Александр ПШЕНИЧНЫЙ 
Александр ПШЕНИЧНЫЙ
ТАМ, В НЕБЕСНЫХ САДАХ…
Рассказ
– Она тебе снится! – часто спрашивают меня знакомые женщины.
– Нет!? Это хорошо. Значит душа упокоилась с миром.
Мама умерла в ночь Вербного воскресения. Украина выбирала нового Президента, а ангелы принимали душу новопреставленной Марии.
На мониторе компьютера в кабинете заведующего кладбищем мелькали фигуры людей, наполняющих пластиковые пакеты и ведра песком из огромной желтой кучи за углом конторы.
– Три камеры по всей территории расставили, – перехватил мой любопытный взгляд ритуальный работник, – но как крали, так и крадут.
– А что можно унести с кладбища? – удивился я.
– Как что!? Цветной металл: латунные кресты, алюминиевые украшения оградок. Медные и бронзовые таблички, наконец. С ними в последнее время вовсе беда: сорвут ночью пластмассовую или стеклопакетную табличку, окрашенную под бронзу или латунь, – разобьют в ярости об оградку, а еще хуже памятник со злости завалят. Дикари, одним словом. Ни перед чем не останавливаются. Да что там таблички – с часовни, той, что за памятником Васе Коржу, ночью с крыши сорвали все медные листы. Даже латунную дверную ручку отпилили. Креста на них нет.
– А на памятник Коржу никто не покушался? – ухмыльнулся я. – Ведь металла в нем прилично.
– Да вы что! Вася был известнейшим вором в законе. Причем верующим. Его ныне здравствующие дружки в то же утро забулдыг вычислили бы, а вечером их нашли с ножами в боках. Это вам не батюшки и полиция – в этом учреждении все оперативно и серьезно.
– Я слышал, что над памятником Коржу работал сам Церетели – тот самый, который изваял монумент Петру Первому в Москве. Что ни говори, а памятник впечатляет: Вася словно живой на корточках сидит и раздумывает над новым делом. Говорят, что Корж был верховным судьей в уголовном мире, а посмертную скульптуру заказал и установил именитый московский журналист, попавший на Колыму по громкому политическому делу. Десять лет строгого режима – это фактически смертный приговор, особенного при негласном приказе прессования заключенного. Но политического зэка взял под крыло Вася Корж. Никто журналиста и пальцем не тронул. А через пять лет он по УДО вернулся в столицу. Вот и отблагодарил защитника после его смерти. Вместе с другими авторитетами, конечно.
– Хм… Не знаю, не знаю. В то время, когда памятник устанавливали, я здесь еще не работал. Но, что скульптуру из Москвы привезли – это точно.
Работник замолчал и пристально посмотрел на меня. Я напрягся в ожидании оглашения суммы за место на давно закрытом кладбище – том самом, на котором похоронен мой отец. Но ритуальщик молчал.
– Смотри! – через день за поминальным завтраком у могилы матери воскликнула моя жена и указала рукой вверх.
С южной части неба к нам приближалась вереница перелетных птиц.
– Гуси! – вырвалось у меня.
Птицы вытянулись неровным клином за летящим впереди вожаком. Гуси мерно взмахивали крыльями и что-то оживленно гоготали в полете. Я пересчитал птиц. Двенадцать! Ровно столько, сколько имен в списке на поминание моих ушедших родственников!
Неожиданно вожак опустился вниз, словно стремясь лучше рассмотреть нашу компанию. Шумная стая нырнула за поводырем.
Гуси умолкли. Они пролетели совсем близко над нами, с любопытством разглядывая то ли нас, то ли разложенную на столике у оградки пищу. Это походило на мираж; лишь свист от взмахов крыльев и испачканные перья животов напоминали о реальности происходящего. Неожиданно над нашими задранными головами вожак что-то крикнул на своем языке, стая загомонила, и… клин внезапно смешался в бесформенную кучу. Лишь у края леса птицы набрали высоту и выровнялись. Но уже не в угол, а в безукоризненную линейку.
– Неужели специально над нами пролетели?! – улыбнулся я, провожая глазами исчезающую за верхушками деревьев стаю. – Может это те самые птицы? И запах такой знакомый…
– Какие те самые? – вскинула брови двоюродная сестра.
– Лет пять назад в такую же пору я с матерью красил здесь оградку. Вокруг – ни души. Неожиданно до нас донеслись какие-то необычные звуки, исходящие сверху. Оглянулись: к нам, как и сегодня, рваным клином летела стайка гусей и что-то весело гоготала.
Когда птицы пролетали над нами, мама неожиданно засеменила вдоль оградок вслед за стаей, размахивая белой тряпкой и крича сухим голосом: «Путь-дорожка! Путь-дорожка!».
К моему удивлению, гуси притормозили, видимо, они действительно услышали слова матери, и выровнялись ровным клином.
Тогда мать снова воскликнула в небо: «Колесом! Колесом!».
Стая вздрогнула: вначале из строя выбился один гусь, затем второй, а потом все птицы смешались в бесформенную кучу с затерявшимся в ней вожаком. Гуси тревожно загоготали и живая масса повернула в сторону.
Мать снова взмахнула испачканной краской тряпкой: «Путь-дорожка! Путь-дорожка!».
И снова чудо! Одна из птиц вырвалась вперед, повернув свое мощное тело на север. За ней устремились остальные, быстро перестроившись в клин. Стая исчезла, оставив после себя запах камышей, речной воды, и… мистическое ощущение безграничной свободы.
– Вот это да! – я в удивлении развел руки.
– Извини! Детство вспомнила, – охрипшая мать устало опустилась на скамейку возле чьей-то могилки. – Ничего с тех пор не изменилось. Гуси те же. Только детьми мы бежали с пучками выдернутой из крыш соломы. Потом эти пучки в гнезда кур подкладывали – верили, что с ними птицы лучше несутся.
До войны девочкой я пасла гусей в деревне. Любила их, а они меня. Как-то одна гуска исчезла. Искали всей родней, но не нашли. Решили, что кто-то украл, или лисица праздник себе устроила. Крепко мне тогда досталось. Хотя и обидно.
Но через три месяца та самая гусыня, как ни в чем не бывало, зашла во двор с выводком гусят. Первым делом она подошла ко мне, погладила клювом ногу и что-то прогоготала. Видимо, прощения просила. Где она была, чем питалась? – непонятно. Но в воскресенье отец привез с районной ярмарки большой пряник – специально для меня. Фантастический гостинец по тем временам!
Моя прабабка говорила, что осенью птицы летят в свой рай – в ирий, а весной возвращаются на нашу землю. Скоро и моя душа улетит к Володеньке – мужу моему, а твоему отцу. Господи, как хочется его обнять! Одиннадцать их было – как в моих поминальных записках на церковный канун. Не просто так это.
Если не хватит денег на место рядом с отцом – не расстраивайся. Похорони на любом открытом кладбище – лишь бы в земельку. Хотелось бы лежать рядом с Володей, но кладбищенские своего не упустят…
Уходя, я оглянулся: куски и комочки глины со свежего холмика могилы матери скатились на надгробную плиту отца и вытянулись руслом, отдаленно напоминающим человеческую руку.
Уже который год мне снится один и тот же сон.
Там, в небесных садах, я вхожу в деревенскую хату давно умершей тетки Ульяны. Она воспитала моего отца-сироту вместе с тремя своими детьми. Сколько раз ребенком в этой хате я качался на люльке, привязанной веревками к ржавому крюку потолочной балки.
В передней хате за столом с деревенской снедью сидят мои родные со спокойными прекрасными лицами. Я обнимаю деда и бабку – родителей моего отца, которых никогда не видел. Их унес голод тридцать третьего года, но эту хату они успели построить. А потом я пожимаю крепкую руку второго деда – отца моей матери. Его убили в январе сорок четвертого при освобождении Ленинграда. За этим застольем есть место и для меня.
Через открытое окно доносятся звуки утреннего села: мычание коров, идущих на выпас, щелканье пастушьих кнутов, щебетание ласточек и веселое гоготание гусей. Прищуренными глазами вдалеке я вижу, как на зеркале реки у камышей резвится гусиная стая, радостно бьющая крыльями по водной глади Донца. Скоро она полетит еще за чьей-то душой.
Это мой ирий.
Я счастлив и жалею только об одном: эх, если бы можно позвонить с этой хатыны себе двадцатилетнему и предостеречь от глупостей и дурацких ошибок. Впрочем, все равно бы не послушал.
А кто этот рыбак, мирно сидящий с удочкой у камышей? Уж слишком сильно он напоминает того бронзового Васю Коржа под кладбищенским навесом.
г. Харьков