Валерий КУЗНЕЦОВ. «ВЫСОКИЙ ПРИМЕР КАРАМЗИНА…». Из цикла «Литературное краеведение»

 

Валерий КУЗНЕЦОВ

«ВЫСОКИЙ ПРИМЕР КАРАМЗИНА…»  

Из цикла «Литературное краеведение»

 

В пятидесяти километрах от Бузулука на берегах речки Кондузлы, превращённой здесь в пруд, прихотливо раскинулось село Преображенка. При основании в 1743 году отцом будущего писателя и историка Михаилом Егоровичем Карамзиным, служившем в Оренбурге в звании капитана, деревня, по тогдашнему обычаю, была названа Михайловкой. Получив несколько сот десятин земли, владелец перевёл сюда из Симбирска своих крепостных крестьян. Они назвали деревню по-своему, Карамзихой. В то время она входила в Самарский уезд Симбирской провинции.

После постройки здесь церкви во имя Преображения Господня село получило название, дошедшее до наших дней. Разделить бы ему забвение тысяч российских поселений, если бы 1(12) декабря 1766 года здесь не родился тот, кто составил славу России.

Дата и место рождения Николая Михайловича Карамзина долгие годы были предметом научных споров. Родиной историка называли Симбирск (до 90-х годов прошлого века – город Ульяновск), где в 1845 году ему поставлен памятник. Думается, всё же, из всех авторитетных источников естественней оставить свидетельство историка Н.М. Карамзина. О своей «малой родине», называемой в переписке «заволжской, бузулукской или оренбургской деревней», он вспоминал в одном из писем к брату в Симбирск: у 32-х летнего Николая Михайловича всплыли в памяти ни с чем не сравнимые «заволжские метели и вьюги».

 В Центральном государственном архиве Самарской области сохранился особо ценный документ, выявленный оренбургским историком Еленой Мишаниной, – «Особое свидетельство от дворян», датированный 18 ноября 1808 года. Документ подписан прокурором, судьей, родственниками, соседями из Оренбургской, а не из Симбирской губернии. Юридически дети, рожденные и выросшие в Симбирской губернии, не могли доказывать родство между собой, обращаясь к помощи жителей Оренбургской губернии. Из этого следует, что содержание документа противоречит «симбирской» версии рождения историографа. 

Мать Карамзина умерла в Михайловке в 1770 году и, по местным преданиям, похоронена в ограде первой деревянной церкви, позже снесённой. На этом месте, по свидетельству бузулукского краеведа А.Н. Шестакова, в 1786 году выстроена каменная церковь. В 1771 году «пятилетнего мальчика в шелковом перувьеневом* камзольчике с рукавами» увидят уже в Симбирске, куда перевёз семью отец…

Много ли для истории личности значат первые четыре года жизни? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, нужно сказать о феномене Карамзина: его стремительном даже для XVIII века пути к философской и гражданской зрелости.

Вот скрытые от внимания потомков (архив Карамзина не сохранился) его жизненные этапы. Годы домашнего воспитания (под руководством гениального наставника?), овладение церковнославянским, французским, немецким, позже – латинским, греческим, итальянским, польским языками; потом учёба в Московском пансионе; с пятнадцати лет(!) – служба в петербургском Преображенском полку, откуда выходит в отставку семнадцатилетним поручиком («ведь военное дело не имеет ничего общего с учёностью», скажет позже). И наконец, европейская этическая «доводка, отделка» в московском литературно-философском обществе под началом известного просветителя, масона Н.И. Новикова. Масоны (в переводе с французского «франкмасоны» – вольные каменщики) входили в тайные всемирные организации с центрами (ложами) в разных странах. Целью их провозглашалось объединение человечества в религиозном братском союзе.

В переписке со швейцарским ученым и писателем Лафатером двадцатилетний Николай Карамзин приоткрывает для нас главную причину столь быстрого духовного становления: «я родился с жаждой знаний», «…как только душа моя основательно узнает какой-нибудь предмет, то я ищу опять нового предмета для познания».

В двадцать три года – зрелость реформатора языка и мыслителя – именно в этом возрасте создавались «Письма русского путешественника». Журнальные публикации, а потом книга под тем же названием стали результатом его поездки за границу по маршруту Рига-Кенигсберг-Берлин-Дрезден-Веймар-Швейцария-Париж-Лондон-Петербург. Уехал он в апреле 1789 года, вернулся лишь в июле следующего, 1790-го года. Это было не только и не столько географическим перемещением в пространстве, сколько путешествием по областям духа, культуры, политики, свидетельством русского очевидца переломного для Европы и мира момента 1789-1790-х годов Великой французской революции.

«В минуты роковые» в Европу приехал, по собственной аттестации, «беспечный гражданин вселенной», однако, потрясённый кровавыми революционными событиями, Карамзин в письме из Парижа в апреле 1790 года произносит философский приговор всем революциям как триумфам насилия: «Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция отверстый гроб для добродетели и – самого злодейства… насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот». И ещё: «Новые Республиканцы с порочными сердцами! разверните Плутарха, и вы услышите от древнего, величайшего, добродетельного Республиканца, Катона, что безначалие хуже всякой власти!» Отечественная история трагически подтверждает карамзинские афоризмы…

Возвращаясь же к значению первых лет жизни Карамзина, можно с немалым основанием предположить, что для ребёнка, умеющего так учиться у жизни, «заволжские метели и вьюги» стали первым образом громадности России, осознанной гораздо позже глобальной поэтической и философской метафорой, лёгшей в основу его «Истории государства Российского».

В письме из Парижа Карамзин заявляет: «Всё народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не Славянами». Через десять лет читатели «Вестника Европы» увидят другого Карамзина, провидящего «нервные узлы» будущей российской истории: «Я не смею думать, чтобы у нас в России было немного патриотов; но мне кажется, что мы излишне смиренны в мыслях о народном своём достоинстве, – а смирение в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут». В наше время перевёрнутых истин уместно напомнить о понимании Карамзиным главного предмета размышлений: «Патриотизм есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях. Он требует рассуждения – и потому не все люди имеют его… Если оскорбительно человеку называться сыном презренного отца, то не менее оскорбительно и гражданину называться сыном презренного отечества. Таким образом, любовь к собственному благу производит в нас любовь к отечеству, а личное самолюбие – гордость народную, которая служит опорою патриотизма».

Всё это Карамзин, вчерашний «гражданин вселенной», писал уже после европейского путешествия. Некое новое знание открылось ему в Париже, в грозовой атмосфере Учредительного собрания, в политических «единоборствах» деятелей революции, имена которых были у всех на слуху; в великом отрезвлении от «чистых» революционных грёз. Карамзин оставил общество Новикова, «не найдя той цели, которой ожидал… Карамзин был ума глубокого и ясного… он мог довольствоваться только ясною истиною» (М.А. Дмитриев). Но это новое знание прошло через его сердце, – уже в России, получив известие о смерти грозного диктатора (Робеспьера – «сентиментального тигра», по оценке Пушкина. – В.К.), он пролил слёзы».

После Фонвизина Карамзин был вторым из русских писателей, путешествовавших «с пером в руке». Но в отличие от предшественника он широко публикует путевые размышления. Он не зависит от издателей – сам издаёт «Московский журнал», где кроме его «Писем…» читатели видят творчество лучших русских поэтов: Державина, Ивана Дмитриева, Хераскова. «С необыкновенным восторгом» приняты повести Карамзина «Бедная Лиза» и «Остров Борнгольм», где литературным языком впервые стал светский язык гостиных. Новая проза с её «красотой языка и чувствительностью» заучивается наизусть страницами. Романтические читательницы «Бедной Лизы» примеряют на себя – до самоубийства – несчастную судьбу главной героини. Даже через двадцать лет после издания этих повестей – немалый срок для истории словесности – Пушкин на поставленный себе вопрос: «Чья проза лучшая в нашей литературе?» – отвечал: «Карамзина».

Но слава модного литератора не привлекает. Ещё в 1792 году в его «Письмах…» появляется «эпическое» сожаление: «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием». Именно тогда он столкнулся с «нелогичностью» времени, когда дух смущён, а земля уходит из-под ног: «Век просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя – среди убийств и разрушений не узнаю тебя!..». Именно тогда он увидел, как легко может человек освобождаться от человечности; что культура, как пыльца на крыльях бабочки, – большинство лишаются её от любого грубого столкновения с действительностью. А если так, что такое свобода – не ловушка ли для незрелого ума, подобно равенству и братству, выписанных кровью на революционных знамёнах?

Позже Карамзин скажет: «Свобода состоит не в одной демократии; она согласна со всяким родом правления (то есть и с самодержавием. – В.К.), имеет разные степени и хочет единственно защиты от злоупотреблений власти».

Начало XIX века для Карамзина было чревато не только общественными переменами. Заговорщиками убит Павел – «первый противодворянский царь этой эпохи», как скажет почти через век историк Ключевский. Права гражданства вернулись к запрещенным зрительским аплодисментам и слову отечество. Карамзин возглавил журнал «Вестник Европы», материалы для которого давали двенадцать лучших иностранных журналов. В круг авторов нового журнала входит молодой Жуковский. Александру Пушкину – лишь несколько лет, его «воспитывает» насыщенная среда литературных общений отца и дяди-поэта. Дом Пушкиных хорошо знают Карамзин и Жуковский.

Весной 1801 года женитьба на Елизавете Протасовой – «13 лет люблю и знаю». И заговаривание судьбы: «Желательно, чтобы Бог не отнял у меня того, что имею», – в письме к брату. Но ведь сказал народ-провидец: «Проси добра, а жди худа»… «Лизанька», «милый ангел» скончалась в следующем, 1802 году. В письме к брату Карамзин ещё раз оплакал её: «Вы не знали её, не могли знать и моей чрезмерной любви к ней; не могли видеть последних минут её бесценной жизни, в которой она, забывая свои мучения, думала только о несчастном своём муже… Все для меня исчезло, любезный брат… Стану заниматься трудами, сколько могу: Лизанька того хотела».

«Труды», в которых надеялся он избыть горе, – это занятия историей. Впереди было главное дело его жизни.

Ещё в 1800 году Карамзин исповедуется родственнику и другу И.И. Дмитриеву: «…по уши влез в Русскую историю; сплю и вижу Никона с Нестором». Ему уже 34… Для обыкновенных людей XIX века этот возраст означал, по замечанию Пушкина, завершение круга образования и познания, замену его карьерными хлопотами. Но Карамзин – из «необыкновенных» – он словно воочию видит древних русских героев, великие характеры и поступки которых не должны умереть в народной памяти. Он знает: на каждого Людовика XI на Руси есть свой царь Иоанн, на каждого Кромвеля – свой Годунов, он знает бесподобного Петра Великого. Их эпохи – достояние истории человечества.

Начинал Карамзин не на пустом месте – уже созданы «История Российская» В.Н. Татищева (начальника Оренбургской комиссии в 1737-1738 гг.) и князя М.М. Щербатова, но эти почтенные труды пионеров науки с их архаичным языком хороши для историков, специалистов, его же труд будет прежде всего для читателей.

Такой взгляд на прошлое историк Ключевский назовёт морально-этическим: «сделать из русской истории изящное назидание… в образах и лицах». Критик найдёт, что Карамзин не изучал источники, а выбирал из них живописное и поучительное. Словно предвидя подобные упрёки, поэт и критик Аполлон Григорьев из середины XIX века напоминает: «без толчка, данного литературе и жизни Карамзиным, мы не были бы тем, чем мы теперь», то есть не прошли бы своего пути в исторической науке.

Но «свято место» ещё пусто, великий труд только обдумывается, исторической публицистикой Карамзин только нащупывает эпический стиль. Начало созданию, которое Пушкин назовет «подвигом честного человека», положил указ Александра I от 31 октября 1803 года о назначении Карамзина историографом. Художник-литератор до конца дней «постригается в историки».

И второе событие поздней осени – зимы 1803-1804 годов определило его будущее. Из частного письма: «Император пожаловал мне как историографу пенсию в 2000 рублей. Я отказался от своего журнала, чтобы заниматься лишь нашими анналами. После этой новости – вот другая, более важная для моего счастья. Погруженный 18 месяцев в глубочайшую печаль, я снова нашёл в себе способность к тому, чтобы любить и быть любимым. Моя первая жена меня обожала; вторая же выказывает мне более дружбы. Для меня этого достаточно…».

Вторая его жена Екатерина Андреевна Колыванова, внебрачная дочь князя Андрея Вяземского (отца поэта и друга Пушкина Петра Вяземского), получила отличное воспитание в доме родной тётки, потом в доме отца. Старшая дочь Карамзина от его первого брака – Софья не без оснований звала мачеху «маменькой». Вот всё, что надо: «Жизнь мила, когда человек счастлив домашними и умеет работать без скуки…». Карамзин никуда не ездит один, – объясняет, что «дали друг другу слово не расставаться, пока живы».

Строг рабочий кабинет Карамзина – без «шкапов, кресел, диванов, этажерок, ковров…», и всё же это не келья отшельника, – скорее, сейсмическая станция истории. Он разбирает древнейшие рукописи и книги, которые присылают со всех сторон друзья и единомышленники, неразборчивой скорописью со множеством исправлений заполняет страницы первых томов. Он вслушивается и в гулы современности: наблюдает за стремительным политическим взлётом первого консула Наполеона, теперь императора и диктатора Франции; за формированием противодействующих Наполеону сил: военного союза России, Англии и Австрии. Делает – в 1805 году! – первые политические прогнозы о Наполеоне: «Перебьёт и перестреляет он ещё многих, пока совершенно не слезет с цепи иль не взбесится. Такого медведя давно не было в свете». В конце 1805 года переживает как своё личное поражение русско-австрийских войск в сражении с наполеоновской армией под Аустерлицем: «Несколько ночей не спал…».

Прибавлялось семейство – у Софьи появлялись сёстры и братья – будущее Пушкинское окружение…

Историк читает новые главы друзьям. «Я недавно слышал чтение Истории, – пишет поэт Батюшков переводчику «Илиады» Гнедичу, – и уверяю тебя, что такой чистой, плавной и сильной прозы никогда и нигде не слыхал».

 Между тем сбывались карамзинские пророчества: грабя, превращая церкви в конюшни, наполеоновская армия шла к Москве.

Екатерине Андреевне, выезжающей с детьми в Ярославль, передан лучший и полный экземпляр «Истории», другой в Архив иностранной коллегии, сам же собирается примкнуть к ополчению. На следующий день после Бородинского сражения и приказа Кутузова об отступлении в гостиной генерал-губернатора Москвы графа Растопчина военные и гражданские присутствующие увидели необыкновенного Карамзина – «он возвышал свой приятный мужественный голос; прекрасные его глаза, исполненные выражением, сверкали, как две звезды в тихую, ясную ночь»: «Мы испили до дна горькую чашу – зато наступает… конец наших бедствий»… Выехал он из Москвы, сдачу которой задолго предвидел, за несколько часов до вступления неприятеля в опустевшую столицу.

Москва сгорела, «вся моя библиотека обратилась в прах, – горевал Карамзин, – но История цела». С библиотекой Мусина-Пушкина сгорел подлинник рукописи «Слова о полку Игореве» – шедевр древнерусской и мировой литературы, как и большая часть экземпляров его первого издания.

Беда не приходит одна: долго болел и весной 1813 года умер старший сын пятилетний Андрей.

Живая история творилась на глазах: весной 1814 года русские войска с союзниками подошли к воротам Парижа. «Русским варварам» представлялась возможность отомстить за осквернённую и уничтоженную Москву, но свидетель-парижанин вспоминал: «Казалось, они вошли в Париж не как победители, но просто съехались случайно, из простого желания пожить всем вместе…».

Восемь томов Истории до начала правления Иоанна Грозного написаны, надо представить их царю – без высочайшего одобрения двенадцатилетний труд – лишь груда исписанных листов. Значит, надо ехать, и если государь примет Историю, то и переезжать в Петербург…

Последняя дань Москве – свежая могила дочери Натальи… Другу Александру Тургеневу высказывает выстраданное и спасительное, по крайней мере, для себя: «Жить есть не писать историю, не писать трагедии или комедии, а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душою к его источнику, всё другое, любезный мой приятель, есть шелуха….»

В Петербурге – встречи, светские и дружеские с «арзамасцами» Жуковским, Вяземским, участниками «кампании двенадцатого года» Батюшковым и Давыдовым, от которых, кажется, ещё пахнет дымом биваков; обед с Державиным и своим вечным оппонентом Шишковым. В Царском селе Карамзину представляют повзрослевшего лицеиста Пушкина – «Сверчка», по арзамасскому прозвищу, через два года, как никто, понявшего и оценившего историка. Пока же им восторгается Батюшков: «Карамзин, право, человек не обыкновенный! И каких не встречаем в обоих клубах Москвы и Петербурга и который явился к нам из лучшего века, из лучшей земли: откуда – не знаю!».

Наконец, долгожданная аудиенция у Александра I. Государь не только одобрил Историю, но и взял на себя цензуру при печатании, на которое дал 60 тысяч рублей.

Вот как писал о выходе невиданного издания самый добросовестный очевидец – Пушкин: «Болезнь остановила на время образ жизни, избранный мною… Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов «Русской истории» Карамзина вышли в свет. Я прочёл их в моей постеле (так! – В.К.) с жадностию и со вниманием. Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) – пример единственный в нашей земле».

Сравним с ситуацией 80-х годов прошлого века: стотысячный тираж предпринятого переиздания карамзинской «Истории…» (последнее чудо советской эпохи, – издания подобных масштабов вряд ли скоро повторятся. – В.К.) мог быть уверенно увеличен в несколько раз. Это ли не «тоска по истории» наших современников?

Дальше – Пушкин: «Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом. Несколько времени ни о чем другом не говорили».

«История» стала явлением российского просвещения. Не забывавший об этом Пушкин писал А.А. Бестужеву: «Ты – да, кажется, Вяземский – одни из наших литераторов учатся: все прочие разучаются. Жаль! высокий пример Карамзина должен был их образумить».

Потрясает душевная привязанность Пушкина к Екатерине Андреевне, в которой кроме необыкновенной красоты и ясности ума была обаятельная материнская доброта (она была лишь на несколько лет младше матери Пушкина) – то, чего в детстве был лишен поэт. Жуковский вполне понимал своего друга, читая подобное: «Ты увидишь Карамзиных – тебя да их люблю страстно». Умирающий после дуэли поэт послал за Карамзиной, просил благословить его; прощаясь, поцеловал ей руку…

…На окраине Преображенки, на высоком открытом берегу бывшего пруда – пронзительно светло. Здесь, по рассказам старожилов, близ остатков древней кирпичной людской – стоял двухэтажный брусчатый дом, оштукатуренный снаружи и внутри. Метров двадцать пять в длину и восемь в ширину… В тридцатых годах прошлого века – в советскую эпоху – под руководством «двадцатипятитысячника» (так в то время назывались рабочие, по призыву партии приехавшие в деревню для ускорения коллективизации. – В.К.) Авдеева, председателя организованного им колхоза «Средняя Волга», дом разобрали и перевезли в Державино, где он вскоре сгорел. Это в его стены бились «заволжские метели и вьюги», взятые Карамзиным в неизбывное наследство. Святое место не только для каждого русского – для каждого человека культуры.

 Здесь, кажется, естественней всего вспомнились бы слова Чаадаева о Карамзине, сказанные в письме 1838 года к Александру Тургеневу: «Что касается в особенности до Карамзина, то скажу тебе, что с каждым днём всё более и более научаюсь чтить его память. Какая была возвышенность в этой душе, какая теплота в этом сердце! Как здраво, как толково любил он своё отечество! Как простодушно любовался он его огромностию и как хорошо разумел, что весь смысл России заключается в этой огромности!».

В 1826 году, оплакивая кончину Карамзина, Жуковский пишет из Дрездена его вдове Екатерине Андреевне: «Все уроки земной мудрости, всё, что есть на земле прекрасного, соединяется в горестно-возвышенном чувстве: он был! Видишь перед собой прекрасную чистую жизнь и утешаешься, возвышаешь себя мыслью, что такая жизнь на земле возможна».

…На плите памятника в Александро-Невской лавре Санкт-Петербурга два имени: Николай Михайлович и Екатерина Андреевна Карамзины…

---------------------------------------------------------

*Перувьен – разноцветная шёлковая материя

 

Оренбург