Геннадий МАЛЕЕВ 
Геннадий МАЛЕЕВ
ЧЕРНО-БЕЛОЕ КИНО
9 МАЯ
Был май.
Целиною неподнятой пахли –
небесные капли и капли со лба.
И сладостно смаргивал горькие капли
мужик – не военный, а просто солдат, –
себя не срамить до победного срока
отцу и Отечеству давший зарок...
Был май, и на ветке кричала сорока
за сорок потерянных ею сорок...
Болели от песен охрипшие глотки
комбатов, знакомых по Курску.
Весна
цвела акварелью,
и парень в пилотке,
трофейным мольбертом довольный весьма,
корпел над ликующе-русским пейзажем,
нашествию прусских красот вопреки.
И мирный комарик попискивал заживо
над тихою тиной картинной реки...
Был май.
Инвалид веселился, вздыхая,
что ног его пара была да прошла, –
плясучая пара была, неплохая.
Уж он бы сегодня не оплошал!
Уж он бы, приладив седло и подпругу,
помчался к любимой – героем войны!
И снова в ночном бы дарили друг другу
прибитую к небу подкову луны...
Был май.
Наступала победная сытая –
вольготная жизнь – до скончания лет...
Черёмуха чёрное белым посыпала,
да жаль, что не долог черёмухи цвет.
* * *
Тиха украинская ночь..."
А.С. Пушкин
Горит украинская ночь,
и украинцы гибнут скопом.
Дурит украинская дочь,
и сыновья дурят в окопах.
И лишь от Перекопа прочь,
где степь Днепром не оросили,
тиха украинская ночь –
в России.
ДВЕ УКРАИНЫ
Ну что мне вам сказать про Украину?
НА Украине все – одна семья,
а В Украине, не ходи к раввину, –
фашиствует кошерная свинья.
И как хохол почти наполовину, –
с горилкою и тёртым калачом,
с любовью я спешу – НА Украину,
а В Украину – с тёртым "калашом".
* * *
Я так живу, что без конца кричу,
хотя как сто молчальников молчу.
И так живу, что выплеснут вовне,
хотя вся кровь, до капельки, во мне.
Я незаметен, все моё – со мной.
Я незаметней пустоты самой.
И незаметней крошки, что смету,
и незаметней света на свету...
Но если вдруг погаснет свет светил,
я буду светел из последних сил,
чтоб увидали из пещерных дыр,
как он прекрасен – жуткий этот мир.
* * *
Однажды будет смерч и смерть во всех пределах,
и ляжет тлен и прах, где путник ковылял.
И с палкою малыш, уздечку ей приделав,
не будет гнать коня по мятым ковылям.
Не будет на земле ни праздников, ни буден,
заглохнет всё кругом без воли и труда
на миллионы лет. И лет самих не будет,
которые летят – неведомо куда.
Возможно. А пока... куда он делся?.. вот он!
Я малыша того жокеем наряжу
и отведу туда, где пахнет здравым потом,
и кони над моей гипотезою ржут.
ЛЕРМОНТОВ
…а он один, как дерево в бору,
он окружен толпою, как стволами.
А он один – за вашими столами,
на тризне он один и на пиру.
Желая знать, каких таких кровей? –
чернильный червь кинжал в него макает.
Не лучше ль в порошок стереть, – ей-ей,
его принять – от боли помогает.
Но вам его не хочется принять,
поскольку это хлопотно и горько.
И та кора, что не кора, а корка,
так и не даст любовью вас пронять…
Любовь к перу в России не к добру.
И не к добру – когда всё небо в звёздах
или покрыто мраком – выстрел в воздух…
А он один, как дерево в бору.
* * *
Рязанщина тоскует по Есенину,
как мать, – когда, согбенна и седа,
она его встречала по-весеннему –
в ту пору, где случилось двадцать семь ему
и не случилось сгинуть навсегда,
как Лермонтову.
Стало быть, Господь ему
дал походить – по мукам и по подиуму,
дал походить по родине ему, –
чтоб раннему внимали, но и позднему
Есенину – в стихах и наяву.
Увы, в стране, где Господу советы
дают отделы самых тёмных дел,
бывают очень ранними поэты,
а поздних... может, я не разглядел...
Но почему в надгробии – столица!?
Не здесь его здоровые ростки,
не здесь его пуховая землица...
И мечется души его жар-птица,
в кладбищенских трущобах городских.
А наверху опять хоронят – глянь, кого! –
и крематорий теплится вагранково,
и все здесь не по-нашенски о'кей...
Верни поэта, душное Ваганьково,
не будь бездушным, – полю и Оке.
ВЕРБЛЮД
Над блюдом баварских озер...
Б.Пастернак
Как блудный залётный позёр
в своём азиатстве костистом
над блюдом баварских озёр
стою я верблюдом каспийским.
Парит истекающий снег,
и дышишь, как будто бы куришь, –
шелка атлантических нег
невнятны обветренной шкуре.
К востоку склоняется взор,
где каждый колодец изучен.
Над блюдом баварских озёр
я жаждою жажды измучен.
Мой горб недостаточно крив
для слишком изящных парижей,
хоть я и охотник до ив,
простая колючка мне ближе.
Я помню тот утренний гон,
когда мы друг друга догнали.
И не было лучших времен
и лучше бывают едва ли.
Но был не верблюд, а свинья
когда напивался, как бочка.
И ты изменила, как я –
заветам Бруевича-Бонча...
Я горд, я опален,
но нет
таких на Земле эмиграций,
откуда – верблюд и поэт –
не мог бы простить и добраться.
Верблюду сытнее с людьми,
чьи судьбы страна не ограбила,
но родина – это любви
не алгебра, а география.
И знаю, что ты меня ждёшь,
причуда моя или чудо.
Пусть даже и верблюдь,
так то ж –
любимая верблюдь верблюда!
* * *
Деревенский погост,
погружённый в березовый сумрак,
утешительно прост,
как больного ребёнка рисунок.
Не ваганьковский гвалт,
для живых обернувшийся боком, –
в отдаленье от Ялт
хорошо разговаривать с богом.
Я устал в городах
от бодрящейся немочи сброда.
Отрастёт борода,
и я буду похож на урода –
в том семействе семей,
где ломают комедь меломаны.
Буду синь из сеней
напускать поутру на туманы.
Занавешусь семью
навесными лесными замками,
чтобы в эту семью –
ни ногами, ни даже звонками.
Прокляну маету,
чтобы в мятое сено влюбиться,
буду в жарком поту,
колуном размахавшись, клубиться.
Отерев ископыть
от галопа по мокрому полю,
буду волюшку пить
настоявшейся осени вволю.
И на этих же га
схоронюсь – как озимая долька...
Вот и вся недолга
моего изначального долга.
ДИКОБРАЗ
Под неумолчный волчий вой,
пугая иглами на теле,
простреленный, он еле-еле
дрожал – живой и неживой.
Не разделяя дух и плоть,
как делят после мясо зверя,
погладил ты его, не веря,
что может руку уколоть.
И ты душою не криви, –
кусты боярышника колки,
но были мягкими иголки
и были тёплыми в крови...
Жестокий день, жестокий век.
Но добрый свет на землю пролит:
и человек порою колет,
но гладит только человек.
И что ему ни уготовь, –
не боль раскаянья живёт в нём,
а к истребляемым животным
неистребимая любовь...
ВОРОН
Я – ворон, я чую, чья песенка спета,
чья во поле гаснет звезда заревая.
И выклюю глаз – как сокровище света,
и – чёрный снаружи – внутри прозреваю.
Я – ворон, я гладил когтистой ладошкой
пустых черепов мозговые скрижали.
В той жизни я, кажется, был головёшкой –
дубовым распятьем, сгоревшим в пожаре.
Был чёрен, как ночь, я, стал чёрен, как день, я
и сам зависаю падучей звездою –
над местом рожденья, где месторожденья
хоронят мои вековые гнездовья:
добытчики нефти, склоняясь к обычаю
объять все четыре известные стороны,
по белому снегу кружат над добычею,
такою же чёрной, как вещие вороны.
Я – ворон, я грежу глухими местами,
где к шуму глухие играют на лире
и флейтах волшебных...
Когда же не станет
меня, как кино чёрно-белого в мире,
вы перья мои, как индейцы, носите
и помните старого ворона сказ:
чтоб свет моих глаз воронёнка насытил,
пусть ворон у ворона выклюет глаз.