Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ. АНГЕЛ БЫВЫХ ДНЕЙ. Поэмы

 

 Орфография – авторская

 Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ

 АНГЕЛ БЫВЫХ ДНЕЙ

 Поэмы

 

АНГЕЛ БЫВЫХ ДНЕЙ

 

…И насылает Господь на человека Ангела Бывых дней... да...

 

Ангел Бывых Дней!.. Ангеле!..

Ангел былых дымных прошлых лет дней...

Ты ли?.. Ты ли стоишь в тумане январском рождественском ледовом игольчатом дыме тумане Плещеева озера?..

Ты ли, о Ангеле?..

 

…И когда я сокрушился в вере, и когда я ушел из церкви, я, священник переславльской малой неповинной церквушки, цер­ковки сиротки церкви Пресвятой Богородицы бывшего Дани­ловского монастыря, церковки усопшей брошенной моей, я, свя­щенник бывший вдохновенный, а ныне мирянин житель простой смертный безбожник я, отец Тимофей, я пришел, я стою в тума­не крещенском утреннем родимом смиренном русском нашем сладком зимнем прибрежном тумане дыме инее летуче колю­чем озера Плещеева...

 

И когда я поскользнулся пошатнулся сокрушился в вере перед близкой кончиной смертью моей, я пришел на берег рож­дественский туманный морозный утренний брег берег озера Плещеева и гляжу в туман сизый сиреневый агатовый туман мгу мглу озера Плещеева...

 

Кто там в тумане стоит скитается веет реет?..

Ангеле Бывых Дней моих, Ты ли?..

Ой ли?..

 

Иль там у лунки проруби поруби рыбари-лещатники в ов­чинных тяжких беспробудных тулупах ждут алчут, ведь уже январь сечень просинец и рыба лещ трется ищет мечет в водах нетленных?..

Иль дымятся курятся млеют полыньи сизые проруби иордани крещенские?..

 

Да кому они открыты блаженные?..

Да некому воды крещенской моленной целебной вечной на Руси моей отведать...

Оле!..

Но!.. Но...

 

Но Бог на Руси ныне ходит со смертью... Лютый…

Но!..

 

Ангел Бывых Дней!.. Ангеле!..

Я ли зову с берега Тебя?..

Ты ли кличешь меня с вод туманных ледовых со льдов беспробудных плещеевых?..

Ой ли Ангеле?.. ты ли кличешь?..

 

Иль церквушка моя заброшенная оставленная колоколенкой звонницей хрустальной от ветра утреннего от снега бегучего зыбко певуче знобко отзывается мается поет?..

Да нет…

Да последний звонарь Иван бражник стражник пахарь спит пианый в косой избе своей, а колоколенка в снегах необъятных молчит молчит молчит...

Да только звонарь Иван крестьянин пьяно сонно шепчет в избе бредит мычит:

– От смерти да от Бога русский человек только пианством спа­сается загораживается заслоняется отдаляется... Да ненадолго… Скоро скоро Бог со смертью в избу постучатся!..

 

Но кто там ходит хоронится бережется страждет в тумане озера Плещеева?..

Зовет что ли?.. Поет ли?.. Шепчет?.. Ласкает?..

Лелеет имя мое на снежных устах своих?..

 

...Отец Тимофей... Тимофеюшко... Бывый мой...

Возлюблен­ный недолгий муж... муже мой!..

Ты! Ой... ой... ой... Ты в тумане утреннем знобком стоишь один...

Да холодно тебе... Да пустын­но...

 

...О Боже!..

Ты ль усопшая жена моя Марья Мария Маруся кличешь со озерных дымных льдов меня?..

Чрез года?.. Чрез смерть кончину твою дальную дальную дымную забытую за­бытую уже?..

О Боже... Ой мне!.. Увы мне!..

Ты ли жена моя дальная Мария?..

Ты ли Ангел Бывых Дней явился мне?..

 

Я знаю тебя Ангеле...

Я ждал Тебя Ангеле...

У тебя очи отечные дымчатые прозрачные, как озера белозерские северные яснодонные…

У тебя очи ивовые вечноплачущие о былом вечностраждущие...

У тебя под очами вечно соль от слез... И она жжет.

Ты ивовый снежный Ангел...

Ты Ангел Ива...

Я стою под снежными дремучими ветвями дланями твоими, Ангеле...

 

Ой человек человече! быстротечный! и что насылают на тебя Ангела Бывых Дней?..

 

...И отец Тимофей бывший священник церкви Пресвятой Богородицы стоит в утреннем тумане звездистом снежном инее и вопрошает…

И мечется…

И снимает с головы своей тихой кро­личью побитую потертую шапку и волосы власы богатые дол­гие снежные жемчужные рассыпаются по плечам его вольным по ватнику его темному…

И отец Тимофей стар, а власы его молоды льняные жем­чужные и они светятся в утреннем сизом тумане тумане тумане...

 

И тут находит наступает сеется веется сыплется от озера Плещеева от льдов от прорубей его млечное игольчатое искри­стое алмазное облако рассыпчатое как орловское яблоко и скрывает забирает берега утренние…

И течет по власам по устам по очам Тимофея...

 

Мга... мгла... туман...

Еще спит зимняя земля моя...

Еще спит зимняя Русь моя... Да!

 

А Ангел Бывых Дней уже уже уже кличет из тумана:

— Отец Тимофей... Возлюбленный муж муже мой...

 

Не спит он Ангел Бывых Дней. Не спит… Бессонный он…

От­того и глаза у него отечные усталые недреманные бездонные колодезные...

 

...Тимофеюшко... Муже возлюбленный мой...

 

…Жена жено моя Мария усопшая дальняя моя...

Ты при­шла?..

Ты стоишь на льдах на полыньях Плещеевых в плисовом полушубке молодая ярая... ты стоишь улыбчивая ты манишь ма­нишь манишь меня?..

Нет! нет! нет!..

Ты усопшая – ты не манишь, ты машешь из тумана мне ру­кавами веселыми сарафанными широкими русскими, ты сни­маешь плисовый узкий бедный полушубок и стоишь в богатом кумачовом русском переславльском забытом сарафане нашем...

Ты не манишь усопшая — ты машешь полнотелыми лебеди­ными молодыми молодыми дальными молочными руками ру­ками руками...

Мария! Мария! Мария!..

 

А ведь я забыл тебя, жена моя...

 

...Тимофеюшко возлюбленный муже мой... Знаю знаю...

Оттого и являюсь из Плещеевых рождественских туманов...

Оттого и маюсь и поджидаю на полыньях на прорубях ян­варских...

Оттого и плисовый полушубок снимаю...

Ай, хладно!..

Ай где молодые январи наши наши наши?..

Ай где проруби рождественьские кипящие наши?..

 

...Мария Марья дочь пьяного глухого звонаря Ивана беглян­ка крестьянка а мы в полях в снегах во льдах Плещеевых рождественьских бежали а мы соединяли руки уста зубы языки души наши наши наши а мы соплетались телами первозданными в снегах постелях декабрьских...

 

Айда!.. Бежим!.. Ликуем!.. Царим! Лежим во снегах!..

Ай ли!.. Ой ли!..

Помнишь Марья?..

 

И мы на колокольне глухой от людей прятались и там лежали… Витали...

И только колокол на нас глядел одичало одноглазо…

И я снимал сбирал сбивал с тебя плисовый полушубок а я разрывал сарафаны податливые а я девичьих первозвонных сосков почек эавязей бутонов лазоревых дымчатых губами терпкими хмельными медовыми касался...

 

А окрест Русь ледовая стояла...

А окрест воды ледовые стояли...

А окрест дерева ледовые стояли...

 

А в твоих сосках почках завязях уже весна копилась стояла расцветала...

А уже твои девичьи лазоревые деревья дерева кусты жасмина алые шиповники расцветали в сарафане!..

Ай ай ай Мария... ай дерева кусты ясмина алые шиповники лазоревые дальные дальные дальные...

Да куда вы?.. Куда вы?..

 

А потом ты пришла тайно в притвор предхрамие церквушки моей и взяла мою руку и повела ее тихо молчно радостно за свои сокровенные сарафаны по грудям спелым возжидающим разлившимся, как две довременные реки в половодье...

И по­вела руку мою по животу чреватому живому куполу храмову...

И сказала:

— Батюшка, скоро быть вам отцом, а мне матерью...

 

И на Воздвиженье, когда с поля повезли последнюю копну и птица двинулась в отлет, мы тайно грешно повенчались.

И ждали...

 

Но червь тлен тля нашли на дерева на кусты ясмина на шиповники твои алые талые младые Мария...

И напрасные ножи скальпели хирургов резали отнимали отсекали отымали отбирали навек отнимали от тебя твои груди соски алые жасмины шиповники мои навек отнимали...

И напрасные ножи врачей целителей царили пели шелестели витали над тобой в больнице сельской утлой переславльской...

 

О Господи! и какой Садовник Господи какой? какой? какой? Садовник отнимает ветви от цветущего вешнего саженца?..

О Господи и какой Ты Садовник Человеков саженцев мла­дых вешних прекрасных ярых?..

О Господи и зачем сажаешь и зачем отнимаешь и зачем растишь и до срока забираешь?..

Зачем до времени караешь?

О Господи прости мне...

Да, Твои сроки я не знаю...

 

...Мария, я похоронил тебя на старинном русском русском погосте кладбище между Загорском и Переславлем...

Близ заброшенной деревеньки Рогачево...

Мария, первая возлюбленная жено моя я тайно похоронил тебя на заброшенном церковном кладбище...

 

О Русь моя, и помирают забываются на тебе твои старинные кладбища погосты деревянные усталые...

О Русь, почто пошто дедов отцов забываешь...

Русь, и помирают в гробных травах могильницах барвинках обильных твои кладбища увядают...

 

Мария, жено быстрая моя, я похоронил тебя тайком на древлем погосте рогачевском…

Мария, я там над тобой деревянный бедный крест поставил…

И на Воздвиженье мы обвенчались и на Вознесенье, когда пекут пироги с зеленым луком и завивают березки, я над тобой посмертный крест воздвиг поставил...

 

О Боже!..

И было Воздвижение креста над твоим прахом, а Вознесения души твоей я не дождался…

И поколебался…

 

И ушел из церкви Святой Богородицы и сложил с себя сан священника…

И стал простым мирянином…

И пошатнулся сокрушился в вере православной после довременного неправедного кре­ста того...

И стал учителем древнерусского слова витийственного в переславльской сельской школе...

 

И много странствовал скитался по земле русской, и много гоешил сластьями телесными объятый и много пианствовал, чтобы ублажить истратить слепую плоть свою, ибо без Бога, без души человек, словно петух, которому топором отняли го­лову а он все хлопочет, пляшет, мается, тщится напоследок ярый, радостный...

 

И много лет прошло, и забыл я тебя жена дальная моя и забыл про тихий тайный крест тот рогачевский...

И церковь свою брошенную церковку заметенную храмину малую свечу Святой Богородицы забыл забыл забыл...

 

Но всю жизнь свою останнюю ждал я чуда иль знамения...

 

...Ангел Бывых Дней, ты ли в тумане в паоблаке ледяном дымном стоишь и голосом забытой жены моей Марии вопро­шаешь?..

Веешь тлеешь ласкаешь?

Ангеле! Чудо дивное снежное ледовое мое!..

Иль дождался я чуда знамения?..

 

…О русский неоглядный необъятный безбожный божий живый человек и все тебе хочется чуда знамения праздника…

То не лебедь перелетная плещется ищется бродит летит в тумане майском талом мается — то залетный божий захожий русский Михаил Архангел грозный оружник полченик с обоюдо­острым двуручным живым осиянным мечом кладенцом что прорубает любую плоть и кость неправую?..

 

О русский человек многогрешный многоядный и все тебе мнится хочется чуда...

От полей холмов лесов что ль неоглядных?..

От дождей что ль осенних непролазных в коих пшеницы да ржи утлые как утопленники вянут?..

От изб что ли косых пьяных самогонных заснеженных в которых вдовы вековухи солдатки ненаглядные козьи бедные платки для сирот вяжут?..

И как тут не ждать чуда иль знамения?..

 

Господи, иль я дождался?..

 

…Ангеле Бывых Дней, Ты ли стоишь манишь таишь в паоб­лаке тумане?..

Ангеле, Ты ль исходишь говоришь лепечешь усопших голосвами дальними?..

 

Мария, жено моя забытая, ты ль стоишь?..

Ты ль ветхий забытый рогачевский крест к груди опустошенной прижимаешь принимаешь?..

Иль церковка Пресвятой Богородицы моя былая тешится ликовствует в тумане непроглядном благовествует забытыми колоколами?..

 

…Пресвятая Богородица!.. Родимица!.. Земная Сошественница!.. Дево рождшая без семени!.. Мария Богородица!.. Дево дево...

И прежде чем длань, чем алчущий перст мужа — тронут тронули сосок твоей неповинный девичий уста березового Мла­денца!..

Матерь-Дево...

 

…Мария, жена моя, а я целовал алые жасмины шиповники ранние вешние телесные девичьи радостные твои!.. Да!..

 

Но забыл я тебя, жена моя.

Но забыл я тебя, церковка Пресвятой Богородицы брошенная моя...

 

И захирела ты после ухода моего…

И плесенью ржой окисью зеленой ядовитой покрылся колокол кампан твой сре­занный еще при царе Петре да так и забытый оставленный на колокольне звоннице...

Хотя в народе говорят, хотя в народе есть молва, что по большим церковным праздникам колокол этот забытый сам снимается с колокольни и летает тихо певуче по округе и зво­нит забыто, но не верю я…

Не верю...

 

Ангеле!.. Ангеле Бывых Дней!..

Но ты пришел!..

Но ты сто­ишь в тумане иглистом жемчужном паоблаке молочном млечном густом и кличешь зовешь меня что ли голосом усопшей жены моей моей моей...

И я иду и я ищу тебя, Ангел Бывых Дней мой...

Где Ты, Ангеле?..

Все руки мои дрожащие рыщут ищут бродят роются в ту­мане утреннем...

Где Ты, Ангеле?..

 

...Тимофеюшко... муже мой возлюбленный...

И ты воспомнил меня? Марию усопшую неповинную жену твою?..

 

...Да Ангеле... Но где ты в тумане?..

 

И тут пошла метель ярая густая и стала ослеплять мокрыми сырыми звездистыми хлопьями глаза отцу Тимофею быв­шему священнику...

И потерял он в метели кроличью бедную шапку свою, но искал в тумане в метели белесой тучной тьме…

 

…Ангеле... Где льдистые осиянные крылья Твои?..

Жено моя Мария... Где ты?.. Дай коснуться тебя...

 

Тогда голос был из метели ясный:

-Я здесь, Тимофей. Иди сюда, заблудший мой.

 

И тут метель унялась над головой Тимофея и стало тихо над головой седой жемчужной его…

Но только над головой отца Тимофея не было метели, окрест буйно яро слепо мокро неслась билась металась она и окрест ничего нельзя было увидеть и словно не было за ме­телью Плещеева озера и города Переславля и самой Руси…

 

И тут отец Тимофей услышал тихий певучий дивный дымный малиновый звон колокольный…

И поднял седую голову свою к небесам и увидел что над ним Колокол стоит парит и метель не пропускает на него…

И сияет Колокол, словно начистили его ныне и нет на нем ни плесени, ни ржи окиси…

 

И больно стало глазам отца Тимофея от блеска этого небесного…

И от крутого ветра било язык Колоко­ла колебался и бился в стены медные и нерукотворный хрусталь­ный затаенный звон шел с небес...

 

Тут вспомнил отец Тимофей народную молву о летающем по большим церковным праздникам срезанном Колоколе с бывшей его церкви Пресвятой Богородицы…

И тогда взмолился он, как во дни веры далекие свои...

 

...Ангеле! Ангел Бывых Дней, и ты насылаешь на чело­века Колокол летающий?..

 

О Русь моя спящая безбожная вольная заброшенная!..

О русский человек многогрешный многовольный безбожный!..

И только дан тебе парящий осиянный колокол!..

 

О Господи!.. Ты ль насылаешь на Русь спящую колокол ле­тящий?..

Иль пришла пора, когда срезанные снятые забытые поруб­ленные погубленные поруганные колокола летают над тобой Русь святая моя?..

Ай ли?..

 

…Ангеле, но где Ты?..

 

И отец Тимофей пошел к метели к озеру Плещееву, но Колокол содвинулся над ним и шел над ним и не давал метели и жемчужные власы Тимофея были сухи...

Но отец Тимофей маялся…

 

…Ангеле где Ты?...

Мария, жена моя усопшая, а явившаяся заживо, жено моя!..

Хоть на мгновенье хоть на миг явись!..

Где где где ты?..

 

И отец Тимофей бежал к метели, но Колокол шел над ним и колебался и парил и сиял летучей златомедью…

 

Тогда Тимофей устал и встал и Колокол встал над ним.

 

…Ангеле...

Жено Мария... Явись хоть на миг! хоть на мгно­венье а потом сгинь сойди изойди навек в метели!..

Ангеле!.. Господи!.. Пошли яви мне неверующему нищему ничтожному чудо иль знаменье!..

 

…О Тимофее... муже... сыне...

Мало тебе этого Колокола летающего?..

Гляди... Я стою около тебя Тимофей неверующий...

 

И при жизни отец ее пианый звонарь Иван часто бил ее, и она заикалась немного, а ныне из гроба стала заикаться более…

Волновалась она… Маялась...

 

И тут оглянулся отец Тимофей на голос и увидел дальную смутную жену свою Марию в том том том плисовом полушубке, в том том том разбуженном растревоженном разорванном его устами зубами кумачовом переславльском сарафане, в том том вологодском кружевном платке…

 

И она стояла в метели на свеженаметенном сугробе и улы­балась...

И Тимофею руками сладкими руками прошлыми пухо­выми лебедиными веслами замогильными веселыми махала плескала дожидалась…

И она улыбалась…

 

А потом наклонилась к сугробу и сразу сразу — о Господи да погоди! да зачем сразу?.. и сразу подняла с сугроба рогачевский тот забытый ветхий изотленный изниклый изломлелый крест и поднесла его к лицу своему и заплакала заплакала…

…Ой Ангеле! ой Ангел Бывых Дней, за что? зачем? пошто являешься? за что? за что караешь?..

 

И мелко торопко суетно хлипко побежал отец Тимофей к жене своей, но там, где она стояла, сугроб сразу дымно дико осел истаял…

И явилась пробилась провилась прожглась протаялась прорубь иордань дымящая... кипящая...

И там уже стоял дремучий рыбарь-лещатник в овчинном пахучем тулупе и ворошил ворожил уже удой в свежей прору­би водокрещи иордани...

 

...О, Ангел Бывых Дней!..

И Ты уходишь прожегши проломив­ши пробивши протопивши прорубь в толще льда декабрьского…

И что Тебе хрупкая ломкая душа человеческая?..

 

Но жена жено Мария моя!..

Я воспомнил тебя, усопшая воз­любленная родная родимая моя...

 

…И тут что-то коснулось лица щеки отца Тимофея…

И он под­нял глаза свои и увидел что Колокол опустился и стоит прямо у головы его покорно…

И язык било его касается лица Тимофея…

И по развалистому раструбу его идут горят древние словеса слова глаголы Евангелиста Иоанна из Апокалипсиса: «Бог есть любовь, человече... Но имею против тебя то, что оставил ты пер­вую любовь свою!..».

Но имею против тебя то, что оставил ты первую любовь свою!..

О Господи!..

 

…Но имею против тебя то, что оставил ты первую любовь свою, человече...

О Господи!..

 

Я не оставил тебя церковка Пресвятой Богородицы моя!..

Я не оставил не забыл тебя дальная усопшая верная и за гробом верная ждущая жена моя Марья Мария в разорванном разграбленном расхищенном счастливом сарафане русском...

 

…И отец Тимофей пошел в метели…

 

И Колокол качнулся сод­винулся колыхнулся и низко пошел с ним…

И язык его касался отца Тимофея, словно звал его ударить в колокол...

 

…Человече!..

Подними небу земные скоротечные очи твои…

И увидишь Колокол над собой…

И ударь в него…

 

И пробудится и пойдет к тебе Ангел Бывых Дней…

 

Свете!..

 

 1980 год

 

 

 

ЛЕГЕНДА О СЛИВОВЫХ МОНАХАХ

 

Юродивый святой Руси Тимофей-Измигул сказал:

— О, Господь мой!..

Блаженный Павел Апостол сказал: Ибо слово о Кресте для погибающих — юродство есть!

Ибо написано: Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну!

 

Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего?

Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?..

Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих...

Но где юродивые на Руси сей?..

 

Я последний юродивый Руси Тимофей-Измигул...

Да Господь мой! мой ивовый печальный осенний Господь мой...

Но после той Войны, когда будут гореть рыдать сникать чадить камни — все живые станут юродивыми... да...

 

Я стою в новгородском осеннем сквозистом поле поле поле

Я последний юродивый последних времен Тимофей-Измигул

 

Сладко Отче в осеннем чистом вседальнем тихом нежном струистом поле, где только витают серебряные перламутровые жемчужные паутины целебные пелены кружева

Господь, запеленай меня в осенние летучие пелены паутины свои полевые! ай!

 

Но мучает меня тишина Руси этой и слова владык вождей нынешних властителей безбожников о жизни и мире

И палачи хлопочут, ратуют за отмену смертной казни громогласно, но если отменяют казни — куда пойдут руки и ноги их, что привыкли ступать по людям живым?..

 

Но мучают меня в поле вечном этом слова Апостола Павла: Егда все рекут мир и утверждение, тогда нападает на них внезапу всегубительство...

 

…О Господи, не мучь ухо мое обморочным миром тишиной болезной сей!

Или гробовыми саванами пеленами паутинами сетями тихими этими запеленай обвей забей чуткое ухо мое!

 

О Господь мой, что я вижу, как горят не леса, не травы, не звери, а камни горят?

Господь мой, что слышу тайный глас огня что ест поглощает гложет камень?..

И стоят окрест мёртвые времена, как времена царя Иоанна Грозного, как лютая зима...

 

О, последние человеки!..

И вы учуете, узнаете дух горящих камней, который никогда не знала ноздря человеческая…

 

Но зачем, Господь мой!..

Иль так велики грехи наши, что запылают и камни?

Иль?

 

Русь, иль не осталось праведников, что спасут, уберегут тебя от огня, вызвав милость Господа нашего?

Русь, иль изошла, изникла в бесах, в палачах, в опричниках, в вине хмеле? в сквернословии, как чистый лес в могильных засохших дубах?

 

Русь! я устал любить жалеть Тебя... я ухожу... прощай...

Господь! отпусти с Руси...

Пожалей мя... пожалей...

 

…Погоди певец!

Куда ты, баловень полей?

Иль не веет в душу Русь былых алмазных белостенных чудовых монастырей?

Иль не веет, не сквозит, не говорит, не лепечет в душу неоглядную русскую вольную Русь былых церквей монастырей?..

Иль не кличут тебя души русских монахов да святых царей?..

 

…Кличут, Господь мой! да оттого душе моей одинокой в веке нынешнем больней...

Господь! отпусти мя! пожалей... отпусти к колодцам Азии моей... Ей-ей!..

 

Где монастыри? где церкви белы лебеди? где монахи чернецы?

Где цари пророки апостолы Руси моей?

 

Господь! в земле они! во прахе неисходном! в хладной летучей ползучей тле золе...

 

...Нет, певец! они в душе твоей! ей-ей!..

 

Тогда!..

О, Господи пожалей!..

Ой, Господь мой!

Я скажу легенду о последнем на Руси монастыре...

Ибо в Последние Времена явится и последний монастырь на Руси…

 

…Ой, сливовые ивовые монахи!..

Ой, был стоял во граде Печора близ Пскова последний русский монастырь…

Ой, было в монастыре том двадцать последних монахов-чернецов и владыка их младой ярый игумен настоятель Андрей…

И еще был тучный неистовый сад слив и яблонь в монастыре

И он кормил, питал последних тихих монахов...

Но!..

 

Но властитель хозяин града Печоры Степан Иоанн Безбожник мучился от монастыря сего, как от зуба томящего больного, потому что был он последним монастырем на Руси, и хозяева безбожники Руси таили, роптали на Степана Иоанна за монахов-чернецов его…

 

И не знал Степан Иоанн, как мирно извести избить изгубить монастырь с обитателями его, чтобы не смущали они его родной чистый безбожный град Печору и Русь всю забывшую Христа…

Он мог кликнуть гонителей-насильников на монастырь, чтобы те срыли навек стены его и зарыли заживо обитателей его, но новоявленные вожди запрещали ему.

 

А говорили:

— Изведи монастырь скверну нечисть сию мирно! без насилия!

От насилия Русь устала и отдыхает ныне от явных палачей! а полна тайных...

Излечи чирей нарыв сей на чистом теле Руси не ножом а травами! зельем мирным! отварами тайными!..

Чтоб рассосался сам без ножа на теле блаженной Руси...

Иль не знаешь зелий таких?..

 

Но Степан Иоанн не знал такой травы, такого отвара-зелья и оттого мучился и страдал бессонницей…

И часто в ночах бродил окрест кроткого белого монастыря, не зная, какую беглую пожирающую хворь, чуму, тлю, огнь тайно наслать на монастырь, чтоб неслышно опустошить его…

Но не находил…

 

Тогда его дочь, восемнадцатилетняя Агата-Нощь, которая любила его и видела муки его, решила помочь ему.

И извести последний на Руси монастырь на Печоре-граде.

 

И в ночь августа-серпеня-густаря, в ночь Владимира Крестителя Святого, в ночь когда самостийно падают первые яблоки белого налива и лазоревые сливы монастырского сада в садовые травы, когда Господь осыпает землю скоротечными алмазными звездопадами, Агата нагая явилась под луной и летящими избыточно звездами на монастырской высокой древлей стене…

 

Агата родилась осенней долгой ночью…

Агата вышла из чрева матери ночью…

И потому любила ночь и страдала бессонницей

И часто бродила в ночи и звала себя Агата-Нощь…

 

И теперь она шла по стене нагая нагая нагая…

И долго шла…

И у неё волосы агатовые бешеные несметные роящиеся, как ночной лесной муравейник кудрявые смоляные запальчивые были

А тело сметанное сахарное гулящее ленное бездонное тело девственницы первое было…

 

Она впервые нагая была и радовалась гладкой яблоневой мраморной наготе своей

И хмельная тугая избыточная была от наготы неистовой вольной своей…

А соски сосцы её были как сливы лазоревые, что падали в садовую траву

А груди были, а лядвие спелые были, как яблоки белого налива-наплыва, что впервые тайно скороспело в садовые травы с дерев обрывались опускались окунались…

 

…И тут явился вышел первый монах чернец Епифаний под белокаменную стену монастырскую…

И она сказала:

— Отец! Глядите — сегодня ночь, когда падают первые тучные яблоки и сливы и звезды божии падают...

Глядите — мирозданье, как сад, изнемогает!..

И падают яблоки и сливы и звезды и девы-девственницы белого налива, падают, монах отец возлюбленный мой, падают падают падают... изникают изнемогают...

Отец, пожалейте! помилуйте! поймайте!..

Не оставьте...

 

И она спелотело пала со стены монастырской на перезрелые дрожащие руки длани монаха Епифания пала…

И она нагая

А он в тьмовой вороньей бедной ветхой рясе

И она нагая девая

И она сказала шептала:

— Отец! я нагая! мне хладно хладно! дайте мне вашу рясу-ограду!..

Отец я от девства своего устала!..

 

И она стала трясти шатать его как перезрелую яблоню…

И она разорила собрала совлекла с него прелую пряную рясу

И они вначале кротко устыдились а потом яро усладились усмирились в травах…

И на них тайно тяжко слезно палые яблоки и сливы и звезды падали...

Засыпали их... засыпали...

Ой ли?..

Ай ли?..

 

И она прошла чрез его рясу монаха, аки сквозь монастырскую стену…

А он прошел чрез её девство, как чрез черемуховый цветущий куст...

 

…Господь мой!

 Прости им в ночь, когда сливы и первояблоки и звёзды и человеки поспелые падают падают...

 В такую ночь словно доносится с небес:

— Прощаю... прощаю... прощаю... чада Мои спелые…

Прощаю…

 

…А утром нашел непролазный татарский туман от псковских древнерусских лесов на печорский монастырь…

И объятый туманом а еще более объятый уязвленный девьим телом сладостно первозданным первораненным первоалым и нижним дурманом монах Епифаний навсегда покинул пристань обитель юдоль свою

И ушел в мир, канул в суетное море житейское…

 

А потом вослед за ним польстился на ночное открытое бездонное тело Агаты монах Евстафий-голодарь-рясофорник

А за ним отец Афанасий-столпник

А за ним отец иеромонах Фома-книжник и другие вослед…

 

И не стало монастырской былой беглой братии…

И опустел обмер потух последний монастырь-свеча-лампада на граде Печоре и на всей Руси, аки гнездо покинутое осенней птицей хладной…

 

…И остался в монастыре один настоятель игумен Андрей-безмолвник, что дал обет молчанья.

И он не знал о причине бегства грешных братий своих

И маялся от неведенья

И не знал какой бес посетил опустошил монастырь...

 

А уж стоял сентябрь-вресень

И шел северный ветр-«сиверко»

И слива брошенного монастырского сада вся пала тучная кривая хмельная в траву и там была ледяная дымчатая сиротская скользкая мяклая медоточивая ненужная постылая…

Пахло от палой сливы дурным перебродившим самогоном, словно по земле разлилось кислое дурное вино…

 

И однажды ночью одинокий игумен Андрей шел ступал по палым лазоревым тучным мутным сливам…

И луна вышла из ветреных туч и облила обдала обхватила обсыпала зябким перламутром-жемчугом сливовый тяжкий нагой одинокий сад и нагую дрожащую Агату бродящую одиноко на монастырской высокой стене….

 

Она пришла чтобы соблазнить последнего монаха — и это был Андрей…

 

И тогда игумен понял куда ушли монахи и кто был бес-совратитель…

Но маялся он и мычал как зверь в ночи, ибо не мог говорить ибо дал обет молчанья, но мычал и стенал глядя на Агату…

 

А потом взял с земли садовый шест-андрон, которым спелую сливу сбивают с дерев, и посек побил ударил андроном Агату по молочным лунным ногам, что дрожали от хладного ночного осеннего ветра-«чичеры», который уж осенний первый снег уже нес...

 

…Тут Тимофей-Измигул взмолился…

— Ай Господи, устал я от сказанья этого от печальной легенды от песни этой...

Да жаль мне сих человеков...

Да изболелась дрожь-душа, как тело нагое Агаты от ветра-«чичеры»...

Но дале говорю...

Я блаженный юродивый Тимофей-Измигул...

 

…И побил подбил игумен кроткий Андрей-безмолвник андроном Агату по ногам и она подкосилась неверно тяжко подломилась и упала слепо шатко со стены на землю…

И там на сливах палых сломала обломала убила обе ноги

И стала звать на помощь в ночи…

 

Тогда игумен Андрей закричал люто:

— Господь мой! прости меня! помилуй овчу эту! Покарай меня убивца слепого лютого!..

Покарай меня Господи! Господи покарай мя! раздави меня как палую сливу сию Ступней Своей праведной!

Покарай меня за гнев лютый волчий мой!..

Господь мой!..

Покарай изведи меня за заблудшую бедную овчу сию!..

 

И он рыдал и склонялся над Агатой:

— Дочь дщерь милая моя! прости меня чадо чарое мое! прости мя!..

Но ты извела совратила последний монастырь Руси и опустошила приют мой!

И если Спаситель вернется Русь болезную проведать, то негде Ему переночевать нынче будет...

Монастырь — дом Его — пуст…

Монастырь пуст… Русь пуста…

Дщерь, но цена велика!..

И что сломанные поверженные убитые ноги твои когда душа погублена твоя? дщерь моя?..

 

И он взял андрон дряхлый шест на котором были ветхие гвозди чтобы сливы высокие со ветвей рвать доставать и стал гвоздями неслышно легко упоенно рвать драть себе лицо и руки, но страдал над Агатой притихшей и своей боли не чуял, а только её муку знал…

 

И взял её на руки могутные тихие ласковые свои

И Агата стихла на руках его, как дитя, как стихала она в детстве на руках отца своего, хозяина Печоры-города, безбожника лютого Степана Иоанна. (Вот так неправедные отцы убивают уморяют чад своих... да...)

 

И понес игумен Андрей тихую нагую Агату на руках своих целебных лучезарных сладимых, и вынес за врата монастыря и пошел покорно по улицам города в дом Агаты...

И вновь замолк навек...

И вернулось к нему молчанье-немота его.

 

И был судим и сослан в Сибирь на реку Вилюй ледовую косматую…

И там двадцать глухих лет валил рубил лес таежный на лесоповалах комариных кровяных…

И стал седым старцем, но молчал все эти лета и дни…

И его принимали как немого и сторонились…

 

…И через двадцать лет он вернулся в родной город Печору к родному монастырю своему, о котором часто неслышно сладко рыдал в ночах вилюйских ледовых лесных...

 

Но за эти двадцать темных сиротских лет сливовый монастырский сад одичал и разросся несметно, неоглядно…

И бросился метнулся как пес лютый чрез рухлые стены монастырские на город Печору, и от него на окрестности и на Русь всю…

И залил заполонил Русь всю.

И был несметный урожай диких тучных слив заброшенных лазоревых…

И жильцы Печоры гнали самогон сливовый душный необъятный и стал град Печора самогонный и стали окрестности самогонные бредовые дурные…

И стала вся Русь самогонная пьяная болезная дурная как палая постылая сиротская слива, в которой червь бродит…

 

Когда безбожники приходят к власти — вместе с ними приходят бурьян сорняк дикая слива самогон и необъятная смерть…

На троне — вор, в стране — мор…

 

Но отец Андрей высоко нетронуто прошел через пьяные деревни и города и нашел монастырь свой…

И стал могутным топором деревья сливовые дурные вырубать и сад очищать от тли от хвори...

 

О Господи! помоги ему! помоги топору его!

Да что одинокий топор его в несметном запущенном пьяном саду пагубе море?..

Что одинокая утлая ладья в кишащем море?..

О Господи!..

 

И однажды нощь была в саду монастырском древлем…

И отец Андрей рубил валил топором гнилые мшистые деревья…

И осень была…

И «чичера»-ветер нес на Русь первые снега первые летучие хладные пряжи пелены кружева

 

И тогда отец Андрей услыхал в ночи чей-то тихий плач…

И подъял очи глаза…

И там, на развалинах порушенной монастырской стены, стояла она…

 

И там стояла Агата в первых метельных снегах пеленах перламутрах кружевах

И она была в бедном плисовом полушубке и бедных лаптях, которые уже никто не знает на Руси…

И она ныне ныне была вся седая, как снега кружева, а была тогда вся агатовая курчавая смоляная нагая вся была тогда…

(О Господи! зачем виться кипеть и седым волосам? в седых младых снегах кружевах?)

И она была на глухих кривых бездонных самодельных костылях…

 

И она рыдала и чрез костыли шаткие руки дрожащие простирала поднимала воздымала к отцу Андрею необъятно руки простирала уповала:

— Батюшка Андрей... Я двадцать лет жду тебя в саду этом...

Я двадцать лет жду тебя... Я с той ночи жду...

Ты хотел убить меня… А я навек полюбила тебя… когда ты нёс меня, подбитую, на руках… батюшка, батюшко...

 

И она рушилась, металась, оседала с костылей на землю, но отец Андрей не дал упасть ей…

И впервые за двадцать лет он разъял седые уста:

— Агата... Я двадцать лет валил рубил на Вилюе кедры неповинные...

Но всякий раз, но всякий раз, когда дерево падало — я видел как ты со стены свергаешься падаешь...

 

Возлюбленная моя...

Прости мне...

Агата...

 

Здравствуй!.. Чадо очарованное!..

Вот и повстречались...

 

1980 год

 

 

 ЛЮБОВЬ В БОЛЬШИХ ГОРОДАХ

 

                                    Памяти незабвенной чародейной балерины Малики Сабировой

 

                             ...Как странно мне, что здесь себя я встретил...

                                                                                                        М.С.

…Пророки и поэты обходят большие города, ибо нет в них люб­ви… А что без любви и дитя и пророк и поэт и всяк человек?

 

...Любовь! любовь! я искал тебя в больших городах. И не на­шел…

Где ты? Есть ли ты?..

Но!..

О о! О о! Онкос! Онкос! Онкоцентр! Пирамида!.. Погребальный бетонный безысходный колодезь Саркофаг в тридцать три этажа!..

 

...Задержись, падая слетая спадая сходя с тридцать третьего этажа! человече задержись в небеси в небесах!

Да поздно...

...Ай пирамида Хуфу-Хеопса где бродит лазоревая святая мумия фараона Четвёртой Династии 17 века до нашей эры! где ты стоишь таишь в египетских песках?..

Но ты стоишь пирамида зодчего Хемиуна ты стоишь во всех веках…

И твоя лазоревая гранатовая дымчатая мумия жива жива жива…

И она бродит в кромешных каменных колодезях черевах пирамиды жива она!..

 

...Онкос! Онкос! канцер канцер! обреченный облученный обмученный опухолями диавольскими сорняками метастазами че­ловече задержись сходя с тридцать третьего этажа!..

А исполинская вавилонская чудовищная Пирамида XX ве­ка — нашей эры — Онкоцентр стоит молит уповает на окраине Москвы бродит в русских колодезных снегах…

А там дышат немощствуют шесть тысяч лазоревых живых мумий таинниц во чреве в белоснежных равнодушных коридорах палатах черевах Пирамиды! айя!..

 

...Возлюбленный мой задержись слетая сходя спадая с трид­цать третьего этажа!

...Возлюбленная моя помедли у очей у губ моих слетая сходя сошествуя с тридцать третьего бездонного этажа! ааааа...

 

...Возлюбленная моя Мария Исида Неферт твое древлее имя как гроздь азийского пыльного живого рохатинского курчавого бархатного златого винограда течет живет в моих зимних пере­спелых обреченных худых худых перстах...

Из которых кость видна светится сокровенно жемчужно как скорый прах!

Но как поздно я встретил тебя возлюбленная моя!..

Но как поздно встретил я тебя в этих последних больничных тошных гробовых саванах стенах! айя!..

...Возлюбленный мой Иван Хуфу-Хеопс наш Sarkophagos в тридцать три этажа пожирает поядает наши податливые повер­женные тела…

А я плясунья балерина, и у меня от душной сценической пыли легкие горят дымят…

А в них sarkoma взялась завелась тля….

А мне жить осталось три дня…

А тут я встретил тебя…

Средь перезрелых желтых абрикосовых осенних мумий человеков хворых на желтых златых осенних этажах…

Ты был со смоляной бородой как вран суздальский припав­ший присевший приютившийся на рождественские алые снега как памирский яростный агат... как тянь-шаньский як на альпий­ских горах...

...Возлюбленная моя! я не суздальский вековой вран я не памирский бессмертный агат! Я не тянь-шаньский як...

Вся эта Онкоспирамида поместилась раскрылась раздвину­лась разъярилась вся в моих чревах кишках нутрах…

И жить мне осталось три дня но тут я встретил тебя тя тихая чистшая возлюбленная другиня последняя земная моя…

Кто послал тебя ко мне любовь моя?..

А там кого кого я встречу в небесах? Только тебя любовь моя!..

А там встреча вечна, а на земле всего три дня!..

Но я счастлив и здесь любовь моя!..

 

...Возлюбленный мой!

Когда построили Пирамиду Хуфу-Хеопса ее зодчего Хемиуна брата верховного фараона сбросили со свежей Вершины-Острия!

И он долго по каменной глади падал летел витал умирал вдох­новенно молодое пенное тело свое тратил о камни плиты избивал! ай высока Пирамида была!

Возлюбленный мой а я неслышно алчно таю таю в шелестя­щих простынях как декабрьское мороженое в детское алом арбузном безвинном горле как в кипятке рушится хрусталь…

А я уже вся изошла до тридцати трех килограммов а во мне тридцать три килограмма как тридцать три этажа а Спасителю Христу было тридцать три года когда распяли Его а он восстал а я уже хочу летать как птица вешняя легка а я хочу летать!..

А я уже более птица чем человек, а душа птичья уже перна­тая уже крылатая моя...

 

...Возлюбленная моя я полечу с тобой! я хочу обнять навек те­бя в несметных метельных необъятных ройных снегах небесах небесах небесах...

Возлюбленная моя мы полетим навек с тобой!

Но когда?.. Но как?..

 

...Возлюбленный мой!

А главврач Онкоспирамиды Левонтий Мортус Осирис Анубис на прощанье возлюбил простил меня…

Он лысый как ливийская нубийская пустыня у него золотые зубы дымят горят он никогда не выходит из Пирамиды он живет и спит здесь средь дышащих лазоревых желтых мумий своих…

Он отец их!

Он фараон заживо мертвых обреченных!

Никто не видел, как он покидает Пирамиду, но я видела однажды, как он садился тайной ночью в черную машину и там за рулем сидела жена в черной смоляной одежде и необъятной чер­ной шляпе — но я успела заглянуть за черные кромешные шел­ковые поля этой шляпы — и увидела голый череп костяной лик без глаз но с гранатовыми рдяными пьяными губами…

Там под шляпой Смерть воительница была и черная загроб­ная машина Ея нильская погребальная колесница ладья всегда у Пирамиды стояла уповала ждала...

И стоит уповает ждет всегда…

И увозит обильные палые уро­жаи свои... да...

 

Тогда Левонтий Анубис мне шепнул:

— Мария я пущу тебя на крышу моей Пирамиды — там воля там небеса там снега метут!.. Оттуда вся Русь видна ясна слышна! Ты там напоследок надышишься наживешься налюбуешься на­глядишься всласть!..

И он дал мне ключ от двери на крышу…

Он давал ключи всем, кому оставалось три дня...

И теперь я всякую ночь всхожу на крышу Пирамиды и там дышу и гляжу через снега чрез всесвечные русские ледовые паутины пряжи пелены жемчужные летучи кружева…

Где там Русь?..

Где ее древлие травознатцы святые травницы, что исцелили бы меня?

Да нет там травниц травознатцев, а есть одна трава...

Не одо­лели Русь татары, а одолели дикие травы...

И травознатцы бес­следно полегли навек в глухие травы...

 

Чу!.. Ау!.. Где там Русь... Сон целебная трава?..

Или ее полонила навек метель взяла?

Может и нет там в метелях Руси? может метель Русь спеле­нала схоронила замела? не знаю я.

Да мне уже не увидать...

 

Но! если б стихла унялась метель — и вся Русь с крыши стала видна ясна до окраин до дна — тогда я бы увидела путника Иисуса Христа, что идет грядет на праздник Руси, на тысячелетье крещенья Руси по смирным неоглядным снегам...

Он идет на тысячелетнюю Русь, на Праздник Ее, Он идет в снегах осенен бос кроток Гость, а Его никто на Руси не ждет...

Но я жду…

Я с Пирамиды гляжу. Я жду Его.

Он один исцелит воскресит меня и всех, кто в Пирамиде, как исцелил воскресил Он Лазаря и иных…

Христос — одна надежда у обреченных на земле! да!

Но метель не унимается не успокаивается.

И не видно Руси…

И не видно Христа тихо грядущего в смирных осиянных ал­мазных покорливых снегах снегах снегах...

И грядет незваный Гость в снегах...

А возлюбленный мой а мне жить дышать осталось три дня…

Но такая боль резь тьма дурь кость ткань мясо мое заживо горит точит скорбит и нет сил встать от простыней!

Возлюбленный мой подними меня отнеси меня на крышу — я там хочу дышать жить летать в последних снегах...

Я там хочу летать витать как летала витала над сценой тогда тогда тогда, когда жива была...

...Возлюбленная моя скоро нощь нощь скоро все утихнут уля­гутся бредить бродить спать умирать уповать…

Скоро нощь — скоро уснет Левонтий Мортус Анубис Оси­рис — тогда мы пойдем с тобой на крышу и будем летать дышать в метели витать!..

Скоро нощь! потерпи возлюбленная моя, чтоб никто не увидел нас...

 

И я стою берегу лелею руку снежную перламутровую пуховую ломкую сквозящую твою в жемчужных погребальных летучих простынях...

Я с тобой возлюбленная моя... потерпи потомись подремли в сонных саванных пагубных простынях...

 

...О Боже! тогда она спит тогда она дремлет тогда она тлеет ве­ет длится свято тихо сокровенно в простынях…

О Боже! я стою я молю над возлюбленной моей! о боже пусть скорей грядет нощь! пусть скорей Онкоспирамиду как слепая ме­тель сон сон сон объемлет обманет обнимет обоймет возьмет...

О...

 

О, Боже!

Тут в палату входит бесшумно как древнеегипетский кот Левонтий Мортус. Он в багряном байковом халате, в каких хо­дят все больные…

Тут он вкрадчиво обнимает меня хищно кусает меня в ухо как рысь льнет курлычет мяукает лает как шакал мертвыми своими золотыми зубами.

Анубис гиблый долгий стелющийся змеиный. Пахнет от него мертвенным формалином и карболкой.

Он золотыми зубами хватко остро мучит терзает ухо мое а потом тело а потом душу:

— Ваня Иоанн рыдай! вопи! грызи меня! грызи Пирамиду мою!.. Бей меня! бей Мавзолей мой заживо погребенных замуро­ванных!..

Ты живой! и ты будешь жить еще тридцать три года как Иисус Христос!..

Ад!.. Диавол! Ад! Я ошибаюсь раз в тысячу лет!..

Я заблудился споткнулся ошибся: у тебя, сынок живучий, мимо­летная двуногая муха, не канцер-детка! — паук нутряной скор­пион скарабей каракурт а малая крапчатая тайная змейка — язва…

Ее-то быстро изгонят из нутра твоего гнезда…

Тут дру­гие лекари нужны... Айда! Гойда!.. Живи! ликуй! тлей! плодись!..

Завтра уйдешь веселый из моей Пирамиды!

Ай, как не любит моя Пирамида живых выпускать выдавать!

Прощай былой мертвец а ныне ярый жилец!..

А ей — твоей прозрачной невесте — осталось три дня!..

И кот загробный заупокойный зачеловеческий шакал Анубис Осирис в гранатовом халате ступая скользя неслышно уходит навек из палаты где спит возлюбленная моя...

Уходит навек из жизни моей, которая стала бездонно длин­ной...

Да зачем мне теперь она?..

 

— О, Боже! возлюбленная моя! ты спала! ты не слышала его слова? айя?!..

 

Она не слышала. Она спала…

У нее губы как горсть полных дангаринских гранатовых ярых зерен рубинов что в детстве азийском заброшенном гладном пыльном моем опрокидывала мне в горло матушка молчаливая милая Людмила родная трепетливая покорливая моя моя моя...

И она к Пирамидам ушла...

...Возлюбленная напоследок дай мне горсть живых рубинов дангаринских гранат яхромских земляник…

Возлюбленная моя я неслышно осторожно касаюсь губами губ твоих в смятенных шалых волнообразных уж горячечных мятежных простынях…

Возлюбленная моя уже уж нощь нощь пришла пришла при­шла...

 

Тогда она отворяет очи очи очи глаза как врата в черемуховый забытый дремный одичалый каширский сад сад сад…

Тогда она лепечет лопочет шепчет веет едва:

— Я так хорошо забывчиво забвенно спала спала ушла! Воз­любленный мой тут под подушкой ключ...

Возлюбленный мой! я так счастлива! я так полна!..

Только нет сил от горящих прос­тыней встать...

Прости меня...

 

...Возлюбленная моя я возьму бережно нежно тихо подниму на руки тебя как дитя!..

...Возлюбленный мой мне стыдно я вся алая на снежных про­стынях... прости мя... но я уже не тяжелая... и тебе не трудно будет... ведь тебе тоже осталось три дня... прости меня...

 

...Да! да! да! возлюбленная моя! мне тоже осталось три дня три дня три дня!..

 

И я беру тебя на руки и ты так певуча легка и я боюсь что ветер что метель тебя унесет летать витать в небеса!..

И я боюсь, что ветер снесет одну с крыши тебя... Без меня...

И я несу покою ее бережно на руках как дитя и она опять за­крывает смежает сладко забвенно дальные колыбельные очи очи глаза глаза глаза…

 

И я отворяю дверь и мы выходим на крышу…

А тут ходят не­оглядные шумливые лепетные безумные бездонные бездомные слепые глухие каширские черемухи летуче хладные пряжи кру­жева снега снега снега…

...Возлюбленная моя я окружаю обвиваю обнимаю тебя я дышу дышу в тебя! тебе не холодно возлюбленная любовь моя?.. айя... хватило ли дыханья у меня?..

 

...Хватило! Мне тепло тепло тепло любовь моя любовь моя любовь летучая моя моя моя...

 

Но сегодня Рождество и как? как? как? там русская Богоро­дица Роженица раждает пеленает в ледяных снегах снегах снегах?..

Как омывает сукровицу-рану?

Как молозиво сливает ис­точает?.. ай как Богородица русская Дитя родимое в снегах раждает кормит уберегает? убирает? усмиряет?..

 

Возлюбленный мой! погоди на краю крыши!..

Какая метель жемчужная святая праздничная густая! как тесто кулича пасха­льного Елизаветы моей матушки...

Матушка, дальняя матушка, не печалься, ведь ты живая, а я умираю...

Но как я счастлива! как полна метели хмеля круженья любви воздуха счастья счастья счастья...

И она сходит с рук моих и встает на ножных дивных чутких перстах как на пуантах и моих губ неслышно чародейно божест­венно касается касается касается…

…Возлюбленный мой погоди помедли на краю Пирамиды!.. А по­том пойдем сойдем взойдем полетаем повитаем!..

...Возлюбленная моя я стою я медлю я в метели я на краю Пирамиды я уповаю я касаюсь губ твоих еще земных медовых я касаюсь касаюсь касаюсь...

 Уповаю...

А потом они срываются сходят с Пирамиды а потом они вос­ходят летают упадают в метели восстают витают витают ви­тают…

...Ваня Ванечка Иоанн фараон Хуфу-Хеопс летучий снежный всевечный царь царь царь мой!..

...Маша Машенька Мария Исида Неферт летучая вселенская всевечная царица царица царица моя!..

Витают…

 

 Я искал любовь в больших городах.

 Я нашел ее...