Николай КОЛЬЦОВ. РАБОЧИЙ И КОЛХОЗНИЦА. Рассказ

 

 Николай КОЛЬЦОВ

 РАБОЧИЙ И КОЛХОЗНИЦА

Рассказ

 

 «Всё-таки возраст даёт о себе знать, – мысленно сокрушается Клавдия, поднимаясь на пятый этаж. – Помнится, лет тридцать назад, когда получали квартиру, радовались последнему этажу, никто над головой топать не будет. И ведь кажется, недавно всё было, а теперь бабушкой называют, и три внука растёт. Вот и моя дверь».  

Два поворота ключа и квартира открыта. Клавдия входит в прихожую. «Так и есть! Опять!» – сердито подмечает она перемены в квартире: уходя к сыну, оставила её не прибранной, не успела. А теперь чистота и порядок.

 Другая бы этому радовалась, только не Клавдия.

 «Не проведёшь, не впервой. Хитрец! Опять загодя грехи отработал, полы вымыл, порядок навёл, чтоб не ворчала. Из раза в раз одно и то же. И где только они деньги на выпивку находят?»

 Настроение испорчено.

Надо с мужиком что-то делать, выпивать стал. А возраст-то не малый. Шестьдесят семь. Ещё два, три года такой жизни, и может сердце не выдержать. Пару раз так прихватило, что скорую вызывали.

 В прихожей звонит телефон.

 «Валентина, наверно. Мой сейчас где-нибудь на реке вместе с её Сергеем. Нашли местечко побезлюднее и выпивают. Сейчас предложит поискать мужиков и взять их ещё «тёпленькими»».

Клавдия поднимает телефонную трубку:

– Валентина? Ты возле дома? Что случилось? Погоди, не поняла ничего, сейчас спущусь.

 Она, не спеша, спускается на первый этаж и выходит на улицу, аккуратно прикрывая за собой тяжёлую подъездную дверь.

Эту дверь изготовил её муж; за материал заводу оплатил и сам же установил. Соседи посовещались и деньги на дверь собрали, но Пётр их принципиально не взял, объяснил, что работал «за полученное удовольствие от доброго дела». Да и всегда говорил, что и в коммунисты пошёл не для того, чтобы дополнительную «копеечку» иметь и к начальству ближе быть, а чтобы сподручней было коммунизм строить. Позднее, правда, разуверился в партийном руководстве, но не в идее. Так и живёт со своей верой. В моей партии, любит повторять, один член остался – это я сам.

 Время летит быстро. Клавдия, нет-нет, да и взгрустнёт, вспомнит их молодость, как познакомились в колхозе…

 В тот далёкий год завод откомандировал Петра на уборку колхозного урожая. Парень был хоть куда: ловкий, ладный, а, главное, разговорчивый. Клавдия молчунов-то не жаловала. На третий день ухаживаний поняла, что влюбилась, на четвёртый уже целовались. Перед самым отъездом Пётр предложил ей выйти за него замуж, она, не думая, согласилась. Было ей тогда восемнадцать, и двадцатитрехлетний заводской парнишка казался ей и взрослым, и умным, не чета деревенским. Через полгода сыграли свадьбу, Клавдия переехала в город.

 Жить стали в заводском общежитии. За открытость, честность и трудолюбие ребят заприметили и полюбили. Не работа за ними, они за работой бегали. А однажды кто-то шутя попросил их стать рядом и изобразить монумент «Рабочий и колхозница» скульптора Мухиной. Сходство оказалось удивительным, оба крепкие, ладные, красивые. Рассказали об этом парторгу и предложили ему присмотреться к хорошим ребятам.

 – Вот с таких людей и ваяют памятники, – похвалил он их, вручая в конце года грамоты за высокие трудовые показатели при подведении итогов соревнования. – Настоящие строители коммунизма! –

 Пётр с Клавдией улыбались, приятно было такое о себе слышать, и старались соответствовать, отдавая все силы работе. Годы пролетели незаметно. Дети выросли, и пришла пора подумать о себе. За окнами теперь другая страна, в которой каждый за себя, и обещаниям правительства о скорой лучшей жизни никто не верит. Слова песни «Прежде думай о Родине, а потом о себе» вызывают ухмылку и ничего более. Завод, который был для них вторым домом, сократился в размерах, и нынешнему руководству наплевать на пенсионеров-ветеранов, о которых теперь никто не вспоминает. Будто и не было их многолетнего труда, не они создавали его славу, а ведь могли бы молодёжи о многом хорошем, что раньше было, рассказать.

 Жизнь на заслуженном отдыхе на отдых совсем не походит, с их доходами не разбежишься, что совсем неудивительно – в магазинах цены растут быстрее, чем пенсии. Не всякому удаётся из-за нужды подыскать себе работу дворника или сторожа. Случайные заработки, те вообще стали редкостью, ведь всегда можно сэкономить и нанять гастарбайтеров, плюс безработица и конкуренция со стороны молодёжи.

 – Ну, что случилось? Рассказывай, Валентина. – Клавдия подсела к подруге на скамейку и приготовилась слушать.

– Тут вот какое дело, соседи объявление дали, читай.

 Подруга протянула небольшой листок с отпечатанным на принтере объявлением о приезде в город психотерапевта с мировым именем, умеющим лечить от алкогольной зависимости.

– Это, что ещё за шаман такой? Валя, а может это лишнее, может врёт это объявление? Я думаю, что твои пощёчины понадёжнее будут. Серёга после твоих взбучек недели по две не пьёт.

– Если б ты только знала, как мне надоело руками махать и лаяться. Достал. Пошли, пока специалист не уехал, может насоветует, что делать? А если тебе денег жалко, так я заплачу, скопила маленько.

 – А пошли! – согласилась Клавдия.

– Лекция через полчаса.

– Как? Уже сейчас? А мужики наши? За ними идти пора, искать.

 – Ничего с ними не сделается. Проспятся на берегу и приползут. Твоя квартира ближе, значит к тебе.

– Ой, Валентина. Мне ещё надо в зеркало на себя взглянуть.

– Давно не смотрела? Высший сорт! Пошли.

Однако, Клавдия в нерешительности, хоть и интересно посмотреть на знаменитость, но что-то не верится, что всё так просто. Да и вроде слыхала где-то: деньги берут большие, а результата нет.

– Что ты заладила: пошли, пошли. Не могу! А если у Петра сердце прихватит? Иди одна, а я на берег, к мужикам.

– Удивляюсь я, Клавдия, почему с тебя до сих пор памятник не слепили? Вернее и надёжнее, чем ты, бабы нет и никогда не будет. Ладно, как знаешь. А я пошла. Сергею моему скажешь: к десяти вечера приду.

 Валентина встала и направилась к остановке, Клавдия, тяжело вздохнув, пошла к реке.

 Часа за три до этого разговора их мужья, уютно расположившись на мягкой зелёной травке на берегу Ангары вели меж собой нехитрую беседу. От них былых, крепких и ладных, теперь почти ничего не осталось, ну, разве только широкие плечи и мужественные лица, которые и частые посиделки с алкоголем не берут. Оба хоть и высокие, но с возрастом ссутулившиеся, суховаты и внешне похожи на родных братьев – Пётр с Сергеем, или, как они себя уважительно называют «Михалыч и Петрович».

И ведь есть о чём поговорить! А тут и закусочка! Да со сладенькой наливочкой! Да порыбачить! Красота!

– Клёв сегодня не очень. Вчера лучше был, – сокрушается муж Валентины – Петрович.

– Можно и без рыбы обойтись. Надоела. Да ты закусывай, закусывай, а то развезёт и придётся здесь ночевать, – по-доброму ворчит приятель.

 Рыба особо его не интересовала, ему важен был сам процесс. И не ловли рыбы, а общения с другом. Тем более, тот был душой родственной, такой же как и он рабочий, и неважно, что теперь оба на пенсии, суть-то прежняя. Работали в одном цехе, только в разных бригадах. Работали почти на равных, с одной лишь разницей, Михалыча выбрали в передовики и медалью наградили, а Петровича нет – биография подвела, хулиганил по молодости. Хотя показатели на производстве имел нисколько не хуже своего прославленного друга.

 – А давай сегодня напьёмся! Бабы нас всё равно найдут, почистят и отмоют, – предлагает Петрович. – Я сейчас за второй сбегаю.

– Погоди, одной хватит. В прошлый раз твоя тебя отмывать не стала, отлупцевала, а меня предупредила. Ты всегда помни, мы пьяные, как малые дети, с нами бабы что хочешь сделают. А так-то хорошие они у нас, заботливые. Давай за них выпьем.

– Эх, бабёнки наши любимые, где ваши молодые годы, где задницы ядрёные? А помнишь, какими красотками были? Наливай! – поддержал предложение товарищ.

Выпили.

– О, хорошо-то как! Колбаску неплохую купил. Молодец! Да и про горчичку не забыл! – нахваливает закуску Петрович.

– Ты колбасу-то не тронь, не тронь, это я для себя купил. Ты у нас завсегда рукавом занюхиваешь, – пошутил Михалыч.

Приятель не обижается, он и сам может пошутить, если надо. Старая дружба позволяет.

Со стороны города к реке идёт пожилого возраста гражданин. За плечами виднеется рюкзак, в руках удочка. Когда поравнялся с ними, Михалыч обрадовался, узнав в нём бывшего мастера цеха Василия Григорьевича.

– Смотри, смотри! Это-ж Григорьич!

– Точно! Эй, мужик! Глянь-ка на нас! Не узнаёшь?

 – Ребята? Вы?!

Лицо бывшего начальника засветилось от радости, и он, не задумываясь, свернул к компании.

– Рад вас видеть. А мне говорили, тебя Пётр Михайлович похоронили, а ты живой, здоровый!

 – Попутали. Теперь ежегодно кто-нибудь из заводских ребят умирает. Хоронить не успеваешь, – ответил бригадир.

Мастер скинул с плеч рюкзак, достал из него хлеб, лук, кусок дешёвой варёной колбасы и пару гранёных стаканчиков под водку, сопроводив их появление словами:

– Теперь таких не делают, Мухиной работа. Раритет!

Потом с хитрецой посмотрел на приятелей и выдержал паузу.

– А где же главное? – поинтересовался Петрович.

– Обижаешь, – отвечает мастер и извлекает из рюкзака бутылку крепкого самогона.

– Вот она, родимая. Как без неё?! Ведь обязательно кого-нибудь из заводчан встретишь.

Мастер быстро наполнил стаканчики и попросил слова.

– Валяй, говори!

– Ну, мужики, не чокаясь. За наших. Кто не дожил. Да и мы не далече, скоро с вами увидимся, – сказал он, обратив взор к небу. Выпил.

Также быстро выпили и остальные. Помолчали. А потом пошёл обычный в таких случаях разговор о заводе, где одни приятные воспоминания сменялись другими, прерываясь лишь на выпивку и закуску.

– А ну, ещё налей! – попросил вдруг посерьёзневший бывший мастер.

– Теперь помянем наш родной дом – завод. Не выдержал нашего предательства и умер. За него, мужики! – произнёс он на одном дыхании.

Выпили и помолчали.

– Ну, ты, мастер, даёшь. Кто ж его предал? Неправильно ты сказал. Нельзя так. Я это не люблю, – сделал ему замечание Михалыч.

– И поясни про предательство, не очень я тебя понимаю. Сроду никого не предавал. Или ты оговорился?

– Не оговорился. Хорошо же власть вам мозги промыла. Никто ничего не понял. А меж тем, для нас устроили на всю страну лохотрон, объявив о начале перестройки, потом ускорении и далее. И пока вы, самодовольные от веры в непоколебимое величие рабочего класса, высказывались на митингах в поддержку нового устройства страны, те, кто это затеял, в одночасье стали богачами, проведя приватизацию и акционирование с выгодой только для себя. Ну, конечно, и вы своё получили – обещание о скором рае. А на самом деле – фигуру из трёх пальцев. Богатство, которым они теперь владеют, создано, между прочим, общим трудом миллионов… – начал было мастер по старой привычке ораторствовать и поучать.

– Вот только митинга не надо. Это всё понятно. Я спрашиваю, кто здесь предатель? – сердито прервал его бригадир.

– И ты, и он. Вспомни, как вы гордились своим происхождением. Как же! Рабочий класс – главная фигура в государстве! Но это, ребятки, было вашим мнением, подчёркиваю, только вашим. Те, кто сумел вас в этом убедить, так не считали. Вас купили сладкими речами о демократии – власти народа, а реальной властью обладала сама власть и очень большие деньги, являющиеся её опорой.

Да когда же вы поймёте?! Меняется государственный строй, а суть остаётся одной! Всегда! Вверху на вершине власти пастухи, внизу овцы. Мы овцы. Хоть это и обидно осознавать. Вы ребята оказались в дураках по очень простой причине, при всей вашей гордости за себя, на деле вы не очень умны, наивны, а кое в чём продажны и даже трусливы. Вы предали партию рабочих и крестьян, свою партию, отстранившись от борьбы, от того, чтобы разобраться в сути происходящего. Зачем? Пусть начальство думает. Так тихо и предали. Между прочим, уникальную во всех отношениях страну. Враньё, что коммунистическая идея себя изжила. Не так это. Страна была второй державой в мире. Предательство, величайшее за всю истории страны предательство русского народа. И кем? Свои же и предали!

Вам внушили, что социалистический строй виновен в том, что вы недостаточно богаты и успешны. Да чего вам при нём не хватало?! Чего?! Хотя, хорошо помню. Бабам – красивого европейского барахла, вам – консервных банок на колёсах. Много этого «счастья» нахапали?

Теперь вы где? Вас как передового класса пролетариев теперь и нет вовсе. И это правда.

А жалобы, которые от вас слышишь, что вас, видишь ли, обманули, говорят только о том, что вы ни на что не годны. Надо было защищать и завод, и прежнюю власть, которая, как выяснилось, была к вам гораздо добрее нынешней.

Мастер замолчал.

– Это называется «приехали». Дать бы тебе в морду, да сказал, похоже, правильно. И зачем только тебя позвали? Так хорошо сидели, правда, бригадир? – грустно подытожил Петрович.

– А я не согласен! Понял ты, крыса бумажная! Всю жизнь с бумажками бегал, пока мы страну строили! Демагог хренов! Засунь эту правду, знаешь куда?! Есть и другая правда! Ошибка вышла, понимаешь, ошибка! Поправить не поздно.

Бывший бригадир вдруг неожиданно умолк. А спустя мгновение, видя, что мастер собирается возразить, попросил:

– Нет! Погоди. Ничего не говори. Сам скажу. А ведь ты всегда был всем недовольный. Мы тебя и раньше за глаза болтуном называли. Нисколько не изменился.

Договорить не дал муж Валентины:    

– Наливай! Напиться хочу.

Ещё выпили.

Мастер закручинился:

– Ребята, не сердитесь на меня. Погорячился. Да ведь обидно, в дураках нас оставили. Если честно, я и сам тогда не понял, к чему власть клонит. Все на лаврах почивали. Казалось, дальше будет только лучше. А ведь, правда, хорошо жили. Был бы сейчас завод, в цех сходили бы. На заводе пенсионерам всегда рады были, на юбилеи приглашали, на базы отдыха путёвки выделяли. Старому человеку много не надо. Внимание. Чтобы помнили.

 – Держаться вместе надо. Встречаться. Приходите завтра ко мне. На чай. Фотографии старые посмотрим. Жена рыбу пожарит, – предложил всерьёз погрустневший бригадир.

Мастер, поглядел на пустую бутылку:

– Предлагаю митинг закрыть. И не надо на меня так смотреть. Мне, кстати, ещё рыбачить. Я пойду. До встречи, мужики.

Он, кряхтя, поднялся, быстро собрал свои вещи и медленно побрёл вдоль реки.

 – Злой, – вслед ему тихо бросил недоброе слово Петрович.

 – Да не злой, обиженный на всех. Непросто ему. Ты его историю знать должен. Работал по горячей сетке в кузнечном цехе, заработал раннюю пенсию, но здоровье своё угробил. Потом, когда врачи окончательно запретили в горячем цехе работать, перешёл к нам мастером. Уже у нас жену похоронил, детей не было. Наверное, так один и живёт. На его месте любой бы завыл.

– Ну ладно, Бог с ним, с мастером. Выпили вот мало, – сокрушается приятель.

– Ну и не надо. Здоровее будем. Опять же, бабоньки наши обрадуются. Вставай, пошли по домам.

Стали собирать вещи, подошла Клавдия.

– Привет, красавцы! Не может быть… Вы что, трезвые? – удивилась она.

– С таких, как у нас разговоров, любой протрезвеет. И вообще! Не такие уж мы и плохиши, как вы считаете, Клавдия Емельяновна, – заметил Валькин муж. – Чего только для вас не сделаешь. Сегодня вот решили не напиться. Что является, между прочим, верным знаком нашей к вам любви и уважения.

– Побольше бы таких знаков, особенно твоей Валентине. Просила передать – в десять будет дома.

– Что так поздно, и почему с тобой не пришла? Любовника завела? – начал было шутить Петрович.

– Да! Забыла сразу сказать, завела. Времени свободного на пенсии уйма, как тут не завести? Мужики вослед твоей Валентине всегда смотрят. Да. Те, кто половчее, знакомятся. Номер телефона выпрашивают. Видела – один интересный был.

– Слышь, Пётр? Я бы на твоей Клавдии не женился. Ей слово, она тебе десять.

– Да я бы сама за тебя не пошла. Тоже мне, женишок нашёлся! Ростом, Серёга, не вышел, – смеётся женщина.

– Ну всё, Клавдия! Зацепила ты меня! Извини, Пётр, с завтрашнего дня ухаживать за твоей женой начинаю. Я ей покажу, кто есть кто! У меня и достоинства имеются.

– А как же твоя Валентина?

– А ты ей не рассказывай!

– Болтун! Иди уже.

Домой шли молча. И только дома Пётр как-то странно тихо попросил жену:

– Давай поговорим.

Клавдия согласилась. Заварила чай, разлила по чашкам и позвала Петра на кухню. Здесь, на маленькой кухоньке, традиционно принимались важнейшие семейные решения. А сегодня, видя неважное настроение мужа, Клавдия догадалась – разговор будет не простой.

– Вот какое дело, – начал Пётр, – встретили мы на реке нашего бывшего мастера. Ты его должна помнить. Выпили немного, поговорили. Вроде всё как обычно: ребят вспомнили, завод, потом власть поругали. А мне тяжело на душе. Будто жизнь не так прожил. Мне теперь кажется, я ошибку большую допустил, оттого у нас с тобой теперь и жизнь такая непонятная, вся наперекосяк.

– Ничего себе, как это наперекосяк? Двух сыновей вырастил, каменщиками на стройке работают. Семьи дружные имеют, внуки у тебя есть. А нас с тобой взять? За всю жизнь ни разу всерьёз не поссорились, разве только из-за пьянки, – мягко возразила жена.

– Понимаешь, в советское время главным человеком был рабочий. У него и зарплата была выше, чем у инженера, привилегий больше. И это справедливо. Коли руками рабочих богатства в стране созданы, так и должно быть. Ведь так? Помнишь, мы тогда немного свысока на инженеров поглядывали, словно на второй сорт. Умницы, конечно, среди них встречались, но наш вклад позначительнее был, мы штаны в отделах не протирали, у нас трудовые мозоли с рук не сходили. Не то что они…

– Не понимаю тебя, Пётр, о чём ты? Какая разница, как мы тогда считали? Живём мы с тобой хорошо, здоровье пока есть; денег не хватает, так у всех сейчас так. Нам с тобой от жизни теперь многого не надо. Чего расстраиваешься? – попыталась успокоить мужа Клавдия.

– Я теперь думаю – стратегическую ошибку допустил; учился в школе хорошо, в институт надо было поступать. Мог ведь и начальником стать. Тогда казалось – это долго и противно пять лет учиться. Вот я и выбрал профессию слесаря-сборщика, зарплата выше, уважения больше. Очень хотелось не хуже других быть и поскорее. И ведь стал лучше других! Где это всё? Я тот, что и прежде, только на пенсии. Где уважение к моим заслугам? Почему пенсия копеечная? Власть должна помнить, должна! Я зачем столько лет на страну горбатился, чтобы позор нищенства на старости принять? У меня и орден есть. Почему я теперь второй сорт? Они, что же, издеваются над нами? И дети мои второй сорт. Это ведь я велел им рабочие специальности приобретать, а вышло – жизнь испортил. Им учиться надо было. Глядишь, фирмы бы открыли, деньги большие имели. И не они на хозяина бы работали, а на них бы. Вот в чём дело. Был бы шанс. Теперь рабочий класс до уровня рабов низвели, ни черта не платят. Зато хозяева деньги миллионами гребут, живут как цари, – печально изрёк супруг.

– И что? Какая разница, кем быть и сколько денег иметь? Важно честно жить, не подличать. Тебе себя упрекнуть не в чем. Господь не будет спрашивать, сколько у тебя машин и квартир? Он спросит, жил ли по совести?

 – А есть он, Бог-то?

– Есть. Я всю жизнь знала, что есть. Только в церковь не ходила, чтобы подруги не засмеяли. Мама говорила, он в сердце твоём живёт, ты можешь его о чём-нибудь важном попросить, своими словами. Бог услышит и подскажет.

– Если Бог есть, почему столько несправедливости? Понабрали во власть болтунов, они всё и решают. С такими, как я, что, совсем советоваться не надо? Это честно?

– Да кому ты нужен? Никому.

– Что ты можешь знать, баба?

– Ладно! Конечно, дело бабы – детей растить, мужика – страну строить. Планы твои всегда были для меня тайной за семью печатями. Ты же у нас важным делом занимался, коммунизм строил.

– Не суди о том, чего не понимаешь. А вообще, мне наплевать! Моя жизнь, как хочу, так и думаю, что желаю, то и делаю! Нет надо мной ничьей власти! – повысил голос супруг.

– Желания твои больно скудны, выпивка, рыбалка, да друг Серёга. А власти над тобой нет, так это оттого, что ты ей не нужен. Что с тебя взять? Ты только болты крутить умеешь.

– Клавдия, не зли меня, – покраснел, словно рак супруг.

– Правда не нравится? Ты же её любишь.

– Замолчи! Тошно мне.

– А мне с пьяницей жить не тошно? Обстирывать тебя, кормить, большое удовольствие?

– Ты жена моя. Обязана! Я всё, что имел, семье отдал.

– Вижу, что отдал. Ничего не осталось.

– Не сметь! Молчи и слушай.

– Ах извините! Молчу. Чего изволите, Пётр Михайлович? Постельку постелить? А может желаете ноги помыть?

– Дура!

Клавдия поднялась со стула и впервые обронила непривычные для себя и него слова:

– Может мне к сыну уйти пожить? Устала.

Не дожидаясь ответа, она вышла из кухни.

Пётр, не зная, что ответить, присел и потом ещё долго, не шелохнувшись, сидел с открытыми глазами, глядя перед собой и, ничего не видел. В глазах от обиды, сдавившей, словно тиски, голову, потемнело. Хватило воли и ума, чтобы не выпить. Всё, чем до этого жил, потеряло смысл. Не то делал, не так думал. Чему и кому верить? Стержень его твёрдого характера – высокое самомнение о себе, как о человеке, являвшемся образцом коммуниста, примером для подражания, как-то незаметно исчезло. И сегодняшний вечер лишь довершил этот процесс. Его величество рабочий, орденоносец, гордость завода, да что там завода – города, Пётр Михайлович Колесов совсем не тот, за кого себя всегда выдавал? Да разве выдавал? Работал, не покладая рук! Ради чего? Где достойная жизнь? Где уважение? Теперь, что же? Я и жене не нужен?

В довершении вспомнилась – «А король-то, голый».

«Как такое могло случиться? Кто позволил этому произойти? К стенке гадов! Страну, партию, идеалы коммунизма – всё предали! На баррикады! За оружие! Мы своё слово скажем! Отнять украденную у народа собственность, вернуть власть! Кто это сделает? Я? Серёга? Мастер? Кто? Кому по силам? А надо это кому-нибудь? Неужели никому? Господи, помоги…».

В соседней комнате не может уснуть Клавдия: «Как там мой герой, почему спать не идёт?».

Она поднимается с постели и, тихо ступая, идёт в кухню. Дверь слегка приоткрыта, и хорошо видно Петра, сидящего за столом. На столе до краёв наполненная окурками пепельница. Клавдия входит и садится напротив. Пётр поднимает взгляд и заворожённо-долго молча смотрит в большие, полные печали и любви глаза жены.