Ольга ДЬЯКОВА. ОГОНЬ 12-го ГОДА. Фрагменты из поэмы

 

Ольга ДЬЯКОВА

ОГОНЬ 12-го ГОДА

Фрагменты из поэмы

 

БОРОДИНСКОЕ СРАЖЕНИЕ

Наполеон искал сраженья жадно –

Безмолвие – страшней сопротивленья.

Сраженье – не манёвр, в нём всё наглядно,

И суть его улавливает зренье.      

 

Ромбалю признавался он:

«Погиб недавно генерал их Кульнев –

Он лучшим был и пал, сражённый пулей,

Хотя передавал Марбо, что ранен

Воитель в горло сабельным ударом».

 

Кутузов, возвратившись в ставку,

Сказал штабным, что завтра в схватке

Над нами зубы враг сломает,

Но только Бог единый знает,

Чем будем доколачивать его,

Стремясь прогнать из края своего.

Однако,

Они не любят штыковой атаки,

То ахиллесова пята в их войске –

Слабей намного в рукопашной драке,

Где действует захват наш жёсткий.

Идти лоб в лоб, грудь в грудь –

                                               не их стихия.

В прямом бою лишь мы сильны – Россия!..

 

Под ядрами француз стоит отменно,

Перед опасностью не преклонит колена,

И на картечь идёт он смело,

И против конницы пойдёт он браво,

Стреляет хорошо, но, право,

Он избегает штыковой атаки,

Косую сажень зная русского вояки.

 

Выносливость – всегда подмога русским,

Их жилистость – природное отличье,

Легко преодолённая усталость,

И к мелочам житейским безразличье».

 

А с Бородинской колокольни

Виднелось колосившееся поле –

С него ещё посева не снимали,

И оттого-то чудилось невольно –

Страдало поле, пело о печали.

 

Превосходящий вчетверо противник

Уже готовился идти на приступ.

Вот неприятель сделал первый выстрел,

И ахнула земля, ядром изрыта.

Затем второй раздался грохот быстрый –

Всё стало дымной пеленой накрыто.

 

Мы тотчас им ответили ударом,

И началась невиданная битва!

Не отдадим Отечества задаром,

Ведь с нами Бог и чистая молитва!

 

С невероятной быстротой французы

Наш левый фланг броском атаковали.

Одновременно с этим, отвлекая,

Ударила дивизия Дельзона,

И с диким криком полк Плазона

В Бородино ворвался страшным вихрем.

Атаки отбивал полковник Бистром,           

Ведь здесь врага давно мы ожидали –

Гвардейским Егерским полком обороняли.

 

Мгновенно бой упорный завязался,

И сколько новых сил ни посылали –

Француз о стену русских разбивался,

Велик закал уральской, тульской стали.

 

Сама земля, стеная, содрогалась.

Барклай-де-Толли принял вызов смерти,

Под пули и гранаты устремляясь

В необратимой дикой круговерти.

 

Такую мощь враги ещё не знали –

Лихую ярость егерей встречали.

Но таяло число солдат отважных,

От огненных смертей, ранений страшных.

 

И под угрозою обхода с фланга,

Мы вскоре отступили за Колочу.      

И сразу следом, что есть мочи,                                                                 

За нами двинулся линейный полк врага,

На пятки наступая, и тогда

Полки Барклай де Толли в помощь бросил –

Мы нечестивцев в стылую Колочу

Вогнали, и за ними мост сожгли.

Бородина спасти, всё ж, не смогли.

 

Дымилось поле чёрными клубами,

К шести утра село французы взяли,

За это заплатив полком отборным,

Неотвратимой гибелью Плазона –

За грохотом не слышно было стона.

 

Евгений Богарне, заняв высоты,

Поставив против русских батарею,

Открыл огонь по центру наших линий,

Стремясь план действий завершить скорее.

 

«Ну-у! – Савельев проревел со злостью. –

Я вам огня подкину, коли нужно».

«Круши! Коли!..» – неслось над полем дружно,

Казалось, тонет мир в дыму кромешном.

И за позицией у отходной дороги

Уж бинтовали раненых поспешно.

 

И наступали с двух сторон фланкиры,

Сражались русские отважно, рьяно,

«Сомкнуть ряды!» – кричали командиры

В неодолимой густоте тумана,

Встававшем в треске повсеместных взрывов.

 

«За веру, за отечество! Ура-а-а-а!

Стеной единой встанем на врага!» –

Призывом страстным по рядам летело,

Вокруг всё разлеталось и гудело.

 

Удар французов главный шёл на флеши

Багратиона – рвался конный, пеший, –

Без перебоя на него бросали

Громаду войск любимцы Бонапарта

(Всё злее становилась смерти жатва) –

Даву, Мюрат и Ней – все трое –

Одни из лучших маршалов столетья,

Пытались опрокинуть нас с налёта

Иль запереть в колено, что образовали

Колоча и Москва-река. Без счёта

Противника мы били беспощадно –

Кампан задет был и глотал он жадно

Прогорклый воздух вздыбленного поля.

Сейчас всё высшей покорялось воле.

 

Не ожидали недруги отпора,

Победы легче им давались ране.

Дессе из битвы выбыл вскоре –

Прошитый дробью, истекал от раны.

 

Рапп – ветеран больших походов –

Проговорил, вперёд подавшись,

Что он такой резни не видел сроду

В сражениях Наполеона раньше –

Ни при Ваграме и ни при Маренго,                               

Редела на глазах солдат шеренга

От устрашающего залпа.

 

И присланного генерала Раппа

Не пощадил свинец российский,

И ветеран Буонапарта

На изнывающую землю

Упал, подкошенный шрапнелью, –

Хватали руки душный воздух,

Где пули скорые свистели,

Орудья обсыпали грозно

Полки свинцовою метелью.

 

Сражались насмерть – русские стрелки

И вражьи тиральеры.

Бросало солнце острые клинки,

Вставали тучи дыма, как барьеры.

Дивизия Кампана вскоре пала,

Но сила недруга не убывала.

 

Меж тем пытался Понятовский

Немедля обойти флешь русских справа.

Но вышла у него загвоздка –

Отбрасывалась русским войском лава.

 

В восьмом часу Даву вёл полк на приступ,

Контуженный, он потерял сознанье.

Мешал обзору отдалённый выступ –

Наполеон пришёл в негодованье,

Не ведая, что тот в строю остался.

Узнав же, он возобновил штурм флешей,

Вдогонку третья началась атака,

Но русский в схватке – силища, рубака!

 

В Багратионе многих поражали

Глаза с холодным соколиным блеском,

Сейчас они таким огнём пылали,

Что яростью могли сжечь поле брани,

Грохочущее с рокотом и треском.

 

Всех обгоняя, на простом донце несётся

Он в чёрной бурке с острою нагайкой,

Его могучий голос раздаётся

Призывом к подвигу в давильне жаркой.

 

Багратион, взяв восемь батальонов

Из корпуса Раевского, сражался

На южном фланге третий час нещадно.

Сплочённый строй врагом не рассекался,

И ураганом проносились ядра.

 

Отточенным штыком пронзённый,

Последней вспышкой ослеплённый,

Один из первых русских генералов

В непрекращающемся шквале

Пал Воронцов под конские копыта –

Плечо шальною пулею пробито.

Контужен вслед за ним был Неверовский,

На штурм ведя пехоту по-геройски.

 

Неудержимо шло кровопролитье.

И тонко чувствуя пульс битвы,

Наполеон дал знак Мюрату,

Чтоб тот обрушился на наши флеши,

Повёл в атаку кирасиров

В серебряных и жёлтых латах,

Что жгучим солнцем отливали

В неутихающих раскатах.

Но мы и не таких бивали,

Кто крепче русского солдата?

 

От нетерпенья Бонапарте

Поджал извилистые губы,

Потом зловеще улыбнулся:

«Палят сто шестьдесят орудий!

Пора усилить мясорубку,

Бой затянулся не на шутку.

Топтать российскую пехоту

Стремительною конницей без счёту!».

 

Во весь опор понёсся всадник,

Как выстрел скорый, львинокудрый –

Эпохи гибельной избранник –

Мюрат могучий, молодой и смуглый,

Чья конница бессчётная рекою

Лилась, единой становясь волною.

 

И русские их встретили картечью,

Отбросив далеко от наших флешей.

Казалось, вражье войско – бесконечно,

Неисчислимо в буре тяжелейшей.

 

Мюрат чуть было не попал в наш плен.

Меж тем,

Захватчиков отчаянных сразило.

Спешил вмешаться Понятовский с тыла –

Усилили мощнейшую атаку

Уланы польские Соединений Радзивилла:

«Уж мы покажем русскому вотяку,

Кому сослужит службу ныне сила».

 

Готовилась четвёртая атака

Противником в одиннадцать утра.

Буонапарте выпалил: «Пора

Задействовать четыреста орудий

И бросить с севера Латур-Мобура,                                                 

Южней Семёновской – весь корпус Нансути     -                

Кавалерийский,

А там пехотная дивизия Фриана в полпути,                         

Полезен может быть и полк австрийский».                

 

В четвёртый раз французы попытались

Взять с ходу три незыблемые флеши

Лавиной штыковою, страшной, пешей.

И это удалось им. С прежней силой

Возобновили русские сраженье,

Врагу готовя свежие могилы,

Какой рывок был, натиск, напряженье!

 

Багратион бесстрашный шёл в атаку,

Вонзаясь, как бурав, в их строй. Однако,

Людей теряя. Было всё труднее,

И чад побоища не растворялся

И гвалт от взрывов делался мощнее,

А русский стан по-прежнему держался!

 

Солдат Савельев пригрозил сквозь зубы:

«Хоть все беги – стоять до смерти буду,

Хоть сдайся все – а я умру, не сдамся!

Всё сделаю, чтоб враг зачертыхался».

 

Но неприятель пятою попыткой

Отбил орудья наши. В этой пытке

Тучков взывал: «Вперёд, ребята!

За нашу Родину, что свята!».

Свинцовый дождь летел им в лица,

Заставив воинов остановиться.

 

Француз палил, что было силы,

Тучков, подняв высоко знамя,                              

Воскликнул: «Что вы приуныли?!

Ну, что ж, один пойду сквозь пламя!».

Картечью встречной грудь ему пробило.

 

Но ревельцы мгновенно подхватили,

Вперёд рванувшись, знамя полковое,

Ударили сильнее вдвое, втрое,

Врага сминая в бешеном напоре.

 

Нет подвигу препятствий и границы,

Предпринял контратаку Коновницын,

Вступая в бой с отвагою холодной,

Мгновенно исправляя положенье.

Рождённый воевать солдат – движенье!

И лишь вперёд душа лететь готова,

Борьбу за высоту затеять снова.

 

Всё клокотало, где ты, Божья милость?

А как ценили воины Тучкова!

Они давно в походах с ним сроднились,

Привык делить он с ними все лишенья,

Спал на земле, вынослив был. К солдату

Спешил на выручку без промедленья.

И заменил его сейчас в сраженье

Командующий корпусом вторым

Пехотным

Наш генерал храбрейший Багговут,                   

Что успевал рубиться там и тут.

 

В тыл наших флешей через лес Утицкий

С ожесточением упорным

Дивизионный генерал Жюно решил пробиться,

Но капитан Захаров с первой конной,

Орудья к бою развернув проворно,

Ударил по врагу со всею мощью.

Стволы стонали у ближайшей рощи.

 

Бой завязался, затрещали кости,

И в пекле всё перемешалось:

В предсмертной изнывая злости,

Но яро до конца сражаясь,

Все вместе – русские, французы, немцы,

Лежали, истекая кровью,

Зубами грызлись и ругались,

Военной воле подчиняясь.

И новые, на них ступая, бились,

Царила ослепляющая дикость!

 

Французы потеряли генерала

Ромефа в мареве сраженья,

И тела не нашли его в обломках

Среди витков опустошенья.

Ступала смерть, все карты скомкав.

 

Рыжеволосый Ней стал чёрным

От копоти и дыма огневого,

В бою губительном и спорном

Сильней пришпоривал гнедого.

 

Даву рванулся вверх на флеши,

Себя победой скорой теша,

И в голове его, как молотом стучало:

«Теперь иль никогда! Вперёд французы!»,

Он выгнулся зловеще-величаво:

 

«Солдаты! Завершенье битвы близко!              

Вы дети нескончаемого риска!

Ещё не отступали вы ни разу».

Высокопарные любили фразы

В «Великом войске» Бонапарта,

Что двигалось в бурлении азарта

От ветеранов до юнцов безусых.

 

Такие речи не в ходу у русских,

Которым чужды крики и эффекты.                                

Напротив, только сдержанность, порядок,

И никогда – панический упадок.

Опасности солдат наш не боится,

В нём нет желания разгорячиться,

Но не остановить, коли помчится.

 

Вернёмся к воинам Наполеона,

Что восхитили и Багратиона:

Французы молча шли сквозь рёв орудий,

Бросались грудью на поток картечи,

И за собою оставляли груды

Упавших тел. Неслись над ними речи…

 

Багратион, смотря на дерзновенье,

Невольно бросил в сторону их: «Браво!»,

И перевес противника немалый                                                        

Нисколько не смущал его привычно,

Не покачнётся дух прямой и безграничный,

Ведь он – «питомец битв суворовских»

Альпийских, Италийских…

Походов утомительных и близких.

 

Врага изматывал Багратион изрядно,

Являя в битве весь горячий норов,

Надеясь вскорости атаковать внезапно

(Когда-то так его учил Суворов).

 

Подъём у войска был громадный.

Теснили мы француза быстро.

Но прозвучал разящий выстрел,

И полководец в первый раз был ранен

В своей военной беспокойной жизни.

 

Боготворимый нашими войсками,

Пытаясь скрыть раненье в ногу,

Багратион, промолвил: «Выше знамя!» –

Боялся вызвать у своих тревогу.

 

И даже в смертный час он был неистов,

Чтоб дух у войска не погас, как искра,

Успел сказать: «Ребята, за Отчизну!

По мне вам рано править тризну».

 

Теряя силы от потери крови,

С коня он начал падать без сознанья.

Его успели подхватить герои,

На землю положив, не зная,

Жив или нет их полководец славный,

Дым волнами ходил, прогорклый, рдяный,        

 

Багратион, придя в себя, сказал с натугой:

«Держитесь, братцы, смело в наступленье!».

Ловил он громозвучный залп орудий,

Поймать пытаясь ход войны сквозь жженье,

В надсадном треске слух свой напрягая,

Гонца скорее отослав к Барклаю,

Заботясь до конца, распоряжаясь,

И даже в полузабытьи сражаясь.

 

Пронёсся слух о смерти генерала,

Мгновенно приводя полки в смятенье.

И неприятель заплатил немало –

Контузией Сен-При и частью войска.

Уже почти в изнеможеньи

Мы бились, не ослабили геройства,

И Коновницын подоспевший,

Войска перевести сумевший,

Расставил по высотам их немедля. 

                  

А дальше было битвы продолженье,

Багратиона заменил в сраженье

Ближайший к князю Дохтуров,

Сказавший: «Врагу пристало сокрушенье,

Ему укажем направленье к аду,

Москва за нами! И назад – ни шагу!».

 

Не видно солнца от багровых пятен.

К Семёновской стремился неприятель,

Что стала центром противостоянья.

Повсюду – лошадей безумных ржанье.

 

И Дохтуров, сдержав коня рукою,

Отдал приказ палить, что было силы.

И разорвались вражьи эскадроны,

Мы новые удары наносили.

 

Летели ядра смертоносным грузом.

На штурм пошла дивизия француза,

Отбросив нас своим несчётным строем.

Едва заняв деревню, шёл противник

На новый приступ с барабанным боем

Курганной высоты, где был Раевский,

Которую французы называли

«Большой редут» иль «роковой редут»,

Стоявший доблестно в осадах дерзких, –

Последний для «избранников» приют.

 

Лейб-гвардия построилась в каре,

Сражаясь под прикрытьем батарей,

«Железных всадников» врага встречая,

Умело их атаки отбивая,

Отбросив за Семёновский овраг.

Но численность свою удвоил враг.

 

Мы вновь отчаянно вступили в схватку,

Явив сноровку, смелость и ухватку,

Хоть пали многие от орд французских,

Да только смерть не остановит русских.

И раненые продолжали дело,

Сраженье всё страшней и злей гремело.

 

Один оставшийся в живых на батарее,

Щепотьев, ожидая подкрепленья,

Неистребимою отвагой полный,

Не обращал вниманье на раненье.

И опрокинул шедшие колонны

Наш бомбардир средь вспышек задымленья.

 

Ожесточение достигло пика,

И чувство нереальности возникло,

Где жизнь и смерть так тесно прикасались

Лицом друг к другу, что уже казалось –

Почти не различить то и другое.

В зените было солнце роковое.

 

И груды всех затоптанных конями,

Раздавленных колёсами орудий,

Разорванных, убитых, тех, кто ранен

В людском столпотворенье грубом,

Лежали «на кровавой пашне»,

Что простиралась на версты четыре.

Всё в этом истребленье страшном

Тонуло, как в потустороннем мире:

 

Истошно оглашали черти

Триумф осатанелой смерти,

К солдатам подбиравшейся всё ближе.

В дыму вестфальцы били по своим же.

Сам ужас шёл исчезновенья –

Необратимый, словно Провиденье.

 

Кто скажет, что в бою ему не страшно?

Барклай заметил: «Бился ль так отважно,

Блистательно, отменно в целом свете,

Как две могучие державы эти?!».

 

И генерал Пеле изрёк позднее:

«Противника я не встречал храбрее.

Другие – были бы разбиты до полудня,

Не шли б на штурм с открытой грудью.

 

А русские – всей похвалы превыше!

В миг испытания геройством дышат.

А нам перед походом говорили,

Что дикари они и не в особой силе».

 

Настал критический момент в сраженье.

Досада Бонапарта закипала:

«Не вижу настоящего свершенья,

Так что же будет вписано в скрижали?

Мы за полдня не сдвинулись нисколько –

Почти что проигрыш, завязли, да и только».

 

Бой проходил в бурленье небывалом,

Там дым густой стоял, шёл пар кровавый.

И офицер достоин был солдата!

Останется в веках сраженья дата.

                                              

«Они опасны в схватке рукопашной! –

Буонапарте скрежетал. – Схлестнулись!

Усилить мощь! Ускорить истребленье,

Как никогда развязка затянулась,

Иль начинает изменять мне зренье?!».

 

Взлетали ящики зарядные на воздух,

Барклай де Толли в орденах и звёздах,

В парадной форме, в двух местах пробитой

(Пять лошадей под ним убиты),

Вёл строй свой с ледяным упорством,

И вызвал вражье недовольство –

Надёжно север был прикрыт его полками,

Но потерял он девять адъютантов.

В беседе Милорадович с друзьями

Сказал про князя: «Он среди атлантов.

Да у него, пожалуй, жизнь в запасе!»,

И вместе с Вяземским душевно рассмеялся:

«Признайся, друг, что вот оно – сраженье,

Где трусу не найдётся примененья».

 

Ответил Вяземский в минуту передышки:

«Слепое солнце светит ныне с вышки.

Когда же мне не по себе бывает,

И рядом беспощадно убивают,

Я представляю, будто образ солнца

Держу, как щит перед собой. Бороться

Не устаю под нашим русским стягом,

Вперёд, мой друг, поскачем в пекло рядом».

 

Савельев, не теряя глазомера,

Дух поднимал расчёту: «Шибче братцы!».

И приговаривал: «Моя ты, батарея,

С тобою, как с женою не расстаться».

 

Не отрываясь, заряжая пушки,

Шутя, он говорил подмоге:

«Как зачастили к нам хлопушки,

Того гляди, заденут ноги».

 

Ход битвы изменялся многократно,

Литые пушки лопались внезапно,

Без седоков носились, ржали кони…

Раевский говорил своим солдатам:

«Всегда в итоге победит упорный».

 

Стоявшие неподалёку генералы –

Паскевич и Васильчиков – кивнули.

А перекатная пальба не прекращалась,

Сражавшиеся головы не гнули,

Во всём являя силу войсковую.

 

Ермолов приказал вести атаку,

Фронт развернув, чтоб линию удвоить.

Ещё сильнее закипела драка,

Полковнику Никитину велел он

Три конных роты взять с собою:

«Все сабли наголо и к бою!».

 

Савельев потемнел уже от дыма,

Чужою кровью и мозгами был забрызган.

Он как во сне кошмарном находился,

Но выдержка его не подводила,

Горячий взгляд сильнее в битву впился.

И зубы расцепив, сказал солдат:

«В сегодняшнем бою сам чёрт не брат».

 

Две армии дерутся в исступленьи.

Вот генерал Ермолов в наступленьи,

Из ножен вынув саблю наградную,

Остановил бегущих, повернул их,

С рукой пробитой продолжая контратаку,

Стремглав несясь под бешеные пули

К противнику, готовый к перехвату:

 

«Скорее на врага, к победе, россы!».

И впереди себя кресты он бросил,

Солдаты ринулись. Ермолов

С Уфимским третьим батальоном

Колонной всей в штыки ударил,

Умело он кипучим боем правил.

Противник в четверть часа был наказан,

Единым взмахом с карты боя смазан.

 

Кутайсов мужественный взял правее,

Без выстрелов сошлись на батарее

Раевского. И бились молча, не щадили –

Французы переколоты все были.

 

Но храбреца Кутайсова не стало.

О, многих безвозвратно разметало.

Всё было в нём: осанка, юность, ловкость.

С седлом кровавым возвратилась лошадь,

И тело молодого генерала

Не суждено найти на поле брани –

Возможно, что смертельно ранен,

Остался он под грудами убитых,

Что быстро вырастали в горы.

Стояли повсеместно лужи крови.

 

Неистовая битва продолжалась,

Неведома в таком сраженье жалость.

Из бездны в пропасть уходила жизнь…

Воскликнул Милорадович: «Держись!

Не отступай! Там, где стоишь, дерись!».

 

Гремели пушки, бой кипел открыто,

Но русские войска стояли твёрдо,

Как будто были в землю врыты.

Над знаменосцем флаг наш реял гордо.

 

Гарь порождая, вихрь огня метался,

Французский генерал Монбрен пытался

Отбить Раевского высоты, но, сражённый

Ядром летевшим, пал на бруствер.

Всегда он рядом – случай шустрый.

 

Дрались как львы российские солдаты –

Не помогли врагам стальные латы.

Вот генерал Моран, упавший, ранен,

За ним и Ланаберт уже не встанет.

И Бон-Ами был в рукопашной схватке,

От ран жестоких, словно в лихорадке –

Под нашими штыками завопил,

Надеясь смерти избежать, что он – Мюрат.

Тогда его не заколол солдат –

Связал, и в штаб препроводил.

 

Двенадцать ран его кровоточили.

Фельдмаршала о том оповестили –

Он только усмехнулся: «Не сдаются

В плен просто так Мюраты, но склонюсь я

К тому, чтоб всё-таки для войска

Оставили о маршале известье.

А наши бьются по-геройски,

С честью!

Из ста и более орудий враг палит,

Но русские стоят, крепки, как щит».

 

Ермолов смелый выбывал из строя,

В романе не привидится такое –

Картечь, прошедшая сквозь рёбра офицера,

Что впереди был, ранила осколком

Ермолова – контужен генерал. И Лихачёва

Поспешно вызвали на батарею,

Жестокий враг был силой нашей скован.

Стоял стеною под свинцовым шквалом

Несокрушимо, мощно русский лагерь:

Тревожил, раздражал Наполеона,

В трубу походную смотрящего со склона

Подолгу на театр сраженья,

Не изменяя злого выраженья.

Не отвлекаясь попусту ни разу,

Он в раздраженье отдавал приказы.

                                                                                       

Часа в четыре, утром, был бесстрастен,

Скрестив на вздыбленной грудине руки.

И вот уже в четыре пополудни

Он лично выехал на поле брани,

Где множество солдат терпело муки.

Но что злодею вид чужих терзаний –

Расчёт холодный, полный притязаний,

Ум, чахнуть начинающий от скуки,

Угрюмым становясь от пресыщенья.

 

И, спешившись, без эполет, в одной шинели,

Нисколько не боявшийся шрапнели,

В потёртой треуголке, император

Настолько мрачен был, на битву глядя,

Что офицеры, помнившие даты

Его побед блестящих, улыбнулись –

Они пока в крови не захлебнулись.

 

Он недоумевал: «Не вижу пленных…».

А рядом громыхал оркестр военный,

Баталий бурных спутник вдохновенный,

Но звуки труб победных заглушались

Протяжным воем русской батареи.

Буонапарт сидел на барабане,

И про себя твердил войскам: «Скорее!

Когда же победителем я стану?!».

 

В такт марша отбивал он мысль с досадой:

«Столкнулись с непонятной мы преградой –

В походе русском месяцы проходят,

Не взято ни знамён, ни пушек, чтобы

Одним броском Москву завоевать,

На том поставив крепкую печать.

 

Теперь смотреть придётся в оба,

Пока ещё не проявилась злоба –

Глухое недовольство войска

(Стелил им мягко – спать же будет жёстко),

Но если всё не прояснится скоро,

Не избежать ненужного раздора».

 

Наполеон. Кутузов. Не устали

Сражаться мыслями отточеннее стали.

Два полководца лишь в одном сходились,

Переиграть друг друга силясь, –

Противнику ударить в грудь смертельно,

В победу верил каждый беспредельно…

 

Ключом к исходу был курган, где бился

Раевский с артиллерией разящей.

Неслись взрывные волны, словно к пирсу

В жестокой одержимости слепящей.

 

Евгений Богарне повёл пехоту,

Давно не поддающуюся счёту,

Граф Коленкур – свой кирасирский корпус

Направил мощной лавой на высоты,        

«Железных всадников» ведя средь хмари,

 

Но Коленкур погиб, сдержавший слово,

За Бонапарта умереть готовый:

«Живой иль мёртвый, буду на высотах…» –

Речь перешла его в зловещий шёпот.

 

Когда он кирасиров вёл на приступ,

То до того взбешён стал и неистов,

Что и без них промчался в укрепленье,

Сбит пулей был, попавшей в лоб надменный.

От лошадей шёл пар и ужас пенный.

 

Барклай стянул к Горецкому кургану

Всю кавалерию и сеча продолжалась.

Француз не выиграл ни шага,

У русских только раскалялась ярость,                                              

И ядра бороздили луг, долины,

Но мы в отваге распрямляли спины.

 

Груши и кавалерия Шастеля

Обрушились на нас, сил не жалея,

Дивизию Капцевича пытаясь

Сломить. Судьба войны решалась.

 

Здесь и Бриян, Тальгут, Лафон…                                 

В трубу глядит, кипя, Наполеон,

Он с ходом битвы не смирился,

Ведь генерал наш Шевич впился

С полками конной гвардии, кавалергардом,

В громаду неприятеля: «Гвардейцы!

Сломаются об нас французы, немцы…» –

 

И понеслись они во весь опор,

И пистолеты разрядив в упор,

Пустили в ход холодное оружье,

Рубили недруга нещадно, дружно.

Тот, кто упал, уже не поднимался,

Сеславин, раненый, и здесь сражался.

 

Мундиры светлые отчаянных героев

Окрасились своей и вражьей кровью.

И конница пришельца отступила

Под натиском отборной русской силы.

 

И кто исход сей битвы предрешит?

Тюрень, Грамон, и сам Груши –

Изранены. И Бонапарт спешит.

 

Пришлец, задумавшись, промолвил:

«И всё же, гвардию не брошу

Я в это месиво сегодня.

Ведь гвардия моя подобна

Парфянскому отряду «неранимых»,

Сравнима с лучшей частью войска

Персидских воинов «бессмертных»,

Она – совсем иного свойства».

 

И догорало зарево сраженья.

Не стал он победителем впервые,

В лице глухое стыло выраженье,

Когда последние замолкли взрывы.

 

Вблизи него нет сладкозвучной лести.

Из Франции пришли дурные вести.

А в лагере, теперь уже притихшем,

Тревожное молчанье воцарилось –

Ночь подошла, как передышка, милость.

 

 

СОВЕТ В ФИЛЯХ

Совет в Филях уже достиг накала:

«Отдать Москву! Ни много и ни мало!

Вот что Барклай им предлагал упорно,

И заключение казалось многим спорным.

Раевский, Остерман, другие

О наступленье говорили,

Склонившись позже к мнению Барклая,

Представили на свет план отступленья.

Седою головой кивая,

Руками опираясь на колени,

Их твёрдо поддержал Кутузов:

«Верно,

Москва вберёт в себя, как губка,

                                    всех французов.

 

Спасти войска – сейчас всего важнее,

И обыграем мы Наполеона, Нея…

Зимою будет враг жевать конину,

А мы ему ударим прямо в спину.

 

Терпение – вот богатырь могучий!

Оно окажется той силой неминучей,

Что опрокинет армию пришельцев,

Ведь Время – самый лучший из гвардейцев.

 

Наш дух ничто не поколеблет,

Сама Победа издали нам внемлет.

Вы разве не видали ране? –

Противник в Бородинской битве ранен.

 

Он был отбит. Так будет и повержен!

Рок водит за руку его годами.

И вот однажды, это неизбежно,

Всё рухнет у тирана под ногами.

 

В снегах России враг себя утопит,

В лесах дремучих силы растеряет,

И кости конницы лихой в болотах

И по дорогам ледяным оставит».

 

На том решили. Полководец

Не мог заснуть тревожной ночью

(А на дворе скрипел колодец,

Напоминая о Колоче).

И он шагами избу мерил,

Когда спросил полковник Шнейдер:

«Где ж нам теперь остановиться?».

Меж тем, Кутузов начинал сердиться,

Ударил по столу: «Моё то дело!

Другим в него соваться не приспело.

 

Но будет враг, как в прошлом годе турки,

Конину есть, не выдюжит он, дудки.

Возьмём его мы скоро в оборот –

Закончит дни, как истукан Немврод.

 

И за примером снова к древности вернусь –

От голода грыз собственные руки Друз.

 

Я вспомнил, что в кампании Турецкой

И упрекали и ругали

Меня за мир и за войну,

А время привело всё к одному».

 

Предположений было много,

Но цель Кутузова и планы

Никто не разгадал. Дорога

Нелёгкая всем предстояла,

Врагу должны мы вырвать жало.

 

Незамедлительно фельдмаршал

Привёл в Тарутино отряд в сто тысяч,

Где лагерем мы крепко встали,

Ближайшего сраженья ожидали,

Прикрыв собою направленье к югу.

И вечер древнюю надел кольчугу.

 

Кутузов объявил: «Назад – ни шагу!

Теперь не время хитрому зигзагу.

Наш лагерь крепостью стать должен,

А каждый шаг быть осторожным.

 

В письме к жене шутил немало:

«Фортуна – женщина – устала

Наполеона ублажать годами.

Изменчивой не угодил он даме.

 

Она его легонько оттолкнула,

И к старику, ко мне, прильнула.

И даже, может статься, ныне

Тирана препроводит к Прозерпине».

 

Достанет нам военного азарта,

Пошёл Давыдов в тыл Буонапарта.

Трёхгранный штык, к тому же наготове,

Какое дерзновенье будет вскоре!».

 

МОСКВА

Наполеон смотрел на русский город,

Что Третьим Римом сдревле назывался.

С семи холмов московский кремль зрил орды,

Величьем куполов своих сражался:

 

Так золотой кутас горит на солнце,

Так страшен сабли блеск в узорах крови,

Пусть отошли полки, но всё вернётся –

Есть где им выждать, и ударить вскоре.

 

Но император ждал «бояр» с поклоном

И, выставляя круглый подбородок,

Понизив голос, пояснял придворным:

«Я полагаю, Киев – ноги русских,

А Петербург – глава вельможной власти,

Но если уж Москва нас впустит –

Империю их разделю на части,

И поражу Россию прямо в сердце,

Отныне некуда им будет деться.

 

Тогда я буду господином мира,

Москва одна осталась предо мною,

Ну а потом и севера Пальмиру

Легко оставлю также за собою.

 

С трудом взойдя на холм горы Поклонной,

Воскликнул расхититель: «Вот тот город,

Что я давно желал себе в награду!

Он как рубин блестит в моей короне,

Где собраны все самоцветы кряду.

 

Победа эта – замыслов свершенье,

Какое верное мной принято решенье!

Когда-то так входили крестоносцы

Торжественно и смело в Византию,

Разграбив славный город Константина,

Иль в Рим вторгался яростный Аларих

С неоспоримой мощью сил немалых.       

 

А я к России шёл через года,

Да сбудется теперь её судьба!                   

Здесь вспомнить мы слова Петра должны,

Что золото – артерия войны.

 

Передо мною высится святыня –

Ярчайшая звезда из звездопада,

Её теперь лишь подчинить мне надо».

 

Но через час сказали адъютанты,

Что город пуст – не будет подношенья –

Ключей от завоёванного града,

Воитель отвечал им, что возможно

Не знают московиты, как сдаваться.

Он требовал к себе Ростопчина

И коменданта (кто величина?),

Но ни один из них не появлялся.

Наполеон посольства не дождался.

 

Проехал до Кремля через Арбат он,

И никого не встретил по дороге.

Простой солдат Шовен сказал в восторге:

«Нет в мире силы большей, чем французы.

Симон Совье присвистнул, озираясь:

«Ты посмотри – какая жалость –

Никто не слышит музыки победной

Великой армии, вступившей в город древний!

 

Но погреба им славу заменили.

А ветры, между тем, сильнее выли,

Неся листы фальшивых ассигнаций,

Которые ввезли с собой французы.

Не суждено дождаться им оваций,

И с каждым днём погода только хуже.

 

Как скоро всё меняется на свете:

В Москве пустой – шумит сентябрьский ветер,

И ратники, дрожащие от стужи,

Обходят замерзающие лужи,

Расхватывают сюртуки, тулупы,

Чужие вещи разбирая тупо –

Шинели и салопы. Не похожи

Они уже на избранное войско,

Им стало как-то ненадёжно, мёрзко.

 

Любимцы Бонапарта – «ворчуны» –

У прочих отбирали зипуны

(Потом снега ещё им долго снились).

И в тот же день Москва воспламенилась,

И вековые памятники с нею.

Наполеон, всё больше свирепея,

Жестокие пожары видя всюду,

Цедил: «Да это скифы! Что за люди!

 

Но несмотря на всё, поход продолжим,

По огненной земле идти я должен:

Какое, в самом деле, дерзновенье!

Моих надежд внезапное крушенье –

Лишился я награды, что вначале

Я обещал войскам, зовя их в дали!..».

 

В развалинах пылающих, ночами

Отряды Фигнера повсюду проникали,

Засады делали и, нападая, мстили.

Искали тщетно их – не находили.

 

Переодевшись и рискуя жизнью

Меж неприятелей «скитался» Фигнер,

Врагу капканы расставлял умело,

Подслушивал, к костру склоняясь,

Надолго не откладывая дело –

По вечерам им планы составлялись,

А утром уж убитые валялись.

 

Наполеоном отданы приказы:

«По городу войскам не расходиться,

На перекличку вечером явиться».

Но стали бесполезны все наказы,

У расхитителей мутился разум,

Они, скорей желая поживиться,

Нагруженным добром боясь делиться,

По городу всё больше разбредались,

И даже к детям не питали жалость.

 

За лучшие дома и вещи споря,

Они дрались средь ора. Генералы

В ряду Каретном допоздна толпились,

Коляски и кареты выбирая.

Так каждый день. И всё им было мало.

 

Меж тем, Буонапарту доносили,

Что в старой гвардии грабёж. Без силы

Не обуздаешь, и большое войско

Похоже на распущенное стадо.

Он понимал, что собирать их надо.

 

«Что скажут обо мне в Европе? –

Завяз в России, как в большом болоте.

Советовали мне остановиться

Настойчиво ещё в самом Смоленске,

На первом стратегическом отрезке.

Остановиться! И они посмели!

Явись ко мне другой Наполеон в то время,

Я и ему бы не поверил. В деле

Хочу ещё раз испытать фортуну,

Как спущенную в шторм опасный шхуну.

 

Что вне меня – уже не интересно,

Ведь большинство привычно мыслит пресно.

И даже то, что левая моя нога

Дрожит подчас – есть признак важный,

Которому содействует судьба –

Я в этом убеждался не однажды.

 

Власть равенства недолго продержалась,

А если не дождусь успеха – старость

Какая ждёт меня за все труды?

Что годы без воинственной звезды?!.

 

Вот Франция – от роскоши ослепла,

И наконец, как никогда окрепла.

И обрела в моём лице поводыря,

Но что Европа скажет про меня? –

Что стал вождём слепых я, как в Писанье.

Но может, в эту даль пошёл я зря?

В укор мне ныне стало ожиданье.

 

Предупреждал Лесепс, в Москве бывавший:

«Не разгадаем русских мы. Пропащий

Исход нас ожидает вскоре,

Они лишь злее и сильнее в горе.

 

И мужики их в шестьдесят

Могучи, словно в тридцать пять.

Все богатырского сложенья,

Герои рукопашного сраженья.

 

К тому же, русским – хлад – веселье,

За трудностями скрыто их везенье.

И мысль моя упорствует сполна –

У русских есть упрямство воина».

 

Мюрат молил: «Москва – наш крах, бессилье»,

Пал на колени, смяв наряд павлиний.

 

Подталкивал к походу на Россию

Упорно Коленкур меня. Просили

Иные подождать ещё с решеньем,

Но делаю я всё с завидным рвеньем.

 

Всеобщему не подчиняясь хору,

Хотел земли от моря и до моря.

Влекли сюда и русские святыни,

Вобравшие ученья Византии.

 

Москва – звучит как будто заклинанье,

Славянское, таинственное знанье.

Да и проигрывать свои сраженья

Я, впрочем, не имел обыкновенья.

 

Что скажут обо мне?.. Война – моя стихия.

Здесь неизбежна деспотия.

Что делать дальше? Повернуть в Европу

Иль зарываться в русский снег глубокий

И выжидать спокойно? Терпят сроки!

 

Иль в Петербург идти, чтоб кончить дело?

Но там сильнейший флот и Ушаков умелый –

Пленитель Корфу, покоритель Рима –

Хоть и в отставке пребывает долгой,

Но могут и позвать его обратно,

А это было бы непоправимо –

Суворовский наперсник, верный долгу,

Он крепок, как никто в уменье ратном.

                                                         

Игра не кончена», – шептал Наполеон.

Стал посылать Кутузову людей он

С желаньем заключенья перемирья,

Граф Яковлев мог стать таким посыльным.

 

И Яковлев с собою многих вывел

От неприятеля под видом дворни –

Всегда любезный, провести способный.

 

Царь Александр, получив посланье,

Лишь посмеялся предложенью:

«Продлим Наполеону ожиданье,

Наращивая силы постепенно:

Когда в игру вступает Время,

Оно предельно сжато, немо.

 

Похоже, Время сделало свой выпад.

Не в пользу наглеца решился выбор.

Потери наши в битве были меньше,

Сильнее мы, споткнулся враг наш злейший».

 

Наполеон напрасные посланья

Вновь отправлял с надеждой Александру,

Напутствуя в дорогу Лористона:

«Мне нужен мир. Сгорает саламандра.

Недолго так лишиться и престола.

 

Насколько легче говорить с другими.

Всего лишь мир. Его мне мало!

Спасти старайтесь честь мою и имя,

А то оно мутнеть с мороза стало».

 

Но русские пока тянули время,

Полки готовя к сильному удару.

И это время скоро подоспело,

И задали захватчику мы жару!

 

Кутузов проворчал: «Скажи на милость,

Чтоб корсиканцу перемирье снилось!

Ведь он всегда ценил ежеминутность,

А я – текучесть времени. Открылось

Давно мне – мир свободен, безграничен,

Его не изменить, как ни старайся,

Он изначально архаичен,

И могут лишь одни пророки

Влиять на судьбы всех и сроки.

 

С отъездом Лористона полководец,

Над планом наступленья размышляя,

Промолвил Коновницыну, шагая:

«Война, на Немане начавшись,

Должна найти конец свой там же.

 

Нам незачем спасать Европу снова

И поливать её поля задаром

«Потоком драгоценной русской крови»,

Рискуя жизнью каждого солдата.

 

Солдат у нас – смышлён, силён, умён,

Самим суровым севером рождён.

А если двинемся на Запад чуждый,

То выгоду лишь Англия получит –

«Проклятый остров» будет победитель,

Какой же буду я тогда воитель?!».

 

БЕГСТВО ВРАГА

Одежды рвал, пронизывая, ветер.

Порой французы, по дороге встретив

Полуразрушенную избу, затыкали                               

Прорехи в стенах мёртвыми телами.

 

Даву и Ней, спеша, друг друга бросив,

Оставив артиллерию, часть войска,

Бежали, русских обходя ночами,

Какой триумф им прежде предрекали!

 

В подбитой соболем зелёной шубе

Наполеон, укутавшись, вжимался

Спиной в сафьян задёрнутой кареты:

«Я у границы мысленно смеялся,

Теперь вот вспомнилось об этом.

 

Всё происходит, будто не со мною».

И «старым лисом Севера» назвал он

Кутузова, качая головою:

 

«Как хитрости его я не заметил? –

Наморщил лоб. – Просчёт был слишком грубым:

А если б я в Москве конец свой встретил? –

Победные тогда б мне пели трубы,

Как Македонскому слагали б громко гимны

Под скорбный свист метели многогривной».

 

Повсюду смерти виделся оскал –

Он о самоубийстве размышлял:

«Германик, усмиряя легион,

Пред ним пытался заколоться.

Быть может, мне ещё придётся

Внезапно действовать, как он.

 

Ну всё, довольно. Сколь себя не мучай,

А дела не поправить, это ясно,

И всё ж в Москве я был. Увы, напрасно!

Мне церковь там понравилась одна –

Приставил к ней я часовых тогда,

Иначе бы сгорела без труда».

 

Слова в побеге складывались скупо:

«Москва – победа и моя ошибка.

А пять недель, что пребывал в ней глупо,

Возможно, будут стоить целой жизни.

 

Затем нахлынула внезапная хандра:

Европа, думалось – кротовая нора.

Восток один лишь создан для империй,

Тому немало было подтверждений.

 

В Москву вошёл, её пленить задумав,

Как белую княжну большой России –

Вокруг такая девственная ширь.

Надежды не осуществились,

И долго я смотрел на монастырь.

 

Уныло дни текли, какая жалость,

Москва Юдифью скрытой оказалась.

 

В уме его мелькали люди, фразы,

Почти забытые, они напоминали

Ему желанья юности далёкой –

Предчувствовал тогда – взойдёт высоко:          

 

Он слышал Македонского шаги –

Тому друзья роптали, не враги,

Когда завяз он в Индии глубоко.                

Но губы Александра изрекли:

«Хочу воочию увидеть край земли!

Пусть даже одному идти придётся,

Со мною меч и покровитель – Солнце!».

 

Строй размышлений нарастал, как шквал,

И Бонапарт их сдерживать не стал:

 

«Родители мои – повстанцы,

С пелёнок слушал я рассказы

О битвах братьев-корсиканцев

С французским королём надменным,

Впитал войну я постепенно.

 

И многое в поступках объясняет,

Что родина моя – мятежный остров –

Характера, судьбы прочнейший остов.

Кто на свободе жил среди сражений,

Познал итог побед и поражений.

 

Мать воевала и молила: «Мститель

Родился у меня. За кровь и муки

Отплатит он. Пребудет с ним Спаситель».

И позже я сказал о ней единой:

«На теле этом – голова мужчины».

 

Нередко говорили про меня:

«Покоя нет от бестии ни дня,

Смотрите, это не ребёнок,

А дикий маленький волчонок».

 

Худым я рос, упрямым, бледным,

Драчливым. Тайный смысл победный

Я в книгах уловил старинных

И не читал страниц наивных.

 

А впрочем, «Вертера страданья»

Будили первые желанья.

 

Читал и о Петре я Первом,

Учась виктории быть верным.

Он человечество презрел тогда,

Быть может, даже более, чем я.

 

Ведь главное – ввязаться в бой без страха,

А там посмотрим, чья же будет плаха.

Иль обрету литавров звонких медь,

Иль кожей Марсия на дереве висеть!

 

Я как орёл степной, вонзивший в жертву

Настолько глубоко и сильно когти,

Что вырвать их отныне невозможно –

Теперь опасен мне любой охотник.

Но всё ж войны прилежный я работник.

 

Как только чувствуешь любовь и жалость –

Глядишь – следов успеха не осталось.

И я вкушал среди пришедшей славы

Одни лишь венценосные забавы.

 

Лишь дважды в жизни я невольно плакал,

О гибели Дезе узнав внезапно –

В сраженье при Маренго пал с коня он,

И на руках моих скончался в муках,

Была мне без него победа скукой.

 

Второй же раз глаза от слёз ослепли

При виде Ланна неизбежной смерти –

Ядром горящим раздробило ноги

Прошедшему военные дороги…».

 

Село Студёнка было тихим местом,

Но для французов стало адом тесным.

Здесь враг наладил переправу,

Для многих ставшую кровавой.

 

К спасенью скорому утрачивая веру,

В Березине по пояс понтонеры –

Похода безымянные умельцы –

Мосты крепили в ледяном кошмаре,

И льды тела их били, кожу рвали,

Пока на берегу теснясь, гвардейцы,

Последнее терпение теряли.

 

Со Старой гвардией Наполеон промчался

По переправе, на костях стоящей.

И рой людской в бреду метался

Средь огненных снегов испепелявших.

 

«Поджечь мосты! Противник подступает, –

Ударил Бонапарт приказом страшным. –

Уже заметен авангард их справа».

Взывал к нему напрасно б каждый,

Кто не успел дойти до переправы.

Бегущий демон позабыл о славе.

 

Во всю Березину под льдистой кромкой

«Цвет» армии спасавшейся виднелся:

Об лёд стальные каски бились звонко,

Спускалась трауром вечерняя завеса.

 

Ермолов говорил: «Не видел хуже

Я зрелища за все свои походы.

Не выдержали лютой русской стужи

Выносливостью слабые народы».

 

КУТУЗОВ

Нам даже пули о триумфе пели

Под дланью, что простёр наш гений,

Недаром непоколебимым звался,

Непобедимым Мильтиадом русским,

Учеником Румянцева искусным

И продолжателем Суворова достойным.

Он с юности – уже средь дипломатов

Исследовал походы, войны, даты…

 

В артиллерийско-инженерной школе

Он отличался острым даром слова,

Прилежный, вдохновенный от природы,

Постичь стремился страны и народы.

Освоен им французский и немецкий,

Латынь, английский, польский, шведский,

Изучен позже и язык турецкий.

 

Прославился в суворовском походе,

Глаз потеряв при штурме Измаила.

Недаром слух прошёл о том в народе:

«Хоть глаз потерян, – гордо говорили, –

Но смотрит полководец русский в оба!».

 

О правом глазе странного раненья

Говаривали все врачи Европы,

И создалось тогда у многих мненье –

Что если дважды было попаданье –

Избранником он стал в священном знанье.

 

От войска принял поздравленья

Фельдмаршал наш, дал наставленья

Гриневскому в вечерний час:

«Я говорил, что не сломить им нас.

 

Он императором себя провозгласил,

Но выскочка, насмешливый Зоил,

Не ведал, что даётся воспитаньем

И отшлифованным блестящим знаньем.

 

Ведь от природы никуда не деться –

В нём лживое и двойственное сердце,

Наклонность неизменная к интригам,

Стремленье спесь показывать всем видом…

 

За ложной славой Бонапарт гонялся

И на огромнейшем пространстве растерялся.

Задействовать не мог работу духа –

Того, что Бог дарит, касаясь слуха,

Взрастить высокий уровень сознанья,

Манёвры на большое расстоянье –

Зачем тому, кто жаждет состязанья?

По чести, взгляду гений узнаётся,

В уединенье меч побед куётся».

 

ЭПИЛОГ

Спустя два года, той весной победной,

В поверженном Париже наш Гриневский

На набережной Батюшкова встретил,

Которым восхищался безраздельно, –

Поэт лицом был, как обычно, светел,

Тепло разглядывая друга: «Верно,

Ко мне сама фортуна повернула.

 

Взгляни на этот город пёстрый…

Привет сердечный шлёт со мной Перовский

Из Лейпцига. А доблестный Алябьев

Со мною здесь, Лажечников, Рылеев,

И, как всегда, неподражаем Чаадаев

В своём стремленье вечном к совершенству,                     

В гимнастике ума ища блаженство.

 

Не гнёт спины он, презирает деньги,

Ну а в манерах – настоящий денди.

На поле брани – он храбрейший воин,

И наивысшей похвалы достоин.

 

Гриневский радостно смотрел на друга:

«Мой Батюшков – весна твоя подруга».

Всё те же тонкие черты увидел,

Не мог наговориться с ним, радушным –

Красивым, смелым и великодушным –

 

Ни битвы, ни тяжёлые походы

Не изменили нежный взгляд поэта.

Но только первые заметил всходы

Печали скрытой в друге он при этом.

 

Подняв бокал, приободрил Бореев: 

«Ну что, друзья, разбили не пигмеев,

И всё же с нашими сравнить нельзя.

Пустые, неподвижные глаза

С холодным хищным выраженьем

Встречали у французских офицеров

И у солдат мы с вами много раз,

Таких в Париже видим и сейчас.

 

Сильнейший деспот ведь не тот,

Кто подчинит себе народ,

А тот, кому желают подчиняться,

Кто смог по многим головам подняться.

 

Когда его на Эльбу отправляли –

Конвоем русским охраняли

От разъярённых роялистов,

Что страстно жаждали расправы,

На всём пути расположившись.

 

Недавнего врага прикрыл Елагин

Своей шинелью от горящих взглядов.

К карете шёл Наполеон злым шагом:

«В час роковой со мной лишь русский рядом…».