Марина МАСЛОВА. МНЕ СКУЧНО, БЕС… Нелитературные размышления о кризисе супружеских отношений

 

Марина МАСЛОВА

МНЕ СКУЧНО, БЕС…

Нелитературные размышления о кризисе супружеских отношений

 

Что делать, Фауст?

– Всё утопить.

А.С. Пушкин, «Сцена из Фауста»

 

Когда мудрость войдёт в сердце твоё,

и знание будет приятно душе твоей,

тогда … разум будет охранять тебя,

дабы спасти тебя от пути злого,

от человека, говорящего ложь…

дабы спасти тебя от жены другого,

от чужой, которая… забыла завет Бога своего.

Книга притчей Соломоновых

 

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Это весьма спорное высказывание Толстого вспомнилось, когда в очередной раз довелось прочитать на литературном сайте материал о кризисе супружеских отношений. Почему спорное? Да ведь сам же роман «Анна Каренина», который начинается этой фразой, и опровергает этот авторский тезис. Все счастливые семьи похожи только в том, что они стремятся сохранить чувство ценности своего семейного союза, а формы этого «сбережения» у каждой семьи свои. А вот все несчастливые семьи несчастливы одинаково – утратой связи между супругами по причине охлаждения чувства. Но не любви как полового влечения, нет. Семья распадается, когда утрачено чувство… святости брака. Других причин нет. Даже если происходят в семье страшные трагедии, а супруги всё равно сохраняют тепло и доверие друг к другу, семья выдерживает любые испытания и знает цену своему счастью. И главное – цена тут у каждого своя, нет никакой «похожести», потому и не нужно оглядываться по сторонам в поисках подтверждения своего счастья. Оно сугубо индивидуально. Второго такого нет. Потому что каждому Бог даёт своё. Но как только возникнет мысль о каком-то стандартном счастье, которое должно быть у всех, вроде регулярного оргазма, тут уже начало распада…

 

На сайте «День литературы» довелось прочесть статью известного театрального критика Марка Любомудрова «ТРИУМВИРАТ: БЕРГМАН, КОНЧАЛОВСКИЙ, БОЯКОВ. О спектакле «Сцены из супружеской жизни» в МХТ им. М.Горького» (ДЛ, 12.04.2019). Не будучи театралкой, не стала бы заглядывать в этот материал, если б не привлекло меня, с одной стороны, упоминание «супружеской жизни», о коей тоже имею известное представление, и с другой – интерес к имени автора, мимо работ которого никогда не прохожу.

И вот автор раскрывает содержание происходящего на сцене:

«В отношениях персонажей нарастает разлад, утрачивается доверие друг к другу, довлеет атмосфера недовольства, умножаются конфликты и начинают преобладать разрушительные для семьи импульсы. Супруги бесконечно выясняют отношения. Они ссорятся и мирятся, обрушивают каскад встречных обвинений, даже вступают в драку. В их переживаниях чередуются истеричность, взрывы строптивости и холодная бесчувственность. Эти смены сближений и отторжений проистекают из взаимной разочарованности, которая воцаряется в психологическом климате данной семьи. Детей нет, и почти ничто не связывает пару».

Тут уже возникает некоторое недоумение: а что, разве только наличием детей определяется связь между супругами? А когда дети выросли и разлетелись, супругам что, разводиться? И что же связывало их, когда создавалась семья? Если они были чем-то связаны до момента «взаимной разочарованности», то куда же делось то, что их связывало?

Театральный критик не обязан отвечать на эти вопросы. Он констатирует происходящее на сцене. Но зритель-то должен задавать их себе! Если режиссёр претендует на жизнеподобие своей пьесы и показывает якобы то, что есть в нашей жизни, то надо же сразу озадачиваться: в чём причина? куда делась любовь? Ведь в реальной жизни разрешение любого конфликта начинается с осознания его причины. Иначе просто тупик, пробуксовка всех смыслов, дурная бесконечность бессмысленности…

«Засасывающая тина приземленной бытовой повседневности поглотила обе души – Марины и Ивана. На сцене они умываются, чистят зубы, пьют чай или кефир, многократно переодеваются, смотрят телевизор, иногда подходят к окну, интересуясь уличной суетой. Марина делает макияж и педикюр, Иван сибаритствует на диване. Бытовую монотонность все чаще прорезают всплески иных чувств. Марина выкрикивает накопившееся – "я не знаю, чего я хочу... нет никакой любви, нет ничего... мне скучно с тобой спать". Иван мог бы бумерангом вернуть супруге эти жесткие слова. Беда в том, что оба не знают, отчего так все сложилось. Их обывательское жизнеощущение лишено духовных скреп и опор, а значит и прозрений, способности понять друг друга. Иван уходит из семьи к любовнице, Марина тоже находит себе партнера».

Вот ещё один образчик из миллионов абсолютно одинаковых несчастных семей – «не знаю, чего хочу… мне скучно…».

Тут уже неважно, что именно скучно: чистить зубы, смотреть в окно или спать с мужем, – скучно вообще всё!

Если кому-то кажется, что герои нашли выход – у мужа любовница, у жены партнёр, – то придётся разочаровать: это лишь начало трагедии.

Есть ли намёк на эту трагедию в работе Кончаловского?

Судя по критическому разбору спектакля Марком Любомудровым, ничего подобного там нет.

Если героине «скучно» пить чай или кефир с мужем, то не с этой ли проблемы нужно начинать анализ конфликта? Не её ли характер надо высветить, чтоб та «скука», которая заместила в человеке личность, была отчётливо обозначена в качестве её же собственной проблемы, независимо от того, как ведёт себя её муж. Потому что семья начинается с женщины. Она ответственна за духовное здоровье семьи и даже за внешнее её благополучие. Потому что глупая жена – несчастье для мужа, каким бы талантливым семьянином он ни был. «Благонравная жена приобретает славу мужу», по слову притчей Соломоновых. И ещё: «Мудрая жена устроит дом свой, а глупая разрушит его своими руками».

Марк Любомудров пишет о героях спектакля: «Беда в том, что оба не знают, отчего так всё сложилось. Их обывательское жизнеощущение лишено духовных скреп и опор, а значит и прозрений, способности понять друг друга».

Не стоит ли здесь уточнить, что понять друг друга они и не смогут, пока каждый в отдельности (хотя бы один из супругов) не поймёт самого себя, не осознает эту свою внутреннюю «скуку». В противном случае ничего не изменится – никогда не поймёшь другого, если не понял самого себя, если не знаешь сам, чего ты хочешь.

Но герои показаны в равном противоборстве характеров, как равноправные… личности? А разве есть там личности? Индивиды, биологические особи… Личности нет, пока не найдена причина «скуки». У личности не может быть «скуки», она по определению – носитель смысла, а «скука» это бессмысленность.

«Засасывающая тина приземленной бытовой повседневности»? Ну, если у них это так, то очень грустно… А в общем-то о чём тут речь? О естественной повседневной жизни? Почему же «засасывающая тина»? Разве встать утром, почистить зубы, причесаться и налить себе и мужу по чашке чаю – это «приземлённая повседневность»? Нет, это обыкновенная живая повседневность. Что значит «приземлённая»? Ну, улыбнитесь друг другу, попивая чай, – может, оторвётесь от земли. А что же ещё нужно? Как ещё жизнь может быть не «приземлённой»?

Поэт Николай Асеев, к примеру, испытывал восторг, видя, как любимая женщина занимается весьма «приземлёнными» делами:

Ты моешь посуду,

Ты чинишь бельё.

Какое ты чудо,

Виденье моё!

 

Если этой обыденности бояться, скучать от неё, то жизнь искусственно «возвышается», «эстетизируется», как, например, в стихах Фета:

Только встречу улыбку твою

Или взгляд уловлю твой отрадный,

Не тебе песнь любви я пою,

А твоей красоте ненаглядной.

 

Если бы это не было эстетическим манифестом поэта, стихи звучали бы обидно для живого человека, потому что «улыбка» и «взгляд» тут не согревают изнутри; ради идеи красоты здесь игнорируется личность: «не тебе… пою», «ты» здесь поэту не интересно, он видит только внешнюю «ненаглядную» красоту. Вряд ли эти строки можно отнести к любовной лирике, если сразу же звучит предупреждение: «не тебе песнь любви…». Но они прекрасно иллюстрируют ситуацию, когда в объекте любви не интересна личность.

 

* * *

Если человеку недостаточно утром встать и порадоваться, что проснулся живой, – значит, зажрался. Значит, нужна встряска в виде какой-нибудь напасти извне, если сам не догадается прийти в себя. А если вовремя заметил эту свою «тину», то и выскребай её из себя, никто другой за тебя этого не сделает. У «бытовой повседневности» нет никакой «засасывающей тины», она нейтральна, неизбежна и даже необходима, как необходимо для человека есть и спать, иначе умрёт от изнеможения. Если от элементарных повседневных действий в семье ожидать какой-то «возвышенности», можно просто сойти с ума. Жизнь возвышенна сама по себе, если просто радоваться каждому её моменту. А для этого надо периодически «выскребать тину» из самого себя, а не искать в супруге причины собственной «скуки».

В кавычках это слово потому, что такого состояния самого по себе нет в природе вещей, оно возникает как духовная гниль, только не в бытовой повседневности, а в душе самого человека. И если этого не понять, дурная бесконечность встреч и расставаний неизбежна, и «любовница» и «партнёр» всё равно через недолгое время будут вызывать всё ту же «скуку». Об этом давно известно нашей литературе. Первому свиданью посвящено столько восторженных стихов, всем оно кажется самым возвышенным явлением человеческих отношений… А если вспомнить пушкинскую «Сцену из Фауста»?

Ф а у с т

Мне скучно, бес.

М е ф и с т о ф е л ь

Что делать, Фауст?

Таков положен вам предел,

Его ж никто не преступает.

Вся тварь разумная скучает:

Иной от лени, тот от дел;

Кто верит, кто утратил веру;

Тот насладиться не успел,

Тот насладился через меру,

И всяк зевает да живет –

И всех вас гроб, зевая, ждет.

Зевай и ты.

Ф а у с т

Сухая шутка!

Найди мне способ как-нибудь

Рассеяться.

М е ф и с т о ф е л ь

Доволен будь

Ты доказательством рассудка.

……………………………..

Скажи, когда ты не скучал?

Подумай, поищи. Тогда ли,

Как над Виргилием дремал,

А розги ум твой возбуждали?

Тогда ль, как розами венчал

Ты благосклонных дев веселья

И в буйстве шумном посвящал

Им пыл вечернего похмелья?

Тогда ль, как погрузился ты

В великодушные мечты,

В пучину темную науки?

Но, помнится, тогда со скуки,

Как арлекина, из огня

Ты вызвал наконец меня.

Я мелким бесом извивался,

Развеселить тебя старался,

Возил и к ведьмам и к духам,

И что же? всё по пустякам.

Желал ты славы – и добился,

Хотел влюбиться – и влюбился.

Ты с жизни взял возможну дань,

А был ли счастлив?

Ф а у с т

Перестань,

Не растравляй мне язвы тайной.

В глубоком знанье жизни нет –

Я проклял знаний ложный свет,

А слава... луч ее случайный

Неуловим. Мирская честь

Бессмысленна, как сон... Но есть

Прямое благо: сочетанье

Двух душ...

М е ф и с т о ф е л ь

И первое свиданье,

Не правда ль? Но нельзя ль узнать,

Кого изволишь поминать,

Не Гретхен ли?

Ф а у с т

О сон чудесный!

О пламя чистое любви!

Там, там – где тень, где шум древесный,

Где сладко-звонкие струи –

Там, на груди ее прелестной

Покоя томную главу,

Я счастлив был...

М е ф и с т о ф е л ь

Творец небесный!

Ты бредишь, Фауст, наяву!

Услужливым воспоминаньем

Себя обманываешь ты.

Не я ль тебе своим стараньем

Доставил чудо красоты?

И в час полуночи глубокой

С тобою свел ее? Тогда

Плодами своего труда

Я забавлялся одинокий,

Как вы вдвоем – всё помню я.

Когда красавица твоя

Была в восторге, в упоенье,

Ты беспокойною душой

Уж погружался в размышленье

……………………………….

И знаешь ли, философ мой,

Что думал ты в такое время,

Когда не думает никто?

Сказать ли?

Ф а у с т

Говори. Ну, что?

М е ф и с т о ф е л ь

Ты думал: агнец мой послушный!

Как жадно я тебя желал!

Как хитро в деве простодушной

Я грезы сердца возмущал!

Любви невольной, бескорыстной

Невинно предалась она...

Что ж грудь моя теперь полна

Тоской и скукой ненавистной?..

На жертву прихоти моей

Гляжу, упившись наслажденьем,

С неодолимым отвращеньем…

 

Так что героев спектакля «Сцены из супружеской жизни», сколько бы они ни выясняли отношения, пытаясь развеять скуку, всё равно ждёт этот финальный возглас, на который, впрочем, они вряд ли способны по уровню эмоционального и вообще культурного развития:

Что ж грудь моя теперь полна

Тоской и скукой ненавистной?..

 

И этой тоски и скуки будет тем больше, чем настойчивее они будут стремиться к удовольствию как суррогату семейного счастья.

 

Елена Сударева, рассуждая о смысле эпиграфа к роману «Анна Каренина» и о том, что ждёт читателя в романе, исходя из «духовного масштаба» эпиграфа («Мне отмщение и Аз воздам», (Рим, 12:19)), в статье «Отмщение Анны» (ДЛ, 26.03.2019) пишет: «А ждет читателя прежде всего драма духовная, а только потом – любовная, психологическая, социальная, бытовая…».

И драму эту можно всё теми же словами Фауста обозначить:

На жертву прихоти моей

Гляжу, упившись наслажденьем,

С неодолимым отвращеньем…

 

Это почти что мысли Вронского об Анне: «Он посмотрел на нее. Он видел всю красоту ее лица и наряда, всегда так шедшего к ней. Но теперь именно красота и элегантность ее были то самое, что раздражало его». И Елена Сударева тут же комментирует эти строки романа: «Главная забота и оружие Анны превращается в обоюдоострый клинок, обращенный своим острием против нее самой». И далее слова почти о том, что происходит и сегодня во многих становящихся несчастными семьях: «Гордыня Анны – вот дверь, через которую дух разрушения проникает в ее душу и полностью завладевает ее сердцем. Она заболевает гордостью и, забыв саму любовь, сломя голову бросается в омут борьбы с возлюбленным».

И измена, поиск «партнёра», во многих семьях – это своего рода попытка первоначальной борьбы за своё право на счастье. А потом – как в известной песне: эх, раз, ещё раз, ещё много, много раз…

Прелюбодеяние, осквернение святости брака – это как раз духовная драма личности, а не бытовая оплошность в семейных отношениях…

 

Марк Любомудров упомянул об отсутствии «духовных скреп и опор» в семье сценических героев Бергмана-Кончаловского.

Но кто ж согласится с тем, что утрата влечения к супругу – это духовная проблема?! «Духовное» – там, в церкви, а у нас тут постельный кризис, скучно спать вдвоём…

Видимо, предваряя подобное возражение читателя, критик далее рассуждает:

«Кто же будет спорить с тем, что проблема интимных отношений в браке имеет важное значение, и эта "проблемность" для членов семьи с годами возрастает. Как очевидно, в спектакле плотские мотивы являются определяющими. В отношениях сценических персонажей преобладают вибрации инстинктов и не слишком глубоких чувственных переживаний. С них начинается сюжет и похожими акцентами завершается.

 Финальные реплики фильма Бергмана – "мы любим друг друга – тогда быстрей под одеяло" – достаточно красноречивы. Кончаловский смягчает прямолинейность шведского режиссера. Воссоединившиеся в очередной раз персонажи сплетаются в спазматически гротескном танце, создавая свою "прелюдию". Приглашающе раскрытая постель-тахта рядом. Режиссер даже выдвинул ее на авансцену, во избежание сомнений... Финал как бы открытый – не исчерпана череда встреч-расставаний героев сюжета?».

Эта «неисчерпанность», кажется, означает, что любовницы и партнёры будут меняться, а семья Ивана и Марины будет оставаться? Ой, ли? А будет ли тогда семья? И зачем ей тогда называться семьёй?

Это вопросы к режиссёру и зрителю, не к театральному критику. А Марк Любомудров как раз ответил, намекая на обманчивость «полноты завершения»:

«Всепобеждающая биологизация венчает спектакль, его сквозное действие с протуберанцами постельных радостей обретает полноту завершения. Все заканчивается в духе обыденности и даже фатальности. Так бывает, и нынче – все чаще... В шведском сознании тема, возможно, имеет доминантный характер. А в русском? Что несет она нашему уму и сердцу?».

Если этот вопрос обращён и ко мне как читателю статьи, честно отвечу: могильный холод отчаяния… если только принять её на веру. Но это ложь, придуманная режиссёром. Нет такой темы для русского ума и сердца!

В русском сознании тема семьи как «малой церкви» всегда преобладала, и никакая «шведизация» не в силах заместить этот генетический код русской культуры!

И роман Толстого о том же. Именно об этом навязываемом нам сегодня «духе лжи» писала и Елена Сударева в своём анализе духовного смысла «Анны Карениной»: «…невидимая сила, этот дух лжи, овладел Анной. И Толстой вместе со своей героиней будто со стороны наблюдают, какие перемены происходят в ее душе. Но есть еще один, третий, не менее проницательный, наблюдатель всех перемен, происходящих в Анне, – это Алексей Александрович Каренин: “Она смотрела так просто, так весело, что кто не знал ее, как знал муж, не мог бы заметить ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле ее слов. Но для него, знавшего ее... знавшего, что всякую свою радость, веселье, горе она тотчас сообщала ему, – для него теперь видеть, что она не хотела замечать его состояния, что не хотела ни слова сказать о себе, означало многое. Он видел, что та глубина ее души, всегда прежде открытая перед ним, была закрыта от него”».

С этой «закрытости» и начинается распад семьи. В каждой рушащейся семье она проявляется по-разному, но смысл у неё один – ложь, фальшь, предательство прежнего единства. Один начинает лгать, другой – даже не зная пока о предательстве – начинает чувствовать сквозящий холод этой лжи.

«Страсть, поселившаяся в Анне после встречи с Вронским, что-то необратимо меняет в ее характере и начинает вызывать в близких людях страх. Пугает красота Анны на балу Кити, которая раньше так восхищалась ею и как молоденькая девушка была влюблена в нее. Пугается Каренин, наталкиваясь на «веселую» стену непонимания, которую Анна воздвигла между собой и мужем. Но придет черед и Вронского испугаться перемен, произошедших в Анне: “Эти припадки ревности, в последнее время все чаще и чаще находившие на нее, ужасали его и, как он ни старался скрывать это, охлаждали его к ней, несмотря на то, что он знал, что причина ревности была любовь к нему”».

То есть ложь, как и красота Анны («красота и привлекательность Анны в тексте романа начинает словно раздваиваться, мерцать, неожиданно превращаясь в свою противоположность – жестокость и разрушение»), стала тем обоюдоострым клинком, который, вонзившись сначала в её собственную семью и разрушив её, неуправляемо развернулся теперь и против любви Вронского, а значит и против самой Анны.

«В романе Толстого не мнение лицемерного светского общества губит Анну, не ее двусмысленное положение, невозможность развода и разлука с маленьким сыном, нет – именно духовный, внутренний разлом приводит ее к трагическому концу. …Кажется, что сила разрушительной страсти, раз вселившись в Анну, не может остановиться и продолжает свое страшное дело, пока не погубит окончательно одержимого ею человека».

О той же «силе страсти» писал Николай Лесков в повести «Леди Макбет Мценского уезда». Страшен у него итог страстной любви героев. Потому что неудержимая страсть сопряжена с духовной ложью – предательством Бога.

 

Страшно, когда страсть приводит к гибели тела. Но ещё страшнее, когда одержимые блудной страстью признают таковое положение нормальным и даже желаемым для всех. Когда культура насыщается этим смертельным для духа концептом страсти как неким героическим волеизъявлением, она воспитывает рабов греха.

Александр Леонидов в эссе «Главная тайна «писателей-деревенщиков» (ДЛ, 17.04.2019) утверждает: «Понимание свободы как свободы от греха – красной нитью проходит через все произведения «деревенщиков», и является вполне объяснимым в них проявлением русизма и православности. Если человек связан с русской традицией и православным духом – он просто не сможет понимать свободу иначе».

Рабство греху в «Анне Карениной» долгое время у нас пытались понимать как героическое волеизъявление. Муж Анны, Алексей Каренин, казался скучным, занудным стариком, когда роман читался в юности (мы, к примеру, обсуждали его в школе в конце восьмидесятых годов). А гибель Анны оказывалась следствием давления на героев светских приличий, поправ которые, они могли бы жить счастливо. О том, что жить Анна уже не могла, потому что сама убила свою душу, речи быть не могло, и таковое понимание тогда никому не могло прийти в голову. С упоением цитировали Марину Цветаеву: «В мешок и в воду – подвиг доблестный! Любить немножко – грех большой». При этом не замечали идею Толстого в «Анне Карениной», что любить страстно – ещё больший грех. Потому что любить надо – евангельски. То есть нести любимому благо.

Потому на вопрос Марка Любомудрова о том, что несёт нашему уму и сердцу тема спектакля Андрея Кончаловского, можно ответить аксиомой: свобода личности – свобода от греха! И нам должно быть абсолютно всё равно, что думает по этому поводу сам режиссер, пытающийся внушить нам обратное. Думать должен зритель! И делать выводы не во вред самому себе, своему духу, своей личности, если, конечно, она ему дорога… Иначе ему без конца придётся жаловаться на тупую и холодную скуку, повторяя вслед за известным литературным персонажем: «Мне скучно, бес…».

 

А что же Фауст? Он-то здесь причём?

Пушкинская сцена, диалог скучающего доктора с Мефистофелем, завершается напоминанием Фаусту о его самообмане относительно чистоты его любви к Гретхен и финальным жестом Фауста, раздражённого на весь мир:

…Так на продажную красу,

Насытясь ею торопливо,

Разврат косится боязливо...

Потом из этого всего

Одно ты вывел заключенье...

Ф а у с т

Сокройся, адское творенье!

Беги от взора моего!

М е ф и с т о ф е л ь

Изволь. Задай лишь мне задачу:

Без дела, знаешь, от тебя

Не смею отлучаться я –

Я даром времени не трачу.

Ф а у с т

Что там белеет? говори.

М е ф и с т о ф е л ь

Корабль испанский трехмачтовый,

Пристать в Голландию готовый:

На нем мерзавцев сотни три,

Две обезьяны, бочки злата,

Да груз богатый шоколата,

Да модная болезнь: она

Недавно вам подарена.

Ф а у с т

Всё утопить.

М е ф и с т о ф е л ь

Сейчас.

(Исчезает.)

 

Статья Марка Любомудрова открывается такими тревожными симптомами: «Планета Земля переживает кризис супружеских отношений. Традиционная семья распадается. Мир сползает к промискуитету первобытной эпохи. Отношения упрощаются, любовь сводится к сексу, брак вырождается в свингерство. Сознание человечества снижается к уровню неандертальцев. Гедонизм, приятности физиологии оттесняют иные ценности. Дети воспринимаются как обуза, формируется и растет демографическая катастрофа. В первую очередь это касается белой расы, которую стремительно вытесняют цветные этносы. Белые неотвратимо уступают цветным, у которых "супружество" часто исчерпывается неистощимой работоспособностью детородных органов.

 Поэтому обращение МХТ к "Сценам из супружеской жизни", как может показаться, имеет обоснованные мотивировки...».

Вот ключевая фраза! – «может показаться».

Потому что на самом деле изображение проблемы без попытки анализа её внутренних причин – это всё тот же соблазн, «сползание… к уровню неандертальцев». Мало показать на сцене, что происходит в жизни. Это мы и сами видим. А вы поищите и покажите выход.

«Мы должны понимать современность не в идиотском примитиве либерального взгляда, как продукт выборов-перевыборов, митингов и их разгонов. 

Мы должны видеть в современности общий итог духовной жизни и духовного состояния всех наших современников», – предлагает, например, писатель Александр Леонидов в статье «Идеи требуют носителей» (газета «День литературы», №6 2018). «Нельзя победить тьму сгущением тьмы. …Нужно обожение человека. Нужно принести людям Истину – и так принести, чтобы люди поверили (мученики Истину кровью свидетельствовали). Иначе мы с вами и с нашими чертежами «прекрасного завтра» окажемся там, где мы сейчас и пребываем: в социальном пространстве, гноящемся отовсюду чёрным глумом и мертвечиной игнора; в социальном пространстве, где все поступки и мотивации зверины, а люди, даже изображающие из себя образованных, – стоят на самой низкой ступени духовного развития», – он же, там же.

А что предлагает режиссёр Кончаловский?

Если сцена только копирует формы духовной болезни людей, то режиссёр – не творец, не художник. Соглашаясь с дьявольской формулой – «И всех вас гроб, зевая, ждёт», – он всего лишь бессильно командует бесу: «Всё утопить»!

 

***

«Мне скучно, бес…», «…нет никакой любви...».

«Всё утопить»! – решение проблемы?

Курск