Александр БАЛТИН. ПОЭТЫ ПОБЕДЫ

 

 Александр БАЛТИН

 ПОЭТЫ ПОБЕДЫ

 

 Кульминационные стихи Михаила Кульчицкого

 

 В узлах, в сочлененьях черна военная работа, а что тяжела и страшна – говорить не приходится, но – черна: в том числе и от пота, поэтому строки Кульчицкого: «Когда, черна от пота, вверх скользит по пахоте пехота…» бьют в сознание, незнакомое с войной, как в бубен, высекая из него звук понимания.

 Вероятно, это стихотворение – одно из лучших, написанных о войне (о! гигантские тома всего сочинённого, где подлинные перлы приходится искать, разрывая и откидывая в стороны горы муры!), ибо плотность восприятия трагедии столь велика, что стихотворение как будто перерастает само себя, уходя в небо, в корневища его, живым укором за допущенное…

 Но даже и «труд» слово более веское, чем заурядно-будничное «работа», не употребляет Кульчицкий – именно работа:

 Война – совсем не фейерверк,

 а просто – трудная работа…

 

Не велико наследие Кульчицкого, но и не могло быть иным: тяжёлая работа войны часто завершается смертью; не велико, но сущностно, значительно, многонасыщенно:

 Дуют ветры дождевые

 Над речной осокой.

 Щорса цепи боевые

 Держат фронт широкий.

 

 Цепкий, хищный взгляд поэта чётко фиксирует действительность, не допуская ничего лишнего, избыточного; исключая рыхлость поэтической фактуры.

 Много страшного – даже не горького: именно страшного в стихах Кульчицкого, но иначе – было бы не по правде, а правда его: обнажённая, бьющаяся нервом:

 В привокзальном сквере лежали трупы;

 Она ела веточки и цветы,

 И в глазах ее, тоненьких и глупых,

 Возник бродяга из темноты.

 

 Страшного, но не безнадёжного, ибо дальше появляющийся Хлебников сжигает для девочки свой лучший том:

 Но он, просвистанный, словно пулями роща,

 Белыми посаженный в сумасшедший дом,

 Сжигал

          свои Марсианские Очи,

 Как сжег для ребенка свой лучший том.

 

 Мощь стиха соответствует мудрости оного – как величию поступка.

 И всё же, думается, лучший документ, оставленный Михаилом Кульчицким – это военные его стихи.

 

 Семён Гудзенко: поэзия солдатского долга

 

 Для поэта поэзия, казалось бы, самая значительная высота, однако…

 Поэт-солдат, чьи образы усложнены беспрецедентным опытом, и реальность будет воспринимать сквозь окуляр мужества, поэтому строфы Семёна Гудзенко читаются столь же закономерно, сколь… несколько презрительно к тем сочинителям, кто «пороха не нюхал»:

 Быть под началом у старшин

 хотя бы треть пути,

 потом могу я с тех вершин

 в поэзию сойти.

 

 Поэзия Гудзенко резкая, выпуклая, вещественная: будто чувствуется краткость предстоящей жизни, и на всякие поэтические рассусоливания жалко времени; поэзия простая в сложности, ибо узнать то, что довелось узнать представителям поколений, к которым принадлежал Гудзенко, – как заглянуть в бездну.

 Но бездна рвётся конкретными снарядами и разлетается смертельными веерами пуль:

 Я в гарнизонном клубе за Карпатами

 читал об отступлении, читал

 о том, как над убитыми солдатами

 не ангел смерти, а комбат рыдал.

 

 Ангел смерти – далёкий и абстрактный; а комбат – всегда комбат: в чём-то отец, в чём-то равный солдату…

 И то, какою конкретикой завершается для уцелевших бой:

 Бой был коротким. А потом

 глушили водку ледяную,

 и выковыривал ножом

 из-под ногтей я кровь чужую –

 обжигает сознание не прикасавшихся к военному опыту.

 Сух и жёсток мир Семёна Гудзенко, тяжёл космос данных им стихов, но сумма их – великолепный документ таланта и мужества: в сущности наиважнейших человеческих качеств.

 

 Нежный космос Николая Старшинова

 

 Ночная пора... Власть мудрой ночи, тишины, из какой растут стихи, преодолевая незримые барьеры времени, и, сами неся в себе кванты добра, вовсе не обеспокоенные наличием добра материального:

 А мне теперь всего желанней

 Ночная поздняя пора.

 Я сплю в нетопленном чулане,

 В котором не хранят добра.

 

 Чувство времени, как чувство природы – и то и другое ярко проявлены в стихах Старшинова:

 А мы позабыли на даче,

 Что осень уже на дворе:

 Как полдень июля, горячей

 Была эта ночь в октябре.

 

 И в природу вписана любовь – или она и создана ею: столь огромной, что не вместит людское миропонимание? Или любовь и есть код всеобщности, всё объясняющий? Но стихотворение, продолжаясь мускулисто и лаконично, даёт представление о виртуозном владении поэтом поэтической эмоцией:

 И губы с губами встречались,

 И руки – твои и мои...

 За окнами сосны качались,

 И пели всю ночь соловьи.

 Но ты подняла занавески:

 Деревья, земля и дома –

 Всё стыло в серебряном блеске...

 И сердце упало: зима.

 

 Опалённые ленты трагедии – начало, почти начало жизни поэта: ибо война оставляет раны навсегда, хоть и заживают раны телесные, ибо военная тема будет вибрировать раскалённой нитью в сознании, в душе до конца дней.

 Когда, нарушив забытье,

 Орудия заголосили,

 Никто не крикнул: «За Россию!»,

 А шли и гибли за нее.

 

 Просто. Ярко. Без пафоса – ибо военный труд, один из самых тяжёлых, вершится без пафоса, а если он идёт с осознанием своей правоты, то и смерть становится условностью, хотя не отменяет своей конкретики.

 Тайна хлеба – о! тут не просто пища, тут сила крестьянских корней и глубина землепашеского рода; вечная тайна природа – зимне-снежно-хрустальной ли, элегической осенней – разной, русской, богатой; вечное соприкосновение с ней: на рыбалке, иль просто в недрах пейзажа – многое вбирает в себя изрядное наследие Николая Старшинова: вбирает, лучась добротою и теплом, столь непопулярными в наши дни.

 

 Доля и дар Юлии Друниной

 

 ...Ибо концентрация военной правды и боли, соли ужаса войны и кристаллов мужества, что прирастают этой солью, может быть дана в одном четверостишие:

 Я столько раз видала рукопашный,

 Раз наяву. И тысячу – во сне.

 Кто говорит, что на войне не страшно,

 Тот ничего не знает о войне.

 

 Лента военных лет – коли опалила сознанье – останется навсегда, будет томить и обвивать душу, и если участник войны – поэт, не может не выхлестнуться рваными краями лента сия в стихи.

 И то, что четверостишие Юлии Друниной грандиозно, свидетельствует о великих её поэтических возможностях: четверостишие вибрирует, заставляя чувствовать то, что, казалось бы, не в силах ощутить человек, на войне не бывавший.

 О, конечно, Друнина прежде всего лирик:

 А я для вас неуязвима,

 Болезни, годы, даже смерть.

 Все камни – мимо, пули – мимо,

 Не утонуть мне, не сгореть.

 Всё это потому, что рядом

 Стоит и бережет меня

 Твоя любовь – моя ограда,

 Моя защитная броня.

 

 Лирик с трепетом тонких строк, чья поступь – точно движения кошки; и вместе лирик, считающий возможным в стихотворении о любви упомянуть броню (отблеск войны), каковое слово вроде бы совсем не подходит к теме...

 "Царица бала" и "Царевна", "Шторм" и "Я курила недолго" – нити стихов соплетаются в общий свод творимого Друниной – иногда тяжело, иногда с лёгкостью бабочки; кристаллы строк вспыхивают на солнце времени, а соль их остаётся белой, как бы ни пытались прыскать грязью нелепые годы нашей современности; и Юлия Друнина созидала, живя стихом, до тех пор, пока нечто не перекрыло питающий канал, погрузив её в тьму самой страшной трагедии для поэта: творчество теряет смысл.

 Только не теряют оного стихи – оставаясь мерцать живущим искрами и полосками света, изъятыми из сердца поэта.

 

 Золотые капли Алексея Недогонова

 

 Весьма интересно в стихотворение «Камень» Алексей Недогонов концентрирует капли мудрости эзотерического толка, едва ли популярной в Советском Союзе, верным сыном которого он был; тут в сгустке камня, точно в призме – мерно мерцают блёстки тайнознания:

 Водою горной камень точится,

 потом в пылинку превращается;

 ему лететь, как прежде, хочется;

 он снова к звездам возвращается.

 Он старца-астронома радует

 несмелой искрой появления

 и снова метеором падает,

 след оставляя на мгновение.

 

 И падение может быть светлым – прочертить яркий след, заиграть приглушённым смыслом. В котором, при ближайшем рассмотрении, и окажется суть.

 Разным насыщены стихи Недогонова – иногда их исполняет чистое лирическое дыхание: так, будто поэт и не особенно участвует в сочинении:

 Осыпаются клены.

 – Анна!

 К синю морю ушли дожди;

 ты меня на рассвете рано

 обязательно разбуди.

 Я уйду.

         И под небом белым

 буду тихо бродить, дрожать;

 только б сердцем, глазами, телом

 осень желтую ощущать…

 

 Порою они слишком конкретны, и будто бы не поэтичны, оставаясь, разумеется, в пределах смысловых границ и поэтического мастерства:

 От зари и до зари

 через сотни синих рек,

 сквозь чужие пустыри

 едет, едет человек.

 Тишина оглушена,

 бьют копыта в тишине:

 едет, едет старшина

 по Европе на коне.

 

 Но всегда их вектор – устремление к высоте, которая такой блестящей серебряной пылью просыпалась в стихотворении «Камень».

 

 Слово о Степане Щипачёве

 

 По-разному пишется осень – и тем более, встречается, но если речь о трудах военных дней, и восприятие её, осени, будет специфическим:

 Кончен с августом расчет,

 и дожди не ждут указок.

 Серая вода течет

 струйками с зеленых касок.

 

 Вода осенняя, серая, скучная; период быта и жизни в блиндаже, слишком не похожей на обыденную, ту, которой должны жить люди, – весомая конкретика стиха:

 Под ветвями мокнут танки

 на исходном рубеже,

 и вода в консервной банке

 плещется на блиндаже.

 

 Степан Щипачёв, знаменитый строчками: «Любовь не вздохи на скамейке, И не прогулки при луне…» был поэтом жёсткой формальной графики, сухого мастерства и точных определений, даже в процитированном стихотворении финал настроен на афористическую волну:

 Любовь с хорошей песней схожа,

 а песню нелегко сложить.

 

 Нелегко сложить, да ещё и сложить так, чтобы пелась другими; нелегко и свой мир представить стихами: выпукло, объёмно, отчасти фундаментально.

 Работа поэта – больше, чем работа: она есть перекладывание своей жизни на поэтические ленты, то есть жизнь сия идёт сразу на нескольких линиях, причём основная, связанная с поэзией, отбирает столько сил…

 Когда-то это понималось.

 Потом – поэзия стала равносильна филателии, или разведению кактусов.

 …Стихи Щипачёва пронизаны сквозным, сплошным ощущением жизни: нету ей конца, не может быть:

 Мне кажется порой, что я

 вот так и буду жить и жить на свете!

 Как тронет смерть, когда кругом – друзья,

 когда трава, и облака, и ветер –

 все до пылинки – это жизнь моя?

 

 Разумеется, он не был религиозен, но в подобных стихах есть прикосновение к тайне всеобщности, той, о которой так сложно и поэтично писал старый русский философ Фёдоров, назвав её «философией общего дела»; поэзия Щипачёва пропитана тем, что сильнее смерти: светом поэтического настроя жизни, в которой и смех детей и смерть отцов сближены в общей гамме духа.

 

 Поэтическое поле Сергея Поделкова

 

 Жёсткое, почему-то хочется сказать византийское мастерство иконописцев, мастеров эмали – присуще каждому словесному изделию Поделкова, и свидетельством тому может быть любая строчка: всякая гарантирует крепость высказывания и точность глазомера:

 Солнцестояние! Метель бежит.

 Песцы позёмки – белое виденье.

 Капель. Лучи сквозь кровь. Изюбр трубит

 от нарастающего возбужденья.

 

 Всё соединено и славными логичными связями, и великолепным касанием незримых клавиш, издающих полнозвучие.

 Строчки бегут по проводам реальности, достигая цели стихотворением; строчки следуют нервами силы и смысла:

 Гудит земля. Стремительно вращенье.

 То свет, то тьма... Идёт круговорот.

 

 О! это не круговорот реальности, столь известный нам, – но: круговорот духа, то вращение, что и обеспечивает разнообразие жизни и её устойчивость.

 И лик Пантократора вечно взирает на ткущуюся жизнь, на молодых, поющих ей гимн каждым действием своим, каждым днём:

 Лик Пантократора

                            на старом древке

 был строг, безумен, темён –

                                            и под ним,

 смеясь, пахали парни,

                                    пряли девки

 и без оглядки пели жизнь,

                                         как гимн.