Василий ДВОРЦОВ. «УВИЖУ СВЕРХУ ДАЛЬ И ДОЛ...». Размышления о творчестве Михаила Попова

 

Василий ДВОРЦОВ

«УВИЖУ СВЕРХУ ДАЛЬ И ДОЛ...»

Размышления о творчестве Михаила Попова

 

Михаил (Михайлович) Попов, с самого первого на него взгляда, – писатель. А уж с первой беседы – тем более. И писатель – сразу видно и слышно – серьёзный, глубокий, масштабный, по-русски одновременно и обстоятельный, и ироничный, мудрый без сентенций.

Хотя мне-то, в моей тогдашней Сибири, Михаил Попов вначале открылся своими романами – философским «Он возвращается» и остросюжетным «Кто хочет стать президентом», так что состоявшееся много позднее в Москве личное знакомство, вроде бы, и нельзя назвать этим вот самым «первым взглядом». Однако, когда некто из сидевших за моим столиком в цэдээловском подвальчике ткнул пальцем в профильного двойника Ивана Васильевича Грозного, величественно погружённого в раздумье поверх горячечных споров сидевших за его столиком, я именно так и подумал: «вот он, настоящий писатель». Тот, чья проза очаровала меня поразительно глазастым психологизмом и артистичной стилистикой, просто не мог, не должен был выглядеть по-иному.

Вдумчивость и эрудиция, самоуважение и тактичность делают Михаила Попова желанным участником любого литературного собрания. А сердечная щедрость независтливого знатока и ценителя профессии совлекают в его круг таких же фанатичных мастеров и скрупулёзных знаек искусства словосложения. Хотя Попов равно лёгок и компетентен в темах футбола и кино, истории римской деспотии и испанской реконкисты, но истинное, роскошное, лакомное наслаждение доставляют неспешно изящные беседы с ним о Данте и Ершове, Диккенсе и Толстом, Беранже и Тютчеве, Де Филиппо и Леонове.

Михаил Попов: В разговорах о простоте, в требованиях простоты – часто столько скрытого кокетства. Не важно, просто пишешь или сложно, нужно, чтобы было выразительно. Вспоминается мысль Гоголя, он имел в виду примерно следующее: я пишу так, чтобы читатель, прочитав любую мою фразу, плотоядно облизнулся.

Но, конечно же, не только внешне видимо-слышимый харизматизм обволакивает Попова силовым полем миротворящей гармонии, так что в присутствии писателя смыслы событий и фактов как-то сами упорядочиваются, располагаются и распределяются по местам, отведённым им при сотворении мира. Дело в том, что Михаил Попов не просто настоящий писатель, он – настоящий романист.

Искусство романа – полифоничная эпичность, где заплетение самоценных тем в симфонию их взаимовлияния и общего, уже нерасплетаемого развития, требует от пишущего роман особых интеллектуальных, психических и даже физических свойств. Роман требует особой полимерности, многосложности зрения, слуха, сенсорики, что позволяют его автору одновременно и в равной точности видеть, слышать и чувствовать пространство и частность, безначальность и мгновенность, космос и кончик иглы, видеть и чувствовать эпоху и малое дитя в ней.

Конечно же, необходимы словесное тонкачество и речевая оснащённость, разрешающие подчинять ритмику и мелодику текста динамике и смыслу сцен, удерживать характеристики героев без повторов и напоминаний кто каков, контролировать внимание читателя на сюжетных своротах. Конечно, необходимы лиризм и народность, чтобы касаться каждого и обращаться ко всякому, необходимы идеи и идейность, школьно насыщающие и мистериально пьянящие. Автору необходим артистизм при пахоте для неперегорания, и новаторство в консерватизме для яркости и жара создаваемого.

И если природа повести и рассказа, эссе и очерка за пределами словарно-речевого мастерства довольствуется некой частью вышеозначенного, то роману потребно всё. При этом число авторских листов в жанровом определении рукописи главной роли не играет. Главное же – особые интеллектуальные, психические и физические свойства писателя, полимерность его зрения, слуха и сенсорики. Потому-то многие, очень и очень многие, заявляющие себя написателями романов, таковыми не являются. Увы, не сознаваясь в этом.

Как всё наглядней в музыке, где все грамотные композиторы знают, как, по каким канонам пишется симфония, и, слава Богу, при этом, те же грамотные композиторы так же знают, как мало на Земле может одновременно жить симфонистов. И не комплексуют, творя просто мелодические шедевры «Время вперёд», «Yesterday», «Un home et une femme».

М. Попов, «К Чаадаеву»:

Я увидел его, когда копался в саду. Сначала не его, а плоскую хищного цвета и формы машину. Облик транспортного средства – выражение психологического облика владельца. Я не собирался прерывать работу, но, увидев, что из машины вслед за участковым инспектором выходит Максимка, передумал. Разговор, кажется, предстоял серьезный.

Они шли к дому по выложенной моими руками дорожке, а я спрашивал себя – не выложил ли я своими руками и другую дорожку, в ад расставания с моим мальчиком. Ведь рано или поздно они заберут Максимку у меня, как у человека, признанного сумасшедшим. Если вспомнить, с каким трудом было разрешено усыновление! А и вправду не сумасшедший ли вы, мистер Сон? Зачем рискуете всем смыслом своего существования, благополучием маленькой семьи, бередя душу ребёнка доморощенными открытиями. Можно ведь свои «пронзительные мысли» оставлять при себе, для любования ими в тишине и тайне.

Нет, однажды понятое не может быть возвращено в небытие. Преступно допускать это!

И напрасно наставлять мальчика – молчи, так и не срывайся. Слово правды выдаст себя своим сиянием с самого дна самой скрытной души.

 

Следить за тем, как следит автор за своими героями в самых тонких, нежных, самых трудноуловимых их взаиморефлексах – подобно прописи взаимоотблесков и взаимотеней разноцветных и разнофактурных предметов в импрессионистской живописи; следовать авторской последовательности проникновения, препарирования тончайших тайн мотиваций персонажей в предложенных им сюжетных перипетиях; разбирать, разнимать, анализировать рядом с ним анатомию чувственных и волевых реакций человека в счастии и несчастии, в трудах и болезнях, заточении и первопроходстве – это и есть чтение прозы Попова.

М. Попов, «Москаль»:

– Итак, читаю. «К понятию “империя”». Такое название – чтобы выглядело научно, понимаешь? Хочешь послушать?

– Хочу.

– Да? Тогда ничего не услышишь. Что-нибудь другое прочту.

Дир Сергеевич перебирал бумажки.

– Вот это интересно. Настоящее открытие, если глянуть непредвзято. Но большинство глядит предвзято. Называется статья «Четвёртая Пуническая война». Ты, конечно, помнишь, поскольку учился в школе, что войн этих Пунических было ровно три. У меня речь идёт о других временах. Не о Риме и Карфагене, а о Москве и Новгороде. Москва, как известно, Рим, хотя и третий, а Новгород в переводе на финикийский означает — именно Карфаген. Согласись, налицо острота исторического прозрения. Война между этими державами имеет полное право называться Пунической. Правда?

Майор с трудом удержался, чтобы снова не бросить взгляд на часы.

 

Попов – изысканный психоаналитик. Хотя, признаюсь, порой мне эта аккуратно-неотступная наблюдательность автора, скрупулёзное анатомирование им чувств и мыслей своих героев мешает срастись, слиться, идентифицироваться с понравившимся персонажем. Иронично-мудрая отстранённость исследователя, испытателя и дисциплинатора Попова не позволяет мне войти, занырнуть в читаемое – не даёт вжиться и осмотреть пространство произведения изнутри.

Зачем обманываться дале,

я потерял уже права

черпать в четырёхтомном Дале

необходимые слова.

Мой ум, испорченный и узкий,

томит, как внеземную тварь,

он, он невыносимо русский

и обольстительный словарь.

Пусть на коленях пред Шишковым

замрёт повинно тень моя,

отдавшись навсегда оковам

языкового бытия.

Ступая по последним рифмам,

увижу сверху даль и дол,

но не опишет больше их вам

мой существительный глагол.

Всё замирает – реки, речи…

Как хорошо, во тьме скользя,

лететь, приготовляясь к встрече

с тем, что и вымолвить нельзя.

 

Михаил Попов – романист. Хотя закончил литинститут как стихотворец, и его своеобразная, роскошно-витийственная и каламбурно-мудрая поэзия длится и прирастает рукописями и публикациями, как-то мятно освежая неожиданными словосоставлениями:

Войско покидает Пеллу, царь впереди.

Матери и жёны застыли – так же, как эта арка.

Ты стрела времени, Александр, ну что ж, лети!

Греция заканчивается палубами Неарха.

Флот торжественно снимается с якорей,

он заполнен не только фалангами и Буцефалами.

Тут каменщики, плотники, куча лекарей,

и геометры, и землемеры, и Зевсы уже с пьедесталами.

Будущим нагруженные суда,

вёслами царапают мрамор моря.

Александру – пусть впереди лишь одна вода –

видятся миражи Дариева нагорья.

Утренним бризом колеблется царский плащ.

Мойры сплетают нить, которая все связует.

Будущее неотвратимо, плачь, Азия, плачь,

тебя не просто разгромят, но и цивилизуют.

Ты уже проиграла, тебе это ясно самой.

Имя врага – Александр – это раскаты грома.

Он судьбоносен, он всю Элладу везёт с собой.

И лишь Аристотель остался дома.

 

Поэзия – начальник и удерживающий высОты планки поповской стилистики. Так ведь ещё он умелый сценарист, головоломный драматург, лёгкий рассказчик. Но, при всей талантливости и мастеровитости, это всё как бы спортзальные разминки, как бы поддержание «танцевальной» формы «у станка». Ведь самое неповторимое, самое его уникальное, главный ему Божий дар – Попов романист. Он тот, каковых на Земле может одновременно жить очень и очень мало. Способных в равной точности видеть, слышать и чувствовать пространство и частность, безначальность и мгновенность, космос и кончик иглы.

А «у станка» Попов каждодневно и с самого ранья. Как истинный провинциал, родившийся на Украине, подросший в Казахстане и возмужавший в Белоруссии. Не в укор иным коренным москвичам, но так упорно, упрямо, убеждённо, на полную выкладку в Белокаменной (краснокремлёвой?) трудятся обычно «понаехавшие». Понаехавшие пять-десять-тридцать лет назад. Трудятся без жалости к себе и близким, до износа, до вдруг жёсткого врачебного предупреждения: немедля начинать следить за как-то вдруг поистратившимся здоровьем. И вот, ради этого самого здоровья, послеобеденно закрыв компьютер, как некогда зачехлив машинку, а ещё ранее – отбросив изгрызенную ручку, так же каждодневно идёт по асфальтным и плиточным тротуарам столицы высокий бородач, идёт легко, широкошажно, пронзительно ожигая из-под седеющей чёлки встречных и поперечных угольками одновременно серьёзных и ироничных глаз. Точно так же тридцать шесть лет назад размашисто шагал по Москве подгоняемый амбициями поэт, высокий, ожигающий из-под чёрной чёлки озором, только что дембельнувшийся выпускник Жировицкого сельхозтехникума. От Беговой к Краснопресненской, с Арбата на Комсомольский. Шагал поэт, ходит романист. Михаил (Михайлович) Попов – настоящий писатель.