Игорь БАХТИН. СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ. Рассказы

 

Игорь БАХТИН

СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

Рассказы

 

Стечение обстоятельств

 

Под утро Фёдору снился сон с запахом малинового варенья. Он видел себя на даче пятилетним мальчиком. Молодая бабушка Варя, у ног которой вертелась кошка Матрона, варила в медном тазике малиновое варенье, а он, болтая ножками, сидел на высоком стуле и вымакивал с блюдца сладкую пенку домашней ватрушкой.

Будильник вдребезги разбил счастливую тишину. Сон зашатался, исчез запах, картинка треснула, пазлами осыпалась в дымный, бешено крутящийся перевёрнутый конус чёрного омута. Не открывая глаз, Фёдор нащупал кнопку будильника.

Он расслабленно лежал в дрёме в тщетной надежде увидеть продолжение сна, но видел только летающие чёрные пятна. И тут над головой вначале взвизгнул, а после, взвывая, деловито постукивая на низких частотах, забурчал перфоратор. Фёдор резко приподнял голову, застонал, ощутив тупую боль в затылке.

«Тварь, сволочь, дятел, — обессиленно падая на подушку, проговорил он. — Дятел! Ни выходных, ни праздников, ни будней! Дебил! Год долбит и долбит, когда ему приспичит. И никому не открывает дверь, неуловимый Джо».

Пытаться подремать было бессмысленно. Настроение была испорчено. Он сел на край кровати, пошарил ногами по полу, нашёл левый тапочек, правого не было. «Харлей. Кто ещё? — констатировал он раздражённо и в одном тапочке вышел в прихожую. Бульдожка лежал у входной двери на своей подстилке, положив морду на обслюнявленный жёваный тапочек.

— Ну, и обсос же ты, красноглазый, — с приступом отвращения к похрюкивающей собаке, пробормотал Фёдор.

Не прибавил ему настроения и таракан, которого он прихлопнул в туалете. Он хмуро усмехнулся: «Тараканы решили эмигрировать. Не вынесли перфораторной долбёжки». В ванной его ждал очередной заряд раздражения: кто-то (кто же, как ни Дениска!) оставил рычаг смесителя в положении «душ» и его окатило горячей водой.

Мрачнея, он почистил зубы и, пройдя к кухне, стал в дверном проёме. Ни жена, ни Денис с ним не поздоровались. Сын смотрел телевизор, где бесновались какие-то рогатые чудища, жена варила кашу.

— Денис, сколько раз можно тебе говорить, чтобы ты душ переключал? — строго сказал Фёдор.

— Не кричи, — в голосе жены слышались нотки зарождающегося крика.

— Я не кричу, я чуть кипятком не обварился…

— Что у тебя за дурацкая манера открывать сначала кран горячей воды?

— А какой нужно первым открывать? — стал закипать Фёдор, резко поднимая голову вверх: над потолком, дробно застучал перфоратор. «Дебил, тварюга», — процедил он сквозь зубы и раздражённо продолжил: — Типа, холодную будет правильнее открывать, да, Тань?

— Типа того. По крайней мере, безопасней будет, — ответила жена, и неожиданно швырнула ложку на стол.

— Ты ребёнком совсем перестал заниматься, Федя!

Фёдор глянул на сына, вяло прожёвывающего сосиску.

— Что?

— Да то! Он в «помойке» всю ночь ковырялся. Его комп под «родительским контролем», только на два часа заряжен, не наигрался, видно. Теперь, видишь, спит на ходу. Какая учёба в голову ему теперь полезет? Слямзил наш ноутбук, когда мы заснули. Под утро, наверное, обессилел, бросил его на полу, программы забыл закрыть. Загляни в журнал, полюбуйся, чем он интересовался.

Фёдор сел на табурет, уставился в ноутбук, быстро пробежал по клавишам. Оторвав взгляд от экрана, ошарашенно выдохнул: «Твою…»

— И твою и мою и эту как её… индийскую матерь мира, — кивнула головой жена.

— Как пароль узнал? — повернулся к сыну Фёдор.

— Мог взломать, — ответила за него жена, — они сейчас все хакеры. Хотя... куда ему троечнику, подглядел, скорей. Наш пострел везде поспел.

— Пароль хорошо запомнил? — еле сдерживаясь, спросил у сына Фёдор.

— Запомнил, — пробурчал Денис.

— Ну, и какой?

— Маркополо, — промямлил Денис.

— И кто он, этот «Маркополо» по-твоему? — ядовито усмехнулся Фёдор.

— Футболист какой-то.

— Практически Аршавин! — закричал Фёдор. — Вот это видел?

Он ткнул под нос сыну кукиш.

— Хорошо запомни этот пароль. Месяц без компа. Я сегодня же платы повыдёргиваю. Два месяца без Макдональдса и кинотеатра, читаешь «Три мушкетёра» по две главы в день. По пять! Рассказываешь мне. Отжимаешься от пола на пять раз больше, чем обычно. И ещё: берёшь энциклопедию и выписываешь слово в слово всё, что там написано про Марко Поло… десять раз.

— Папа, — в глазах Дениса стояли слёзы.

— Ты на досуге, ещё глянь, в какие он игры играет. Машины в хлам, кровища… типа — оторви ему яйца, Сэм, — произнесла жена.

— Мам! — жалобно всхлипнул Денис.

— Стервец! На волейбол ходить бросил, дзюдо — больно, шахматы — думать надо. Я в твои годы стометровку за тринадцать секунд пробегал, — взревел Фёдор.

Он вышел в прихожую и стал одеваться.

Пробурчав в спину мужа: «Формалист», Татьяна крикнула ему из кухни:

— Кашу есть будешь?

— А колбасы нет?

— Была. Сынок ночью всю слопал. На холодильник пароль не приспособишь.

— На работе поем, — Фёдор, взялся за ручку двери, но остановился. Он вспомнил сон, улыбку бабушки, запах варенья.

— Тань, я сегодня во сне бабулю видел. К чему бы это? ― спросил он.

— Ты на кладбище когда в последний раз был? — жена выглянула из кухни.

Фёдор задумчиво потоптался, опустил голову и вышел за дверь.

 

* * *

В лифте он ехал с длинноволосым угреватым парнем в наушниках, усатой бабушкой с собакой, похожей на неё, небритым верзилой с онемевшим лицом, и миловидной девушкой. Пожёвывая жвачку, она смотрела в телефон, с застывшим на лице широкоформатным «фи». Крепкий парфюм девушки был не в силах перебить запах перегара верзилы. К этому пикантному купажу неожиданно прибился запах мочи: старый бабушкин пёс, кажется, не смог донести до двора и немного «припустил». Бабушка или делала вид, что ничего не случилось, или сама уже потеряла нюх.

Входя в лифт, Фёдор хотел поздороваться, но передумал, взглянув на верзилу без признаков жизни. Из лифта он выскочил первым, за его спиной воскресший алкаш, рявкнул бабушке: «Шевели мослами, старая кочерга».

Морозило основательно. Машины были присыпаны снегом, рядом с его машиной разогревался здоровенный чёрный джип, со знаком «У» на заднем стекле. Юная хозяйка дорогого «коня» с непокрытой головой и сигаретой во рту счищала снег с крыши джипа, отбрасывая на его машину. Одета она была по-весеннему: в короткой распахнутой шубке, тонкая кофточка, между низом которой и поясом джинсов сияла вентиляционная полоска голого живота, ― заставили Фёдора зябко поёжиться. «Нормально», — пробормотал он, нажимая на пульт. Его «Соната» тявкнула, моргнув фарами, но девушка не обратила на это никакого внимания, она продолжала скидывать снег на его машину.

— Вы и мою машину после будете чистить? — улыбаясь, спросил Фёдор, подойдя к машине.

Девушку будто парализовало. Она смотрела на него непонимающе, длилось это несколько мгновений. Лицо её исказилось, как от зубной боли, и она назидательным тоном выдала:

— Научитесь по-человечески парковаться. Прижались к моей машине так, что мне через правую дверь пришлось влезать.

Фёдор выразительно глянул в глаза девушки, сказав про себя: «Поздравляю вас, миледи, совравши!».

Вчера вечером, когда он здесь парковался, справа от него стояла «шестёрка», слева «Опель». Парковался он, позаботясь о соседях, с хорошим зазором. Джип девушки стоял сейчас на месте уехавшего «Опеля».

Фёдор ничего ей больше не сказал.

«Столкнись с такой дурой на дороге — мало не покажется. Орать будет, как резаная. Профессионалка! Почему этим дурам непременно нужно сразу садиться за руль джипов? Чтобы наверняка людей сшибать на остановках автобусов? Нет чтобы на малолитражке выучиться ездить… — думал он, разогревая машину и наблюдая за девушкой. Она теперь сидела в машине и, смеясь, говорила по телефону.

Через пару минут Фёдор уже плёлся в длиннющей пробке. Девятый час утра был на исходе, погода была мрачная, ещё тускло горели фонари, день, казалось, не хотел участвовать в своей вечной работе. На дороге расползалась сероватая жижа, машины были грязными, запотевшими. Наглые азиаты на маршрутках использовали все способы, чтобы вырваться из пробки: шуровали по тротуарам, выезжали на «встречку». Вдоль проспекта стояли голосующие люди, маршрутки резво «ныряли» к ним, останавливаясь, лукаво включая «аварийку».

Фёдора затёрли в правый ряд, он ругался. Приходилось останавливаться и ждать, пока маршрутник подберёт клиента. «Ну, ладно, эти шумахеры узкоплёночные приехали денег срубить, им семьи большие кормить нужно, у них всё от выручки зависит. Сначала хозяину нужно собрать бабла, потом успеть и на себя поработать, но наши-то, наши граждане? Что за безбашенность и беспечность? Поток машин прёт, как танковая дивизия, а люди рискованно стоят на скользкой обочине. В лучшем случае им ноги отдавят, в худшем — такие вот девушки, как сегодняшняя пигалица в джипе, сшибут насмерть. Ведь понимает же безлошадный менеджерообразный хомо сапиенс, стоящий на обочине, что задерживает движение и раздражает водителей, создаёт нервозность, рискует сам, заставляя маршрутников нарушать правила. Или не понимает? На работу опаздывать не хочется, а пройти сто метров до остановки в облом», — думал он, раздражённо наблюдая за ситуацией на дороге.

В левый ряд было не попасть. Водители мужчины смотрели вперёд, делая вид, что ничего не замечают, дамы говорили по телефону. Наконец удалось влезть в левый ряд, благодаря той самой «миледи» на джипе, попрекавшей его недавно в неумении парковаться. Она «вовремя» въехала в зад маршрутке, в очередной раз резко остановившейся у ног голосующего клиента. Все стали объезжать «попавшуюся» пару, левому ряду пришлось неохотно пропускать правый ряд.

«Раньше водители профессионалы за безаварийные сто тысяч километров ставили на машине «звёздочку». Нынешним дамочкам на джипах нужно за очередное ДДП добавлять ученический знак на стекле: за две аварии — два восклицательных знака, за три — три, и так далее, чтобы участники движение знали с кем дело имеют», — усмехаясь, думал Фёдор.

Когда поехали живее, он закурил, включил радио и попал на радиостанцию «Эхо Петербурга». Известные оппозиционеры смело рассуждали о диктате Кремля, о зажиме оппозиционного движения и свободы слова в стране. Фёдор хмыкнул: «В либеральном болоте громче всех квакает лягушка, у которой есть своя кувшинка. А когда кувшинка «Газпромовская» — можно квакать на всё болото, не боясь так называемого диктата Кремля».

Он переключил радио на другую станцию. Диктор с заметными радостными интонациями, со странным воодушевлением в голосе тараторил об масштабных хищениях в Министерстве обороны. Он перечислял миллионы, миллиарды, уведённые коррупционерами, говорил о неимоверном количестве драгоценностей, антиквариата, обнаруженных при обыске в квартирах высокопоставленных господ из этого ведомства, об их участках, усадьбах, дачах, квартирах.

«Скоты! — прошептал Фёдор. — Хозяева! Ведут себя, как баре среди холопов, будто царь поставил их на окормление. К стенке гадов ставить, как в Китае, отобрать награбленное, да нет же — замылят дело, отпустят под залог, дабы товарищи-казнокрады в любимый Лондон могли уехать, отдохнуть от трудов праведных. «Усатый» всё до последней копейки с них вытряс бы, а потом Ежову отдал бы позабавиться. Бабуля моя покойная не зря при Ельцине твердила: «Только массовые расстрелы спасут страну». Надо же, у какой-то шалашовки миллионы в тумбочке лежат на карманные расходы! А мне, переводчику, выпускнику настоящего, не липового университета, с тремя иностранными языками, два неуча-торгаша решили, что хватит и сорока тысяч».

Он переключил на станцию, передающую джазовую музыку, а мысли его резко скакнули на личные обстоятельства. Сегодня у него должен был состояться важный разговор с директоратом фирмы, братьями-близнецами Петуховыми по поводу повышения зарплаты.

Фирма торговала мелкой бытовой техникой под своей торговой маркой, техника делалась на китайских заводах. В этой «шараге» Фёдор работал переводчиком. Все дела с поставщиками китайцами велись на английском языке и этим до недавнего времени занимались трое переводчиков; кроме всего нужно было переводить инструкции, сертификаты, оформлять разные документы, ездить в сертификационные ведомства.

Два месяца назад одного переводчика сократили, через месяц сократили ещё одного, и ему пришлось работать за себя и «за того парня», и даже брать переводы домой. Через пару недель он «забастовал» и потребовал прибавления зарплаты, сказав начальству, что его устроила бы зарплата в пятьдесят пять тысяч. Братья сразу не отказали, думали день, и предложили издевательский вариант: они прибавят к его сорокатысячной зарплате три тысячи, а ему найдут помощницу, студенточку вуза, которую он «между делом» обучит. Фёдора на эту наглость расхохотался им в лицо и поставил вопрос ребром: пятьдесят пять тысяч или он уходит.

Братья обиделись. Стали рассказывать о японских кружках качества, в которые люди ходили после работы бесплатно. Фёдор стоял на своём: пятьдесят пять тысяч — и он работает дальше, безо всяких помощниц. Тяжба эта должна была разрешиться сегодня.

Припарковаться удалось недалеко от бизнес-центра. Издалека он увидел у здания необычно большое скопление людей. Было много милиции, машин с включёнными мигалками, стояли даже пожарные машины и «неотложки». Он отыскал в толпе программиста Алексея. Здороваясь с ним, унюхал неистребимый запах коньяка, который не побеждал запах мускатного ореха. Тридцатипятилетний скиталец Алексей родился и жил в Узбекистане, успел поработать в Пакистане и Америке. Решив осесть в России, он женился на девушке из Архангельска, у них был ребёнок. Они с женой мыкались по съёмным квартирам, гражданство ему до сих пор пока не дали — мурыжили чиновники.

— Что там такое? — спросил у него Фёдор, закуривая.

— Ты не поверишь! Бомбу ищут, — ухмыльнулся Алексей, — обнаружен исламский след покойного Бен Ладена. Какой-то бдительный товарищ в милицию сообщил. Наверное, какой-нибудь уволенный акулами бизнеса решил лавочникам отомстить.

Фёдор окинул взглядом толпу людей — тревоги и страха не наблюдалось. Раздражение встречалось, но лица в большинстве своём были равнодушны, как у людей, вынужденно стоящих в очереди за каким-то обыденным товаром, встречались и весёлые лица. Люди курили, беседовали, некоторые прикладывались к банкам с пивом и джин-тоником. Две немолодые женщины справа от него обсуждали перипетии сюжета телевизионного сериала. Парень слева рассказывал товарищу о ночи, проведённой в ночном клубе.

Бомбу не нашли. В офисы народ попал только к одиннадцати. Через некоторое время в тесную комнату без кондиционера, в которой работал Фёдор, вошёл хозяйский холуй, по совместительству секретарь и курьер, молодой, хипстерского вида худосочный парень с серьгой в правом ухе. Алексей с ним не ладил, прозвал «вертухаем» и подкалывал по любому поводу.

Деловито захлопав в ладони, парень лирическим тенором почти пропел, глиссандируя к высоким тонам: «Господа! В связи с неожиданным форс-мажором, задержавшим рабочий процесс, поступил приказ начальства: сегодня работаем до семи вечера».

Алексей сел к компьютеру, посмотрев по сторонам, приложился к плоской фляжке и бросил ему угрюмо:

— Скоро ты, как халдеи в американских фильмах, станешь говорить нам: «Move, move, move!».

Он повернулся к Фёдору и громко заключил:

— Расслабленный мир, дядя Фёдор, истомлённый айфонами и пакетиками с супом быстрого приготовления, перестал думать. И им, как пьяной слабой женщиной, овладели акулы капитала, рыбы-прилипалы, и педерасты. Но дерево ярости медленно зреет и оно растёт. Как растёт дерево, люди не замечают, но когда оно вырастет, им придётся задрать голову и взглянуть на небо, но это уже не принесёт им спасения. Им придётся с мистическим ужасом взирать в грозную бездну.

Глотнув ещё из фляжки, он стал играть в «Тетрис».

— Ты поэт, — улыбнулся Фёдор, включая компьютер. — Вестник бури. Но бури, Лёха, долго не будет. Не случится пока ситуации, люди задействованы в гонке за хлебами земными. Вот когда хлебов не станет...

— Апостолов было всего двенадцать, а четверо из них были простыми рыбаками. Когда к ним примкнули миллионы, они победили, — возразил Алексей.

— У них Учитель был, — сказал Фёдор.

К начальству он пошёл после обеда. Братья были похожи на только что отобедавших довольных котов, которых тянет в сон. Встретили они его с притворным радушием, предложили кофе, от которого он отказался.

Вытерев лоснящиеся, влажные губы платком, бегая глазками-маслинами, первым заговорил Леонид Яковлевич.

— К большому сожалению, Фёдор Васильевич, нам не удалось изыскать возможность прибавки к вашей зарплате. Положение фирмы шаткое, мы несём убытки. Поэтому, простите, вам решать — остаться работать на прежних условиях или же подыскивать работу, которая бы удовлетворяла ваши материальные запросы.

Пристально разглядывая лица братьев, Фёдор неожиданно заметил то, чего раньше не замечал: хрящистые их носы были чуть искривлены в разные стороны. И родинка у одного красовалась на правой щеке, а у другого — на левой.

«Надо же, Господь, вдохнув в возлюбленных близнецов жизнь, позаботился и о том, чтобы люди могли их различать! Давид Яковлевич, стоя у зеркала, практически видит своего брата Леонида Яковлевича. Прощелыги и прохиндеи обычно легко находят общий язык в вопросах надувательства людей. Тут же ещё и родственные узы. Близнецы — дубль-прохиндеи! — думалось ему. — И всё же зудит у меня в голове наивный вопрос: а друг друга они надувают по-братски?».

Ответ пришёл сразу: «Да, конечно. Они же дельцы, граждане сияющего золотом торгашеского мира. Да и притча о чечевичной похлёбке совсем не глупость».

Затянувшаяся пауза заставила братьев переглянуться. Они заметно взволновались.

Фёдор сглотнул комок, подступивший к горлу и, сдерживая подступающее бешенство, проговорил развязно:

— Таки я буду неизмеримо рад получить полный расчёт, господа Петуховы.

Рука Леонида Яковлевича нырнула в стол и появилась с конвертом. «На опережение работают, всё оговорили братики. Догадывались, что я не поведусь на их зехеры», — злобно сверкнул глазами Фёдор.

— Тут полный расчёт, с учётом переработок, — вяло промямлил Леонид Яковлевич, а Давид Яковлевич добавил: — не обижайтесь, Фёдор Васильевич. Ничего личного — это просто бизнес.

— Просто бизнес часто завершается прекрасным видом на Неву из-за тюремной решётки, — Фёдор грубо цапнул конверт из коротенькой ручки Леонида Яковлевича и небрежно сунул его в задний карман брюк. Братья промолчали.

Алексей знал о тяжбе Фёдора с начальством и ожидал его. Он оторвался от экрана, бросил на него быстрый взгляд:

— What?

Фёдор достал из кармана конверт, покрутил им в воздухе.

— Подлючий и жадный народец. Припечатано древней историей про тридцать три сребреника, — глухо произнёс Алексей в очередной раз прикладываясь к фляге.

С «учётом» переработок в конверте было сорок девять тысяч четыреста двадцать семь рублей. Прошептав: «Калькуляторщики», Фёдор в очередной раз выругался.

— Вообще-то неплохо было бы, брат, отметить день рождения ещё одного непримиримого врага капитала. Как ты, дядя Фёдор, по поводу авторизации? — сказал Алексей, когда они вышли в восьмом часу из офиса и закурили.

— Я в этой ипостаси, Лёха, уже несколько раз рождался, так и не став Робин Гудом. Да и за рулём я, — ответил Фёдор, подсчитывая в голове завтрашние траты, которые, по всему, должны были съесть все полученные сегодня деньги.

— Откровенный мужской разговор — это всё, что осталось у нашего народа. Пиво и душевный разговор — лучший психотерапевт, — назидательно сказал Алексей.

Фёдор отрешенно махнул рукой.

— Поехали. А ещё, говорят, неплохо лечит работа на рудниках, желательно в кандалах.

Домой Фёдор не стал звонить, машину оставил на стоянке.

В забитом шумными компаниями баре (был футбольный день) пристроиться удалось в дальнем тёмном закутке. Фёдору давно не доводилось бывать в таких заведениях. Он с удивлением наблюдал за бурным поведением болельщиков и болельщиц, невольно отмечая, что соблюдена некая пропорция по половому признаку, подумав саркастически: «Каждой твари по паре». Он вспоминал, что сам когда-то неплохо играл в футбол, ходили на «Зенит», частенько доводилось отдыхать с девчонками в больших дружных компаниях после игр, но девицы на равных с парнями большими кружками пиво не пили.

Девушки визжали, парни орали, дым стоял коромыслом, у Фёдора стала болеть голова. Наблюдая за этой околофутбольной оргией, он думал о том, что этот некий новый вид коллективного времяпровождения с непременным пивом, календарно связанный с футбольными днями, на самом деле вид современной зависимости, которую бизнес успешно навязывает, пропагандирует и холит.

Между первой и второй кружкой позвонила жена. Фёдор сказал, что чествуют в офисе юбиляра. Выдержав долгую паузу, Таня язвительно сказала: «Жди «хорошего»», и отключилась.

Алексей сел на своего конька: масоны, мировое правительство, секты, глобализм, саентология, заговоры, протоколы сионских мудрецов, власть хазар, крах капитализма. Они перестали поглядывать в телевизор, пили пиво, курили, беседовали. «Зенит» проигрывал.

Откуда-то появившийся лупатый «качок» с детской чёлкой на лбу присел без приглашения за их стол и, буравя друзей глазами, прогундосил:

— Здесь, между прочим, болеют за «Зенит».

— Мы это видим, — хмыкнул Алексей.

Кажется, ответ был неправильным — «качок» напрягся, стал разбухать.

Толкнув локтем в бок, чуть не поперхнувшегося пивом Фёдора, указывая рукой на «качка», Алексей, улыбаясь, сказал:

— Инкуб.

— Чё? — хрустнув шеей, вытаращил глаза фанат «Зенита».

— Я ему сказал, что ты фанат футбольный. Это на их фене. Товарищ не рубит по-русски. Он филистимлянин с острова Пасхи. Гость наш. В России первый раз. Ему переводить приходится.

— Ты ему скажи, что здесь болеют за «Зенит», — расслабленно осел фанат.

Алексей повернулся к Фёдору и произнёс какую-то абракадабру на английском со словом «Зенит», а Фёдор, подхватил его игру, с серьёзным видом, уважительно цокая языком, воскликнул:

— Вау! О, ес, ес! «Зэн-ни-и-т»! Вери, вери гуд! Супер!

Лицо «инкуба», стало молодеть, превращаясь в мордашку довольного ребёнка, получившего конфету.

— Я пивка сейчас принесу, — бросил он.

С болельщиком выпили ещё по две кружки за его счёт.

На улице накопленный смех вырвался наружу, как истомлённое шампанское из тёплой бутылки. Досмеяться вволю им не дал полицейский патруль. Бурые от мороза лица полицейских, были похожи на морды голодных охотничьих псов, Фёдору казалось, что ноздри их подрагивают, и они голодно принюхиваются. Он предъявил права, Алексей — просроченную справку о регистрации. Бегло просмотрев документы, полицейский вернул права Фёдору, открыл рот, чтобы что-то сказать Алексею, но тот опередил его, ёрнически произнеся:

— Нужно проехать в отдел, для выяснения личности.

Полицай крякнул удивлённо, быстро глянул на своих коллег.

— Вот, дядя Фёдор, я тебе уже говорил, что инкубы оккупировали города, — сказал Алексей и повернулся к полицейскому: — Старшой, умоляю, не лепи горбатого. Мы ж не гастарбайтеры. Дадим пятихатку, довезите, служивые, нас с другом до метро.

В воронке было холодно, полицейские слушали Михаила Круга, курили. В метро друзья, крепко обнявшись, распрощались — они ехали в разные стороны.

Дорога к дому шла на подъём, было скользко, и Фёдор решил идти через дворы — так было ближе. Неожиданно, будто по приказу, пошёл крупный пушистый снег, ветер стих, стало теплее.

Он шёл медленно, вспоминая все перипетии сегодняшнего дня, чувствуя, как подступает тяжёлое тоскливое состояние, переходящее в гадостное неосознанное мучительное чувство, будто он сделал что-то непотребное, стыдное, преступное, но конкретика не выплывала. Где-то глубоко в тёмной дыре, спрятанный в лабиринтах подсознания слабо мерцал этот маячок, посылая тревожные сигналы, которые пока не доходили до центров расшифровки. Эти сигналы порождали неосознанный страх. Фёдор стал трезветь.

«Ну, день, как день, — думал он, — не хуже и не лучше других дней. С некоторыми, конечно, вариациями. Утро, друг-перфоратор над головой, дорога, пробка, офис, скорбящие морды Петуховых, бар, менты, метро, ночь, дорога домой. Одна из комбинаций дней жизни. Следующая комбинация, уже не раз повторялась. Она наступит завтра: поиски нового места работы, интернет, рассылка резюме, встречи с хитромудрыми работодателями. Буду переводить на новом месте или инструкции плееров, чайников, тостеров и кофеварок, спецификации оборудования подводных лодок для индийцев, или памятки по употреблению лекарств. Будут уикенды, субботы, праздники, воскресенья и однообразные будни, офис, комп, словари, Петуховы в разном обличье, они могут быть Ахмедовыми, Георгадзе, Ивановыми, Петровыми, Лифшицами и даже Абу Нассерами. В январе сатурналии, в мае — рассада. В августе турецкая или египетская неделя, если там новых революций не будет. Потом снова комп, словари, офис, Петуховы… ».

Неожиданно невидимый компьютер среди множества фраз выделил его фразу «одна из комбинаций дней жизни» и ясный голос произнёс: «Не жизни — ежедневного переворачивания песочных часов. И в часах этих количества жизни-песка с каждым переворотом незримо уменьшается; дни, сутки, года становятся короче, это только кажется, что в сутках по-прежнему 24 часа. Однажды песок в этих часах с дыркой закончится и время остановится».

Он остановился, громко проговорив: «Да, что ж так тяжко-то, Господи?». Закурив, он поднял голову, глянул на беззвёздное небо, шепча:

«Какие они, звёзды? Всё вниз смотрим, вниз. Факап подобрался незаметно, всё позади. В офисе будут коллеги-пофигисты, скучные разговоры о кредитах, политике, о всякой белиберде. Зачем я читал Драйзера и Диккенса на языке авторов, зачем долбил латынь, науки, осваивал языки? Время стало не горячим, не желанным, не хочется в нём задерживаться, остановиться, полюбоваться секундами бытия, ни на чём не задерживаются с удовольствием глаза. Если бы были на самом деле круги сансары, и можно было бы попросить того, кто этим заведует, исполнить желание, я бы попросил, чтобы меня сделали опять пятилетним мальчиком Федей, а жизни я испросил бы себе в этой другой жизни только до одиннадцати, нет, пожалуй, до десяти. После я согласился бы стать червяком, ежом или прорабом. Зачем доживать до разочарований в людях и жизни? Ничего! Ничего уже не возгорится. Костёр угасает. А горел ли он? Что-то не припомню…».

Он брёл к дому, безвольно опустив голову.

Из припаркованной у тротуара «девятки» с тёмными стёклами к нему метнулись две тени. Резкий рывок за руки, разворот, болезненный тычок лицом в крышу машины, нож у горла, хрип: «Тихо! Не рыпайся, жив будешь». Пуговицы пальто полетали в снег, быстрые руки бесцеремонно обшарили карманы, разворот за волосы, удар чуть пониже шеи, рёв дырявого глушителя.

Когда он, застонав, поднялся с земли, и с вялой надеждой залез в карман, в котором лежал бумажник, понимая, что его там быть не может, то осознал и «приятное»: в бумажнике кроме денег лежали права и техпаспорт, после пришла и ещё более «приятная» мысль: завтра срок очередной выплаты кредита за машину.

Трясущимися руками он закурил, поднял голову к небу, кисло улыбнулся.

— Привет, Боже. У тебя случился сбой компьютера или всё идёт по плану? Ты меня ни с кем не спутал — это мой сюжет?

Ветер разогнал облака, в очистившейся вышине светила, помаргивая, одинокая звезда. Фёдор смотрел в небо, будто ждал ответа. Небо молчало и он, проговорив: «Связь с небом никудышная», — массируя шею, продолжил путь, но почувствовав какой-то скрытый страх, замедлил шаг. Оставалось перейти проспект, за ним светились окна его дома. Остановившись, он оглянулся: десятки одинаковых двадцатипятиэтажных домов щурились светящимися окнами позади него и с боков. Ему стало казаться, что он стоит в центре пятачка, окружён домами-монстрами, от них исходит тяжелая злобная энергия, а дома бесшумно сдвигаются, сжимают пространство, в котором он, одинокий и беззащитный, стоит, дрожа.

«Нужно идти, нужно, нужно…» — прошептал он, тряхнул головой, прогоняя наваждение, и перешёл проспект.

Дома, заворчав недовольно, вернулись на свои места.

В лифт он вошёл с гламурной девушкой, с той самой, с которой уже ехал утром. В руке у неё была банка «Отвёртки». Надменность с её лица исчезла, глаза поблёскивали.

«Расхумарилась», — подумал Фёдор и, развязно ухмыльнувшись, подмигнул девушке.

— Ты к инкубам, как относишься, сос...соседка?

— Я ко всем людям хорошо отношусь. Все люди достойны уважения, — она не сдержала икоты.

— То-то и оно, что к инкубам у нас толерантность, — согласно кивнул головой Фёдор. — Мой этаж. Прощай, красавица.

Девица глянула на него с явным разочарованием.

Дверь ему открыла жена, она говорила по телефону. Сказав в трубку: «Натуля, секунду подожди», она, закрыв телефон рукой, пытливо взглянула на мужа. Федор, скидывая туфли, сказал:

— Меня уволили, деньги отняли грабители.

Жена поджала губы, бросив: «Котлеты в сковороде, хлеба нет», ушла на кухню.

Федор переоделся в домашнюю одежду, прошёл в гостиную, щёлкнув пультом, лёг на диван. На экране шла дискуссия о правах геев. «Боролись» двое, оба немолодые, ухоженные. Один говорил о немыслимых страданиях сексуальных меньшинств, живущих под игом злобных гомофобов, другой слабо отбрыкивался. Ведущий, нервно потирая руки, радовался, как дитя. «Оба голубые, — пробормотал Фёдор, — да и ведущий нежненький». Глаза его стали смыкаться и он под бормотание телевизора задремал.

Дёрнувшись, как от удара тока, он через некоторое время открыл глаза, проговорив ошалело:

— На работу? Встаю, встаю.

Часы показывали четверть двенадцатого. Через минуту он понял, почему проснулся: над его головой натужно ворчал перфоратор. Фёдор лежал, глядя в потолок долгие десять минут, — перфоратор работал. После, резво вскочив с дивана, он сходил на балкон, взял стремянку, и вернулся с ней в прихожую. Взобравшись на стремянку, пошарив рукой в глубине антресоли, он нащупал полотняный мешочек, взял его и прошёл с ним в туалет. Сев на унитаз, он развязал мешок и достал из него пистолет. Это был «Вальтер», трофейный, не сданный его дедом властям. Его хранил отец Фёдора, хотел сточить боёк, тянул с этим, умер, оставив оружие сыну. Пистолет был смазан, полная обойма была при нём.

— Ты куда? — спросила жена, когда Фёдор набрасывал на себя куртку.

— Душно мне, подышать схожу, — ответил он и вышел из квартиры. Он поднялся на следующий этаж и позвонил в дверь. Перфоратор умолк, тихие шаги прошлёпали к двери, глазок затемнился. Фёдор приложил ствол к глазку и выстрелил. Выстрел эхом метнулся по этажам, открылась соседняя дверь, пожилая женщина испуганно спросила у него:

— Что за грохот?

Он, улыбаясь, навёл на неё пистолет, сказав: «Пуф-ф». Женщина испуганно захлопнула дверь.

Жена стояла в прихожей, она плакала.

— Зачем, Федя? — прошептала она.

— Стечение обстоятельств, ― пробормотал он, прошёл в гостиную, свалился на диван и в один миг заснул. Во сне он улыбался. Снилась ему старая дача, покойная бабушка Варя в цветастом фартуке и сползших на нос очках. Она в медном тазике варила малиновое варенье, а он, пятилетний, сидел за столом и с аппетитом поглощал пенку от варенья с горячей ватрушкой.

 

 

Третье счастье Ширали

 

Ширали закончил работу только в начале двенадцатого часа ночи. Ступени подъездов и пандусы были им очищены от наледи и посыпаны песком, переполненные контейнеры в боксах под мусоропроводами он поменял на порожние, очистил урны у подъездов. «Вымыв» руки чистым снегом с капота чьей-то машины, он подошёл к подъезду и, наконец, с наслаждением закурил.

Морозило. Сыпал редкий снежок. Ширали курил и задумчиво смотрел на окна одинаковых высоток, в которых кое-где мерцали, меняя цвета, новогодние электрические гирлянды. Ему ужасно не хотелось сейчас идти в городок строителей, где он проживал в бытовке с четырьмя земляками узбеками. С тоской представлял он себе тесный прямоугольник бытовки, со стойким запахом пропотевших мужских тел, сырой обуви, спецовок, вечно пригоравшего плова на самодельной плите, двухъярусные полати с отсыревающими за день матрасами и унылые лица земляков со всегдашними разговорами о родине и новостях оттуда.

Он стал думать о том, что послезавтра наступит последний день уходящего года и у строителей будет короткий рабочий день. А это означало, что отдохнуть не удастся, потому что его молодые непутёвые соседи по бытовке, холостяки Зейнатулла и Ислам, приготовят плов и затеют проводы старого года с водкой и пивом. Лишь к полуночи они поедут встречать Новый год на Невский проспект, где можно будет встретиться с земляками и многочисленными родственниками.

Вернутся они под утро, и, наверное, культурную программу закончат вызовом проститутки. Вызовут, как обычно одну на двоих — так выходило дешевле. За занавешенным рваной простынёй углом мужчины будут вскрикивать, постанывать и ругаться по-русски, всё произойдёт быстро и скоротечно. Приходящие женщины не скажут ни слова, придут и уйдут молча. После них в бытовке на некоторое время оставались чужие запахи, но они быстро съедались запахами сырой одежды и сушащихся носков. Когда женщина уходила, весельчак Ислам снимал простыню, и друзья укладывались спать, но ещё долго беседовали и даже иногда пели.

Летом Ширали с соседом по полатям, пятидесятилетним сварщиком Наримоном, когда к землякам приходили проститутки, выходили переждать на улицу, но зимой, наработавшись на морозе и пригревшись под тряпьём и одеялом, сил встать и выйти на холод не было.

Наримон на правах старшего совестил Зейнатуллу и Ислама за недостойное поведение, но друзья с неудовольствием отмахивались от него. Однажды после очередного прихода распутной женщины терпение у Наримона кончилось. Он грубо накричал на Ислама, стал попрекать его, но тот только скалил зубы, цедя нагло: «У меня помидоры опухают, понимаешь, дядя? Я молодой, терпеть долго не могу. Хочешь, чтобы помидоры дынями стали и лопнули?».

Рассвирепев от такой наглости, Наримон кричал: «Позоришь своё имя! Ты не лучше этих грязных распутных женщин. Ты не мусульманин, потому что забыл об уважении к старшим, делаешь непотребное там, где ешь хлеб, уподобляешься псам, которые сношаются на улицах». Ширали поддержал Наримона, и стычка чуть не закончилась дракой. После этой стычки разговаривали они с земляками только в силу необходимости.

Индустрия грязных утех в районе была хорошо отлажена и доступна. Огромная масса мужчин-строителей из Средней Азии стала лакомым и доходным куском для ловких и инициативных дельцов-сутенёров. Начальство жилищных контор поначалу пыталось бороться, заставляя дворников сдирать с фонарных столбов многочисленные объявления: «К вам — к нам. 24 часа» с женскими именами и телефонами. Но борьба была неравной, и почин начальства тихо заглох. С некоторых пор появились объявления краской прямо на асфальте, со словами «Хорошие девушки» на узбекском языке.

Ширали всегда были отвратительны продажные женщины, не нравились ему пьющие и курящие женщины, но в этом огромном городе это не считалось постыдным: по улицам ходили совсем молодые курящие девушки с бутылками пива. Сам он изредка позволял себе выпить банку холодного пива летом, но от сигарет отказаться не мог, стараясь курить мало: скромный бюджет не позволял ему исполнять даже эти скромные желания.

Четверть своего заработка он отсылал на родину брату инвалиду, у которого было трое детей. Жены и детей у Ширали не было, мать с отцом умерли. К сорока годам он познал двух женщин. С первой женой, погибшей в автокатастрофе, он прожил год, детей с ней не нажил, со второй прожил чуть больше трёх лет. Из этих трёх лет год они прожили в любви и радости, но следующие два года на нервах из-за возникших неприятных обстоятельств.

Они с Юлдуз любили друг друга, и постель их была горяча, но жена не беременела. Когда несколько экспертиз окончательно подтвердили его бесплодие, родственники жены стали сначала слёзно просить, а после и требовать развода. Он уступил, понимая горе родителей жены, лишённых радости нянчить внуков, и муку жены, страстно мечтавшую о детях, выплакавшую свои прекрасные чёрные глаза. Уступил, с сердцем, обливающимся кровью.

Юлдуз нашли немолодого мужа, оставаться дома Ширали не мог и уехал в Питер. Две боли долго не оставляли его сердце: боль потери любимой, и боль за её судьбу. Он хорошо знал, что местечковые обычаи и условности в Узбекистане даже в 21-ом веке никто не отменит, а жизнь женщины, вышедшей замуж не девственницей, частенько из-за этих древних понятий могла стать для неё адом. Он об этом не переставал с трепетом думать. Эта мука длилось года два, пока его Юлдуз тайком не прислала ему с посыльным письмо, в котором писала, что она родила двойню, и муж к ней хорошо относится. И слёзы брызнули из глаз Ширали, когда он прочёл в конце письма: «Дорогой мой, я тебя по-прежнему люблю. Свет мой и счастье моё, ты в моём сердце жив и согреваешь мою душу». Две женщины любили Ширали, двух женщин он любил, двух любимых женщин не дала ему долюбить судьба, не познавшему ни до них, ни после них других женщин.

Ширали работал здесь уже больше трёх лет и знал в лицо почти всех жителей высоток, к которым он был прикреплён. Основная масса жителей состояла из молодёжи, среди новых спальных районов города этот считался спокойным и престижным, было метро, множество магазинов, школа и детские сады. После семи вечера район представлял собой огромную автостоянку, плотно заставленную иномарками. Но Ширали смог разобраться, что живут здесь совсем не богачи, и почти все эти машины, как и квартиры в этих домах, куплены в кредит, что сюда сдвинулись люди изо всей России в надежде найти в Северной столице работу, устроить благополучную жизнь.

Он закурил ещё одну сигарету. Вышедший из подъезда пожилой мужчина с пакетом мусора, улыбаясь, протянул ему руку:

— Здорово, Ширали, с наступающим тебя, друг!

— Спасибо, уважаемый! Вас тоже поздравляю! — крепко пожал его руку Ширали.

— Слушай, друг, поменяешь мне унитаз после праздника?

— Не вопрос. Телефон мой знаете?

— Молодца! Договорились! — мужчина хлопнул Ширали по плечу.

В доме многие знали, что через Ширали можно подешевле найти работников из числа его земляков по части ремонтных работ, да и сам он не отказывался от приработка. Дружил с электричеством и сантехработами, мог настелить ламинат, установить плинтусы, карнизы, шкафы. Денег не драл, не хапужничал и не халтурил.

Он бросил сигарету в урну, потянулся до хруста и, усмехнувшись, проговорил негромко:

— Эфенди, в твоём дворце заждались тебя, пора спать. Завтра в семь утра на работу.

К подъезду медленно, слегка пошатываясь, подходила женщина в шубе и меховой шапке.

— Ещё одна. Сегодня много пьяных женщин, — пробормотал Ширали с досадой, понаблюдав за женщиной. Подняв воротник куртки, он пошёл быстрым шагом к городку строителей.

Он не ушёл далеко. Остановился, услышав женский вскрик за спиной, повернулся: женщина в шубе лежала на боку, нелепо подогнув ногу, шапка валялась в стороне. Она пыталась встать, но у неё не получалось. Ширали бросился к ней.

— Помогите встать, ради Бога. Я поскользнулась. Встать не могу, что-то с ногой, — произнесла она с вымученной улыбкой на лице. Она была миловидной и не старой, как ему показалось издалека. Он стушевался, не зная, как ей помочь. Она застонала, сама протянула ему руку, и он помог её подняться.

— Спасибо, спасибо! Дальше я сама. Спасибо вам за помощь… — пробормотала женщина, хотела пойти, но ойкнув, присела, схватившись за оградку.

Ширали растерянно топтался рядом.

— Пожалуй, я не смогу подняться по ступеням. Поможете мне, добрый человек? — попросила она.

— Может «скорую» вызвать? — спросил Ширали.

— Нет, нет, встретить Новый год в больнице мне бы совсем не хотелось. И это не перелом — растяжение. Мне бы до квартиры дойти. Я возьму вас под руку, не возражаете?

Ширали кивнул головой. Они медленно поднялись по ступеням, женщина прихрамывала и морщилась, наступая на левую ногу. Ширали своим брелоком открыл входную дверь, довёл женщину до лифта и тут узнал её: около года назад он устанавливал ей карнизы на окна, вспомнил и имя женщины — Надежда, номер её квартиры, этаж, и то, что на её кухне был портрет улыбающегося мужчины, иконы, и удивившая его горящая днём лампадка. Ему тогда понравилась женщина, чистота и порядок в её квартире. Она накормила его вкуснейшими котлетами, и он не отказался.

Он нажал кнопку двадцать четвёртого этажа, а женщина, вглядываясь в его лицо, с тревогой спросила:

— Откуда вы знаете мой этаж?

Но лицо её тут же прояснилось.

— Ах, да. Карнизы. Какой вы памятливый, однако, Ширали, — это так давно было. Когда вы ушли, я прочитала в интернете, что ваше имя означает великий лев. Уж будьте добры, великий лев, не бросайте меня, доведите до спасительной двери.

Женщина не была пьяна, как показалось Ширали вначале, спиртным от неё веяло слегка, сильней был запах ванили, который он жадно и с удовольствием вдыхал. Он довёл её до двери, и она сказала:

— Спасибо, великий лев. С наступающим вас Новым годом. У меня есть ваш телефон, я собиралась вам звонить. Вы можете присверлить кронштейн для чашек на кафеле?

Ширали кивнул головой.

— Тогда я вам позвоню после праздников, — улыбнулась женщина.

Когда за ней закрылась дверь, он не ушёл сразу, постоял у двери. Запах женщины ещё витал рядом с ним, и он с жадностью его вдыхал. Сердце его колотилось, странная тихая улыбка проступила на лице, ему стало жарко, он расстегнул куртку.

В эту ночь он был со своей Юлдуз, молодой и горячей, пахнущей горячим хлебом из тандыра и спелой разрезанной дыней. Сон был так упоителен и реален, что он не проснулся, когда запищал будильник, но матрица раннего пробуждения, наработанная годами нелёгкой работы, включилась сама собой и он, дёрнувшись, открыл глаза.

Ислам с Зейнатуллой завтракали вчерашним пловом, угрюмо переругиваясь, Наримон уже ушёл. Ширали быстро оделся, выскочил из бытовки и с удовольствием вдохнул свежий морозный воздух. Нетронутый снег скрипел под ногами, он шёл быстро, в голове проносились обрывки сна, и улыбка оживляла его лицо.

Он любил такие снежные дни и свою работу. Мог, как большинство его земляков, пойти работать строителем, эта работа ему была хорошо знакома, и платили бы там больше, но он держался за своё место, потому что оно позволяло выкраивать редкие часы уединения, когда он мог спокойно, один на один с подругой лопатой, убирать снег, предаваясь своим мыслям и воспоминаниям, перекуривать, когда захочется, наблюдать за людьми, а не мёрзнуть в продуваемых холодным северным ветром бетонных «этажерках» под окрики начальства.

Он вдруг вспомнил вчерашнюю встречу с Надеждой, запах ванили и улыбнулся — ванилью, мёдом и кардамоном пахла его первая жена Солмаз, великая искусница, баловавшая его и соседей неисчислимыми видами восточных сладостей. Уже работая, он ещё несколько раз вспомнил Надежду.

До обеда он чистил снег, с ним здоровались жильцы, и ему это было приятно. В обед он пришёл в комнату отдыха для персонала, где заварил чай и отобедал «Дошираком», залив в него лечо из банки. За чаем он опять вспомнил Надежду и подумал о том, что возможно она не может выйти из дома, а ей что-то нужно. Он набрал номер её квартиры на домофонном щитке. На её быстрое: «Слушаю», он ответил не сразу, запершило в горле, она переспросила и он, прокашлявшись, торопливо проговорил:

— Это Ширали, помните… вчера?

Надежда рассмеялась.

— А, великий лев. Ещё раз благодарю вас за помощь…

— Я не за это звоню, хотел спросить, как нога… я могу в магазин сходить, если надо… что-нибудь помочь, — не дал её договорить Ширали.

— Спасибо. Это явное растяжение. Перетянула голень эластичным бинтом, пью обезболивающие. Уже ходила в магазин, благо он рядом с подъездом. С утра затеяла варить холодец. Спасибо вам ещё раз.

— Тогда нормально, — сказал Ширали, и, не зная, что сказать ещё, повторил: — Тогда нормально.

Надежда рассмеялась:

— Вообще-то не совсем нормально, но, слава Богу, не смертельно. Счастливого Нового года, Ширали. Извините, у меня кастрюля на плите.

Она повесила трубку, а Ширали ещё несколько секунд стоял у двери. Он вспомнил сейчас, что у Надежды глаза такие же, как у его Солмаз — зелёные.

 

* * *

Тридцать первого декабря у рабочих жилконторы был короткий рабочий день и небольшой скромный сабантуй с выпивкой в комнате дежурного администратора. После, не зная, чем себя занять, Ширали постригся и побрился у земляка умельца, принял душ, переоделся в чистое бельё, походил по магазинам, побаловал себя банкой пива и сухариками, купил освежитель воздуха, собираясь распылить его в бытовке.

Он умышленно тянул время, ожидая ухода Зейнатуллы и Ислама, которые должны были уйти праздновать к своим наманганским землякам, утром они хвалились, что будет шашлык из баранины. Стемнело и похолодало, он продрог и вернулся в бытовку. Наримон был в костюме, он собирался праздновать Новый год у своих дальних родственников, живших в Питере, Зейнатулла с Исламом, к его удовольствию, уже ушли.

Он остался один, включил телевизор и лёг на лежак, но недолго его смотрел: холодной змеёй вползла в него тоска и сдавила сердце. Слепыми глазами он смотрел в одну точку, с пронзительной остротой ощущая в сердце холодную сталь одиночества, гнетущую беспросветность, бесцельность своего жалкого существования, крах надежд и желаний, неизбывность боли потери любимых. Он упал лицом в подушку и, не сдерживаясь, зарыдал, после впал в дрёму и заснул.

Проснулся он под грохот фейерверков в двенадцатом часу. Чувствуя себя разбитым и опустошённым, он бесцельно посидел, опустив голову на грудь, думая о долгой бессонной ночи, о встрече с гогочущими пьяными Зейнатуллой и Исламом. Пробормотав по-русски: «Напьюсь», он оделся и вышел на улицу.

Купить водку после одиннадцати не было проблемой: в ночных магазинах работали его земляки. Он спрятался от ветра в какой-то нише, собираясь отвинтить крышку бутылки.

Его остановил телефонный звонок. Номер был не знакомый.

— Доброй ночи, великий лев, — Ширали от неожиданности выронил бутылку и она разбилась. Непроизвольно в голове мелькнуло: «Аллах остановил». Спазм перехватил горло, он что-то промычал в ответ нечленораздельное.

— Хотела ещё раз поздравить участливого человека с Новым годом и пожелать ему здравия. А как вы справляете праздник?

Ширали помялся.

— Нормально. Спасибо. Все ушли. Я один.

— Вы один празднуете Новый?

— Нормально, — запнулся Ширали, не зная, что ещё сказать, но говорить ему ужасно хотелось, и он повторил: — Нормально.

Надежда рассмеялась.

— У вас это присказка такая — нормально? Что-то мне подсказывает, что не всё у вас нормально. Голос грустный, почему вы один? Не с кем праздновать?

Ширали неожиданно для самого себя сказал:

— Я уже привык так. Третий год уже так.

Он осёкся, сообразив, что вышло, будто он жалится женщине. Это он всегда считал неправильным для мужчин, и добавил, бодрясь:

— Нормально. Всё нормально.

Но вышло у него это безрадостно.

В повисшей долгой паузе он слышал в телефоне музыку.

— А знаете что, великий лев. Давайте нарушим эту нехорошую традицию и привычку. Приходите ко мне. У меня, как и у вас, по странному совпадению, уже третий год всё, м-мм, нормально. До чего же безлико это слово! Оно совсем не равно слову хорошо. На часах половина двенадцатого. Президент вот-вот станет поздравлять страну с праздником. Приходите, Ширали.

У Ширали перехватило дыхание, он выдохнул:

— Неудобно это, да…

— Что же здесь неудобного? Составьте мне компанию. Адрес вы знаете.

В магазин Ширали влетел птицей. Схватил с витрины коробку «Рафаэлло», бросив юному продавцу узбеку:

— Эй, болам, шампанское нормальное давай. В пакет всё положи нормально.

Парнишка ухмыльнулся:

— Сладкий или сухой давать, ота?

— Мокрое, — рассмеялся Ширали. — Ты что, меня подкалываешь, пацан? Нормальное шампанское давай.

К дому он бежал, в лифт влетел, но у двери Надежды остановился. Попытался перевести дух, успокоиться, сердце колотилось, но не от бега, а от каких-то неизъяснимых сладостных предчувствий и радости. Но это были не плотские предчувствия: он радовался, что сбежит хоть на какое-то время от одиночества, будет говорить с живым человеком, женщиной. Рука дрожала, когда он нажал на кнопку звонка.

Надежда была в длинном тёмно-синем платье, рядом с ней витал запах ванили. Ширали заметил бинт на голени, из кухни был слышен голос Президента поздравляющего страну с праздником. Он суетливо достал из пакета конфеты и шампанское, замялся:

— Вам.

— Не нужно было, Ширали. Зачем вы тратились? — укоризненно покачала головой Надежда.

— Нормально, — улыбнулся Ширали.

Надежда рассмеялась:

— Раздевайтесь. Мойте руки, мы можем проворонить приход Нового года.

Из комнаты вышла сиамская кошка, подошла к Ширали, потёрлась о его ногу, он присел и, улыбаясь, погладил её.

— Надо же! — удивлённо произнесла Надежда. — Она вас признаёт. Это совсем не её стиль. Она и меня иногда игнорирует.

В ванной его ноздри затрепетали от удовольствия: пахло свежестью, он жадно уткнулся лицом в полотенце и долго вдыхал этот запах чистоты.

Шампанское он открывал под бой курантов и полыхавшие за окном фейерверки. Надежда подняла свой фужер, лицо её было серьёзно:

— Давайте, Ширали, выпьем за то, чтобы этот год стал для всех людей счастливым. В самом деле, человек должен быть счастлив, без этого его жизнь теряет яркость. Попросите любого взрослого человека вспомнить счастливые мгновенья жизни, что он первым делом вспомнит? Самую счастливую пору — детство! За ним первую любовь, рождение ребёнка, а после у большинства произойдёт запинка и рытьё в памяти. Он их найдёт, эти мимолётные радости, но они будут иметь совсем другой вес. Человек, как дерево: с годами обрастает корой невзгод, забот, обид, разочарований, потерь, болезней, грехов, через которую уже с трудом проникают лучи счастливых озарений. Но он хочет счастья, он всегда помнит свои счастливые дни, часы… или миги. Что обычно говорят на Новый год? С Новым годом и с новым счастьем. Счастья вам в новом году, Ширали.

Ширали, жадно глядя в зелёные глаза Надежды, заметил в уголках этих прекрасных глаз неумолимую и грустную примету старения — «гусиные лапки». На тост Надежды, в котором он не всё понял, потому что больше любовался ею, чем вникал в слова, он ответил, зардевшись:

— И вам тоже.

Пригубив шампанского, он спрятал руки под стол, стеснительно оглядывая кухню.

Надежда засуетилась. Кладя ему на тарелку салат, она быстро говорила:

— Я пожарила отбивные, но они, извините, из свинины. А вам, знаю, это мясо запрещено религией. Возьмите нейтральную ко всем верованиям курицу. К ней соус берите, пробуйте грибы, рыбу.

Ширали неожиданно рассмеялся.

— Я анекдот расскажу, да?

— Нормальный? — рассмеялась и Надежда.

— Нормальный очень. Один раз Ходжа Насреддин долго, долго шел, он был сильно голодный, а хурджин уже пустой был. У речки русский поп сидел. Он сидел и кушал. У него на полотенце сыр был, хлеб и сало. Ходжа сказал: «Привет, поп», сел рядом, помолился: «Бисмилляхи-р-рахмани-р-рахим», это знаете, как у вас — слава Богу, и стал кушать. Поп молчал. Они оба голодные были. А когда они всё кушали, поп сказал: «Ты же мусульманин, вам нельзя с неверными кушать, а ты ещё сало кушал». Ходжа тогда сказал ему: «Э-э-э, дорогой, когда человек голодный, не имеет значения верный-неверный».

При последних словах Ширали расхрабрился, вошёл в роль, скопировал азиатский говор и даже взмахнул руками, тут же покраснев.

Надежда от души расхохоталась.

— Да вы прекрасный рассказчик, однако. И неплохо говорите по-русски. К вашему анекдоту вполне можно прилепить нашу русскую пословицу: голод не тётка.

— У нас соседи русские были, мы нормально дружили. Я в армии в Вологде служил, — сказал Ширали.

Он иногда поглядывал на портрет улыбающегося мужчины на стене за спиной Надежды, ему очень хотелось узнать, кто это, к чему горящая лампадка, но он понимал, что это может быть неприятно Надежде, понимал, что они мало знакомы, чтобы он мог задавать такие вопросы. Он долил шампанское в фужеры и поднялся.

— Я скажу, да? — сказал он и сразу продолжил: — Знаете, все люди говорят, что у них всё нормально. Они, когда у них тут болит (Ширали постучал себя по сердцу), никому не говорят. Зачем другим настроение портить, да? Себе тоже. Если будет рассказывать, где болит, почему болит, люди не будут с такими общаться. Так все живут. Хорошо, когда друг есть. Когда нет, кому расскажешь своё горе или радость? В аптеке счастье не продают, в магазине тоже, да? Человек сам себе лекарство придумал, говорит: нормально, нормально, нормально. Вы тоже, наверное, всем говорите: нормально. А я вижу, у вас здесь болит! (Он опять показал на сердце) А вы хорошая, добрая и… красивая. У вас горе есть. Я вижу. Я очень вижу. Знаете, я хочу, чтобы у вас в жизни было не нормально, а очень нормально, очень нормально, хорошо, чтобы было. Вы хорошая, Аллах и ваш бог помогут вам.

Он, выпил стоя, до дна и сел за стол, спрятав руки на коленях.

Надежда смотрела на него пристально расширившимися глазами, она пригубила шампанское и повернулась к портрету. Долго смотрела на него, а когда повернулась к Ширали с повлажневшими глазами, улыбнулась печально. Положив в его тарелку кусок куриной грудки, вздохнув, она проговорила:

— Спасибо, добрый человек и ясновидец. И ешьте, ради Бога, не стесняйтесь, я же вижу, что вы голодны. Вы часто посматриваете на портрет за моей спиной. Это мой муж Андрей. Он умер. Умер на моих руках. Страшно умирал, долго… рак.

Быстрым движением ладони она провела по побледневшему лицу, будто смахивала с него паутину воспоминаний, и продолжила, бесцельно теребя салфетку:

— После одной моей операции мы перестали ждать ребёнка. Собирались усыновить мальчика, но на нас обрушилась болезнь моего Андрюши, долгое время лечения, а после короткого времени надежд время горькой реальности. А я осталась жить. Как я жила? Жила в ночи без рассвета. Из родственников у меня осталась в живых только тётя, сестра матери. Она меня поддерживала. Я приходила домой и разговаривала с портретом мужа, ходила на кладбище и… плакала, плакала, плакала, а слёзы не приносили мне облегчения. Люди говорили, что обычно боль утраты дорогого человека на втором году притупляется, но ничего этого у меня не произошло. Я возвращалась в квартиру, а там всё, всё, всё, говорило об Андрее, и я плакала...

Ширали, не отрываясь, смотрел на Надежду, а она остановилась, устало проговорив:

— Я своим рассказом порчу вам аппетит.

— Я всегда мало ем, — сказал Ширали, не сводя глаз с побледневшего лица Надежды.

— При вашей-то адски тяжёлой работе? — покачала укоризненно головой она. — Ешьте, ради Бога. Не стесняйтесь. Я не буду больше о печальном.

Ширали стал есть. Не поднимая глаз от тарелки, он тихо спросил:

— Муж здесь умер, да?

— О, нет. Мы в Челябинске жили, это далеко от Питера, до Ташкента ближе.

Надежда смотрела в окно, за которым ярко вспыхивали и быстро гасли разноцветные звёзды фейерверков.

— Я продала дом и улетела сюда со своим строптивым котом, меня позвала одноклассница, вышедшая здесь замуж. Думалось, сменю пейзаж, стану по музеям, набережным ходить, встречу новых людей, но вместо этого ещё целый год проплакала, тоскуя по улочкам родного города, оставленном без обихода последним приюте моего Андрюши. Стала думать, что бросила его, стало стыдно, запаниковала и решила вернуться домой. Я экономист, работу здесь нашла быстро и с хорошим заработком, но ни с кем на работе не сошлась и не подружилась. Полетела в отпуск домой, поплакала у Андрея на могилке, знакомые говорили со мной с какой-то обидой и завистью, мол, живёшь в раю, в северной столице. А тётя посоветовала мне возвращаться в Питер, мол, проведёшь свою жизнь на кладбище. Я вернулась. Нет, лучше на сердце у меня не стало, но как-то устаканилось, стерпелось, сжилось, живу тихо, хожу теперь по музеям, работаю, обживаюсь, плакать стала меньше. А как вам Петербург, вам зимой, наверное, плохо. Посещали музеи?

Ширали опять глянул поверх головы Надежды на портрет её мужа, думая: «Он красивый был. У неё жизнь, как у меня почти. Наверное, во сне с мужем встречается, говорит с ним. Плохо одному быть», и сказал:

— Мои земляки шутят. Говорят: хороший город Питер, воды много.

— Понимаю, понимаю ваш сарказм. На чужой стороне и сокола зовут вороною, говорят русские люди.

— А у нас говорят, лучше на родине быть чабаном, чем на чужбине султаном. Но мир сейчас перевернулся, все бегут туда-сюда. Все торопятся. Где был? В мечети был, в вашей церкви самой большой был, на лодке катался. Времени нет. Знаете, кто уедет из родного дома, если всё хорошо? Жить все хотят…

— Да, да, понимаю. На востоке у людей всегда уйма родственников. Родственники там святое. Скучаете, наверное.

Ширали было очень хорошо и уютно, он будто попал в волшебное царство, где прекрасная хозяйка потчует желанного и долгожданного гостя, ухаживает за ним. Ему вспомнилась ещё одна узбекская пословица, которую любил повторять его покойный отец. Хитро поглядывая на жену, он ей иногда говорил: «Мужчину прославляет или конь, или (здесь отец всегда делал многозначительную паузу)… или жена!». Говорил он это обычно после сытного обеда. «Не то ты бы мне говорил, если б плов пригорел», — ворчливо отвечала ему всегда мать. Воспоминание высветило на лице Ширали тихую улыбку. Единственное, что сейчас действительно мучило его, так это то, что невыносимо хотелось курить, но он не мог этого сказать Надежде. А она вдруг, будто угадав, сказала:

— Если вы курите, можете выйти на балкон, там есть пепельница. Сама не курю, но к курящим терпимо отношусь. Только приоткройте окно, а я пока приберусь здесь, мы будем пить чай.

Ширали курил на балконе, смотрел на святящиеся окна домов, представляя себе радостно встречающих Новый год людей, весёлый смех детей у новогодней ёлки. Когда он вернулся на кухню, на столе стоял фарфоровый чайник, на блюде торт, в хрустальную вазочку Надежда высыпала конфеты, она оставила на столе холодные закуски.

С удовольствием оглядывая стол, Ширали сказал:

— У нас ещё говорят: тому, кто тебя накормит один раз, кланяйся сорок раз…

Надежда всплеснула руками.

— Боже мой, как же близки чаяния и мораль совершенно разных этносов и религий! А у нас говорят: спаси бог того, кто поит да кормит, а вдвое того, кто хлеб-соль помнит. Только злые люди всё время пытаются поссорить людей, вбить клин между простыми людьми. Ширали, я выключу телевизор? Этот новогодний шабаш может свести с ума.

— Я телевизор не люблю. Они обманывают. Сейчас все обманывают, — сказал Ширали.

— Вам чая покрепче? — спросила Надежда, он кивнул головой и пододвинул свою чашку.

Разросшийся внутри него нарыв непроговорённой боли сердца, измученного молчанием тоски, требовал выхода. Он жаждал жалости, понимания, отзыва, ему думалось, что эта женщина, хлебнувшая горя, должна понять его. Это был чистый и зудящий позыв. Надежда ему нравилась, нравилось её жилище, порядок и запахи, но он сейчас не думал о каком-то продолжении этой неожиданной встречи, он понимал, что Надежда не имеет ничего общего с теми весёлыми женщинами, которых он видит часто на улице, многие из которых смело отвечают многозначительными улыбками на липкие взгляды мужчин, и он заговорил быстро и горячо. Надежда вскинулась, жадно вглядываясь в его большие чёрные глаза.

— У меня было две женщины, — начал он, — моя Солмаз и моя Юлдуз. Они меня любили. И я их любил…

Он сбился, покраснел и не в силах остановиться, будто боясь, что ему не дадут этого сделать, на одном дыхании поведал Надежде историю своей жизни. Когда рассказ был окончен, на лбу у него выступили бисеринки пота. Подрагивающей рукой он поднял чашку, выпил остывший чай до дна, и заключил: то ли вопросительно, то ли саркастически:

— Нормально, да…

Надежда смотрела на него застывшим пристальным взглядом, на её щеках вспыхнул румянец, она тряхнула головой, будто стряхивала наваждение, и тихо произнесла:

— Ширали, Ширали, Ширали… Сколько ж в этом мире сейчас измученных и изломанных жизнью мужчин и женщин! Сколько их, одиноких и бесприютных! Но вы не несчастны! У вас было то, чего не было у миллионов людей: радость и счастье, что вы любили и были любимы. Как же мало людей, которые познали это блаженство! Знаете, к какой формуле пришла я совсем недавно, думая о потере любимого человека? Я сказала, глядя на портрет мужа: «Слава Богу, что ты у меня был!». Вы хороший, честный человек, благородный, жалостливый, любящий, не сделавший никому зла. Я рада, что познакомилась с вами. Хорошо иметь друга, говорили вы. Правда, без друга худо жить.

Ширали сидел, опустив голову, когда он поднял её, в глазах стояли слёзы.

— Ну, ну. Нормально, нормально, — улыбнулась ему Надежда. — Давайте я вам горячего чаю подналью. И торт, пожалуйста, попробуйте.

Они пили чай молча. Допив чай, Ширали глянул на настенные часы, шёл четвёртый час. Он встал, отводя глаза в сторону, сказал:

— Спасибо сорок раз. Вам отдыхать нужно.

Надежда промолчала. Тушуясь, он вышел в прихожую и стал одеваться. Надежда вышла его провожать. Они стояли друг против друга.

— Звоните мне, великий лев... и друг, — она протянула Ширали руку, и он нежно взял её руку в свою, будто боялся повредить, и неожиданно, упав на колени, не отпуская её руки, осыпал эту руку поцелуями. Ошеломлённая Надежда не отдёрнула руку, она молчала, глядя на него повлажневшими, расширившимися глазами, а он порывисто проговорил:

— У меня два счастья было в жизни. У вас говорят: Бог три любит. Надья, Надья, Надья, азизим Надья, сердце у меня говорит: ты — моё третье счастье. Не одна пыль на тебя не упадёт со мной, знаешь? Я буду, как великий лев! Я знаю, Аллах меня к тебе привёл, а ваш бог не спорил с ним. Они нормально поняли друг друга.

Он отпустил руку Надежды, поднялся, лицо его было строго.

— Спокойной ночи, мехрубоним. Спи хорошо, — проговорил он улыбаясь. — Я тоже хорошо буду спать сегодня.

Он ушёл, не оглянувшись. К бытовке он бежал. В ней горел свет, Зейнатулла и Ислам уже вернулись домой. Ширали влетел в бытовку с сияющим лицом. Кинулся к опешившему лопоухому Зейнатулле, схватив его за уши, расцеловал его в обе щёки, ударил по плечу Ислама, проговорив весело:

— Эй, земляки мои дорогие, с Новым годом, земляки, с новым счастьем. Иншааллах, он будет нормальным.

Друзья переглянулись. Ислам хохотнул:

— Нормально ты обкурился, земляк.

— Обкурился? Да, да, старый Ширали, малыши, обкурился. Счастьем обкурился, — расхохотался Ширали.

Он упал на лежак, закинул руки за голову, счастливо улыбаясь, добавил:

— Нормально. Бисмилляхи-р-рахмани-р-рахим.

 

 

Нераскрытое дело майора Протасова

 

Борис Николаевич Протасов слыл в нашем городке личностью легендарной. Без малого тридцать лет он прослужил следователем, и за время службы раскрыл рекордное количество самых невероятных и запутанных преступлений. Судачили, будто бы он обладает даром предвиденья, владеет приёмами гипноза, поэтому, дескать, преступники так быстро сознаются в своих злодеяниях.

Ничего такого на самом деле не было. Это был профессионал своего дела, въедливый педант с прекрасным аналитическим умом и острым глазом, психолог, отлично пользующийся в работе дедуктивным методом. Часто мельчайшие, казалось, ничего не значащие детали, на которые его коллеги могли не обратить внимания, для него становились отправной точкой, идя от которой, он мог раскрутить хитроумные преступления.

Когда он вышел на пенсию, его пригласили работать в частное сыскное агентство, и он не отказался: здоровье у него было прекрасное, да и работа эта ему вполне подходила. Жена Протасова умерла десять лет назад, детей у него не было, он больше не женился и жил в своей «двушке» тихим бобылём.

Эта печальная и невероятно странная история, перевернувшая жизнь Протасова, началась поздним осенним вечером, когда он после работы вошёл в только что отремонтированный лифт своего дома и увидел на его стенке кривоватую надпись черным маркером с коротким словом — «лох»

Большинство людей, скорей всего, даже и не обратили бы внимание на эту бессмысленную надпись, но Протасова, верного девизу: «Чисто не там, где метут, а там, где не сорят», эта мазня возмутила. Человек военный, дисциплинированный он имел чёткую и активную жизненную позицию. Либеральных «толераций» он не признавал, был прям, консервативен, голову в песок никогда не прятал. Мог, к слову говоря, в переполненном автобусе поднять на ноги молодых людей, делающих вид, что они едут в пустом автобусе, когда рядом с ними в толчее и духоте томятся пожилые люди, беременные женщины и инвалиды. Делал он это просто и эффективно, без нотаций и уговоров: подходил к такому задумчивому индивиду-наглецу и громко и жестко произносил командным голосом: «Резко встал, новобранец! Уступил место женщине!». Действовало это безотказно.

Южане-ларёчники боялись его больше, чем налоговых обирателей: с теми договаривались — с Протасовым договориться было нельзя. При нём всегда был фотоаппарат и диктофон, пользовался он ими с большой пользой для дела. Появляясь неожиданно, он выявлял продавцов, которые продавали несовершеннолетним пиво и сигареты, и отвертеться торгашам уже не удавалось, он «сигналил» в прокуратуру, а чтобы дело не спустили на тормозах, контролировал ход дела и непременно добивался наказания для проштрафившихся, причём совсем не боялся тратить на это своё личное время.

Неудобный это был человек для нынешней начальствующей братии, принявшей «присягу» верности диким законам рыночной экономики, но, как говорится, и один в поле воин, если он умеет воевать.

Вот и сейчас он твёрдо решил: «Этого я так не оставлю. Вычислю подлеца, заставлю прилюдно оттирать эту абракадабру, а заодно и остальные гадости в подъезде. А родителей его расчихвостю, чтобы за детками-акселератами цвета индигового дерьма присматривали».

А между тем, в его голове непроизвольно уже возник слабенький буранчик, частенько становившийся предтечей мощнейшего мыслительного тайфуна. Мозг зацепился за это короткое слово, которым (его острый глаз это давно заметил), были нынче испещрены стены многих подъездов города. Это означало только одно: Борис Николаевич уже начал некое расследование, стал анализировать и думать.

Весь вечер он размышлял о том, почему именно этим словом украшаются теперь стены подъездов, лифтов и заборов. «И раньше, — думал он, — реже, чем сейчас, но всё же появлялись слова из трёх известных нехороших букв на заборах и стенах, но это можно было объяснить: слово это появлялось в связи с подростковым гормональным всплеском, плюс — естественное, дурацкое желание выпендриться, похулиганить. Теперь же пишут какое-то постное слово, больше похожее на выдох или междометие. Само слово, впрочем, в нынешних исторических реалиях, конечно, не без смысла: означает оно сущность человека наивного, которого можно легко «надуть», человека упустившего какие-то возможности, индивида, не добившегося успеха, оставшегося на обочине жизни. Но, чёрт побери, скажите мне на милость, чего ради какие-то идиоты ходят и пишут именно это слово? Не о себе же пишут, в конце-концов, не себя же лохами обзывают? Когда пишут «Петров лох» — тут мне понятно: успешный господин выставляет чёрную метку неудачнику, лоху Петрову, но в большинстве случаев пишут-то это тоскливо одинокое «лох»…».

Некая неоформившаяся мысль томилась его в голове. Утром в лифте он внимательно рассмотрел слово с помощью мощной лупы, из лифта он вышел в сильной задумчивости.

После обеда ему пришлось ездить в предместье по одному делу. В доме, в котором ему довелось быть, стены были расписаны всякой гадостью, в том числе и новомодным «лох». Когда же он вернулся на работу, то и в лифте дома, в котором находилось сыскное агентство, появилось это слово, хотя ещё утром его не было. Тут Протасова посетила нелепая мысль: а не один ли человек всё это калякает, уж очень почерк сходный? Это нужно было проверить: педант Протасов обязан был проверить свои мысли. Всю следующую неделю он фотографировал это слово везде, где оно ему встречалось. Скинув снимки на флешку, он отнёс их в горотдел своему старому другу графологу Логинову. Резюме графолога выглядело совершенно невероятно: «Все слова написаны одной рукой».

Не верить другу Протасов не мог — он был настоящим профессионалом, но и скепсис присутствовал, заставляя сомневаться. Согласиться с тем, что какой-то бездельник-идиот шатается по всему городу, ездит во все его концы и даже в пригород ради того, чтобы черкнуть маркером три буквы было трудно. На такую «работу» нужны не только время, но и средства — городской транспорт и бензин, если он ездит на автомобиле, стоит денег и немалых. И поразительно: при такой невероятной активности «художника» никто и никогда не видел этого неуловимого подлеца!

В эту ночь Протасов лёг спать поздно. Сидя на кухне за крепким чаем, он на листе бумаги написал слово «лох» и, рассматривая его, пытался сделать какие-то выводы.

Сделал он следующее заключение: слово это очень лёгкое для написания — это почти клинопись. В самом деле: л — это просто галочка, или закорючка; о — кружок; х — крестик. На написание такого слова уходит минимум времени, а учитывая, что во время этой зловредной акции нужно не попасться — это, конечно, являлось благоприятным фактором для марателя стен: закорючка — кружок — крестик — гадость сотворена!

У Протасова на написание этого слово уходило две секунды. Размышления привели его к мысли, что графология всё же не математика и ошибки возможны. Твердо он уверился пока лишь в одном, что пишут это популярное словцо совсем юные подлецы, с неустановившимся почерком (о каком почерке можно говорить сейчас во времена компьютеров!), от того и схожесть написания. «Пора заканчивать это гиблое дело», — решил он, но неудовлетворённость и сомнения остались.

Вскоре у него образовалась череда командировок по одному невероятно сложному делу. За два месяца он побывал в Москве, Ростове на Дону, Воронеже и Нальчике. Он ездил с фотоаппаратом и по инерции снимал все увиденные на стенах факсимиле из пресловутых трёх букв. Собралась порядочная коллекция автографов. Вернувшись домой, он снёс снимки Логинову и попросил сравнить новые снимки со снимками первой, местной серии. Изумлению его не было границ — Логинов сообщил, что все слова написаны одной рукой!

Протасов впал в транс. Такого в его практике ещё не было. Он изменился, стал раздражителен, задумчив, после семилетнего перерыва вновь стал курить. Согласиться с тем, что он не в силах разгадать этот ребус, ему не позволяло самолюбие. Тоскливое состояние безысходности однажды даже попыталось подкинуть ему идею плюнуть на эти бредни, успокоиться, свалив всё на сверхъестественные силы, мистику. Этого он совсем не мог сделать, потому что был прагматиком и закоренелым материалистом. Внешне он продолжал жить обычной жизнью, но внутренний надлом лишил его уверенности и покоя. «Надо дать воде отстоятся, — решил он, — в конце концов, всё как-то должно проясниться».

И однажды его осенило! В голове ярко вспыхнуло: «Логинов! Скотина! Да он же меня за нос водит, за дурака держит! Прикалывается! Он же всегда был мастак по части розыгрышей. Ну, мерзавец, ну, подлец, как я раньше не догадался! Фиаско приколиста будет страшным. Будет и конец дружбе! Я, в конце концов, следак и сам могу «разводить» людей. Напишу это слово сам, отнесу своё творение Логинову и попрошу сличить его с прежними автографами. И если он мне скажет, что оно совпадает по почерку с прежними словами, получит он от меня по первое число».

В девять утра он стоял у двери кабинета Логинова с листком бумаги, на котором написал ненавистное слово.

— Вот, — сказал он, — представляешь, обнаглели — в почтовый ящик бросили! Прямо-таки, лоховская эпидемия какая-то. Егорушка, сравни с моими прежними материалами, пожалуйста.

Логинов устало и грустно глянул поверх очков на Протасова.

— Ты бы завязывал, Борис, с этой галиматьей. Крыша может съехать, она и у меня уже съезжать начинает.

Но Протасов насел на друга и тот пообещал ему, что сделает всё через пару дней. Через два дня Логинов положил на стол перед Протасовым лист бумаги, с коротким резюме: « Все 586 слов написаны одной рукой».

Протасов прочитал и расхохотался. Погрозив Логинову пальцем, он весело проговорил:

— Вот ты и попался! Козёл же ты, Егор, редкостный! Тебе что, делать нечего? Долго ж ты надо мной стебался! Последнее слово писал я! Вот этой самой рукой два дня назад на своей кухне. Хороши шутки — друг называешься, забудь, что мы знакомы.

— Делать мне нечего, Боря. Факты — упрямая вещь, — ответил Логинов. — Тебе, Боря нужно отдохнуть. Развеяться. Съездить в тёплые края. Ты устал.

— В тёплые края, говоришь? Развеяться? Совершеннейшая ты скотина, Логинов! — закричал Протасов и, разорвав резюме, швырнул клочки бумаги вверх к потолку. Выбежал он из кабинета друга совершенно взбешённым.

А дома его ждало сильнейшее потрясение: на его новенькой металлической двери, облицованной под светлый дуб, чёрным маркером было выведено проклятое слово. Протасов простоял перед дверью целую минуту, иступлённо бормоча: «Подлецы, подлецы, подлецы и наипервейшие лохи, мерзавцы и трусы!».

Чтобы оттереть слово пришлось смочить губку ацетоном, после чего на месте слова осталось серая прогалина, портившая вид новенькой двери. Четыре рюмки водки свалили Протасова на диван. Он забылся тяжёлым и беспокойным сном.

В три часа ночи его будто пружиной подкинуло. Дико ныла голова, через минуту он понял, что в этом виновата не только водка: за стеной его квартиры слышались дикие крики, ругань и плач детей. Протасов недавно поставил на вид соседу, пьянице и дебоширу, что он не потерпит его выходок, и если ещё хоть раз он услышит такого рода свару за стеной своей квартиры, то примет действенные меры. Зная, что Протасов слов на ветер не бросает, месяца на три сосед утихомирился — и вот…

Протасов долго звонил в соседскую дверь. Когда дверь, наконец, открылась, расхристанный сосед долго изучал лицо Протасова и, бросив: «Отвалил, лошара», захлопнул перед его носом дверь.

Протасов раздумчиво постоял, осмысляя услышанное, зашёл домой, нашел в столе чёрный маркер и вернулся к двери соседа. Он аккуратно вывел на двери соседа жирное — лох. Отойдя от двери на шаг, полюбовался своей работой и подправил букву Л, добавив ей завиток.

После он, влекомый непонятным порывом, исписал этим словом двери квартир со своего шестнадцатого по третий этаж.

На третьем этаже, зашипев: «Что ж ты делаешь, лошок!» — его схватил за руку крепкий мужчина в пижаме.

— От лошары слышу! — расхохотался ему в лицо Протасов.

Мужчина занёс кулак для удара, но Протасов ещё не утратил милицейских навыков. Он перехватил руку мужчины, вывернул её на излом. Мужчина стал кричать. Вышли люди, скрутили Протасова. Вызвали милицию.

В милиции, в той самой, в которой он много лет прослужил, его для приличия часик подержали в закрытой комнате, после напоили чаем с печеньем, покорили немного. Его уже решили отвезти домой, но он попросился в туалет. Возвращаясь из туалета, он маркером, который у него не догадались изъять, жирно вывел на двери начальника милиции проклятые три буквы. Маркер у него отобрали и вызвали «скорую».

На следующий день Логинов пришёл в психиатрическую больницу проведать друга. Он говорил с главврачом и тот сказал, что Протасову лишь через нескоро придётся покинуть гостеприимные пенаты больницы.

— Нельзя ли мне увидеть его? — попросил врача Логинов.

— Да ради Бога, — согласился врач. — Только не давайте ему ничего пишущего. У нас здесь сплошные лохи-графоманы. Один каждый день в Европейский суд пишет, требует с Чубайса 799900012 евро моральной компенсации за обман народа. Шельма! Точно как высчитал! Другой мемуар про Горбачёва строчит, доказывает, что «меченый» был агентом ЦРУ, третий, пишет письма Пан Ге Муну с одной фразой: «Миру — мир», но на конвертах почему-то пишет: Торжок, Тверской области, улица Ленина, 7. Ваш — тоже фрукт, ходит тихо и у всех просит фломастер. Зуд у него писательский.

Логинов говорил с Протасовым в коридоре. Тот просил у него карандаш или авторучку, не получив ничего, погрустнел и на все увещевания друга согласно кивал головой. Логинов просил его образумиться и вернуться к нормальной жизни.

Следующие две недели Протасов ходил по больнице, блаженно улыбаясь, слушая, присматриваясь, а после напросился к главврачу.

Вальяжно усевшись в кресло, он поведал главврачу о жутких нарушениях, творящихся в его скорбном заведении, о которых тот, само собой, знал лучше него. Больной не больной, но «следак» он и в больнице «следак». Протасов открыл нарушения, которые прямо попадали под статьи уголовного кодекса. В своей скорбной епархии главврач поставил дело на рыночные рельсы. Среди больных было полно людей здоровых, закоренелых преступников, «косивших» под ненормальных. У этих был отдельный рацион, спиртное и сигареты, телефоны. Всё это было, конечно же, не «за так», да и сами эти «больные» не таились, бахвалились, что скоро со справкой из «дурки» они выйдут на волю. Кроме всего, неплохие денежки имел главврач и с призывников, которых сердобольные мамаши и папаши с деньгами отмазывали от службы, было и банальное воровство, недовложение продуктов в блюда, побои и много чего противного сердцу Протасова.

Главврач выслушал Протасова и, криво ухмыляясь, вызвал санитаров. Когда те скрутили совсем не сопротивляющегося Протасова, он приказал:

— Вколите этому лоху настоечки смирительной.

Вкололи. Протасов пять дней не мог ходить, поднялась температура, начался жесточайший, болезненный понос. Когда он оклемался, то выкрал у плотника, чинившего окна, гвоздь и дверь кабинета главврача украсилась весьма неприятным для него словом. Вкололи «настоечки» три раза. Больше Протасов не бастовал.

Выпустили его через полтора года, неузнаваемо постаревшего, бородатого, седого. К двери своей квартиры он подошёл с пакетом, в нём лежали яйца, масло, кусок сала, помидоры и хлеб. Его будоражили радужные мысли о ванной, яичнице на сале, теплом шерстяном халате. Однако попасть в квартиру никак не получалось: ключ не открывал дверь. Дверь была та же, но замок, по всему, другой.

Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге возник моржеподобный мужчина в кальсонах, а за его спиной «моржиха» с бананом во рту.

— Те чё надо, лошара? Нажрался, хату не можешь свою найти? — процедил мужчина, окидывая Протасова презрительным взглядом.

— Я собственно… домой пришёл, — промямлил Протасов.

— Чё?! — морж стал багроветь. Он повернулся к «моржихе» и расхохотался: — Он, домой пришёл, Тань?!

— Это моя квартира, я был в больнице… вот вернулся, — сказал Протасов, предчувствуя с тоской, что всё это он говорит впустую.

— Эту квартиру мы купили год назад, — пропищала «моржиха». — Хозяин этой квартиры умер, и наследников у него не было. Наш юрист проверял все документы.

— Да нет же! Здесь произошла какая-то ошибка, — безо всякой надежды пробормотал Протасов.

— Умер, я тебе говорю. Умер хозяин этой квартиры, — сказал моржеподобный, и, развернув Протасова за плечи, дав ему крепкого пинка, захлопнул дверь.

Из подъезда Протасов вышел сгорбившись и побрел, куда глаза глядят. Очнулся только тогда, когда оказался у кладбищенских ворот.

Испуганно озираясь, он потоптался у калитки и вошёл в кладбищенский двор, в центре которого высилось здание администрации, а перед ним стояли ряды дорогих иномарок.

Был тихий и тёплый июльский день. Раскидистые ивы клонились над могилами, где-то куковала кукушка, щебетали птицы, воздух был чист, пахло свежескошенной травой. Всё здесь было ухожено, чувствовалось, что здесь уважают порядок и есть хозяин.

Протасов вдруг вспомнил, что на этом кладбище похоронена его жена, и он уже более двух лет не был на её могиле.

Он взволновался и, оглядевшись, засеменил по посыпанной кирпичной крошкой дорожке. Ему нужно было обойти здание администрации, но когда он поравнялся с ним, его окликнул человек с сигаретой во рту, стоящий на крыльце здания:

— Не понял я! Николаич, ты, что ли?! Какими судьбами? Век тебя не видел. Если гора не идёт к Магомеду — Магомед идёт на кладбище? Ты чего такой понурый?

Протасов поднял голову и узнал Кротова, директора кладбища. Когда-то в 1993 году, в самый пик разгула бандитизма, у него выкрали дочь и требовали крупный выкуп, грозя отрезать ей пальцы за просрочку платежа. Кротов обратился за помощью к Протасову, а тот лихо раскрутил это дело. Дочь вызволили из плена, похитителями были люди Лёньки Мороза, крутого и жестокого мерзавца, наводившего ужас на жителей и особенно на торгашескую братию. Вознаграждения с Кротова Протасов не взял, на что Кротов сказал ему:

— Мужик! Рад буду видеть тебя в моей ойкумене.

Кротов любил ввернуть к месту и не к месту умные словечки или выражения. Протасов тогда, улыбаясь, ответил, перекрестившись:

— Свят, свят, свят…

Но точку поставил в том разговоре всё же Кротов, сказавший:

— Все здесь будем.

Когда умерла жена Протасова, Кротов ему «отомстил»: не взял с него ни рубля, ни за погребение, ни за место, ни за мраморное надгробие — добро он помнил.

Конечно же, Протасов догадывался, что Кротов не лыком шит и водятся за ним грешки, которые тянут на статью (и не одну), но он не знал, что Кротов после освобождения дочери лично расстрелял Лёньку Мороза и пятерых его нукеров, закопав их трупы в соседнем с кладбищем лесочке.

— Николаич! — спускаясь с крыльца, и пожимая руку Протасова, воскликнул Кротов. — Никак ко мне в гости пожаловал? Что-то ты неважно выглядишь.

Протасов, переминался с ноги на ногу, смотрел в землю и молчал. Кротов внимательно оглядев его, участливо спросил:

— Стряслось что-то, Николаич?

Протасов поднял голову и заплакал.

В своём кабинете Кротов напоил Протасова чаем с лимоном и коньяком и, выслушав его историю в кратком изложении, изрёк:

— При современном развитии глобальных мировых проблем усугубляется социальная несправедливость и абсурдическое апостасийное мироощущение.

Опрокинув рюмку коньяка, он продолжил:

— К сожалению, друг ты мой ситцевый, сейчас не 93 год. Тогда я всяким хитрожопым бандитам-менеджерам из агентств недвижимости, что хаты у людей бедных отжимали, в два счёта мог обеспечить местечко под камнем в моём хозяйстве. Эмпирически это было сделать просто — все мочили друг друга, как в американских вестернах. Французы говорят, что когда стадо быков задавит человека — искать виновного бессмысленно. Сейчас мы вступаем в новую фазу абсурдной демократии, её законы замешаны на толерантном, то бишь, на педерастическом киселе, но тем не менее я попробую твоих обидчиков «вразумить». А пока поработаешь у меня. Мне нужен сторож. Прежний спился. Будешь жить в прекрасном бунгало с русской печью, там есть топчан, стол, стул, свет. Получать будешь двадцать тысяч рублей — это нормально, не спорь, это больше, чем твоя пенсия. Будут премии по ходу дела. Кроме всего, есть дело и по твоей части; хорошо, что я тебя увидел. Нужно одно дельце раскрутить. Кто-то меня подсиживает, спихнуть хочет с насиженного места. Неплохо было бы узнать имена этих козлов, и дать, хе-хе, восторжествовать справедливости.

Улыбаясь, он, подморгнув Протасову добавив: «Pereat mundus et fiat justitia» (Правосудие должно свершиться, даже если погибнет мир).

Протасов, согласно кивая головой, спросил:

— Как дочь ваша Настенька?

— Настя-то? Она в городской Думе заседает. Председатель Совета по этике.

— А жена?

— Какая? — хохотнул Кротов. — У меня этих лахудр длинноногих и коротколобых было… Идем, покажу твой особняк. Особняк для «особняка», — скаламбурил он.

Они шли к сторожке тенистой липовой аллеей. Протасов ободрился, он стал успокаиваться. Неожиданно Кротов остановился и выругался.

— Погоди-ка, — вот же тварюги! Нет у тварей ничего святого! — сказал он, и быстрым шагом прошёл к могилке без ограды, но уже с плитой из тёмного камня.

Протасов пошёл за Кротовым. Побледнев, он уставился на надгробие, на котором кто-то мелом кривовато вывел ЛОХ! Кротов вырвал из земли пук травы, стёр надпись, и сказал раздражённо оцепеневшему Протасову:

— Знаешь, что объединяет всех лохов? У них у всех один почерк. Последнее время страна стала массово идентифицировать себя в этом качестве.

 

Послесловие

Протасов жил на кладбище вполне счастливо, ему здесь было хорошо. Каждый день он приносил на могилу жены цветы, подолгу сидел на скамейке, мысленно разговаривая с ней. Между делом он распутал дело, порученное ему Кротовым. Оно оказалось с очень неприятным запашком: захватить кладбище — доходнейшее предприятие, намеревались дочь Кротова со своим мужем, владельцем местного пивзавода.

Узнав об этом, Кротов три дня пил, запершись в кабинете. А через некоторое время пивзавод неожиданно сгорел (неполадки в проводке), зять Кротова пропал, говорили — уехал в Англию, дочь неожиданно сложила с себя депутатские обязанности и пошла работать кассиром в один из магазинов, принадлежащих её отцу.

Протасов умер в своей сторожке во сне. Ему приснилась жена, с которой он шёл, взявшись за руки по бескрайнему полю с цветущими васильками. Они шли улыбаясь. Протасов не захотел больше просыпаться, — так хорошо ему было в этом его последнем сне. Когда вспомнили о нём и пришли в сторожку, он лежал на спине, на лице его застыла улыбка.

Кротов похоронил Протасова рядом с его женой. Поставил надгробие из мрамора, на котором было выбито: «Здесь покоится хороший человек. Господи, упокой его душу. Ниже со слов Кротова резчик выбил изречение: «Feci quod potuifaciant melilora» (Я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше).