Карен ДЖАНГИРОВ. ВИШНЯ. Новелла

 

Карен ДЖАНГИРОВ

ВИШНЯ

Новелла

 

Уже два дня его преследовал ветерок, несущий неведомый аромат. Чем-то очень знакомым дышало пространство, и он знал, что это от Женщины. Он перебирал города и страны, в которых любил и, помнится, был любим. В памяти мелькали веселые мулатки Пуэрто-Рико, загадочно томные шведки, говорящие мотыльками француженки, игрушечные японки, владеющие в совершенстве искусством плотской любви, женщины Сомали, Эфиопии, Греции… Но ни одна из них не напоминала ему аромата этого странного дуновения.

Вечером третьего дня, перед встречей со своей подругой, он сделал через портье заказ, и вскоре в его номере появился гарсон с тележкой, где среди прочего красовались фрукты. Взгляд его упал на вишню и что-то резко сдвинулось в его сознании. Он поднес одну ягоду к губам и то, что все время кружилось рядом, вспыхнуло ярким светом.

 

Арзамас. Двухэтажный каменный дом. Хозяйка – толстая веселая казачка, у которой он снял небольшую комнату на несколько дней своей арзамасской «гастроли». Дочь хозяйки – двадцатилетняя девица, поющая звонкие казацкие песни и совершенно ничего не делающая, несмотря на постоянные упреки матери. У нее были большие синие глаза и длинные черные волосы, которые она то распускала до пояса, то сплетала в длинную тугую косу, подолгу простаивая перед зеркалом. Он вспомнил ее милую мальчишескую привычку пинать попадавшиеся на пути камешки и, торча перед зеркалом, спрашивать голосом, полным недоумения: «Почему я такая красивая?».

Это было необыкновенно распущенное создание, в чем уже очень скоро он убедился, что, однако, не вызвало в нем неприятия, хотя его всегда раздражали легкодоступные женщины.

Ее распущенность была настолько естественной и убедительной, что ее просто невозможно было представить другой. Ну, разве можно винить цветок за то, что весной он распускает свои лепестки и отдается, не глядя, первому встречному ветру. Так и она, в которой никогда не кончался ветер, жила мгновением.

В те дни стояла жара, и ночами он спал на большом топчане, расположенном за маленьким деревянным флигелем, над самым обрывом, густо заросшим бурьяном. В первую же ночь, едва он уставился на звезды, она появилась в одной рубашке и оказалась в его объятиях.

– Ты не знаешь, почему я такая красивая? – спросила она и стала покрывать его тело горячими поцелуями.

Красивая женщина, флигель, обрыв, луна и родниковое чувство первозданности мира, заполонившие его сознание.

Они занимались любовью почти до рассвета, пока ни послышалось обычное дребезжание ведрами, которым ее мать начинала каждое утро.

И все три дня, пока он оставался у них, она приходила к нему ночами и дарила ни с чем не сравнимые ласки пещерной женщины.

В их последнюю ночь, чувствуя грусть от неизбежного расставания (не потому, что любил, а потому, что привык к этим чудным сеансам, так непохожим на его городские утехи), он все же ее спросил:

– Ты спишь с каждым, кто останавливается в вашем доме?

– Только с теми, кто нравится, – ответила она спокойно.

– И как часто они тебе нравятся? – продолжал он ее пытать, ловя себя на мысли, что, пожалуй, впервые в жизни, задает такие вопросы.

– Часто! – ответила она без малейшей капли стыда и добавила после короткой паузы. – Мужчины очень милы… а потом они беззащитные…

– Я тоже беззащитный? – поинтересовался он, сознавая, что нечто реальное угадала эта девица, наделенная инстинктом мыслящего животного.

– Конечно, – подтвердила она, – ты даже более беззащитный, чем большинство. Потому что сильный…

А потом снова к нему пристала:

– Ну, все-таки объясни же мне, наконец, почему я такая красивая…

В середине ночи она неожиданно предложила:

– Пойдем есть вишни.

– Зачем? – удивился он.

– Их надо есть ночью… Ночью в них много луны.

Они прошли метров сто, пока ни оказались на заброшенном участке с несколькими большими вишневыми деревьями. Она взяла одну вишенку и, слегка ее надкусив, приложила к его губам, а после лунного ужина отошла от деревьев и легла на траву, раскинув, как крылья-руки. И они снова любили, губами окрашенными красным соком и запахом вишни, сопровождавшим эту любовь. Любовь с вишнями оказалась самой пронзительной за все их время.

 (Потом, расставшись, он еще долго вспоминал этот запах, тщетно пытаясь услышать его в других. Но шло время, и он постепенно от него отдалялся, а еще через пару лет и вовсе о нем забыл.)

Утром он уезжал. Хозяйка долго и тепло с ним прощалась, в чем он усиленно ей помогал, в надежде увидеть ее. Его уже не удивляло, что она даже не вышла с ним попрощаться, ведь он был всего лишь фрагментом в ее не терпящей пауз жизни, в которой никто ей в сущности не был нужен.

Так он никогда не прощался, привыкнув к тому, что женщины долго на нем висели, когда он своевременно исчезал, или молча стояли рядом, с глазами, полными грусти.

Уже у самого выхода из ворот, повернувшись, он увидел ее, вышедшую на порог и смотрящую в небо, о чем-то задумавшись. На него она даже не посмотрела. Его уже не было в ее жизни, и это было так же естественно, как снег в январе или дождь в апреле.

 «Молодая красивая дрянь!» – поставил он резкий диагноз и уже очень скоро покинул этот южный город, который перестал ему казаться милым.

С тех пор прошли годы, а вместе с ними и большая часть его жизни. За это время он не раз менял города и страны, так и не сумев найти для себя пристанища. И вот сегодня Брюссель, где он ожидал в своем номере женщину, с которой собирался провести ночь.

 

Он взял одну вишню, слегка надкусил ее и передал… Его рука остановилась в воздухе, а память снова вернула туда – в каменный дом на окраине Арзамаса. Ему стало ясно, что в этот вечер не стоит ни с кем встречаться, потому что вряд ли сегодня он сможет осилить живую реальность. Он позвонил своей женщине и под благовидным предлогом перенес их встречу на завтра, потом вызвал гарсона и попросил унести все обратно, оставив себе одну вишенку.

С этой вишенкой он и провел весь вечер, положив ее перед собой и предаваясь воспоминаниям. И все больше и больше в нем нарастало чувство, что, может быть, главным в его сумасшедшей жизни и были те несколько лунных ночей над обрывом, заросшим густым бурьяном. И та, вишневого цвета, любовь на траве ничейного сада.