Николай БЕСЕДИН. НАДО ЖИТЬ! Роман

 

Николай БЕСЕДИН

НАДО ЖИТЬ!

Роман

 

Пролог

 

Был канун 2000 года.

Город, напичканный всякого рода украшениями, рекламой, бесчисленными ларьками и людской суетой, излучал благодушие человека, выигравшего в лотерее мягкую игрушку. Погода была совершенно в духе последних московских зим – слякотная, зябкая, с редкими островками серого снега. Она как бы находилась на распутье, не зная, что же ей делать: нарядиться ли в модные неизбежные обновы или остаться в поношенных, приговоренных к небытию, но неуловимо и трепетно милых осенних обносках.

Люди торопились завершить накопившиеся за год дела, а главное подготовиться к празднику встречи Нового Года, который обладал магической силой: заставлять забывать о прошлом и не думать о будущем.

Предпраздничное настроение омрачала неразбериха – что же встречать: очередной год или столетие и даже тысячелетие? Известное присловье обретало обратный смысл: утро наступало, а петух не кукарекал.

...В один из последних вечеров старого года три молодые жен­щины, три подруги, дружившие семьями – Люба, Вера и Надя собрались на традиционный девичник, на этот раз на квартире у Веры. Мужья, как это часто бывало в последнее время, отсутствовали по весь­ма уважительным причинам: муж Нади – Павел был на суточном дежурстве по охране офиса торгующей фирмы, муж Веры – Георгий седьмой день пребывал в вытрезвителе, а муж Любы – Виктор охранял в ненормирован­ном режиме тело важной персоны. Словом, вечер был из разряда обычных, которые именно по причине своей обычности вызывали иногда острое желание выпрыгнуть из их заколдованного круга в какую-нибудь другую геометрическую фигуру, отличающуюся только одним – наличием выхода. Но это желание было чем-то сродни яйцу-болтанке, из которого никогда не вылупится цыплёнок.

На своих девичниках подруги как бы взбадривали себя, стряхивая накопившуюся усталость, раздражение, неудовлетворенность собой, мужьями, ценами в магазинах, работой и вообще всей этой трижды распрекрасной жизнью. Девичник обычно заканчивался изрядной долей самобичевания, мол, с нашей внешностью можно бы и лучше устроиться, бабьими слезами и надеждой, что все, что ни делается – к лучшему. Душа приподнималась на цыпочки, широко открывала свои прекрасные, наивные глаза и погляды­вала на мир, как домоуправ на только что заасфальтированный двор.

Стол на этот раз был обставлен беднее обычного: принесенная вскладчину закуска едва занимала полстола, не было традиционного шампанского и токая, а была бутылка дешёвой водки. Приходилось экономить: впереди были новогодние праздники, взрослеющие дети требо­вали все больших затрат, а зарплаты мужей едва хватало на них самих, если не считать Георгия, который не имел постоянной работы и перебивался случайными заработками, почти всегда пропивал их, и потому был скорее иждивенцем, чем кормильцем.

 

Сначала говорили все вместе, как это принято в женской компании, но каким-то чудом слышали и понимали друг друга. Телевизор они обычно не включали. Назойливая, пошлая реклама убивала всякое желание смот­реть даже интересные передачи. На этот раз, грустно оценивая ближай­шие перспективы и чтобы как-то отвлечься от своих забот, решили посмот­реть «Вести» и заодно узнать прогноз погоды на праздники.

Это и стало толчком к решительному изменению привычной монотон­ной жизни. «Роковой случайностью», как говорила впоследствии Надя, «рукой судьбы», как говорила Вера, «пинком, от которого вырастают крылья», как говорила Люба.

Мир и страна жили привычной хорошо устроенной жизнью, в том же заколдованном круге, только гораздо большего размера. Сообщения о взры­вах, катастрофах, убийствах и прочих развлечениях цивилизованного человечества перемежались комментариями и прогнозами известных специ­алистов по справедливому мироустройству, а также радостными событиями, вроде поимки очередного террориста, награждения высшим орденом арти­ста-юмориста и посещения Кремля важным зарубежным чиновником. Словом, ничего из ряда вон выходящего из окон студий не наблюдалось. «Всё о’кей, крошка!», как пропели бы американцы.

Подруг это тоже оставило равнодушными. После очередного реклам­ного блока в региональных новостях показали интервью с чиновником очень высокого ранга в его кабинете с портретом Президента на самом видном месте.

Первой взбудоражилась Вера, работающая ведущим специалистом в тихо умирающем НИИ:

– Нет, вы посмотрите! Этого …мана я знаю еще по Бауманке. Секретарил на факультете. Пробы негде ставить. Гей-Люссака считал мужем и женой. До конца учебы так и не мог отличить парогенератора от паропровода.

– Откуда такие познания, мать? – включилась Люба.

– Он же за мной два года таскался, так что сведения из перво­источника.

– Может, за 15 лет поумнел? – с тихой улыбкой предположила Надя. …ман продолжал с неиссякаемым оптимизмом оценивать перспективы энергетической реформы, но подруги уже не слушали его.

 

Из безобидных болтушек коммунального образца они на глазах превращались в древних амазонок, жаждущих отмщения за все свои беды и неурядицы. Они припомнили, как обманом и сладкими посулами превра­тили их жизнь в борьбу за существование, как унизили мужей, лишив их привычной работы, как посеяли непреходящую тревогу за близких, как заставляют раболепствовать ради нищенской зарплаты... Припомнили взрывы домов, кровавые разборки, растущие, как на дрожжах, цены, предательство всего и вся и многое другое, что в последние десять лет отравляло, казалось, сам воздух, которым они дышали.

То ли дешёвая водка была тому причиной, то ли извечное русское свойство – терпеть то, что никто другой бы не вытерпел, а взрываться из-за брошенного на газон окурка, но подруги дошли до та­кой степени ожесточения, что превратись вся эта подлая реальность во льва, они бы его растерзали на такие клочки, что из них и мыша никто бы не собрал.

Первой очнулась Люба:

– Окститесь, ненормальные! Хотите уподобиться мужикам, которые все свои достоинства сильного пола превратили в словесный хлам? Уймитесь и напрягите ваши извилины в красивых головках.

Вера поддержала:

– Да, воплями делу не поможешь. Нужен план на перспективу,

Надежда, ойкнув от предвкушения чего-то заманчивого, подхватила со всей убежденностью педагога:

– А что, девочки, «proptez vitam vivehdi» – ради жизни можно и утратить смысл жизни.

– Итак, – подвела черту Люба, – начнем со своих дорогих и ненагляд­ных мужиков. Будем их выводить в люди, то есть реанимировать в них лучшие мужские качества: волю и силу духа, мужество и умение постоять за себя и свой дом. Как говорила одна киношная героиня: «При хорошей женщине и мужчина может стать человеком». И не надейся, Надюсь: смысл жизни мы тебе утратить не дадим.

После долгих споров и обсуждений были разработаны и записаны основные правила предстоящей борьбы за превращение своих мужей из овечек в умеющих постоять за себя волков.

Вот они:

1. Семья – это свято!

2. Иезуит Лойола был не дурак: все средства хороши для достиже­ния цели.

3. Никаких иллюзий, не доверять никому, не верить никаким словам и обещаниям, оценивать только по делам.

4. Хитрость, обман, расчетливость, обольщение – только это может помочь в противостоянии силе власти и мафии, беспределу закона. Слабый имеет моральное право выбрать любое оружие.

5. И святым не удавалось избежать греха.

6. Союзников нет. Есть попутчики, которых можно использовать в необходимых случаях.

7. Конспирация, конспирация и еще раз конспирация. Никто не должен знать о нашей цели, тем более планах.

8. Деньги – мусор. Но если ими кто-то сорит, то должны быть и дворники.

9. Дети должны верить в непогрешимость родителей и в их верность семье.

Подписав листок из ученической тетради, на котором были написаны эти правила, женщины допили оставшуюся водку, обнялись, потом вскинули вверх свои тонкие, нежные руки и бойко в унисон прокричали:

– Вперёд, бабы!

 

 

Глава I. Виктор

 

Черный «мерседес»-внедорожник ехал окраинными улицами Москвы, сопровождаемый синими «Жигулями». Машины двигались почти вплотную, и Виктор, сидя рядом с водителем мерседеса, неосознанно опасался случайного столкновения. Это мешало думать на отвлеченные темы, не связанные с профессиональными обязанностями предугадывать са­мые неожиданные и опасные повороты событий. На борцовском ковре такое состояние длилось минуты. На нынешней работе – часами, иногда сутками. Мозг медленно, но неуклонно приспосабливался к новому режиму, но душа и знать ничего не хотела, заслоняя своей израненной субстанцией последние островки вольной жизни.

В зеркало заднего вида он видел дремлющего Бугра и рядом с ним его заместителя – главную мозговую извилину фирмы.

Был вечер. Мерседес разрезал дорожные лужи с мстительным свистом, вырывая из темноты светом фар то шарахающихся в сторону людей, то встречные машины, то сероватые снежные островки на обочи­нах.

На окраине города почти не чувствовалось приближение Нового Года, но Виктору именно здесь, а не в центре, было спокойнее и теплее. Может быть оттого, что детство и юность он провел в пригороде или потому, что суета и разноголосица центра отвлекала от мыслей о доме, о жене и дочери Анне, от радостного ожидания домашнего праздника. С тех пор, как стал он подолгу бывать то на сборах, то на соревнова­ниях в стране или за рубежом, Виктор создал этот виртуальный, милый сердцу мир родного дома, который населил сначала отцом с матерью и друзьями, а теперь чаще всего женой Любой и дочерью, нежно и пре­данно любимыми. Реальная встреча с ними наполняла память новыми ощущениями и суетными подробностями, составляющими в разлуке почти осязаемый воздух, которым дышал организм его виртуального мира.

Они выехали на загородное шоссе, скорость возросла, и Бугор тихо произнес:

– Подъезжаем. Что там за «жигулёнок» прилип? Проследи за ним.

Показалась ярко освещенная площадка со стоящим в глубине одно­этажным, в стиле ранчо, домом. Над ним горело неоново: «Салун, ресторан».

Остановились на самом въезде, развернувшись к шоссе. Жигули, не поспешая, проехали дальше. У входа в ресторан стояло еще несколько иномарок, все с густо тонированными стеклами. Номера были московские, кроме двух машин, подмосковной и тульской. Виктор обратил внимание на свежие следы, ведущие в обход ресторана.

– Что будем делать? – спросил он у Бугра.

– Пойдешь с нами, а водила пусть остается в машине.

– Может быть, взять его с собой?

– Зачем? Не те времена. Встреча чисто деловая. Без проблем. – Бугор поправил пенсне, галстук, взъерошил волосы, примятые кепкой а-ля Лужок, и позвал помощника. Тот уже стоял рядом с легкой, желчного цвета палкой в руках, оправляя черное длинное пальто.

Виктор подошел к дверце водителя, приоткрыл ее:

– Держи двигатель хорошо прогретым. И пошел вслед за Бугром.

В этом ресторане Виктор еще не бывал, хотя за те два года, что он работал с Бугром, они побывали во многих. Почти всегда это соче­талось с какими-нибудь встречами и переговорами, и только один раз кончилось разборкой, правда, без стволов и ножей. Тогда он решил все проблемы достаточно просто, что вызвало восхищение Бугра и обе­щание премиальных, которые он так и не выплатил.

Посетителей было немного. За одним из столиков на шесть персон сидели трое. В торце стола, откинувшись на спинку стула, главенство­вал щуплый, лет сорока мужичок, смахивающий на актера Ролана Быкова. По обе стороны от него возвышались двое, с немигающими глазами, парней. Бугор с помощником подошли к ним, поздоровались и деловито расположились на свободных стульях.

Виктор направился к буфетной стойке, устроился на высоком табу­рете и попросил сигареты и кофе. Он заметил, как его проводили гла­зами сразу несколько человек – те двое, что сидели рядом с мужичком, и еще четверо черноволосых парней за столиком в притемненном углу зала.

Ресторан был стилизован под салун времен дикого Запада с ковбойскими шляпами на стенах, муляжами винчестеров, седлами и фотографиями из фильмов о временах золотой лихорадки. Гостей обслуживали две темноволосые девушки в удлиненных юбках. Как и во всех московских ресторанах, выбранный стиль оформления нарушался нелепым диссонансом вроде картин авангардистов, мебелью от «Икеи» и буфетной стойкой современного итальянского производства.

Пройдя в места общего пользования и оглядев возможные входы и выходы, скорее по недавней привычке, чем из практической необходимости, Виктор снова присел у буфетной стойки и стая прислу­шиваться к переговорам.

Пока они велись вполголоса, он различал лишь отдельные слова, но где-то через полчаса голоса усилились, стали отрывистее и резче, и отчетливо донеслось:

– У тебя, Бугор, нет вариантов, – говорил мужичок в торце стола, – либо ты похеришь свою фирму и растворишься, либо полетишь с жалобой к Господу Богу.

Бугор, наклонившись вперед, запальчиво повторял:

– Кто это решил, кто это решил?.. Ты, Клоп? Не бери на припуган!

– Не прихеривайся. Не там окопался, движению мешаешь, – говорил раздраженно мужичок, не меняя, однако, позы.

– Плевать мне на ваше движение! – Бугор явно нервничал. – И на вашу заподлянку. Мне твоя аннушка до фени.

Помощник закрыл папку и то и дело поправлял очки.

Виктор увидел, как встали четверо от углового стола и пошли к выходу, поглядывая то на Бугра, то на Виктора. Он почувствовал, как неосознанно в нем все напряглось – мозг, нервы, тело, и медленно, как рысь перед прыжком, направился в сторону Бугра. Но тот неожиданно вскочил и, дернув за плечо застывшего помощника, выругался и заспешил к выходу.

Мужичок в сопровождении своих подельников, не торопясь, пошел вслед.

Виктор подошел вплотную к Бугру и быстро повел его через за­пасной выход к машине, внимательно глядя по сторонам. Сразу за дверью свежие мокрые следы вели к основному выходу, откуда слышались громкие возбужденные голоса.

Виктор вытащил пистолет и перевел на боевой взвод. Бугор запричитал жалобно:

– Что они хотят? Они нас убьют! Виктор, они нас убьют! Сделай что-нибудь, я заплачу! Их много, я боюсь! Спрячь меня, спрячь...

Виктор дернул его, и они бросились к машине.

Видимо, для черноволосых появление Виктора с Бугром со стороны запасного выхода было неожиданным, поэтому выстрелы прозвучали, когда до мерседеса оставалось метра два. Бугор истошно закричал и схватился рукой за бок:

– Они убили меня! Меня убили!

– Заткнись! – Виктор подхватил его, рывком открыл заднюю дверцу, кинул Бугра на сидение и сразу же почувствовал острую боль под шеей. Он почти наугад успел выстрелить в расплывающуюся тьму, упасть в машину и крикнуть:

– Гони!

Лихорадочно мелькало в сознании, что нужно делать.

– Выключи фары, включи сирену и в ближайшую больницу.

Рука, едва повинуясь, дотянулась до шеи и ощутила теплое, липкое, окутывающее пальцы облако. Потом стали возникать и быстро меняться картины: то мать с отцом, то борцовский ковер и чьи-то улыбающиеся лица, то поле в тихих травах… Внезапно все исчезало и лишь четко пульсировала мысль: нужно держаться. Доносился крик Бугра:

– Меня убили! Подонки! – и мат, мат…

Затем всё погрузилось в горячий оранжевый туман, лишенный звуков и пространства.

Очнулся он в реанимационном блоке. Удивительно быстро и ясно ожили события вчерашнего вечера. Подошла медсестра, поправи­ла что-то над головой. Виктор тихо спросил:

– Что, я всю ночь был без сознания?

– Не ночь, а двое суток, – так же тихо ответила она, – так что не раз­говаривайте. Вам нельзя. И шевелиться тоже, особенно головой.

Виктор равнодушно повторил про себя: шевелиться головой... Как это? Снова мягкая, теплая тьма поглотила его, растворила предметы, стены и звуки, наполнив покоем и странной пульсирующей тишиной.

Через несколько часов он снова очнулся от прикосновения влажного предмета: медсестра что-то поправляла на его шее. Рука у нее была влажная и чужая. Голосом автоответчика она произнесла:

– Вам лучше спать. Постарайтесь уснуть. Самое страшное позади.

И он действительно уснул.

Прошло еще два дня, прежде чем Виктор почувствовал, что жизнь одержала окончательную победу над небытием.

Его перевели в общую палату, и почти сразу же пришла Люба. Она села рядом на стул так осторожно, будто могла этим причинить ему боль, и увлажненными глазами долго молча смотрела на него. Наконец произнесла:

– Ты не представляешь, как я боялась за тебя. Больше ты там работать не будешь.

В ее глазах, в голосе, в том, как она сидела, в движении рук, во всем ее облике таком родном и любимом, Виктор увидел что-то новое, что еще не мог назвать, но которое и пугало и радовало его одновременно. Сначала он просто болезненно улыбался, положив левую подвижную руку на ее колени. Потом спросил:

– Что с Бугром и где он?

– А ничего, – Люба выпрямилась, – его на следующий день выпи­сали. Рана на боку была не больше, чем царапина у грибника. Теперь где-то залег, так что даже дражайшая секретарша не знает.

– А помощник?

– Я ничего не знаю о нем. Но, по словам следователя, где-то в бегах.

– Значит, все живы и здоровы. Ну, а штаны постирают, – Виктор чуть улыбнулся. – Выходит, следователь уже подключился. Быстро они…

– Не увлекайтесь разговорами. Пока предпочтительно слушать. Давайте посмотрим на вашу смертельную. Жена может остаться, как-ни­как лор-коллега.

Врач был пожилой, лет шестидесяти, с грубоватыми манерами и низким голосом. Белый халат делал его похожим на снеговика, вылепленного детьми из городского снега. Закончив осмотр, он пробасил:

– Утром на перевязку. До перевязочной дойдешь своими ножками. Но в основном – лежать. Повезло тебе, парень, что пуля прошла на пару миллиметров правее, и что быстро попал на операционный стол. Ну да, могло и вовсе этого не быть, все относительно у человеков.

Снеговик выкатился из палаты, и Люба снова подсела к мужу.

На следующий день пришел следователь, молодой, коротко стриженный, с ушами, загнутыми немного вовнутрь, что производило впечатление че­ловека, слушающего только себя.

Диалог подтвердил это, ибо что бы ни говорил Виктор, следователь никак не реагировал, а гнул свою линию:

– Вы увидели четверых, которые вам показались опасными, и выстрелили в них. Так?

– Это они выстрелили несколько раз и ранили директора и меня.

– А потом они в ответ начали стрелять. Так?

– Нет, после ранения я выстрелил наугад, упал в машину и потерял сознание.

– Машину вели вы или водитель?

Виктора стало раздражать все в этом «глухаре». Он едва сдерживался и чтобы закончить это «токование», сказал:

– Я тащил ее на себе до самого операционного стола.

Следователь, не меняя тона, произнес:

– Видимо, вы плохо себя чувствуете. Я приду в другой раз.

Но в больницу он больше не приходил.

…После перевязки Виктор задержался в коридоре и увидел соседа по койке с укороченными перебинтованными руками. Он подошел к Виктору и попросил прикурить у кого-нибудь сигарету.

– Как говорили когда-то: дай бумажки завернуть твоего таба­чка, а то я спички дома оставил.

Когда Виктор принес прикуренную сигарету, он ловко поймал ее губами и чуть заметно улыбнулся.

– Что у вас с руками?

– А что бывает у бомжей зимой? Отморозил, пока спал в своей берлоге.

Он представился:

– Петр Петрович, но не Шмидт, хотя и бывший офицер.

 

…Они лежали на кроватях, разделенных тумбочкой, и Петр Петрович рассказывал.

– Я с 14 лет не представлял себя никем, кроме как летчиком. Готовил себя к летной службе не хуже, чем невеста к свадьбе. Уже до училища знал азы авиации, типы самолетов, вооружение, историю... Знакомые спрашивали: – Ты что, в небо влюбился? А для меня не существовало небо отдельно от самолетов, аэродромов, летной формы, друзей и полетов. Только все вместе. Всякое бывало. Но теперь я понимаю, что это было самое счастливое время. Лучше не бывает.

Ну а потом перестройка, развал страны, развал авиации, развал... Технику какую на продажу, какую на свалку, а нас под зад ногой на перевоспитание в демократию. Летчик – не сантехник, ему на земле делать нечего. Помыкался я, перебиваясь с кваса на воду, пару лет, а потом запил. Жена забрала дочурку и к родителям в Латвию. Мы с ней познакомились, когда я отдыхал в Майори. Потом умерла мать, и стало совсем тошно. Решил продать квартиру и податься куда глаза глядят. Да напоролся на мафию: за трехкомнатную квартиру мне поставили ящик вонючей водки и, дав под зад ногой, отправили на перевоспитание в дикий капитализм. Ну а дальше и ежу понятно. В свободном полете верчу то горку, то бочку, то в штопор срываюсь, Осталось мертвую петлю сварганить, да все не хватает керосина на последний вираж. Ну, теперь думаю, хватит. Тут недавно один уже нарисовал эту самую петлю, царство ему небесное.

Виктор, на удивление себе, близко принял историю падения этого человека, хотя и насмотрелся и наслушался немало подобных. Жалобы и слезы уже не трогали его душу, словно в ней выработался некий защитный механизм, а Петр Петрович говорил о своем несчастье, а точнее – о трагедии, как о забавном случае, словно бы это произо­шло не с ним, а с кем-то другим, чужим ему человеком, Виктору захо­телось помочь летчику не только словом участия, но и делом, хотя он и не представлял, каким и как именно.

– А что с родителями?

– Отца я не помню. Его арестовали, когда мне и года не было. Мать говорила, что обвинили, якобы, в шпионаже. Так и писала: по полити­ческой статье. Потом уже, когда в девяносто седьмом умерла мать, я разбирал бума­ги и наткнулся на приговор. Уголовное было дело. Отец работал директором мебельного магазина. Пересортица, махинации с артикулами, взятки за услуги... Из колонии он не вернулся: несчастный случай.

 

…В очередной раз осмотрев Виктора, врач пробасил:

– Ну, хватит объедать государство. Завтра выпишу. И постарайся не таскать на себе джипы с начальством. Следователям это не нравится.

В этот же вечер Виктор случайно услышал историю самоубийцы, которую одна из больных рассказала другой в холле, сидя рядом с ним.

– Этот мужик поддавал по-черному. Смурной такой на вид, вроде фокстерьера в кепке. Ладно бы свои пропивал, а то из дома тащил все, что под руки попадет. Жена-горемыка работала трамвайщицей, сын во втором классе, а он не просыхал с утра до ночи. Раньше может и при­вели бы в чувство, а теперь – гуляй, Вася, каждый день праздник. Жена как-то перед Новым Годом купила мальцу теплые ботиночки, кра­сивые, говорят. Ну а этот фокстерьер продрал с похмелья глаза, уви­дел их и потащил продавать. А сын, как был босой, так и увязался за ним. «Папочка, не надо их продавать, мама их мне купила, отдай ботиночки». И – за отцом по снегу да по морозу. А тот и слушать не хочет, прет на барахолку. Так и продал за бутылку водки, а сынок в слезах ждал его на улице да и не дождался. Увезли мальца в больницу, а там и отрезали обе ступни. Этот гад на следующий день протрезвел, и решил загладить вину. Купил какие-то ботинки и пошел к сыну. А он плачет: «Не нужны мне теперь они, папочка». Отец завыл в голос, а сын стал успокаивать да жалеть его. Любил, видно, подлеца. В тот же день и повесился этот мужик во дворе больницы.

Той ночью Виктор не смог уснуть. Наверно всегда так перед выпиской. А утром пришла Люба, старшая сестра вручила выписку и, написав Петру Петровичу свой телефон и адрес, Виктор с женой вышли из больницы. Люба заставила его быстро сесть в машину и, попетляв по улицам, они подъехали к своему дому. Сначала вышла Люба, прошла к дверям квартиры, вернулась и быстро провела мужа домой.

 

 

Глава 2. Павел

 

– Дернуло же меня пойти по редакциям под Новый Год, – снисхо­дительно ругал себя Павел, пробираясь к метро между лужами, похожи­ми из-за падающего мокрого снега и иллюминации на разлитый фрук­товый йогурт. – И когда я научусь обращать внимание на знаки судь­бы?

Он вспомнил, что набрал не менее пяти раз телефон редакции, прежде чем соединился с ней, что долго ждал троллейбус, а в редакции, простояв добрых полчаса около охранника, пока выпишут пропуск, долго ждал зам редактора, который то бегал куда-то, то отвечал по телефо­ну. Это были знаки: зря едешь, человече. Не будет пути. Так оно и получилось.

Зам редактора либеральной газеты быстро пробежал глазами статью Павла, потом заглянул в календарь на столе, записал что-то в блокнот и только после этого, перебирая бумаги на столе, сказал:

– Видите ли, я все это знаю. То, о чем вы пишите, мне известно, и я, видите ли, даже разделяю ваши опасения. Вы меня не удивили, не поразили, видите ли, чем-то неожиданным, не царапнули мою душу ..

– 3начит, вашу газету читают только вы сами или такие же умные и всё знающие, как вы. И потом я не специалист царапать души.

Зам редактора наконец перевел взгляд с бумаг на Павла:

– А вы думаете, что ее читают дураки?

– Я думаю, что дураки вообще не читают газет. Они смотрят телевизор.

– Нет, дураки читают «Дуэль», – зам редактора погладил себя по затылку, где несколько волосков пытались перебраться поближе к макушке. Его маленький носик и толстые губы изобразили при этом брезгливость человека, вынужденного зайти в общественный туалет. Павел улыбнулся. Следовало бы откланяться, но ему захотелось позлить этого человека.

– А как вы определяете, что ваши читатели не дураки?

– Господин автор, определять нужно умных, а дураки сами определяются.

– Например?

– Ну, хотя бы по финансовому положению.

Павлу стало вдруг жаль этого человека, машинально попавшего в неу­добное положение. И он решил дать ему шанс выпутаться:

– В таком случае мудрецы, которым человечество поставило памятники и которые жили впроголодь, последние дураки на свете.

3ам редактора приободрился:

– В каком-то смысле, да. Вот вы пишете умные статьи, приводите убийственные факты предательства национальных интересов, все это искренне, с болевым надрывом и даже, видите ли, талантливо, по-журна­листски талантливо, но вряд ли вы можете позволить себе сходить в ресторан.

– Это точно.

Зам редактора решил, что блюдо уже готово, и его можно подавать на стол, приправив сладким соусом:

– А вы попробуйте написать, например, о любовных связях какого-ни­будь министра или о загубленной в советской колонии общего режима судьбе художника или писателя, и тогда милости прошу к нашему шалашу. Угощение будет по-царски.

– Что вы! Со свиным рылом да в калашный ряд… Для таких опусов у вас есть свои Радзинские.

И Павел покинул хорошо ухоженный офис редакции.

Настроение было испорчено и напоминало мешок манной крупы, который прогрызли мыши. Что-то надо было предпринять, чтобы заде­лать дыру и пополнить запасы. Тем более на Новый Год. И Павел бодро зашагал в редакцию патриотического журнала.

Усталый и хмурый человек в очках, которого Павел видел на лите­ратурных вечерах и митингах, и статьи которого любил читать, сидел в маленькой, заваленной печатной продукцией, комнатке. Напротив него сидел небольшого роста, с густо заросшим лицом человек в свитере. Глаза его излучали хмельную умиротворенность и примирение со всем человечеством от времен Адама. На столе стояли пустые стаканы и ва­лялись огрызки яблок.

Человек в очках посмотрел статью, повертел ее в руках, как бы взвешивая, и спросил:

– Вы, кажется, публиковались в газете «День»?

 Павел приятно удивился памяти этого человека. Действительно, в «Дне» была опубликована подборка его стихов. Но давно уже нет этой газеты, да и стихов новых давно нет.

– Было такое. Правда, не статья, а стихи.

– Да, да. Значит, неплохие, если запомнилось имя. Ну а то, что вы принесли, думаю, мы не сможем опубликовать. Главная причина – деньги. Даже следующий номер под вопросом. Надо как-то выкручиваться. Вот и берем, если честно сказать, материалы, авторы которых могут помочь в фи­нансировании. В крайнем случае – с именем. А вообще-то оставьте. Статья читается. Может, что-нибудь и получится, но я не обещаю.

Заросший человек, видимо, продолжая прерванный разговор, сказал:

– А я не хочу держать кукиш в кармане, раздумывая, кому бы его показать.

– Познакомьтесь, – человек в очках обратился к Павлу, – это известный русский писатель… – и назвал фамилию хорошо знакомого Павлу по книгам прозаика, которые он с интересом читал, но во многом не соглашался с оценкой недавнего прошлого. Живые образы, добротный русский язык, иногда, правда, нарочито офольклоренный, сочно выписанные картины природы – все это правдиво в каждой мелочи, само по себе, но лишено высшей правды – правды совести.

– Ты скажи мне, – продолжал писатель, обращаясь к человеку в очках, – что изменилось? Власть-то все та же. Не было у мужика зас­тупников, и нет. Один Бог, да и то не всегда милует…

 

...На улице посветлело. Дождя не было, и Павел пошел пешком до метро. Мысли причудливо менялись без всяких логических переходов, как цвет морских волн, но постепенно их круг все сужался, пока, наконец, из необозримого не замкнулся вокруг небольшого мирка, в котором жили жена Надя, сын Олежка, да стояла в углу комнаты наряженная елка, излу­чающая близкую радость и тихий покой хотя бы на ближайшие три дня.

 

 

Глава 3. О пользе платонической любви

 

После новогодних праздников институт долго приходил в себя. Сотрудники тихо занимали свои насиженные места в тесных лабораториях, ужатых до плотности массы человеческого тела, ибо основная и лучшая часть НИИ была сдана в аренду всяческим АО и ООО, которая и давала воз­можность несгибаемой кучке ученых продолжать работать по любимым проб­лемам. Государство давно уже забыло про этот институт и про его акаде­миков, докторов, кандидатов наук и прочий хлам в научных закутках. Красивые речи государственных лиц о важности науки ровным счетом ни­чего не изменяли в жизни НИИ. Пожалуй даже наоборот: после каждого такого соло на губной гармошке попытки закрыть вообще этот анахронизм двигателя прогресса только усиливались.

Вера, еще не отойдя от предновогодних потрясений, машинально перебирала бумаги у себя на столе. Состояние опустошенности медленно за­полнялось различными «надо», которые, как поплавки на поставленной сети, держали её в рабочем состоянии. На видном месте лежала записка: позво­ни по телефону №… Телефон был из институтских. Но кому она потребовалась? Машинально заглянула в старый телефонный справочник по институту. Но в нем этот телефон числился за почившим парткомом. Позвонила и услышала:

– Верочка, зайди в бывшую пятую, мы на четвертом, если помнишь.

Вера узнала не сразу: Лёша Сайгин, её сокурсник по Бауманке, классический тип исследователя, подданного одной проблемы, однолюба, мало приспособ­ленного к любой другой форме существования. Человек не от мира сего, очкарик, лох…

Сайгин был одет неожиданно дня нее весьма респектабельно, при гал­стуке, и весь излучал радость, известную только ему одному.

– По какому поводу праздник? Не женишься ли случаем?

Сайгин продолжал таинственно улыбаться, глядя на Веру с необыкновенной теплотой и преданностью.

– Ты не помнишь, какой сегодня день и чем он знаменателен?

Bepa, не задумываясь, покачала головой:

– Нет.

– Двадцать лет тому назад ты явилась пред мои очи. Прости за вы­сокий штиль. Пользуясь нынешним сленгом, я должен был бы сказать: двадцать лет назад ты привалила перед моими буркалами. Ничего звучит, а?

Вера поморщилась.

Сайгин извинился за шутку и сразу же стал привычно робким, улыбчивым, с трудом подбирающим нужные слова.

В результате блужданий вокруг да около Вера поняла, что он влюбился в нее с первого взгляда, когда увидел в коридоре института перед лек­цией, но не допуская и мысли, что он может понравиться самой красивой девушке курса для большинства и самой красивой в мире для него.

Он еще что-то говорил, сумбурно, неожиданно меняя темы, а Вера вспоминала…

Сайгин учился на одном с ней курсе, но в другой группе. Блестяще успевал по спецдисциплинам, защитился, хотя и не с отличием, но ярко, и ему предложили остаться в институте. Однако он выбрал работу в НИИ, где была хорошая производственная база и очень скоро был переведен в спецлабораторию, где, как говорили, работали на обо­ронку в сильно засекреченном направлении. Во всяком случае, вход был по пропускам, а внутри, кроме того, действовала дополнительная система пропусков.

С Сайгиным Вера иногда встречалась то на общих собраниях ин­ститута, то в столовой, но при ней всегда кто-нибудь находился, поэтому разговор был общим о том о сём, да и воспринимала она его как отвлечённую величину, вынесенную за скобки. Догадывалась ли она о его чувствах к ней? Едва ли есть такая женщина, которая не почувствует, что ее кто-то любит. Однако поглощенная полностью своими отношениями с Георгием, которого любила самозабвенно и преданно, а потом, выйдя за него замуж и родив двоих детей, отдала себя заботам о семье и не думала ни о каких влюбленных в неё, хотя и знала, что такие были.

– Так что ты выбираешь? – дошел до сознания вопрос Сайгина.

– А что нужно выбрать?

– Мы идем в ресторан и отметим это судьбоносное дня меня собы­тие там или здесь в лаборатории? Есть шампанское, конфеты, торт, кофе, ну, и всякая всячина. Только не говори «нет». Я же первый раз... И не знаю… Будет ли еще… Всё равно рабочий день. Мне очень важно…

Вере вдруг стало жалко его, и она ответила:

– Давай здесь.

И снова ушла в свои проблемы, пока не услышала:

– Я ведь могу тебя заставить исполнить любое моё желание.

Вера насторожилась и решила отшутиться:

– Ты что – гипнотизер, насильник, медиум?

– Вот, вот, – прервал ее Сайгин, – это ближе.

То, что он рассказал потом, походило на фантастику, бред ученого-неудачника, однако некоторые детали его рассказа увязывались с теми отрывистыми сведениями, которые доходили до нее от других и которые странным образом объясняли события последних лет.

Раскладывая на своем рабочем столе припасенное к торжеству, Сайгин говорил:

– Ты ведь не занималась теорией звуковых колебаний. Ну, может быть, в общих чертах. А в жизни наверно сталкивалась или слышала о таких, например, загадочных явлениях, как гипноз или голос моря.

Я опускаю всякую там теорию, историю исследований и открытий и прочее, прочее. Во-первых, длинно, во-вторых, секретно, а главное – скучно. Так вот, мы остановились на исследованиях низкочастотных звуков, запредельно низкочастотных. Принято было считать, что коман­ды брошенных посреди океанов кораблей, на которых не было никаких разрушений или следов борьбы, слышали, так называемый, голос моря. И он рождал животный страх. Психика не выдерживала, люди бросались в воду и погибали, исчезали бесследно.

 Мы долго искали сочетание звуков и их частот пока не обнару­жили, что есть определенная закономерность в этом, и что только со­четание гласных способно вызывать отклонение в психике. Правда, на определенных частотах и в определенном ритме. Скажем, сочетание «ИУ», достаточно редкое в большинстве наречий, влияет угнетающе, как бы подчиняет человека источнику этого звука. И еще мы поняли, что «голос моря» не страхом парализовал психику людей, а зовом в сказочный мир, в нечто необыкновенно притягательное. В легендах об Одиссее говорится о морских сиренах, полуптицах, полудевах, которые увлекали моряков в пучину морскую. Да и у Гейне есть знаменитое стихотворе­ние «Лорелея» об этом же:

Там девушка песнь распевая,

Сидит на вершине крутой.

Одежда на ней золотая

И гребень в руке золотой.

И кос ее золото вьется,

И чешет их гребнем она,

И песня из уст ее льется,

Неведомой силы полна...

 

Сайгин время от времени поправлял галстук и продолжал, то увле­каясь, то снова переходя на сухую информатику.

Они выпили шампанского. Вера взяла фрукты, но Сайгин очень реко­мендовал фирменный салат. Она попробовала и удивилась его необыкно­венно-приятному вкусу.

– Твое изобретение?

– Почти, если не считать всех составляющих.

И он снова увлеченно говорил о различных сочетаниях гласных, повторяя некоторые несколько раз подряд, меняя ритм и скорость произноше­ния.

Вера чувствовала, как её захватывает рассказ, постепенно подчинив не столько своим смыслом, сколько голосом. Через какое-то время она уже не понимала, о чём говорит Сайгин, а только вслушивалась в чарую­щие звуки, исходящие отовсюду, и ей хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Она готова была всё бросить и идти на этот властный зов, обещающий необыкновенный, полный покоя и радости мир.

Внезапно все оборвалось, и в сознание четко впечатались слова Алексея:

– Теперь ты понимаешь, что это за сила? Ей противостоять невозможно. Она убивает волю человека, делает его своим рабом. Эту силу использовали уже в древности. Шаманские заклинания, там-тамы, обрядовая и ритуальная музыка и ритмы, даже не случайность использования определенного сочетания гласных в некоторых словах, например, того же «ИУ» – Иудея, Иуда, медиум… Интересно, что сын Каина, убившего Авеля, был назван Иувалом и стал крёстным отцом всех музыкан­тов. Фридрих, король прусский, сказал: «Хотите иметь государство рабов, создавайте больше музыки». Яркий пример этому Битлзы, которые очень эффектно использовали древние сочетания звуков и частоты, доводя публику до экстаза. В последние 15-20 лет ученые, скажем, некоторых стран не только изучили эффект, но и создали так называемое психотропное оружие, пока еще, слава Богу, малочисленное и несовершенное. Но опыты продолжаются, есть уже впечатляющие результаты. Я не могу называть их, но события последнего десятилетия у нас и в ряде других горячих мест могут тебе кое-что подсказать. Используется не только звук. Например, такое оружие, как ЭНЧ. Но это другая тема.

Вера, окончательно придя в себя, спросила:

– Как ты добился, чтобы я потеряла контроль над собой?

Сайгин отшутился:

– Ловкость рук и никакого мошенства.

– Лёшенька, милый, ну расскажи, клянусь, никто об этом не узнает, даже самый близкий человек. Я прошу тебя, умоляю, скажи, чтобы я не впала больше в такую прострацию на радость мошеннику.

Видимо, последний довод сломил Сайгина.

– Вообще-то средство подсказал Одиссей. Но, если хочешь… Ты заметила, что я поправлял галстук?

– Кажется, да.

– А теперь посмотри.

Он снял галстук и показал Вере прикрепленный к обратной его сто­рона небольшой кружок из металла, похожего на серебро. Рассмотреть его внимательно он не дал, а только сказал, что включённое в работу это устройство придаёт голосу несвойственные ему колебания на низких частотах. При этом собеседник не чувствует изменения голоса, принадлежащего конкретному лицу.

– Я могу с помощью этого устройства добиваться любого результата от того, с кем говорю. Через какое-то время после нашего общения собеседник придёт в нормальное состояние, но будет уже поздно.

Ещё не зная, как это устройство может помочь в планах триумвирата, но чувствуя, что с ним будет намного легче добиться желаемого, Вера стала умолять Сайгина дать ей это устройство на время.

Он не обещал и не отказывал, переведя разговор на другие темы.

– Я знаю, что Георгия уволили из института за частые выпивки, и что он продолжает пить и нигде не работает. Как ты сводишь концы с концами, ведь двое детей, почти уже взрослых?

Сайгин обнаружил хорошую осведомленность о её жизни, даже то, что она подрабатывает, выполняя чертежи для частных заказов.

– Пойми – говорил он, – я люблю тебя все эти двадцать лет. Я так свыкся с этим чувством, что мне не нужна никакая женщина, да и ты, признаться, как женщина, не нужна, ибо я не хочу разрушать то, что создал за долгие годы любви к тебе. Свою любовь, как природный алмаз, я огранивал и шлифовал в мучительной ревности, тоске по тебе и отчаянье. Ты не пред­ставляешь, сколько вечеров я ходил за тобой в отдалении, сколько ночей провел у дома твоего, как часто мысленно разговаривал с тобой, до воз­никновения галлюцинаций физического твоего присутствия рядом. Моя любовь к тебе не требует телесной пищи. Она самодостаточна, как всякое живое одухотворенное существо. Из грубого алмаза она стала бриллиантом тончайшей работы, и теперь этот бриллиант мне дороже всего на свете. Ты понимаешь меня?

Вера смотрела на Сайгина и поражалась силе духа его, тщедушного, слабого, с какими-то неестественно шарнирными ногами, которые он заплетал чуть ли не узлом, сидя на стуле. Жалость к нему сменилась чувством восхищения, безграничным доверием и благодарностью за верность первой и единственной любви, той любви, в которой было место и для нее, и за то, что есть ещё на свете такие мужики.

– Я думал, – продолжал он, – как помочь Георгию, ведь он же талантли­вый инженер. Я не медик, но убежден, что все эти рекламные спасители – просто шарлатаны. Видимо, есть только два пути избавления от алкоголизма: это с помощью собственной воли, упорной, беспощадной ко всяким лазейкам, и изменение, хотя бы частичное, состава крови, ибо в ней заложены все наш слабости и достоинства. В крови обитает и душа. Не зря ведь с первобытных, времён все главные религиозные действа и мистерии освящались кровью. Тебе не поможет мое устройство избавить Георгия от бо­лезни. Возможно только временное избавление, как, кстати, и от всяких экстрасенсов и прочих медиумов.

Вера решила взять паузу и попросила кофе.

Вспомнили институт, общих знакомых, поговорили о перспективах НИИ и вооб­ще о жизни неперевёрнутых интеллигентов. Вера спросила, знает ли он о высоком назначении …мана. Сайгин об этом не знал, но не удивился.

– Всё закономерно. Это их власть. Скоро эРэФию переименуют в Российский каганат.

– А как ты сводишь концы о концами, если сидишь упорно в нашем забытом людьми и богом НИИ? Наверное, вся твоя месячная зарплата пошла на этот мини-банкет?

Сайгин рассмеялся.

– Да нет, иногда кроме зарплаты еще кое-что подбрасывают за мелкие услуги. При желании можно было клёво жить за рубежом. Крутятся они тут, предлагают… Но продажность стала таким банальным явлением, что превратилось в стадное чувство, а я не люблю быть в стаде каких бы то ни было особей. Да и ты пока работаешь здесь.

Вера решила, что можно ещё раз попробовать уговорить Алексея дать на время устройство.

– Поверь, это не для спасения Георгия. Я не могу тебе всё сказать, но могу обещать, что оно мне нужно для очень благого, справедливого дела. Я не подведу тебя и не употреблю его во зло.

В конце концов, Сайгин согласился помочь.

– Но именно эту малютку я дать не могу. Она на контроле. А вот сделать для тебя… Ты носишь ожерелье?

– Подаришь, буду носить.

– Тогда позвони мне через пару месяцев, а лучше через три. Нет, через месяц. Я не знаю…

Сайгин опять стал говорить с6ивчиво, и Вера поняла, что он не может соединить два желания: быть точным в обещании и увидеть её как можно скорее.

Она предложила естественное решение. Обедает она в институтском буфете в одно и то же время. Он всегда может её там увидеть.

Сайгин просиял, галантно помог ей встать из-за стола и проводил до метро.

 

 

Глава 4. Калитников, или Зёрна от плевел

 

В одном из бывших Дворцов Культуры, приспособленном под нужды рыночной экономики, проходила конференция актива нескольких патриоти­ческих организаций с приглашением ряда известных лиц, замеченных в симпатиях к собственному государству и его народу.

Олег Калитников, опубликовавший ряд публицистических статей в различных изданиях, был из числа приглашенных. Место себе он облю­бовал почти в последнем ряду, около стены, так, чтобы был виден весь зал. Среди участников Калитников заметил депутата Госдумы, известных писателей, художника с репутацией антисемита, но не обделенного внима­нием демократических СМИ, популярных актеров и несколько знакомых лиц, с которыми привелось познакомиться по различным случаям. Заметил он и осведомителей из служб безопасности, изо всех сил старающихся быть незаметными, а также прослушивающие устройства в нескольких местах зала.

«Ну что ж, – подумал Калинников, – я не напрасно штудировал материалы о деятельности спецслужб вроде Моссада, МИ-6, Римского клуба и про­чих. Меняются средства, но почерк остается прежним».

Не очень-то любезная душе служба в органах безопасности, куда он попал после окончания военного училища в Ленинграде по настойчивым рекомендациям отца, служившего во внешней разведке не один десяток лет, теперь вспоминалась им с благодарностью. После увольнения из КГБ в девяносто третьем году Калитников недолго думал, что делать дальше. Одно за дру­гим последовали трагические события: смерть отца, пережившего мать на шесть лет, развод с женой, с которой остался сын, распад страны, развал традиционных опор государственности и национальной безопасно­сти, осознание надвигающейся катастрофы планетарного масштаба – все это привело его в ряды противников нового режима, аналога которому в истории не существовало. Это была смесь из остатков худших прояв­лений большевизма, демократических отрыжек, дикого раздела госсобствен­ности, морали братков, нравственного распада и духовной нищеты общества. Калитников прекрасно понимал, что этим, якобы стихийным, хаосом руково­дят определенные силы, открытая борьба с которыми обречена на пораже­ние. История страны входила в фазу пассивного восприятия внешней энергетики и тех внутренних колебаний, которые, налагаясь одно на дру­гое, превратились в разрушительный резонанс.

Он понимал, что продлится эта фаза не год и не десять лет, пока другие силы, иной полярности, начнут влиять на орбиту истории России и выводить ее в фазу созидания и одухотворенного бытия, и что самое разумное сейчас – заняться собственной судьбой, но не мог этого сде­лать. Наши слабости проявляются не только в уступчивости благоразу­мию, но и одержимости тоже. Кто-то должен бросать и бросать семена этих иных сил на холодные, безжизненные камни русского поля, пока какие-нибудь из них не зацепятся за слабый, тонкий проблеск плодород­ной почвы и не дадут всходы. Калитников прекрасно понимал, что самый надежный, но и самый длинный путь к возрождению – это укрепление родо­вых и семейных связей русского народа, пробуждение его национального нутра, пассионарных амбиций. Однако вся его сущность – человека, отда­ющего все свои силы только тому делу, результат которого можно увидеть воочию, исключали такой путь. Другие пути, через религиозное, патриотическое, нравственное воспитание народа также уходили в бесконечность. А митинги, забастовки, стояние на рельсах и голодовка – удел слабых и тупоголовых, верящих, что хищник станет вегетарианцем.

И он выбрал самый короткий, самый опасный, с непредсказуемым ре­зультатом для себя и своего дела – путь точечного терроризма.

В истории мира такой метод борьбы нередко давал ощутимые преиму­щества тем, кто умело его использовал.

Калитников был убежден, что убийство наиболее одиозных нена­вистников России и русского народа, посеет страх среди их единомыш­ленников, заставит избегать резких движений в русофобстве или даже покинуть страну, а в народе возродит надежду на заступничество в про­тивостоянии с враждебной ему властью и мафией, уничтожающих все живо­творное коренной нации России.

Он тщательно готовился к священной войне одиночки-террориста. Ушло четыре года на сбор информации и компромата о тех, кого нужно было убрать в первую очередь, подготовку оружия и вспомогательных средств, паспортов и других документов на подставных лиц, мест залега­ния и прикрытий, необходимых связей, вплоть до правительственных, созда­ние имиджа безобидного публициста-патриота, что-то вроде вулканчика, извергающего вату, которого власть готова терпеть до второго пришест­вия.

После этого, каждый раз меняя почерк, он совершил несколько актов возмездия, оставшихся тайнами за семью печатями для следствия.

Сразу после первого убийства, когда он впервые увидел страх смерти у человека не только в глазах, но в каждой клетке его существа, в беспорядочных движениях рук, в судорожных подергиваниях лица, в бро­сивших на произвол свое тело конвульсиях, Калитников уехал, меняя маршрут и транспорт, в пригород Москвы, на дачу одного приятеля, которого там не должно было быть. Открыв дом и сбросив одежду, он оделся в яркий спортивный костюм, расчистил дорожки, а потом встал на лыжи и ушел в лес. Была мартовская оттепель с вязкими, но ещё глубокими сне­гами. Пройдя немного просекой, вышел к склону, на котором каталась и играла в снежки ребятня. Он загляделся на одного мальчишку лет деся­ти, который вылепил ком снега, потом прокатил его по верху склона, и когда тот набрал массу, оставляя за собой дорожку, толкнул вниз, на иг­рающих. Ком покатился, набирая скорость и увлекая за собой лежащий на пути снег, подминая мелкую поросль кустов и сухие бодылья, торчащие из-под снега.

Может быть тогда Калитников впервые подумал, что в одиночку много не сделаешь. Он должен стать тем круто скатанным комом, вокруг которо­го нарастет глыба, способная со временем разбудить лавину, сметающую все на своем пути. Через год после этого Калитников снова занялся организационными вопросами.

 

...На эту конференцию он пришел, чтобы посмотреть, нет ли среди участников кого-либо, кто мог бы пополнить его небольшую дружину, раз­битую на несколько групп по два-три человека.

Выступающие убедительно клеймили продажную власть, сетовали на молчание народа, предлагали те или иные формы протеста, но все это напоминало коллективную фотоохоту на зверя, которого можно запечатлеть в кадре, но нельзя убивать. Лишь в одном выступлении неизвестного Калинникову молодого человека в черном свитере прозвучало близкое к пониманию реальной ситуации слово:

– Только через крутой национализм, превышающий своей энерге­тикой национализм малых народов, русские могут отстоять и возродить Россию и свое национальное достоинство.

В перерыве к Калитникову подошел знакомый помощник депутата Госдумы, работающий в комитете национальной безопасности.

– Олег Игоревич, ты не хочешь выступить? Я бы замолвил...

– А о чём говорить?

– Ну, хотя бы о последних питерских событиях и роли в них президентского окружения. У тебя наверняка найдется несколько жаре­ных фактиков.

Помощник имел в виду нашумевшие заказные убийства в Петербурге лиц политического и бизнес-бомонда.

– Я не люблю жареное. У меня гастрит.

– Ну, как знаешь. Что-то ты начал сдавать свои многообещающие позиции.

И помощник тут же переключился на известного актера. Калитников с трудом обнаружил в толпе прогуливающихся молодого чело­века в черном свитере и стал наблюдать за ним. Однако очень скоро тот направился к гардеробу, взял куртку и пошел к выходу. Калитников поспешил вслед и догнал парня почти у самого входа в метро. Поравнявшись с ним, спросил:

– Что же вы так рано ушли с конференции?

– А вам-то что? Может, у меня жена больна.

– Вы не женаты. А вопрос мой связан с интересом к вашему выступлению. Предлагаю познакомиться.

Калитников избрал тон человека, который осознает свое превосходство, но не собирается им пользоваться.

Юрий Угрюмов был из Раменского, где проживал у тети по мате­ринской линии. Действительно не женат. На конференцию его направила группа молодых людей, называющая себя «рамяне». В общем, немного удалось узнать у неразговорчивого парня. Только в результате настой­чивых просьб он дал свой контактный телефон и нырнул в открывшуюся дверь вагона метро. Его скрытность, ладная натренированная фигура как бы подтверждали чутье Калитникова: с Юрием Угрюмовым можно вести работу по вовлечению в дружину. Хорошо бы нашлось еще один-два таких в Раменском.

Позднее, после второй встречи с ним и наведенных справок выяснилось, что Угрюмов действительно живет у тети, у которой два года назад убили сына, только что пришедшего из армии, прямо у подъезда дома, но следствие быстро закрыло дело за недостаточностью улик, хотя и были свидетели, что на него напали трое, похожих на торговцев с Кавказа. Приехал он из Пятигорска, где жил с родителями и младшей сестрой в однокомнатной квартире и где четыре года тому назад его невесту изнасиловали и зверски избили, что тоже осталось безнаказан­ным. Ее с трудом спасли врачи, после чего она внезапно уехала к род­ственникам в Сибирь, и никто не мог назвать Угрюмову ее адреса.

После третьей встречи с Калитниковым Юрий проникся некоторым доверием к нему.

– Я думал, что уже не осталось русских мужиков, готовых постоять за себя, своих близких и свою горемычную землю.

Выяснив, что Юрий во время службы в армии был связистом, что радиотех­никой он увлекался в школе и после армии работал в фирме по ремонту оборудования телефонной, мобильной и радиосвязи, Калитников спросил, сможет ли он собрать специальные радиоустройства.

– Давайте целевое назначение, попробую.

– А если без целевого назначения?

– Так у нас ничего не получится, вы думаете, я не понимаю, куда вы клоните? Я сам хочу этого. Надоело быть дичью, на которую охотятся кому не лень. Так что игра в дурачка отменяется,

– Ну хорошо, считай, что мы сели за шахматы, дабы сотворить кооперативный мат черным. Знаешь такую игру?

– Не слышал. Я вообще в шахматы играю слабо.

– Придется учиться. А кооперативный мат – это, когда оба игрока играют заодно на поражение черных.

После той встречи отношения с Угрюмовым стали вполне доверитель­ными, хотя связь и была односторонней, только по инициативе Калитникова.

Однажды поздним декабрьским вечером после встречи с Юрием он возвращался из Раменского электричкой. Рядом сидела молодая мило­видная женщина с прямыми русыми волосами, схваченными косынкой. Женщина долго боролась со сном, то и дело резко поднимая голову, кло­нившуюся то вниз, то вбок, пока наконец не коснулась плеча Калитникова и окончательно не подчинилась власти сна. Он собирался выйти в Выхино, но женщина продолжала спать, положив доверчиво голову на его плечо.

Странное чувство овладело Калитниковым. Он смотрел, как умирают и вновь возникают огни вдоль платформ, отражаясь на влажном асфальте, ближних постройках и почему-то плоских столбах. И тьма и свет оди­наково мягко и тепло обволакивали его, даже, пожалуй, мягче и теплее делала это тьма, и рождались бессвязные слова, которые сами по себе выстраивались затем в строчки, напоминающие стихи, но это были не сти­хи, а его голос, который долго-долго молчал.

Так они доехали до Казанского вокзала. Он разбудил женщину, осторожно убрав свое плечо.

Она встрепенулась:

– Господи, что со мной? Я просто провалилась куда-то. Какая остановка?

– Конечная, Москва.

Женщина потускнела и стала поправлять свой зеленый плащ и косынку на голове.

– Извините меня. Я, кажется, принесла вам неудобства.

Калитников предложил ей сесть на обратную электричку, а чтобы она снова не проспала свою остановку, сопроводить ее, тем более, что ему нужно вернуться, он забыл документы. Женщина настороженно посмотрела на него и снисходительно улыбнулась:

– Ну, если забыли документы...

Теперь, на ярко освещенном вокзале, Калитников рассмотрел ее лицо, на котором выделялись как бы очерченные тончайшей кистью художника глаза, излучающие глубинный свет морской воды у прибрежных скал.

Татьяна, как она назвала себя, жила недалеко от платформы «Новой». Когда они уже ехали в обратной электричке, она спросила:

– Я слышала сквозь сон ваш голос, вы мне что-то говорили?

– Нет, просто я так громко думал.

– О чем?

– Я и сам толком не помню. Но думы были хорошие.

– Я это почувствовала.

Так легко и неожиданно возникшая странная, незримая связь разрушила настороженную отчужденность между двумя незнакомыми людьми, хорошо знающими цену случайных знакомств и той опасности, которые они таят. Просто и без жеманства Татьяна назвала номер своего рабочего телефо­на, перед тем как выйти на своей остановке. Прощаясь, Калитников сказал:

– Надеюсь, что в двухтысячном году мы встретимся и подумаем вслух, о чем не успели сегодня. И пусть новогодний праздник будет у вас радостным и спокойным.

 

 

Глава 5. Броня крепка, но в баках нет солярки

 

Прошло полтора месяца, и триумвират решил подвести некоторые итоги. На этот раз собрались у Нади. Павел был на дежурстве, а Олежек, сын двенадцати лет, отправился к приятелю на компьютерные игры. Стол был накрыт чисто символически: кофе, печенье, фрукты. Сначала разговор шел о чем угодно, только не о главном. Видимо, женщины в отличие от мужчин, которые с порога начинают говорить о делах, неосознанно сохранили обычай далеких предков – подступать к главному разговору медленно, исподволь, чтобы не спугнуть удачу. В глубинке, особенно сибирской, и теперь тебя просто не станут слу­шать с порога, если перед тем, как сказать, что горит баня, ты не спро­сишь, как здоровье старших, как скот и что снилось ночью. В конце концов, сигнал к началу подала Вера.

– Что-то не видно, как подступиться к нашей программе. Ну, с пер­вым пунктом все ясно. Он и есть первый. Но с чего начинать и как? – Вера поправила свои пышные волосы и уставилась на Любу.

– Ну, знаете! – Любу как будто подбросило со стула. – Мы что – дуры? Самое главное – начать, ввязаться в драку, а там будет видно.

– Гениально! – подхватила с живостью, свойственной ей, Надя. – С чего начнем? В чьи космы нужно вцепиться?

– Не опошляй, ты же не за прилавком. Я думаю, – продолжала Люба, – что за всех сразу приниматься нельзя. Силенок не хватит. Нужно всем троим навалиться на одного. Сейчас трое против трех. Вытащим одного, станет четверо против двух. Уже легче.

– И с кого же начнем?

– А это нужно решить, исходя из обстоятельств, трудности задачи и возможностей нашей банды.

– Ну, ты – голова! Наполеон! Хакамада! Гей-Люссак! – Вере вдруг вспомнился этот ...ман из Бауманки.

– Вообще-то правильно. Но с кого начнем? – тихо спросила Надя. Разговор прервал звонок у входной двери.

Пришел Олежек и, как был в куртке и кроссовках, заглянул в ком­нату.

– Ты что так рано вернулся из гостей? Да еще в грязной обуви прошел в комнату. Как тебя отец учил?

Олежек как будто и не слышал слов матери.

– Вы что, кайфуете?

– Не кайфуем, такого слова в русском языке нет, а пьем чай, чаевничаем. Я тебя спрашиваю, почему так рано?

– Родители пришли.

– Они что, не разрешают играть?

– Хуже. Они вообще меня не видят в упор. У них же все крутое, а я кто?

Надя смягчила тон, сама собой нахлынула обида, и она уже тихо, примирительно сказала:

– Олежек, пойди погуляй еще часик, нам нужно поговорить по жен­ским проблемам.

– А куда я?

– Ну, сходи в игровой зал.

– А деньги?

Не жалея, как обычно, Надя быстро дала сыну несколько десяток, и он ушел.

Люба подошла к серванту, еще советского производства, повертела в руках статуэтку балерины и повернулась к подругам.

– Пусть каждая напишет на бумажке имя того, кого нужно вытаски­вать первым.

Так и порешили. Когда прочитали записки, оказалось, что все напи­сали одно имя: Виктор. Действительно, его положение было наиболее нео­пределенным, сопряженным с опасностью для жизни. И в то же время у него был характер бойца, хотя и не понимающего с кем и зачем нужно бороться. Даже собственная судьба и семья стали отвлеченным понятием, не зависи­мыми от его воли, а управляемыми какими-то таинственными силами, которые чередовали в хаотическом порядке случайности с неизбежностью. Тем более он был безразличен ко всему, что выходило за пределы семей­ного круга. С родителями, жившими на Урале, в пригороде Нижнего Тагила, он поддерживал маломальскую связь и раз в три-четыре года ездил к ним, а вот другие родственники для него практически не существовали. После выписки из больницы Виктор стал еще более безразличным к себе. Он редко брился, еду поглощал быстро, не говоря вкусно это или нет, почти ничего не делал по дому и подолгу сидел на диване с книгой в руках. Жизнь дочери по-прежнему интересовала его, но Аня сама лишний раз к отцу не обращалась.

Офис, где он работал, был опечатан. Приходила повестка из след­ственного отдела прокуратуры, но Виктор туда не пошел. Люба пыталась найти Бугра или кого-нибудь из бывших служащих и выяснить по поводу зарплаты, но все это кончилось неудачей.

– Так, вот, – подвела итог Вера, – начнем с Виктора. Теперь слу­шайте сюда. Каждая из нас проведет разведку боем, чтобы оценить свои шансы выхода из тупика, куда нас, умненьких да благоразумненьких, заг­нали. Я подумала, а почему бы мне не найти этого самого ...мана и не попы­таться сыграть на слабостях сильного пола?

– Ты что, очумела, мать? – ахнула Надя. – А как же Георгий? Наши правила?

– Но там же записано: все средства хороши. И потом, кто тебе ска­зал, что дело дойдет до постельного сериала? Не зря восточный мудрец сказал, что три мешка хитростей заменяют женщине ум. Так что не боись!

– А еще с высшим образованием! Словечки-то какие, – огрызнулась Надя.

– В магазинах набралась.

Все это было сказано весело, в шутливом тоне, и подруги беспричинно рассмеялись. Никого не наградила природа так, как женщин, способностью снимать нервное напряжение или тяжесть на душе с помощью смеха или слез. Эти два небесных лекарства не сравнятся по своей целебной силе ни с какими таблетками, выпивками или мужскими разговорами.

Наверное, поэтому женщины живут дольше, чем мужчины.

У Нади никаких вариантов не наблюдалось, но теперь она подумает, как из топора сварить щи.

Люба стала говорить как бы не по теме, а про случай из ее врачебной практики. Как-то к ней зашел на прием фирменно упакован­ный мужик со своим отпрыском лет четырнадцати, у которого почти встало носовое дыхание.

– Не знаю уж, как они попали в нашу районку, то ли живут рядом, то ли кто посоветовал, но родитель стал просить сделать что-нибудь для облегчения. Я посмотрела: отек слизистой, носа, усугубленный забугорными каплями. Предложила уколы с гидрокартизоном, другого и не было ничего. Пять инъекций через день, а потом электрофорез заметно улучшили дыхание отпрыску, а родитель каждый раз подсовывал по сотне зеленых.

– Это что же, мать, ты огребла пятьсот баксов, а мы тут чаем надуваемся? – не выдержала Надя.

– Ну а в последний приход родитель говорит мне, что, мол, с вашей квалификацией вам не здесь нужно работать за нищенскую зар­плату, а в хорошем медицинском центре.

– Где, говорю, взять его, и кто меня туда возьмет с улицы?

– Я подумаю, как это сделать. Может быть, свой создадим, а вы подберете с нашей помощью хороших специалистов. Не возражаете?

– Ну, а ты, небось, отказалась, патриотка? – не выдержала Вера.

– Почему отказалась? Дело, говорю, за вами, да мало что-то верится. Теперь все умеют обещать, а вот делать...

Словом, на днях он позвонил на работу и предложил встретиться, обсудить детали. Помещение, мол, уже есть, только переделка требуется согласно нормам. Завтра, поеду. Не хочу, чтобы он заезжал за мной на своем шестисотом. Так что могут быть варианты.

Надя засуетилась:

– Нет, девочки, это надо отметить. Глядишь, и меня возьмешь туда уборщицей. Меньше не будет, чем в магазине.

Она полезла в холодильник, потом в сервант и вытащила бутылку водки. Люба решительно запротестовала:

– Никаких гулянок, пока не вытащим всех троих. Без жертв побед не бывает. Считайте, что это священная война трех карликовых государств-союзников против остального мира. Если б вы знали, как иногда мне страшно, как представлю, во что мы ввязались, но переду­мывать я не собираюсь. Бог не выдаст – свинья не съест.

Надя решительно запихнула бутылку водки обратно в сервант, увлаж­ненные ореховые глаза ее заблестели, а щечки на лице классического овала зарумянились, как у человека, идущего супротив сиверко, и она, наверно, самая легкомысленная из подруг, вдруг сказала серьезно:

– Жаль, что танки не заправляют водкой.

– Или бабьими слезами,– продолжила Вера.

– Все равно без снарядов – это не танки, – заключила Люба.

– Ну, девочки, – запротестовала Надя, – снаряды – это уже политика. Этого нам только не хватает. Хотя мой кавторанг и говорит, что если политики использовали в своих целях колбасные проблемы, то по закону обратной связи колбаса – политическое блюдо, вкус которого определяется гарниром.

Подруги еще немного просклоняли и проспрягали политиков, пока, наконец, разговор естественным путем не перешел на вечные женские темы – о детях, мужьях, продвинутых знакомых и кулинарных чудесах.

 

 

 Глава 6. Георгий, сын Ивана

 

Вера буквально за несколько часов до Нового Года все-таки вы­тащила мужа из вытрезвителя за мзду в тысячу рублей.

В Новый Год собрались у Нади, правда, без Виктора, который был в больнице, и без старших детей – Любиной Ани и Вериной Насти.

За новогодним столом Георгий не пригубил даже шампанского, был весел, остроумен, галантно ухаживал за дамами, а когда традиционная суета, тосты и общие разговоры начали стихать, взял принесенную с со­бой гитару и стал петь романсы негромким бархатным баритоном. Вера, Павел и Надя подпевали, варьируя и оттеняя основной мотив, не нарушая музыкальной гармонии русского раздольного многоголосья.

За такие минуты да еще упоительно нежные, хотя и редкие ночи Вера прощала мужу его пьянство и безволие в борьбе за себя и свою семью, тем более, что в пьяном виде он становился послушным, как ребенок. Она сидела рядом с ним на диване и бездумно погружалась, как в теплые волны прибоя, в звуки романса, воркование гитарных струн и запах мужского желанного тела. Все последние события ушедшего года, тревоги, неиссякаемые заботы и нужды милосердно отдалились, растаяли в умиротворенном состоянии маленького уголка празднующего новогодье города. Душа жаждала передышки в тихом замкнутом пространстве, в котором она могла бы несуетно восполнить истраченные силы.

Люба почти не участвовала в праздничном веселье и, едва дождав­шись утра, уехала к Виктору в больницу.

 

...Прошло две недели Нового Года, и Георгий снова запил, приходил домой поздно, в грязной одежде, от которой несло смесью спиртного с вонью бомжей, виновато улыбался и послушно лез в ванную. Одев чис­тое белье, засыпал мгновенно долгим сном на диване в комнате.

Однажды, придя с работы, Вера застала его на кухне, молчаливо сидящего у окна. Он смотрел куда-то в ночь, съёжившийся в комок, словно стараясь занять как можно меньше места. Не оглянулся, не встал, услышав, что пришла жена. Вера, не особо заботясь о тоне, спросила:

– Что, не допил, что ли?

Георгий промолчал, И только после второго вопроса: «Уж, не заболел ли?» – ответил как-то отрешенно:

– Что-то мне не по себе. Не знаю…

– Ничего, завтра со своими алкашами поправишь и голову, и душу.

Но Георгий даже не огрызнулся, а молча ушел в комнату и не стал ужинать.

А утром позвонила его сестра из Карелии: умерла мать.

Он выехал с петрозаводским скорым один, без Веры, оставшейся с деть­ми – пятнадцатилетней Настей и одиннадцатилетним Матвейкой.

В плацкартном вагоне, несмотря на необособленность мест, каж­дый из пассажиров был сам по себе, не общаясь с соседями. У Георгия была верхняя боковая полка. На двух нижних, возле столика, разместились две молодые женщины с громоздкой поклажей в больших сумках, на двух верхних – пожилой мужчина и мальчик лет четырнадцати. Вскоре после отхода поезда женщины суетливо выложили на столик в упаковках и пакетиках снедь, достали бутылку водки и, не обращая внимания на остальных, стали ужинать. Мальчик послонялся по вагону и залез на свою полку. Пожилой мужчина сидел, то запрокидывая свою крупную голову, то подпирая ее руками, изредка глотая какие-то таб­летки. Когда женщины заканчивали ужинать, он тихо спросил, не поме­няются ли они с ним полками. Женщины рассмеялись, не снизойдя до ответа. Георгий помог ему забраться наверх и вышел в тамбур.

 

…Поезд подъезжал к Твери. Свет осветительных мачт, огни вдоль перрона высвечивали крупные снежинки в густой, бескрайней тьме фев­ральской ночи. Город пытался вырваться из нее всей мощью своих киловатт, но лишь едва приподнимался до уровня последних этажей, между которыми зияли черные провалы, бесследно поглощающие свет го­рода и тихое мерцание снегопада. Перроны были почти безлюдны. Георгий заметил лишь одну молодую женщину, которая торопливо прошла к спальному вагону.

Поезд тронулся, и снова тьма надвинулась так близко, что он почувствовал, как холод медленно и властно стал проникать в него, сковывая сумрачным ознобом, и как тело его задрожало, разрушая мер­твенный плен остуды. Он вернулся в вагон, надел куртку и снова вышел в тамбур. Снежинки бились в полутемное окно там­бура, кружились в отсвете окон, окаймленные тончайшим кружевом. Лапушистые, как называла такие снежинки мать, они рассеивали тьму, высвечивали ее изнутри, и Георгию показалось, что над снежным полем, холодным и бесконечным, возник чей-то печальный лик, осеняющий это поле и ночь, и летящую сквозь тьму короткую цепочку огней запоздалого поезда.

…На станции его никто не встретил, и он, не дождавшись автобуса, попросил частника довезти его до города, который был в восьми кило­метрах.

Двухкомнатная квартира на втором этаже в центре районного горо­да, где отец с матерью жили последние четырнадцать лет и куда Георгий изредка приезжал то в отпуск, то по случаю, была полна незнакомыми людьми, которые в основном толпились в прихожей и на кухне, где на столе стояли нехитрые закуски и бутылки с водкой.

Он прошел в большую комнату и там увидел стоящий на табуретках гроб, и мать в нем, в знакомой кофточке с кружевным воротничком. Помо­лодевшее лицо обрамляла белая косынка с накрест уложенными концами. Рядом стояли отец и сестра. Они обнялись. Сестра в голос заплакала, что-то причитая, отец судорожно схватил руку Георгия и не отпускал, не говоря ни слова. Странная опустошенность овладела всем сердцем, всеми нервами и всем дыханьем Георгия, и он ужаснулся этой холодной опустошенности, в которой не было ни неуемной горести, ни вины перед матерью, ни слез.

В комнату время от времени заходили какие-то люди, некоторые плакали, что-то говорили отцу и сестре, а Георгий стоял отрешенно, в полузабытьи, и со стороны могло показаться, что это посторонний чело­век зашел и забыл зачем, и стоит, вспоминая, что он должен сказать. Когда уже стемнело, пришли две старушки, присели около матери, и одна из них начала тихо и горестно петь речитативом:

Настал последний мой праздник,

Настал последний мой пир,

Душа моя радостно взглянет

На здешний покинутый мир…

 

Другая подхватила тонким жалостливым голоском, покачиваясь в такт плачу и отводя сухонькими руками незримую пелену перед собой. Седые редкие волосы и спадшая на шею косынка не поспевали за движе­нием головы, и в неровном освещении комнаты казалось, что над старуш­кой колеблется прозрачный нимб из тончайших нитей.

У Георгия сдавило всю верхнюю часть груди, он силился протол­кнуть эту тяжесть внутрь или наружу, но получались только хрипы и судорожные конвульсии губ.

Умоют меня и причешут

Заботливой нежной рукой

И новый наряд мне оденут,

Как гостье на праздник большой,

– причитали старушки в лад.

– Кто это? – спросил Георгий у отца.

– Плакальщицы. Может, кто прислал, может, сами пришли.. Ты же знаешь, мать тут уважали. Сколько лет проработала в газете, до глав­ного дошла. Сколько колотилась то за человека, то за правду. Не столь­ко может ноги, сколько душу обколотила о всякие там пороги. А с новой властью не сработалась. Видать, из другого теста слеплена. Вот и идут люди поклониться. Пойдем, сынок, помянем рабу Божью Клавдию.

Георгий только пригубил, а пить не стал. Поел немного и подошел к се­стре.

– Как ты живешь тут? Одна ведь осталась. Муж наведывается к сыну? Сколько ему уже?

– На что мы сдались ему. У него теперь новая семья. Богатая.

Почти всю ночь они проговорили и только к утру задремали, полусидя, полулежа, в малой комнате.

Наутро снова собрался народ, в основном старики и старухи. Священник исполнил поминальную литургию. И пос­торонние люди вынесли гроб из дома и поместили в автобус. Кто-то разбросал еловые ветки. Снова заплакали в голос женщины, но потом как-то враз смолкли, расселись в два автобуса, и процессия двинулась к кладбищу.

Георгий, сидя у изголовья, думал, что вот они, тридцати-сорока­летние, уже не знают и вряд ли узнают православные, русские обряды похорон, а их дети и внуки забудут вообще все народные обычаи, которые бережно хранились и передавались из поколения в поколение, а будут цацкаться то с восточными образинами, то по-западному отмечать Рожде­ство, то кушанья и обиходные понятия переиначат на чей-нибудь лад, не говоря уже о словах, которые только пишут пока что по-русски, а сами они чужеродны и противоестественны.

...Возвращались домой с отцом пешком. Он спрашивал про житье-бытье в Москве. Говорят, мол, теперь это другое государство. Русского ничего не осталось. Разве только названия улиц да стены Кремля. А начинка иностранная. С нее и вкус всего пирога. Тесто оно что? Только наружность держит. А вот что внутрь запихнут, то и хавать бу­дешь.

Но скоро перешел на укоризненный разговор о нем.

– По-скотски живешь, сынок. Пьешь, говорят, без продыху, работу бросил. Какой ты мужик? У нас в роду этим званьем пуще всего доро­жили. Чтоб руки да голова свое предназначение исполняли, а не сплав­ляли в утробу всякую отраву. Вот и мать из-за вас с дочерью сколь­ких годов не дожила. Я хоть и плотничал, сперва на ДОКе, а по­том, когда его по бревнышку раскатали, частным путем хлеб добывал, и бутылок повидал перед глазами больше, чем деревьев в ином лесу, а до скотского состояния ни разу не доходил. Мужик должен знать меру во всем, а особливо в этом деле.

…Дома был уже накрыт стол для поминок. Старушки ладили премуд­рости старых обычаев и тихо подсказывали поминальные правила. Георгий при людях почти не прикасался к рюмке. Говорил с сестрой, но чаще сидел отрешенно, словно никого не видя и не слыша. Когда все стали расходиться, он вдруг очнулся, налил себе водки и стал говорить о матери, о прежней жизни, о детских годах. Многие всплакнули. Георгия уже нельзя было остановить. Он снова наполнял себе и двум оставшимся мужикам рюмки и пил в охотку, почти не прика­саясь к еде. Он быстро опьянел, стал требовать гитару, пытался что-то петь, пока сестра не уложила его в постель. Отец молча смотрел на сына и в сухих, будто выжатых глазах темнела сострадательная тоска. На следующий день Георгий, едва придя в себя, снова потянулся к поминальному столу, быстро опьянел, то плакал, то бессвязно пытался что-то сказать, а когда сестра попыталась увести его снова в малую комнату, вырвался, надел куртку и, судорожно засунув бутылку водки в карман, вышел, шатаясь, на улицу.

– Пойду к мамочке, ей холодно.

Никто его не пытался остановить, хотя уже темнело и подмора­живало, и до кладбища было километра два.

...Георгий очнулся на бугорке земли, припорошенном снегом. Была ночь. Серая слепая мгла окутывала и небо и землю, застилая собой ближний мир и оставляя взору только несколько метров видимого про­странства. Георгий сел. Вспомнил, что шел на могилу матери и обрадо­вался: значит, нашел. Он погладил рукой бугорок, ощущая смерзшиеся комочки земли, как будто даже тёплые, и стал отгребать с него снег. Слова сами вырывались из стесненной болью груди, он то каялся перед матерью за свою непутевую жизнь, то рассказывал ей о жене и детях, то просто плакал скорбно и просветленно.

– Ты что воешь? – из темноты возник человек.

– А ты кто? Какое тебе дело?

– Да вот услышал: человек убивается. Может, помочь надо? Всё легче с живым человеком. Ты чей? Не приходилось прежде видеть.

Георгий разглядел в пришедшем старика в сильно потертом ратиновом пальто с бобриковым воротником. Шибануло кислым запахом. Душа успокоилась, и он смиренно произнес:

– Давай помянем мою мамочку, вот ее свежая могилка. Вчера похоронили, – Георгий потянулся в карман за бутылкой.

Старик остановил его руку:

– Это не могилка. Это клумба возле заброшенного детского сада. Днем здесь дети из ближних домов играли, вот и помяли земли­цу-то.

– Ты что, старик? – Георгий протрезвел в один выдох. – Какая клумба?

– А ты оглядись, сердечный. Вон заборчик, каким детские садики огораживали, вот столбики от качелей. А это клумба.

Георгий содрогнулся от страшной и беспощадной мысли о кощун­стве, о неизгладимой вине перед матерью, перед близкими и душой своей, перед этой землей, где ходила мать, где он вырос, и которая благо­словила его на устроительную и благолюбивую жизнь.

– Не убивайся, сынок, – стал утешать старик, – хуже, когда на мо­гилах поминают, как на клумбах.

– Кто ты, старик?

– Человек. Божий раб. А кем был – и сам нынче не помню. Да и ка­кая в том нужда – помнить. Память – она к служению подвигает. А ка­кой из меня служитель. Вот стерегу свое счастье – утром солнцу ра­доваться, ночью – покою. Счастье – это хорошее здоровье и плохая память. Тем и живу.

Георгий понемногу пришел в себя, и успокоительные слова старика примирили его с тем ощущением, которое продолжало в нем существовать, но уже не разрывало душу, а томило ровной, тупой болью.

– Давай, старик, помянем рабу Божью Клавдию.

Старик принял из рук Георгия почти пустую бутылку водки, аккуратно вылил остаток на снег и перекрестился.

– Вот и помянули. Давай-ка провожу тебя домой. Теперь я знаю, чей ты, Георгий, сын Ивана.

…На вокзал провожал его отец. Говорили мало, избегая разгово­ров о матери и о планах на будущее. Уже перед самым приходом поезда отец вдруг спокойно, как бы о ком-то другом, сказал:

– Недолго мне осталось жить на этом свете. Похороните рядом с Клавдией да не бросайте друг друга. Настали времена, когда нужно русскому роду согласием да выручкой крепиться. Сперва изнутри, а по­том, Бог даст, и народ образумится, и держава встанет с колен.

...Дома, в Москве, Вера долго присматривалась к мужу и не могла понять, что за перемены произошли в нем, хотя и чувствовала эти пере­мены, которые одновременно и радовали, и пугали ее. Но через месяц Георгий снова запил, и все стало на свои места.

 

 Глава 7. Рыбный день

 

До закрытия супермаркета оставалось часа полтора, когда Надя решила еще раз проверить наличие продуктов на стеллажах и в холо­дильных шкафах. К этому времени основной поток среднего покупателя иссякал, и все больше заходили «жирные коты и бобрихи», как называла Надя новых русских. Они ходили, не спеша, с чувством собственного превосходства по рядам супермаркета, бросая изредка в тележку какой-нибудь товар. Надя, как старшая по отделу, стояла около рыбной вит­рины, когда подошли к ней пожилой мужчина с женщиной средних лет.

На нем было удлиненное кожаное пальто, сидевшее как-то неловко, будто с чужого плеча, и шапка из ондатры, из-под которой с властной брез­гливостью смотрели маленькие блеклые глазки. На женщине было манто из голубого песца, волосы схвачены сзади заколкой жемчужного цвета. Они стали рассматривать витрину. Растягивая слова, женщина сказала с легким прибалтийским акцентом:

– Мне хочется скумбрию. Кажется она свежая и немного аппетитная, похожая на нашу.

– Здесь не может быть с Балтики. Наверно откуда-нибудь с юга.

Женщина настаивала на своем, и тогда мужчина обратился к Наде, стояв­шей рядом:

– Любезная, откуда эта скумбрия? Или вам не докладывают?

Надя взяла упаковку соленой скумбрии, лоснящейся жиром, посмотрела на штрих-код, хотя и без этого знала, что поставка была из Риги, и устало ответила:

– Это балтийская скумбрия.

Женщина просветлела:

– Видишь, меня не обманула интуиция. Она такая же, как у нас в Лиепае.

Надя не смогла удержаться, чтобы не нарушить неписаный этикет обще­ния низшего сословия с высшим, и спросила:

– Вы живете в Лиепае? Вы оттуда?

Мужчина попросил завернуть получше скумбрию, выглядывающую родственными глазами из-под целлофана, и нехотя ответил:

– Мы жили там с женой семь лет назад. А что тебя интересует?

Надю покоробило это «тебя», но память о счастливых годах жизни в Ли­епае, где Павел служил на сторожевом корабле, заглушила легкую неприязнь.

– Да, вот вспомнила город, где мы с мужем прожили почти пять лет, как раз перед девяносто первым годом. Рядом с кинотеатром «Саркана бак».

Больше ее ни о чем не спрашивали, но она, упаковывая скумбрию, продол­жала говорить скорее для себя, чем для них:

– Я преподавала историю в средней школе, – она назвала ее номер, – а муж служил на кораблях.

Мужчина вдруг оживился, перейдя на «вы»:

– Вы историчка из школы? Да, тесен мир! Симочка, помнишь я ходил к директору этой школы, когда наш Оярс на уроке истории сказал, что Латвия – это не союзная республика, а государство, такое же, как Швеция? Как зовут вас, уважаемая?

Надя хорошо помнила этот случай, происшедший в начале 91-го года, и своего ученика Оярса с русской фамилией, отец которого был первым секретарем горкома партии. Тогда о случившемся директор школы узнал не от Нади, хотя на педсовете она и не скрывала своего возмущения. Однако после разговора отца Оярса с директором без ее участия, слу­чай этот замяли и никаких наказаний или выводов не последовало.

– Надежда Кирилловна.

– Да, да, именно Кирилловна. Это я запомнил, – сказал мужчина, принимая упакованную скумбрию. – А как вы попали в продавщицы? Вы же, как говорил директор, прекрасный педагог. Да и ученики вас любили.

– Любовь мало кого спасает. Особенно теперь.

Надя улыбнулась заученной профессиональной улыбкой продавщицы:

– Спасибо за покупку.

Жена бывшего секретаря горкома отошла к другим стеллажам, и тон, и выражение лица его разительно переменились.

– А знаете что, возможно, я смогу помочь вам, если жизнь еще не отбила у вас истинное призвание, – он покосился в сторону жены. – Позвоните мне через пару недель.

И он протянул свою визитку. Когда они ушли, Надя прочитала:

 

Правительство Российской федерации

Комиссия по национальным вопросам

и религиозным связям

Заместитель Председателя

Владислав Иванович ПОПОВ

 

Она положила визитку в сумочку вместе с другим барахлом и забыла про нее.

Однажды Попов снова появился в супермаркете, теперь уже один, и, увидев ее как бы случайно, укоризненно покачал своей ондатровой шапкой:

– Что же вы, уважаемая, не звоните? Я договорился с хорошими людьми о вашем трудоустройстве с приличной зарплатой, а вы меня под­водите. Нехорошо, нехорошо…

Рыбьи глазки Попова округлились и замерцали проблесковым светом спасительного маяка. Надя поняла, что ей предлагают решительно перебраться с ее непрезентабельного катерка на вполне современную баржу с гарантированной буксирной тягой и новым курсом в светлое бу­дущее. «Ну что ж, – решила она, – давайте, дорогой Владислав Иванович, пои­граем в морской бой на море в клеточку».

– Наверное, мне просто не повезло. Вас трудно застать, поэтому я не дозвонилась, – кокетливо улыбаясь, ответила Надя. – Да и страшно звонить такому большому человеку, как вы.

– Все мы человеки, – примирительный тон Попова означал, что предложение остается в силе и пора переходить к деталям.

Они отошли в сторону. Предложений было два. Первое – пойти репетитором в очень обеспеченную семью к двум детям подросткового возрас­та. Второе – работа в избирательной комиссии секретарем с перспек­тивой перехода в ЦИК или в Управление, где работает он. В первом случае зарплата может быть значительно больше с некоторыми льготами (они будут оговорены), но временно. Работа секретарем оплачивается в пределах 25-30 тысяч рублей, при переходе на следующую ступень сум­ма может удвоиться.

– Однако, – Попов без тени смущения перешел к особым условиям соглашения, – необходимо выбрать время для знакомства поближе, ибо я беру на себя определенные обязательства и не хочу рисковать своим добрым именем.

Надя обрадовалась: ага, заговорил главный калибр. Рановато, гос­подин Попов. Снарядов не хватит. Она ответила легким маневрированием:

– У вас очень красивая жена, элегантная, с большим вкусом. И наверно очень любит вас. Она латышка?

Главный калибр на минуту замолчал и ударил опять, с новой силой:

– Да, она родом оттуда. Но какое это имеет значение? Как мы с вами договоримся? Когда?

Надя резко положила руль своего катерка вправо и, не переставая ко­кетливо улыбаться, спросила:

– Оярса, наверное, уже не узнать. Где он теперь?

– В этом году заканчивает университет. Но мы опять отвлек­лись. Скажите, когда за вами заехать, я пришлю машину.

Следующие два-три маневра, предпринятые Надей, не добавили безопаснос­ти. Стрельба беглыми, только усилилась, и фонтаны разрывов поднимались уже совсем рядом. Надя решила предложить временное перемирие.

– Я должна поговорить с мужем, чтобы это не было неожиданно­стью для него, и взять на работе отгулы. Одного дня наверно не хватит, чтобы решить все вопросы? – Надя изобразила попадание.

Попов просиял и зачехлил орудия.

– Вы правильно меня поняли. Это уже обнадеживает. Только не откладывайте в долгий ящик. Место может уйти. Когда решитесь, позво­ните, лучше за день-два.

 

…Обсуждая дома с Павлом предложение Попова, Надя умолчала об откровенных намеках бывшего первого секретаря. Сошлись на том, что нужно начать с переговоров о репетиторстве, которое сулит и хоро­ший заработок, и больше свободного времени, что для воспитания сына, особенно сейчас, крайне важно. И Надя позвонила Попову.

Через день, как и условились, к супермаркету подкатила синяя Ауди и бесцеремонно протаранив улицы, подвезла ее к ресторану в рай­оне Красной Пресни. Надя едва узнавала знаменитые места. Видимо, дух революционности со дня первых построек витал над ними. Сначала воль­ная слободка, потом рабочий район с булыжными и прочими боями за лучшую долю, теперь центр международной торговли с ресторанами. Каждому времени своя революция.

Водитель провел Надю в зал ресторана, где за столиком у окна с видом на подворье украинской хаты с ряженой хохлушкой и скотом сидели Попов и моложавый плюшевый мужчина с женщиной лет тридцати пяти. Блюда на столе были уже изрядно потрепаны, напитки ополовине­ны, а компания в веселом расположении духа.

– Знакомьтесь, – Попов немного привстал и снова опустился на стул, – Надежда Кирилловна, старая знакомая по Лиепае. А это, – он кивнул на сидящих за столом, – Аркадий Семенович и его жена Ирина.

Дипломатическая часть разговора закончилась довольно быстро, и суп­руги приступили к вопросам по существу. Лица их приняли выражение билетных контролеров, вся цель которых не пропустить плацкартных пассажиров в спальный вагон.

– Надежда Кирилловна, вы давно уже не практикуете как педагог?

Надя, выпившая к тому времени под натиском Попова пару рюмок коньяка, почувствовала себя человеком, которому нечего терять, поэтому отве­чала с некоторым вызовом, спрятанным в простоватость и легкую иронию.

– Да мы тут каждый день историю проходим.

– Как это понимать?

– Ну, сын у меня в шестом, да у подружек двое. Вот и практикуем.

– Вы знаете, что понимание истории, особенно недавней, сейчас другое, без лакировки?

– Да уж, все в полном соответствии со взглядами Данилова и Косулиной, авторами учебника по истории без лакировки. А в каком объёме хотелось бы знать историю вашим детям?

– Как можно в более полном. Чтобы наши дети не допустили оши­бок, приведших к революции семнадцатого года.

– Что ж, вполне конкретное задание. Отличные знания я могу гарантировать, а вот насчет революции…

– Ну, это наша забота. Так же, как и поступление в нужный вуз.

В окно было видно, как на подворье хохлушка приступила к дойке коровы. Разговор перешел на условия работы, которые диктовала Ирина:

– занятия два раза в неделю в строго определенные часы;

– в дом, где они живут на Рублевском шоссе, Надю будет достав­лять машина, разумеется, и обратно;

– зарплата тысяча долларов в месяц. Любое, даже на минуты, от­клонение от графика – штраф;

– никаких праздников, отпусков, болезни и семейных обстоятельств;

– пропуск двух подряд занятий – лишение месячной зарплаты. Еще одно повторение, и договор расторгается.

Всё это было сказано мило, с улыбкой и закончилось тостом за добрые отношения. «И за дружбу», – добавил Попов.

Надя сказала, что через два дня она даст окончательный ответ, и они все вместе покинули ресторан.

Попов, подвозя Надю, предложил на пять минут заглянуть к при­ятелю, мол, есть дело и это почти по дороге. И она поняла, что зам председателя не хочет откладывать в долгий ящик оплату за услуги, считая договор о репетиторстве делом решенным. Внутри все сжалось, появилась предательская дрожь, и она прислонилась щекой к холодному стеклу задней дверцы. В бестелесном сумеречьи ночного города тус­кло высвечивались неподвижные лица то Павла, то Олежки, то какое-то чужое, одновременно похожее на те, которые она видела в ресторане.

Внезапно она успокоилась и окончательно пришла в себя. Подумала: это еще не испытание. Это просто легкая разминка женских инстинктов самозащиты. И когда машина остановилась у чужого дома, она тоном учителки девятого класса сказала:

– Владислав Иванович, вы недолго задержитесь у друга?

Попов оторопел:

– Мы же вместе зайдем к нему. Зачем вам тут мерзнуть?

– Нет уж, я думаю, что у нас будет более подходящее время, чтобы навестить вашего друга, – и добавила, глядя с улыбкой на расте­рянного Попова: – Женщины – это не пожарная часть, которая срочно выезжает даже по ложному вызову. У нас есть такая дурацкая особенность – привыкать.

Попов еще немного поуговаривал, правда, уже с меньшим энтузиазмом, у него явно поубавилось хмельной отваги, и после томительной паузы проворчал:

– Ладно, заедем в другой раз, может, его и нет: окна не светятся.

Надя, как можно более равнодушно, спросила о варианте работы в изби­рательной комиссии под началом Попова. Он вяло отвечал, не спраши­вая, зачем ей это нужно, и не раздражаясь.

...Дома ее мужики и не думали ложиться спать. И когда Надя вошла, они сделали вид, что заняты каждый своим делом. Она рассмея­лась оттого, что одержала маленькую победу, оттого, что ее милые пере­живают и беспокоятся о ней, и оттого, что она снова среди этих на­доевших и таких необходимых стен, старомодной мебели, дурацкого ковра на стене, тусклого света торшера, одноглазого циклопа-телеви­зора и, потрепав ласково вихры Олежки, подошла к Павлу и обняла его сзади, прильнув всем телом.

 

 Глава 8. Голос моря и голос крови

 

Между тем, события, связанные с нападением на Бугра около ресто­рана «Салун» и участием в них Виктора, принимали весьма угрожающий оборот. Оказалось, что выстрелив наугад, Виктор ранил одного из на­падавших. Пуля попала в колено, и операции не помогли сохранить ногу в прежней подвижности. Иначе говоря, пострадавший стал инвалидом. Принадлежал он к одной из малых народностей Кавказа и потому не был обучен смирению и всепрощению врагам своим. Биологический закон вы­живания и самоутверждения малой нации с детства впитался его кровью стараниями родителей, родовыми обычаями, традициями и свято исполнял­ся, не подвергаемый сомнениям и прочим морализаторским изыскам. По неписанному закону малого народа кровник должен сам отомстить обидчику полной мерой, однако ему было не до этого: операции сле­довали одна за другой.

А пока делом занималась прокуратура, где лежало заявление постра­давшего и свидетелей и где был свой интерес, но уже чисто материаль­ный. Расследование было поручено дознавателю Студневу, недавно при­шедшему в следственный отдел из какой-то развалившейся юридической конторы. Это был представитель той многочисленной части человечес­кого рода, которая ведет свое происхождение от медузообразных, полу­жидких субстанций, легко меняющих форму и окраску в зависимости от среды обитания. Их склонность к мимикрии отточена до совершенства. И нет таких исторических, социальных и просто жизненных условий, к ко­торым они не смогли бы приспособиться. И каждое новое свое обличье они воспринимают как единственно возможную форму существования, прис­посабливая каждую молекулу своего организма к запросам новой действи­тельности. В монастыре они будут прилежными монахами, в тюрьме – не менее прилежными палачами. Они меняются даже внешне, поэтому близкие знакомые иногда не узнают их.

У Студнева после прихода в прокуратуру как-то сразу сузились глаза и стали походить на смотровые щели, вытянулась шея, щеки округ­лились, кончики ушей приобрели подвижность и либо загибались вовнутрь, либо распахивались, как двери летнего бистро, в зависимости от источника звука.

Студнев сразу понял, что требуется начальству в этом, достаточно очевидном, деле, и какую выгоду он может извлечь для себя самого. Истец хорошо оплатил версию о том, что телохранитель Бугра первым на­чал стрелять в них, и только после этого один из их компании в целях защиты выстрелил вслед уезжающей машины. А откуда рана у телохрани­теля, он понятия не имеет. Может, он ее схлопотал позже, уже в Москве. Кто докажет?

И Студнев подготовил материалы для передачи в суд, из которых следовало, что помощник предпринимателя Бугрова Б.Е. Виктор Михайло­вич Назаров совершил нападение на отдыхающих в ресторане «Салун», когда они вышли покурить, в результате чего был ранен в ногу О.Джакоев. После противодействия со стороны друзей О.Джакоева уехал вместе с Бугровым Б.Е. на автомашине марки «мерседес»-внедорожник в неизвестном направлении. Все это было надлежащим образом оформлено, но с передачей в суд Студнев не торопился: зачем нести курицу на ры­нок вечером, если она утром может снести яйцо. И он вызвал Виктора Назарова в качестве свидетеля.

...За несколько дней до этого к Вере в столовой института подо­шел Алексей Сайгин и предложил встретиться после работы. Она поняла, что он выполнил ее просьбу. Они зашли в музей восточных культур, поб­родили немного по его залам, а потом Алексей в примузейном киоске купил кулон из яшмы, а когда они отошли, протянул ей две коробочки.

– Во второй то, что я обещал.

Он объяснил, как пользоваться устройством, похожим на скромное ожерелье, и проводил ее до самого дома.

Вера заметила, что Сайгин был чем-то озабочен, говорил мало и од­носложно. Впервые она почувствовала необыкновенную прелесть в корот­ких лаконичных фразах, разделенных долгим молчанием, их мужскую сдер­жанность, таящую загадочную и привлекательную силу. Но вместе с тем, когда Сайгин уже ушел, ей стало тревожно, и она не могла понять почему, но вдруг ее охватило желание догнать его и сказать об этой тревоге и защитить от незримой опасности.

...У Любы, между тем, дела складывались как нельзя лучше. Ее благодетель, как она называла Шаройкина Петра Ильича, предложившего ей работу в коммерческом медицинском центре, за два месяца произвел реконструкцию помещений бывшего клуба юных натуралистов под кабинеты специалистов и вспомогательные помещения, завез современное медицин­ское оборудование, причем, частично отечественное, и Люба рассталась со своей районкой, прихватив оттуда еще одного врача.

Шли подготовительные работы, и она каждый день ездила в Центр. Шаройкин приезжал почти каждый день то с одним, то с другим глубоко­мысленным лицом и уединялся с ним в кабинете заведующего. Туда при­носили из его машины коробки и пакеты, а часа через два приехавший выходил, излучая непоколебимую веру в справедливость всеобщего и частного мироустройства.

Шаройкин, проводив гостя, становился грустнее, отдавал какие-то распоряжения заведующему и уезжал. Основной бизнес у него был в сфе­ре малой энергетики с небольшим производством, проектно-изыскательским бюро, несколькими строительно-монтажными группами и магазинами широкого строительного профиля. Кроме того, в Подмосковье он владел контрольным пакетом акций крупной складской базы с терминалом и теп­личным хозяйством на территории бывшего совхоза.

Однажды Шаройкин подошел к Любе и стал расспрашивать о муже. Люба насторожилась:

– Почему он вас интересует?

– Я слышал, что он из бывших спортсменов и знаком с охранной работой. Может быть, он согласится возглавить охрану Центра? Одним вахтером не обойтись, не то время.

Петр Ильич открылся вдруг с неожиданной стороны. Люба поняла, что его тревожит положение русского бизнеса в столице, разобщенного не в пример бизнесу нацменьшинств и не имеющего поддержки ни у мос­ковских, ни у федеральных властей. Каждый русский предприниматель сра­жается в одиночку, а это рано или поздно приводит либо к разорению, либо в экономическую резервацию без права выхода за ее границы. По какому-то странному року русская нация теряла свои родовые скрепы и инстинкт самосохранения и распадалась на отдельные биологические особи, которым изощренными методами прививался комплекс неполноценности и неизбежного исчезновения, как народа. И они – жертвы этой страшной, беспощадной мировой власти – чем дальше, тем больше любили своих палачей, и наоборот – все злее ненавидели своих пророков и спасителей. И все же в недрах этой темной массы иногда загорались искорки, на мгновение выхватывая фрагменты спасительного пути.

– Если ваш муж согласится, пусть придет сюда в субботу. Мы с ним обговорим детали.

Так определилось ближайшее будущее Виктора. У Любы отлегло от сердца. Но ни разум ее, ни душа не могли знать и чувствовать, что неве­домые силы уже готовят новые испытания, уже приоткрыли ящик Пандоры и включили часы, отмеряя последние мгновения милосердно дарованной пе­редышки.

...Получив повестку из следственного отдела районной прокуратуры, Люба позвонила подругам: что делать?

Обсудили на короткой прогулке и решили, что Виктору идти нельзя, а пой­дет Люба и прикинется дурочкой, мол, муж уехал к родителям в Сибирь, а если есть к нему вопросы, то она может ответить.

Однако визит Любы к следователю ничего не дал. С большим трудом, используя обаяние красивой женщины, она попала к Студневу в кабинет, но он, не отрываясь от бумаг, произносил ничего не значащие слова, словно не слыша ее и несколько оживился только после вопроса Любы:

– Не могли бы вы посоветовать, что нужно нам делать, чтобы доказать свою правоту?

Студнев внимательно посмотрел на нее, словно только что увидел, и предложил обратиться к опытному адвокату, например, к такому-то из адвокатской конторы, что в этом же здании. Ни фамилий, ни тем более адресов истца и свидетелей он не назвал. Люба зашла к адвокату, но его на месте не было.

Она вернулась не просто расстроенная, она была в отчаянье. Надя успокаивала и крестила по атеистически проклятую власть и ее присных. А долго молчавшая Вера вдруг предложила еще раз наведаться к следователю вдвоем с ней – есть идея.

К Студневу прошли они на удивление легко, но встретил он их почти враждебно. Вера стала убеждать его в невиновности Виктора, поправив воротничок кофты, и Студнев стал меняться на глазах. Сначала расправились кончики ушей и сами уши стали походить на радары в боевом дежурстве, потом появилась блаженная улыбка на побледневшем слегка лице, и он стал монотонно отвечать на все вопросы Веры. Люба почувствовала, как завораживает ее голос Веры или какой-то звук, похожий на него. Она больше ничего не слышала, как будто мир онемел, и не знала и не хотела знать, что говорит следователь, потому что ничего желаннее идущих отовсюду звуков не было.

Очнулась она на улице, когда они шли с Верой к метро.

– Я ничего не понимаю. Что там произошло?

– Слушай сюда. Неважно, что там было, важно, что сказал этот дознаватель. А сказал он вот что: Виктору грозит как минимум два года лагерей с оплатой лечения и компенсацией потери трудоспособности пострадавшего, что можно откупиться через него солидной суммой баксов, что дело возбудили О.Джакоев и его друзья. Вот их адреса, – Вера про­тянула бумажку, исписанную чужим почерком.

– Послушай, мать, – не унималась Люба, – чем ты его взяла, чтобы он выдал такое?

Вера отшучивалась, мол, коленки показала и даже чуть повыше, да улыбалась ему улыбкой голодной шлюхи.

– Не лги, у тебя это в принципе невозможно.

– В принципе – да, а в прокуратуре чего не сделаешь, – продолжала отшучиваться Вера. – Лучше давай думать, что делать дальше?

Но Люба не могла забыть то наваждение, которое она испытала в комнате у следователя, и продолжала допытываться:

– Может, минута была такая, нашло на него, к покаянию готовится.

Отшучиваясь, Вера все больше и тревожней думала о Сайгине, который вот уже с неделю не появлялся в столовой, хотя она и меняла часы обеда и удлинила его как могла. В отдел, где он работал, ее не пустили. У входа теперь стояла охрана в спецформе. Телефон не отвечал.

В институте ходили слухи о каких-то переменах, связанных с пере­профилированием нескольких отделов, и о проверке сотрудниками ФСБ отдела, где работал Сайгин. Вера на всякий случай сняла ожерелье и спрятала его у Нади как подарок старого знакомого, о котором не должен знать Виктор.

У Нади, по крайней мере, судя по ее неиссякаемому оптимизму и шутливому тону, было все как в тихой гавани, куда заходили только мелкие суденышки, не способные потревожить спокойную гладь воды. И лишь она одна знала, что надвигается шторм, и многое будет испытано на прочность, и, как знать, чем кончится эта схватка с неуправляемой стихией.

 

 

 Глава 9. Любите врагов своих

 

Калитников возвращался из Тулы электричкой после встречи с двойкой из дружины, которую удалось создать в этом городе. Это бы­ла уже пятая встреча после того, как он вышел на них. Он не торопил события. Бездумно рисковать, особенно чужими судьбами, было не в его правилах. Чувство привыкания, отеческого по военным меркам сродства постепенно все больше и больше связывало его с такими, как эти двое. Каждый из них прошел через свое унижение и горе близких, через боле­вое ощущение бессилия перед наглостью и произволом. В каждом из них был зародыш русского мстителя Евпатия Коловрата. Но сколько таких, как эти, погибли или были сломлены из-за своей горячности, необдуман­ности и бесхитростности сопротивления уничтожительной силе.

Калитников говорил, что нужно объединяться, создавать клубы, сек­ции или общества, но их программы или уставы не должны вызывать подо­зрения властей. Пусть будет «Идущие вместе» или «Послания Президента – в жизнь!». Будьте хитрее, не брезгуйте обманом и маскировкой, ложны­ми целями и ударами с неожиданной стороны. Пока что сила на стороне недругов России. Но дела ваши должны быть освящены правдой и справедливостью. Месть, когда она во имя своей Родины и своего народа, свята и бессмертна. Не забывайте: нам объявлена война, и власть наша на стороне наших врагов. Поэтому будьте особенно осторожны и хитры. И пока нет у вас опыта, будем решать вместе: по отношению к кому и как будем проводить акты возмездия.

Так постепенно, как матерый волк, он натаскивал молодых волчат умению постоять за себя и за свою стаю во враждебном кольце. Вчера они разра­ботали в деталях один из таких актов. И единственное, что тревожило его – это нарушение, даже самое незначительное, намеченного плана. Только оно могло привести к серьезным последствиям.

...Несмотря на середину дня, электричка была заполнена усталым людом. Тусклые металлические части вагона, серый рассеянный свет, па­дающий сквозь грязные стекла на равнодушные лица пассажиров, выкрики торговцев, предлагающих мелочевку, вялые матерные разговоры – всё это казалось Калитникову частью конвейера, бессмысленного и беспощадного, который запустили однажды и забыли о нем и о тех, кто попал в его вечную власть, и не может ни остановиться, ни сойти с него.

Он смотрел на их усталые, ржавые лица, на их рты, поглощающие пиво и гамбургеры, на их лишенные глубины глаза, уставившиеся в крос­сворды, рекламные картинки, в пошленькие книжонки, и думал: и ради этих людей, забывших прошлое и не думающих о будущем, потерявших даро­ванное природой чувство самосохранения и общности, способность разли­чать добро и зло, ради этой безвольной, трусливой человеческой массы, по какой-то недоброй иронии называемой народом, он рискует жизнями мо­лодых сильных мужиков. Да нужно ли защищать этих людей, а если грубее – быдло, которое само лезет в капканы, в загоны, в могилы, наконец, и паль­цем не хочет пошевелить ради своего спасения от надвигающейся гибели? И отвечал себе: да, нужно! Именно ради таких, ибо сильные, думающие, не забывшие свою историю и свою национальную гордость, спасутся и защитят себя сами. И не потребуется жертвенная кровь одиночек.

...От Курского вокзала до квартиры друга, которую он отдал на время Калитникову, было всего ничего: каких-нибудь пятнадцать минут ходьбы. С Вячеславом Лобановым они сдружились в Ленинградском военном училище. Разнообразие интересов от древней истории до философии и ми­стических учений, от квантовой механики до «Откровения Иоанна Богосло­ва», не говоря уже о спорте, сблизили их и породили мужскую дружбу, сдержанную в проявлениях чувств и потому наверно прочную и благосло­венную на долгие годы.

Судьба Вячеслава после окончания училища сложилась иначе: он был направлен для прохождения службы на Северный Кавказ, где и женился на милой, скромной выпускнице Грозненского пединститута, родом из-под Харькова, где неподалеку жили и родители Вячеслава. Вскорости родился сын, и Вячеслава перевели в Гудермес, где дали, наконец, отдельную двух­комнатную квартиру. Однако радость обретения своей крыши над головой и семейного благополучия продолжалась недолго. После известных собы­тий 1991-93 годов в Чечне разверзлась открытая война с русским населе­нием. Начались убийства, поджоги, насилия, похищения людей в рабство или с целью получения выкупа. Многие бросились бежать, бросая свои дома, квартиры, имущество...

Часть, в которой служил Вячеслав, была расформирована, а оружие и техника переданы в руки местных властей. Он собрал с женой нехитрые пожитки и уже оформлял документы, когда однажды, придя домой, не нашел жены и сына. Три дня он искал их с остервенением сумасшедшего, но не нашел, и никто не сказал, куда их увезли. На третий день к нему в квар­тиру пришел бородатый человек и с нагловатой улыбкой сказал, чтобы он уезжал отсюда к чертовой матери, пока жив сам. Вячеслав ударил его с такой силой, что тот, пролетев полкомнаты, ударился головой о батарею отопления и уткнулся в лужу крови. Вячеслав схватил документы, запер квартиру снаружи и бросился на вокзал, а там вскочил в уходящий товар­ный поезд, идущий в сторону России.

Путь назад был отрезан, а усилия друзей и, прежде всего, Калитникова, не помогли найти жену и сына. Они пропали бесследно.

Дело о неумышленном убийстве чеченца удалось, правда, замять.

Вячеслав наотрез отказался продолжать службу в армии, да его и не упрашивали. Единственно в чем пошли навстречу – это прописали в Москве к одинокой, больной родственнице, тете по матери, в однокомнатную кварти­ру. В это время он сблизился с одним из священников Елоховского собора, куда стал часто ходить на молебны, изучал религиозную литературу, строго соблюдал предписания по православному чину.

Калитников часто приходил к нему. Они по-прежнему, каждый по-сво­ему, дорожили памятью о юности и своей дружбой, согласно оценивали теку­щие события, но если один все более ожесточался, то другой искал примире­ние и покоя. Через два с лишним года тетя умерла, оставив квартиру Славе.

В одну из таких встреч Вячеслав сказал, что он принял рясофорный постриг и уходит в монастырь недалеко от Москвы. Квартиру отдал в поль­зование другу, к тому времени ушедшему от жены и оставившему все ей и сыну.

...Подойдя к дому, Калитников увидел сидящего на лавочке возле подъезда человека в темном одеянии. Он встал и шагнул навстречу.

– Вячеслав!

– Не Вячеслав, а брат Василий. Вот, не мог открыть дверь своим ключом.

– Ну извини, брат, пришлось поставить кое-какие секреты. Не в Швеции, чай, живем. Пошли домой, замерз, небось, хоть и весна на дворе.

Калитников быстро приготовил нехитрый ужин, поставил бутылку водки и бутылку сухого вина, и они сели трапезничать.

– Что тебе налить, брат? Не могу привыкнуть к твоему новому имени. Тебя уже записали в монахи?

– Да, сподобился. После Господнего Воскресения можно и пригубить. Налей, Олег, вина.

Всматриваясь в лицо Вячеслава, Калитников не мог понять, что из­менилось в нем, а что осталось прежним – от капитана Вячеслава Лобанова, лучшего его друга, то задумчиво медлительного, то взрывного, неудержимого в желаниях и буквально выдумывающего препятствия, как почти всякий рус­ский, чтобы затем бороться с ними, отчаянного в спортивных схватках и осторожного в принятии важных решений. Что осталось от курсанта и ка­питана и что появилось нового у брата Василия? Борода и длинные воло­сы сделали его старше своих сорока двух, но главное, что его старило – это глаза, в которых тускло поблескивали стальным цветом голубые прежде зрачки. Усталость и тоска обрамляли их. В медлительных движениях огру­бевших рук, в полупоклонной голове и размеренной неторопкой речи – все было от брата Василия. И только вспышки микроскопических искр в глазах, да внезапное резкое поднятие головы или рук напоминало прежнего друга.

Разговор постепенно от личностных тем перешел к общим, волную­щим всякого думающего и неравнодушного человека.

– Видишь ли, Олег, пророчества и предсказания имеют двойное измерение. Одно – то, что мы видим глазами, другое – невидимое, но поз­наваемое душой благорасположенной, испытуемой смиренномудрием. Проро­чества сбудутся, если человек не изменит себя, не сойдет с пути греха и отрицания Царства Божьего. Но пророчества втуне хранят зерна на­дежды, что мир и человек преобразуются стяжанием духа и отторжением власти золотого тельца. Тогда к радости пророков их предсказания не будут иметь силы.

– Неужели ты веришь, что такое возможно? У каждого своя цена, за которую он готов продать не только царство небесное, в которое не верит, но и мать родную, которая рядом. Мало таких, которые не станут торговаться, а дадут пощечину предложившему сделку.

– Без веры нельзя. Вот у тебя есть вера? Или только ненависть и отчаянье?

– Отвечу тебе словами русского классика: «Как не впасть мне в отчаянье при виде того, что совершается дома». Но это не все… Да, есть у меня вера! Вера в силу, в справедливость кары за поругание наших святынь от родовых до державных. Это у вас проповедуется: любите врагов своих, а моя душа противится этой рабской заповеди.

– Не торопись осуждать. Во-первых, ты назвал только часть запо­ведного слова святых отцов. Полностью оно так сказано: «Любите своих врагов, боритесь с врагами Отечества и ненавидьте врагов Христовых». Во-вторых, и молитва преобразуется в силу противления злу, если она произносится с верой в промысел Господний и передается от сердца к сердцу, как огонь от одной свечи к другой в пасхальное начало.

– От свечи за тридцать рублей?

– Благодатный огонь не продается.

– Но разве ты не знаешь, какими сребрениками поднимаются и украшаются храмы в городах? Люди ждут от церкви защиты слабых и бедных, а видят заботу о богатых.

– Церковный клир – это тоже человеки со своими неправдами и прегрешениями. Однако не отступниками крепка Церковь, а духовными под­вижниками. На них зиждется истина и вера в спасение душ наших, так же как в миру, переполненном стяжателями, лжецами, властолюбцами, фарисеями и просто рабами плоти своей, есть истинные служители своего Отечества и народа.

Калитников не мог не согласиться с этим постулатом, справедли­вым во все времена истории человечества. Но жизнь народа того или иного государства в разные эпохи определялась соотношением этих про­тивоположных начал, и, чем больше было кровососущего племени и фарисеев, тем хуже жилось народу.

– Да, это очевидно. Но вот сел новый президент на Российский престол. Может быть, он изменит жизнь народа к лучшему?

– Не искушай меня всуе. Ты и сам знаешь и свой, и мой ответ. Дышим-то одним воздухом. Или я заблуждаюсь?

– Ну, конечно. Я говорю – в лоб, а ты – по лбу.

Оба рассмеялись. Выпили еще по рюмке, и Вячеслав спросил:

– А все-таки, чем ты занимаешься? Публицистика твоя больше похожа на прикрытие чего-то другого, главного. А вот чего – не уразумею.

Калитников удивился проницательности друга. Но ответил не сразу.

– Ты помнишь четыре условия Кроули: «Знать, осмелиться, желать, хранить молчание»?

– Я помню слова Кастанеды: «Чтобы стать человеком знания, нужно быть воином, а не плаксой. Нужно биться и не сдаваться, не жалуясь и не отступая», но мне ближе слова матери Терезии: «Да буду я руслом благодати Божьей, дабы всем ненавидящим принесла я любовь, всем, избрав­шим неверный путь – прощение, всем разладившимся – гармонию, всем заб­луждающимся – истину, всем сомневающимся – веру, всем отчаявшимся – на­дежду, всем затмившимся – свет, всем, впавшим в уныние, – радость».

– Ты осуждаешь меня как брат Василий или как Вячеслав Лобанов?

– Я не сказал, что осуждаю тебя. Тем более как Вячеслав. Я не вправе судить тебя. Но если с тобой что-нибудь случится, мне будет очень тяжело. У меня больше никого не останется на свете. Кроме Бога.

Прозрачные майские сумерки окутали пространство за окном, и только несколько освещенных окон соседнего дома разбивали иллюзию погружения маленького мира с населением в два человека в несуетное мироздание, да колеблющиеся листья тополя, растущего вблизи окна, пере­шептывались то ли друг с другом, то ли с легким весенним ветром.

 – Ты хорошо сказал: кроме Бога. А у меня ничего, кроме ненависти. И не нужно думать, что это чувство противоположно любви. Они – два лика одной ипостаси. У кого нет ненависти к врагам своей отчины, у того нет и любви к ней. И величина этой ненависти равна величине любви. Не может быть любви к матери, если нет ненависти к тем, кто ее оскорб­ляет, отнимает у нее имущество, здоровье, саму жизнь...

– Прошу тебя, Олег, не надо об этом.

– Прости меня. Я не подумал, как тебе будет больно. Мне хочется выговориться, а я могу это сделать только с тобой. Я не могу теперь существовать вне этого страшного и в то же время целительного чув­ства мести за отнятое у нас, у меня, у целого народа нашей истории, ратных и созидательных подвигов, нашего настоящего, а главное – буду­щего. Как воздух – живой организм природы, не может долго молчать и говорит то языком бури, то тихим лепетом ночного ветерка, так и чело­веку необходимо излить душу, случайному попутчику, другу или Богу, чтобы она не разорвалась от накопившейся в ней энергии. Ты верно сказал о моей публицистике как прикрытии. Но больше я сказать тебе ничего не могу.

На какое-то время они замолчали. Ветер усилился, и тревожно заметались ветки тополя за окном. Вячеславу хотелось спросить, продолжаются ли поиски пропавших на Северном Кавказе, но сказал он как будто совсем о другом.

– Ты, конечно, помнишь слова Андрея Болконского о бессмертной душе. Теперь уже ни наука, ни люди неграмотные не сомневаются, что ду­ша существует, и она бессмертна. Но мало кто думает, что бессмертие может быть в бесконечных муках, а может – в радостном созерцании пре­красного просветленного мира. Молиться о душах заблудших, грешных, об их спасении от вечных мук не меньше значит, чем спасать живых от уни­жения и нищеты. Но и первое и второе – это лишь половинки, а полная истина спасительного промысла – в их объединении.

И только после этого странного вступления он спросил, нет ли вестей с Северного Кавказа.

Калинников постоянно через своих друзей по внешней разведке, многие из которых перешли в ФСБ, и через знакомых журналистов продол­жал поиски следов жены и сына Вячеслава. Но пока ничего утешитель­ного сказать не мог.

– Ну а как у тебя, Олег? Видишься ли с сыном? Есть ли женщина?

Калитников как бы освободился от взваленного на плечи груза, распрямился и просветлел. Наполнил рюмки, но Вячеслав только пригубил вино, а он выпил одним глотком и улыбнулся чему-то своему.

В общих словах он рассказал и о редких встречах с сыном, кото­рому исполнилось уже десять лет, чаще издали, не подходя к нему, и о Татьяне, встреченной в электричке, которой звонил два-три раза и даже однажды встречался, но не хочет подставлять ее, не имеет права этого делать. И потому нужно забыть о ней.

– Может быть, может быть, но сдается мне, что все будет по-друго­му, – ответил Вячеслав.

И задумчиво продолжил:

– Многое будет по-другому, чем думаем и предполагаем. Вот раски­нем пасьянс из фактов, умных теорий да собственной гордыни, все вроде сходится: быть по тому! А дунет ветер и спутает пасьянс, и выйдет все не так, как мудрствовали да умничали. А мы и тут, как шулеры, опять все подтасуем и говорим: видите, все по-нашему получилось, и новый пасьянс раскладываем. Так что извини меня, брат. По-другому у тебя будет с Татьяной. Однако я забыл про главное. Я ведь приехал не только пови­дать тебя, но и переоформить на твое имя квартиру, иначе – подарить. Негоже монаху иметь собственность. Давай завтра и возьмемся за это.

Калитников после недолгого раздумья стал отговаривать друга:

– Во-первых, я верю, что твои жена и сын живы, и мы их найдем, во-вторых, мне лучше не засвечивать местожительство, а прописка у меня есть по прежнему адресу, где я не бываю и откуда меня формально не гонят.

В конце концов, решили отложить эту проблему до лучших времен, в которые где-то в дальних глубинах души верили оба.

Отец Василий ушел ранним утром.

Уже явственно ощущался рассвет, но многоэтажные дома, полонившие крохотное земное пространство, укрывали его от небесного света, назойливо освещая двумя фонарями.

Калитников смотрел из окна, как маленький, чуть сгорбленный чело­век в рясе пересекал двор, и чем дальше он уходил, тем становился все меньше, и все теснее и теснее его сжимали бетонные монстры, грозя сплюснуть, оставив лишь проекцию, серую тень на своей мертвой поверх­ности, но он шел и шел прямо на них, пока не исчез в невидимой, но спа­сительной щели между ними.

 

 

 Глава 10. С почином вас!

 

После посещения следственного управления и неожиданных откро­вений следователя Студнева Люба спросила Веру:

– Ну и что из этого следует?

– Есть варианты. Однако нужно обсудить с Надей. Мы теперь одно целое, вроде трехглавой змеюки.

– Не забывай, что у трехглавого змея всегда печальный конец.

– Ну, во-первых, мы не мужики, пусть даже о трех головах, а во-вто­рых, Горыныча побеждали богатыри, а где они сейчас? Если же серь­езно, то сегодня и обсудим.

Надя привнесла в прагматизм вариантов использования полученных сведений авантюризм искателя приключений, предлагая сообщить истцам анонимно, что шеф Виктора находится с большими деньгами в Турции, в таком-то городе и готовит накат на их фирму с помощью бандитов. Вера рассмеялась, но потом вдруг сказала:

– А что? В этом что-то есть. Только не про Бугра, а про следо­вателя. Нужно их перессорить – истцов и Студнева. Тогда дело либо развалится, либо повернется в другую сторону.

На том и сошлись. Было написано анонимное письмо в адрес ист­цов с перечислением подробностей, которые мог знать только следова­тель, и о перекупке его ответчиком с вытекающими отсюда последстви­ями. Учитывая взрывной характер истцов, это должно было сработать. И сработало! Студнев был жестоко избит у собственного дома и поме­щен в тяжелом состоянии в больницу. Надя сходила в церковь и поста­вила свечку во здравие раба Божьего Андрея, как звали Студнева.

Дальнейшие события не заставили себя долго ждать. В любом следственном управлении всегда найдется хотя бы одна «белая ворона» – честный, принципиальный следователь. Таких держат, дабы было что положить на жертвенник, увенчанный мечом и весами – символом справедливого правосудия. Они отмаливают грехи бесчисленных мздоимцев, живя на одну зарплату и мотаясь по делам, не щадят ни себя, ни авторитета начальства. Был такой следователь и в этом управлении, которому и передали дело по иску потерпевшего Джакоева. Добросовестно и скрупулезно изучив обстоятельства дела, допросив свидетелей из ресторана «Салун», он сделал совершенно противополож­ный вывод: нападение совершали О.Джакоев и его подельники, а В.Наза­ров защищался, причем уже раненый, и скорее случайно, чем умышленно, попал в ногу Джакоева. Оформив надлежащим образом дело, он положил его на подпись начальству.

Несмотря на то, что никаких официальных извещений по поводу пере­смотра дела не было получено, Люба почувствовала, как отлегла от сердца тревога за Виктора, как умиротворилось в ней все и освободи­лось для других забот и переживаний.

Удивительное племя – женщины. Некоторые, особо осведомленные, полагают, что они – пришельцы с другой планеты. Мол, там извели своих мужиков, теперь принялись за земных. Другие, тоже весьма осведомлен­ные, считают, что все дело в ребре, из которого Бог сотворил женщину. Мол, оно было поперек остальных, вот и перечат они всю жизнь добрым людям. Не очень осведомленные поговаривают, что сперва Бог сотворил Еву, а потом уже из какой-то лишней детали ее плоти создал Адама.

Да и матриархат не случайно предшествовал патриархату. И божества древних народов в большинстве своем женского рода, а на санскритском языке они вообще все объединены словом «Дева». Это уже потом, когда сильный пол захватил с помощью грубой силы верховенство, он напихал на Олимп своих, а во главе поставил Зевса. Женщины ответили по-женски:

– Ну, хорошо. Пусть главным богом будет мужик, зато ведьмы, русалки, ведуньи, гадалки и прочие «богомерзкие бабы», как их назвали ученые мужи, будут из нашего племени.

И, как всегда, не прогадали.

Так или иначе, но почин в делах вызволения своих мужей из тенет безволия и слабости был сделан, как сказала Надя, с помощью нечистой силы. Вера не стала разубеждать, тем более, что вскоре она узнала, что Сайгина отправили в США в командировку, хотя он и противился этому, а значит, еще одна тайна добавилась, чтобы мучить ее женское любопытство. Во всяком случае, в этом она хотела себя убедить. Георгию она говорила:

– Сходил бы в институт. Может взяли бы в какой-нибудь отдел, пока идет утряска и великое переселение.

Он смотрел на нее потухшими глазами, как будто не понимая, о чем она и зачем говорит ему это, и вяло отмахивался:

– Верик, но ведь это – поражение. Любое возвращение – это приз­нание своего поражения. На прежнее место работы, к прежней жене, даже если возвращаешься в родной дом не в гости, а насовсем. Лучше я вторую смену грузчиком буду работать.

– А здесь ты победитель?

– Здесь я никому не должен.

Вера давно заметила, что муж читает Евангелие и, по словам соседок, бывает в церкви. Она старалась не замечать этого и тем более мешать. Но сейчас само собой исторглось из подсознания:

– А как же притча о блудном сыне, о которой столько картин и восторгов?

Георгий удивленно посмотрел на жену:

– И там об этом же. Земная жизнь терпит поражение в образе вер­нувшегося сына, а небесная побеждает в образе отца.

Вера замолчала, почувствовав раздражение, которое было тем более, чем очевиднее была правота мужа. Ее раздражали вообще те, кто посто­янно прав или всё знает, или не имеет очевидных недостатков. Ей ка­залось, что эти люди обманывают ее, что они вовсе не такие. Может быть причиной всего была женская натура или следование старому присловью: слишком хороший, уж не подлец ли? Распространенное мнение, что женщины предпочитают сильных мужчин, не совсем верно. Гораздо чаще женщина выбирает мужчину, которому она нужна как опора и защита в житейских передрягах, о котором она может заботиться, как о взрос­лом ребенке, не понимающем сложность бытовых проблем и отношений, в каком-то смысле слабом существе. Мужчина без недостатков мало привле­кателен для женщины.

Георгий был именно таким взрослым ребенком с уймой недостатков, которые только усиливали ее влечение к нему, по-мужски сильному и нежному. Но в последнее время она стала замечать в нем повзросление, маленькие, еще слабые ростки самодостаточности в том, в чем прежде он полагался на нее и что не только нравилось ей, но было необходи­мостью. Она интуитивно чувствовала опасность этой перемены и хотела найти ответ, что делать ей? Да и может ли она остановить камень, кото­рый сама толкнула с горы, и теперь боится тех разрушений, какие он может наделать.

Проходили дни, Георгий снова начинал пить, и Вера успокаивалась и с новым упорством боролась за него, обсуждая с подругами способы и средства его спасения. Теперь они все трое переключились на Геор­гия, но ничего путного в их головки не приходило.

Прошло около полугода, когда случай натолкнул их на забавный вариант решения этой проблемы.

Однажды Шаройкин при очередном посещении медцентра сказал за чаепитием, что нужен теплотехник на временную работу, видимо, на пол­года. Люба заинтересовалась: почему на полгода? Оказалось, что в теп­личном хозяйстве запил начальник котельной, отличный специалист и человек, но изредка впадающий в запой на неделю-другую. Шаройкин решил поместить его за счет фирмы в наркологический диспансер.

– Прекрасный инженер, умница. Таких нужно спасать, тем более русского. Думаю, что через полгода он избавится от алкоголизма.

Люба вспомнила, что Георгий занимался в институте теплотехни­ческими проблемами, и предложила переговорить с ним. Подруги готовили его для собеседования всем миром, как в космический полет.

На вопросы, которые задавали ему в офисе фирмы, он отвечал дос­таточно уверенно, а когда спросили его: «Выпиваете?», ответил после небольшой паузы: «Бывает».

На новую работу мужа Вера поехала вместе с ним. Машина представителя фирмы часто попадала в пробки, и дорога заняла без малого полтора часа,

– Это еще ничего. Бывает и хуже. Развелось «предметов первой необходимости» столько, что в необходимости их начинаешь сомневаться. Тем более, что цена их использования все выше и выше их пользы.

Видимо, представитель любил афоризмы или хотел произвести впе­чатление на красивую женщину и потому говорил исключительно красиво.

– Ну вот и наше беспокойное хозяйство сокращенно бесхоз,– ска­зал он, остановив машину у металлических ворот.

Для Георгия многое было незнакомо, и, прежде всего система обог­рева теплиц. Котельная же, напротив, представляла из себя привычный набор оборудования и достаточно старых котлов. Так произошло его воз­вращение на инженерную работу, по которой он порядком соскучился. Следуя давнему правилу – знать до мелочей все, что входит в круг его обязанностей, Георгий буквально пролез по всем системам, изучил доку­ментацию и определил, что нужно делать в первую очередь, а что может подождать. Его увлекла идея использования отходящих газов котлов для обогрева и подкормки растений, которая была ему знакома по работе в НИИ по теме использования вторичных энергоресурсов.

Вера ему говорила:

– Зачем тебе это надо? Шесть месяцев пролетят – не заметишь.

– Значит, сидеть и ждать? Я так не могу, ты же знаешь. Временно или нет, большие деньги или малые платят, работать я буду, как умею.

В первый месяц Вера часто наведывалась к мужу на работу, боясь очередного запоя, но вскоре убедилась, что пока он увлеченно работает, это ему не грозит. Она не догадывалась, что главный перелом в душе Геор­гия произошел на похоронах матери, а воцерковление и новая работа только добавили те крупицы, которые помогли одолеть пагубную страсть. Да и не может повлиять на ход событий только одна причина, какой бы она ни была, а только их, нескольких, соединение в один роко­вой или счастливый день.

Может быть, это понимала Надя, все еще отчаянно сражавшаяся за свою честь с бывшим секретарем горкома Поповым. Она не согласилась идти в гувернантки к барчуку в семью новых русских, и Попов, выполняя свое обещание, устроил ее в избирком. Работа была скучная, но крутилось много людей, иногда заходили важные персоны, и это вносило некоторое разнообразие в бумажную скуку.

Надя скоро поняла, что от нее требуется, и выполняла работу с пунктуальностью учительницы, быстро расположив к себе начальство и тот маленький коллектив, которому она пришлась по душе своей естест­венной веселостью и тем, как она превращала в нечто несуразное любые ухаживания мужчин. И только Попов, то заезжая, то звоня по телефону, не оставлял своих притязаний на ее ответную благодарность.

Она, как могла, отодвигала тот неизбежный день, когда придется посмотреть судьбе в глаза и увидеть в них приговор, и только боялась, что у нее не хватит сил не подчиниться ему.

 

 

Глава 11. Хороший экспромт готовится за полгода

 

Павел в который уже раз посмотрел на часы: до конца дежурства оставалось чуть более часа. Подумал: с чего бы такое желание скорее смениться и выйти на улицу, в город, не обязательно домой, а просто под открытое, по-осеннему дождливое небо? Странная, ничем не объясни­мая тревога не покидала его со вчерашнего вечера. Он перебирал в па­мяти предстоящие дела, близких ему людей и не находил причины для тревоги. Скорее наоборот: были поводы порадоваться. Недавно все-таки напе­чатали его статью в патриотической газете, у жены на новом месте ра­боты, в избиркоме, все неплохо складывается, и она смогла купить Олежке кое-что из одежды и простенький note-book. Понемногу, но все же пишет­ся... Правда, иногда именно благополучное течение жизни вызывает тре­вогу, ибо это всегда предвещает, что вот-вот начнутся неприятности, а то и жди беду.

Павел подошел к окну. И сразу же обратил внимание на подъезжа­ющие две машины – микроавтобус и внедорожник. Из них быстро вышли человек десять в униформе с масками на лицах. Неприятно заныло серд­це. Он кинулся к входной двери, уже ясно понимая, что эти люди к ним, в офис. Крикнул напарнику:

– Звони в милицию, быстро!

Входная металлическая дверь подалась от резких, сильных ударов и, жа­лобно скрипнув, распахнулась, Павел ничего не успел спросить, как был сбит с ног первыми двумя из ворвавшихся в офис и прижат к полу.

– Лежать, падла! – и его ударили ногой. Затем обшарили и связали руки. Один остался около него. Павел слышал, как вскрикнул несколько раз напарник, как падали бумаги и скрежетал металл по металлу, как переговаривались между собой люди в масках. Из коротких фраз он по­нял, что им нужны какие-то документы. Похоже, что они вскрыли сейф и закрытые ящики в столах. Потом послышались удары и звон разбиваемых стекол, грохот падающих предметов, может быть компьютеров, и топот тяже­лой обуви уходящих людей. Его еще раз пнули, и Павел согнулся пополам от боли в боку. Победно взревели уезжающие машины. Он пытался подняться, но не смог. Прошло, наверное, с полчаса, пока пришла смена, и Павел с их помощью перебрался на диван. Ещё раз позвонили в ми­лицию и вызвали «скорую помощь». Боль постепенно слабела, уходя куда-то внутрь, и им овладело странное равнодушие не только к тому, что прои­сходило вокруг – к суетящимся сотрудникам фирмы, к их вопросам и со­болезнованиям, к приехавшей «скорой помощи», но и к самому себе. «Ну вот и приобщился к известности», – думал он, наблюдая, как теле­визионщики снимают разгромленный офис, его, врача «скорой» и берут ин­тервью у зам гендиректора. Один из них подошел к Павлу, представился журналистом известной газеты и стал о чем-то спрашивать, но отвечать не хотелось, ибо все происходящее казалось финалом тривиального спектакля, показанного в тысячный раз. Павел невольно поморщился, и журналист, приняв это за гримасу боли, поспешил успокоить его и больше вопросов не задавал.

Уже позже, находясь дома после осмотра в больнице, он узнал, что милиция приехала через три часа после звонка напарника, а его госпитализировали с повреждениями средней тяжести.

Наде Павел не стал звонить, а сыну, когда он пришел из школы, сказался усталым и попросил пообедать без него. Олежек наскоро что-то перехватил и убежал на улицу.

И все-таки Надя узнала о происшедшем сначала из теленовостей, а потом, позвонив в офис мужа, и прибежала домой встревоженная и ки­нулась к Павлу, лежащему на диване.

– Что они сделали с тобой? Почему ты не остался в больнице? Кто они такие? Что им нужно?..

Павел переждал, когда иссякнут ее вопросы, и тихо сказал:

– Ничего особенного. Киношники снимали сцену из очередной серии «Ментов», но я плохо сыграл свою роль, и меня, видимо, уволят.

Надя всхлипнула:

– Что сказали врачи?

– Ушиб в области печени. Гематома. Пройдет и это.

– Тебе ходить разрешили?

– А что, нужно сбегать в магазинчик? Есть повод?

Боль, однако, напоминала о себе еще несколько дней. Надя сокрушалась:

– Как же мы пойдем с тобой в гости?

– В какие гости? – удивился Павел.

Безразличным тоном Надя сказала, что ее с мужем – и подчеркнула: именно с тобой! – пригласили на дачу знакомые по работе на завтра, в субботу. Она не сказала самого главного, что знакомые – это Попов, что его настойчивые ухаживания, от которых ее спасали то его длитель­ные командировки, то благоприятные обстоятельства, в последнее вре­мя стали просто невыносимыми, и Надя решила объясниться, используя изрядно потрепанные моральные ценности. Она сказала Попову, что в ситуации, когда муж лишился работы и полностью зависит от нее экономически, когда затронут его авторитет главы семьи и кормильца, она не может воспользоваться этой зависимостью, еще более унизив его.

– Вам едва ли понять чувство женщины, для которой смерти подобно переспать с другим мужчиной в то время, как ее любимый беспомощен и не может постоять за себя. Поступить так – значит убить уважение к себе и подвергнуть себя неискупимым страданием.

– Что-то очень уж мудрено, куда нам, – сказал Попов, но на время его страсти поутихли.

И вот вчера он неожиданно пригласил ее с Павлом к себе на дачу.

– Считай, что это экспромт, вероятно, будут близкие друзья со своими женами. Проводим лето и поговорим с твоим мужем, куда его при­строить.

Отказаться она не могла, тем более, что была вероятность решить вопрос с работой Павла. На прежней его действительно уволили за допуск пос­торонних лиц в служебное помещение. Павел воспринял это приглашение довольно равнодушно, не задавая вопросов, которых у любой женщины не было бы числа. Он все еще пытался осмыслить разговор с журналистом, который спрашивал его в офисе по горячим следам налета, а вчера пос­ле предварительной договоренности по телефону пришел домой, предста­вившись Калитниковым Олегом Игоревичем. Одетый несколько небрежно, с нарочитым подчеркиванием стиля свободных художников, он пытался выяснить у Павла, чем занималась фирма, в которой он работал, ее внеш­ние связи, кто стоит во главе, кто в основном работает в торговых точках, уровень зарплаты, где закупаются товары и как это делается.

Несмотря на то, что Павел недолюбливал журналистов, особенно из породы «чего изволите», к пришедшему отнесся доброжелательно. Калитников располагал к себе сдержанностью, присущей настоящим мужи­кам, чувствами такта и меры во всем, что говорил или делал. В нем естественным образом соединялись простота и расчетливость крестьян­ского мужика, о которых говорят, что они сами себе на уме. Павел рассказал практически все, что знал о фирме и её хозяине.

Существовала она года три и занималась торговлей продоволь­ственных товаров, имея в Москве пять магазинов средней руки. Постав­щики в основном были из различных регионов России, и фирма подчерки­вала это в своих рекламах. Цены ориентировали на тощий кошелек рядо­вого покупателя, потому торговля шла бойко и вполне прибыльно. Хозяин – Гаврилин Сергей Иванович, кубанский казак, в последние годы советской власти работал в Министерстве торговли и сохранил хорошие связи с областными центрами, хотя и запоздал, как большинство русских предпринимателей, со своим бизнесом лет на пять. И потому начал с не­большого полуподвального продмага. В меру рисковый и хитроватый, он хорошо ладил с надзорными органами, но наотрез отказывался от много­численных предложений кавказских поставщиков и продажи своих торговых точек. Раза два на памяти Павла были поджоги магазинов, но Гаврилин их снова восстанавливал. Кажется, было и покушение на него, но каким-то образом он уберегся.

Калитникова интересовали те, кому Гаврилин стал поперек дороги, но Павел развел руками:

– Сие мне неведомо.

– А предположить можете? Или назвать одного-двух настойчивых «доброхотов»?

– Только внешние приметы, но ведь это, скорее всего, «шестёрки», – Калитников согласно кивнул головой:

– Да, конечно. Я постараюсь выяснить сам.

Павел грустно заметил:

– Зачем это вам нужно? Занятие слишком рискованное, а любое разоблачение, хоть на триста процентов обоснованное, не вызовет даже ряби в тихой гавани нашей прокуратуры.

Калитников долго молчал, изредка поглядывая на Павла, а потом произнес весьма загадочную фразу: «Is fecit cui prodest», – и вежливо распрощался.

...Настала суббота, и Надя с Павлом стали собираться в гости: к трем часам должна была прийти за ними машина. Перебрав свой скуд­ный гардероб, Надя остановилась на полудачном варианте. Смущало одно: нужно ли цеплять украшения? Решила, что какая-нибудь достойная безделушка не помешает, но таковой не оказалось. И тут она случайно наткнулась на ожерелье, оставленное Верой на хранение.

– Это то, что надо, – и она повесила его на шею.

...Дача оказалась трехэтажным коттеджем замысловатой архитектуры, окруженная высоким кирпичным забором с автоматическими тяжеловес­ными воротами и небольшим, соток на двадцать, двором, внутри которого размещались теннисный корт и полуоткрытый теремок. Рядом с ним под временным навесом стояли стол и стулья.

Попов их встретил, когда машина въехала во двор. Ему нельзя было отказать во владении собой: он безупречно провел церемонию знакомства приехавших с гостями дачи. Один из них, рыхлый, как залежав­шийся апрельский снег, с непропорционально короткими ногами и ручонками, был представлен, как вице-премьер правительства, рядом с ним размещалась на плетеном кресле его жена, приехавшая, казалось, исключительно для того, чтобы поправить цвет кожи лица на свежем воздухе. Она на мгновение перевела взгляд на Надю и снова откинула голову назад под вечерние лучи осеннего солнца. Последним был представлен хозяин дачи, плотный, спортивного телосложения, с короткой стрижкой и массивным золотым крестом на груди. Его жена, молодень­кая бойкая блондинка, давала какие-то указания прислуге, накрывающей стол под навесом и, пробегая мимо, почти шёпотом назвалась: Марианна. Имена приехавших, похоже, ее не интересовали. Вскоре подъехала еще одна машина с мигалкой, из которой провор­но выскочил упитанный господин, так и забывший до конца распрямиться после сидения в машине. Однако его лицо ни за что не хотело расста­ваться с важным выражением, словно приобретенным за дорогую цену. Господин оказался депутатом Госдумы. Он изредка появлялся на телеэк­ранах в различных тусовках, обсуждающих национальные проблемы и поло­жение русских в Ближнем Зарубежье. С ним приехала известная эстрад­ная певица, которая, к удивлению Нади, держалась просто, не вступая в разговоры без лишней необходимости. Казалось, она пережила недавно какое-то потрясение, и его тень все еще не покидала ее усталого лица.

Депутат Госдумы почти сразу же подошел к Павлу, и Надя, разгова­ривая с Поповым, слышала, как муж рассказывает о себе, о флоте и Прибал­тике, о последней своей работе. Депутат был крайне любопытен и, видимо, кое-что знал о Павле заранее.

– Ну а ваши литературные забавы, это очень серьезно или привычная дань увлечению юности?

Их разговор все более подвигался к той грани, за которой начина­ется спор, творимый различием взглядов на предметы обсуждения, и Надя поспешила вмешаться, развеяв одновременно подозрения Павла насчет их милого разговора с Поповым.

– А вот Владислав Иванович утверждает, что семья – это единствен­ная и неделимая ячейка, которой не нужны никакие национальные и госу­дарственные опоры, ибо она возникает, живет и распадается по своим внутренним законам без всякого участия общества. Запад тому образец.

Попов быстро оценил предложенную Надей уловку и подхватил эту тему, придав ей отвлеченный характер.

– Если проследить эволюцию семьи, начиная с Адама и Евы, то скорее она родила главные государственные приоритеты, а не наоборот. Да и само слово «семья» по европейским да и по русским понятиям изжило себя, если исходить из его происхождения. – Попов невольно принял позу оратора, откинув немного голову, одну руку заложил за лацкан пиджака и продолжал назидательным тоном: – Что такое семья в древнем, изначальном смысле? Это семь я! То есть муж, супружница и пять отпрысков. Причем их поведение во всех житейских случаях таково, что каждый может сказать о других членах: это – семь я. Неписанные законы патриархата обязывали мужчину и жен­щину, вступивших в брачные отношения, иметь не менее пяти детей. Это правило, возведенное и сейчас в некоторых странах в закон, и неукос­нительное у малых народов, особенно мусульманских, продолжает действо­вать. А что в Европе и у нас, русских? Где вы видите семь я? Чаще всего три я, а нередко и два я.

Депутат с готовностью подхватил:

– Да, действительно, что-то меняется.

Но, вспомнив, что он – депутат и у него должно быть собственное мнение, тихо добавил:

– Однако цивилизованный мир смотрит на семью через призму общественных интересов, потому и регулирует с помощью различных средств численность семьи. Мальтус скорее прав, чем неправ. В наи­большей мере противоречия между цивилизованным миром и остальным лежат в демографической плоскости.

Депутат сделал глубокий вдох для следующего изречения, но его остановил призыв хозяина дачи следовать к столу. Все, как бы нехотя, двинулись под навес, где на столе изобилие самой разнообразной за­куски и поблескивание бутылок различной конфигурации завора­живало предвкушением изысканного чревоугодия, хотя возможно это ка­залось только Павлу. Его посадили рядом с депутатом, Попов сел во главе стола, имея на флангах вице-премьера и Надю, а на другом конце сидели хозяева дачи и певица. Надя заметила, что главную роль здесь играет Попов. К нему прислушиваются и вице-премьер и тем более депутат. Он и произнес первый тост, извинившись за скромный стол, потому что все вышло экспромтом, но что главное – это гости, которые украшают этот маленький, неожиданный праздник.

После нескольких рюмок и общего разговора компания разделилась на островки в два-три человека. Попов и вице-премьер несколько от­далились и тихо что-то обсуждали, изредка записывая на листке бумаги. Хозяин дачи, его жена и певица затеяли разговор об увлечении детей виртуальными играми. Надя пыталась завязать разговор с женой вице-премьера, но он никак не завязывался. Депутат подвинулся к Пав­лу, и, обращаясь на «ты», говорил:

– Мне нужен помощник со знанием Прибалтики, а ты там служил. Могу предложить тебе эту работу. Владислав Иванович зря рекомендо­вать не станет.

Пользуясь тем, что стали подавать шашлык из угря и барбекю из индейки, Надя подошла к Павлу и незаметно шепнула:

– Соглашайся, хуже не будет.

Включили музыку, зажгли газовые обогреватели вокруг стола, гости пе­ремешались, провозглашая тост за тостом, и началась обычная русская пьянка на европейский манер. Наконец кто-то вспомнил о приглашен­ной певице, и все дружно захлопали, приглашая ее спеть. Она встала, подошла к мангалу, в котором изредка вспыхивали искры, и запела безо всякого сопровождения лирическим контральто, и казалось, что песня плывет из глубины сумеречного вечера, а чуть освещенное лицо и увла­жненные глаза женщины не имеют к этой песне никакого отношения.

«Матушка, матушка, что во поле пыльно?» – стелилась снеж­ной поземкой мелодия старинной русской песни. Певица удивительно гармонично соединяла тревогу дочери и смирение матери в неизбеж­ности близкого расставания.

«Как это похоже на судьбу нынешней России», – думал Павел, и послед­ние слова песни еще больней резанули по сердцу этим сходством.

Матушка, матушка, ворота открывают,

Родимая матушка, во сани сажают,

– Дитятко, милое, Господь с тобою…

 

Но тут же певица запела, выйдя на свет и приплясывая, разудалую рус­скую песню, а потом уже по просьбе Попова романс «Калитка».

Надю охватил легкий обольстительный жар, приятно кружилась го­лова, и она, расстегнув немного ворот блузки и поправив съехавшее в сторону ожерелье, стала тихо подпевать певице. Она не сразу заметила, как к ней стали подходить все, кто был там, даже водитель из машины, как глядели на нее странными рабскими, полубезумными глазами, и Надя подумала, что им нравится ее пение, и она стала петь громче и удиви­лась своему голосу, а потом вдруг испугалась этих лиц окружавших ее людей, как будто потерявших ощущение реальности и готовых на лю­бое безумие. Она замолчала, и последовавшая за этим пауза показалась ей вечностью.

Растерянный Павел подошел к ней и взял за руку:

– Ты устала. Поедем домой.

И тут вдруг обрушился на нее шквал слов и междометий, выражающих раболебствующее восхищение. Певица протягивала к ней руки, чтобы припасть к ней, Попов, вице-премьер, депутат – каждый хотел обнять и что-то говорил. Их лица были искажены до такой неузнаваемости, до такого сладострастного состояния, что прикажи она им что-либо несусветное, и они бросились бы исполнять. На миг Надя подумала, что ее разыгрывают, даже смеются над ней, но тут же ей стало страшно, и она сама схватила руку Павла:

– Нужно скорее домой, Олежек…

Однако уехать не удалось. Светский раут перешел в языческое гуль­бище. Гости прыгали, плясали, пили вино и пели, выкрикивали бессвяз­ные слова, то и дело подбегая к Наде, признаваясь в любви, в готовности исполнить любые ее желания, наконец, просто в счастье лицезреть ее. Павел громадным усилием воли отводил от себя витающее в воздухе наваждение, стараясь понять, что же такое произошло и откуда этот морок, от самих людей или откуда-то еще?

Первым пришел в себя Попов и стал что-то тихо говорить Наде. Она, перехватив его взгляд, увидела, что у нее полуоткрыта грудь, и торопливо стала поправлять одежду. Она не слышала, что говорит Попов, а только безотчетно кивала и кивала, желая, чтобы он скорее перестал говорить.

– Ну вот и хорошо. Значит договорились. Я позвоню тебе. – И Попов отошел к хозяину дачи.

Домой ее с Павлом подвез депутат. Она сидела рядом с водите­лем, а на заднем сидении депутат говорил что-то одновременно певице и Павлу. Прощаясь, он напомнил, чтобы Павел на следующей неделе подготовил документы и принес ему в Госдуму на Охотный.

…Ни сил, ни желания о чем-либо говорить у Павла и у Нади не было, и они упали, рухнули, низверглись с холодных, безжалостных, колких высот сознания в мягкий, спасительный, милосердный сон.

Всю ночь, повторяясь бесчисленно раз, Павлу снилось, что они – он, Олежек и Надя скачут, убегают от кого-то на оленях и что их раз­делила гора, его с сыном и Надю. Они продолжают скакать, ожидая, что вот-вот гора кончится и они увидят свою единственную, но гора не закан­чивалась, а сон снова возвращался к исходной точке. И только тревож­ный топот бегущих оленей не прекращался ни на минуту.

 

 

Глава 12. «Не мир пришёл я принести, но меч»

 

Калитникову совершенно неинтересна была разборка между конку­рирующими фирмами, а точнее – налет мафии, контролирующей продоволь­ственный рынок в одном из районов Москвы, на некоего средненького бизнесмена Гаврилина, который гнул свою линию в торговле. Знакомый из отделения МВД сказал ему, бравируя осведомленностью, об этом налете накануне вечером, и Калитников решил, что представляется хороший повод поддержать свое реноме журналиста и, может быть, выйти на след перекупщиков продовольственных товаров из российской глубинки, у тех, кто, горбясь на скудной землице, везет в город выращенное, чтобы хоть как-то свести концы с концами и выжить. Он насмотрелся на русских старушек, вытес­ненных на задворки рынков, в лучших местах которых вольготно торго­вали выходцы с Кавказа рязанской картошкой, курскими яблоками, воло­годской клюквой, сибирскими дарами и всяким огородным богатством ближайших к столице мест, диктуя свои правила и свои цены. Купленная ими милиция гоняла этих старушек, закрывая глаза на любые аферы и на­рушения новых хозяев городских рынков.

Павел привлек внимание не столько возможностью получить от него нужную информацию, едва ли он знал что-либо о мафии перекупщиков, сколько своей злостью, которую не могла скрыть далее физическая боль. Калитников интуитивно почувствовал в нем соратника, именно соратника, готового постоять за русское дело. Поэтому и нашел его через фирму, и сходил к нему, и не пожалел о потраченном времени, хотя все, о чем поведал ему Павел, он знал или мог легко узнать и без него.

Встретился Калитников и с хозяином пострадавшего офиса Гаврилиным, выходцем из кубанских казаков, похожим скорее на заложника, за которого некому заплатить выкуп. Гаврилин сидел у себя в кабинете, кое-как приведенном в порядок, растерянный и молчаливый, отвечая после долгих пауз весьма неохотно, даже недружелюбно, сразу поставив усло­вие, что в публикации не будет названа фирма и его фамилия.

Калитникову пришлось согласиться, ибо истинная цель разговора или, если хотите, интервью, была иная: выйти на поставщиков товаров для магазинов Гаврилина. Кто организовал налет на офис, заказчики, испол­нители и их покровители из властных структур ему были хорошо из­вестны, благодаря той информации, которую он собирал годами.

Калитников сказал предположительно, что нужно ожидать отказов от знакомых поставщиков. Их скорее всего запугают те, кто организо­вал налет. Из того списка поставщиков продовольствия, которых наз­вал Гаврилин, особенно заинтересовало овощное хозяйство Раменского района. Смутно видимый план возмездия стал наполняться деталями, а главное – конкретными лицами, которые могут помочь исполнить за­думанное. Калитников вспомнил о «рамянах» и Юрии Угрюмове и решил, что неудачливого казака-бизнесмена не следует больше мучить вопро­сами. Но не утерпел, чтобы не задать еще один, обидный, пожалуй, для обоих:

– Ну, а братья-казаки не могут оградить вас, земляка, от подобных: неприятностей? Вы к ним не обращались? Говорят, это серьезная сила.

Гаврилин потускнел еще больше и обреченно махнул рукой:

– Какая там сила! Ряженые! Привозили поначалу товар с Кубани, но с них мафия даже лампасы содрала. Их только и хватает на всякие представления да панихиды, а для серьезных дел кишка тонка.

Калитников понимал, что казачество, насчитывающее лет сто тому назад в своих 11 войсковых объединениях 4,5 млн. человек, как сосло­вие, как вольная воинская община, умевшая доблестно воевать и умело крестьянствовать, давно перестало существовать, сохраняя лишь внешние признаки некогда крепкого и верного в службе племени. Постепенно в революциях и перестройках истлел дух казачества, хранимый ныне разве что в некоторых обычаях да песнях. Казачество не было нужно советской власти, тем более оно стало неу­добным нынешнему режиму, дабы не мешало уничтожать теперь уже не казачий, а русский дух и русское самосознание в несчастной России, идеология потребительства, индивидуализма и закона «каждый сам за себя», как яд, была введена в кровеносные сосуды общинного мироустрой­ства. Трагедия казачества – это еще один знак последних времен, умысла, а не ошибок властей и убогости народной воли и памяти. Да только ли казачество сломилось от суховеев да бесплодья рыноч­ного общества? А русская деревня? А бабье предназначение умножать род свой? А русские мужики, погибающие от криминала, пьянства и без­волия? А молодая поросль нации, готовая, не задумываясь, променять веками сберегаемые богатства и славу предков на часок-другой кайфа? А что дальше? Что будет через 10-20 лет? Он тысячу раз спрашивал себя и не мог, боялся ответить, как и не верил никому, кто отвечал на этот сакральный вопрос. Не считая себя верующим, Калитников оставлял подобные вопросы в компетенции высших сил, неведомых человеку. Себе же отводил ту малую роль, которая позволяет сохранить достоинство и честь принадлежности к великому народу и отдать ему до последнего глотка воздуха все свои силы и умение, чтобы отомстить врагам за поругание Отечества.

Он понимал, что ни собственных сил, ни сил тех, кто составлял его малые дружины, не хватит не только для того, чтобы убить монстра, пожи­рающего Россию, но даже замедлить движение его челюстей. Однако смо­треть безучастно на это звериное пиршество или читать монстру мораль и взывать к его совести было не для него. Он верил, что только сила может остановить зло, а если ее не хватит для этого, то пусть востор­жествует возмездие. Случай с бывшим казаком, а ныне предпринимателем Гаврилиным, который не лег под мафию, а стойко держал оборону, был как раз из тех, когда только месть могла быть единственным ответом на уни­жение и наглые притязания.

Калитников побывал в Раменском, встретился с Юрием Угрюмовым, и они сообща решили, что лучше всего, используя знакомых ребят, подра­батывающих в овощном хозяйстве, подготовить пару ящиков с двойным дном, куда заложить взрывчатку и горючий материал. Нужно только проследить, чтобы эти ящики попали на склады конкурентов Гаврилина, которые и организовали погром офиса, кражу документации и базу данных постав­щиков. Другую часть акции Калитников решил выполнить сам, никого не посвящая в нее. Он знал, что идейным лидером нацменьшинства, сколотив­шего сильную бандитскую группировку, контролирующую район, где размещалась контора Гаврилина, был весьма неприметный, тщедушный выходец с Кавказа, проживающий в Москве еще с советских времен. Он был доверенным, лицом Первого секретаря республики в контактах с членами ЦК в делах дели­катного свойства и оказании материальных услуг. Это был мастер сотворения различных комбинаций для достижения тех или иных целей, и без его благословения ничего серьезного диаспора не предпринимала. Немногие из его окружения знали, что захват рынков, упрочение влияния на экономическую и в какой-то мере на политическую жизнь столицы, это лишь первые шаги в глобальном проекте захвата власти сначала в нес­кольких главных регионах России, а потом и во всей России с превраще­нием ее в мусульманское государство с русской автономией. Пути дос­тижения этой цели были сколь разнообразны, столь и законспирированы. Природная азиатская хитрость, стремительное увеличение численности мусульман и за счет высокой рождаемости и за счет переселения, делали реальной надежду на то, что цель рано или поздно будет достигнута.

Жил он в центре Москвы в довольно скромной квартире вдвоем с женой. Из шестерых детей, уже взрослых, только один остался в столице. Остальные, исполняя волю отца, проживали в крупных городах российской глубинки. Это был истинный служитель идеи, и потому для него не имели никакой цены наслаждения материальными благами и накопление богатств, и всякая мишура. Ездил он на подержанных «Жигулях», одевался скромно, в ресторанах бывал редко и неохотно. Он справедливо полагал, что плотские устремления подрывают дух человека и он уже не может обладать силой внушения своей воли людям, ибо она пожирается вещизмом.

Калитников предполагал, что его убийство пошатнет диаспору и ослабит ее удавку на шее русского бизнеса, куда причислял и Гаврилина. К тому времени Юрий Угрюмов со своим дружинником смогли вы­полнить задуманное, и ящики с начинкой попали на склад супермаркета, принадлежащего кавказцам. В ту же ночь склад сгорел дотла, а причины пожара так и не были установлены. Заключение следователя было традиционным: замыкание электропроводки.

Чтобы исполнить вторую часть акции – убийство идеолога груп­пировки, потребовалось чуть меньше месяца. Автору очень бы хоте­лось описать сцену убийства, дабы не лишать читателя самых, может быть сладострастных страниц повествования, повышающих адреналин и прочие молекулы в организме. Однако конкурировать в этом с признан­ными мастерами детективных романов автор опасается, дабы не услышать однажды истошный крик: «Караул! Грабят!». Поэтому ограничимся простой, как одежда пастуха, констатацией факта: возмездие свершилось.

После совершения убийства, как всегда, наступило опустошение, душевная распутица, в которой бесследно тонули мысли и желания, и только животный инстинкт самосохранения безошибочно увёл Калитникова от опасности.

Он почти машинально позвонил Татьяне и, неожиданно для себя, предложил ей поехать с ним в Петербург.

– И когда же состоится экскурсия? – полунасмешливо спросила она.

– Завтра, ночным поездом.

– Ничего не получится. Сегодня я уезжаю к маме, в Тверь.

– Что-нибудь случилось? – встревожился Олег.

Голос Татьяны потеплел:

– Слава Богу, нет. Просто нужно помочь.

– Таня, – голос Калитникова чуть дрогнул и после паузы, – надол­го это?

– Думаю, на два-три дня.

– Тогда я беру билеты на послезавтра на «Красную стрелу», в спальный вагон и буду рад, как щенок, если ты присоединишься ко мне в Твери. Думаю, что будет десятый вагон.

Татьяна ответила не сразу, и ответ был неопределенный, скорее даже несогласный.

– Танечка, я все равно буду ждать тебя и стоять около вагона, пока ты не придешь.

– Значит, отстанешь от поезда и будешь ночевать на вокзале.

...И все-таки она пришла. Лил дождь, нудный, бесконечный. Он увидел ее издали. Она почти бежала, подняв воротник плаща, одна на всей неуютной платформе, хрупкая, беззащитная в полутьме ночи, и ей мешала сумка на длинном ремне, которую она то и дело поправляла. Он под­хватил ее и на руках внес в купе под осуждающим взглядом проводни­цы. Таня тихо засмеялась, увидев на столике букет цветов, воспаривший над всяческой снедью и бутылкой коньяка.

– Олег, по какому случаю праздник?

Она стала называть его по имени после третьей встречи, но сейчас это прозвучало естественно и просто, и он подумал, что впервые услы­шал свое имя из ее уст.

А потом была ночь, сотканная из нежного певучего голоса, вздра­гивающих от прикосновения ресниц, доверчиво лежащих у него на груди рук и беззвучного полета маленького мира их купе над всем земным пространством, над всем, что было в его жизни, и он с высоты этого полета видел только её лицо и тело, забыв обо всем, что его тревожило и радовало и заставляло напрягать мысли и волю, как будто всё, всё, всё, что было вне этого мира, перестало для него существовать навсегда.

…Петербург встретил их на удивление ясным и теплым утром. Запоздалое бабье лето торопилось одарить возвратным теплом озябшие под холодными дождями людские души. Позавтракав в кафе на Невском, они поехали поклониться училищу, которое заканчивал Олег, не расте­рявший за многие годы почти религиозного поклонного чувства к нему. Внешне ничего не изменилось кроме символики – флага, эмблемы и наз­вания самого училища. Но жизнь в его стенах была уже иной, непонят­ной и даже чуждой прежнему духу служения Отечеству, и душа его не принимала это. Не было поблизости от училища и «голубого Дуная», где они, курсанты, брали пиво при увольнении в город, а иногда и по сто грамм водки. Но традицию Олег решил не нарушать, и они с Таней сделали по глотку из бутылки портвейна, заранее взятой с собой.

Они провели в Петербурге два дня, и каждый час был наполнен удивительным чувством, в котором соединялись неназойливая грусть о курсантской юности и властительная радость настоящего. Стремитель­ная смена впечатлений от нового и все-таки привычного города плавно перетекала в тишину волшебствующих пригородов и ощущение покоя и незыблемости обретенного счастья видеть, чувствовать дорогое ему существо и растворяться в этом покое и незыблемости.

На второй день, когда они были в Пушкино, начался короткий, вежливый дождь, и они укрылись под ветвями липы, прикрывшей их сво­ими листьями. В этот момент Таня ушла в свои мысли или в иное вре­мя, и он испугался, что она не вернется, и он потеряет ее. И неверо­ятно обрадовался, когда почувствовал, что Таня снова рядом и снова живет одной жизнью с ним.

...На обратном пути в Москву она вышла в Твери. Калитников долго стоял у окна вагона, глядя то ли ей вслед, то ли на нежные зоревые разводы утреннего неба, то ли в ту тревожную неизвестность, которая таилась совсем где-то рядом, беспощадная и немая.

 

 

 Глава 13. Что дальше?

 

Достаточно бурные события и перемены в жизни подруг, их заня­тость нарушили периодичность девичников, и они смогли собраться толь­ко на второй месяц после Нового 2001 года.

На этот раз стол изобиловал дорогими закусками, коньяком и шам­панским, и общее настроение было вполне соответствующим, оживленно-радостным, хотя и подогреваемым женскими уловками превращать обычный день в праздничный. Причем, делалось это так естественно, что вскоре они уже свято верили в чудо преображения.

Излив приятные эмоции в тостах, в наслаждении гастрономическими дарами и просто в веселой неумолчной болтовне, они, как будто по сиг­налу, перешли на обсуждение дел насущных. И первой начала Люба:

– Итак, что же мы имеем через год с хвостиком?

Обсуждение этого «что же мы имеем» сначала вызвало у подруг прилив победоносных чувств и даже некоторое бахвальство, что больше свой­ственно мужчинам.

И действительно: Виктор был выведен из-под удара правосудия, как его называют по заблуждению, и устроен на работу с приличным за­работком; Георгий с головой ушел в свою задумку повысить эффектив­ность затрат топливник ресурсов и уже добился некоторых успехов и был переведен Шаройкиным на должность главного инженера после воз­вращения из центра реабилитации начальника котельной; Павел, кажется, пришелся ко двору, который он называл скотным, став помощником депу­тата Госдумы от фракции «Яблоко». Да и сами подруги, за исключением Веры, укрепили свое общественное положение с вытекающими отсюда мате­риальными благами. Словом, было отчего закружиться красивым голов­кам помимо воздействия спиртного. Однако не зря считают, что женщины реалистичнее мужчин смотрят на ближайшую к ним перспективу. Правда, самонадеянные мужчины считают, что практицизм женщин – это практицизм рыси, которая охотится только на ту дичь, которую может догнать и которая ей по зубам. А истинная жертвенность и великие поступки всегда безрассудны, что свойственно только мужчинам.

Отрезвев от спиртного и успехов, подруги вдруг замолчали, как будто прислушиваясь к чему-то. И Люба снова спросила:

– И что же мы имеем?

В этом вопросе уже не было звона бокалов и развеселого щебетания, а было тихое попискивание маленькой птахи, которая склевала послед­ние зерна, не утолив голода.

– Наши мужики постепенно начинают походить на мужиков, и за хлеб с маслом можно не волноваться. Но ведь не хлебом единым жив человек!

Вера отложила бутерброд с икрой:

– Расшифруй.

– Скажи, Верунь, ты счастлива?

Надя, менее всех протрезвевшая, решила, что настало время пофилософствовать:

– А что такое счастье? Нет, девочки, вы мне скажите, что такое счастье? Одни говорят, что счастье – это когда тебя не бьют, другие – когда тебя понимают, третьи – когда чужая беда научает быть осторожным. А по мне так счастье – это когда не нужно думать о завтра. Кто про­должит?

– Закусывать надо, как сказал один киногерой. Сейчас в этом твое счастье, – Люба вернула подругу с философских орбит на родную почву. – Юмор – это вообще последнее прибежище обреченных.

Если бы Люба знала, какими пророческими окажутся эти слова! Воис­тину, когда молчит Бог, говорит женщина.

– И все же, девочки, что же дальше?

Поневоле начался серьезный разговор, который привел к неутешительным выводам.

Да, Виктор избежал суда, дело закрыто, однако остается опасность кровной мести, и что с этим делать – вопрос. Работа начальником охраны в медцентре мало чем отличается от предыдущей, разве только более вы­сокой и стабильной зарплатой. Но не для того были возжжены свечи перед образом святого великомученика Георгия Победоносца.

На первый взгляд, дальше всех продвинулось дело у Павла, но он, если разобраться, попал в чужую стаю, и чем все это может кончится, не скажет никакая ясновидящая.

Как ни странно, а устойчивей всего было положение у Георгия. И работа по душе, и с выпивкой, а тем более с запоем, похоже, покончил.

– Это Верунчик заколдовала его. Небось, познакомилась с нечистой силой вот и управляет с ее помощью, – Надя явно намекала на случай со Студневым, интуитивно чувствуя, что и ее вокальное обольщение на да­че Попова тоже как-то с этим связано.

Разговор приобретал совсем не коммунальный характер с присущим ему дроблением на житейские мелочи, заслоняющие сущность любой пробле­мы, и было удивительно, как женщины смогли подняться над этими мелоча­ми и озаботиться глубинным, определяющим все остальное, смыслом реаль­ного существования в данном времени и пространстве. Видимо, это не только наболело, но и требовало выхода, не удовлетворяясь ни жалобами и возмущением, ни теми сточными системами, которые во множестве предла­гаются предусмотрительной властью.

Вера охотно поддержала начатое Любой:

– То, что мы сделали, это спасательные круги, на которых, особенно в шторм, долго не продержишься. А вот корабля или хотя бы мелкого, но надежного суденышка на горизонте не видно. Да и по силам ли нам пос­троить его или надеяться, что кто-то услышит SOS и придет на помощь. Нужна мощная, противодействующая разрушению жизненных основ сила. Если бы знать, что где-то в глухих местах, среди бурелома, горит костер, вок­руг которого собирается русская рать, я бы на руках отнесла туда Геор­гия.

– Всех мужиков не перенесешь, надорвемся. Нужно самим влезать в этот свинарник и поднимать визг, чтобы либо свиньи разбежались, либо мужики пришли на помощь.

– Люба, а ты не думаешь, что кроме свиней, там есть еще и волки?

– А что, охотники совсем перевелись на Руси? Худо-бедно, а кое-ка­кой отстрел хищников все же ведется.

– Вот с этого отстрела и нужно начинать, – Надя сказала это с та­кой решительностью, что Люба с Верой только переглянулись: откуда в этой певчей птахе такая непреклонность?

Подруги, как будто испугавшись той пропасти, в которую заглянули, отпрянули от нее и перешли на обсуждение всякой всячины – от подроб­ностей детского воспитания до новостей из жизни знакомых и своих сос­луживцев, закрыв этой спасительной пеленой вид на сложный и беспощад­ный мир.

В этот же вечер Вера забрала у Нади свое ожерелье, а на следующий день, придя на работу, она узнала, что видели Сайгина (какая-то мистика, подумалось Вере), и он, якобы, спрашивал о ней. Она попробовала разыс­кать его, но не могла, всегда натыкаясь на глухую стену неизвестности. Через несколько дней он сам нашел ее, позвонив по телефону, но был очень краток:

– Если можешь, подойди через час туда, где мы с тобой расстались.

Однако музей был закрыт. Алексей ждал ее невдалеке от входа и предло­жил пройтись по бульвару. Пока они медленно шли в сторону Арбатской площади, Сайгин часто посматривал по сторонам и рассказывал – о своих впечатлениях об Америке, о морском путешествии, спрашивал, как живет она и что с Георгием. Со стороны могло показаться, что встретились двое знакомых и разговаривают по привычной схеме: – Как ты живешь? – Да, ничего. – А ты?

Потом они свернули в старые арбатские переулки, и еще раз оглядевшись, Сайгин предложил зайти в небольшой, приземистый храм. Прошло Сретенье, еще не начиналась масленица, и под старинными низкими сводами храма, густо украшенного иконами, они были единствен­ными, если не считать женщину, продающую свечи и православную атрибу­тику. Видимо, вначале храм был семейным, но впоследствии разросся при­делами, сохраняя при этом ощущение уединенности молящегося за счет дробления общего пространства с помощью пилястр, выступов стен и асимметричности храмовых проходов и притворов. В одном из уголков сто­яла грубая деревянная лавка, и Сайгин пригласил Веру присесть на нее. Совсем близко от них на стенах висели иконы святых, среди которых Вера узнала Святого Николая и Георгия Победоносца. Другие лики были ей незнакомы, но привлекала внимание слепая женщина с повязанным на голове простым платком.

Сайгин попросил прощение, что выбрал для разговора церковь, но то, что он скажет, крайне важно, да и будет ли возможность еще раз уви­деться? Голос его был приглушенным, но не тревожным, скорее усталым. Он вкратце рассказал, как попал в США, когда нескольких сотрудников из их отдела, работавших над секретной тематикой, послали якобы в командировку для обмена опытом при одном из университетов, но попали они в какой-то изолированный от мира научный центр, где им предложи­ли продолжить работу под руководством американских специалистов в области управляемых систем психотропного воздействия на жизнедея­тельность биологического существа. Очень скоро стало ясно, что речь идет о новом типе оружия невиданной силы, способной уничтожить целые народы за считанные часы. При этом разрушается не только сознание и нервная система, но и физиологическая масса приобретает текучесть и принимает форму окружающей матрицы, например, кресла, ванны или про­сто жидкого пятна на плоской поверхности. Уже разработаны и вопло­щены в реальные, пока что опытные, несовершенные конструкции основной идеи этого оружия.

Вера заметила, как опечалился лик слепой женщины и словно отодви­нулся от них.

– Зачем и кому это нужно, Алексей? На чью голову?

– Дело в том, что сценарий будущего, по крайней мере лет на 50, расписан до мелочей. Владеющие всей возможной информацией о состо­янии ближайшего к Земле космического пространства, самой Земли с про­текающими на ней и внутри нее процессами, о запасах ресурсов и прог­нозом роста населения планеты, прекрасно понимают, как недолог век нашей цивилизации, если решительно и быстро не вмешаться в эти про­цессы.

– Кто эти «владеющие»?

– Их толком никто не знает, тем более, что они меняются, но их мало, называющих себя Посвященными. Мировые события последних деся­тилетий развиваются по их сценарию. Мир становится все более управ­ляемым. В будущей пьесе потребуются далеко не все актеры, тем более статисты и прочий персонал театра. Лишних постепенно уберут со сце­ны. Собственно, этот процесс уже идет – и давненько. На очереди Россия.

Вере показалось, что при этих словах Сайгина дрогнуло копье в ру­ке Георгия Победоносца и глубже воткнулось в пасть дракона.

Сайгин продолжал:

– Мне часто вспоминается мультфильм «Маугли». Помнишь, когда его утащили обезьяны-бандерлоги, и пантера Багира с медведем Балу и удавом Каа поспешили на выручку. Помнишь, как удав, извиваясь коль­цами перед сидящими обезьянами, говорил:

– Бандерлоги! Хорошо ли вы меня видите?

Блестящие, разноцветные кольца тела удава, переплетаясь, превращаясь в различные фигуры, в калейдоскоп цвета и движения, заставляли обезьян, не отрываясь, смотреть на эту мистерию заклинания.

– Бандерлоги! Хорошо ли вам видно? Подойдите на шаг, еще ближе, ближе.

Мне кажется, что империя СМИ – это удав Каа, а народ – бандерлоги, иду­щие в пасть удава. Современный Каа совершенствует свою мистерию вну­шения нужной идеологии, и я не вижу спасения от нее.

О, как нахмурились лики святых на иконах! Вера невольно вздрог­нула от зримого осязания их взглядов, не понимая, реальность это, или ей помстилось. Сайгин, видимо, тоже почувствовал этот мгновенный испуг Веры:

– Что с тобой?

– Ты знаешь, они слышат нас. Они живые.

– Кто они?

– Святые на иконах. Я даже испугалась, увидев, как меняются их лики.

– Разве ты верующая? Никогда не замечал за тобой этого.

– А ты? Хотя разве можно быть верующим, занимаясь разработкой такого оружия? Ты ведь случайно зашел в церковь?

– Я не знаю, что следует вначале: церковь или вера в Бога. И давай не будем об этом. Вера в Творца требует еще более интимного отношения к себе, чем любовь. Я только надеюсь, что судьба мира опре­деляется не количеством грешников, а числом святых. Прости меня, Вероч­ка, но сегодня мне нужно сказать тебе очень важное, может быть самое важное в моей жизни, еще и потому, что другого раза не будет. Через пару дней я возвращаюсь в США.

В их закуток вошла пожилая женщина и возожгла свечку перед об­разом слепой святой. Беззвучно шевелились ее посиневшие губы, увлаж­нились смиренно-горестные глаза. Постояв минут пять, она перешла в другое место.

– Что же ты хочешь сказать? С тобой что-нибудь случилось там?

– Еще пока не случилось, – Алексей замолчал, взял ее руку и стал медленно проводить по ней ладонью, как будто лаская.

– Ты должна знать, ты одна должна знать, что я никого не предал. Ни тебя, ни друзей, ни Родину. Я не хотел ехать туда, но потом подумал, что только там я смогу сделать то, что не в силах сделать здесь. Не спрашивай, что именно. Но никогда и никому не верь, если обо мне начнут говорить плохо. Обещай мне, что ты не поверишь никаким, никаким обвинениям и проклятиям в мой адрес. Это очень важно для ме­ня, это самое важное, что здесь остается – твоя вера в мою преданность нашему прошлому, в любовь к тебе.

Алексей купил три свечи и поставил их перед распятием Иисуса Христа, перед святым Николаем и Георгием Победоносцем.

Уже на улице он спросил, носит ли она его ожерелье, и попросил показать. Они вошли в магазин сувениров, Вера сняла ожерелье и протяну­ла Сайгину.

– Почему включен источник питания? Я же говорил, что он не рассчитан на долгую работу. Теперь это просто украшение и ничего больше. Заменить на новый я не смогу. По крайней мере, в Москве. Только если вернусь оттуда. Может быть найду или сделаю там.

Вера смотрела растерянно то на ожерелье, то на Сайгина и не мог­ла понять, как получилось, что устройство оказалось включенным. Она хо­рошо помнила, что тогда, у следователя, оно проработало не больше часа. Других случаев включения не было. Она не стала говорить, что когда ей сказали о вызове Алексея в ФСБ, ожерелье она оставила у Нади. Но разве она могла его взять и тем более включить, ничего не зная о свойствах ожерелья? Странное чувство сожаления и облегченности одновременно смешалось в ней и мешало сказать Алексею то, что необходимо сказать, ответив искренностью на искренность. Вера снова и снова пыталась это сделать, но по глазам Сайгина видела, что у нее ничего не получается, и она совсем растерялась. Сознание, сердце и все тело ее пронзила мгно­венная мысль: я могла бы прямо сейчас отдаться ему. Он вдруг обнял ее:

– Не мучайся. Ты не должна думать о долге передо мной. Это муж­чина держит ответ перед женщиной, а женщина – перед Богом. Я все пони­маю и уеду с легким сердцем, не разуверившись в том, что ты – самая лучшая на свете.

После этих слов он быстро ушел и ни разу, пока она его видела, не оглянулся.

 

 

 Глава 14. Чужая стая

 

Депутат Госдумы Гурень Борис Исаевич, при котором Павел состо­ял помощником, вызвал его к себе в кабинет и напомнил, что на следую­щей неделе состоится совещание совместно с фракцией СПС, будут пер­вые лица, и нужно подготовить данные по партийной ячейке «Яблока» в Калининградской области.

– Это должно впечатлить наших возможных союзников, так что постарайся, Павел Михайлович. Нужно съездить туда в командировочку для пущей убедительности и привезти что-нибудь этакое, со вкусом спе­лых яблок, – Гурень самодовольно хихикнул.

Павел обрадовался возможности побывать в местах, где когда-то служил, снова увидеть море, по которому давно соскучился, корабли, мо­жет быть, даже знакомых и горячо поддержал идею, хотя и не представлял, где он там найдет этот «яблочный вкус», ибо за те месяцы, что прорабо­тал при депутате, не заметил, чтобы «яблочники» расплодились в стране.

Холодным апрельским днем он выехал на поезде «Москва – Калинин­град», отказавшись от воздушного путешествия. Дорога для него была не только явлением физическим, материализованным в смену пейзажа, до­рожные радости и неудобства, в незнакомых людей и общение с ними, чай в одиночестве у ночного окна идущего поезда, но и чем-то одухотворен­ным, что свойственно только русским дорогам. Сколько песен, стихов и картин, сколько душевных откровений и открытий рождено путниками этих дорог, вольными и невольными паломниками беспредельного пространства, в страданиях и радости открывающего свои неповторимые лики!

Проехали Россию, обнажившую после зимы свои укорные останки быв­ших сельских и производственных строений, сиротские поля и полуживые деревни, придорожный хлам и первые зеленя. Началась Литва. Картины за окном переменились, стали более ухоженными дома и полевые угодья, настороженно глядели вокзалы и люди, и поезд тоже насторожился и про­двигался медленно и тихо, как бы прося извинение за доставленное неу­добство. В этом было что-то унизительное и обидное одновременно, и Павел вздохнул с облегчением, когда снова началась российская область, с ее смешением плоти и духа по немецким, польскими и русскими образцами.

Еще было далеко до моря, до причалов и кораблей, а сердце уже затрепетало, заволновалось ожиданием встречи с флотской молодостью и ее животворными, незримыми родниками.

…В Калининграде его встретил председатель регионального отде­ления «Яблока», упакованный, как теперь говорят, по-европейски, господин средних лет, который как-то странно поворачивался – сразу всем телом. Позже, когда он снял плащ и шарф, Павел заметил, что у него нет шеи, го­лова росла прямо из груди. Он уже получил инструкции из Москвы и по­тому не только подготовил программу пребывания Павла в области, но и показал списки членов партии довольно объемистого вида. Павел наугад открыл несколько страниц. Члены партии проживали в основном в горо­дах Калининграде, Черняховске, Советске, Правдинске...

– Проверять будете?

– Что вы! Я вам верю, хотя и не отказался бы побывать, например, в Советске в местной организации.

Председатель развернулся к Павлу в анфас и, нервно жестикулируя, сказал, что, к сожалению, в Советске не предупреждены о таком визите, а встреча с членами партии назначена на завтра здесь, в Калининграде.

– Ну а после нее есть предложение отдохнуть в одном уютном местечке и порыбачить или поохотиться, как пожелаете.

– Я бы внес небольшое изменение в эту программу, – Павел подо­шел к окну просторного кабинета, посмотрел на деревья в легкой дымке самых первых, еще не распустившихся до конца, листьев. – Вместо отдыха в уютном местечке я хотел бы съездить в Балтийск, где я когда-то служил.

Председатель удивленно посмотрел, но возражать не стал.

– Я организую пропуск и сопровождение. Может быть, потребуется помощь?

– От пропуска не откажусь. А вот сопровождение не надо. По про­шлому лучше бродить в одиночестве.

– Тогда идем ужинать в ресторан, а потом в гостиницу. Утром я за вами заеду.

Собрание партийцев состоялось в одной из аудиторий местного университета. Собралось человек пятьдесят. В повестке дня значилось два вопроса:

1. Отчет о проделанной работе.

2. Прием в члены партии.

Павел не слушал ни доклада председателя, ни выступавших, мыслен­но находясь уже в Балтийске, на пирсе дивизиона, заново переживая то беззаботное, как теперь представляется, время. Из воспоминаний его вер­нул молодой человек, видимо, старшекурсник университета, который, обраща­ясь к Павлу, говорил об острейших проблемах области, таких как засилье фирм с иностранным капиталом, особенно немецким и польским, вроде «Кениг дом», «Кенигсбергская ассоциация», «Балтик туре Кенигсберг», о стреми­тельном росте влияния католической церкви через свои более чем сто организаций, таких, например, как: «Картинас Запад», о скупке земель жи­телями ФРГ прямо и через подставных лиц, о строительстве целых посе­лений («Агнесс Мигель» и других) для немцев из бывшего СССР, что вместе является ползучей экспансией российской территории, и просил, чтобы ру­ководство партии в Москве потребовало от Правительства принять меры по пресечению этой экспансии.

Позже, за обедом, председатель извинился перед Павлом за это вы­ступление, сказав, что недавно принятый в партию молодой человек еще не разобрался в программе и целях партии, что остальные члены их ор­ганизации не разделяют его взглядов.

– А почему нет? – поинтересовался Павел. – Разве защита целост­ности государства и его интересов в самой западной области противоречит партийной идеологии?

На что председатель ответил, что возведение барьеров между Западом и Россией только затормозит наше движение в цивилизованное общество. И добавил:

– Я надеюсь, что Григорий Алексеевич тоже разделяет эту точку зрения.

На том партийная миссия Павла была закончена, и ни одна моле­кула его совести не озаботилась реакцией главы партии на ухаживание Запада за русской прибалтийской невестой, брошенной на произвол судьбы.

Павел отправился в Балтийск на машине, любезно предоставленной председателем, с довольно тяжелым дипломатом, заполненным важными до­кументами о деятельности «яблочников» в самой западной области России. Позже он пожалел, что затеял эту поездку, и не только потому, что уви­дел убогие останки некогда славного, могучего флота, пустынные пирсы и причалы, мертвые корпуса кораблей, но и потому, что жизнь военно-мор­ской базы показалась такой чуждой и равнодушной к прошлому, к этому выброшенному догнивать металлу, который был их домом и их гордостью, к нему – бывшему капитан-лейтенанту БЧ-2 сторожевого корабля, даже к самому морю, потому что о нем забыли и нынешние военные моряки, и те немногие корабли, что еще пыхтели отработанными газами вспомогательных дизелей, спаянные, как будто навечно, своими сходнями-трапами с родимой хлябью. Павел бродил по знакомым местам, по тихому Балтийску, пока не проголодался и завернул в первый попавшийся на пути ресторан под вы­веской «Пиллау». Так назывался город при немцах. Павел хотел развер­нуться и уйти, но увидел знакомое лицо при дверях в странной униформе. Лицо оказалось бывшим минером, капитаном второго ранга, служившем в том же дивизионе, что и Павел.

Снетков Иван Филлипович тоже узнал Павла и широко улыбнулся:

– Привет рогатикам! Здравствуй, Павел Михайлович! Какими судь­бами в наши края?

«Наши ли?» – подумал Павел, но ответил, как и подобает моряку-сос­луживцу, искренне обрадованный этой встрече.

Снетков, которому было уже за пятьдесят, расстался с флотом в 96-м году не по своей воле. В Балтийске у него была квартира, жена, двое детей, а на большой земле, в России, престарелая мать в деревне на Орловщине да сестра-разведенка с дочерью в Петропавловске-Казахском. Уезжать было некуда, а в Балтийске найти работу долго не удава­лось. Флотские структуры стремительно сокращались, даже комфлота ушел в губернаторы, и, казалось, надеяться было не на что.

– Паскудное время я пережил, Павел. Хоть стреляйся. Но однажды встретился бывший снабженец дивизиона, хорошо устроившийся в ресторан­ном бизнесе. Он и помог устроиться швейцаром при ресторане. Повезло. Вот уже три года служу верой и правдой новым хозяевам города. Жить можно, и чаевыми не брезгую, и открывать двери перед посетителями, и кланяться им научился.

Высокая, статная фигура бывшего кавторанга тут же это продемон­стрировала перед входящей в ресторан парочкой.

Павлу захотелось как можно скорее уехать из города, но мысль о том, что он сам, в сущности, ничем не отличается от этого швейцара, остановила его не столько жалостью к Снеткову и к себе, и к великому множеству подобных слуг в самых различных обличиях и должностях, сколько благодарной памятью к тому Балтийску, когда он ходил по его улицам или стоял на сверкающей чистотой палубе сторожевика в форме морского офицера, уверенного в том, что ни с ним, ни с флотом, ни со страной ничего страшного не произойдет и произойти не может.

Через час Снетков сменился, и они зашли в какое-то кафе, выпили за тех, кто в море, за возрождение флота, за друзей, и кавторанг, вдруг помолодевший, выпрямившийся во весь свой богатырский рост, проводил Павла в дорогу, обняв его, и грустно улыбнулся на прощанье:

– Не суди меня. Мое судное время еще не подошло. Я, как могу, отодвигаю его и боюсь, что надолго не хватит у меня сил.

Как бы ни хотелось Павлу, но он не мог списать эти слова на действие спиртного, и они долго не покидали его памяти, тревожа давно знакомой сердцу тревогой.

 

 

 Глава 15. Лучшая защита – нападение

 

Однажды Шаройкин вызвал к себе Виктора и сказал, пытливо погляды­вая на него:

– Есть одна странная идея, может быть даже дурацкая с точки зре­ния коммерсанта. К бывшему клубу юных натуралистов, где мы сейчас, при­мыкает пристройка – некогда живой уголок. Я практически договорился об аренде или даже приобретении в собственность этого помещения. Конеч­но, его можно было бы использовать с хорошей выгодой, вложив небольшой капитал в реконструкцию. Но...

И Петр Ильич опять пытливо посмотрел на Виктора и таинственно улыбнул­ся:

– Но может быть сделать спортзал? Нет, не для сдачи в аренду жела­ющим растрясти жирок, а для себя, для своих ребят? Именно для своих!

Виктор не понимал, что значит для своих. Для сотрудников медцентра?

– Нет, это более широкое понятие. Полнее всего сказано Иисусом Христом: «Кто не со мной, тот против меня». Так вот, это для тех, кто с нами. Нужно обрастать мускулами. Как я понимаю, другой защиты, кроме собственных сил, в обозримом будущем ждать не приходится.

И Шаройкин перешел к деталям. По форме это будет оздоровительный центр, по сути – школа боевых искусств с прикрытием курсовыми занятиями по коррекции фигуры. Нужно найти и объединить в сплоченный коллектив человек сто, сто пятьдесят русских ребят от 12 до 20 лет. И еще нужны инструкторы по различным видам борьбы от вольной до восточных едино­борств.

– У тебя, Виктор, остались связи в спортивном мире, ты сам отлич­ный борец, тебе и карты в руки. Займись подбором инструкторов и учени­ков. Только никакого криминала! Его не будет. На первых порах только тренировки, тренировки и соответствующий режим. О восстановительном центре подумаем. Ну а дальше судьба сама распорядится, что делать. Есть предположение, что дела не заставят себя долго ждать. И обрати внимание еще на два правила: должна быть налажена четкая, надежная связь между всеми, кто занимается, и не должно быть никакого трепа. Никто из посторонних не должен знать о школе, а каждого новичка дол­жны рекомендовать двое – ученик и инструктор.

Этот разговор произошел вскоре после налета на офис Гаврилина и последующих поджога супермаркета и убийства «идеолога». Шаройкин понял, что между этими событиями есть какая-то связь, и обрадовался это­му: значит, существуют те, кто не смирился с унизительным положением русского бизнеса, и хоть и редко, разрозненно, но отвечают силой на силу, стараясь утвердиться на своей земле как хозяева, а не смиренная прис­луга пришлым инородцам. Он чувствовал на себе нарастающую наглую силу чиновников и сплоченных нацменьшинств и понимал, что рано или поздно придется столкнуться с ней не на жизнь, а насмерть.

Шаройкин не считал себя ни правым, ни левым, ни либералом, ни соци­алистом и руководствовался в своих действиях «токмо здравым смыслом», как он любил говорить, прослеживая возможные варианты развития событий как можно дальше. Это был принцип – близкий родственник нигилизма, вскормленный на опыте прошлого, вдыхающий воздух настоящего и неотрыв­но вслушивающийся в слабый голос будущего. Слегка переиначив Тургене­вского Базарова, Шаройкин говорил:

– Родина не храм, а мастерская, и человек в ней работник.

Здравый смысл ему подсказывал, что всякий путь, обрывающий пуповину с родной землей, со всем тем, что породило его и тем, что он создал в се­бе и вокруг себя от семьи до последней фирменной тряпки, приведет его к краху рано или поздно. И эта опасность утраты уже пустила свои ядовитые ростки в судьбе народа, к которому он принадлежал, и государстве, и ему нужно выпалывать их везде, пока они не задушили его посевы и не отравили его жизнь. И потому он готов был все свободные средства вло­жить в строительство редутов и крепостей, если говорить языком русско­го воинства, и в создание самого воинства, возродив в нем силу, отвагу и хитрость, а главное – дух победителей-предков. То, что он предложил Виктору, было первым шагом на сложном и опасном пути.

Виктор, не раздумывая, согласился, истосковавшись по настоящему делу, и на следующий день выехал в Подмосковье, где когда-то прошел путь от новичка до мастера спорта международного класса, к своему пер­вому тренеру, которому верил безоговорочно, который обладал удивитель­ным свойством заботиться прежде всего о других, забывая о себе. Пото­му и оставался для своих учеников на всю жизнь родным человеком, заме­няя иногда им родного отца.

 

...Семен Степанович по-прежнему жил в пятиэтажке недалеко от станции, один в двухкомнатной квартире. Жена давно умерла, а сын перебрал­ся в Москву, женившись на молодой вдовушке с ребенком, и занялся част­ным извозом. Иногда они приезжали в гости к Семену Степановичу, помогали ему. Он же остался не у дел, хотя и не был еще пенсионером.

Спортивные секции закрыли, частных школ в подмосковном городке никто пока не завел, а кроме тренерской работы он ничего не умел делать.

Виктору Семен Степанович обрадовался, но вида не подал. Креп­кая ладонь тренера задержала на мгновение руку ученика, а прищуренные глаза, пряча улыбку под нависшими бровями, не отрываясь, смотрели на него, на шрам на его шее, на скромную лёгкую куртку и свитер под ней.

– Что, новые хозяева не расщедрились на модную одежонку? В таком виде службу несёшь?

– А я не гожусь в крутые. Сами учили, что пижонство, как ржа разъедает душу, а она мне ещё пригодится.

Теперь Семен Степанович не стал сдерживать радости от встречи.

– Ну, здравствуй, Виктор! Чем тебя угощать?

– Как и раньше, жареной картошкой да стаканом молока.

Пока тренер хлопотал с едой, Виктор поведал ему о задумке Шаройкина. Семен Степанович удивился:

– Надо же! Откуда взялся такой доброхот? Или испугался за свое награбленное? Они же все брюхоголовые.

– Почему брюхоголовые?

– А у них брюхо выше души размещается.

Тогда Виктор рассказал ему со всеми подробностями о бизнесе Шарой­кина и его пристрастиях. Во время ужина перешли на воспоминания о прежней жизни и о тех, с кем тренировались, участвовали в соревно­ваниях различного ранга и, наконец, о тех, кто мог бы помочь в создании школы.

– Двух классных тренеров я тебе найду и, может быть, с десяток ребят. Но где ты возьмешь остальных? Нужны хорошо проверенные, чтобы не наколоться.

Виктор и сам понимал всю трудность задачи.

– Думаю, что приедет из Сибири один приятель, хороший каратист. Он и восточными занимался успешно. Так что четверых инструкторов на первых порах будет достаточно.

– А кто четвертый?

– Вы, Семен Степанович. Во-первых, без вас я не представляю школы, а во-вторых, – зарплата. Тоже не лишняя деталь в жизни.

– Что у тебя за шрам на шее?

Виктор рассказал о ресторанной стычке и дальнейших событиях, и тренер обеспокоенно сказал:

– В покое они тебя не оставят. Не понимаю, почему так долго ничего не предпринимают. Но мстить будут, такой народ. К этому нужно быть готовым. А лучше первому начать действовать. Как я учил вас: нападение – лучшая защита. Я тебе помочь не смогу, а вот сын мо­жет быть сгодится. Он отличный водила. Подумай, как это можно использовать. Запиши его телефон, а я позвоню ему.

Слова тренера и стали тем толчком, после которого начал созре­вать план освобождения от затаившейся опасности. Слежка, которую Вик­тор заметил в виде синих «Жигулей», стоявших однажды около дома и раза два пересекавших ему дорогу, заставила торопиться. Будучи по своей природе человеком мягким и добрым, он преображался в жесткого, беспо­щадного противника только при необходимости постоять за себя. И все же как только начинал чувствовать свое безусловное превосходство в единоборстве, Виктор невольно расслаблялся, что иногда приводило к по­ражению. Именно поэтому, как говорил тренер, он не смог стать чемпио­ном Европы и даже России, ни разу не одолев в финальной схватке.

«У тебя мускулы тигра, а сердце оленя», – снисходительно говорил он. Но сейчас ценой расслабления могла стать жизнь, и Виктор позвонил сыну Семена Степановича. Об убийстве не могло быть и речи. Можно было бы говорить об откупе, но во-первых, сумма будет названа неподъемной, а во-вторых, это расценивалось Виктором как унизительная уступка. Судьба же распорядилась по-своему.

 

...В дождливых сумерках Виктор ехал с сыном тренера в сторо­ну Преображенской площади по набережной Яузы, когда заметил преследо­вавшие их синие «Жигули». Он сказал об этом, и их «Волга» ускорила ход. Начались обгоны, повороты, но «Жигули» не отставали. Скорость на­растала. На одном из поворотов «Волга» резко пошла на обгон фуры и как только обошла ее, сбавила ход, уйдя в правый ряд. Фура взяла влево, и Виктор услышал резкий удар, хруст металла, звон стекол и падение в воду чего-то тяжелого. Они остановились. Фура ушла, не сбавляя хода. Пробив металлическое ограждение, синие «Жигули» упали в Яузу и, медлен­но погружались колесами вверх. Сын тренера позвонил в милицию и сообщил об аварии, а Виктору предложил уйти.

– Я дождусь гаишников и все объясню. Вас тут не было. А следы фуры, думаю, они и сами обнаружат. Меня запишут в свидетели, не более того.

Виктор долго шел под моросящим дождем, не укрываясь, не торопясь и не думая, куда он идет, почему он здесь и что произошло на его гла­зах. Неосознаваемая подчиненность чьей-то неведомой воле овладела всем его существом, и он не мог и не хотел от нее освобождаться.

Домой он пришел заполночь, и, не отвечая на вопросы жены, упал, не раздеваясь, на диван и долго лежал вниз лицом и только под утро разделся и укрылся одеялом.

На следующий день из теленовостей он узнал об аварии на Яуз­ской набережной «Жигулей», водитель которых не справился с управле­нием на мокром асфальте при попытке обгона. Он и двое пассажиров в результате аварии погибли.

...Через две недели началась реконструкция помещения бывшего уголка живой природы под оздоровительный центр, а по существу под спортивный зал, и Виктор вплотную занялся подбором оборудования и по­иском учеников. Его приятель-сибиряк согласился поработать инструкто­ром. Нужно было решать вопросы с жильем, и Виктор настолько ушел в де­ла насущные, что почти забыл о происшествии на Яузской набережной. Но временами уходил в себя, становился молчаливым и раздражительным, и Люба прекратила попытки выяснить, что же произошло в тот вечер.

Лето доживало свой последний месяц и может быть поэтому капризничало и часто меняло настроение, то обласкивая каждую былинку на зе­мле, то обрушиваясь холодным дождем и ветром. Гораздо раньше перелет­ных птиц в теплые края потянулись люди, имеющее крылья, поблескивающие всесильной «зеленью» и не имеющие особых обязанностей перед родными гнездами. Остальные смотрели им вслед глазами подранков и вспоминали блаженные времена, когда и они могли улетать на юг, не особо заботясь о том, из чего у них крылья: из романтического флера или крепких купюр.

Вера уговаривала Георгия поехать куда-нибудь, чтобы хотя бы на пару недель сменить обстановку. И уговорила. Решили всей семьей поехать на Азовское море, в Ейск, где жили родственники Веры.

Виктор и Люба были заняты работой безо всяких шансов окунуться в целительные воды отдыха.

Ну а Павел кроме участия в подготовке “яблочного” меню для бу­дущих избирателей, готовился взвалить на себя все домашние заботы по случаю командировки Нади на Ставрополье по заданию избиркома.

Собрав наскоро девичник, подруги не стали забивать свои головки сложными житейскими проблемами, а просто подчиняясь извечному женско­му инстинкту, оберегающему их легкоранимые души, предались беспечной болтовне и тому беспричинному веселью, которое только одно и является настоящим весельем. И особенно отчаянно веселилась Надя.

 

 Глава 16. Надежда умирает первой

 

Не очень понимая, что она должна делать в Ставрополе и почему едет одна, Надя обрадовалась, что вместе с ней в двухместном купе оказалась немолодая, молчаливая женщина, с короткой прической, в доб­ротной, но уже давно немодной двойке, не выпускавшая из рук романа Фитцджеральда «Ночь нежна». Красивые глаза, обрамленные длинными рес­ницами, небольшой нос правильной формы, слегка выпуклые чувственные губы и чуть удлиненный овал лица – все по отдельности было совершен­ной формы, но вместе они не рождали той гармонии, которая отличает природную красоту, и только в уголках губ таилась загадочная полутень, как след былого шарма – неотразимой женской привлекательности. При знакомстве она назвалась Надеждой Николаевной и только чуть при­подняла левую бровь, когда услышала, что ее спутницу зовут тоже Надей. Попутчица отказалась ужинать, и Надя, наскоро откушав прихва­ченное с собой, разобрала постель и вся отдалась чувству расслаблен­ности и покоя, медленно проваливаясь в теплое марево сна.

...Еще не понимая, реальность ли это или продолжение сно­видения, она услышала тихий полушепот мужского и женского голосов, и помимо своей воли стала вслушиваться.

Мужской:

– Ты давно уже все поняла. Но почему не хочешь сделать последнего шага?

Женский:

– Я ушла оттуда, разве этого мало? Если бы я не помнила то время и все, что было у нас, где бы я нашла силы уйти?

Мужской:

– Но уйти – это лишь половина поступка. Нужно еще и прийти.

Женский:

– Это совершенно разное. Может быть, даже несовместимое.

Мужской:

– Раньше ты думала иначе. Особенно тогда, в самом начале. Почему же теперь переменилась? Ты знаешь, что я тебя люблю и любил всю жизнь только тебя. И жил ради тебя.

Женский:

– И несчастья творил тоже ради меня? Если обернуться, то еще неизвестно, что увидишь за тобой: свет или тьму. И не нужно снова об этом. Мы разбудим человека. Неудобно как-то.

– Давай выйдем в коридор. Я не могу уйти от тебя. Нет у меня таких сил.

Женский:

– Я устала. И хочу спать. Давай поговорим завтра. Или в другой раз.

Мужской:

– Ты обещаешь?

Женский:

– Да. Иди, я закрою дверь.

Потом наступила долгая пауза. Оба молчали, но Надя знала, что муж­чина не ушел, а женщина не засыпала и не прогоняла его. Поезд шел, видимо, по малозаселенным местам. Ни отблеска света, ни перестука на стрелках колес. Сначала Надя пыталась представить их отношения, но потом стала думать о своем и снова медленно засыпать. Из этого состояния ее вернули их голоса. Мужской:

– Тебе не холодно? Я укрою тебя вторым одеялом. Только ноги. И тихонько расскажу сказку, чтобы тебе лучше спалось. Вот послушай.

 

Сказка о добром разбойнике

Всякий ребенок знает, что сказки появились в добрые ста­рые времена, потому что люди верили в них, и еще потому, что тогда действительно происходили чудеса. А сейчас, в наше время, никаких чудес не происходит, может быть потому, что никто не верит в сказки, или пришло время расплаты за чудеса.

Все, о чем будет здесь рассказано, происходило очень давно и совсем не там, где мы живем, а если было бы иначе, то никто бы этому не поверил.

 

...Возле одного большого города, столицы не менее большого государства, был дремучий темный лес, который с некоторых пор стал пользоваться сколь дурной, столь и загадочной славой. Во всяком лесу живут разбойники, а в этом завелся какой-то осо­бенный: сильный, в маске свирепого зверя. Он не обирал прохожего путника или всадника до нитки, а брал только то, что было лиш­ним и не приносило пользы владельцу. Может быть поэтому в народе его прозвали добрым и не очень-то старались поймать и повесить, как всякого разбойника.

В этом городе жила в большой семье ремесленника веселая трудолюбивая девушка Талика необыкновенной красоты, о которой она, может быть, и не догадывалась, потому что когда думаешь о других, то некогда думать о себе. А тот парень, который ее лю­бил и которого любила она, забывал ей говорить, что она пре­красна, потому что ни во что не ставил слова, а ценил только поступки. А в этом Талика не могла на него пожаловаться, ибо заботливее, преданней и честнее никого, наверно, в городе не было. Звали его Свят, и жил он вдвоем с матерью в бедной хижине. Большого труда стоило Святу и Талике получить благословение ро­дителей на помолвку, и оставалось совсем немного времени до свадьбы, когда не иначе как по воле злых духов все переменилось.

Однажды Талика задержалась по делам и возвращалась в город затемно, лесной дорогой. И вдруг перед ней, как из-под земли, вырос человек в страшной звериной маске, но, едва взглянув на нее, склонился в поклоне и сказал суровым и в то же время добрым голо­сом:

– Идите домой, милая девушка, и ничего не бойтесь. Вас никто и пальцем не тронет.

Талика оправилась от первого испуга и скорее из любопытства, чем из кокетства спросила:

– Разве у меня ничего нет лишнего?

Разбойник задумался и вдруг неожиданно сказал совсем о другом:

– Даже ночь не может скрыть вашей красоты. Если бы звезды могли завидовать, они завидовали бы вашим глазам; если бы ут­ренняя роса пахла, как ваши губы, а заря была бы такой чистой, как ваше лицо; если бы хоть одно деревце могло сравниться стройностью с вами, природа была бы еще прекрасней.

Он взял ее на руки, вынес из леса и исчез. А Талика, заду­мавшись над тем, что услышала, медленно пошла домой. Но с этой поры стало неспокойно на ее душе. Все чаще появлялось в руках зеркальце, она становилась то задумчивой, то раздражительной; то торопила свадьбу, то просила отложить ее на год. Она стала замечать взгляды других парней и прислушиваться к словам, ко­торые они ей говорили. От них сладко замирало сердце и тума­нились глаза.

И когда однажды с высокого дворцового крыльца ее пригласили к королю, она, еще немного смущаясь, смело вошла в распахну­тые предупредительными слугами двери.

И когда ее маленькие ступни бойко простучали по блестяще­му паркету залов, когда скромное ситцевое платьице прошелесте­ло над коврами королевских покоев, когда пышные каштановые во­лосы наполнили тронный зал свежим запахом весенних лугов, перед королем предстала прекрасная, знающая себе цену девушка. Никто не слышал, что сказал король и что ответила ему Талика, но с тех пор она осталась жить во дворце, и как бы не называ­ли ее придворные про себя или вслух, они не смели ослушаться ни одного ее слова.

С ее приходом дворец наполнился весельем и балами, которые длились иногда круглыми сутками, развлечения выплеснулись на площади города и за его стены. Талика всегда была в окружении свиты поклонников, меняя каждый день украшения и наряды и, как говорили, не только их. Она по-прежнему была прекрасна, и только тот, кто мог посмотреть близко в ее глаза, смог бы уви­деть глубоко в них что-то грустное и тревожное. Но Талика не допускала этого.

Свят с матерью вскоре исчезли из города, и никто не знал, куда они ушли. А добрый разбойник как будто растерял часть своей доброты.

Прошло несколько лет.

И вот однажды во время охоты Талика отстала от своей сви­ты и медленно ехала лесом. То ли она вспомнила Свята, то ли родной дом, в котором давно уже не бывала, то ли устала просто от веселья и балов, но она не торопила коня и не отзывалась на призывные звуки охотничьих рожков. И вдруг, как когда-то, перед нею возник человек в страшной звериной маске. Талика не испу­галась, хотя на этот раз разбойник вел себя не так предупреди­тельно.

– Возьми, – сказала она, – у меня все лишнее и уходи. Дай мне побыть одной.

– У тебя только одно лишнее, – глухой голос показался Тали­ке знакомым, – это твоя красота.

Талика невольно вздрогнула:

– Неужели ты хочешь отнять ее? Но ведь это жестоко! И как ты это сделаешь? Неужели... – и она покосилась на огромный нож за его поясом.

Разбойник опустил голову и медленно, едва подбирая слова, сказал:

– Нет, я не трону тебя. Я не могу, не позволю себе этого. Да, признаться, и нужды в этом нет. Скоро красота сама уйдет от тебя, как от жадного уходит богатство. И никто тебе не вер­нет ее. Никто, кроме одного человека.

– Чудак ты! – Талика понемногу пришла в себя. – Странный какой-то. Поэтому и одинок!

Она хлестнула коня и услышала вдогонку:

– Лучше быть одиноким в лесу, чем во дворце.

После этой встречи Талика стала замечать, что каждый день приносит ей то новую морщинку, то седой волос, то какую-то не­знакомую прежде пустоту. Она уже без радости встречала утро, принимала ухаживания поклонников, да и король, казалось, забыл о ней. В его свите появилась новая красавица, которая затмила собой Талику.

И однажды, в приступе злости, она приказала любой ценой найти и доставить к ней лесного разбойника. Может быть потому, что он изрядно надоел дворцовым вельможам, просьбу ее выполни­ли. Она повелела привести его к ней, но разбойник сказал стра­же, что покончит с собой, если увидит эту женщину.

И в Талике вдруг проснулась жалость к разбойнику.

– Хорошо! Не хочу его видеть. Но пусть он мне ответит на мои вопросы.

Разбойника поместили за шторой, и она стала его спрашивать.

– Ты сказал, что есть один такой человек, который может вернуть мне красоту. Кто он?

– Я не знаю его имени.

– Хорошо. Где он живет?

– По дороге на север, в доме из черного камня.

– Что я должна сделать для него?

– Отдать всю себя.

– Разве я мало это делала?

– Ты не отдавала, ты брала для себя, и поэтому твоя красота стала лишней. Ибо она была приманкой, а не Божьим даром.

– Так значит и откровенность, и доброта, талант и ум – все они могут быть приманкой?

– Да, могут. И тогда их нужно отнять.

– Не много ли ты берешь на себя? Ведь власть над другими тоже может быть лишней?

И Талика приказала казнить разбойника.

Но его слова не давали ей покоя, а однажды, дождливой ветреной ночью, когда любое, даже самое маленькое одиночество ста­новится огромным и не помещается даже в самом большом дворце, она покинула город и пошла по дороге на север.

И когда избила в кровь свои ноги о камни, когда истрепала свое лучшее платье на ветрах и дождях, когда растеряла сласто­любие и жестокость на ухабах и трясинах, жесткой стерне и рас­путицах, она увидела дом из черного камня.

Талика вошла в него и первое, что ей бросилось в глаза в углу прихожей – маска страшного зверя, и первое, что она услы­шала – такой давний, почти, забытый и такой милый голос Свята:

– Наконец-то ты вернулась, любимая! Как долго я ждал тебя! И он поднял ее сильными руками и так бережно, как когда-то это сделал добрый разбойник...

 

...Молчание. Тишина. Потом звук легкого прикосновения то ли губ, то ли рук – друг к другу. Открылась дверь, и неяркий свет из коридора осветил фигуру высокого, плотного мужчины, выходящего из купе. Дверь закрылась. Женщина повернула ручку замка. Зашур­шала простынь. И снова тишина. Равномерное постукивание колес...

 

Надя уснула только под утро.

На вокзале в Ставрополе ее встретил (Надя не поверила глазам своим) Попов.

– Как тут у вас холодно, – только и промолвила она, почув­ствовав, как неприятная стынь поднимается от похолодевших ног все ближе и ближе к сердцу.

– Что ты! – Попов искренне удивился. – Сегодня у нас почти плюс двадцать, а днем будет все двадцать пять.

– Какие двадцать пять? А где избирком? – Надя окончательно растерялась и не знала, что ей делать. В конце концов, она решила следовать тому, что предложит Попов, понимая безысходность своего по­ложения.

– Члены комиссии подъедут через два дня, и грех не воспользо­ваться случаем немного отдохнуть в прекрасном санатории в Кисловодске. Машина ждет на площади. Так что в путь, Наденька.

Санаторный номер на седьмом этаже, куда Попов привел Надю, боль­ше напоминал номер-люкс в дорогой гостинице: гостиная с мягкой ме­белью, журнальным столиком, большим телевизором в ореховой стенке со стеклянными дверцами, ковром на полу, спальная комната с боярской дву­спальной кроватью, низким сервантом и туалетным столиком, кабинет с письменным столом и телефоном, два туалета, ослепительная ванная ком­ната…

– Вы не ошиблись номером, Владислав Иванович? Или это – ваш?

– Нет, Наденька, это – твой. Располагайся по-хозяйски. Или мы не заслуживаем маленьких радостей в этой жизни?

Надя тяжело опустилась в кресло и тоном механической игрушки произ­несла:

– Маленькие радости часто заканчиваются большими разочаровани­ями.

Попов с мягкой настойчивостью благодетеля стал убеждать, что роскошь во все времена создавалась исключительно ради красивых женщин и для них, к коим он причислял и ее, и что глупо смотреть на это глаза­ми учительницы средней советской школы, а нужно принимать, как должное, как дань поклонения и любви.

Надя слушала это вдохновенное токование и понимала, что происходящее не зависит от нее, а обретает какую-то роковую неизбежность, ко­торая все больше тревожила ее, выходя из-под ее власти и оставляя лишь небольшой выбор между способами подчинения чужой, враждебной ее жела­ниям, силе, и только слепая вера в спасение поддерживала в ней остатки самообладания.

– А где остановились вы?

– Двумя этажами ниже. Хочешь посмотреть?

– Нет. Я устала с дороги и хотела бы немного отдохнуть, если можно.

– Конечно, конечно. У нас еще есть время до небольшого развле­чения, которое приготовили наши друзья в качестве сюрприза.

И Попов ушел, пообещав, что придет за ней часов в девять.

Некоторое время Надя просто сидела, тупо, отрешенно глядя перед собой, не в силах сосредоточиться ни на одной мысли. Потом встала, забралась в ванную, и теплая вода обласкала ее тело, впитала в себя нервную и физическую усталость, возвращая привычные ощущения реально­сти. На какое-то время ей показалось, что все складывается хорошо, и судьба просто подарила ей два дня радостей за все последние пережи­вания и неприятности. Но чем ближе подходило время прихода Попова, тем все больше ей становилось не по себе, и она вздрагивала от каждого сту­ка и звонка. Ровно в девять пришел Попов. Она подумала: как быстро идет время! Он попытался помочь ей переодеться, но Надя мягко его от­странила.

– Слушай, Наденька, пора бы и привыкнуть.

– К чему?

– Ну, если не ко мне, то хотя бы к мысли, что я неизбежен. Ты не се­миклассница, чтобы не понимать, как я к тебе отношусь и как ты мне нужна.

– Нужна, как кто? – Надя вяло перебирала слова, не вдумываясь в их смысл, как будто надеясь, что они защитят ее или хотя бы заглушат навяз­чивую тревогу.

– Как женщина, которая мне очень нравится.

Попов говорил еще что-то, а Наде вдруг захотелось поторопить события и пойти навстречу опасности, которая давно преследовала ее, и навсегда освободиться от этого мерзкого чувства.

– Я готова. И что же дальше?

У подъезда их ждали «мерседес» и два человека. Небольшой двухэтажный домик, куда они приехали, светился всеми своими окнами, щедро излучая запахи шашлыка и разносолов под заполошные звуки хитов, разбавляемых русскими романсами. В гостиной, утопая в креслах, сидели две полуобнаженные девицы, а около большого овального стола хлопотали двое упитанных, по-спортивному одетых мужиков и пожилая тихая женщина, расставляя закуску, бутылки и прочую принадлежность застолья. На старин­ном комоде среди статуэток, изображающих сладострастные сцены, в трех вазах стояли свежие цветы.

Попов познакомил Надю и повел ее показывать, как он его назвал, дом своих друзей. Дом впечатлял. На первом этаже кроме гостиной была сауна, бассейн, комната отдыха с парой тренажеров, туалеты, облицованные зеркальной плиткой, и кухня, примыкающая к гостиной. На втором этаже был бильярдный зал, небольшой зимний сад и несколько спален.

– Зачем их столько? – поинтересовалась Надя.

– Для гостей, – Попов недоуменно посмотрел на нее, – можешь выбрать себе любую.

– Я не хочу здесь ночевать, – начала было Надя, но Попов оборвал ее.

– Там видно будет, ещё не ночь.

И повел ее в гостиную, слегка поддерживая за талию. Нужно отдать ему должное: он не торопил события, и Надя понемногу успокоилась.

Началось застолье, и Попов шутил, остроумничал, произносил тосты, не забывая подливать Наде из разных бутылок, приговаривая:

– А вот это просто божественный напиток.

Надя то смеялась, то замолкала, опечаленная невесть чем, то снова сли­валась с орущей, пьющей, обнимающейся компанией, то порывалась куда-нибудь уйти, то снова поднимала свой бокал за очеред­ной тост. Она не пьянела. Она просто теряла власть над собой. Но ког­да все дружно повалили в сауну, меняя экипировку и без того не обременявшую тело на весьма символическую, Надя отказалась последо­вать за ними, сославшись на головную боль. Но вскоре компания продол­жила застолье в том виде, в каком выскочила из сауны.

Надя хотела встать и выйти на свежий воздух, но ноги не слуша­лись ее. И тогда Попов повел ее в спальню. Поднявшись на второй этаж, он взял ее на руки и ногой открыл дверь. Надя отталкивалась руками от горького рта, потного тела, выскальзывала из грубых, разрывающих на ней последние препятствия, рук, пока не была придавлена всем его те­лом к постели и не почувствовала, что последние силы оставляют ее. Она заплакала. Все, что потом происходило, она уже не чувствовала и не хотела чувствовать и понимать, а только плакала тихо и обреченно, как плачут на могиле близкого человека. Она не помнила, когда наступило забытье, мертворожденный сон, но, проснувшись от яростного дневного света, бьющего в окно, вдруг отчетливо все вспомнила и снова заплакала, уткнувшись в подушку.

Снизу ее позвали. Потом зашел Попов и наклонился, чтобы поце­ловать, но, увидев ее заплаканное лицо, провел рукой по плечам и тихо позвал. Она оделась, спустилась вниз и, не отвечая на приглашение к столу, вышла из дома. Попов тут же догнал ее, подошла машина, и он отвез Надю в санаторий. По дороге он говорил ей какие-то нежности и ком­плименты по поводу женских достоинств, но она молчала. Войдя с ней в номер, он вдруг взорвался:

– Что ты ломаешься, как необъезженная телка? Ты думала, что я просто так все делал для тебя и твоего мужа? Если бы ты мне не нрави­лась, даже может быть больше, чем нравилась, я бы давно взял тебя, как последнюю шлюху. Но я ждал твоего ответного чувства хотя бы на грош и потому не трогал тебя больше года. Ты что хочешь снова податься в продавщицы и сгубить карьеру мужу, или жить, как все красивые бабы, ко­торые умеют пользоваться своей красотой? Да и какой смысл теперь ло­маться, если у нас все уже было?

– Уйдите, Владислав Иванович, я не могу видеть вас.

Надя стояла, отвернувшись к окну. Он грубо схватил ее за плечи, повер­нул к себе и ударил по щеке. Потом рывком бросил на кровать, и снова все повторилось.

Истерзанная, подавленная происшедшим, ненавидя себя и всех окру­жающих, город и даже саму жизнь, жестокую и беспощадную к слабым, она долго лежала, не шевелясь, и уже не плакала, чувствуя, как все деревенеет в ней и становится чужим и ненужным.

Зазвенел телефон. Почему-то она подумала, что звонят из дома. Но это был Попов. Тоном милосердного победителя он сказал:

– Я сейчас зайду к тебе.

В ней снова все похолодело. Перестали существовать время, близкий и не близкий мир, сама она, ибо не было у нее того, что называлось светлым именем Надежда, а была телесная оболочка, которая только и смогла выце­дить из себя:

– Если можно, через час.

Телефон ответил короткими поспешными гудками. Она уже не владела со­бой. Всеми последующими действиями руководил кто-то незримый, всесиль­ный и безжалостный. Она вышла на балкон, машинально посмотрела вниз и ничего не увидела, кроме черной земли, в которой зияла пустота. Медлен­но перекинув ноги через ограждение, она бросилась в эту пустоту. И та поглотила один за другим ее спасительные образы и последним поглотила лицо Олежки. Память наспех перелистала всю ее жизнь, чтобы в иное вре­мя и в ином месте воспризвести ее в новом обличье.

 

 

Глава17. Вопиет ли жертвенная кровь?

 

Возле распластанного на земле тела погибшей сновали милиционе­ры, люди в белых халатах, администратор санатория и топтались, тихо пе­реговариваясь, сторонние люди. Чуть в отдалении стоял высокий, видный мужчина, около которого застыл майор милиции. Мужчина медленно произнес:

– Не думал я, что еще не перевелись квасные героини.

Майор очнулся и подошел ближе к нему.

– Владислав Иванович, нужно бы записать вас в протокол, как сви­детеля. Вы не возражаете?

– Ну зачем же? И без меня их достаточно. Тем более, что сегодня я отбываю в Москву. Впрочем, я пошлю своего юриста. Мужа погибшей вы известили?

– Да, я распорядился.

 

...Павел прилетел только на следующий день. Когда на него обру­шилась весть о гибели жены, он всем своим, сжавшимся до плотности камня сердцем, всей, превратившейся в открытую рану душой, всем разумом, отказы­вающимся подчиняться неумолимой реальности, почувствовал, что перед ним открылись врата адовы. Оставив сына на попечении Любы и Виктора, он кинулся в Кисловодск, не зная, что нужно делать и как жить дальше. Все привычное и необходимое рухнуло и превратилось в ничто, в пустоту, слепую и безжизненную.

Он заплакал только один раз, когда увидел Надю, брошенную на хо­лодный пол морга, укрытую грязной простынёй, которую он, собрав остаток воли, откинул с её лица. Ноги подкосились, он упал на колени и заплакал. Это был плач беззвучный, бесслёзный, разрывающий все внутри его, чтобы вырваться наружу звериным воем, но так и не сумевший одолеть окаменев­шего сердца.

Формальности, связанные с гибелью Нади, оформление бесчисленных справок, протоколов, документов на перевоз тела в Москву, и дальнейшие хлопоты в Москве по захоронению были для Павла продолжением разверзну­вшегося ада, из которого не было никаких сил выбраться. Только после сороковин он стал приходить в себя и огляделся, и посмотрел на трагедию глазами не смирившегося человека. Тогда и всплыли вопросы, которые блуж­дали в нем тупыми иглами, но иная, более острая боль заглушала все ос­тальное. Что произошло в Кисловодске? Почему Надя оказалась там, если командировка была в Ставрополь? Откуда синяки на груди, и куда делась часть ее нательных принадлежностей? И наконец: самоубийство ли это?

Заключение следственного отдела квалифицировало происшедшее как несчастный случай. Получается, что Надя случайно упала с балкона, имею­щего ограждение высотой около метра. Павел не верил, но фактов насиль­ственной смерти не было. И свидетелей тоже. И все-таки он решил вернуть­ся в Кисловодск и попытаться разобраться в обстоятельствах весьма ту­манных и противоречивых.

После многочисленных встреч и разговоров, сопоставления разрознен­ных фактов выяснилось, что Надю все время сопровождал человек из Москвы, с которым она приехала из Ставрополя. Что он заходил к ней в номер не­задолго до несчастного случая, но в момент его находился у себя. Было замечено его ухаживание за Надей, которое она не принимала. Выяснить, кто это был, не составляло труда: Попов Владислав Иванович. Павел вспом­нил их первую встречу на подмосковной даче, его внимание к Наде и, нако­нец, участие в его судьбе. Других мужчин около Нади не было. Ни о каком криминале не могло быть и речи: деньги и драгоценности остались в номере. Запомнились слова дежурной медсестры по этажу:

– Гордой она была. А так обошлось бы.

И, в конце концов, рассуждения Павла привели его к единственному предпо­ложению: роковую роль в смерти жены сыграл Попов. И, скорее всего, это было насилие, которое Надя не выдержала, не смогла перенести позора. И чем больше узнавал Павел, тем все убедительней это ему казалось. В Мо­скве он уже не сомневался в правильности своей догадки. Тогда он стал думать о мести.

 

…Осень 2002 года была затяжная с частой сменой погоды, но тепло не покидало не успевшую понежиться перед зимними холодами землю. Деревья не хотели расставаться с летним убранством, стойко перенося по­рывы ветра и груз дождей. Люди тоже не спешили доставать утепленную одежду и все еще одевались налегке, говоря всем своим видом, что мы не верим в уход лета. И действительно, оно вернулось тихими солнечными днями, источая умиротворение и покой. Удивительно, что выстояв в ненастье, де­ревья стали сбрасывать листву в эту благодатную пору. Как будто знали, что погожие дни скоро пройдут, и непогода обрушится с новой, более жесто­кой и беспощадной силой, и ее лучше встретить обнаженными, как сабли, ветвями.

...Пережив, каждая по-своему, гибель Нади, подруги ушли в свои хлопоты и мало общались, как будто боясь, что незримое присутствие погибшей заслонит собой живую связь с насущным.

Медицинский центр понемногу обрастал постоянными клиентами, но в основном приходили случайные люди, многие из которых, узнав о ценах за услуги, тут же уходили. Близилась к завершению реконструкция помеще­ния под спортзал, и Виктор мотался по Москве и Подмосковью в поисках способных и надежных ребят. Приезжал Семен Степанович, все больше вни­кал в дела школы, знакомился с будущими учениками, поговорил с Шаройкиным, после чего с еще большим старанием стал помогать Виктору.

Труднее всего складывалось у Веры. Институт практически перестал существовать, формально оставаясь владельцем здания, в котором почти все помещения были сданы в аренду. На полученные от арендаторов день­ги кое-как поддерживалась видимость работы некогда известного на всю страну института и жизнь нескольких десятков оставшихся сотрудников из бывших восьмисот. Вера понимала, что дни ее работы в институте соч­тены, но с ним была связана вся ее жизнь после окончания вуза, и она никак не могла решиться уйти из его стен, где столько было радостей и переживаний, удач и слез по малым и немалым причинам. Да и куда ухо­дить? Снова начал выпивать Георгий. Его уже понизили с главного ин­женера до мастера, дав испытательный срок три месяца, но сил остановить­ся, похоже, у него не было. Беспокоило Веру молчание Сайгина и полное отсутствие информации о нем. Как странно, что неожиданно много стал занимать он места в ее жизни. Нет, она не любила и не могла полюбить его, раз и навсегда отдав себя Георгию. И как бы ни складыва­лись отношения с мужем, как бы ни терял он все то, за что она любила его, душа не принимала никаких доводов разума, ни слез, ни отчаянья, а покор­но несла свой крест единственной на всю жизнь хотя и горькой любви.

– Ну что мне с тобой делать? – говорила она иногда ему. – Или с собой?

– Выгони меня, Верунь. Дерьмо я.

– И куда ты пойдешь?

– Так ведь живут же как-то люди, к примеру, бомжи. И хорошие люди.

Вера плакала, ругалась, просила пожалеть ее и детей, но ни за что не могла бы расстаться с ним. Шаройкин предлагал Вере направить мужа да лечение, но Георгий наотрез отказывался от этого, считая, что он не болен, чтобы лечить его.

Но чем бы ни были заняты Люба и Вера, как бы ни утопали в бездо­рожье житейской суеты и забот, над ними холодной и незримой, но оттого не менее тягостной тенью то скользил куда-то, то застывал недвижно образ Нади.

 

 

 Глава 18. Но истина дороже

 

После неудавшейся попытки убийства крупного государственного чиновника, которого спас совершенно нелепый, непредсказуемый случай, Калитников решил на время уехать из Москвы, видимо, еще не пришло время, если провидение оберегает врагов России, а темные силы главенствуют и управляют ее судьбой, – думал он, утешая себя в этой неудаче. Недолго размышлял, куда ему ехать: конечно, к другу, к Вячеславу, к отцу Василию в монастырь. Тем более что ехал он не с пустыми руками.

Предприняв некоторые меры предосторожности, он, меняя попутные ма­шины, добрался до обители. Как нежданная радость выдались жаркие дни, и душа его постепенно освобождалась от слабо пульсирующей, как нарыв вокруг занозы, тревоги… Она окончательно истаяла, когда он увидел улы­бающееся из-под клобука лицо отца Василия.

– А я думаю, почто сегодня так легко и радостно излетала из прио­бодренного сердца молитва. Какому ангелу свечку возжечь?

– Ангелу неудачи, если таковой есть в сонме небесном.

– Что, ехал на пикник, а попал в монастырь?

Калитников улыбнулся, радуясь, что у друга хорошее настроение.

– Это не беда. Лишь бы не наоборот.

Выяснив, что Олег склонен провести здесь несколько дней, Вячеслав занялся устройством его в обители. При монастыре была небольшая гостиница, и отец Василий отвел друга туда, где его и поселили в комнату с двумя металлическими кроватями и столиком. Второго жильца не было, и обещали, что не будет. Окончание дня прошло в скромной трапезе с монахами и ве­черней службе, которую Калитников не выстоял до конца, почувствовав, как усталость стремительно овладевает им, и он ушел в свою комнату. Уже лежа в постели, решил почитать библию, лежащую на столике, но, не дочитав и страницы, уснул мгновенно и глубоко.

Проснулся он от грохота и яркого света, заполонившего все вокруг. Сознание мгновенно включилось, как вышколенный механизм: гроза! Это было неистовое буйство небес, яростная, беспощадная схватка звука и света с ночной тьмой, не ведающая ни единого мгновения передышки. Вспышки молний следовали одна за другой и сливались в торжествующий поток фосфоресцирующего света, не оставляющего мраку ни единой пяди пространства.

Калитников подошел к окну и зачарованно смотрел на причудливую игру цветовых оттенков этого буйства. Деревья, стены монастырских строений, купола приобретали свойства живых существ, исполняющих фантасма­горический ритуальный танец под громовые звуки гигантского органа. Он никогда не видел такой грозы. Его чувства, разум покорно подчинились разгулу стихии и взбунтовались в нем, разрушая кропотливо выстроенные укрепления, весь тот порядок, который определял его жизнь. Он почувство­вал себя причастником этой схватки с тьмой, глаза его горели, напряглись мускулы, бешено колотилось сердце. Он выбежал из дома и подставил лицо мятущимся потокам воздуха, ожидая, требуя, чтобы обрушился на него, на весь объятый тьмой мир животворный ливень и смыл заскорузлую грязь и пыль, заслоняющие все истинное и живое от небесного света. Но гроза постепенно стала утихать, и наконец совсем ушла куда-то, не пролив и единой капли благодатной влаги на потревоженную землю.

В нем тоже все улеглось и успокоилось: и благопотребная душа, и примирительный разум. Он вернулся в комнату. Не спалось. Он взял библию и стал читать с первой страницы Ветхий Завет.

…На следующий день после обеда в трапезной отец Василий пригла­сил сходить к святому источнику в двух километрах от монастыря. По дороге сначала поговорили о грозе, каковой и старые монахи не при­помнят.

– Не иначе как знак, как напоминание нам, грешным, о каре небесной.

– Нет, скорее это слепой бунт, лишенный спасительного промысла, – тихо возразил отец Василий, и Калитников не стал продолжать тему.

– Послушай, я не могу привыкнуть к твоему духовному имени. Ты для меня всегда будешь Вячеславом и потому не серчай на такое обращение…

Дорога шла через лес, чередующий высокие осанистые сосны, закры­вавшие своей тенью худосочную траву и малые почти безлистые древес­ные побеги, с мелколесьем, теснившимся около высоких, потемневших от лишайника и грибковых пятен берез. Но вдруг все это расступалось, от­крывая глазам елань – вольницу трав и застенчивых цветов, наполненную светозарным покоем.

Разговор перескакивал с одной темы на другую, пока не коснулся того затаенного, о чем можно говорить только с близким человеком.

– Слава, ты не жалеешь, что ушел в монахи? Тебе хорошо здесь?

Вячеслав на мгновение остановился и посмотрел удивленно на Олега.

– Нет, не жалею. Я иногда думаю, что было бы со мной, не найди я смирение и утешение в вере, а потворствовал бы жестокосердию и злобе. Ты знаешь, как стремительно развивались события в Чечне после 93-го. Что я мог сделать, чтобы отыскать семью? Можно было только возненави­деть и мстить, мстить... Но этот путь разрушителен не только по отно­шению к внешнему миру, но и собственной душе. На месте ее через несколь­ко лет остались бы только тлен и пепел.

– Но ведь душа, говорят, бессмертна.

– И капля воды бессмертна. Но обретает разные виды: и крупицы льда, и почти незримого пара, теряя способность утолить жажду.

– Но можно ли примирить в человеке душу с тем злом, в котором живет человеческая плоть? Или это два несопричастных мира, две разные планеты? Можно ли молиться о спасении души, не спасая ее обиталища?

– В Евангелии от Матфея сказано: «Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?». В этом суть моления о душе, моления о преодолении зла в самом себе и обретении бессмертия, ибо только чистые душ удостоятся царства небесного. Я понял, что самое высокое звание на земле – раб Божий, в истинном его значении.

– Это слишком сложно для меня. Вот вчера читал Ветхий Завет и запу­тался на первых же страницах. Там говорится, что человек создавался дважды: Богом и Господом Богом. В первом случае сразу были созданы мужчина и женщина, а во втором – только мужчина, а женщина позже, из его ребра. Были еще сыны Божьи, которые ходили к человеческим женам и от этого родились исполины. И, наконец, если Бог создал человека по образу и подобию своему, то откуда в нем зло? Тоже от Бога? А если от Бога, то в чем смысл борьбы добра и зла?..

Вячеслав присел на поваленное дерево и пригласил Олега сесть рядом. Какое-то время он молчал, как будто решая, говорить ли об этом дальше? А если говорить, то как подступиться к этому вечному вопросу, на который нельзя ответить с помощью разума, ибо ответ лежит в тончай­шей сфере, недоступной ни метафизическому пониманию мира, ни всяким потусторонним потугам человеческого ума.

– Вот послушай одну полу-легенду, полу-версию, которую мне расска­зал один старый монах в прошлом обновленец. Перескажу тебе вкратце, а не как он рассказывал.

Тот мир, в котором мы живем, не первый и не последний на земле. Те, первые, уходят в такие глубины времени, что и миллионы не годятся для счета. И первый человек, созданный Богом по образу и подобию своему, не имеет ничего общего с нами. Их можно назвать ангелами, сынами Божьими. Среди них нашелся тот, может быть самый любимый Создателем, кто бросил вызов Отцу: я создам существо лучше твоего творения, и мы станем владеть миром, а не ты, Отче. И вылепил из праха земного, и ожи­вил человека, нашего предка. Но замысел до конца не удался: получилось что-то вроде обезьяны или робота. Тогда Денница, как звали падшего ангела, обратился к Богу: Помоги, Отец! И Творец вдохнул в человека душу, которая преобразила его настолько, что он почувствовал себя рав­ным среди сынов Божьих. И сказал Господь: пусть живет в райских кущах Эдема. Однако Деннице нужен был союзник в борьбе с Богом, и он совра­тил Адама и Еву через плод познания добра и зла. Иначе говоря, дал им ключ к овладению земным царством. Бог изгнал их из рая, опасаясь, что они отведают плод с другого древа – древа жизни и станут бессмер­тными, как Он. И человек стал жить на земле в мире добра и зла, смертной плотью верный падшему ангелу, дьяволу, а бессмертной душой ее Творцу – Богу. Так в человеке соединились эти два начала: добро и зло, свет и тьма. И борьба между ними будет вечной, пока существует человек на земле...

Калитников встал и отломил сухую ветку.

– Нет, в жизни все сложнее. Мы служим сегодня одному, завтра другому, а послезавтра всем сразу. И только смерть избавляет нас от этого многоликого лакейства. Чтобы добраться до маломальской истины, нужно принять незыблемым хотя бы одно положение: факт существования Бога и его противоположности. Только приняв это за аксиому, можно говорить об остальном.

Вячеслав быстро встал, сделал несколько шагов, остановился и, постояв с минуту, вернулся к Олегу. Лицо было напряженным, и даже тень, стоящего рядом дерева, не скрывала легкого покраснения.

– Значит, ты не веришь в Бога? Какая же вера для тебя истинна?

Калитников как можно примирительней попросил друга сесть.

– Понимаешь, Слава, все, о чем ты говоришь, у меня не вызывает сомнений. Борьба добра и зла, надмирность души и греховные вожделения плоти, и расплата за служение утробе своей. Все так. Кроме Первопричи­ны жизни на земле, как бы ее ни называли: Бог, дьявол или кто-то еще. Если бы это был Бог в христианском понимании, мир не был бы таким же­стоким и гнусным. Он не вынес бы, не принял бы этого мира. О Перво­причине не знает никто. Слаб разум человеческий и недолговечна па­мять, чтобы ответить, кто является Началом и Концом.

И друзья углубились в такие дебри, где и черт ногу сломит. Но легче от этого обычно не становится, ибо хромой бес ничуть не луч­ше не хромого, а скорее, наоборот. И потому, поплутав среди нагроможде­ний всяческих философий, догматов, цитат мудрецов и всякой другой умности, они выбрались к простым человеческим чувствам при виде удиви­тельной чистоты и умиротворения лесного родника. Позванивающая сере­бряным колокольцем струйка холодной прозрачной воды выбегала из-под раскидистой сосны и нескольких валунов и падала в песчаную с агато­вым отливом чашу, обрамленную изумрудной каймой.

Две женщины расположились около родника и пили из пластмас­совых стаканчиков воду. Они тихо переговаривались, а девочка лет шес­ти пыталась поймать струйку родника в бутылку, и когда это удавалось, кричала:

– Поймала, поймала! Мама, я поймала святую водичку, значит, Бог любит меня!

Но женщины не обращали на нее внимания, оживленно переговариваясь. Девочка набрала полную бутылку и подошла к Вячеславу.

– Дяденька монах, правда, это святая вода? Она помогает от все­го, от всего, потому что ее Бог дает. Правда?

– Правда. Как зовут тебя?

– Танечка.

Женщины поднялись, позвали девочку и стали собираться, не прерывая раз­говор о каком-то человеке, который принес немало неприятностей, хотя и в церковь ходит. Одна из женщин взяла девочку за руку, и они ушли, а Калитников посмотрел им вслед и крикнул:

– До свиданья, Танечка!

Девочка не откликнулась, и еле слышимое эхо вернуло ее имя.

Вячеслав прочитал молитву. Потом они окропили свои лица, испили пахнущей солнцем родниковой воды из сложенных чашечкой ладо­ней и, посидев немного у источника, отправились в обратный путь. Неожиданно Вячеслав спросил:

– Олег, а как твои отношения с Таней, с твоей знакомой из эле­ктрички? Или ты вправду прервал их?

Калитников улыбнулся:

– Помнишь, однако. Нет, не прервал.

Он рассказал о поездке в Петербург, о том, что она становится ему все более необходима.

– Но как раз это меня и беспокоит более всего, превращаясь по­рой в пытку, в душевный разлад с той жизнью, которую я веду и от кото­рой не могу отказаться. Экзюпери прав: «Мы в ответе за тех, кого приру­чаем» Мне необходимо расстаться с ней, но я все откладываю и отклады­ваю этот неизбежный шаг, не находя в себе силы сделать его.

– А нужно ли? Я знаю, что ты подвергаешь себя серьезной опас­ности, почти знаю, чем ты занимаешься. Не думаю, что она, узнав о тебе все, отказалась бы от тебя или была бы против того, что ты делаешь. Женщины прагматичнее нас и жертвенней, если полюбят. И я не хочу просить, чтобы ты оставил свое ремесло. Тем более осуждать. Как нельзя осуждать тех, кто посвятил себя молитвенному служению России и заблудшим душам. Вот говорят в народе: «Один в поле – не воин», я бы добавил: и один мо­лящийся в храме поднебесном – не молитвенник. Не знаю, сколько искренних, а молящихся о спасении России много. А много ли воинов?

Калитников не ждал от друга таких слов и такого понимания происходящего в последнее время. Он хотел было сказать, что он не один, что число воинов растет, и это необратимо, но не стал этого делать ради спокойствия и друга и своего. И все же не мог удержаться, чтобы не ска­зать о своих тревогах и сомнениях, убивающих надежду на победный исход противоборства.

– Ты знаешь, Слава, что я верю в провидение. Иногда добавляют: божественное провидение. Но для меня оно не имеет прилагательного.

Я не знаю природы этого неотвратимого хода истории, но провидение ясно просматривается в нем. Возникали и распадались империи, поднимались к судьбоносным вершинам мира то одни, то другие народы и потом почти ис­чезали, рождались и умирали великие идеи, и во всем этом просматривается поступательное движение от Начала к Концу, хотя оно и не носит прямоли­нейного характера, скорее случайный, хаотический, как будто кто-то хочет замаскировать свой замысел. Немало мыслителей пытались найти зако­номерность в этом движении. Ноосфера Вернадского, пассионарность Гуми­лева, теория первичных влечений Фрейда, культ предков Федорова и мно­жество других теорий только частично объясняют путь человечества. Я не говорю о религиозных учениях, ибо они лишь обозначают конечную цель и как ее достигнуть, но не анализируют само движение к ней. Однако есть таинственная сила, которая управляет миром, и предсказать ее волю или каприз невозможно. Если бы я не верил...

Нынешняя Россия по логике происходящего обречена. Отсутствие национальных скреп, особенно, на уровне идеи, отупление чувства самосохра­нения у народа хотя бы на биологическом уровне, вырождение элиты, раз­вал экономики, полная политическая и экономическая зависимость от воли внешних сил, которые до мелочей расписали, что должно быть с Россией и русским народом, предательство власти в пользу этих сил, вооруженных всеми новейшими видами оружия от информационного до психотропного – все говорит о неизбежном и скором конце государства, а может быть и народа. И если бы я не верил в Провидение, которое только одно и мо­жет изменить нашу судьбу, я бы и пальцем не шевельнул. Всякий разумный человек скажет, что самопожертвование в этой ситуации бессмысленно.

Все это время, пока говорил Калитников, Вячеслав молчал, изредка чуть иронично поглядывая на друга.

– Если ты заменишь слово Провидение на слово Бог, в твоей кон­цепции ничего не изменится. Мне кажется это для собственного удобства люди заменили Бога такими понятиями, как Природа, Провидение, Вселенский Разум… Скажи «верю в Бога» и тотчас из этого следует, что нужно ис­полнять долг перед Ним, следовать определенным законам и заповедям. А это обременительно. Другое дело Провидение. Перед ним нет никакого долга. Ты сам по себе, оно само по себе. Красиво и удобно. Ты вот го­воришь о судьбе России, что она в руках Провидения, что жертвенность бессмысленна.

– Нет, я не говорю, что жертвенность бессмысленна. Бессмысленна она для прагматиков, для людей лишенных иррациональных чувств, таких, например, как любовь к Родине, какой бы она ни была – богатой, нищей, великой или униженной и слабой.

– И все же твоя жертвенность – это жертвенность гордого чело­века. Ты свою гордыню тешишь, когда восстаешь против зла, рискуя собой. Смотрите, мол, какой я смелый, какой непримиримый к врагам нашим. Но зло нельзя победить злом.

– Ну а чем же? Уж не молитвами ли и смирением?

– Зачем же так? Иисус Христос сказал: «От дней же Иоанна Крестителя доныне царство небесное силой берётся, и употребляющие усилие восхищают его». Сила неизбежна в борьбе со злом, но она должна проистекать от любви и добра, а не от гордыни.

– Ты осуждаешь меня?

– Нет. Я хочу, чтобы тебя осенила благодать растворения в душах униженных и бедах земли русской, и в ней ты обрел силу, могущую одолеть зло.

– Если бы ты видел этих человеков, безвольных, тупых, рабски по­корных тем, кто их ограбил и унизил, и восхваляющих своих палачей и не­навидящих свое прошлое и память о нем…

В тот день спор на этом и закончился. Калитников разумом не соглашался с тем, что его борьба попахивает гордыней, но подспудно, ка­ким-то неподвластным ему чувством смущался и терял уверенность в за­щите своих позиций. Вячеслав был занят службой, подолгу стоя на молит­венных бдениях и исполнял послушания в делах монастырских. Вставал он в четыре утра, а отходил ко сну в одиннадцать вечера. Но усталости Ка­литников не замечал в нем. Был он бодр, иногда даже весел, но в основ­ном спокойно сосредоточенным.

«Изменился Слава, сильно изменился пос­ле ухода в монахи», – думал Калитников и продолжал сомневаться, говорить ли ему о печальных известиях, связанных, с его семьей, не разрушится ли так многотрудно обретенное другом душевное равновесие?

Олег тоже ходил на службы, иногда достаивал их до конца, а ве­чером подолгу читал библию, выделяя для себя особенно те места, которые были ему созвучны: «Не мир пришел я принести, но меч».

Однажды Вячеслав повел его к иеромонаху – небольшого росточка старику с редкими мягкими волосами на голове, которой он слегка пока­чивал в такт словам своим или чужим. Взыскательные, чуть увлажненные глаза смотрели на Калитникова, будто спрашивая: «Зачем ты здесь, чело­век от мира сего?».

С самого начала разговор как-то не заладился. Но когда Калитников спросил о библейских пророчествах и предсказаниях более поздних времён, отец Игнатий, как звали иеромонаха, оживился, стал ходить по сво­ей келье, жестикулируя сухонькими руками, и речь его обрела силу давно выпестованной убежденности.

– Вот нынче только и думают, что все ответы – в прозрениях духо­вных. А нужно заботиться не о пророчествах, а об отчествах. Теперь-то все реже Ивановичи да Степановичи, а больше Абрамовичи и Зурабовичи. Глядишь, и осиротеют русские святые. Кто свечку-то затеплит перед их иконками? Разве только старушка в старой избе на краю отчины. Не следует искать в книгах того, что нас ожидает. Жизнь – вот главная книга пророчеств. Имеющий глаза да видит. Но мало теперь охотников читать эту книгу. Больше надеются, что им другие ее прочитают да преподнесут в красивых обновах. И неважно, что в том правды и на грош нет. Это даже удобно. Люди стали бояться правды. Не только о настоящем, но и о прошлом и тем паче о будущем…

Отец Игнатий постепенно стал успокаиваться и снова присел на свое жесткое ложе. Стал говорить, что обесценилось слово, даже молит­венное, ибо наполнилось ложью и фарисейством. Теперь, как никогда рань­ше, спасительно засияла заповедь Христова: «По делам их судите их». Потом стал расспрашивать Олега о Москве, о храме Христа Спасителя.

– Я не бывал в нем, – повинно признался Калитников,

– Всяко бывает. Меня, грешного, Создатель тоже не сподобил войти в сей храм. Видно, не всё там от Бога.

...Через день Калитников стал собираться в Москву. С утра они с Вячеславом снова сходили к святому источнику, и на обратном пути Олег все-таки решился сказать другу о том, что удалось узнать о его близких.

– Я долго колебался, говорить ли тебе об этом. Боялся, что нару­шится с таким трудом обретенное тобой успокоение. Но каюсь: я был не прав. Твоей стойкости и силе духа можно поклониться. Так вот, через тех, кто еще не бросил ремесло разведчика, удалось узнать, что жена твоя погибла в первую же неделю после похищения. Подробности неизвестны.

А сын был продан торговцу из Турции, который проживает в городе Трабзон. Более точного адреса нет.

Вячеслав остановился и прислонился к дереву. Глаза его были устремлены на вершины деревьев, губы беззвучно шевелились, руки сжали грудь в области сердца, лицо побледнело. Калитников испугался.

– Что с тобой, Слава? Тебе плохо?

Он протянул ему бутылку с водой из родника, которую приготовил в доро­гу. Но Вячеслав не стал пить. Он отстранил Олега и долго стоял, не ме­няя положения и ничего не говоря. Калитников не знал, что делать. Он то казнил себя за то, что не сказал Вячеславу об этом сразу, как прие­хал, то за то, что вообще сказал. Не нужно было говорить. Все равно найти сына невозможно, а жену не вернуть.

Глухим, но твердым голосом Вячеслав спросил:

– Где этот город?

– На севере Турции, на побережье Черного моря, порт.

– Большой?

– Да.

И он медленно пошел к обители, не глядя на Олега. Вечером Вячеслав проводил Калитникова до автобуса. Говорили мало и о чем-то стороннем. Только перед самым отъездом, около автобуса, Вячеслав сказал:

– Не казни себя. Я бы тоже мучился – говорить или не говорить. Я не знаю, что делать и можно ли что-нибудь сделать. Все в руках Божьих.

– Сколько сейчас сыну?

– Одиннадцать.

Автобус тронулся. И Калитников долго еще видел друга, стоящего с вы­соко поднятой головой среди снующих людей, пока поворот не скрыл его и тот островок земли, к которой он словно прирос.

 

 

 Глава 19. Взыскание мёртвых

 

Павел был весь во власти мстительного чувства. Прежде, до тра­гедии с женой, он никогда бы не поверил, что оно может заслонить собой все – от сиюминутных забот до всей его жизни. И он не боялся его и не старался освободиться или приглушить каким-то другим чувством, проистекающим из человеколюбивого промысла, а, наоборот, пестовал и возвышал его в душе своей. И в этом подчинении мести всему, что бы ни делал, он видел единственный смысл дальнейшего своего существования. Не память, а что-то другое, более глубокое и непримиримое возвращало и возвраща­ло его к лежащей на холодном бетонном полу морга Наде, к застывшему ужасу на ее лице, который вот-вот готов был обратиться в крик.

Обдумав до мелочей возмездие, он приступил к подготовке и в пер­вую очередь решил отвезти сына к своим родителям в Красноярский край, в небольшой таежный городок в сорока верстах от железной дороги.

Олежек тяжело переживал смерть матери. Продолжая ходить в шко­лу, он почти перестал готовить уроки, часто уединялся, неохотно делал то, о чем просил Павел, плохо ел, стал вскрикивать во сне. Павлу совето­вали: смените обстановку, увезите куда-нибудь сына. И взяв неделю от­пуска за свой счет, они выехали в Сибирь.

На станции встретили отец и мать. Галина Васильевна обняла внука и расплакалась, причитая:

– Сироточка моя горемычная!

Отец едва успокоил ее:

– Хватит жалеть-то. Не трави мальцу душу.

Они отправились на машине, которую снарядил один из школьных товарищей Павла, весьма преуспевающий и известный человек в районе.

Павел сидел рядом с водителем, вглядывался в окрестные места, которые не видел около девяти лет, так и не найдя времени навестить родителей в эти суматошные годы, но особых перемен не замечал. Осен­няя дорога была вся в выбоинах и лужах, машину то встряхивало, то качало, как шлюпку на волнах. Перед глазами Павла на панели была зак­реплена иконка Святого Николая, а на зеркале заднего вида, над иконкой, болталась мягкая игрушка, напоминающая чертика, который все норовил соскочить со своего висилища. Проехали луг, мост над Веселухой, забро­шенные, полуразрушенные совхозные строения, угрюмую деревушку Пеньково, и вскоре начались первые дома родного городка. В давние годы, когда он приезжал сюда в отпуск курсантом и позднее офицером, а в последний раз вместе с трехлетним сыном и женой, встречи превращались в большой семейный праздник, на который приглашались родственники, друзья и сосе­ди, гуляли долго и весело с неизменными пельменями на столе, песнями под баян и плясками, и Павел долго потом жил радостью этих встреч. Теперь за скромно накрытый стол они сели только своей семьей, не при­гласив даже родственников, тихо по-будничному отужинали и поговорили вполголоса о происшедшем и о том, как жить дальше, отправив Олежка спать в дальнюю комнату. Галина Васильевна уже договорилась со школой, где она преподавала литературу и русский язык, о записи Олежки в пятый класс.

Отец, Михаил Степанович, уже год как ушел на пенсию, едва подошел возраст, потеряв всякий интерес к суетной должности снабжен­ца завода стройизделий после того, как он перешел в частную собствен­ность. Новым хозяином стал одноклассник Павла, который и посылал за ним свою машину. Отец рассказал, что в конце восьмидесятых он уехал по приглашению родственников в Израиль, но через шесть лет вернулся, укоротив слегка свою фамилию: был Кучеров, стал Кучер. А еще через год приобрел завод в собственность. Названия менять не стал, и даже бюст Ленина у входа на завод и цветник около него оставил в первозданном виде. Однако базу отдыха и детский сад, принадлежащие заводу, перестроил на коммерческий фасон: теперь вместо базы – спортивно-развлекательный центр, а в помещении детского сада – кафе с магазином.

На следующий после приезда день Гарик, как звали его в школе, наведался в гости. Располневший и оттого ставший как будто еще ниже, он заулыбался от самых дверей, проходя в комнату, где на диване сидел Павел.

– Ну, с приездом! Надеюсь, дорога тебя не утомила, а наш город не разочаровал?

Павел почти сразу перевел разговор на деловые отношения.

– Сколько я тебе должен за подвоз?

– Господи, не все же измеряется деньгами!

– У тебя наверно есть какая-нибудь просьба по Москве?

– Ну, зачем так примитивно понимать мой визит? Разве мало у нас общего? Хотя бы детство, школа...

И Гарик стал вспоминать, иногда спрашивая, что знает Павел о том или другом общем знакомом.

– Но до твоего уровня, по-моему, никто не дорос. Все-таки помощ­ник депутата Госдумы – это круто. Это надо отметить. У меня предло­жение: провести вечерок в моем бунгало, отведать пельмени с лосятиной, сыграть в бильярд. Говорят, он теперь в большой моде в столице. Да и банька с дороги не помешает.

Павел вежливо, но наотрез отказался.

– Понимаю, понимаю… – Гарик дал понять, что он в курсе последних событий в жизни Павла. Однако уходить не торопился. Стал рассказы­вать о трудностях в жизни мелкого предпринимателя в российской глу­бинке и плавно перешел к полузаброшенным разработкам гранита и мра­мора, которые еще оставались региональной собственностью, но дышали на ладан. Зарплату оставшимся рабочим подолгу не платили, заказов практически не было, а когда-то, говорят, поставляли для московского метро.

– Послушай, Павел. Я бы купил эти разработки по остаточной стоимости, и заказчиков бы нашел, и рабочих поддержал, и твоим помог бы достойно жить. А захотел бы Михаил Степанович поработать, всегда бы нашел ему хорошую должность.

Павла раздражала эта мягкая, обволакивающая манера школьного товарища говорить, но он одерживал себя ради отца с матерью, которым здесь жить и ладить.

Отец после ухода Кучера сказал:

– Язви его в душу, благодетеля! Стройдеталь работает на ки­тайцев, теперь и мрамор наладит туда же. А нам тут игровой зал втюрит, чтобы пацаны свои мозги штамповали. И откуда эта чума на нас?

Пришел из школы Олежек, потом мать, поужинали и сели смотреть старые фотографии. Павел много раз смотрел семейный альбом, но впер­вые стал вглядываться в лица, в приметы времени, которые запечатлелись на снимках, Сохранились фотографии двадцатых, тридцатых годов, военно­го времени – родовые реликвии, которые он прежде перелистывал бегло, почти не глядя и не зная, кто эти люди, и как они жили. Сейчас, вглядываясь, он поражался их горделивой, свободной осанке, чувству внутренне­го достоинства, сквозившему в каждом взгляде, их простой добротной одежде или ладно пригнанной военной форме. Казалось, они на минуту оторвались от дел и забот, все еще живя этими делами и заботами, кто-то остался стоять, кто-то присел, но что-то незримое и прочное связы­вало их в единое целое, не разрушая индивидуальности каждого. Вот сидит прадед с отцом на руках, которому было в ту пору пять лет, и ладонь его закрывает всю грудь отца. Рядом стоит прабабушка, молодая длинноносая, чуть улыбающаяся чему-то своему, и на шее у нее, прикрывая вырез на блузке, висит нить жемчужных бус.

Павел спрашивал то об одном, то о другом родственнике и чем больше узнавал, тем все с большей приязнью воспринимал то давнее вре­мя, когда жили эти неведомые ему люди, несгибаемые в бедах и испытани­ях и несокрушимые в своей преданности избранному пути. Удивило его, что среди многочисленной родни по отцовской и материнской линии не было репрессированных, а вот с войны из шестнадцати призванных верну­лись только четверо.

Мать, вспоминая, рассказывала больше для Олежки, но и для Павла многое было неизвестно. «В чем эта связь времен, если мы не помним рода своего? – думал он. – В делах человеческих? Но разве не­важно, кто и ради чего надрывался и гибнул в этих трудах ратных, кто жил и дышал этими тяготами и устроениями судьбы сво­ей и своего Отечества? Когда же мы обрезали пуповину с родом своим? Немало было передряг в истории России, когда перетряхивался народ через сито трагических событий, распадались семьи, роды и целые сосло­вия, а порой и вся нация теряла чувство оседлости и рассаживалась по-новому на своей земле. Не вчера, а в стародавние времена родилось присловье «Иван, не помнящий родства». Новый молох – город не один век высасывал из деревни животворные соки – самых лучших и молодых, оставляя ей тоску старух, запойную радость мужиков да безмолвную укоризну запущенных погостов и храмов. Рушились не только родовые связи, но и всякие другие и больнее всего – духовные, определяющие со­бой тот особый национальный характер, народный дух, на котором стояла, аки крепость, Россия. Город молился другим богам и жил другими зако­нами. В нем родовая склейка ослабевала и угасала, как очаг, о котором забыли в суете дел. А деревни были обречены на вымирание железной поступью цивилизации, независимо от цвета властей. Вспомнилось, как на недавнем совещании в Думе сказали, что за последние 10 лет в Рос­сии исчезли 17 тысяч деревень. Цивилизация, как Сатурн, пожирающий своих детей, еще не дотянулась до самых глубинок русского духоприимства, но и те редкие заставы с ужасающей быстротой уходят в небытие, лишаясь своих последних духоносцев. Что же нас ждет? Или сбудется пророчество блаженной Матроны: «Вот уберут Сталина, и пойдут правители один хуже другого. Поездят товарищи по заграницам и сломают зубы. Наступит смута и разор.

– И что же будет, матушка?

– А ничего. К сохе вернемся».

Как странно это совпадает со словами Уинстона Черчиля: «Каменный век вернется к нам на крыльях науки». Выходит, не мы одни, весь мир живет одним днем и не хочет знать и помнить свою историю и ее уроки. Слишком дорогой будет цена этого беспамятства, разрушающего челове­ческие души и подтачивающего духовные крепи и рода, и нации, и госу­дарства. Не потому ли мы такие теперь, что не ведаем наших кровных истоков? И разве прощение убийцам и насильникам не часть этого бес­памятства? Приглушенное в общении с родными, чувство мести снова обострилось в нем, и Павел поспешно засобирался в Москву.

По настоянию матери они сходили на кладбище, помянули упоко­ившихся сродственников, поправили и украсили бумажными цветами могил­ки. Павел заметил, что на многих холмиках нет имен усопших, они почти сравнялись с землей, кресты на них стояли вкривь и вкось полусгнившие, черные, забытые навеки живыми.

...В Москве перво-наперво он оформил доверенность на право распо­ряжаться квартирой на имя Виктора. Ни отцу, ни матери предложить та­кое было немыслимо. В доверенности оговорили, что в случае невозмож­ности осуществлять права на принадлежащую ему, Павлу, на правах соб­ственности жилплощадь, она переходит по наследству к сыну, оформление которого и должен был выполнить Виктор. Кроме того, Павел собрал все свои рукописи, семейный архив, ценные вещи и перенес к Виктору, а после нашел дня них потаенное место. Павел описал подробно все, что каса­лось трагедии с Надей и о тех отношениях, которые сложились у нее с Поповым. Он хотел было связаться с Калитниковым, чтобы передать бу­маги ему, но телефон не отвечал, и Павел отдал оригинал Виктору, а ко­пию положил в отдельный пакет для сына, отложенный до его совершенно­летия. И только после этого приступил к задуманному.

Виктор просьбы Павла принял без лишних вопросов. Их отношения нельзя было назвать дружескими, но именно такие, не украшенные призна­тельными словами, а живущие в душе молчаливо, стыдясь внешнего прояв­ления, бывают, как правило, более надежными и долговечными.

...В холодный ноябрьский день, не тронутый согревающей мягко­стью снега, он переоделся в парадную форму морского офицера, поправил кортик, надраил ботинки до нестерпимого блеска, почистил пуговицы и, взяв такси, не надевая шинели, подъехал к зданию, где располагалась коми­ссия по национальным вопросам, за полчаса до обычного приезда Попова на службу. Время от времени Павел повторял, как заклинание:

– Лишь бы приехал, лишь бы приехал... Ангел мой, будь со мной, ты впереди, я за тобой.

Попов приехал с получасовым опозданием, когда Павел уже не верил в удачу. К этому времени он прохаживался около подъезда, делая вид, что только что вышел из здания и ждет кого-то. Холода он не чувствовал, хотя нервный озноб иногда пробегал с головы до пят. Он не смотрел на подходящего Попова, как бы не замечая его.

– А, Павел… Ты что тут делаешь? Встречаешь кого-то? И почему при параде? – Попов подошел почти вплотную.

Дальнейшее происходило как будто не с ним, Павлом, а если и с ним, то кто-то управлял каждым его движением и словом.

– Давно хотел отблагодарить вас за трогательное участие в похоронах жены и вообще за все, что вы сделали для нас.

Попов ухмыльнулся:

– Стоит ли? Все, что в моих силах...

Он не успел закончить фразу, как Павел мгновенно выхватил кортик и ударил Попова, вонзив лезвие в живот, а когда тот согнулся, ударил еще раз в спину, напротив сердца.

Попов рухнул на ступени, и кровь щедро залила их. Кортик упал рядом. Кто-то схватил Павла сзади, кто-то ударил, но он не сопротивлял­ся. Ему скрутили руки и завели в охранное помещение здания. Наступи­ло опустошение, абсолютное безразличие к происходящему и только одно: убил ли? – мучило его, пока не услышал сказанное кем-то:

– Да, насмерть.

Медленно приходить в себя он стал в одиночной камере предварительно­го задержания.

Возвращаясь и возвращаясь к событиям последнего года, он все яснее понимал, что дорога к ним началась давно с каких-то мелочей, с игры в странную вседозволенность, которую никто всерьез и надолго не воспринимал, но с удовольствием играл азартно, как играют дети. И только через несколько лет стали понимать, что это не игра, а если и игра, то с шулерами, в которой выигрыш невозможен. И еще началось с малых и больших предательств, которые наряжали для привлекательнос­ти и неузнаваемости в симпатичные маски с модными названиями – плюра­лизм, консенсус, ваучеризация, права личности, свобода, демократия. Павел спрашивал себя: а если бы этого не было, он бы смог убить челове­ка, мстя за жену? И понимал с неочевидной убежденностью: нет, не смог. Вспоминались странные слова Олежки при прощании:

– Не переживай, папа, за меня. Я буду тебя ждать.

...Следователь не церемонился и привходящие обстоятельства, тем более, смягчающие вину, его не интересовали. Дело завершили быстро, свиданий не давали. Да и с кем? Тем более был неожиданным приход Калитникова.

– Как вам удалось свидеться с убийцей?

Калитников излучал все, кроме оптимизма.

– Они на вас отыграются за все нераскрытые убийства и прове­дут показательный процесс. Готовьтесь к худшему.

– А что такое худшее?

– Лет пятнадцать усиленного режима. К сожалению, времени да­ли на зайти и выйти. Главное – я постараюсь сделать все возможные благоприятствия. Просьбы есть?

– Нет. Я, кажется, все предусмотрел, если это вообще возможно.

Суд состоялся через два месяца. Прокурор в своем высокопарном обвинении требовал 15 лет строгого режима. Суд смягчил: 12 лет уси­ленного режима.

Эту область человеческого усовершенствования – правосудие, особенно нынешнее, отваживаются изображать либо отпетые оптимисты, ли­бо имеющие иммунитет всечеловеков, парящих над грубой реальностью. Автор к ним не относится и потому просит читателя простить его за то, что ограничивается простой констатацией факта.

Между тем, у осиротевших подруг произошли события так или иначе повлиявшие на их отношения и к мужьям и друг к другу. Поистине человек предполагает, а Бог располагает.

У Шаройкина начались обвальные проверки и ревизии, что и следовало ожидать, и он, как умный человек, понял, что добром это не кончит­ся. Ему не могли простить русского направления в бизнесе, введя понятие национализма или еще хуже – русского фашизма.

В спешном порядке он зарегистрировал новую фирму, куда вошли медцентр и спортивно-оздоровительный клуб, поставив во главе ее Виктора с условием отчисления пятидесяти процентов прибыли на указанный им счет. Шаройкин не рисковал, несмотря на устную договоренность. Наб­людая за Виктором, он понял, что из него получится толковый хозяин, умеющий трезво оценивать текущие дела и видеть, что можно ожидать в ближайшем будущем. Много значила поддержка Любы, что было особенно редко в супружеских отношениях. Они были семьей, союзом в самом луч­шем смысле, и на том крепко стояли. Вот это и приглянулось Шаройкину, одержимому в своем желании всячески укреплять бизнес с национальной ориентацией не выгоды ради, а для пользы укрепления Отечества. То же самое он проделал с парниковым хозяйством, где также появился новый владелец, башкир по национальности, но искренне преданный России и пе­реживающий ее унижение и неустройство.

О Георгии как будто забыли, и он продолжал работать мастером, хотя определенного круга обязанностей у него не было. Как сам Георгий говорил жене:

– Работаю на подхвате.

Вере было не до мужниных проблем. Недавно к ней на работу зашел незнакомый человек и передал довольно объемистое письмо без указания адресата и отправителя. Себя этот человек не назвал, а только сказал, что он в Москве проездом.

Вера поняла, что письмо от Сайгина и долго боялась его вскры­вать. Наконец, когда осталась дома одна, вскрыла письмо, в котором ока­залась вырезка из американской газеты, пластиковая карточка на имя предъявителя, отпечатанные на компьютере стихи на русском языке, заканчивающиеся прозаической фразой: «Этим стихам 20 лет. Прощай, люби­мая! Да хранит тебя Бог, любовь моя!». Почувствовав неладное, она бросилась переводить заметку в газете, отмеченную галочкой. Кое-как с помощью словаря ей удалось понять смысл заметки. В ней сообщалось о взрыве в лаборатории научного центра при университете в Неваде, уничтожившем ценное оборудование и результаты многолетних опытов. При взрыве по­гиб один человек, имя которого администрация не называет. Стихи ей бы­ли незнакомы, хотя и с очевидностью посвящены ей. Они были грустными, излучавшими свет затаенного счастья одинокого человека. Теперь она поняла, почему в институте он однажды назвал ее Жанетт...

Там были такие строфы:

…Ты навсегда, Жанетт, ушла,

Но почему же на пороге

Стоишь, как снег белым-бела,

Как будто вьюга замела

Тебя, уставшую, в дороге.

Ты навсегда, Жанетт, ушла.

 

Жанетт, не надо, не зови.

Тебя ведь нет. А это ветер

Затеял шалости свои,

Как будто бы не знал любви

Пока живет на белом свете,

Жанетт, не надо, не зови…

 

Только через несколько дней она решила проверить пластиковую карточку. На ней оказалась крупная сумма в долларах, которые можно было взять в любое время. Вера не знала, что делать. Первым порывом, было отдать эти деньги матери Алексея, но она ничего не знала о ней. Само собой вспомнилось старое правило: «Не знаешь с чего начать, начни с молитвы». И она пошла в ту церковь, где они были с Алексеем в пос­леднюю их встречу. Она специально выбрала то же время, когда в храме почти никого нет, купила и поставила свечи у икон в уголке, где они сидели, опустилась на лавку и тихо заплакала. Она не чувствовала слез, а только их очистительное омовение, растворяющее и уносящее всю грязь и пыль, что накопились в ней и которые мешали увидеть мир в истинном его свете и красоте. Она плакала и плакала и не могла остановиться, пока не подошла к ней старушка, маленькая и сгорбленная, и не сказала:

– Не выплакивай все слезы. Они еще пригодятся в твоей бабьей судьбе.

– Кто ты, бабушка?

– А ты помолись с радостью в душе. И другим полегчает, и тебе вспоможется.

И тихо удалилась.

 

...Почти через месяц Вера рассказала Георгию о деньгах, умолчав обо всем остальном.

– Откуда они?

– Не спрашивай меня. Могу только сказать, что эти деньги чисты, как слеза. Лучше подумай, что с ними делать.

Георгий долго отмалчивался, взыскующе посматривая на жену, но, в конце концов, как и всегда, поверил ей и предложил несколько вариантов соб­ственного бизнеса. Но Вера их все отклонила:

– Не стоит влезать в этот свинарник.

– А что, есть другой, почище?

– Давай подождем. Жизнь сама подскажет. На том и порешили.

 

 

 Глава 20. За други своя

 

Новый, 2003 год, как и предыдущие двенадцать, политический бомонд и его оруженосцы дружно называли судьбоносным для России и готовились к генеральному сражению за то, чтобы занять как можно боль­ше думских седалищ и таким образом иметь право думать за народ и РФ. Разрабатывались стратегические и тактические планы, в которых намеча­лись неожиданные маневры, дезинформация, подкуп, вербовка и прочие воен­ные хитрости в духе истинной демократии. Неоценимую услугу в качес­тве зарубежного опыта оказал очень кстати показанный по TV фильм «Фанфан-Тюльпан». Было решено правый фланг поставить на левый, а левый на правый, центр решили повернуть задом к противнику, а чтобы оконча­тельно его запутать решили назвать союзником и обещали ему всяческие льготы и повышение доходов за счет сокращения расходов.

Средства массовой информации, почуяв добычу, сделали стойку, как вышколенные пойнтеры. Для справки: пойнтеры в переводе с английского – указатель. По­рода выведена в результате скрещивания французских, английских, итальянских и прочих легавых. Конституция – сухая, крепкая, темперамент – живой, шерстяной покров – короткий, густой, голова умеренно длинная, морда – прямоугольная, шея – гибкая, сухая, живот подобран, движения при поиске дичи – плавные, быстрый галоп, затем стойка в позе с вытяну­тым хвостом.

Вообще жизнь в стране ожила и напоминала суету в преддверии бала-маскарада, сценарий которого был написан давным-давно известным поэтом-бардом для театра под соло гитары.

Наши героини на этот раз решили встретить Новый Год с размахом, не жалея средств, но в домашних условиях у Виктора с Любой. Однако ло­мящийся от изысканных блюд, вин и прочего спиртного стол, дорогие по­дарки, преподнесенные друг к другу к празднику, – Георгию, например, Вера подарила немного подержанные «Жигули» восьмой модели, – не вызывали ра­дости, а веселье получилось каким-то искусственным, далеко не таким искренним и безоглядным, как когда-то за скромным застольем. Память не могла отодвинуть трагедии с Надей и Павлом и обезболить не поте­рявшие своей богоданной сути души. События, связанные с этим, стояли, как живые, в глазах у каждого и заслоняли нежданные радости и неясные надежды. В последний день старого года пришла телеграмма от родителей Павла, извещающая, что пятого января нужно встретить отца Павла и Олежика. Как выяснилось уже после встречи, Олежек, узнав об аресте отца, нао­трез отказался оставаться в Сибири, и Михаил Степанович вынужден был приехать с ним в Москву, чтобы сходить в суд и пожить здесь до лета. Олежек сразу же стал проситься в школу боевых искусств, и Виктор взял над ним особое шефство. Мальчик стал быстро догонять сверстников, тренируясь до изнеможения, не щадя ни себя, ни спарринг-партнеров. Он заметно возмужал, стал молчалив, если не угрюм, и по-взрослому серьезный взгляд поблескивал иногда затаенной злобой. Ребята в шко­ле прозвали его росомахой за хитрость и бесстрашие в борьбе, за отчаянную храбрость и пренебрежение к боли.

– Просто волчонок, – с видимым удовольствием говорил Виктор, – вырастит матерым, и кто знает, кого изберет друзьями, а кого – врагами. Вообще это поколение – наше возмездие. Они сделают то, что не смогли мы. Может быть, даже в форме русского фашизма, хотя никакого родства с немецким он иметь не будут, да и памяти о нем тоже.

…Павел встречал Новый Год в общаге с уголовниками, которые организовали барский стол с музыкой и телепередачами. Павлу повезло: пахан был когда-то моряком, поэтому сразу предупредил братву:

– Каплея не трогать. Зажухаю.

Допросы прекратились, но суд все еще не назначался. Неопределенность с приговором мало беспокоила Павла: ну 10, ну 15 лет... Какая разница. Главное – он отомстил за Надю, доказал, что русский моряк не прощает надругательства над тем, что свято. Душа болела о сыне, и только поз­же, на суде, увидев отца и Олежка, сидящего со сжатыми кулаками, он нем­ного успокоился и стал ждать их на свидание в колонию. Рядом с ни­ми в зале суда сидел Калитников с какой-то женщиной, и что-то иногда говорил ей. На суде Павел на вопросы отвечал односложно: да, нет. От последнего слова, как и ранее от адвоката, отказался. Суд вынес реше­ние и удалился. Павла отвезли в камеру, малочисленная публика разош­лась, а дед с внуком все еще сидели, пока их не попросила выйти охра­на.

 

…Шаройкин с женой, дочерью и тремя приятелями – отпрысками известных высоких чиновников, двое из которых были с женами, встречали Новый год в ресторане средней руки. Общего бизнеса у них не было, но дружелюбные отношения сложились как-то сами собой при общении то на теннисном корте, то на футболе или хоккее, то при неожиданном сов­падении места отдыха в европейских пальмирах. Без мелких услуг, ока­зываемых друг другу, не обходилось, но не более, хотя все они были при больших деньгах и немалых связях.

Шаройкин в последнее время обдумывал, как занять свое гарантиро­ванное место в бизнесе, который в ближайшие 10-20 лет станет главенствующим и особенно прибыльным, если не сказать спасительным для России и Европы – питьевая вода. И теперь он решил прощупать приятелей на этот счет, не раскрывая своих задумок. Разговор шел обо всем понемногу и только однажды коснулся предстоящих думских выборов, но все дружно отнеслись к этому, как к забавному политическому водевилю со счастливым концом, хотя каждый из них тайно поддерживал ту или иную партию патриоти­ческого толка. Здравый смысл подсказывал, что нынешний режим обре­ченно катится к краху под бравурные речи Правительства и единороссов. Но в этой малой поддержке, скорее символической, каждый думал о сохранении своего комфорта и безопасности.

Шаройкин поднял тост за самое насущное для человека. Все стали гадать: любовь, работа, вера, Родина, здоровье...

– За воду!

И Шаройкин выпил до дна фужер воды из святого источника.

...Калитников пригласил Татьяну встречать Новый Год к себе на квартиру. Он приготовил все необходимое и даже соорудил малень­кую елочку на телевизоре, закрыв его белой накидкой.

Татьяна, обычно не придающая значения нарядам и уж тем более косметике, пришла разодетая, как невеста, с красивой прической, в туфлях на высоких каблуках и остановилась перед Олегом, вызывающе глядя на него.

– Ты потрясающе красива! Все вместе эти мисс мира, Европы и прочее, прочее – просто, как поганки перед тобой. И наряд... Так толь­ко на свадьбу одеваются. Или я безнадежно отстал от жизни?

– Отстал, отстал. Да еще и с памятью у тебя неважнецки.

– И это бывает. Прости, безгрешная!

– А кто мне говорил: приходи ко мне встречать Новый год. Буду ждать, как невесту. А?

– Ай, ай, ай! – запричитал Олег. – Да разве я мог поверить в такое счастье? Вот и батюшку не пригласил, чтобы обвенчал нас, и коль­ца не купил, и сам одет почти, как бомж...

– Ну, хватит дурачиться. Во-первых, венчаются в церкви, во-вторых, батюшка скоро будет, а в-третьих, осталось всего два часа старого года.

– Ты что, еще и Кассандра? Откуда батюшка?

– Просто я женщина, а род наш, как известно, пошел от Евы, первой вкусившей плод познания, а потом уже давшей огрызок Адаму, за что Гос­подь Бог и изгнал их из рая.

– Ну, предположим, изгнал он их за другое.

– За что же?

– За то, что Ева изменила Адаму.

– Этого в Библии нет. Откуда такая напраслина на нашу прародительницу?

– А иначе бы человек не произошел от обезьяны. Этим и испортили род человеческий. До сих пор не могут разобраться ученые люди от кого в нас больше – от сынов божьих иди от обезьяны. Но, по-моему, чем дальше, тем яснее.

– Я думаю, в одном больше от Бога, в другом – от обезьяны, если, конечно, присмотреться внимательней.

Так в милых перепалках Олег и Татьяна готовили блюда, резали салат, открывали банки, украшали стол, улыбались друг другу, целуясь, когда оказывались рядом.

– Почему Павел не хочет брать адвоката? Просто какой-то гений молчания.

– Потому что настоящий мужик, не трус.

– А что, только трусы защищаются?

– Нет, еще подлецы и иногда безвинные. Если ты идешь на пре­ступление по велению совести и исполняешь его во имя чего-то святого, для тебя унизительно защищаться от так называемого правосудия.

– Не понимаю. Как это по велению совести и ради святого? Преступление – это всегда преступление.

– Не знаю, как тебе объяснить. Преступление – это, значит, преступить закон. Но закон сам по себе может быть преступным, пото­му что преступает или другой закон, или что-то еще, например, нормы морали, справедливость, традиции, жизненные основы целых групп населе­ния или отдельной личности. Ведь Иисус Христос по-своему тоже был преступник, преступивший, например, закон о субботе. Но теперь-то мы понимаем, что он совершал во имя высшей справедливости святые дела, а не преступления. И, если ты помнишь, он не стал защищаться. Ибо защита свела бы на нет его учение, его жертвенность ради спасе­ния человечества. Вот и посуди, нужно ли Павлу защищаться? От чего? Он сделал то, что должен сделать всякий оскорбленный и униженный, как, например, купец Калашников у Лермонтова. Тоже, кстати, не защищался.

– Ты у меня просто мудрец. Или очень умный. Я так и не пойму, какая между этим разница. Может быть мудрость – это ум, прошедший через страдания? Или это знание истины?

– Нет, это, по-моему, умение не считать себя мудрецом. А к истине, говорят, ближе всего дети и старики. Но первым еще не верят, а вторым уже не верят. Ты мудрецам не завидуй. У них горькая судьба, потому что они никому не нужны. У Павла я прочитал такие стихи:

Царь и мудрец.

Во все эпохи,

меж ними высился барьер.

И что в одном имелось крохи,

в другом с избытком. Например,

в одном ума шальная сила,

В другом – руки слепая власть.

Природа их разъединила,

Чтобы себя потешить всласть,

Чтобы, устав от совершенства,

Вдруг испытать из всех блаженств

Необъяснимое блаженство

От сладости несовершенств.

О, как загадочно блуждала

Улыбка по ее лицу,

Когда народ она вручала

Очередному подлецу.

И как рыдала непритворно,

Себя за игрища коря,

Когда добра и правды зерна

Бросал мудрец к ногам царя.

 

– А вообще-то, мой милый философ, уже половина двенадцатого. Давай-ка проводим старый год, мир праху его.

Но едва они сели за стол, как раздался звонок в дверь. Калитников слегка побледнел и машинально протянул руку к висящей на вешалке куртке. Татьяну испугало именно это движение и поблед­невшее лицо Олега.

– Что с тобой? Кто это может быть? Давай не будем открывать, – шепотом сказала она. – Нас нет.

Звонок повторился, короткий, извинительный. Калитников уже пришел в себя, подумав: «Нервы ни к черту стали. Если бы не Таня…». Спокойными движениями он открыл внутренние запоры, потом дверь. На пороге стоял Вячеслав, одетый в зимнюю одежду горожанина. Олег обнял его и долго не отпускал, приговаривая:

– Как хорошо, что ты приехал! Как рад я тебя видеть!

Потом он помог ему раздеться, познакомил с Таней и потащил к столу. Вячеслав смотрел на них, улыбался и ничего не мог сказать, слушая непрерывное излияние радости друга. Наконец ему удалось вставить:

– Ужели это та Татьяна?

Татьяна победоносно улыбнулась:

– Теперь тебе, Олег, понятно, какая сила – женская интуиция?

– Сдаюсь, сдаюсь, Кассандра, жрица, ясновидящая и кто там еще из вашего рода.

– Ну, предположим, из вашего рода едва ли меньше.

Они говорили, спорили, вспоминали, не спрашивая друг друга ни о чем, а перед самым наступлением Нового года Вячеслав выключил электрический свет и зажёг принесённые с собой свечи. Как бы изви­нительно сказал:

– Электрический свет старается разрушить тьму, разорвать в клочья с настойчивостью маниакального убийцы и рассеять, но не может уничтожить страх перед тьмой, которая только и ждет, когда щелкнет выключатель, чтобы наброситься на тебя и поглотить без остатка. Иное – свет свечи. Он не борется с мраком, а мягко, властно отодвигает его, очер­чивая круг умиротворенного спасения, который не исчезает даже тогда, когда свеча погаснет. Тихий малый свет воскового чуда то обращается внутрь тебя, проникая глубоко в душу, то уносит в мироздание таинственное и бесконечное. В новогоднюю ночь это особенно заметно, нужно только вгля­деться в пламя свечи.

Потом они произносили короткие и длинные тосты, пели, даже танцевали. Пока наконец усталость не вытеснила все остальные ощущения. Пройдет много лет, и Калитников всегда будет считать этот новогодний вечер самым счастливым в своей жизни.

 

...Наутро, пока еще Татьяна спала, Вячеслав и Олег уединились на кухне.

– Ты знаешь, зачем я приехал?

– Знаю. Ты совсем ушел из монастыря?

– Там будет видно. Ты сможешь помочь с выездными документами?

– Да. Но для этого потребуется время.

– Сколько?

– Месяц. Может быть, три недели.

– Почему так долго?

– Во-первых, необходимо связаться с нужными людьми и здесь, и там, во-вторых, предупредить близких родственников, которых у меня немало по разным городам и весям, и, наконец, оформлять я буду на двоих.

– Кто второй?

– А ты что, меня уже за друга не держишь?

Вячеслав встал, прошелся несколько раз по кухне, подошел к Олегу и слег­ка обнял его за плечи.

– Спасибо. Я надеялся, но не смел верить. Тогда мы обязатель­но найдем сына в этом проклятом Трабзоне.

Вставшая Татьяна снова вернула праздничное настроение, но не­надолго.

– Олег, что-нибудь случилось у Славы? С чего вы вдруг потух­ли?

Друзья переглянулись, и Олег вкратце рассказал о задуманной поездке.

– Мне очень важно, чтобы ты мне верила. Всегда. Понимаешь? Это трудный, но не смертельный номер. Главное, чтобы ты верила. И ждала.

И Олег обнял ее за чуть подрагивающие плечи и, как маленькую, стал гладить по голове.

– Не надо. Испортишь прическу. Знаешь, как я старалась быть красивой в этот вечер?

– Ты самая красивая.

– И ты любишь меня?

– Вячеслав, пойди на кухню, там котлеты горят.

И Олег стал целовать ее неистово, горячо, задыхаясь от ее близости, от ее зовущего живоначального тела и от предчувствия долгой разлу­ки, когда будет недоставать ее, как воздуха, как земли под ногами, как неба над головой.

...Через месяц Татьяна провожала их с Киевского вокзала поездом на Одессу. Был пасмурный день. Изредка принимался идти снег мелкий, влажный, пахнущий бензином, жареными пирожками, пивом – чем угодно, только не снегом – слезами зимы. Слякотная влага под ногами нехотя отражала свет фонарей, стараясь поглотить его без ос­татка в своем чреве. Люди суетились, двигаясь в самых разных направ­лениях, мешая друг другу и беззлобно переругиваясь из-за этого. Было что-то грустно-унизительное в жизни вокзала, который превратил­ся в нечто среднее между забегаловкой и ночлежкой, потеряв свой ро­мантический флер и дух святилища встреч и расставаний.

Вячеслав сразу же вошел в вагон, а Олег с Татьяной остались на перроне. Он всматривался в ее лицо, во весь ее облик и не мог понять, откуда в ней за месяц произошли такие перемены. Черты лица как бы раздвинулись, припухли губы и щеки, припухло под глазами, в са­ми глаза не излучали свет, а вбирали его в себя. «Как странно и нео­жиданно может измениться внешность женщины», – подумал Калитников и вспомнил чьи-то строки:

...О, ничего прекрасней нет

Лица счастливой женщины...

 

Говорить не хотелось. Слова ничего не значили перед предстоящим испытанием и не способны были выразить сумятицу чувств от пронзи­тельно отчаянных до схожих с заклинанием, шаманством.

– Иди. Зажгли зеленый на светофоре.

– Нет, еще есть время побыть с тобой.

Поезд медленно, бесшумно стал набирать ход, и Олег прыгнул в вагон.

– Жди, мы вернемся. Мы обязательно вернемся. Слышишь?

– Я верю. Мы тебя будем ждать!

Она снова повторила, крикнув из последних сил:

– Мы тебя будем ждать!

Олег бросился к окну, но уже не увидел ее. «Почему – мы?». И вдруг он понял. Понял, почему она пришла такая нарядная к нему в Новый год, почему она так изменилась сейчас. У них будет ребенок! И он вернется к ним. Обязательно вернется!

Он вышел в тамбур и прижался лбом к холодному стеклу, глядя, как убегают огни, а вместо них возникают другие, не давая сомкнуться в одну бесконечную тьму ее разорванным клочьям.