Александр БАЛТИН. МОЩЬ ЛЕОНИДА ЛЕОНОВА. К 120-летию со дня рождения

 

Александр БАЛТИН

МОЩЬ ЛЕОНИДА ЛЕОНОВА (19(31).05.1899 - 8.08.1994)

К 120-летию со дня рождения

 

Леонид Леонов шествовал по ступеням века, творя свой собственный миф. Языковая мощь, проявившаяся уже в ранних рассказах и повестях, организовывала каждую страницу, каждый абзац даже, как каменный спуск в глубину яви – яви, более сложной, чем лаборатория алхимика со всей её аурой, и при этом включающей именно алхимические поиски правды – если не окончательной истины.

…ибо герметическая алхимия подразумевает не работу с различными природными материалами, но работу над собственной душой, с постепенным устранением из неё всего негативного, ради выплавления философского камня: драгоценного цветка собственной души.        

Леонид Леонов мог бы стать своеобразным поэтом – блестящая игра в графоманию в «Записках А.П. Ковякина» свидетельствует о таковых его возможностях, но в какие стихи (если только в эпос!) можно вложить было всю каменную, золотую, стальную, страшную, благородную оснастку ХХ века? Тут необходима была проза. И – зазвучал волшебный леоновский голос. Первая часть «Барсуков» – может быть из лучшего, что было написано в первой трети века: густота и пластика текста столь велики, что каждая фраза оживает, вспыхивая необычным фонарём смысла.

Галерея образов выстраивается естественно, и глядят на нас старинные фотографии: фотографии людей, которых больше не произведёт природа, нет-нет…

Собственно, на зарядской части «Барсуков» следовало бы остановиться, ибо последующие две некоей искривлённой переогромленностью несколько напоминают бред, хотя стилистически не уступают первой.

Бред?

Ну что же – в ХХ веке было много бредового. Переогромленность вообще свойственна Леонову – и как буйство языковой живописи, избыточность красок, когда иной абзац из «Дороги на океан» или «Вора» тянет на самостоятельный рассказ; и как глобальное выстраивание своей пирамиды – работа, отлившаяся в огромный финальный роман, в каком есть нечто и от органного звучания, и от глубины древлерусского скита. Скитская жизнь, данная несколько шаржированно в «Соти», была выпуклым сгустком стремления к вере – какую в ХХ веке едва ли обретёшь…

Излом леоновской трагедии обозначался многажды в большинстве романов, кроме блистательного «Вора» и первой части «Барсуков», – излом заключался в контрасте между советизмом, необходимой долей сервильности и жаждой огромного эпоса, излом и приводил к срывам, вроде многих провальных глав «Русского леса», не убавляя языковой мощи.

О! она никогда не изменяла Леонову, или он ей – даже в статьях мускульное напряжение фразы, необыкновенное языковое чувство так же сильны, как в художественной прозе. Художественность – как оправдание жизни, ибо без неё всё гаснет серой хроникой заунывных будней.

Но – помимо художественности нужна и важна боль – линия проколотого нерва, ведомая Леоновым от Достоевского (и цветовая гамма у него часто серо-бело-чёрная, как у Фёдора Михайловича); эта боль – за униженных и оскорблённых, количество которых в ХХ веке увеличилось в геометрической прогрессии.

И – без оной, нету литературы, особенно русской. Мощь, гущь, дебрь – типично леоновское, очень русское, отчасти запутанное, проявляемое системой образов, сложных, как сумма зеркал, как принцип двоения, воплощённый Фирсовым и его двойниками из «Вора»; сказовая мощь, могутное повествование о гуще и дебрях ХХ столетия организовали феноменальный свет прозы Леонида Леонова, которая, не пользуясь популярностью в современном мире, продолжает исподволь работать на правду и высоту.

 

Читаешь первую часть «Барсуков» и видишь состарившегося за шитьём картузов Катушина, глядящего в каменное оконце, – и представляешь до чёткости, до рези в глазах: выщерблины на подоконнике, узкое горло переулка, наполненного пьяным субботним криком, толстый огромный соседний дом…

И мальчика Сеню, после тяжёлого, нудного торгового дня бегущего по гулкой лестнице внутри дома к шляпочнику Катушину, на верхний этаж, – к одинокому, как молитва, старику, принявшему мальчишку в своё сердце и учащему его читать.

И так любой абзац, если не каждая фраза первой части «Барсуков» исполнены такой пластики, что ощущаешь себя участником повествования – густого, как смола.

А любовь Семёна и Насти зарождается с верхотуры крыши, на какую взобрался герой, чтобы спасти кота, и девушка, мелькнувшая в гераневом окне, станет его… страстью и болью.

Осмысление жизни, даваемое через сумму картин; осмысление без оценки: должна ли жизнь быть такою, или стоит её менять.

 Словесная живопись Леонова избыточна, хотя мазок фразы иногда столь насыщен, что тянет на стихотворение, учитывая краткую выразительность поэтических формул.

География Зарядья, наплывающая на историю его; ужас каменного мешка торговли и тараканьих щелей жизни; тяжёлый купецкий взгляд на вещи: всё просто, мусором мысли незачем мараться – и так проживём.

Сухой остаток жизни доброго старичка Катушина: семнадцать с половиной рублей, и нищие похороны на них.

Сгорающий в неистовстве своём Ермолай Дудин.

Замедленно-красивая, сыто-ленивая Катя, и остренький подросток Насти: своеобычной, волевой…

 …две дальнейшие части «Барсуков» кажутся мрачным бредом, читаются тяжело, муторно; а первая возвышается шедевром, как самостоятельная повесть.

Или небольшой по объёму роман в романе.