маленькое Счастье, ей не соперница. В этот вечер она праздновала Новый год в школе, а не дома, как принято в Китае, была принаряжена в шелковую красную кофточку с драконьими разводами и черные брюки. Свои смоляные блестящие волосы она заплела в толстую косичку до плеч и даже слегка подкрасила помадой полные, чуть вывернутые губы.

Как Женька и предполагал, Санька оказался душой компании. Пригласить его на вечер – это была очень хорошая идея – парень настолько быстро и органично вписался в общее веселье, что казалось, что он здесь давно свой. Он шутил, балагурил, сыпал анекдотами, подначивал Артема, скабрезничал с девчатами, и казалось, даже кремневое сердце Ольги Александровны отмякло и потеплело. Но главное, он снял остроту проблемы во взаимоотношениях Маринки и Женьки, отвлекая общее внимание на свою персону. Пожалуй, если кто и наблюдал за их поведением, так это Тоня Неделяева.

Когда общее веселье достигло своего пика и все предались любимой забаве – танцам, Женька с Маринкой потихоньку ушли в спальную комнату. Весь вечер он чувствовал ее напряженность и, кажется, она уже не испытывала той вины, когда они выясняли вчера отношения у колонны перед отелем. Она выглядела раздражительно усталой. И мысли ее были, по-видимому, направлены далеко не на склеивание разбившихся на мелкие осколки отношений.

Откровенно говоря, и Женька за день раздумий пришел к выводу, что потаскушество – это состояние души. Может, Сонечку Мармеладову и впрямь вынудили продавать свое тело жизненные обстоятельства, но уж к Маринке это никакого отношения не имело. Тогда что? О том, что все вернется на круги своя, будто ничего не случилось, не могло быть и речи, сама мысль об этом выглядела смешной и нелепой. Ему даже было немножко стыдно своего вчерашнего порыва, когда он хотел вернуться в школу вместе с Маринкой.

За эти несколько часов до разговора Женька вполне осознанно привык к мысли, что ни при каких условиях, даже если Маринка будет клясться и божиться, врать, что это было с ней в первый раз, и больше такого не повторится, что она любит только его и т.д., и т.п., возврат к прежним отношениям просто невозможен. А что же она? Будет и дальше тем же заниматься, как ни в чем ни бывало? Это вряд ли ей позволит делать Ольга Александровна, все же здесь школа, а не общежитие борделя. Продолжать дальше учиться? Но ведь шила в мешке не утаишь, оно, пожалуй, уже вылезло. Вон Тонька наверняка что-то знает, раз так поглядывает. Или по принципу: все – Божья роса? Тогда девчонки взбунтуются, они ей такого не простят: постоянно жить рядом с потаскушкой, которая всю ночь шлялась невесть где и хороводилась невесть с кем. Пожалуй, уже сейчас заметно, что Маринка выпала из общей обоймы – девочки стали ее сторониться. И все же, как-то ситуация должна разрешиться.

Откровенно говоря, Женьке и разговаривать с Маринкой особо не хотелось – он уже принял решение. Но все же он пошел на это, исключительно из личной покладистости и вполне искреннего чувства не остаться врагами. Как бы там ни было, а Маринка несколько месяцев делила с ним одну постель.

– Я выполнил твою просьбу, поговорил с Артемом, – начал Женька, едва они присели на кроватях друг против друга. – Языком он чесать не будет, да и, честно говоря, он толком и не понял вчера, что произошло – поддатый был сильно. Санька тоже тебя не успел запомнить. Но мне кажется, что это уже секрет полишинеля – Тонька как-то странно посматривает на меня, будто знает что.

– Я покурю? – зажигалка высветила ее длинные пальцы с сигаретой. Она глубоко и красиво затянулась. – Чего ж Тоньке не посматривать, если ее знакомая в нашей группе давным-давно этим занимается.

– Да, тесен мир, – только и нашелся что сказать Женька, и рассеянно пошарил вокруг взглядом. – Ну а тебя-то как угораздило?

– Дэн, это долгая история, не хочу об этом говорить, – сглотнув, раздраженно выдохнула дым Маринка. – Да и зачем тебе?

Им вдруг овладело состояние спокойной ненависти.

– Ладно, – он поднялся, – раз не о чем говорить, зачем же время терять.

– Погоди, не горячись, – уловив в его голосе недовольство, кисло улыбнулась Маринка. – Должны же мы объясниться. Я, наверное, виновата перед тобой…

– Наверное, или виновата?

– Не цепляйся к словам. Ну, виновата. Тебе от этого легче?

– Мне и без этого не особо тяжело.

– Ты пойми, Дэн, мы разные люди.

– Я это знал с самого начала. Что дальше?

– Тогда что за претензии? – повысила голос Маринка.

– У меня?! Претензии?! Девочка, ты что-то попутала.

– Ладно, извини, – уже миролюбиво ответила Маринка. – Не могу успокоиться после разговора с этой китайской коровой.

– Это ты о ком?

– Да об Ольге Александровне. Учить меня давай, как жить – мораль, этика, совесть.

– Не понял, что тебе здесь не нравится?

– Какая мораль, какая совесть?! Главное в жизни – нормально устроиться. А этого можно добиться, если у тебя есть деньги. У самой жизнь не сложилась – одна-одинешенька, а еще других учит.

Женька несколько озадачился от такого откровения.

– По-твоему выходит, что деньги это в жизни все? – Он вдруг вспомнил, что у Маринки какие-то кошачьи глаза – цвета военного хаки, но побывавшего в многоразовой стирке, в рябинку, с колючими бисеринками зрачков, в которых сейчас хищно краснел огонек от зажигалки. И все же они были красивыми: будто отполированными, под тенью длинных крашеных ресниц. «У беды глаза зеленые, не простят, не пощадят», – промелькнула строчка подзабытой песни.

– Конечно деньги, а что еще?

– И неважно, как они заработаны?

– Абсолютно.

– Постой, постой, ты это мне серьезно говоришь?

– Как на духу. Вот вспоминаю своих предков: папаша мантулит оператором, получает в месяц жалкие гроши. Ну разве может он когда-нибудь купить матери такую шубу, как у меня? А я не хочу жить, как она: платья носить по десять лет, на заграничное житье смотреть по телеку, фрукты покупает по праздникам; хочу жить свободно, а свобода – это деньги. Боже, как я хотела вырваться из-под их дурацкой опеки: с мальчиками будь осторожна, не кури, блюди себя. Сами жизни не видели и меня туда же хотели затащить. Совки, они и есть совки. Мораль, совесть, бр-р.

– Говоришь, будто прошла огни и воды.

– …и медные трубы, Дэн. Кое-что довелось повидать.

– Еще дома?

– И дома тоже. Мы ведь с Жанкой не один день знакомы. Ой, чтой-то я разговорилась, – спохватилась она и тут же разозлилась: – Ты меня не пытай, что было, то быльем поросло. Забыто. Сейчас для меня главное деньги – вот и вся мораль. И я их буду зарабатывать любыми способами.

– Даже такими?

– А что тут особенного, весь мир так живет.

– Ну, положим, не весь.

– Весь. А тот, кто не живет так, все равно тянется к этому. С виду все правильные, чистенькие, а загляни в бошки, столько грязи, что плеваться охота. Любят они в замочную скважину за чужими грехами подглядывать, осуждать, а сами при этом в карманный бильярд наяривают.

Эти слова, про карманный бильярд, развеселили Женьку. «Да, – подумал он. – Основательную базу подвела под свои поступки Маруха». Неужели в ней всегда это жило или она поет с чужого голоса? Кто же ей писал либретто? Ему на миг подумалось, что она это не для него говорит, а самой себе что-то доказывает, точно повторяет кем-то нашептанный кодированный настрой.

– Ну а любовь, чувства? – это уже Женька спросил из чисто спортивного интереса.

– Какая любовь, Дэн? Все заканчивается постелью. Много мы с тобой начувствовали? – с улыбкой посмотрела на него Маринка.

«В нашем случае – верно», – подумал Женька, а вслух спросил:

– Ну не все же было так плохо?

– Было. Но разные мы, и пути дорожки у нас разные.

– Ладно, не о нас, в самом деле, разговор. Но как же быть с семьей, детьми, до них ли с такой жизнью? Или ты не собираешься устраивать свою судьбу?

– А кто узнает? – с улыбкой спросила Маринка. – Кто докажет чем я занималась? Кто спал со мной, сам откажется, а кто нет… Да плевала я на все сплетни. Наоборот, если я буду одета как модель, если в кармане будет звенеть, да я себе такого мужика отхвачу… такого… как ты.

– Мне конечно, лестно, но мы нашу остановку проехали и электрички идут в разные стороны.

– Не зарекайся. – В голосе Маринки почувствовалось скрытое ехидство. – А дети… Пока у меня нет ни малейшего желания ими обзаводиться. Как подумаю: пеленки, бессонные ночи, бр-р. Для себя сначала надо пожить, а там, как получится.

Женьке стало скучно. Он понимал, что еще несколько слов и разговор зайдет в тупик. Маринка своими феминистическими рассуждениями старалась затянуть его в систему своего женского мышления. Ее не волновали обобщения, да ей, пожалуй, в силу отпущенных природой способностей, они вообще были не нужны. Для нее важна была частность, деталь, их наличие, как аргумент в споре. Да, я плохая. Но ведь весь мир такой! Вон Жанна законченная наркоманка, а Эдди Меркурии вообще от СПИДа умер, а Эдичка Лимонов, а Боря Моисеев, а Леонтьев, а Мопассан… И пошло-поехало. К другим примерам такой человек становится глух и непробиваем, они не вписываются в его систему координат, они ему не нужны, мешают жить и оправдывать то, что происходит здесь и сейчас. А сейчас для Маринки было неопровержимо-приятным доказывать, что весь мир бардак, все люди б…ди. Так было удобно, так было правильно и подходило для нее, по-другому она и не могла и не хотела думать. Это не исключало, кстати, что убеждения могут поменяться с точностью до наоборот, и вновь под них будет подведена основательная и нерушимая доказательная база. И так долгое, почти безнадежное постижение мира, через бесконечную череду проб и ошибок, разочарований, сплетен, дрязг, интриг, негодований, наживания врагов, с конечной озлобленностью и ненавистью на всех и вся.

Сначала ему подсказал отец, а потом Женька сам убедился, что большинство людей так и мыслят, и когда он это понял, перестал тратить время на бесполезные споры и убеждения. Едва он чувствовал, что человек страдает симптомами непробиваемой «женской логики» и тонет, захлебывается в частностях, он старался сменить тему разговора. Это же он сделал и сейчас. Усмехнувшись на Маринкино – не зарекайся, он спросил:

– А скажи, если не секрет, что ты собираешься делать дальше? Продолжать учиться в школе?

– Дэн, ты давишь на самое больное место.

– А на какое тебе лучше давить?

– А то ты не знаешь, – повеселела от скабрезного намека Маринка. – А что, есть желание? – И то ли в шутку, то ли всерьез закончила: – Но теперь только за бабки.

– Не буду отрицать, может и есть, но неприятность эту мы переживем. А за бабки или без них ты уж с кем-нибудь другим. Но мы отвлеклись. Так что, ты будешь продолжать учебу? Если не хочешь, можешь не отвечать.

– Да чего уж там. Хотела договориться с этой китайской коровой…

– Насчет чего? – удивленно поднял брови Женька.

– Ну чтобы я, вроде как, числилась в школе, а сама бы… ну сам понимаешь. Чтоб визу не переоформлять.

– И что?!

– Чуть в волосы мне не вцепилась. Я ей такие бабки предлагала.

Женьке стало весело, очень весело. «Интересно, какая же она настоящая: сейчас, или в первые дни нашего знакомства?» – подумал он.

– Это чья ж такая идея?

– Да с Жанкой мы посоветовались.

– Ну а ты-то, ты что, в самом деле, верила в то, что Ольгу Александровну можно купить за деньги?

– Дэн, все имеет свою цену. Не хочет, ну и пошла на… Найду выход. Визу переоформить – раз плюнуть. Жанна в пять минут договорится. А эта мандариниха… – Маринка грязно выругалась. – Идейная! Правильно, что ее из пионеров исключили.

Женьки вдруг захотелось обозвать ее и вышвырнуть вон. Она напомнила ему того лектора-хаббардиста, который читал у них в университете лекцию. «Неужели требуется всего-то навсего полтора-два месяца, чтобы дойти до такого цинизма? Или это, в самом деле, всегда было в ней и дремало до поры до времени?». Тут в дверь постучали, осторожно, мягко.

– Да, кто там?

В дверь опять поскреблись.

– Кто? – Женька встал и распахнул дверь. У порога стояла смущенная Сяо Фу и робко, зазывно лепетала:

– Жень Я. Да дьяньхуа! (Женя, телефон!)

– Сяо Фу, Нин ши хаоян дэ. (Маленькое Счастье, ты молодец.)

 

Высокое грудастое, как нагулянный гусь, подрумяненное восходом облако застыло над замкнутым в кольцо горным кряжем, удивительно похожим на один из цирков Саянских гор. Если оглядеться кругом, со всех сторон небесный лазоревый горизонт причудливо разрезает ломаная линия бесконечных недоступных вершин. Они теснятся, подпирая друг друга, как молчаливые воины, охраняющие благословенное, дивное место, похожее на изумрудную арену, поросшее вековыми кедрами, с опалово-голубым ручейком, велеречиво бегущим по отмытым каменьям, будто нарочно постриженной травой и летучими, с земной прелью и фитонцидами, запахами стелющегося по склонам вереска.

Один из восточных горных пиков, казалось, вот-вот оплавится и потечет в долину горячей лавой: из-за него в мощном беспощадном величии пробивался ко всему живому лучистый огонь дневного светила. Еще минута и первый, еще ущербный краешек раскаленного добела диска залил долину благословенными лучами. Росно засверкала трава, темно заблестела влажная листва, нависшая прямо над лежащим на траве под деревом Женькой.

«Что это за дерево дивное такое»? – силится разгадать Женька, рассматривая большие стреловидные листья с упругими прожилками и странным, горящим в лучах металлическим оттенком. Они казались вырезанными из луженой жести и так гармонично накладывались один на другой, что даже вблизи были похожи на чешуйчатый панцирь или древнюю стальную кольчугу. Ни ветерка, ни дуновения.

Тишина стоит такая первозданная, что делается немножко жутко. Если бы не тихое журчание дымчатого ручья и неумолимое движение ввысь, навстречу пышнотелому облаку солнца, застывший немой пейзаж со странным металлическим деревом казался бы не живым, виртуальным. Но вот раскаленный огненный шар грузно отрывается от горной гряды и тяжело, точно одолевая земное притяжение, продолжает небесный путь к своему зениту. Трава, пахучий вереск, земная прель, горные распадки и ущелья слабо курятся прохладными влажными испарениями. Первородные росные капельки, вобравшие в себя все цвета радуги, тают бесследно, мелькнув прозрачным, невидимым глазу туманным мгновением. Откуда-то едва уловимо тянет запашистым дымком.

Вдруг легкий шорох и быстро мелькнувшая тень привлекли Женькино внимание. Он поднял глаза и пристально вгляделся в глубь кроны. То, что он увидел, повергло его в странный мистический ужас: по бархатистой пробковой коре, легко, плавно и неторопливо огибая сучья, ползла большая красивая змея.

«Хозяйка медной горы, – испуганный и очарованный думает Женька. – Где это я?».

«Ты у меня в гостях», – слышит он певучий голос. У змеи чешуйчатый узор, почти сливающийся с листьями дерева, а между выпуклых надбровных дуг – маленькая красная корона, похожая на цветок саранки. Глаза у нее немигающие, прозрачные, как вода в ручье.

Ужас заставил Женьку одеревенеть, немой крик застыл в горле, будто кто-то сдавил его сильными пальцами.

«Не бойся, – вкрадчиво шепчет змея, – я ничего тебе плохого не сделаю. Я обовью тебя своим телом, передам тебе свою силу и мудрость, зацелую тебя до смерти».

Женька в смертном содрогании ждет прикосновения холодного чешуйчатого гада, но по его рукам скользит мягкая, теплая атласная кожа. Вот уже опутаны его ноги и руки, обвита шея, а прямо перед лицом немигающие водянистые глаза и алый, белозубый, совсем человеческий рот. Женька чувствует, что сейчас последует поцелуй и старается вдавиться как можно глубже в траву. Но рептилия неожиданно начинает улыбаться и смеяться. Все громче и громче. Он чувствует свежий, чистый запах зубной пасты и какого-то цветочного шампуня.

«Смотри-ка, и гады соблюдают личную гигиену», – с этой мыслью Женька просыпается. Над ним склонилась Тоня Неделяева, она держит его ладонь в своих мягких пальцах, и легко ее потряхивает. Она щурит глаза, ласково посмеивается. У окна сидят Санька с Артемом и дымят в открытую форточку, стряхивая пепел в вазочку с перегородчатой эмалью. Утро ясное, солнечное и комната залита ярким, совсем не зимним светом. Еще теснится в груди смертный ужас, еще держит за горло жесткая хватка, а в сердце уже ринулось безграничное счастье от того, что все только что произошедшее было утренним наваждением – сном. У Тони теплые светло-карие глаза, невысокий чистый лоб, слабый, едва заметный пушок над верхней, немного задранной губой. Под тесной бархатной кофточкой налитые плечи, плавно переходящие в полные руки. И ладонь у нее теплая и мягкая, гладкая, как китайский шелк. И голос у нее нежный, певучий, похожий на тот, что он только что слышал во сне.

– Вставай, Дэн, – почти с материнской заботой ворковала Тоня. – Саня вон совсем извелся, шило у него в одном месте. Все рвется куда-то.

Она встала, подошла к Сане и прижала его цыганистую голову к своей, уже отведавшей материнства, груди.

– Нетерпеливый ты наш, – пропела она и потрепала Саньку по всклокоченным волосам.

Еще вчера было понятно, что у них с Санькой все получится. Видимо, вовремя смекнувший Санька не стал испытывать превратности судьбы – неопределенность отношений с Ольгой и Алкой, а наметанным глазом сразу выбрал себе безошибочный вариант с Тоней. Но, выиграв в тактике, проиграл в стратегии: на сегодняшние Тонины ухаживания он уже реагировал с кислой физиономией, и с сожалением поглядывая на ее бедра, явно тяготился установившимися отношениями. Ко всему он сильно страдал похмельем. Артем же, напротив, выглядел свеженьким бодрячком.

– Давай, Жиган, давай! – хрипло пророкотал Саня. – Трубы горят. Шугаловки одолели. Поехали сначала в гостиницу, в душ, а потом – по отдельной программе. Ты пока думай какой.

У Саньки за ночь густо пробилась черная щетина, из треугольного выреза одетого прямо на голое тело лилового пуловера прямо к горлу закручивается густая кучерявая поросль, и вид у него какой-то пришибленный.

– Что тебе там снилось, что ты стонал во сне? – спросил Артем у полусонного до сих пор Женьки. – Ольга Александровна говорила вчера, что сны на новолуние в Новый год вещие.

Точно собираясь с мыслями, Женька задумчиво посмотрел на него, медленно ответил:

– Но сны же, говорят, нельзя рассказывать?

У него было такое чувство, будто он что-то забыл, заспал и забыл.

– А кто тебе вчера звонил? – глаза у Артема смышленые, хитрые.

Так вот что он заспал – звонок Фэй Хуа. Он был очень ко времени, иначе диалог с Маринкой мог бы закончиться не совсем лицеприятно. И сейчас странное было чувство: только вчера состоявшийся разговор показался таким далеким, как и все случившееся в последние месяцы, точно прошли годы. И остались эти события в душе каким-то досадным сумеречным пятном – ни горести особой, ни радости. А может, уязвленной душе ничего другого и не надо было в этот момент? Кто знает, авось когда-то в будущем и вспомнится иное яркое мгновенье, встрепенется, потоскует душа, в ностальгической страсти по молодым безрассудным годам. Но сначала это надо просеять через долгое сито времени, отогнать шелуху, наносное и суетное, расставить все точки. Теперь же дни и ночи смешались в сплошную серую массу, которую хотелось отрезать от лоскута жизни, зачеркнуть, забыть, как неудачно прожитый день. Но можно ли вот так в одну секунду, повернув где-то маленький выключатель, одним махом вывести в небытие, стереть в памяти своего серого вещества пусть и небольшой, но уже прожитый отрезок жизни?

 Испытывал ли он какое-то сожаление от разрыва? И да, и нет. Наверное, в жизни так и должно быть. Разумом мы вроде понимаем, что поступаем правильно, но живет где-то в горловой ямочке под самым кадыком почти невесомая субстанция, называемая душой, которая растягивает приговоренный разумом процесс разлуки на неопределенное время, продлевая душевные неудобства. Точно энергетика когда-то близкого тебе существа, отданная за время взаимной близости, продолжает в тебе жить еще некоторое время, напоминая то всплесками светлой радости, то потаенной грусти, то раздражительным негодованием или минутной злопамятностью. И это тоже, наверное, правильно и хорошо.

Итак, поставлена последняя точка в очередном жизненном листе. Вот он перевернут и придавил своей, казалось бы, невесомой тяжестью остальные страницы. Сколько же их всего? Господи, как незаметно, по буквочке, по предложению, по строчечке, а жизненный роман превратился уже в солидный тяжелый фолиант. Там, в исписанных страницах, живут свои герои, и кто знает, как их общая судьба сложится, когда захлопнется обложка? Но разве об этом должны быть думки у двадцатитрехлетнего парня? Чьи имена замелькают на новой странице? Конечно, главным героем будет он, Женька Балябин, но в какой сюжет разовьется будущее действо? Какая кнопка нажата? И какая роль отведена в этой многоактной пьесе Фэй Хуа? Она вчера, поздравляя Женьку, произнесла интересную фразу:

– Женя, в Китае принято обязательно поздравлять в день наступления Нового года близких людей. Поэтому извини меня за поздний звонок.

Время было совсем не позднее. «Но я тебе должна была позвонить в любом случае, даже в глухую ночь, потому что ты мне близкий человек» – расшифровал Женька скрытое послание. А было ли оно вообще? Может это языковые издержки перевода или все еще проще: он домыслил ее слова так, как хотелось ему? Его буквально подмывало задать Фэй Хуа коварный вопрос: «Значит я тебе близкий человек?». А он брякнул первое пришедшее в голову:

– Как ты съездила в Пекин?

– Хорошо, расскажу при встрече.

– Ты хочешь встретиться? – переспросил он и тут же сам себя постучал костяшками пальцев по темечку – ну ты и болван!

– Женя, у тебя что-то случилось?

– Да, Оля, случилось. Случилось то, что ты позвонила. Позвонила вовремя и я чертовски рад твоему звонку. Как тебе?

– Я не знаю, мне немножко волнительно.

– Ты откуда звонишь?

– А откуда может звонить китаянка в Новый год? – вопросом на вопрос ответила Фэй Хуа. – Конечно, из дома.

– Ты, наверное, в шикарном наряде?

– Да нет, – смущенным смешком ответили на том конце провода. – В обыкновенном.

– Так в чем же?

– Женя, мне даже неудобно отвечать. Ну, в платье.

– С глухим воротником, темного цвета и с длинными рукавами?

– Ха-ха-ха. Совсем нет: в шелковом, там есть и синий, и желтый, и зеленый цвет.

– А кругом змеи и драконы? – намеренно сурово прорычал в трубку Женька.

– Ха-ха-ха… – смех у Фэй Хуа искренний, заливистый, звонкий, как у ребенка. – И снова не угадал: простые цветы.

– Ты поменяла прическу?

– Женя, перестань. Ничего я не поменяла, волосы отросли, я заплела косичку и защемила заколкой.

– Ты знаешь, мне часто вспоминается строчка из Чень И: «Но цветы сливы не покорились, Они на каждом дереве распускаются на ветру и в снегу». Такой замечательный образ. Я ведь не случайно спрашиваю обо всем подробно. Мне почему-то ты представляешься таким цветком, в сегодняшний зимний новогодний вечер. И волосы у тебя черносливового цвета. А глаза карие, очень красивые, и ты мне очень напоминаешь одну замечательную девушку по имени Аксинья.

Сейчас Женька не флиртовал. Может, общее веселье, доносившееся из зеркального зала, горячило кровь, но слова сами складывались в романтическое созвучие. И, кажется, его услышали и поняли. Об этом говорило некоторое молчание в трубке, похожее на минутное замешательство – как реагировать. Ведь не исключено, что и Фэй Хуа так же в праздничном настроении проговорилась о «близком человеке», которого она обязательно должна была поздравить в Новый год, несмотря на поздний час. Молчание было волнительным и Женька впервые с удивлением ощутил, как десятки тысяч метров телефонных проводов, каких-то реле, автоматов и сборок, микросхем и коммутаторов могут, не искажая, так живо и непосредственно передавать человеческие чувства. Он, казалось, ощущал на своей щеке совсем близкое дыхание Фэй Хуа и видел ее сосредоточенный, направленный вглубь себя взгляд. Этот взгляд, озадаченный и сомневающийся, и вместе с тем встревоженный, как бы искал где-то в глубине души единственный и достойный ответ на сказанное Женькой.

– А кто эта Аксинья? – немного напряженно наконец спросила Фэй Хуа. Женька почти угадал ее слова.

– Известная героиня Михаила Шолохова.

– Это тот, что написал «Судьбу человека»?

– Не только. Он написал замечательный роман «Тихий Дон», за который получил нобелевскую премию.

– Обязательно прочту, – в голосе заметное облегчение. – А сейчас, Женя, ты меня извини. Вся семья собралась за праздничным столом, меня ждут, а я тебе не сказала главного: моя бабушка приехала.

– Замечательный подарок на Новый год.

– Но это еще не все: я хочу пригласить тебя в нашу семью на праздник.

– Как, сегодня? Но уже поздно, и я право…

– Не сегодня, Женя. Новый год в Китае празднуют две недели, и мы договоримся когда.

– Ни туньи ма? (Ты согласен?)

– Данжан кэи! (Конечно!)

– Тогда до встречи?

– Ты замечательная девушка, – повторил как в прошлый раз Женька и положил трубку.

Он не пошел веселиться в зеркальный зал. Он просто лег и уснул, чтобы увидеть одновременно красивую и ужасную картину с солнцем, горами и коронованной змеей.

 

Незаметно в круговерти пролетела неделя. Санька почти каждый день встречался с какими-то бизнесменами, адреса которых он привез с собой, заключал предварительные договора, согласовывал цены, и день обычно заканчивался обильным ужином в ресторане. Для Женьки было неожиданностью, что Санька оказался довольно въедливым и дотошным коммерсантом. Он вникал в такие мелочи, о которых Женька и подумать не мог, грамотно торговался, и был, что называется, в теме. Женька без конца что-то переводил, участвуя в составлении договоров, и к концу недели это все ему так обрыдло и осточертело, что он не чаял, когда же все это закончится. К тому же он почувствовал, что от ежедневного переедания в ресторанах начал набирать вес. Уже звонила Фэй Хуа и приглашала в гости, но встречу пришлось перенести, так как Санька даже слушать не хотел о том, чтобы Женька оторвался от дел хотя бы на один день.

– Эксплуататор… – ворчал на него Женька.

– Ни хрена с тобой не сделается. Не бросишь же ты друга одного в чужой стране.

– Тёму вон возьми.

– Мелкого? Даже не думай об этом, у него есть обязанности – водку разливать.

– Ладно.

И вот, наконец, наступил день Санькиного отъезда. Женька просто ликовал в душе, предвкушая, как он завалится в своей комнате и «притопит» часиков пятнадцать кряду, до звона в ушах. Он устал от встреч, от постоянного напряжения, бесконечных переводов, когда очень часто требовалось обращаться к словарю, не теряя нити разговора. В коротких перерывах надо было еще успеть пробежаться по магазинам, где не сразу можно было прикупить вещи на Санькин гренадерский рост. Слава богу, все позади.

Провожать Саньку они поехали вместе с Артемом. Самолет улетал утром, и они заночевали у Саньки в «Мариоте». Когда в несусветную рань зазвонил телефон дежурной службы, Женька несколько минут не мог даже понять, где он находится, так сморил его молодой здоровый сон. Наконец вспомнил, что сам просил с вечера разбудить их к самолету, ответил на звонок, поблагодарил и стал расталкивать Саньку с Артемом.

Ехали на такси по городским освещенным улицам, жизнь на которых уже зачиналась: зажигались окна закусочных и ресторанчиков, по улицам редкие торговцы катили большие ручные тележки с наваленными баулами, разжигали свои сделанные из бензиновых металлических бочек печки торговцы пирожками, вареной кукурузой и сладким картофелем. У одного магазинчика короткими неяркими вспышками трещала пиротехника, похожая на патронташ с лопающимися патронами, а около суеверный, одетый в шапку-ушанку и пуховик китаец, покачиваясь на приземистых ногах, справлял малую нужду на небольшой наметенный сугроб.

– Как муравьи, – поглядывая по сторонам, нарушил молчание Санька. – Делают из дерьма конфетку, и к нам. А мы сюда лес, нефть, газ, металлолом. Дебилизм. Всю Россию растащили.

– Слышь, Сань, – поддержал разговор Женьк, – я тут прочитал в одной статейке, что у них двери открыты для всех, но только в одну сторону – вовнутрь. Ты сюда можешь привезти кучу баксов, а вот вывезти отсюда… только товарами.

– Система ниппель: туда дуй, а оттуда… оппа-на. Правильно делают. Умная страна, умное правительство, беспокоится о своем народе. У нас же один дебил сменяет другого. Не страна, а публичный бордель. То какие-то пирамиды, то дефолт, то Чмо-Гайдар, то Понимашь-Ельцин, то Черная Морда, – зашевелился в Саньке КВНщик.

– Мужики, – загорячился молчавший до этого Артем, – ну не бывает же без издержек на пути к демократии.

– Мелкий, ты о чем там трындишь, о какой демократии? Слышь, Жиган, он че, до сих пор ничего не понял? Ты хоть расскажи ему.

Только что проехали контрольный пункт, и такси выскочило на широкое платное шоссе. В звездном небе плыла ущербная, сплюснутая и оттого похожая на облупленное яйцо луна, обливая заснеженные окрестности голубоватым сиянием. По обе стороны отваливались высвеченные на миг рукотворные лесопосадки, и тут же пропадали позади такси темнеющими сплошными силуэтами.

– Демократия, Мелкий, как вот эта луна: вроде светит, а ни хрена не греет. Сказочка для дураков. Такую демократию как у нас врагу бы не пожелал. У меня даже батя, на что к Ельцину относился с уважением, сейчас матюгает его на чем свет стоит. Кругом воры: чиновники, милиция, суды, прокуратура. Везде взятки, мзда, шагу не шагнешь. Даже если все на мази в бизнесе, и то к чему-нибудь прикопаются, лишь бы поживиться. Народ в такой жопе. У меня бабка с дедом живут в деревне. Так если бы отец не отслюнивал пару-тройку сотен баксов с мертвяцкого бизнеса, так старики давно бы загнулись. Демократия, Мелкий, это когда народу хорошо. Вот здесь в Китае смогли накормить полтора миллиарда человек, значит здесь демократия.

– Но ведь реформы…

– Какие реформы, Мелкий? – с сарказмом взвыл Санька так, что на него с удивленной улыбкой глянул таксист. – Реформы – это улучшение, а когда обвал – это катастрофа. У нас не реформы, у нас катастрофа. Верно?

Санька подмигнул улыбающемуся таксисту. Тот сказал что-то по-китайски.

– Че он там базарит, Жиган?

– Говорит, что ты веселый парень и очень большой.

– Скажи, что у нас в России много таких, и мы хрен кого к себе пустим.

Въехали на полупустую стоянку перед Шеньянским аэропортом. Вовсю уже шла посадка и у таможенного терминала выстроилась большая пестрая очередь. Тут же, на плиточном зеркальном полу, лежали горы обмотанных клейкой лентой баулов, сумок, чемоданов и другой поклажи. Все это шевелилось, передвигалось, перекидывалось, через ругань челноков, китайскую речь и сообщения из динамиков. Пахло парфюмом, кожей, новыми шмотками и дезодорантами, с которыми мыли зеркальный пол. Большинство было русских, и Санька встретил несколько знакомых, с одним даже разговорился. Того сопровождал одетый с иголочки китаец и пухленькая светловолосая русская переводчица, стрелявшая по сторонам глазами. По ней было заметно, что она испытывает удовлетворение, когда сыплет скорострельной китайской речью и на нее при этом обращают внимание. Хотя произношение ее было ох как далеко от пекинского.

– До встречи в Иркутске, – говорил вышколенный китаец, поправляя дорогую оправу и поглядывая в громадные толстостеклые окна аэровокзала, которые уже прозрачно синели предрассветными сумерками. – Наша делегация прибудет через неделю, и мы пролонгируем наш контракт. О`кей?

– О`кей, – по-доброму рассмеялся спортивного вида короткостриженный седой дядька и тоже поправил очки в черной оправе.

Наконец подошла Санькина очередь.

– Ну что, мужики, поднадоел я тут вам немного? – сказал он, похлопывая по плечам Женьку с Артемом.

– Что ты Саня! – чуть не в голос отозвались они. Женька вспомнил, как он вчера еще не мог дождаться, когда Санька двинет восвояси, и ему стало неуютно.

– Ладно, спасибо вам за все. Тоньке привет передавайте, пусть зла на меня не держит, я ничего ей не обещал. Ты, Жиган, смотри тут не окитайчивайся уж совсем, а тебе, Мелкий, я все сказал. Помни: будет нужда, всегда, чем могу, помогу. Ну, как там у вас – до свидания?

– Цзай цзень!

– Цзай цзень!

Санька скорострельно прижал каждого к своей большой груди и шагнул за никелированный турникет.

 

– Может, перекусим чего? – спросил Артем, когда они остались одни. – А то от сигарет во рту такая горечь, заесть хоть чем-нибудь. А, Дэн?

– Принимается. Я обратил внимание: тут шведский стол.

– С китайской спецификой?

– Верно!

Они вошли в стеклянный просторный и безлюдный зал ресторана, взяли по бутылке пива, наложили металлическими щипцами-ухватами салатов, каких-то горячих и пахучих блюд и уселись за столик в углу. Миловидная, с сочными, собранными почти в правильный кружок губами, классическими восточными скулами черноглазая повариха с любопытной улыбкой наблюдала за ними из-за стойки, уставленной блестящими кастрюлями с колпаками.

– Классный у тебя друган! – сделав длинный глоток из «ствола» выдохнул Артем. – Ты знаешь, Дэн, я ведь рассказал ему о своей проблеме. Это в тот вечер, когда ты с Маринкой разговаривал, а потом спать завалился. Мы так душевно поговорили… М-да. Слышь, Дэн, я даже не знаю как тебе и сказать…

– Ну? – поднял глаза Женька.

– Саня просил тебе не говорить, пока не улетит. Короче, он оставил пятьсот баксов. Это за твою работу. Но он передал их через меня, потому что побоялся, что ты дернешься и не возьмешь. А?

– Чего уж теперь дергаться. Санька не обеднеет, а нам тоже без бабок грустновато.

– Тем более тебе, – многозначительно глянул на него Артем.

– Что ты имеешь сказать, Тема? – улыбнулся в ответ Женька.

– Как у тебя с Фэй Хуа? – вопросом на вопрос ответил Артем.

– Даже не могу сказать как. Пока никак, но чувствую, что впереди много интересного, – вульгарно-двусмысленно вильнул глазами Женька и тут же возненавидел себя за это. – Мне кажется, ты еще с первого знакомства был не против, чтобы у нас что-то получилось.

– Угадал, – просто ответил Артем.

– Так не любишь Маринку? Или здесь что-то другое?

– Маринку? Любить? Старик, она не предназначена для любви, она предназначена для постели. Неужели ты этого до сих пор не понял?

– Ты знал, чем она занимается?

– Извини, – отвел глаза Артем.

– И молчал?

– Дэн, – Артем прямо взглянул на Женьку, – когда Тоня мне рассказала, зачем ездит Маринка ночевать к своей подружке, я ведь Маринке в лоб сказал, чтобы она все тебе рассказала и катилась отсюда подальше. Но она попросила меня не портить праздник и что, мол, еще надо потерпеть немного, и она все сама тебе расскажет. А еще я поставил ей условие, чтобы спать с тобой прекращала, а то, не дай Бог, еще заразу какую притащила бы.

– Мне-то почему не рассказал?

– Знаешь, Дэн, я подумал, что в таких вещах не надо делать резких движений. И мне кажется, я оказался прав: как видишь, и скандала не получилось, и все разрешилось само по себе. И Маринка уехала.

– Как уехала?

– Еще два дня назад. Ее сама Ольга Александровна на самолет посадила пока ты с Саней по переговорам шастал.

– Что ж ты молчал?

– А что изменилось бы? Провожать бы ее поехал?

– Тоже верно. Видишь, как бывает? Как говорит моя бабушка: где найдешь, где потеряешь. Давай закроем эту тему, она мне не очень приятна.

– Нет проблем. – Артем сделал очередной глоток из бутылки, с удовольствием закурил, улыбнулся. – Дэн, все хочу вернуться к тому разговору, что получился у нас в Даляне.

– С тем же финалом?

– Да ладно, кто старое помянет.

– Шутка. С той поры многое изменилось.

– Верно. Мы ведь тоже изменились. Помнишь, какой я приехал? Тоталитарное государство, танки, Тяньаньмэнь и все такое… А как пожил здесь, на многие вещи стал смотреть по-другому. То, что Саня сегодня в такси говорил, только подтвердило мои наблюдения. Знаешь, я однажды поймал себя на мысли, что мне здесь проще жить. Легче, что ли, спокойнее. Нет, не только материально, а в душевном плане. Такое ощущение, что здесь как будто разлита атмосфера доброжелательности, хороших взаимоотношений между людьми. Ты здесь защищен. Даже в телевизоре у них показывают простых работяг, ученых, колхозников, их работу. Лица у всех при этом… вдохновенные, что ли. На улицах стоят полицейские, честь тебе отдают, улыбаются. В магазинах, гостиницах, все приветливы, доброжелательны. Помнишь, я у тебя спросил: это у них естественное, или режим так на них давит? Так вот я понял: это люди такие, они сами создают такую атмосферу, в которой приятно жить. Я не знаю, наверное, и здесь есть проблемы, но я говорю сейчас о том, что чувствую я. Как вспомню Россию, сразу на душе делается тревожно. У нас постоянно кого-то убивают, режут, по телевизору сплошные маньяки, садисты, наркоманы и кровопийцы. Пошлость так и прет. Властям до простых людей дела нет, каждый озабочен только тем, как бы побольше хапнуть. Я запутался, Дэн. Ничего не пойму, а что же такое демократия? Я же в 96-м за Ельцина горой стояли, а теперь… Это что ж, за что боролись, на то и напоролись?

– Тёма, тебя так и тянет в бой, – рассмеялся Женька. – Но у меня ж тоже нет готовых ответов. Но есть понятия, в которых надо разбираться.

– Например?

– Например, однажды я себе задал вопрос: а что такое вообще демократия? Как ты думаешь?

– А что тут думать – власть народа.

– Верно. То есть воля народа – закон для правителей. Так?

– Так.

– Тогда скажи мне, Тёма, в 1991 году подавляющее большинство людей проголосовало за сохранение Союза, а Ельцин взял и все развалил, это демократия?

– Но ведь это надо было сделать! Почему мы должны были кормить столько нахлебников!

– Это Украина и Белоруссия нахлебники?

– Ну нет, Грузия там, Молдавия…

– Но началось-то с Украины и Белоруссии, это уже потом, как снежный ком начали отделяться остальные. Но дело-то не в этом, ты мне скажи, уже с высоты сегодняшнего дня: Ельцин – герой или преступник? Так, сомневаешься, это уже неплохо. Дальше, когда Гайдар применил шоковую терапию и обесценил, а попросту украл все вклады у населения, кто-то спросил об этом народ – надо или не надо было это делать. Сделали и все, даже рылом не повели. В 93-м расстреляли Верховный Совет, это по-демократичному? А ваучеры, а дефолт, а обнищание народа, а разграбление национальных богатств, а катастрофа, о которой говорил Санька, это демократия? А разгул криминала, а присвоение народного достояния узкой кучкой проходимцев, а обман почти вселенского масштаба – это демократия? Народ мрет, как мухи. Знаешь ли ты, Тема, что превышение смерти над рождаемостью квалифицируется международным правом как геноцид народа, кто-то из хваленых демократов об этом задумался? Наоборот, говорят, пусть вымирают, куда нам столько дармоедов. Ну и где ты видишь власть народа, его просто не заметили!

– Так что назад, в СССР?

– Может и туда, только без Ельциных и Горбачевых.

– А с кем?

– Ну для начала с русским Дэн Сяо Пином, Цзянь Цзе Минем, а там посмотрим.

– Дэн, ты что сталинист?! Ты считаешь, что в совке была демократия?

– Ну вот, я долго ждал, и ярлыки пошли – сталинист.

– Извини.

– Да ладно, чего там, – весело улыбнулся Женька, – кушайте с маслом. Только скажи мне, Тема, а где по-твоему есть демократия?

– Ну в тех же Штатах…

– То есть там власть народа?

– Ну да.

– Значит, там любой безработный может стать президентом?

– Ну ты не утрируй.

– Тогда кто там правит, какая-то рабоче-крестьянская партия? Что такое клан бушей, морганов, рокфеллеров, шифов и тому подобных, часть из который демократы, а часть республиканцы? Ты говори, говори.

– Ну крупный капитал…

– Не просто крупный, а транснациональный.

– Ну и пусть, зато они хоть сами живут и народу жить дают.

– За чей счет?

– Что ты хочешь сказать?

– Как ты думаешь, в Древнем Риме была демократия?

– Была.

– А рабство?

– Куда ты клонишь? Хочешь сказать, как рабы содержали Рим, так и Америку кто-то содержит?

– А ты не хочешь это сказать?

– Но причем тут демократия?

– Ты считаешь, что жить и кормить свой народ за счет обнищавших рабов в колониях, в какую превратилась и Россия, это демократично? И если они не согласны, то их бомбовой дубиной по голове, как в Ливии, Ираке или в Югославии? А устраивать всякие перестройки и революции в других странах, вопреки воле народов там проживающих, это демократично? А иметь население пять-шесть процентов от всего земного шарика и при этом потреблять половину природных ресурсов земли и выбрасывать столько же отходов в атмосферу, жить за чужой счет, что это по-твоему?

– А кто мешает России зарабатывать бабки и играть на равных с Америкой?

– Если ты играешь по чужим правилам, ты никогда не будешь играть на равных.

– А какие это правила?

– Его величество доллар. Как только мы вошли в его зону, мы автоматически стали играть по чужим правилам, потому что печатный станок в чужих руках. Это показал и кризис 98-го года, который устроил в Юго-Восточной Азии спекулянт Сорос. Слышал о таком демократе? Тогда выстоял только Китай, против которого все и замышлялось. Но там, к счастью, государством рулили не Черномырдины, и юань выстоял. Причем легко. А теперь вспомни наш дефолт… Вот и вся демократия – удобная дубина для одурачивания людей. Совершенно пустое, ничем не наполненное слово, как и свобода, равенство, гражданское общество и прочая чепуха.

– Дэн. Откуда ты все это знаешь? Может ты вправду ФСБшник?

– Тёма, не пори чушь. Отец, конечно, много порассказал, ну и книжки читал.

– Ну я ведь тоже прочел немало.

– Значит, не те читал, – улыбнулся Женька. Он раскраснелся и уже сам вошел в раж. – А теперь о ярлыках. Их разделили на плохие и хорошие. Демократия – это хороший ярлык, а фашизм, сталинизм, коммунизм – это плохой. Ну и что, что китайский народ с каждым годом живет все лучше и лучше, а его экономика почти достигла уровня американской. Там ведь правит коммунистическая партия, а это плохо. Пусть народу и хорошо, а все равно плохо. А вот в России – демократия, это хорошо. Да, там, конечно, людям живется хреново, там по миллиону в год вымирает народу, там разгул преступности, наркомания, проституция в совершенно диких размерах, там фальсифицируют выборы, но там демократия.

– И долго так у нас будет продолжаться?

– Боюсь, что да.

– Но почему, в чем дело?

– Мне кажется, что мы потеряли нравственные ориентиры. Ну те, что хранили, к примеру, твои вятские дед с бабкой… Это сломать все можно быстро, а на то, чтобы восстановить, потребуются десятилетия.

– А свобода, гражданское общество, правовое государство, разве это не ориентиры?

– Нет!

– А что это, что, Дэн?

– Просто слова!

– А что, по-твоему, должно быть?

– Думаю, – задумчиво произнес Женька, – нет, я совершенно уверен в этом: то, что было сказано в Нагорной проповеди две тысячи лет назад.

– Я, конечно, ничего не имею против Христа, но у нас же светское государство.

– А кто сказал, что это хорошо?

– Дэн, ну и каша у тебя в голове.

– Не я затеял этот разговор.

– Ладно. Но ты хоть назови твой идеал государственного устройства? Уж не сталинизм ли?

– Империя!

– Но ведь Сталин и был красным императором?

– Правильно, и раз он был императором, он радел об интересах страны, и при нем не убывало русское население по миллиону в год, не разрушалась наука, производство. Напротив, наука была самая передовая в мире, мы первые полетели в космос, первыми создали термоядерную бомбу, да и всему миру помогали.

– Допомогались! – едко хохотнул Артем.

– Но ведь не наша с тобой в этом вина.

– А ты лучше посчитай, сколько душ он безвинных загубил.

– Петр первый загубил не меньше, но его же считают великим.

– Так что, надо возвращать монархию: за веру, царя и отечество?

– А почему в колыбели демократии – Англии или Японии, в Китае может быть монархия, а в России нет?

– В Китае?!

– Ну это ж твои, не мои слова про красного императора, – хитро посмотрел Женька на Артема.

– Ты достал меня своими примерами, – рассмеялся Артем. – Ну не знаю, не знаю я почему. Хотя, постой, там ведь эти, как их, титулованные особы, так для видимости, они ничего не решают, дань традиции…

– Тёма! – разозлился Женька. – Ты дурак, да, или прикидываешься? Или тебе просто хочется языком почесать? Все, прекращаем этот политический диспут.

– Ладно, ладно, не кипятись. Может, я сам себя проверяю, – проворчал Артем. – Так что же делать? Тупик?

– Жить, что еще делать? – улыбнулся Женька. – Верить в Бога, учиться, работать, рожать детей, читать книжки и постигать истину, а не ярлыки навешивать.

– А без Бога, Дэн, нельзя?

– Нет, Тёма, нельзя. Иначе люди начинают считать себя богами.

– Вот это верно. Бронзовеют!

– Ну вот, хоть в одном сошлись! Да ты, Тёма, не переживай. Все равно мы победим.

– Кто это мы?

– Да мы с тобой, кто же еще? Другого-то материала в России нет. Или ты не любишь Россию?

– Л-люблю… Только я совсем запутался.

Всю дорогу до города в автобусе Артем провел молча, вжавшись в высокое кресло. Выглядел он немного растерянным, о чем-то думал и несколько раз Женьке показалось, что парень что-то хотел спросить, но так и не решился. Наверное, сам нашел ответы.

 

Бабушка Фэй Хуа оказалась совсем не бабушкой, а скорее ее можно было назвать женщиной бальзаковского возраста. Моложавость и гладкокожесть китаянок общеизвестны. Если бы Женька не знал точно сколько лет госпоже Ли Юй Шин, он бы подумал, что она ровесница его матери. Ее возраст выдавали лишь редкие старческие родинки на руках, небольшая дряблость шеи и будто нарочно подкрашенная красивая проседь в густых мягких, зачесанных назад, волосах. Они были очень похожи с внучкой. Больше всего это подчеркивали высокий лоб, упрямая форма подбородка и своенравный, говорящий о сильном характере, абрис властно очерченных губ. Особенно верхней. Разве что у бабушки была потемнее кожа, скуластее и круглее лицо. На ней были очки в простой металлической оправе, подчеркивающие ее интеллигентность. Коричневая шелковая кофточка у шеи была пришпилена серебряной брошью с большой, отливающей розоватой эмалью жемчужиной в середине. Под кофточкой чуть просматривался на блестящей тонкой цепочке небольшой православный крестик.

Они сидели втроем – Женька, Фэй Хуа и Ли Юй Шин за обеденным столиком на светлой кухне и пили какой-то ароматный зеленый чай.

За окном, несмотря на февраль, солнце съело редкие островки снега даже в тени городских кварталов и если бы, потеряв ощущение времени, выглянуть в этот час из окна на улицу, можно было бы сказать, что на дворе уже раннее лето. Через дорогу, у небольшого ресторанчика, прямо на солнцепеке, под бочиной высокого здания, двое китайцев, подложив под себя картонные листы, сидели по-турецки на асфальте и играли в какую-то игру: то ли в шахматы, то ли в нарды. Их окружила небольшая толпа зевак, которые что-то советовали играющим, энергично жестикулируя руками и похохатывая. Жизнерадостность играющих, их какая-то ребяческая беззаботность, залитый солнцем квартал, предвкушение интересной беседы вызывали какое-то душевное томление, словно скоро должно произойти что-то на редкость необычное, радостное.

Женька попивал чаек и мимоходом оглядывал большую, выходящую на обе стороны дома гостиную-столовую с темным коричневым паркетом, отделанную гипсокартонными плитами. Из противоположного пластикового окна, сквозь прозрачные от пола до потолка портьеры бил в беленую стену сноп солнечного света, освещая спинки широких кресел, дивана, у которого стоял журнальный столик с забытым вязаньем. У противоположной стены, с зигзагом подвесных полок, заставленных книгами, сувенирами, поделками из перегородчатой эмали, располагался большой домашний кинотеатр, а дальше в углу чернело лаком пианино.

Чтобы попасть в спальню и кабинет, надо было подняться из гостиной по пяти ступенькам на небольшую балюстраду и пройти под арку. Привыкший к общепризнанному мнению, что китайский народ живет все еще бедно, Женька откровенно удивлялся если не роскоши, то довольно небедному комфорту обитателей этой квартиры, в которую он шел с непонятным трепетным чувством.

Бабушкино русское произношение было, пожалуй, даже лучше, чем у Фэй Хуа. Женька, стараясь не обидеть Фэй Хуа, сказал об этом вслух. Скулы госпожи Ли тронул румянец, совсем так же, как когда-то в поезде у ее внучки.

– Спасибо! – ответила она смущенно. – Мое детство ведь прошло среди русских людей. Они работали в разных местах: на железной дороге, в торговле. У купца Чурина было здесь в Китае очень большое дело. У него были магазины, конюшни, мастерские, склады возле вокзала. Там в основном были русские. Недалеко от складов стояла церковь. В ней крестили мою маму и меня. Вот этот крестик я храню с того самого времени. Я не помню, как меня крестили, я была совсем маленькой. Но потом я помню, как мы всей семьей, с тятей и мамой, ходили в храм на Рождество, на Пасху и в другие праздники. Особенно я ждала Пасху. Тогда мы прибирались в своем домике, белили известкой стены, красили яйца, пекли ку… Забыла.

– Куличи!

– Да, правильно! Куличи. Помню, тятя всегда надевал чистую рубаху, причесывал свой чуб. Мы зажигали свечи, они с мамой долго крестились на иконы. Потом мы ели и шли гулять или в гости. Иногда кто-то к нам приходил.

Женька не перебивал плавную, чуть замедленную речь тетушки Ли – так она попросила себя называть. Хотя его подмывало с ходу в карьер выяснить главный вопрос: как же звали ее отца? Но он нутром чувствовал, что лучше довериться неторопливому ходу воспоминаний тетушки, которые лучше высветят те далекие годы, тот быт и уклад в которых прошла жизнь и его прадеда.

– Я училась в русской церковно-приходской школе среди русских ребятишек. Мы учили Закон Божий, арифметику, географию. Я много узнала о России. Мы читали русские сказки. Помню, одна сказка была, про уточку Серую Шейку, как ее хотела съесть лиса, мы все в классе плакали очень горько. Потом я сама научилась хорошо читать, а на русском разговаривала даже лучше, чем на родном. Хотя я и не знаю, какой язык мне родной: тятин или мамин. По-китайски меня заставляла говорить мама, и очень сердилась, если я не хотела на нем разговаривать. Когда тятю выслали из страны, у Китая с Россией были очень хорошие отношения. Тогда здесь работало очень много специалистов, а русский язык преподавали в школах. Но если раньше мы пели «Боже, царя храни» или «На сопках Манчжурии», то сейчас стали петь «Катюшу», «Подмосковные вечера». Тогда даже книжечки выпускали специальные для тех, кто изучал русский язык. Я все их прочитывала. А когда окончила педагогический техникум, то преподавала русский язык в школе. Мне это было легко сделать. Вот так до сих пор и не знаю, какой язык для меня родной.

Тетушка Ли улыбнулась и открыто и прямо посмотрела на Женьку. Он отметил, что глаза у нее – черные, как южная ночь, с растворенными в этой черноте зрачками. На фоне благородной проседи и достаточно светлого лица они сверкали обожженными угольками.

Он уже понял, что те его романтические фантазии по поводу родственных связей его и Фэй Хуа так и останутся романтическими фантазиями. Отец тетушки Ли, видимо, прошел совсем другие испытания, когда, по ее словам, был выслан из страны. И сейчас Женька испытывал какое-то радостное облегчение от того, что не подтвердились его наивные ребяческие воображения и на их взаимоотношениях с Фэй Хуа пока рано ставить точку, история продолжается, и уже в Большом Небесном Компьютере нажата очередная кнопка.

Фэй Хуа, точно угадав его настроение, посмотрела на него долгим внимательным взглядом и неизвестно отчего смутилась. Она была удивительно хороша даже в простенькой пестрой кофте и джинсах. На ней не было бижутерии, а свои войлочные черносливовые волосы она заколола в метелку на затылке заколкой, и они свисали к ее спине красивой вьющейся гривой.

Женька почувствовал, что пришло время вопросов.

– А как звали вашего отца?

– Тимофей. Тимофей Юшин. Он был родом из казачьей станицы, где-то на Амуре-Хейлунцзяне. Я даже в книге была записана как Елена Тимофеевна Юшина. Это уже потом я стала Ли Юй Шин.

– А моего прадеда звали Арсений, Арсений Балябин.

– Арсений, Арсений… Нет, не помню. Может на какой-нибудь фотографии он есть. Сейчас принесу.

Женька и Фэй Хуа переглянулись. Ему показалось, что все это уже когда-то было: и встреча, и разговор, точно он все это переживает во второй раз. Будто таинственная, не подвластная рассудку клеточная память запечатлела этот миг и отправила в свои сотовые хранилища. А может, это было не с ним, а с кем-то другим, и тот другой донес до него через поколения что-то подобное.

– Женя, – Фэй Хуа кокетливо положила голову на свой аккуратный кулачок, – а я ведь начала читать по твоему совету на русском «Тихий Дон».

– А где ты достала книгу? – изумленно спросил Женька.

– В моем институте очень хорошая русская библиотека и мне это было сделать не трудно.

– Какой я тупой!

– Почему, Женя? – Женьке показалось, что ей нравится произносить его имя.

– Не трудно было догадаться и самому.

– Скажи, – Фэй Хуа сильно смутилась, – это правда… Ну… Даже не знаю как сказать.

– Что правда? Говори как есть.

– Что я похожа...

– …на Аксинью. Правда, ты очень красивая, – ответил Женька.

Фэй Хуа рассмеялась заливисто и чуть наигранно, покраснела густо, так и не поборов смущения от Женькиных слов, встала, прошла в угол к пианино, открыла крышку и нажала несколько клавиш. Обернулась и весело посмотрела на Женьку.

– А ты не похож на Григория.

– А на кого?

– На себя.

– Это плохо?

– Я бы не сказала.

– Сейчас, сейчас… – появилась за балюстрадой тетушка Ли. Глаза ее были мокры, а щеки красны. Видимо, пока она перебирала фотографии и письма, успела мимоходом всплакнуть быстрыми очищающими слезами, и сейчас выражение лица ее было грустным и умиротворенным. Она подошла к столику и положила на него из стопки первую фотографию.

– Это мой тятя.

На витом венском стуле сидел крепко сбитый, с вислыми широкими плечами казак, в шароварах с лампасами и хромовых сапогах. На коленях его лежала шашка, плечи опоясала портупея, голову венчала фуражка со светлым околышем и царской кокардой. Из-под лакового козырька вьющимися русыми хмелинами кучерявился, свисая на правый висок, красивый чуб. В волевых губах и упрямом подбородке угадывались уже знакомые, виденные черты. Нос хищный, резко очерченный, точно острие гарпуна. Даже на фотографии в глубоко посаженных глазах читались смелость и отвага. Покоящаяся на эфесе ладонь широкая, тяжелая, как чугунное ядро. Какой, должно быть, неимоверной силы удар шашкой наносила эта рука в бою.

Пожалуй, Фэй Хуа взяла от прадеда в чертах лица даже больше, чем родная дочь. Недаром говорят, что наиболее сильно наследственность проявляется в третьем поколении.

– После Овобождения, мне уже шел десятый год, всех русских стали высылать из Китая. Разъезжались кто куда: в Австралию, в Европу, в Америку. Тятя поехал в Россию. Первое время писал, очень скучал. Говорил, что как только закончатся какие-то проверки, он постарается нас к себе забрать. И больше мы с мамой о нем ничего не слышали. А потом и у нас началось здесь такое, что лучше не вспоминать.

– Бабушка до сих пор боится, что можно получить наказание за одно неправильно сказанное слово. Поэтому говорить опасается, – то ли со скрытой незлой насмешкой, то ли серьезно пояснила Фэй Хуа.

– А как не опасаться, касатушка? Это меня так тятя называл – касатушка, – обернулась тетушка Ли в сторону Женьки. – Как не опасаться, когда людей, в самом деле, за одно слово убивали? Я-то это видела.

– Но здесь-то кого опасаться? Мы же одни, – Фэй Хуа было явно неудобно за бабушкину скрытность.

– Береженого Бог бережет, так мой тятя говорил. Он стоит прямо как живой перед глазами. Возьмет, бывало, меня на колени, прижмет к груди, задумается о чем-то, а потом медленно запоет такую тоскливую песню, что и сам слезу пустит. Скажет: касатушка моя, ты вот с тятькой, а там где-то далеко бегают одни сиротинушки и не знают, в какой стране-чужбине мыкается их родитель.

До позднего вечера просидел Женька в обществе тетушки Ли и Фэй Хуа. Внимательно перебрал и просмотрел все фотографии, письма, дотрагиваясь до которых, ему казалось, что сама эпоха, уклад и быт тех далеко-близких лет перетекают в его растревоженную память. Особенно тщательно он просматривал групповые фотографии, все надеясь найти знакомые черты. На одной, ему показалось, что-то долгожданное мелькнуло, но как пояснила тетушка Ли, это был совсем другой человек, управляющий какой-то лавкой и близкий друг ее отца.

Под занавес Женьку накормили салатами, большим карпом в кисло-сладком соусе, приготовленным Фэй Хуа, и он за компанию с тетушкой Ли выпил даже кубышку крепкой гаоляновой водки. За разговорами Женька посетовал, что за неделю Нового года он так и не вырвался в город посмотреть на празднества. Договорились с Фэй Хуа назавтра вместе съездить в императорский дворец и посмотреть новогодние гуляния.

 

Но не назавтра, не на следующий день ничего не вышло. В тот же вечер, едва Женька вернулся с гостеванья в школу, путаясь порывами в углах зданий, зашалил крепкий ветер, превратившийся к ночи в бурлящую снежную метель. Всю ночь на улице стучало, завывало, свистело. Сквозь стремительно летящую снежную мглу едва пробивались бледными расплывчатыми пятнами уличные фонари и подсветки. К утру улицы были покрыты сплошным белым ковром липкого мягкого снега. Порывы ветра чуть поутихли, но снег еще, порой густо, продолжало пробрасывать. Его весь день скидывали лопатами в большие кучи, наваленные вокруг деревьев, дворники и рабочие ресторанов и магазинчиков. На дворе было промозгло, стыло и неуютно. Низко и мрачно застил небо хмурый войлок сплошных грязно-серых облаков. Но к вечеру непогода сникла, хмарь очистилась и на будто омытом, плотном небосводе засияла почти полная ясная луна. Неведомые ее кратеры и сухие моря сквозили на лунном диске прозрачно-голубым выболевшим изъяном.

На снежок ударил крепкий морозец и утром из окна комнаты Женька с удовольствием обнаружил припушенные инеем космы голых, свисавших почти до самой земли ветвей местного разлива ивы. Они застыли безжизненно и невесомо, казались хрупкими и ломкими, как хрусталь, искрились в лучах восходящего солнца. Женьку охватил озноб комнатной прохлады – топили все же плохо, – и он снова юркнул в нагретое тепло постели.

Сегодня начиналась учеба, и Женька с сожалением зевнул, настраивая себя на рабочий лад. За неделю он немножко отвык от занятий, к тому же приезд Саньки не дал возможности хоть чуть-чуть отдохнуть в каникулы, и сейчас Женька все не мог заставить себя подняться, тешась надеждой, что днем распогодится, и после обеда они с Фэй Хуа смогут встретиться.

 Что-то необычное, совсем не похожее на все то, что случалось с ним в отношениях с женским полом раньше, зрело в Женькиной душе к Фэй Хуа. Нет, конечно, его влекла к ней и физическая близость. Это просто смешно, что парень, почти молодой мужчина, уже познавший горько-сладкую близость с женщиной, может, глядя на очередной предмет своих воздыханий, испытывать только платонические чувства. Когда он скользил взглядом по аккуратным, в маленьких темных ямочках рукам Фэй Хуа, белой открытой шее, скромному вырезу на блузке, под которой угадывались тугие, как крутое тесто груди, под левым соском у него что-то сладко взрывалось и разливалось по спине и рукам быстрой колкой дрожью. Ему до щенячьего зуда хотелось уткнуться губами в ее мягкие нежные завитки на шее и у заушин, и вдохнуть едва уловимый запах ее тела, похожий на слабо пряный дух высушенного смородинового листа.

Но в то же время его охватывала странная, совсем не свойственная ему робость, что этот безрассудный поступок может ее обидеть, вызвать гнев и раздражение. Но самым верным, безошибочным признаком того, что «сердцу уже не хотелось покоя», было пока слабое, но не проходящее желание видеть Фэй Хуа, говорить с ней. Когда оно возникло? Позавчера, или после их встречи в Императорском дворце, а может вообще, когда он увидел ее первый раз там, на автостанции в Даляне, или после того, как она ценой своей выдержки и характера добилась для него разрешения на поездку в Порт-Артур? Как хотелось в душе, чтобы и она испытывала к нему нечто подобное. И вот сегодня, после занятий в школе, он даже не останется обедать, а сразу позвонит ей и назначит встречу.

В коридоре чувствовалось утреннее оживление, шум воды, голоса, слышно, как гремела на кухне посудой Маленькое Счастье. Женька сладко потянулся.

– Дэн, – позвал от окна горловой голос, совсем не похожий на Артемовский. Женька удивленно приподнялся на кровати, заглянул через плечо в сторону кровати Артема.

– Дэн, – опять гортанно произнес Артем, – что-то мне хреново.

– Что, Тёма? – Женька быстро откинул одеяло и, поеживаясь, подошел к Артему, нагнулся, машинально кинул ладонь на лоб парня. Он был горячий и сухой, видимо воспалительный процесс только набирал силу. – Что с тобой?

– Горло, Дэн, так болит, что говорить не могу. Все распухло и мне кажется, что сейчас задохнусь.

– Ну-ка… – Женька указательными пальцами потрогал миндалины. – Ни хрена себе, вот это ангина, у тебя даже лимфоузлы воспалились. Срочно, Тема, надо в больницу.

Артем дышал шумно, как гармонь с прохудившимися мехами, и молчал, покорный и на все согласный. Видно, сильно парню было худо.

Начали одеваться, но едва Артем выскользнул из-под одеяла, его забил такой озноб, что он снова прилег на нагретый матрац и укрылся с головой, дико клацая зубами. Женька позвал девчонок. Первой пришла Тоня и с сосредоточенным видом стала осматривать Артема, трогать пальцами его горло.

– Да, круто, я такой сильной ангины и не встречала ни разу. Даже лимфоузлы воспалились. Тем, ты, может, заразу какую-то подцепил? – незло пошутила она.

– Пошла на… Что ты тут тоску нагоняешь. Какую заразу? Сама сходи, проверься, – задыхаясь, зашипел Артем.

– Ты что с подмостков упал? Что на тебя нашло? Пошел сам туда же. – Разобиженная Тоня ушла. Но тут подоспели Наташка Федина с Аней Новопашиной. Аня маленькая, коротконогая пампушка, с круглым широкоскулым лицом, маленькими носиком, подбородком и ртом, сочувственно хмурила брови. Ее взгляд, всегда почему-то страдальчески сосредоточенный, выражал совсем материнскую заботу. Сообща быстро одели совсем ослабевшего и равнодушного Артема, Женька выскочил на улицу и подогнал к подъезду такси. В больнице, пока стояли в очереди, и Женька платил в кассу деньги – со страховкой было некогда возиться, – Артему стало совсем плохо, он едва держался на ногах. Больница была не из лучших, с длинными коридорами, обшарпанными стенами и вызывала своим видом уныние.

Когда вошли к доктору – плотному, невысокого роста китайцу, в очках, с круглым лицом и открытым улыбчивым взглядом, парень едва не упал. Но доктор его поддержал, тут же деловито провел на кушетку. Эта деловитость как-то сразу вселила в Женьку уверенность, что доктор знает, что делать и обязательно поможет парню. В самом деле, после осмотра китайский эскулап сделал на палочке ватный тампон, обмакнул его в какой-то пузырек, отчего в кабинете сразу запахло сложным набором не очень приятных трав и привычным движением обмазал горло Артему. Потом размолол фарфоровым пестиком в ступочке какую-то довольно внушительную таблетку и заставил Артема выпить этот порошок.

Вечером снова прыгнула температура. Женька зарядил Артема купленными в аптеке лекарствами, и парень впал в вялое забытье. Он быстро и шумно дышал, иногда слабо постанывал и что-то изредка говорил. Однажды Женька разобрал целую внятную фразу:

– Изя, тварь, не смей… Гуля, Гуля.

Гадая про себя, что этим хотел сказать Артем, Женька, сморенный поздним часом, задремал. Проснулся от грохота – Артем, пытавшийся самостоятельно добраться до туалета, падая, зацепил рукой стул. Женька помог парню, и снова уложил в постель. К утру Артем опять пропотел и почувствовал себя получше. Температура спала, глотал он еще с трудом, но говорить уже мог свободно. Выглядел он грустным и поникшим, сидел на кровати, беспрерывно пошмыгивая носом, укутавшись с головой в одеяло. Женьке было откровенно жаль его, за время учебы он успел к нему привязаться.

– Дэн, – вдруг неожиданно задумчиво спросил Артем, – как ты думаешь, отношение родителей между собой сильно влияет на поведение детей?

– Что это тебя в последнее время тянет на философские темы?

– Ну ты же сам говорил про нравственные ориентиры. Так влияет или нет?

– Думаю, да, влияет.

– И я так считаю. Сегодня как проснулся, постоянно думаю об этом. Я начал выпрягаться, ну вести себя дерзко и по-хамски с родителями, когда они развелись. У меня на обоих шел какой-то протест. Особенно на мать. Я ее вообще виню во всех наших семейных бедах. И за отца, и за Гулю. Опять же и люблю ее, скучаю. Знаю, что и она меня любит. Порой мне кажется, эта бездумная любовь заставляет ее делать всякие пакости, или глупости, как в случае с Гулей. Наверное, она хотела как лучше, а? Что скажешь?

Женька неопределенно пожал плечами.

– Что тут скажешь? В каждой избушке свои погремушки.

– Ты не хочешь разговаривать?

– Думаю, ты еще не совсем поправился, – покраснел Женька.

– Я в порядке, – грустно шмыгнул носом Артем. – Знаешь, когда ты ребенок, то поступки взрослых воспринимаешь, как истину в последней инстанции. А потом, когда нечто подобное начинает происходить с тобой, ты начинаешь задумываться: откуда это?

Когда мы жили на севере, отец очень хорошо зарабатывал. Он вообще геолог от Бога. И весь в своей работе. Отец очень добрый мужик, такой сосредоточенный очкарик. Для него работа не ради денег, а ради работы. Как лето, он до самой осени в поле.

Да и мать вроде деревенского воспитания, как говорится, слаще морковки и сладостей не пробовала. Она вятская, деревня там такая есть с веселым названием Чикишата. Когда я был маленький, часто гостил у стариков. Места там удивительные: еловые леса, высокий берег Вятки, стерлядь и ежевика. И еще шиповник. Столько ежевики и шиповника я нигде не встречал. Мои дед с бабкой ну… Даже слов не подберу… Божьи люди. И родня, и дядьки, и тетки – все такие. А мать, как выкрест какой-то. Тяга у неё непонятная к веселой жизни. Отца поедом заела. Или не любила его? Я в душе даже не осуждаю его, для него была не жизнь, а маята одна. Вот он полем и спасался. Так вот, он в экспедицию, а мы с ней на юга, она всегда меня с собой брала. Деньги тратила направо и налево. Да ладно деньги полбеды: путаться начала. Однажды в Пицунде мы отдыхали, мне лет 13 было. Забегаю в номер, а она лежит с мужиком на кровати и смотрит на меня так нахально, вызывающе, даже не укрылась. Я опешил. А она мне с такой улыбкой: «Че смотришь?». Правда, потом накинула на себя покрывало. Оказывается, теорию какую-то вычитала, что дети должны привыкать смотреть чуть ли не на половой акт, это им для развития надо. Бред какой-то. Благодаря ей, я и курить научился лет в четырнадцать, она сама и сигареты мне покупала.

Женьке стало не по себе от такой откровенности.

– Ты уверен, что мне все это надо рассказывать? – чуть раздраженно спросил он.

– Сам не знаю. Что-то нашло. Извини, Дэн. Мне уже лучше, ты иди на занятия.

Весь день Артем пролежал задумчиво-грустным, уставясь взглядом в потолок.

 

Когда Фэй Хуа открыла дверь, глаза у ней были заплаканные.

– Что-то случилось? – встревожился Женька

– Проходи, – вместо ответа пригласила его Фэй Хуа.

Глаза ее были припухшие и красные. Кажется, Женька начал догадываться, отчего у девушки плаксиво покорное выражение лица: она держала в руках толстую книгу в довольно потрепанной обложке со стремительной, резкой, рваной, будто наспех начерченной углем надписью – «Тихий Дон». Ниже названия можно было разобрать скачущего в бой на коне чубатого воина, с пикой, пристегнутой ремешком к подбородку фуражкой. В немом белозубом оскале застыл дикий, рожденный смертельной атакой безумный крик.

Взволнованность Фэй Хуа передалась и Женьке. Он молча присел на другой край дивана, сочувственно посмотрел в глаза девушки. Поймал себя на мысли, что в первый раз видит в Китае плачущую женщину. У этой нации глаза все же на сухом месте: даже в китайских фильмах девушки и женщины редко плачут.

– Всю книгу прочла? – мягко спросил он.

Фэй Хуа кивнула, губы ее дрогнули, она закрыла глаза.

– Женя, как страшно, – прошептала она. – Неужели это было на самом деле? Брат на брата, друг на друга.

– И спасенья нету: как бы ни трепыхался, ни дергался, а все равно втянут в эту бойню с той или с другой стороны.

– Но зачем, для чего?

– А поди, разберись. Все – любовь, семья, работа – поставлены на кон во имя каких-то непонятных идей. Самое чудовищное, что всякая власть пользовалась одним страшным лозунгом: кто не со мной, тот против меня. Белые, красные, монархисты, анархисты – все. Хотя этим словам – две тысячи лет, их произнес Христос. Но он не мог их не произнести, потому что он – Бог. Или с ним – или с Сатаной, третьего не дано. Страшно, когда этими словами, в общем-то справедливыми, стали пользоваться люди.

– Да, правильно, – согласилась Фэй Хуа.

– Но зато на этом фоне какая сильная, всепобеждающая человеческая любовь!

– Да, правильно, – опять взволнованно повторила Фэй Хуа.

Помолчали. Женька бесшумно барабанил пальцами по мягкой спинке дивана, положив на нее руку, мысленно подбирал слова. Но Фэй Хуа его опередила.

– Женя, когда я читала, мне казалось, что я живу там среди этих казаков. Среди их куреней, в хуторе. Я чувствовала, как трещит лед на Дону, как пахнет земля, цветы, как льется дождь, мычат коровы и ржут кони. А однажды мне приснился сон, будто я верхом на коне скачу шибко по степи, а за мной кто-то гонится. Ветер свистит в ушах, мне страшно и вместе с тем весело. Мне кажется, что я даже не скачу, а лечу на своем коне, не касаясь земли. А того, кто скачет сзади, я и боюсь и почему-то хочу, чтобы он меня догнал. Ах, какая это была скачка! Вот он ближе, уже наши кони идут рядом, стучат копыта, я оглядываюсь, вижу его разгоряченное скачкой лицо. Он бросает поводья, протягивает за мной руки. Я кричу и… просыпаюсь.

Она замолчала.

– А ты узнала того, кто догонял тебя? – чуть напряженно спросил он.

– Да, – не отрывая глаза от обложки, покраснела Фэй Хуа. – Это был ты.

Женька растерялся. Посидел, собираясь с мыслями. Сон какой-то книжный, придуманный. А если так оно и есть?! Ведь не может девушка с такими волевыми чертами лица, сильным характером и интеллектом первой признаться в любви. Это должен сделать он, мужчина, а она лишь намеком указать на спрятанную в глуши взаимных симпатий желанную тропинку.

– Ты специально пригласила меня, чтобы сказать об этом?

– Да, Женя, – просто ответила Фэй Хуа.

– Хорошо-то как!

Женьке захотелось прыгать, орать, дурачиться, лишь бы смотреть в эти карие, с угольками зрачков глаза и чувствовать, как в груди разливается сладкая истома. Словно почувствовав его настроение, Фэй Хуа улыбнулась радостно и порывисто, точно встрепенулась от забытья и увидела желанного сердцу человека. Хоть главные слова и не были произнесены, но каждый понимал, что они уже сказаны.

– Эх, ясное море, совсем забыл… Я тебе принес подарок, – Женька подошел к вешалке в маленькой прихожей, принес небольшую, оклеенную блестящей бумагой коробочку и протянул Фэй Хуа.

– Что это?

– Открой.

– Ой, какой нежный! – Фэй Хуа кокетливо приложила к горячей щеке полированное сердечко из белого нефрита. – Спасибо! И у меня для тебя есть подарок.

Фэй Хуа встала, поднялась по ступенькам и через минуту вернулась, держа в руке рамку с цветной фотокарточкой. Господи, он ведь совсем забыл, как они фотографировались на площади перед императорским дворцом. Как удачно фотограф поймал ракурс: именно в тот момент, когда она вполоборота повернувшись, смеясь, влюблено – Женька готов был поклясться в этом – смотрела на него снизу вверх, и он, наклонившись к ней, смотрел с улыбкой глаза в глаза.

Она была совсем близко. Женька чувствовал смородиновый аромат ее тела и вдруг быстро коснулся ее губ своими губами. Она точно ждала этого, и хоть не ответила на поцелуй, но и не отстранилась. Только рассеянно провела ладонью по Женькиному лицу, а потом молча прижалась щекой к его груди.

 

Завязывались узелки прожитых дней. В сроках своих здешняя природа месяца на два опережала ту, что осталась на Ангарском берегу. Там только-только стали появляться сосульки, седой ноздреватостью темнели сугробы и приталины на крышах, бензиновой нежитью чернели придорожные канавы, трещали по ночам почти январские морозы, а здесь уже набухали почки на кустистой иве, вдоль городских теплотрасс вовсю зеленела трава, а дни порой случались чуть ли не по-летнему теплы. Правда, бывало, что в одночасье могла закрутить, забесноваться снежная метель, завалить за ночь округу, крыши домов и ветки деревьев влажной пушистой порошей, быстро таявшей под разогнавшимся весенним солнцем. Совсем как тогда, когда слег с простудой Артем. Проболел он долго, почти три недели. Ангина спровоцировала бронхит, и Артем кашлял и пил лекарства почти до середины марта. Он хандрил.

– Домой, к маме хочу.

– Тёма, опять ты затянул свою волынку.

– Да, тебе хорошо, – играя, совсем по-детски продолжал канючить Артем, – у тебя есть девушка – спортсменка, комсомолка, еще и казачка, правда китайская. А я, бедный и несчастный, меня девушки не любят, хотя я, в отличие от Паниковского, постоянно хожу в баню. А на дворе весна.

– А что тебе мешает? Вон Аня Новопашина как на тебя поглядывает. Мне кажется, она не прочь разделить с тобой твою хандру.

На эти слова Артем грустно и загадочно вздыхал, хмурил брови, искоса поглядывая на Женьку раздраженно недоверчивым взглядом. При этом на лбу его, у переносья, резко обозначалась глубокая поперечная морщина. Отвечал как-то двусмысленно:

– Нельзя мне, хворый я. Дэн, до сих пор лимфоузлы не проходят, что бы это значило?

– Что ты там под одеялом себе надумываешь? – чуть раздраженно реагировал Женька. – Пройдет. Помнишь в детстве, как простынешь, такой шарик болезненный долго катается под челюстью. Потом проходит.

– Точно! – веселел Артем. – Дэн, ты точно на ФСБ работаешь, все-то тебе известно.

– Мелешь всякую хреновину.

– А куда это ты намылился?

– Тёма, у тебя после болезни что-то сделалось с головой.

– Завидую белой завистью, Фэй Хуа – привет. Скажи, что я ее люблю больше, чем ты.

– Раньше надо было суетиться. Но я обязательно передам. Извини, я пошел. Не скучай, приятель, а самое главное поправляйся и кончай хандрить.

– Нас на бабу променял…

– Ох, Тёма, – не выдерживал, смеялся Женька и с ласковой добротой поглядывал на парня, хотя в мыслях уже бежал по пятой улице к «Оку дракона», куда через несколько минут должна была подойти Фэй Хуа.

Ее образ теперь постоянно преследовал его, как приятное наваждение, он каждую минуту думал о ней и нередко на занятиях приходил в себя от того, что беспричинно улыбается непонятно чему. Казалось, что он до сих пор ощущал влажный терпковато-травяной, обволакивающий вкус ее сочных губ. Мысленно он вел с ней какой-то бесконечный любовный диалог, итогом которого всегда оставался один и тот же риторический вопрос: а любит ли его она? В нем проснулось, как ему казалось, не присутствовавшее ранее ревностное чувство собственника, точно он был владельцем бесценного сокровища. Ему было даже неприятно безобидное Артемовское зубоскальство, когда тот начинал сожалеть, что упустил дивчину и сам отдал ее в руки такому непостоянному ловеласу, как Женька. Что-то было в этом от платонического чувства первой любви и, в то же время, властно заявлял о себе первородный инстинкт взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Но и в нем было что-то особенное. Это была не просто тяга к взаимной близости, как в случае с Маринкой, которая насыщала лишь плотским удовольствием и, как дорога, заканчивалась обрывом. Нет, для этой дороги, кажется, уже хотелось продолжения, чтобы ее извилистый путь просматривался до самого жизненного горизонта.

И закрутилась, заплелась в тугую тетиву любовная круговерть. Все дела – учеба, работа ушли на второй план. Женька и Фэй Хуа ловили каждую свободную минутку, чтобы встретиться. Под любым предлогом она убегала с работы, он с учебы, чтобы, увидев друг друга издали и, счастливо просияв, ведомые одним лишь им известной и понятной тайной, они бесцельно бродили по городским улицам, разговаривая о всякой всячине. Порой они подолгу сидели в парке, даже в непогоду, и Женька, в самом деле, увидел однажды цветы сливы в снегу. Он дурашливо закружился по мощеной парковой дорожке, декламируя какую-то чепуху, вроде «вот моя Фэй Хуа, стоит вся в снегу, замерзла бедняжка, и я не могу этот снег одолеть, ей в глаза посмотреть». Фэй Хуа хохотала до слез, и смех, звонкий и желанный, пропадал в глубине заснеженного сливового сада. Она была все в том же тургеневском наряде, тех же блекло-восковых колготках, правда белые носочки а-ля 50-е были скрыты кокетливыми полусапожками. Она зябла на резком ветру, ее аккуратный носик краснел. Она вбирала свою головку в ватиновые плечики пальто, а руки засовывала в карманы. Но стоило Женьке сделать лишь движение, чтобы обнять ее, она тут делала испуганными глаза, оглядывалась по сторонам и жалобно просила:

– Женя, я прошу тебя…

В парке было пустынно, заснеженной сединой зеленела пробившаяся трава, преодолевая напор ветра, смешно сердилась и кричала в серой облачной пелене какая-то серобокая птица, похожая на галку. А может, это она и была. Потом они шли в какой-нибудь ресторанчик.

Больше всего Женьке нравилось вместе обедать. Они выбирали порой какой-нибудь неприметный ресторанчик, лишь бы там было пустынно, и они оставались наедине. Фэй Хуа снимала свои и пальто и шапочку, и сладкая истома разливалась по его телу, когда он смотрел на ее улыбку, руки, завитки волос на шее. Ему очень понравился один ее наряд: черный, тонкой вязки свитерок с глухим воротником, обтягивающий ее красивые плечи и так гармонирующий с черными волосами, и свисающая на грудь нитка крупного жемчуга. Точно почувствовав, что ему нравится как она одета, Фэй Хуа стала приходить так чуть ли не на каждую встречу.

Она ела не торопясь, смешно облизывая кончиком языка влажные губы, а щеки ее после улицы в тепле были похожи на подрумянившиеся персики. Она изящно держала палочки в своих пальцах и, с чуть смущенной улыбкой посверкивая на Женьку глазами, говорила:

– Женя, мне пора.

– Ну посиди еще чуть-чуть, – трогал он ее ладонь.

– Женя, меня с работы выгонят, – оглядываясь на стойку и уже не убирая руки, шептала Фэй Хуа.

– Ну и пусть выгонят. Я тебя увезу с собой и ты будешь…

– Кем? – смеялась Фэй Хуа.

– Моей секретаршей.

– А чем мы будем заниматься?

– Детишек нарожаем.

– Женя! – краска приливала к лицу девушки.

Очень редко они оставались совсем одни. У Фэй Хуа, как назло, мать корпела над диссертацией и большую часть работы делала дома. Изредка Фэй Хуа навещала его в школе. Девушки встречали ее отчужденно и настороженно, и она, чувствуя это, старалась приходить реже и ненадолго, чтобы не давать повода досужим домыслам. Когда она приходила, Артем, любезно откланявшись, тут же исчезал, оставляя их одних. Тогда Женька стремительно обнимал ее за плечи и она прижималась щекой к его груди. Это же могло произойти и тогда, когда он провожал ее до дома. Если на улице было темно и не было слышно шагов прохожих, она быстро касалась своей мягкой щекой его плеча, скользила своей гладкой ладонью по его руке и, счастливо сверкнув глазами, сделав ему ручкой «бай», пропадала в подъезде своего дома.

Незаметно наступил апрель – по сибирским меркам почти лето. Воздух прогрелся и подернулся нежно-зеленой молодой дымкой. Клейкая дымчатая листва быстро вылуплялась из набухших почек, распространяя окрест тонкий, волнующий аромат весны. На газонах яркой желтизной горели мохнатые одуванчики, раскрыв солнцу свои стреловидные продырявленные листики. Нагретый в застойных асфальтных солнцепеках горячий воздух влажными струями выстреливал по лицам прохожих. Обновленный после зимы город нежился в теплых лучах, сверкая зеркалами высоток. Небо было белесым, точно его покрыли тонкими редкими волокнами ватина. Природа просыпалась мощно, зримо и вместе с ней хмельно бродили в Женькиной душе любовные чувства. Фэй Хуа заслонила собой всю повседневную рутину – учебу, общение с Артемом, девчатами. Они встречались два раза на дню – в обед и вечером, но и проводив Фэй Хуа Женька, вернувшись в школу, мог еще с часок проговорить с ней по телефону, вызывая косые ревностные взгляды девчонок, за то, что, якобы, долго занимает аппарат. Однажды Фэй Хуа уехала на пару дней в Пекин, а вернувшись, ахнула: телефонный счет за два дня пополнился почти месячной суммой. По-прежнему их встречи проходили по одному сценарию: обед, встреча после работы Фэй Хуа, ужин, гуляние, проводы, редкие, но красноречивые касания друг друга, традиционное «бай» и вечерний телефонный моцион перед сном.

В один из дней они договорились поехать в пригород Шеньяна, в знаменитые пещеры с подземной речкой. Женька с утра позвонил Фэй Хуа и спросил, где они встретятся.

– Ты можешь зайти за мной домой? – спросила Фэй Хуа.

– А это удобно?

– Удобно, заходи.

Женька настроился на знакомство с матерью девушки, но Фэй Хуа оказалась дома одна, встретив его в шелковом цветастом халатике и даже с неубранными волосами. На его вопросительно-таинственный взгляд, она, улыбнувшись, громко сказала:

– Проходи, не стесняйся, я одна дома.

– А ты почему не готова?

– Маму провожала, она на день уехала за город отдохнуть, вот я и не успела.

Он страстно посмотрел на девушку. И когда та отвела смущенно глаза, он понял, что ни в какие пещеры он сегодня не поедет. Не поедет, потому что сегодня они должны сказать друг другу те слова, которые еще не были произнесены, но присутствие которых каждый ощущал всеми фибрами своей души, каждой натосковавшейся клеточкой тела. Наступила тишина, какая бывает перед молнией, громом, бурей, ураганом, заканчивающимися очищающим проливным дождем.

– Хочешь чаю? – каким-то покорным, робким голосом нарушила молчание Фэй Хуа.

– Какой чай?! – Женька схватил ее за плечи, повернул к себе ее безвольное тело. – Я хочу тебя, хочу быть с тобой, прижимать тебя к своей груди, ласкать, нежить тебя, потому что я люблю тебя. Ты слышишь меня?

– Да, – выдохнула, изменившись в лице, Фэй Хуа. – Я тоже… тоже тебя люблю.

– Родная моя,– Женька осыпал ее лицо поцелуями, жадно вдыхая ее смородиновый пьянящий аромат. Он чувствовал, как слабеет ее тело, робко отвечая на его ласки. Казалось, она была в каком-то полузабытьи, уронив голову ему на грудь и полузакрыв глаза. Охваченный страстью, Женька увлек ее на диван. Но Фэй Хуа вдруг схватила его за запястья и сильно сжала их.

– Подожди, Женя, подожди, я не могу так.

– Что, в чем дело? – задохнувшись, Женька медленно и раздраженно приходил в себя, откинувшись на спинку дивана.

– Женя, ты извини, я не могу так сразу, – совсем другим, извинительно-плаксивым голосом попросила Фэй Хуа.

– Объясни, в чем причины, девочка моя.

– Женя, ты знаешь… Знаешь, ведь у меня еще ни разу не было ничего подобного ни с одним мужчиной.

– Ты?.. Ты девица?!

– Да, – она потупилась, словно ей было стыдно, что она так долго хранит девичью честь.

– Ну дела! – Женька почувствовал вдруг необычайный прилив нежности к девушке. – И ты еще никого не любила?

– По-настоящему нет. В Питере ухаживал за мной один преподаватель, но ничего серьезного у нас не получилось. Я тебя ждала.

– А в Китае?

Фэй Хуа вдруг густо покраснела.

– Есть один парень, Сю Юй. Я его видела несколько раз. Он из хорошей семьи и наши родители хотят, чтобы мы поженились.

– Что?!

– Женя, в Китая еще до сих пор так принято.

– А ты?

– А я? А я, Женя, – она вдруг порывисто обвила его шею и неумело припала к его губам, задохнулась. – А я тебя люблю и больше никого не хочу любить. Ты понимаешь?

– Но раз в Китае так принято, тебя могут заставить?

– Меня, Женя, никто не может заставить, потому что у меня есть ты.

– Тогда что тебя удерживает? Почему ты не можешь стать моей здесь и сейчас? – Женька снова потянулся к Фэй Хуа.

– Потому что я не хочу, чтобы нам мешали друзья, знакомые, соседи, телефонные звонки. Я хочу, чтобы мы были совсем одни, как на необитаемом острове.

– И как ты это себе представляешь?

– Очень даже хорошо представляю. Я тебе потом все скажу.

– Когда потом?

– Ты даже себе представить не можешь, как скоро. А теперь собирайся: мы едем в пещеры, – Фэй Хуа решительно встала.

Женька поймал себя на мысли, что впервые он не против и даже рад тому, что решение принимает девушка.

 

Еще было не поздно, когда теплым весенним вечером Женька возвращался в школу. Он только что проводил Фэй Хуа, она спешила домой, боясь, что ее потеряет мать, и будет беспокоиться, и ему казалось, что сквозь тонкий трикотаж футболки он все еще ощущает мягкое прикосновение девичьей щеки. Они около часа назад вернулись из сельского пригорода, где провели весь день, сначала в пещере, а потом на берегу, на удивление чистой, широкой реки. Все это вылепливалось в памяти в живые картинки, еще свежие, казалось осязаемые, но, увы, уже ставшие прошлым, как и прикосновение Фэй Хуа. Он вспомнил, с каким испугом оглядывала она громадные сталактиты и сталагмиты пещеры, горящие в самых неожиданных местах в лучах разноцветных подсветок, когда они плыли на утлой лодчонке по подземной реке

Так, улыбаясь своим мыслям, Женька пересек освещенную широкую улицу и, чтобы спрямить путь, нырнул в узкий, чуть освещенный окнами проулок. И вдруг от стены дома отделились две мужские фигуры и перегородили ему путь. Несколько удивленный таким поворотом событий, он в нерешительности остановился, хотя особого страха не испытывал. Если это грабители, то они выбрали явно не ту кандидатуру.

– В чем дело, ребята? – настороженно спросил он по-китайски. – Вы не ошиблись адресом?

– Нет, не ошиблись, – услышал он в ответ злой тявкающий тенор.

– Я русский, учусь здесь.

– Я знаю.

К нему приблизился невысокий коренастый китаец, голова которого из-за стрижки была похожа на картонный куб. Он стремительно схватил правой рукой Женьку за ремень, зло начал:

– Если ты…

– Ручонки убери, – Женька резко ударил его по запястью ребром ладони и, спружинив назад, встал в стойку, боковым зрением наблюдая, как второй парень пытается обойти его сзади. Встав спиной к стене, он все же попытался еще объясниться.

– Ребята, я повторяю, я русский, учусь здесь. Ничего плохого я никому не сделал. Если вы хотите меня ограбить, то все, что у меня есть, это сотня юаней. Повторяю, вы ошиблись адресом.

– Слушай ты, русский. Вали отсюда в свою вонючую Россию и там валандайся со своими грязными русскими бабами. А Фэй Хуа оставь в покое, лысина поганая. А не сделаешь так, как я сказал, я сделаю из тебя отбивную. Ты понял меня, сука русская?

Женька ожидал удара, который был не сильный, и среагировал мгновенно – правой рукой отвел руку китайца и тут же пнул его в живот левой ногой. Тот охнул, но в то же время его дружок изловчился и скользом зазвездил Женьке в глаз. Немного замешкавшись и ожидая второго удара, Женька отпрыгнул за угол и готов был уже пуститься наутек, когда вдруг из темноты выскочила невысокая приземистая фигура и с ходу, развернувшись в прыжке, сшибла второго Женькиного противника с ног.

– Дэн, ты в порядке? – услышал он знакомый голос.

Это было похоже на наваждение: Артем, откуда?

– Эй вы, узкоглазы! – азартно заорал Артем на хорошем русском языке. – Еще один шаг и мы изметелим вас в крупу, суки желтопузые. Ха!

Это «ха!» развеселило Женьку.

– Тёма, ну ты даешь! Откуда ты взялся? Тут ребята хотели меня заставить отказаться от любимой девушки. Ты одобряешь их затею?

– Нет, приятель.

Женька резко подпрыгнул к китайцу, который первым напал на него и еще корчился в полусогнутом состоянии от удара в живот, и попытался ухватить его за волосы. Но его прическа была коротка, и он с силой толкнул его в макушку. Тот, раскинув руки, полетел на асфальт. Женька кинулся к нему, придавив ногой, сказал по-китайски:

– Слушай, ты. Фэй Хуа – это моя девушка. Даже не девушка. Это моя жена. Я люблю ее. И если ты встанешь на моем пути, я не только сделаю из тебя отбивную, я тебя урою, порву на куски. Иди.

Когда двое ретировались, Женька обнял Артема, как родного брата.

– Тёма, рассказывай!

– А что рассказывать? Скажи спасибо Вану. Эти двое почти целый день тусовались возле школы. Я запомнил их. Сначала они с Ваном что-то там выясняли. Потом вызвали меня. Короче, из всей этой тарабарщины я понял, что они что-то хотят от тебя. Потом они ушли и Ван, встревоженный… Короче, он рассказал, что они хотят тебе ввалить за Фэй Хуа, чтобы мало не показалось. И я их весь вечер пас. Ну а дальше ты все видел. Будь осторожен, приятель.

– Ну, Тёма! – только и нашелся что сказать Женька.

Потом они шли теплыми вечерними улицами, и воздух пах фиалками, как в Адлере, куда Женька ездил проводником в студенческом отряде. Или все южные страны так славно пахнут?

– Дэн, – как-то печально, грустно и спокойно говорил Артем, – мы совсем не общаемся. Я, конечно, все понимаю, но все же…

– Тёма, ты прости, наверное, я порядочная свинья. Но пойми меня, я никогда не испытывал ничего подобного. Это как наваждение. Я совсем потерял голову. Ты должен понять меня и простить: с каждым когда-то такое случается. Даже с Маугли. Тёма, у нее глаза блестят как полированный мрамор. Ее волосы то ли шафраном, то ли корицей пахнут. Как ты вовремя!

Женька потрогал покрасневший глаз.

– Сильно? – участливо спросил Артем.

– Пустяки. Думаю, даже синяка не будет. Скользом прошло, бывало и хуже. А ты-то! Молодец! Никогда бы не подумал, что у тебя такая прыть, где ты намастачился?

– Я же тебе говорил. Когда мы в ельцинских выборах участвовали, у нас специальный тренер был.

– Тёма, а почему так грустно?

– Есть причина, Дэн. Может, мы пивка выпьем?

– А не поздно?

– Ладно, давай завтра днем, я тут одно местечко присмотрел, думаю, тебе понравится.

– Тёма…

– Хай кэи (ладно), – с обреченным покорством согласился Артем.

– Стой, стой, стой! Завтра мы врежем где-нибудь пивка. Как раньше. Идет?

– Идет, приятель!

 

Они сидели на открытой террасе какой-то гостиницы. Отсюда с высоты пятнадцатого этажа открывался захватывающий вид на залитый солнцем город. Время было обеденное, и улицы были заполнены людом. Почти со стометровой верхотуры маленькие движущиеся человечки были похожи на забавных лилипутиков, а снующие взад и вперед автомобили казались игрушечными.

Терраса хорошо продувалась и, точно огромный парашют, плавно пузырилась над головой своей тентовой крышей. Было видно, как убегает за город шоссе на аэропорт, разбитое надвое полосой лесопосадок, на которой угадывались аккуратные пирамидочки можжевеловых деревьев. Пересеченная автострадой блестела своим мутным руслом река, направляясь в сторону солнца. Небо прочертила вспененная полоска недавно пролетевшего самолета, на глазах таявшая в белесой голубизне. Над городом висела ультрамариновая дымка смога, похожая на едкий туман. Было такое чувство, что это не ветер вздымает над головой тент, а огромный мегаполис медленно и с трудом дышит, закованный в асфальт и бетон.

Столик стоял возле самого парапета и Женька перехватил взгляд Артема, когда тот со странной улыбкой разглядывал уличную мурашиную чехарду человеческих существ и машин. Потом он поднял глаза на Женьку и, поежившись, заговорщески сказал:

– Представляешь, с такой крутизны грохнуться – костей не соберешь. Всего один шаг и тебя нет. Ужас. Ты не боишься высоты?

– Тёма, бояться и опасаться, это разные вещи. Когда я прыгал с парашютом, то сначала боялся. А когда парашют раскрылся – петь хотелось радостно. А надо было сделать, как ты сказал, всего лишь один шаг – от тревоги до радости.

– Да, всего лишь шаг, – задумчиво повторил Артем и, потянув из кружки пиво, смотрел, как с тихим шепотом оседает на желтой мутноватой жидкости мягкая пенка.

Видно было, что парень хандрил. Женька это чувствовал, но не мог понять причины хандры и испытывал к парню, что-то вроде заботы старшего брата к младшему. Последние события сблизили их и если бы сегодня Женьку спросили: кем он считает Артема, он, может, подумав самую малость, ответил бы, что другом. Эту маленькую поправку на малость он сделал бы только оттого, что скрытность Артема давала повод для какой-то недосказанности в их отношениях, незавершенности. А в целом парень Женьке нравился своей цельностью, преданностью в дружбе, постоянством, отходчивостью и даже независимостью. И сейчас, глядя на него, Женька проникся добрым сочувствием. Артему нужна была какая-то поддержка и он готов был ее ему дать.

Артем будто почувствовав Женькино расположение, признательно посмотрел на него.

– Старик, – Женька сделал глоток и, поставив кружку на столик, участливо спросил, – что-то случилось? У тебя не проходящая хандра или депрессия.

– Отец письмо прислал, денег. Пишет, что уезжает куда-то в Северную Африку на геологоразведку. С матерью они развелись окончательно.

– Насколько я знаю, все к этому шло.

– Верно. Но все равно грустно. Отец понятливей, душевней матери. Когда я связался с наркотой, он так переживал. Таскал меня по всяким клиникам, кучу денег потратил. А мать все кричала, мол, что с ним валандаешься: хочет – пусть колется, не хочет – пусть бросает. У нее все просто. А отец понимал. И сюда – это он меня отправил. Столько муки со мной хлебнул, даже плакал не раз, все умолял меня бросить. А сколько я вещей у него перетаскал… Помнишь, ты спрашивал откуда бабки. А вот оттуда… Однажды утащил у отца одну штуковину. Это когда мы жили на севере, там один мастер был, он из ценных камней – нефрита, чароита, всякие поделки делал. У отца был шикарный набор, даже с маленьким золотым самородком. Ты знаешь, за сколько я его продал? Эх-ма, тру-ля-ля, говорить стыдно. И вот сейчас вернусь, а кому я нужен? У мамашки, точно, какой-нибудь хахаль, она без этого не может; отец уехал; Гули нет. Что делать, куда податься?

– Ну, впереди еще три месяца.

– Три месяца? Дэн! Давно ли мы с тобой, кажется, были в Даляне, а сколько воды утекло? Три месяца пролетят, как один день.

«А ведь верно, – подумал Женька. – Не зря парень тревожится. Как сложится его судьба?». Артем глубоко вздыхал, курил, барабанил пальцами по столу и часто делал маленькие глоточки из кружки. Поперечная морщина не сходила с сосредоточенного лица, взгляд был потухший, как дотлевающий костер. В самом деле, приехать, вернуться к тому, от чего сбежал, как от бесконечного кошмара, – как тут не задуматься. Кто поддержит его, вразумит, поставит на путь истинный?

– Ну не смертельно, же, дружище! – начал Женька. – Ты смотри, сколько вытерпел, значит, есть в тебе косточка, воля, главное не раскисать.

– Дэн, знаешь такую присказку: пришла беда, отворяй ворота. Это мой вятский дедушка любит повторять. Но у него это все касается коров да кур – одна потерялась, другую машиной задавило.

– Тёма, ты какими-то загадками говоришь.

– Я сколько просил тебя Тёмой меня не называть. Тёма и Жучка, – раздраженно произнес Артем. – Ладно, не хотел об этом говорить…

– Слушай, раз не хотел, так…

– Нет, скажу, все равно уж один конец.

– Ты о чем? Что – так все запущено? – с наигранным удивлением, жестко пропел Женька, желая поставить Артема на место. – Что за трагизм?

– А что бы ты сказал на то, что Маринка оказалась права?

– В чем права? Слушай, я действительно не въезжаю.

– В том, что я… – Артем сделал паузу, затянулся, сглотнул, скрывая волнение, густо выдохнул дым. – В том, что я педик.

– Тема, ты меня разыгрываешь?

– Нет, Дэн, не разыгрываю. Конечно, педик – это громко сказано. Но у меня действительно это было, всего два раза, но было. Помнишь, я тебе про Изю и Гулю рассказывал? Так вот, я там тоже участвовал. За дозу, за одну дозу, как это мерзко.

Из глаз Артема, казалось, вот-вот брызнут слезы, а на лице его было написано самое настоящее страдание. А еще брезгливость, то ли к самому себе, то ли к Изе Ругайло, то ли ко всему человечеству, за то, что создало эти пороки, за которые бывает стыдно и горько. Мимолетно это чувство брезгливости возникло и у Женьки. Но его быстро переборола внезапная, острая жалось к Артему. Попал парень, как кур в ощип, обложили его обстоятельства со всех сторон, как зверя в загоне.

– Тёма, – стараясь говорить помягче, стал успокаивать друга Женька, – знаешь такое правило, что осознание греха, это почти его прощение. Ну было, с кем не бывает? Но это же не стало твоей потребностью.

– Не стало, Дэн, в этом ты прав. Скажу тебе – это мерзопакостно. Но эта беда привела другую: вскоре я узнал, что Изя, этот мерзкий поганец, ВИЧ-инфицирован. И все это время я не мог отделаться от мысли, что я тоже инфицирован. Вот почему я ни с кем из девчонок ни разу не спал: кому приятно получить от кого-то заразу. Но до последнего времени я все же сомневался. А когда воспалились при ангине лимфоузлы, мне тоскливо стало, я понял, что…

– А что бы ты ответил на то, что это не проблема.

– Что значит не проблема?

– Что нет никакого СПИДа.

– Ты в своем уме?

– Я-то как раз в своем. Уже давно доказано американским профессором Питером Дузбергом, что никакого СПИДа нет, это все выдумки для дураков.

– Дэн, ты конечно, умный мужик, но иногда перегибаешь палку. Как это весь мир считает, что СПИД есть, а ты, такой умный, считаешь, что нет.

– Мы же говорили уже, что весь мир может верить, что есть какая-то демократия, свобода, равенство. Но ведь их нет. Или кто-то может считать, что в 17-м году центр революционного движения переместился в Россию. А не то, что несколько десятков бандитов приехали с Лениным в запломбированном вагоне и задрали подол матушке России. Или, что в России в 90-х действительно была перестройка, а не развал страны. Или эти примеры тебя не убеждают.

– Не убеждают! – зло выкрикнул Артем. – Для чего кому-то придумывать легенду про СПИД?

– А для чего легализовали в России наркоманию?

– Наркотики – это бизнес!

– Вот ты и ответил на вопрос.

– СПИД это бизнес? Ты говори, да не заговаривайся.

– А что, производство лекарств, которые не лечат, а напротив еще больше снижают иммунитет, дорогие клиники, огромные бюджетные деньги – это как-то по-другому называется, а не бизнес? Сколько на тебя отец денег потратил, это ж не мои слова.

– Дэн, в твоих рассуждениях постоянно присутствует идея какого-то всемирного заговора: кто-то дирижирует войнами, болезнями, революциями.

– А разве не так? Послушай, дружище, я понимаю тебя. В это очень трудно поверить, но мир действительно управляем. Это еще Достоевский подметил. Прочти его «Легенду о Великом Инквизиторе». Там всего 14 страничек.

– К черту Достоевского. Ты мне ответь: что же, по-твоему, такое СПИД?

– Типичная проблема для всего человечества – снижение иммунитета. Люди дышат плохим воздухом, пьют отравленную воду, едят генетически измененные продукты, колются антибиотиками. Все это каждодневно подрывает их здоровье. Чтобы этого избежать, надо вкладывать в производство, делать его экологически чистым. А это – колоссальные затраты. Кто ж на них пойдет? Легче придумать новую чуму, которая, якобы, терзает все человечество. И дело в шляпе. Не только не надо вкладываться в экологию, но тебе еще дополнительно деньга капает.

Взгляд у Артема стал едким, как нашатырь. Что-то в его мозгах то ли ломалось, то ли заново строилось, но весь он был раздраженный, ощетинившийся как еж, недоверчиво сверкал глазами, усиленно искал слова, чтобы возразить. Причем возразить больно, колко, как бы пытаясь перегрузить на другого все свои годами копившиеся проблемы. Он постарался взять себя в руки, но раздражение чувствовалось в его будто сводимых судорогой губах, намеренно спокойном голосе.

– Так возьми и переспи с больной СПИДом, если ты такой умный, – от слов Артема повеяло саркастическим холодком.

– И это тоже доказанный факт. И опять же это сделали американские ученые, честные ученые. Они впрыснули здоровому человеку кровь якобы больного СПИДом. Но увы и ах, результат был нулевой. Я, конечно, не собираюсь ни с кем-то спать и чего-то экспериментировать. Но знаю одно, что мне СПИД не грозит.

– Еще скажи, что СПИД лечится?

– Готов тебя обрадовать, что сниженный иммунитет, а не СПИД, восстанавливается. И опять это доказали американцы. Дальше рассказывать? Так вот, двое профессиональных медиков, один из которых был якобы болен СПИДом, воспользовались ими же разработанной методикой и стали различными естественными способами повышать иммунитет. И что ты думаешь? Через несколько месяцев тесты на СПИД все были отрицательными. Но когда они стали пропагандировать свою методику, знаешь, что с ними сделали? У них отобрали лицензии.

– Дэн, ты в самом деле так думаешь, или просто меня успокаиваешь? Знаешь, кого ты мне напоминаешь? У Горького в пьесе «На дне» был один старик, он там всех успокаивал, вот кого ты мне напоминаешь, Дэн.

– Сожалею, что не смог тебя убедить. Но я тебе обязан был это сказать, как другу. А дальше уже сам решай.

– К черту, иди к черту! – закричал Артем и с силой ткнул окурком в пепельницу. – Ничего больше не хочу слушать.

Артем вскочил, засуетился, доставая из кармана деньги

– Ты куда, постой! – попробовал его остановить Женька.

– К черту, к черту! – повторял Артем. Его трясло, как лихорадке. – Мне надо побыть одному.

Женька не стал его удерживать. Его самого несколько повергло в шок сегодняшнее признание Артема и ему тоже хотелось побыть одному. Странно, но в мозгах крутился один вопрос: откуда, каким чувством догадались девчонки прошлым летом, что за Артемом числится такой грех?

Женька расплатился по счету, спустился на лифте в холл, задумчиво оглянулся, машинально ища взглядом знакомую низкорослую фигуру. Но вокруг него сновали совсем другие, чужие незнакомые люди, смеясь, разговаривая или сосредоточенно устремив взгляд в себя. С виду все казались успешными, благополучными, деловитыми. Но что там теснилось в их стриженых, кудлатых, длинноволосых головах, какие мысли? Какие толчки тревоги, счастья или радости исторгали их сердца? Кто-то же там, в Большом Небесном Компьютере, нажимает и их кнопки, расширяя или сужая их кругозор, их мировосприятие. У каждого из них свой мир: свое солнце, своя луна, свои звезды. Для кого-то они светят ярко и обнадеживающе, для кого-то едва тлеют, ожесточая характер. У кого-то голубое небо, синие волны, ярко зеленая трава. А кто-то видит пасмурное небо, вечный шторм и выжженную пожухлую траву. У большинства же, скорее, все это перемешано в сплошную длинную симфонию, именуемую жизнью, с преобладанием светлого, жизнеутверждающего. Но когда его пересиливает черное, наверное, это и есть кризисы, которые либо очищают душу, либо заканчиваются трагически.

Что же происходит с Артемом? Где он, в какой точке? Женька поймал себя на мысли, что у него совсем нет на парня никакой злости, хотя он опять дернулся, нагрубил. Скорее было сочувствие, и даже уважение к нему. Скрытен человек. Это ж надо столько времени таить в себе свои проблемы, переживать, сомневаться и поступать при этом по-человечески. Ведь он мог затащить в постель не одну из скучающих и одуревших без мужской ласки девчат. Но не стал же, боясь причинить кому-то боль и горе. Разве это не заслуживает уважения?

Надо ли было все рассказывать Артему? Откровенно, Женька и не предполагал другой реакции, слишком неправдоподобным все это кажется в первом приближении и слишком сильно выражена в нас стадность и зависимость от стереотипов. Чтобы понять и принять это требуется время и непростой процесс осмысления. Он вспомнил, когда сам впервые стал читать «другие» статьи по проблеме СПИДа, он не мог в это поверить на первых порах. Но, черт возьми, должен же человек ломать когда-то стереотипы, ну хотя бы для того, чтобы быть человеком, чтобы выбиться из стада, а не бежать за болваном-вожаком на заклание.

Как-то так получилось, что он оказался в парке, где еще недавно они были с Фэй Хуа, где мерз ее носик и в заснеженных сливовых ветках тонул ее звонкий смех. Сейчас цветы уже облетели и ветки нежно опушились зеленым листом. Хорошо пахло свежей травой, асфальтные дорожки были прогреты солнцем. Вдоль бордюров нежились под лучами синие, желтые, голубые, розовые, фиолетовые цветы. Голубела под белесым небом прудовая заводь. Как все изменилось, как изменился мир!

Женьке сделалось легко и просто. Он вспомнил карие, с черными бусинками зрачков глаза Фэй Хуа и опять ощутил на своих губах беспричинную улыбку.

Все будет хорошо. Все должно, обязано быть хорошо. Может, для Артема была нужна, просто необходима очередная душевная встряска, как тогда, прошлым летом в Даляне. Все будет хорошо!

 

«Море смеялось…». Морская гладь, еще не набравшая летнего тепла, прохладно, лениво и глубоко вздыхала под знойными лучами, таяла на горизонте, сливаясь с почти выбеленным, как линялая джинса, небом.

Было позднее утро или ранний обед – время, когда на рыбачьих джонках причаливали к песчаному морскому берегу рыбаки, съезжалось население близлежащих деревень, и прямо здесь, у кромки воды, в один миг организовывался стихийный рынок, и шла бойкая торговля рыбой и разными морскими тварями, за которые в России платят немалые деньги. Усатые креветки, красные, с обвязанными для безопасности клешнями раки, гребешки и другие неведомые Женьке морские чудища шевелились, били хвостами, извивались в рыбачьих садках и пенопластовых ящиках вперемешку с кусками льда. Гвалт, эмоциональная китайская речь, шум прибоя и рокот маломощных дизельков на рыбачьих джонках; экзотичные, с обожженными солнцем телами, обветренные и просоленные, босоногие, в редкой многодневной щетине, похожие на разбойников рыбаки; пряный запах дыма и китайской кухни от прибрежных ресторанчиков; знойный берег – все слилось в дивную, доселе неведомую Женьке симфонию.

Еще вчера – духота, бешеный, подавляющий ритм рукотворного многомиллионного стеклянно-бетонного мегаполиса, в котором чувствуешь себя букашкой, маленькой шевелящейся креветкой.

Сегодня – что-то сродни горьковско-босяцкому, стихийному, природному и простому, и потому притягательному и трогательному. И апофеоз всему – точеная фигурка Фэй Хуа, в белоснежной футболке с открытыми плечами, светлых, до колен, шортах и кокетливых босоножках на аккуратных маленьких ступнях. Женька до сих пор не мог поверить в свалившееся счастье, пощипывал себя за тыльную стороны ладони: не сон ли это? Море, скромный, прокаленный жарой домик почти у кромки воды, любимая девушка и переполняющая каждую клеточку тела несказанная радость. Произошло это настолько быстро и неожиданно, что казалось неправдоподобным. Вечером, провожая Фэй Хуа домой, он и предположить не мог, что утром, чуть свет, Маленькое Счастье позовет его, еще заспанного, недовольно сопящего, к телефону и знакомый голос, таинственно и одновременно решительно скажет:

– Женя, ты готов к поездке на необитаемый остров?

– С тобой хоть на край света, – сон как рукой сняло.

– Автобус через два часа. Встречаемся возле «Ока Дракона».

– Йес! – заорал Женька, когда Фэй Хуа положила трубку.

Собираясь и скидывая в сумку нехитрые пожитки, Женька, казалось уже не жил здесь – мысленно мчался навстречу к своей возлюбленной. У него еще оставались в заначке после Санькиного приезда деньги, но все равно – гулять так гулять – решил еще одолжить у Артема. Он растолкал парня.

– Тема, ты можешь мне дать взаймы баксов двести?

– Что за вопрос, старик, конечно, – с готовностью отозвался Артем.

После их разговора на террасе он, кажется, немножко повеселел, но стал как-то извинительно и затравленно посматривать на Женьку, точно спрашивал: а не изменились ли их отношения после его признания? Женьке даже порой казалось, что парень жалел, что все ему рассказал.

С Ольгой Александровной Женька не стал встречаться, а решил, как и в прежнюю поездку, поставить ее перед фактом, позвонив по телефону, хотя не сомневался, что вполне бы смог уладить с ней вопрос с поездкой. Но даже здесь решил не рисковать, вдруг преподаватель встанет не с той ноги и все сорвется.

 

И вот водитель в форменке и белоснежных перчатках крутит большую баранку шикарного автобуса – с занавесками на окнах, туалетом и несколькими, вдоль салона, телевизорами, – который тяжело мчится, рассекая бесконечно зеленеющие рисовые поля, изредка перегороженные переметами лесополос. Вдоль рукотворных каналов по ровной как стрела дороге, по тому самому Китаю, что удивил и удивляет весь мир своим мощным экономическим ростом, товары которого ругают за низкое качество и, вместе с тем, носят на всех континентах, включая Америку и Европу. Это здесь всего за 20 лет справились с голодом и нищетой, двинув аграрную страну вперед с неимоверной скоростью.

Фэй Хуа сидит рядом, руки их касаются.

– Так куда мы едем? – непрестанно задает один и тот же вопрос Женька.

– На необитаемый остров, – скорее читает по улыбчивым губам, чем слышит он ответ девушки.

Женька неотрывно смотрит на нее, немножко обалдевший от случившегося, она смущается, легонько отворачивает ладонью его лицо, но в то же время, вдавливаясь в кресло, будто невзначай кладет голову на его плечо. Женька улавливает смородиновый аромат ее волос.

В телевизоре, в красивом белом платье певица поет вечную песню о любви, о своих надеждах и томлениях. Тонко тянут скрипки, накладываясь на сложную партитуру басов, тревожно и волнительно плетет свое сложное соло саксофон. Голос у певицы сильный, поет она не кривляясь, с достоинством, точно охваченная искренним порывом не просто исполнить, а донести своим голосом то сокровенное, что действительно заложено авторами в слова и музыку. Пассажиры, чуть ли не все поголовно, вполголоса подтягивают ей. Женька чувствует, что Фэй Хуа тоже включилась в общий хор. Вслушиваясь в ее пение, Женька нарочно смотрит в окно, боясь смутить девушку, спугнуть и разогнать охватившие ее чувства. А вдруг она поет и думает о нем? От таких мыслей на душе делается легко и радостно.

У Фэй Хуа зазвонил мобильник.

– Бабушка?! Я уже еду. Да, правильно, ты у меня умница! Да, да! – трубка захлопнулась в ее чуть тронутых загаром ладонях.

– Мы едем в Далянь? – опять попытался выяснить Женька.

– Нет, мы уже приехали в Гайчжоу. Видишь? – Фэй Хуа почему-то покраснела и показала на дорожный указатель.

В Гайчжоу, провинциальном городке севернее Даляня, те же, что и в Шеньяне, бесконечные новостройки, пряный аромат местных забегаловок и ресторанчиков, привычный поток всевозможных транспортных средств с продовольствием, велосипедистов. Те же мощеные тротуары, стекло и бетон, разве что поскромней, и если уж быть до конца откровенным, не так ухоженней, без лоска. Хотя для провинциального городка очень даже прилично. Здесь, по словам Фэй Хуа, расположились перерабатывающие предприятия, делают мебель, пилят привозной лес. Но в основном город живет морем. И это Женька почувствовал с первых минут прибытия – они пошли в морской ресторанчик обедать. Потом пересели на другой автобус поскромнее, который и доставил их на этот теплый морской берег с маленьким, прогретым майскими лучами домиком и рыбным привозом.

Когда они вошли в прокаленный солнцем домик, который должен был стать их пристанищем на три дня, и остались одни, Женька так стремительно обнял Фэй Хуа, так страстно увлек ее на невысокую жесткую кровать, что все случилось само собой, мир перевернулся. Воспаленное сознание сохранило только слабый девичий стон и собственный напряженный вскрик. Потом они, разгоряченные, молча приходили в себя. Фэй Хуа, смущенная и подавленная, прятала свое пылающее лицо на его груди, лежала на боку, белея своим красивым нагим телом. Перевернутый Женькин мир медленно обретал реальность. Он попробовал заглянуть в глаза девушки, но та не давала приподнять свое лицо. Наконец, он добился своего и увидел, что глаза ее влажны, а взгляд смущен и подавлен. Женька нежно погладил рукой ее щеку, спросил:

– Тебе было больно?

– Немножко.

– А почему ты плачешь?

– От счастья.

Она обняла его за шею, стала легонько перебирать его волосы, так и не отрывая смущенного лица от его груди. Женька чувствовал ее свежий, молочно-смородиновый аромат и с каждым толчком сердца по телу разливалась благодарная нежность к лежащей рядом девушке. Ни о чем не думалось, не было желания куда-то идти, хотелось только одного, чтобы время остановилось, и это взволнованное томление никогда не кончалось. Он задремал, а когда открыл глаза, Фэй Хуа уже в легком платьице сидела на кровати и, поставив локоток на белое голое колено и подперев подбородок ладонью, смотрела на него с ласковой нежностью. Неизвестно отчего он засмущался, стал шарить рукой одежду.

– Подожди!

Фэй Хуа придавила его грудь ладонями и потянулась к его губам. Целовалась она неумело, но страстно, вновь зажигая еще неостывшую Женькину плоть. Мир снова перевернулся.

Потом они пошли к морю и долго бродили босиком по кромке прибоя. Еще холодная солено-белая вода с мягким шелестом ласкала галечный берег, нежно его обнимая, как несколько минут назад Фэй Хуа обнимала своими мягкими ладонями Женьку. Солнце отражалось в холодной воде, в небе кричали чайки, плюхались своими игрушечно-виртуальными телами на воду и, точно приклеенные, вздымались на мерно дышащей волне.

А когда солнце стало тонуть вишневым диском в лазоревой морской дымке, Женька и Фэй Хуа с удовольствием заказали в неказистом ресторанчике вареных креветок, какую-то морскую рыбину на огне, свежеиспеченные пресные лепешки, салаты из зеленой редьки и морской капусты и, запивая все это пивом – Фэй Хуа отпила лишь маленький глоток, с удовольствие поужинали, уединившись на воздухе за дальним столиком, отгороженным пальмой в огромном горшке. К вечеру берег вымер – сезон отпусков еще не наступил, жара ушла, и от воды потянуло ощутимой прохладой. Но в нагретом за день домике было тепло и уютно. В открытое окно впархивала свежесть, пахло молодой травой, водой. Незаметно выкатилась огромная оранжево-белая луна, осветив голубоватым сиянием окрестности, море, отражаясь в волнах колышущимися бликами. Нескончаемо тянул свою песню прибой, и было видно, как белеет он, набегая на берег. Едва лунное половодье покрыло окрестности, как и без того неспешная жизнь замолкла, точно вымерла, и наступила долгожданная тишина, нарушаемая лишь шумом прибоя. И казалось, что они одни на этом дивном морском берегу и только для них двоих поет свою песню прибой, светит невероятно огромная луна, росисто, полынным дурнопьяном пахнет трава. А маленький домик рисовался рыбачьей хижиной, не просто прибежищем любви, а жилищем, где им предстояло провести не три ночи, а долгую жизнь вместе. Просыпаясь среди ночи и чувствуя на своей груди легкое чистое дыхание Фэй Хуа, Женька и в самом деле, пусть на секунду, на миг в это верил.

А под утро он увидел сон. Они с Фэй Хуа ловят у пещеры рыбу. Вдруг из пещеры выскакивают какие-то люди в черном и, схватив девушку, тащат ее в черный зев подземелья. Она кричит, бьется, протягивает к Женьке руки, но ноги его точно приросли к земле, он не может сдвинуться с места. Девушка вот-вот пропадет из виду. «Фэй Хуа!» – кричит в ужасе Женька и открывает глаза.

– Женя, Женя, я здесь, проснись.

Фэй Хуа склонилась над ним с тревогой и нежностью.

– Господи, ты здесь, я ведь чуть не потерял тебя, как вовремя ты меня разбудила. Ты где была? – смотрит он на капельки воды на ее лице, ощущает прохладу ее рук.

– Я бегала к морю. Там свежо и красиво.

– Это ты свежа и красива. Я люблю тебя.

– И я тебя люблю.

Женьке хочется совершать подвиги. Чтобы окончательно прогнать остатки утреннего сна-наваждения он предлагает:

– Пошли купаться!

– Женя, очень холодно.

– Ерунда. Вперед.

Он бежит на берег и с размаху плюхается в набежавшую волну. Холод обжигает тело, но он знает, что на него смотрит его любимая девушка, тревожится за него и он крупными саженками плывет навстречу волнам.

– Женя, я прошу тебя, возвращайся.

Боковым зрением Женька видит, что Фэй Хуа забрела по колено в воду и тревожно машет ему рукой. Весь покрытый пупырышками от холодной воды он выходит на берег, берет протянутое ему полотенце и вместе с ним охватывает Фэй Хуа за теплое тело.

– Женя, не надо, увидят, – отбивается Фэй Хуа, а сама доверчиво льнет к нему, как бы мимоходом целует его мокрое лицо влажными теплыми губами.

– Пусть видят. Пусть все видят, какая девушка меня любит. Почему девушка? Ты моя жена! Моя жена!

Женькин крик плывет по-над морем.

– Женя, перестань, – счастливая, смеется Фэй Хуа.

– Почему перестань? Ты моя жена, ты родишь мне детей. Сколько ты мне родишь детей?

Он размашисто и деловито шагает к домику, все еще дрожа на свежем утреннем ветру, неся на своей спине не проходящие мурашки и держа ладонь Фэй Хуа в своей ладони.

– Ты родишь мне трех мальчиков и одну девочку. Ты поняла?!

– Ха-ха-ха, Женя. В Китае больше одного ребенка родить нельзя.

– А кто сказал, что ты будешь рожать детей в Китае? Ты будешь рожать их в России.

– И буду работать твоей секретаршей?

– Нет, ты будешь работать моей женой.

Женька докрасна растирается полотенцем, подкляцывает зубами. От нагретого за ночь нутра домика он подрагивает и машет, согреваясь, руками.

– Женя, а как это – работать женой?

– Как? – с придыхом, шепотом переспрашивает Женька. – Иди-ка сюда.

– Ох, Женя!

Потом они завтракают отварным рисом и каким-то пряным овощным блюдом в том же сельском ресторанчике, где вчера ужинали. Взбодренный купанием и любовной близостью Женька ест жадно, много, глотая почти не прожеванными разваренные комки риса с зеленью и яйцами, запивает горячим зеленым чаем. Фэй Хуа, подперев кулачком щеку, смешливо за ним наблюдает. Женька чувствует, что ей нравится смотреть на него, и он продолжает орудовать палочками. Чем-то древним, вековым веет от этого действа. Так не может смотреть посторонняя женщина: так может смотреть только жена, продолжательница рода, на своего мужа и господина. Удовлетворенный своими мыслями Женька сыто откидывается на спинку плетеного стула. Ему не просто хорошо, он счастлив.

 

Потом они идут по сельской грунтовой дороге, которая уходит прочь от берега, вглубь материка, мимо стоящих на пути и алюминиево поблескивающих на солнце громадных ветряков-генераторов, туда, где пологие склоны покрывают какие-то низкорослые кустистые деревья. Впереди фрагмент копии Великой китайской стены. Морской бриз вращает металлические лопасти ветряков, и вся округа выглядит романтично-виртуальной, точно из фантастического фильма, в котором вот-вот должны появиться космические пришельцы. Или на крайний случай какой-нибудь китайский Дон-Кихот с верным Санчо Пансой. А вдали, по холмам, тянется бесконечная череда приземисто-невысоких деревьев, и всюду сопровождающая их тонкая ниточка ирригационной системы, с узелками круглых бетонных емкостей, похожая издали на панораму Китайской стены.

Дорога тянется в гору и Женька с Фэй Хуа попадают в бесконечный яблоневый сад. Обожженные весенним солнцем крестьяне, черные как головешки, окапывают приствольные круги, белят известью стволы, доброжелательно и с любопытством поглядывают на двух красивых молодых людей.

Глядя на них, Женьке почему-то делается грустно. Сколько горя и мытарств выпало за сотни лет на долю этих простодушных в своей природной доверчивости людей и их предков. Как и русские, они привыкли выживать ради продолжения рода. Клеточным генетическим чутьем в любую минуту они готовы к приходу Гоминьдана, Мао Цзе Дуна, Ленина, Горбачева, Ельцина, Ден Сяо Пина, восстаниям, мыслимым и немыслимым перестройкам, лишь бы выжить, встретить новый рассвет, услышать смех и плач своих детей, и с затаенной улыбкой надежды поднять свою древнюю, приросшую к мозолям мотыгу, и тюкать ею до седьмого пота, думая извечную крестьянскую думку о лучшей доли.

Падающие с кистей на серую землю капельки извести похожи на застывшие снежинки. А может, окаменевшие слезы этих людей?

Женька вдруг ощущает какую-то неодолимую тягу жить и работать рядом с этими людьми. Забыть, вычеркнуть из жизни городскую суету с её обманом, грязными пороками, нищетой одних и богатством других, завистью, телевизором, интернетом, навязанными идеалами быть успешным и процветающим, и прочей мишурой, искусственной, придуманной людьми игрой в непонятно какой прогресс. Жить с Фэй Хуа в маленьком, прогретом солнцем домике, встречать рассветы и провожать закаты, видеть, как зарождается, живет и умирает живая жизнь. Женька ловит на себе внимательную улыбку Фэй Хуа, смущенно отводит глаза.

На широком плато среди деревьев виднеется сооружение, похожее на крестьянскую хижину, сложенную из громадных природных цельных каменных плит. Женька с Фэй Хуа подходят к среднего роста китайцу, по-интеллигентски странноватому, в очках. Таких в России зовут ботаниками. Почему-то Женька сразу определил, что он здесь за старшего. Но оказалось, что он из города, работает инструктором местного райкома партии и курирует вопросы сельского хозяйства и зовут его Чен. Женьку с Фэй Хуа интересует: что это за странное древнее сооружение?

Чен охотно рассказывает, что, по преданию, этой каменной хижине более двух тысяч лет. И чуть ли не Лао-Цзы доживал в ней свои последние дни и чуть ли не здесь он встречался с Конфуцием. Похоже, Чен и сам в это слабо верит, но предание есть предание. Это как ритуал, который для китайца порой важнее целесообразности. На вопрос: как же древний мудрец сумел сюда доставить, а затем сложить в хижину эти громадные, многотонные каменья, Чен добродушно пожимает плечами, поглядывая внимательно и чуть недоуменно на Фэй Хуа, которая нарочно говорит только по-русски, переложив все обязанности по общению с местным населением на Женьку. Чен, явно чувствуя в Фэй Хуа свою землячку, озадачен. По Фэй Хуа видно, что ей забавно и она с удовольствием пудрит соплеменнику мозги. Солнце палит нещадно и у Фэй Хуа покраснели плечи.

Чен, видимо в силу своего «ботанического» склада ума, очень любознателен, может удивляться, как ребенок, и с удовольствием рассказывает о себе и своей семье. Про своего родного старшего брата Яна говорит – хитрый. «А вы?» – спрашивает Женька. Смеется: «Добрый». Он, единственный в семье, получил высшее образование. А его брат и сестра смогли закончить только среднюю школу.

У Чена жесткие прямые волосы, гладкая, похожая на древний пергамент, здоровая кожа. Ему уже 40, но у Женьки такое чувство, что для китайцев от 30-ти до 60-ти лет возраст остановился на первой отметке. Что тому причиной – климат ли, еда, либо все вместе, – остается только догадываться.

А вот о своем детстве он рассказывает почему-то скупо и неохотно, даже сердится. Отвечает односложно. Жили очень бедно, впятером в крохотной двухкомнатной квартирке. Основная пища – рис, морская капуста, травы да овощи, и тех не всегда вволю. Одежду донашивали друг за дружкой. Наверное, такие скупые ответы обусловлены его партийной принадлежностью.

Вместе со струями жаркого воздуха обоняние порой улавливает тонкий яблоневый аромат, хотя плоды только завязываются и похожи на картофельные балаболки, тронутые нежным серебристо-бархатистым пушком. Если бы не видневшиеся вдали ветряки, то, глядя на древнюю каменную хижину, благоуханные сады, можно было подумать, что где-то там внизу, у фрагмента Великой стены, движутся берегом моря воины знаменитого Ши Хуади, грозного императора династии Цин, объединившего страну в империю две тысячи лет назад. Чен с гордостью рассказывает о садовом хозяйстве, что здесь растет знаменитый сорт Фу-ши, сочный, сладкий, тугой, наливной. От одного укуса – брызги в разные стороны. Он покорил не только всю Россию от Владика до Москвы. Его отправляют в Корею, на Тайвань, в Японию, США, а уж сибирские рынки, наряду с другими китайскими сортами, он завоевал, пожалуй, навсегда. Женька вспомнил, что и в Иркутске уже редко встретишь знаменитую, любимую сибиряками «семеринку», белый налив, антоновку. Теперь привычнее звучат «Фу-ши», «Го-гуан», «Желтый маршал», «Шан-си».

Время обеда. Чен приглашает вместе отобедать на центральную усадьбу. Здесь, под сенью виноградных лоз, яблоневых и грушевых деревьев, по-простому неприхотливая крестьянская еда: свежая зелень, редька, баклажаны, сладкий перец, рыба в кисло-сладком соусе. Традиционная приветливость – подкладывание в тарелку гостя лакомых кусочков, знаменитый гамбей (тост до дна) с обязательным церемонным чоканием бокалами – края бокала гостя, как уважаемого человека, обязательно должны возвышаться над другими. Мелочь, а приятно. Фэй Хуа отказалась, а Женька опрокинул кубышку крепкой гаоляновой водки и через минуту и без того приятная пасторальная картина стала просто сказочной. Он посматривал на Фэй Хуа, и страстной смертной истомой заходилось в желании его сердце.

Рядом панорама теплиц, но уже не с привычными овощами и зеленью, а с какими-то деревьями. Оказалось, персиками. В теплицах они созревают рано, в одно время с абрикосами, доставляя удовольствие местным гурманам. Некоторое время спустя мослатый, испепеленный солнцем, в одних черных штанах до колен китаец принес глубокую миску свежих абрикосов, с почтением улыбнулся. Для этого времени даже абрикосы большая редкость и в потоках благодарности Женька, кажется, даже переборщил.

Потом они с Фэй Хуа, взявшись за руки, не спеша возвращаются на берег, где их ждет нагретый маленький домик. Вишневая ягодка солнца медленно опускается в лазоревую морскую дымку, едва слышно, точно взмахи птичьих крыльев, вращаются допасти ветряков, мимо Великой стены уже прошла конница и пехота грозного императора. Вдоль по берегу сквозит голубоватый дымок, смешиваясь с запахом воды и каких-то жарений. Море едва колышется, шумит прибой. Яблоневые окрестности тонут в синих прозрачных сумерках. Где-то там, на плато, сортируют в своей памяти голоса ушедших и живых поколений каменные плиты древней хижины.

Берег пустынен и тепел. Фэй Хуа опускается на траву, Женька кладет ей голову на колени. Лицо девушки обожжено солнцем, на щеку выпорхнула черносливовая прядь густых волос. Как она хороша!

– Скажи, Фэй Хуа…

– Да, Женя.

Она ласково перебирает его волосы. От нее пахнет солнцем и какой-то травой.

– …ты веришь в судьбу?

– Конечно!

– Ты думаешь, что мы должны были встретиться?

– Да, правильно.

– И ты берегла себя для того, о котором и не догадывалась?

– Почему? Я тебя ждала, – смеется Фэй Хуа.

Господи, какой у нее красивый смех.

– А дальше что? – скорее не у нее, а у самого себя спрашивает Женька.

– Не знаю, – как-то неуверенно отвечает девушка.

– А я знаю!

Женька поднимается на колени, радостно заглядывает в глаза девушки.

– Я знаю, – повторяет он. – Я увезу тебя к себе, на Байкал. Там не просто красиво, там божественно красиво! Там синей небо, ярче звезды. Там такая тайга! Там мои родители, бабушка, братья. Знаешь, как они будут тебя любить. Потому что тебя невозможно не любить.

Фэй Хуа смотрит на него нежно и загадочно, точно очарованная его словами, не перебивает. И непонятно, то ли радуется она, то ли печалится.

– Ты согласна? Ведь так и будет, – не отстает Женька.

– Наверное, во всяком случае, я этого очень хочу.

– Что за сомнения, девочка моя? Или ты уже разлюбила меня?

Но на лице Фэй Хуа отразилось столько неподдельного счастья, что все Женькины сомнения мгновенно улетучились. И все же какая-то недосказанность, точно яблочная червоточина, осталась. А может так и должно быть? Может эта недосказанность и разжигает чувства, заставляет бороться, добиваться и уже никогда не терять, кого любишь?

– Надо бабушке позвонить, – задумчиво сказала Фэй Хуа, когда они вернулись в свой нагретый домик.

– Родная, не включай телефон, не надо никуда звонить, я прошу тебя, – почему-то шепотом проговорил Женька. – Мы же на необитаемом острове. Здесь нет связи, здесь только ты и я. Ты слышишь? Ты и я.

Проснулся Женька от шума волн. Фэй Хуа спала на его плече, подогнув колено. Выпавшая прядь прикрыла ее лицо, как бы оберегая сон девушки. Женька молча осматривал ослепительную ее наготу, боясь пошевельнуться. Ее белая кожа была гладкой, туго натянутой. Под изгибом талии угадывался аккуратный животик, с эротичной впадиной пупка. Подгорелое на вчерашнем солнце плечо забавно краснело, усиливая белизну тела. Что-то ребячье, беззащитное, трогательное было в позе спящей девушки. Вакуум, похожий на смесь желания и платонической нежности к девушке, разливался у Женьки в районе солнечного сплетения. Он попробовал освободить руку. Фэй Хуа проснулась и тут же стыдливо накинула на свое тело покрывало.

– Спи, родная, ночи в мае короткие.

– Спасибо! С добрым утром!

– Цзао шан! Как ты спала?

– Хорошо.

– Что ты видела во сне?

– Видела что-то, не помню. Крепко спала.

– А за окном не все хорошо.

Женька уже оделся и сейчас смотрел в окно, как на берег хлещут высокие волны, а небо заволакивает войлочная пелена. Видно где-то в районе Кореи море сильно раскачал шторм и принес сюда свой мощный вал.

– Пойдем завтракать? – спросил Женька.

– Надо бабушке позвонить. Отвернись, пожалуйста, я оденусь.

– Ни за что! – дурачась, членораздельно произнес Женька.

– Ладно, – стыдливо улыбнувшись, Фэй Хуа стала одеваться, все же повернувшись к Женьке спиной. Потом она поправила свои волосы, закинув загорелые руки за голову, заколола сливовые пряди заколкой. Достала мобильник, набрала номер.

– Бабушка! – сказала радостно в трубку, и тут же лицо ее приняло озабоченный вид. – Что случилось? Но мы же договорились… Все равно не верит, м-м-м… Места себе не находит? А причем здесь Сю Юй? Ладно, ладно. Да, выезжаем, – тут она покраснела. – Да, выезжаю.

– Что случилось? – почуял Женька неладное.

– Мать закатила истерику, нас… меня потеряла.

– А что ты дома сказала, куда едешь?

– Сказала, что к бабушке, – почему-то раздражаясь, отвечала Фэй Хуа.

– К бабушке?

Фэй Хуа выразительно посмотрела на Женьку.

– Значит, бабушка знала?

– Да, правильно, – встревоженная, кивнула Фэй Хуа. – А если позвонит мама, бабушка должна была сказать, что мы уехали с подругой в Порт-Артур. Что у меня, наверное, сел телефон. Что я заночевала у подруги.

– И что?

– Женя! – опять раздраженно ответила Фэй Хуа. – Дай мне собраться с мыслями.

– Как хочешь, – обиженно отвернулся Женька.

– Ладно, – голос девушки помягчел. – Не обижайся. Там Сю Юй, ну жених мой, поднял тревогу. Он сказал маме, что тебя тоже нет в школе, что нас случайно вместе увидел Ван, как мы садились в такси. Вот мама и подняла тревогу. Надо ехать, Дэн.

Она ушла в свои мысли. За все время она впервые назвала его Дэном, и пока собирались, Женька гадал про себя хорошо это или плохо.

– Может, мы немного задержимся? – после некоторого молчания двусмысленно улыбнувшись, попросил Женька.

– Извини, Женя, я сейчас не могу, не то настроение. Ехать надо.

– Значит, твоя мама, скажем прямо, не очень меня жалует.

Фэй Хуа подавленно кивнула.

– А бабушка?

– А бабушка в тебя просто влюблена, – выжал он улыбку из ее влажных губ.

– Что ж, хоть это радует.

Пока добрались до города, погода совсем испортилась. Свежий ветер гнал хмурые тяжелые тучи, изредка пробрасывал дождь. Как на беду, всего на несколько минут опоздали на Шеньянский автобус. Пришлось ехать на вокзал, добираться электричкой. Пока ждали поезд, позвонила мать.

– Да, мама. Нет, мама, – голос Фэй Хуа то дрожал, то был крепче стали, лицо то печально хмурилось, то испуганно бледнело. – Нет, не надо меня встречать. Я еще не знаю, на чем приеду. Нет, мама. Я была у подруги. Я приеду и все тебе объясню. Все.

На электричку сели далеко после полудня. Еще несколько раз Фэй Хуа в том же тоне разговаривала с матерью. Она была расстроена. А за окном бушевала непогода. Наконец добравшийся до берега циклон развернулся во всю свою силу. На вагон обрушивались реки воды, стекавшие по окнам сплошными потоками. Ветер гнул деревья, и трепал листву. Плакучие косматые ивы вытягивали под порывами ветра свои ветки, точно девушки заламывали и протягивали руки в неизбывном горе. Сплошная серо-свинцовая пелена падала на проселочные дороги, превращая их в быстрые реки. Без конца чертили, ломая и кромсая пепельно-зеленое пространство, линии молний, озаряя вспышками утонувшие во мгле окрестности. Небеса были наполнены нескончаемым громовым гулом. Фэй Хуа притихла, ушла в себя, молчала, изредка посматривая на Женьку и понуро улыбаясь. Непонятным образом ее тревога передалась Женьке. Может и не напрасно. Хоть и не знал еще Женька, но может, каким-то шестым чувством ощутил, что именно в эти самые минуты, когда еще не докатилась до Шеньяна южная гроза, Артем совершает свой последний в жизни «золотой» укол героина. Он его сделал там, на террасе гостиницы, на пятнадцатом этаже, за крайним столиком, где они пили пиво и опять повздорили. Одержимо возбужденный, полубезумный от предстоящего блаженства, он сделал это на глазах полупустого, опешившего зала. Потом сел на парапет, и обвел всех счастливым, веселым взглядом. Последними его словами были: все будет хорошо!

 

Желтый отблеск света от тусклой «сороковаттки» падает через пустой дверной проем на крашеный охрой пол. Ночную тишину нарушают лишь глухие, осторожные похаживания дневального у двери, да слабый звон цепи за стеной, где сидит на привязи отрядовский пес-овчарка по кличке Хунхуз. Сухой жар печи плывет из дверного проема теплыми струями. В маленьком деревянном домике с засыпными завалинками, где размещается отряд «Передовой» Н-ской заставы, в пять рядов стоят двухъярусные солдатские койки. В тусклом душном пространстве крепким настоем висит годами впитанный штукатуркой сложный запах мужского пота, сохнущих портянок, кирзы, сапожного крема, оружейки. За почерневшей лиственничной стеной кроме будки Хунхуза большой двор с высоким, неровным, покосившимся забором, традиционный, сложенный из кирпича и выкрашенный в зелено-красную полоску, пограничный столб, сарай для дров, небольшой отсыпанный щебенкой плац, где проходят дневные построения. За забором – ряды колючей проволоки, примыкающие к металлическим столбам сваренных из арматуры ворот, с висящим на них небольшим алюминиевым, кажущимся потешным для такого объекта, замком. Вместе с замком в воротные ушки продета толстая суровая нить. Оба конца ее заведены на деревянную, с углублением плашку и залиты сургучом с отчетливо видным оттиском печати – государственная граница.

За воротами небольшой мосток через ручей Безымянный с острыми ледяными закрайками вдоль берегов, а за ним – чужая земля. Те же сопки, в это время уже заснеженные, лиственничное редколесье, трава, иссушенный холодами кустарник вдоль ручья, все то же, что и по эту сторону, но чужое. Странное чувство, точно разделяет все это не ручей Безымянный, воробью по колено и шириной на один прыжок, а бесконечно высокая прозрачная стена, преодолеть которую можно только ценой собственной головы.

Сейчас все это покрыто прозрачным ноябрьским небом, засеянным отчетливыми конопушками звезд. Их можно различить даже в тронутое ночным морозцем окно. Они одинаково висят и над этой и над той, чужой, стороной. Но почему чужой? Свой – чужой. Кто это придумал? Для чего? А как же – все люди братья? Ни эллина, ни иудея? Может, не чужой, а другой? Там, за ручьем Безымянным не чужой, а другой народ. У него другая, культура, другие обычаи, другой менталитет. Но не чужой.

В окне, на фоне звездного небе, черными сварными конструкциями темнеет силуэт пограничной вышки с деревянной остекленной будкой на двадцатиметровой высоте, делающей вышку похожей на маяк. Но даже в самую непроглядную темень оттуда не блеснет слабый мерцающий огонек. Там стоит огромная буссоль с прибором ночного видения, охватывающая «взглядом» километры вдоль границы. Сейчас там поеживается от холода, кутаясь в полушубок, Женькин «годок» Мишка Кирсанов, смелый, с бесстрашно-насмешливой рыжеватой мордой, высокий, с лепной фигурой атлета, похожий на кавказца солдат, прозванный за это сходство Чехом. Он сменил там, на верхотуре, Женьку перед самым отбоем, когда уже почти совсем стемнело.

– Ты что это, Баляба, весь таинственный и загадочный? – задохнувшись от подъема по лестнице, насмешливо спросил он у Женьки и кивнул на другой берег ручья: – Родная сторона поманила?

С Чехом Женька сблизился с первых дней службы и тот был в курсе всех последних событий. Но уж больно бесцеремонно тронул Чех заветную тему, что у Женьки прошло всякое желание рассказывать ему, что он увидел сегодня на той стороне Безымянного. Он и сам вначале не поверил в то, что неожиданно возникло в окуляре. Он машинально навел буссоль на незнакомую фигуру – к остальному большинству обитателей небольшого приграничного поселка он уже давно привык за время службы, – и сердце его бешено заколотилось. Поправляя прядь своих черносливовых волос и приложив перчатку к лицу, морозно дыша, в его сторону смотрела Фэй Хуа. Ему даже на миг показалось, что они встретились взглядом – глаза в глаза и она, встрепенувшись, точно почувствовав это, приветственно, но как бы неуверенно помахала ему открытой ладонью. Она была одета в то же пальто, отороченное мерлушкой, и ту же кокетливую шапочку, в которых она была, когда они первый раз встретились «по-настоящему» в Императорском дворце. Только показалось ему в этот раз, что девушка пополнела: пальто плотно обтягивало ее фигуру.

Не спится. Заложив руки за голову, Женька снова всматривается в темнеющую конструкцию, над которой оплавилась слезинкой яркая звездочка, и в душу закрадывается сомнение: а может, ему померещилось? Ведь так уже было однажды, в самом начале службы, когда он также, наблюдая «ту» сторону, одну красивую китаянку принял за Фэй Хуа? Да нет, бред, конечно, это была она! Эта шапочка, это пальто, эта выбившаяся прядь, эти глаза. Или?! О, Господи! Вот уже почти полгода он не имеет от нее никаких вестей, хотя несколько раз писал письма и родителям, и в Шеньян девчонкам, чтобы они сообщили Фэй Хуа его адрес, но все безрезультатно. А может, она решила поставить на их отношениях точку, о чем не раз, в открытую, насмешливо намекал ему Чех? Да нет, не может быть, потому что этого не может быть! Не может быть?! Очень даже может! Давно ли всей заставой разыскивали всю ночь паренька из Владика, узнавшего из письма друзей, что его подруга, виснувшая и рыдавшая во время проводин у него на груди, клявшаяся и божившаяся ждать его чуть ли не всю жизнь, если вдруг так распорядится судьба, едва тронулся воинский эшелон, тут же кинулась во все тяжкие. Паренька нашли в одной из заброшенных кладовок. В кармане была смятая записка с одним только словом – «сука!».

Это было в самом начале службы здесь, на заставе, куда приехал ошалевший после стремительно произошедших событий Женька. Если бы тогда в вагоне, когда они с Фэй Хуа возвращались в Шеньян во время грозы, после двух медовых дней, проведенных в прогретом солнцем домике, на берегу около яблоневого сада с хижиной Лао-Цзы, ему сказали, что он скоро, всего через пару недель, сменит свою «битловскую» футболку на солдатскую гимнастерку, а кроссовки на пахнущую клеенкой кирзу, он бы посмотрел на такого предсказателя, как на идиота. Что случилось там, в Большом небесном компьютере? Или он дал сбой, или вся эта кажущаяся череда случайностей есть, на самом деле, вполне объяснимая закономерность?

Память лепит и лепит тот влажный вечер, когда он проводил Фэй Хуа, и несколько огорченный и расстроенный возвращался скорым шагом в школу. Гроза уже прошла, она лишь скользом зацепила Шеньян, но хорошо пролила улицы, и они сверкали, будто отлакированные в лучах городских фонарей. Город выглядел свежим, омытым летней грозой. Дышалось легко и свободно. Пахли после дождя трава и листва деревьев. Встревоженный, Женька шел с надеждой добраться до телефона и выяснить, что за разборки учинила Фэй Хуа ее мать и как следует достойно выйти из этого стечения обстоятельств. То, что будут какие-то трудности и недовольства со стороны родителей Фэй Хуа, Женька внутренне чувствовал давно. Он знал, что в Китае, как впрочем, и в любой другой стране, не с восторгом относятся к бракам с иностранцами. И отец Женьки вряд ли будет источать радость, узнав, что ему предстоит породниться с китайцами. Ну и что? Это ж не смертельно. Не они первые, не они последние. Главное ведь в том, что они с Фэй Хуа любят друг друга, и что бы там кто ни думал, они все равно будут вместе. Именно так Женька и сказал прижавшейся щекой к его груди девушке, перед тем как та скрылась в подъезде своего дома.

Так, занятый своими мыслями, он уже готов был перешагнуть порог школьного подъезда, когда из слабо освещенного оранжевого нутра навстречу ему шагнула высокая, в его рост фигура и сильным рассчитанным ударом в лицо кинула его на мокрый асфальт.

А дальше все, как в бредовом состоянии: жестокая драка, полицейский участок, распухшее от ударов лицо, разбитые губы, ноющие от пинков бока, недобрые взгляды полицейских, благородная, интеллигентная седая шевелюра консула, его встревоженный, решительный голос откуда-то издалека:

– Давай, парень, домой собирайся. Иначе влипнешь в историю, не выпутаешься. Они ведь на тебя все валят, мол, ты драку затеял.

– Ну, вы-то верите, что это не так?

– Верю, а что толку. Тебе что, все надо объяснять?

– Да понял я. Разрешите позвонить?

Консул протянул Женьке мобильный телефон. Но ни домашний, ни мобильный телефоны Фэй Хуа не отвечали.

– Что я должен делать? – подавленно спросил Женька.

– Я уже все уладил. Подписывай бумаги, и я сейчас же увезу тебя отсюда. Билет на самолет уже купили. Заедем за вещами и сразу в аэропорт.

– А…

– По-другому нельзя. Нельзя, парень, и так наворотили вы тут дел, – тоном, не терпящим возражений, закончил консул.

– Как это наворотили? Я – наворотил.

– А ты что, не знаешь?

– Что не знаю?

– Ты не знаешь, что Артем погиб?

– Как это погиб? – недоверчиво скривив разбитые губы, посмотрел Женька на консула.

Под конец рассказа он рыдал, уткнув разбитое лицо в ладони. Потом он впал в какое-то равнодушное оцепенение, которое прошло только, когда он ощутил теплые и соленые от слез щеки матери. Дорога до аэропорта, посадка в самолет, перелет до Иркутска – все смешалось в одно пестрое пятно, в котором нельзя было выделить ни лиц, ни имен, ни слов, ни чувств. Даже черт лица консула память не сохранила: лишь седую благородную шевелюру, да глуховатый с твердыми нотками голос.

Дома, едва отмяк душой от встречи с родными, как начали мучить угрызения совести: а не он ли стал причиной страшного Артемовского поступка? Надо ли было все ему рассказывать? Несколько раз звонил в Шеньян, в школу, разговаривал с Тоней, Алкой Черных, Ольгой Александровной. Телефоны Фэй Хуа так и не отвечали. Жил, как бы не замечая ничего вокруг.

А родной город окутала предлетняя зеленая дымка. Елеем пахли клейкие тополиные листочки, точно липкие насекомые, коричнево сыпались на асфальт лопнувшие почки, поблескивая лаковой смолкой на солнце. Дурно зацвела черемуха, на базаре стали продавать первую стреловидную черемшу, крючковатый папоротник. Съездили к бабушке, отсадили картошку, мать наторкала в грядку лука-севка. В Утулик ездили без братьев – они оба готовились к сессии. Встречаясь с Женькой взглядом, понятливо и поощрительно улыбались, посматривая на боевые раны старшего брата: не посрамил фамилии, за любовь надо драться. Отец с расспросами не лез, а мать потихоньку, как это может сделать только мать, сочувственными вздохами, красноречивыми поглядами нашла лазейку – вызвала его-таки на разговор. Он рассказал все без утайки, под конец горестно и удрученно положив еще не зажившее лицо на согнутые в ладонях руки. Мать всплакнула, перекрестилась на икону.

– Жалко парня. Пусть земля ему будет пухом. А ты не терзайся, не кори себя. Не твоя в том вина, от безысходности наложил парень на себя руки. Никто его не ждал, а это самое страшное, когда ты никому не нужен и тебя никто не ждет. А девушка? Как ее?..

– Фэй Хуа.

– Ну да, что же это за имя такое?

– Нормальное имя, – впервые за последние дни вяло улыбнулся Женька. – Я бы сказал, что даже красивое. Если перевести, означает Цветок Сливы.

– Это не из той оперы, когда у нас после революции людей назвали Тракторами, Днепрогэсами, Коммунистическими интернационалами или Цветами Вишневого дерева в мае?

– Нет, мама, не из той.

Женька почувствовал, что мать намеренно говорит это, чтобы внести в разговор шутливую струю. Он подыграл ей и опять улыбнулся. А может, и не подыграл, может это непроизвольно, как раньше воспоминание о Фэй Хуа вызвало радостную улыбку.

– Какая она? Хорошенькая?

– Да, она, мам, на Аксинью похожа. Сейчас.

Женька вернулся с фотографией, которую ему подарила Фэй Хуа в День всех влюбленных, протянул матери:

– Нравится?!

– Ой, и правда, вылитая Аксинья!

– Ну уж и вылитая. Но похожа. Видишь, вот хотел с невестой домой вернуться, а привез синяки да шишки.

– Ничего, слава Богу, все обошлось. А за любовь надо драться, какой же ты тогда казак?!

– Да уж, – развеселился сын.

Утром братья уезжали на консультации, а мать с отцом на работу. Он спал до обеда, вдыхая в открытое окошко черемуховый горький аромат, чуть ли не каждый час набирал телефон Фэй Хуа, потом обедал и бесцельно слонялся по квартире, осматривая в зеркало заживающие на лице ссадины да синяки, которые из фиолетовых сначала превращались в лиловые, а потом в желтые. Идти никуда не хотелось, за все дни, пока был дома, даже Саньке не позвонил.

Однажды утром, когда все разъехались по своим делам, в дверь позвонили. Женька открыл. На пороге стояли двое: милиционер и один в штатском.

– Балябин?

– Да, – с тревожным стуком груди, стараясь выглядеть спокойным, сглотнул слюну Женька.

– Евгений Александрович? – уточнил короткостриженный штатский. – Прошу следовать за нами.

– А в чем дело?

– Надо выяснить кое-какие детали.

– Это в связи с Шеньяном?

– Да, да, – поспешно подтвердил милиционер. – Вот мое удостоверение.

– Может, вызовете повесткой?

– Нет, нет. Это быстро, формальности. Всего на несколько минут. У нас внизу машина.

Машина действительно была, но увезла она Женьку не в милицию, а в военкомат, где его тут же заставили пройти комиссию и расписаться в повестке, согласно которой его через два дня ждали на сборном пункте, с полотенцем, чистыми запасными трусами, кружкой, ложкой, суточным запасом еды и туалетными принадлежностями. Когда он совершенно обалдевший сообщил вечером, что с ним произошло, отец, совершенно спокойно произнес:

– Так за тобой еще осенью, когда ты был в Китае, приходили в таком же составе. Сейчас гайки помаленьку закручивают, новый президент Путин что-то пытается сделать, не знаю, авось, что и выйдет.

– Как же быть? Не готов я пока идти в армию. А, отец? – замалодушничал Женька.

– Поздно. Ты в повестке расписался. Могут за дезертирство посадить. Куда хоть записали?

– В погранцы.

– Господи, – схватилась за сердце мать, – только бы не на Северный Кавказ.

– Сдалась тебе эта армейка, брат, – сузил глаза младший, Митяй.

– Ну-ка цыц, советчик, – сурово зыркнул на него глазами отец. – И так в стране бардак, так еще армию добейте, ясное море. Ни хрена, послужишь. Что это за мужик, который в армии не служил?

Митяй делано обиделся, а сам заговорщески подмигнул Женьке и покосился в сторону матери, мол, не горюй братан, все перемелется, мука будет, мать что-нибудь придумает. Женька кисло улыбнулся: уж больно слаба была надежда, когда отец настроен так решительно.

 

У старшего лейтенанта Дзюбы зубы мелкие и редкие, в полуоткрытую щелку собранных в кружок губ видна широкая щербина. Глаза колючие и недоверчивые. Взгляд подозрителен и испытующ. Говорит вкрадчиво, не повышая чуть не до шепота сведенного голоса, и все больше недомолвками и намеками, многозначительно позыркивая при этом выцветшими глазами. Его узкогрудая широкобедрая фигура появляется неожиданно – то в каптерке, то в курилке, и часто совсем в непоходящее время, особенно по вечерам. Он даже ступает неслышно: аккуратно, как следопыт, сгибая колено и мягко кладя с пятки на носок ступню, смешно загребая при этом носками.

Он педант и аккуратист. В фуражке его лежит стиранная белоснежная хлопчатобумажная подкладка, чтобы пот не разъедал сукна, в хромовые сапоги с прямыми, точно отглаженными голенищами можно смотреться, как в зеркало, а китель и портупея хорошо подогнаны под его совсем не мужскую фигуру. На столе в его кабинете на заставе ничего лишнего, шкафы задернуты отмытыми до блеска, как отполированными, стеклянными створками. У него, единственного по всей заставе, почему-то не скрипят в кабинете полы. Он – заместитель начальника заставы майора Сизова по воспитательной части. И он же стал первым человеком на службе, с которым у Женьки с первых дней установились непростые отношения.

Едва приняли присягу, как дневальный у тумбочки громким голосом крикнул:

– Рядовой Балябин, к старшему лейтенанту Дзюбе!

Женька только что подшил подворотничок и, надев гимнастерку, разглаживал еще ни разу не стиранную ткань, пахнущую фабричным новьем. Не обносившаяся форма смотрелась на нем, мешковато топорщась. Потянув на себя дверь с табличкой, Женька, как научили его за время карантина, строевым шагом вошел к начальнику.

– Товарищ старший лейтенант, рядовой Балябин…

– Вольно, вольно… – по-свойски остановил его Дзюба, – присаживайся.

Когда Женька присел на краешек стула и снял пилотку со стриженой головы, старлей откинулся на спинку и, постукивая карандашом по стеклу стола и буровя Женьку взглядом, прошептал:

– Ну давай, рассказывай!

– Что рассказывать, товарищ старший лейтенант?

– Как что? Как ты в Китае себя вел?

– Как, нормально вел, – покраснел Женька и потрогал рукой свежий рубец рассеченной в драке брови.

– Нормально, да? А это что? – Дзюба приподнял и бросил на стекло лежащую перед ним тоненькую картонную папку. – Жаль, что только сейчас поступила на тебя информация, а то бы тебя к границе близко не подпустили.

– Да я особенно и не рвался, – вырвалось у Женьки.

– Встать! – с улыбкой удава властно прошептал старлей. И когда Женька поднялся, вытянувшись по стойке смирно, продолжал: – А вас, рядовой Балябин, никто и не спрашивал. Ваша задача служить родине там, куда она вас направит. Понятно?

– Так точно.

– Так что там все-таки произошло? – уже деловым тоном переспросил старлей.

– Извините товарищ старший лейтенант, но это дело касается только меня, – неожиданно для себя сдерзил Женька и жестко сверху вниз взглянул на старлея.

– Так… На первый раз два наряда вне очереди.

– Есть два наряда. Разрешите идти?

– Гм… Смелый. Служба сладкой кажется? Упор лежа…

– Старший лейтенант Дзюба, к комбату! – раздался голос дневального, едва Женька присел на корточки.

– Фартовый, – не спеша, с сожалением поднялся из-за стола старлей. – Ладно. Пока свободен. Доложи о моем наказании старшине.

– Есть доложить старшине! – пряча улыбку, откозырял Женька.

Совсем же испортились отношения после случая в курилке-беседке, куда собиралось в послеобеденное время чуть ли не ползаставы личного состава. Курили в теньке под тесовой крышей, подначивали друг друга беззлобными, с матерками шутками, соревнуясь в острословии, травили анекдоты. Нередко сухой знойный воздух взрывался здоровым и заразительным хохотом молодых солдатских глоток. Он не смолкал даже тогда, когда своим следопытским шагом приближался к беседке заместитель по воспитательной части. Он входил под тень не спеша, с какой-то странной улыбкой – губы по-прежнему были собраны в кружок, а улыбались, скорее теплели, только глаза, глядя вприщур. Дзюба почти со всеми здоровался за руку, ему уступали место на лавке, и заводился какой-то разговор. Надо сказать, что старлей был неплохим рассказчиком, был начитан, беседу вел не торопясь и чаще на такие темы, которые были близки солдатскому сердцу. Несмотря на свой возраст и звание, он уже достаточно много поездил по стране, служил в разных гарнизонах и рассказывал много интересных и занимательных армейских и житейских историй, исподволь подводя через них к какой-нибудь назидательной мысли. Это получалось у него не навязчиво, а как бы само собой. Вот так однажды разговор зашел о китайцах, которые проникают в Россию, торгуют своим дешевым ширпотребом, а мы к ним гоним лес, нефть, металл. Потом старлей не торопясь повел разговор о том, что нам угрожает желтая экспансия, которая впоследствии может вылиться в оккупацию и т.д.

– А чего нам бояться оккупации, если мы давно оккупированы? – вдруг дерзко и насмешливо возразил Чех.

– Не понял? – чуть растерявшись, Дзюба вопросительно посмотрел на Мишку.

– А что тут непонятного, товарищ старший лейтенант? Абрамовичи, Чубайсы, Гайдары, Бендукидзе, Ельцины и прочие товарищи, которые нам совсем не товарищи, – вот они главные оккупанты. Обобрали народ, захватили власть, а теперь кричат: держи вора – китайцев. Для моих родичей, которые в своей деревне хрен без соли доедают, нет разницы кто оккупант: олигархи или китайцы.

– Да что вы такое говорите, рядовой Кирсанов?

– А что, разве не так? – поддержал Чеха Женька.

– И ты?! Так вот откуда ветер веет… – сглотнул слюну Дзюба.

– А крайнего-то зачем искать. У меня своя голова на плечах.

– Но… Но ведь все они – чубайсы, ельцины – когда-то уйдут, а Родина была, есть и будет.

– Ага, что-то незаметно, чтобы они лыжи навострили из России. Сосут и сосут кровь у народа, не стесняясь уже. Вы, товарищ старший лейтенант, были в деревне? Нет? Так съездите, посмотрите. Народ мрет, как мухи осенью. Пока эти кровососы уйдут от народа, ничего и не останется. Денег нет, работы нет. Пьянство, наркота. Разве может так поступать нормальная власть? Не-е-ет, только оккупационная. И не дай Бог, доведись что, я такую власть защищать не буду.

Получился некрасивый скандал, который с грехом пополам замяли только с вмешательством командира заставы. Но глухое отчуждение в отношениях Женьки и старшего лейтенанта Дзюбы так и не прошло.

И сейчас, глядя в подмерзшее оконце, Женька грустно размышлял, что же там впереди? Что там запрограммировано в Небесном Компьютере, какая кнопка нажата?

На следующий день, ближе к вечеру, Женьку вызвали к командиру заставы. Уже седеющий, но все еще молодцевато подтянутый майор Сизов долго и пристально рассматривал Женьку, когда тот вошел. Выдержав паузу, спросил:

– Кто эта Фей Хуа?

– Девушка, моя знакомая, – вспыхнул Женька.

– А она говорит, что невеста.

– Так точно, товарищ майор! – и осторожно спросил: – А в чем дело?

– Встретиться с тобой хочет. Звонил мне ихний начальник заставы. Просил не отказать: беременна твоя невеста.

– Что?!

– Вот так-то! – улыбнулся майор. – Значит так, договорились, что она перейдет границу, и вы встретитесь на нашей таможне. Я сегодня уезжаю, поэтому все вопросы к старшему лейтенанту Дзюбе. Я ему уже все объяснил. Ладно, боец, любви все нации покорны, но родину не забывай.

– Так точно, – улыбнулся в ответ Женька. – Намек понял.

Он увидел Фэй Хуа морозным ясным утром следующего дня. Их отделяли друг от друга какие-то 50 шагов. Она весело помахала ему рукой.

– Как ты меня нашла? – крикнул ей Женька.

– Скоро все тебе расскажу.

– Рядовой Балябин, отойдите от ограждения, – услышал он резкий окрик. Собрав губы в кружочек, на него узкими щелочками глаз смотрел старший лейтенант Дзюба.

– А что я такого противоправного совершил, товарищ старший лейтенант? – покорно и даже заискивающе произнес Женька.

– Рядовой Балябин, вы не слышали приказа? В расположение шагом марш! Вы не на прогулке. Это граница. При несоблюдении правил – стрельба на поражение. Вы это слышали.

– Есть?! – удивленно приложил к шапке руку Женька. – Но…

– Вы не слышали приказ?

«Ну и гнида! Пошел к черту, – мысленно злился Женька. – Все равно вопрос решенный, обещал же майор».

Но прошел час, другой, а встреча так и не состоялась. Женька нервно посматривал в щелочку в заборе, грея дыханием руки, нервно похаживая, чтобы согреться.

Вдруг с той стороны раздался тревожный голос Фэй Хау.

– Женя, Женя!

Женька сам не помнил, как ноги понесли его через застывший плац, в узкую калитку в заборе, которая вела к арматурным воротам, как он перелетел одним касанием потешный заборчик из колючки. Он не слышал, как беспорядочно захлопали выстрелы с той и другой стороны. Он видел только, как испуганно металась на той стороне его Фэй Хуа, что-то крича ему и взмахивая руками. Он не пробежал, а пролетел эти пятьдесят метров одним махом. И вот он рядом, вот они – гладкие круглые ладони в ямочках, чуть покрасневшие от мороза, сливовые волосы из-под кокетливой шапочки. Их разделяет только один, совсем несерьезный ряд колючей проволоки, еще миг и он перелетит через эту преграду, как птица. Но что это так остро кольнуло в спину и так тяжело дышать? И почему, Фэй Хуа, ты плачешь? Ты плачешь от счастья?