Борис ТАУКЕНОВ. СМЕРТЬ ВСЕГДА РЯДОМ. Повесть

 

Борис ТАУКЕНОВ

СМЕРТЬ ВСЕГДА РЯДОМ

Повесть

Пролог

 

Многие из нас до первой чеченской войны понятия не имели, что такое зиндан. Любители истории, конечно, слышали о такой тюрьме в Средней Азии в период басмачества. Но кто мог предположить, что старинный восточный способ содержания невольников может вновь напомнить о себе в наше время, помеченное печатью цивилизации?

Зиндан в Чеченских горах и предгорье по строительному замыслу был  предельно прост. Представлял собой квадратную яму с деревянным накатом вместо крыши и деревянной же решеткой, закрывающей входное отверстие. Но была у него своя «изюминка» – растяжка на гранате. При виде оплетенного проводами дверца пленник сам невольно молился о том, чтобы даже случайно никто не задел оплетку.

В самом начале войны зинданы вынуждены были строить для кратковременного содержания в них военнопленных. Но со временем примитивные постройки стали частью кровавого бизнеса, предполагающего четкое разделение обязанностей между различными группами его участников. Одна из них занималась сбором информации о командированных в Чечню. Членов ее интересовал статус потенциального товара, маршруты передвижения, боеспособность охраны, если таковая была, возможности и способы ее нейтрализации. Они же проводили вооруженный захват лиц, представляющих интерес в качестве живого товара. Операции проводились совместно с боевиками, которым впоследствии и вменялись обязанности по содержанию пленных в тех самых зинданах. Делали они это без отрыва от своей основной деятельности – участия в боевых столкновениях с федералами.

Замыкали цепочку посредники. И не совсем обязательно из Чечни. Чаще всего их подбирали из земляков пленников. В любом регионе, городе всегда находились инициативные негодяи, за мзду с удовольствием соглашавшиеся внести свою лепту в достижение результата, который мог удовлетворить всех участников высокодоходного промысла. Надев на себя личину сочувствующих, или даже не утруждая себя в этом, они выходили на встречи с местными ответственными работниками или родственниками «товара», вели переговоры о суммах выкупа и способах обмена денег на живых или мертвых.

Практика выработала и контрольные промежутки времени, на которые были ориентированы новоявленные работорговцы. Если сделка осуществлялась в течение месяца, она считалась удачной. Обходились даже без посредников за пределами воюющего региона. После трех-четырех месяцев ожиданий надежда на получение выкупа постепенно начинала таять, и хозяева «товара» старались скинуть его по дешевке менее организованным бандам. Эти уже ждали дольше, особенно не надеясь на выкуп, заставляли работать на измор, одновременно предпринимая попытки обменять их на родственников, находящихся в российских тюрьмах. Совсем уже ни на что не годных по истечению шести месяцев пускали в расход и закапывали в наспех вырытые ямы.

Все эти премудрости околовоенной кухни в первую чеченскую кампанию мне пришлось узнать во время долгих поисков пропавшего без вести сослуживца. По крупицам собирал информацию, шел на переговоры с людьми, напрямую причастными к его пропаже. При этом крепко сжимал в кармане гранату. На крайний случай, если «беседа» будет грозить стать последней в моей жизни. Действительно, смерть всегда была рядом.

Из сказанного выше понятно, что я и мои товарищи были далеко не единственной группой, на чью долю выпало выполнение смертельно опасного задания в воюющей Чечне. Подбирались в них лучшие из сотрудников органов безопасности, оперативников, разведчиков. Порой на вызволение одного человека работало более двухсот самых разных людей. В силу необычного характера выполняемой функции привлекались и гражданские лица. Все участники оценивались не в последнюю очередь по такому критерию, как способность прикрыть товарища в трудные минуты. Лично для меня таким щитом и талисманом был Геннадий Нисифоров, с которым прошел немало горных троп, провел сотни легальных и нелегальных встреч. Приходится только сожалеть, что подвиг его и множества таких как он остался за кадром странной войны, называвшейся наведением конституционного порядка.

Могу предположить, что написанное в книге – художественный вымысел. Но очень похоже на правду. Иногда даже кажется, что речь в ней о моем сослуживце и тех, кто томился с ним в течение долгих месяцев в чеченском зиндане.

Евгений Расходчиков, ветеран Группы «Альфа»

 

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья…

А.Пушкин

Живи, любимая, живи, отличная…

Мы все умрем.

А если не умрем, то на могилу к вам придем.

Н.Олейников

 

- I -

 

В жизни всегда хочется перемен. Даже в отсутствие каких-либо серьезных претензий на ее устроенность. Наоборот, чем легче жизнь, тем большими и знаменательными представляются они в подспудных желаниях. И мнится, что обновленное бытие обязательно должно привнести в серые монотонные будни невиданный заряд бодрости и придать особую страсть к временному пребыванию на бренной земле, изначально определенному для человека как божья кара. А если очень хочется, то непременно сбудется. И перемены приходят, причем, невзначай, когда, кажется, что душа устала ждать, и ей впору смириться с тем, что «на свете счастья нет…».

Но, увы, долгожданной радости перемены не приносят. И не только потому, что желаемое и действительное – далеко не одно и то же. Наступив, они начинают тянуть за собой вереницу вполне значимых событий, которые сменяют друг друга с такой быстротой, что не хватает ни времени, ни сил для их глубокого осмысления. В итоге то, чего столь страстно жаждала душа, оборачивается очень даже нежелательными последствиями. Конечно, так бывает не всегда. Но меня наступившие в моей жизни серьезные перемены и все, что было связано с ними, заставили думать именно в таком ключе.

…Не прошло и года после моего назначения управляющим филиалом крупного столичного банка в небольшом курортном городе, как мне позвонил сам первый вице-президент организации и сообщил ошеломляющую новость. Постановлением Правительства Российской Федерации наша финансовая структура удостоена чести выступить в роли уполномоченного по восстановлению экономики и социальной сферы разрушенной войной Чечни. Затем тоном, не терпящим возражений, уведомил, что мне необходимо оказать содействие в открытии в воюющей республике подразделения, аналогичного моему. И тут же мягко добавил, что миссия обещает быть краткосрочной. От меня требуется помощь всего лишь на начальном организационном этапе.  

В Грозный вылетели двумя бортами из Моздока. На первом – генералитет во главе с заместителем министра внутренних дел РФ Владимиром Петровичем Страшко, на втором – старший офицерский состав и я с вице-президентом головного банка Александром Николаевичем Новосельцевым. Была середина апреля 1995 года. Прошло всего три с половиной месяца после начала активных боевых действий.

Приземлились в аэропорту «Северный» города Грозного. Стояла промозглая стылая погода. Изредка порывы ветра хлестко били по лицу холодной влагой моросящего дождя, отчего все мое тело периодически бросало в дрожь. В одной рубашке с короткими рукавами мне было настолько зябко, что с нетерпением ждал момента, когда нас заведут в какое-нибудь помещение. Очень не хотелось, чтобы это была гостиница при аэропорте. Один вид единственно уцелевшего здания уже не внушал доверия: грязные испещренные автоматными очередями стены, вместо окон – мешки с песком. Предпочитал большую палатку с жарко натопленной буржуйкой. Но, увы, провели нас именно в гостиницу.

Номер, доставшийся нам с Александром Николаевичем, представлял собой небольшую комнату с двухъярусными койками по обеим сторонам. Несмотря на то, что санузел не предполагался по проекту, воздух в ней был густо настоян на невыносимом запахе аммиака. Он просачивался через многочисленные щели в дверных проемах из коридора, в конце которого находился общий на весь этаж туалет. Одним словом, гостиница, изначально не отличавшаяся повышенной комфортностью, на момент нашего заселения представляла собой казарму, периодическая уборка которой в силу сложившихся обстоятельств не была делом первой необходимости.

Прошло часа два, но никто так и не удосужился уделить нам хотя бы признаки какого-либо внимания. Мы были предоставлены сами себе при полном отсутствии возможности чем-либо занять себя. Мне стало ужасно скучно. В попытке отвлечься от неприятных ощущений бесплодного проведения времени, вышел в коридор. По нему взад-вперед слонялись облепленные бронежилетами омоновцы с зелеными касками на головах. Но ни одному из них не пришло в голову даже посмотреть в мою сторону. Удрученный их явным безразличием, вернулся в комнату. Александр Николаевич лежал на нижнем ярусе, плотно укутавшись в одеяло. Последовал его примеру, также принял горизонтальное положение, взобравшись на верхнюю «полку». Не прошло и пяти минут, как вице-президент захрапел. И я уже знал, что забыться крепким сном мне не удастся.

Но вскоре от моего праздного томления не осталось и следа. К часам пяти мутную влажную тишину весенней улицы стали прорезать приглушенные автоматные очереди. Они доносились все ближе и ближе. Вот уже совсем рядом послышались истошные крики, топот бегущих ног. Надо бы разбудить своего непосредственного начальника. Но тут же отказался от этой мысли, потому что он, как мне показалось, продолжал безмятежно спать. Но когда стрельба и крики стали звучать прямо под окнами гостиничного номера, не выдержал, наклонился вниз.

– Александр Николаевич, стреляют.

– Да, слышу, – почему-то шепотом ответил вице-президент.

Оказалось, что он уже давно проснулся и, затаив дыхание, так же с тревогой вслушивался в непривычную суету на улице.

– Да, да, слышу, – повторил он с неподдельным беспокойством в голосе. Вскочил с кровати одновременно на обе босые ноги.

Признаться, и мне стало не по себе: а вдруг боевики, прознав о прилете высокого начальства, решили штурмом взять аэропорт?

И тут кстати открылась дверь, вошел полковник, не иначе как недостающий сосед по комнате. Одарил нас широкой на все лицо улыбкой. Ни единого намека на глубокие переживания по поводу происходящего за окнами мы на нем не увидели.

– Что там на улице? Бой идет что ли? – попытался и я вооружиться показной беспечностью и безразличием. Но по выражению лица военного понял, что это у меня плохо получилось. Потому поспешил добавить: – По автомату не выдадите?

Полковник открыто засмеялся.

– Свои это!

– Что значит «свои»? Как «свои»?

Я не мог понять, что вызвало во мне состояние полного недоумения: то ли услышанное в ответ на вполне разумную по ситуации просьбу, то ли улыбка, чрезмерно надолго задержавшаяся на добродушном лице старшего офицера.

– БТР Минобороны наехал на УАЗ Министерства внутренних дел. А стрельба?.. Выясняли отношения. Пьяные были. И те, и другие. – Полковник без тени сожаления в голосе четко и ясно прояснил обстановку, которую, как я понял, он не считал из ряда вон выходящей.

Для меня же происходящее за окнами показалось полным идиотизмом. Но вслух не сказал ни слова. Сделал вид, что понимаю все тонкости войны. Только спустя месяцы удалось вникнуть в логику той самой ситуации первого дня пребывания в зоне боевых действий. Бардак царил в воюющей Чечне, бардак, с которым и был призван покончить заместитель министра внутренних дел России Владимир Петрович Страшко.

– Через час замминистра приглашает вас на ужин, – доложил военный и вышел из комнаты.

Когда мы с Александром Николаевичем зашли в палатку, неимоверно больших размеров, в которой буквой «П» были установлены столы для торжественного ужина, высокопоставленный чиновник произносил тост. Наше опоздание, на мой взгляд, неэтичное, у него не вызвало даже подобия недовольства. Он продолжал говорить, едва не выказав безразличие появлению двух гражданских лиц. Скорее, это был не тост, а краткое изложение положения дел с наведением конституционного порядка в Чечне.

– Сидя в Моздоке, эффективно управлять процессами невозможно. Руководство МВД выступило с инициативой перевести штаб в Ханкалу, ближе к зоне боевых действий; чем мы завтра и займемся, не откладывая дело в долгий ящик, – завершил он короткую речь, предварившую начало торжественного ужина.

Офицеры стоя выпили, шумно расселись и приступили к трапезе.

– Кстати, с нами здесь находятся банкиры, представители одной из крупных финансовых структур России. Они не военные, но готовы принять активное участие в восстановлении социальной и экономической сфер Чечни после завершения боевых действий.

Заместитель министра неожиданно для меня и Александра Николаевича привлек всеобщее внимание к нашим скромным персонам. Мы с вице-президентом встали и оказались под прицелом многочисленных изучающих взглядов видавших виды военачальников. На лицах их читалась подчеркнутая серьезность. Только наш сосед по гостиничной комнате вновь одарил нас широкой добродушной улыбкой.

– Конечно, мы сделаем все от нас зависящее, – заверил Новосельцев.

Заместитель министра кивнул головой и тут же обратил свой взор на меня.

– Как я понял, непосредственным исполнителем намеченного на совещании у вице-премьера России будет этот скромный молодой человек? – спросил он.

В голосе отчетливо читалось сомнение.

– Да, так точно. Ему поручено запустить процесс, затем передать дела местному кадру, бывшему военному с наградами и ранением, – стал оправдываться Александр Николаевич.

Владимир Петрович безразлично кивнул головой и целиком переключился на прием пищи, давая понять, что достаточно уделил внимания сугубо гражданской стороне вопроса. Самым запоминающимся в нем был его огромный рост. Даже когда он наклонялся, чтобы поднести ложку ко рту, выглядел выше всех остальных, сидевших рядом с гордо поднятыми головами. Природа отменно поработала над ним. Экземпляр внешне получился идеальный, и, как мне думалось, умом и честью он также не был обделен. И если именно его послали навести порядок там, где беспорядок был изначально задуман закулисьем российской внутренней политики, значит официальная высшая власть страны, которой проблема уже начинала набивать оскомину, возлагала на него большие надежды.

Но мне в голову почему-то пришла не самая радужная мысль: «Не быть тебе министром. Столь незаурядные во всех отношениях экземпляры, как правило, выдавливаются из царства серых невзрачных масс».

Забегая вперед, скажу, что оказался абсолютно прав. Страшко не только не стал министром внутренних дел России, но и не удержался надолго в замах. Хорошо хоть остался живым и здоровым, в отличие от генерала Романова, которого взорвали. Закулисье его даже не убило. Оно превратило его в овощ, предав затем полному забвению. А ведь к концу июня 1995 года он практически закончил в Чечне боевые действия.

…За столом надолго затянулась тишина, несвойственная трапезе со спиртными напитками, которая, как правило, сопровождается частым хаотичным перезвоном рюмок и бокалов и устойчивым гулом голосов подвыпивших людей. Нисколько не сомневался, что сказать тост и тем самым обратить на себя внимание замминистра хотел каждый из присутствующих на торжественном ужине. Но в задачи Страшко не входило панибратство с подчиненными. Выказав элементарную вежливость, он дал понять всем, что периодические попойки не входят в план мероприятий по урегулированию чеченского конфликта. Ужин уже подходил к концу, когда он вновь предложил выпить. Затем тут же пригласил выпить по третьей, чтобы, как он выразился, не нарушать традиций.

Когда расходились, подошел к нам с Александром Николаевичем и вновь оценивающе посмотрел на меня.

– Что-то уж совсем легко вы одеты.

Я действительно чувствовал себя не очень комфортно. Отправившись в командировку в теплое солнечное утро в одной рубашке, в Грозном оказался в совсем иных погодных условиях. К тому же изрядно продрог еще во время перелета. Из многочисленных незаметных щелей в салоне дуло холодом настолько ощутимо, что он пробирал меня чуть ли не до костей.

– Наденьте на него что-нибудь, – приказал он своей свите.

Мне принесли бушлат очень даже по моему размеру. Одев его, сразу же всем телом окунулся в тепло толстой синтетической подкладки. И стало так хорошо, что прошла обида на генерала, который даже не попытался скрыть свой скепсис по отношению ко мне. Забыл и то, что вице-президент банка, как мне показалось, невольно чуть отодвинулся от меня, безоговорочно вняв сомнениям замминистра по поводу моих способностей принять действенное участие в деле первейшей для страны важности. Одним словом, без тени сомнения принял тот факт, что в представительной компании оказался чисто случайно.

 

- II -

 

Утром, уставший от долгого сна, уговорил Володю, капитана из ростовского ОМОНа, приставленного к нам Страшко в качестве охраны, провести экскурсию по Грозному. Он встретил мое предложение с явным неудовольствием.

– На крышах еще снайперы сидят. Не всех выкурили. Рисковать не стоит.

Но я был настойчив.

– Ладно. Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – махнул он рукой и сел за руль уазика, пригласив и нас. – Но учтите, нам надо сопровождать в Ханкалу «Урал» со штабной палаткой. Он уже выехал из Моздока. А вдруг не успеем вернуться? Ее вот-вот должны привезти.

– Успеем! Не успеем, догоним! – подбодрил его я, уверенно взбираясь на заднее сиденье советского внедорожника, потому как любопытства во мне было гораздо больше, чем страха.

Последовал моему примеру и Александр Николаевич, быстро справившись с посетившими его сомнениями по поводу правильности столь опрометчивого шага.

Володя мчал нас по разрушенным улицам чеченской столицы на скорости, настолько большой, насколько могли позволить разбитые авиабомбами улицы города. А я смотрел на огрызки многоэтажных домов, и в голове вертелось единственное сравнение: Сталинград… Зачем? Кому понадобилось разрушать до основания российский город?.. Непонятно, какая тактика или стратегия были применены окончившими военные академии российскими военачальниками? Для очищения от боевиков не было смысла сравнивать его с землей вместе с оставшимся в нем русскоязычным населением. Именно русскоязычным, потому что коренные жители в самом начале войны спешно покинули Грозный. Те, кому позволили финансы, разъехались по городам и весям необъятной России. Что касается большинства, оно расселилось в чеченских и ингушских селениях, изрядно потеснив многочисленных близких и дальних родственников.

Мои горькие думы были прерваны шипением рации и громким голосом Володи. Он не забыл о задании сопроводить штабную палатку и благоразумно справлялся о том, каковы шансы выполнить его. К всеобщей досаде всех сидевших в кабине на запрос ответили, что прошло более получаса, как машина покинула аэропорт. Скорее всего, она уже на месте. Для очистки совести он все-таки решил отправиться в Ханкалу, чтобы тем самым попытаться хотя бы частично выполнить приказ заместителя министра. Но оказалось, что дороги туда капитан не знает, несмотря на достаточно долгое пребывание в Чечне. Когда мы вынырнули из-под моста на площади «Минутка» и очутились за пределами городской черты, он сбавил скорость, явно давая понять, что ему неведомо, куда двигаться дальше. Увидев на автобусной остановке группу немолодых женщин, притормозил, спросил дорогу. Одна из них указала на проселок, переходящий недалеко в крутой подъем. Мы проехали в заданном направлении еще несколько километров и поняли, что углубляемся в лес, который стремительно, будто наверстывая упущенное в период затянувшихся не по-весеннему холодов, стал покрываться густой сочной зеленью.

– Насколько я знаю, Ханкала гораздо ближе к городу, – не то себе, не то нам сказал Володя.

Резко остановил машину. Ехать дальше не было смысла. Из рассказов соседа по комнате уже знал, что выдавленные из Грозного боевики в большинстве своем сосредоточились в ближайших лесах предгорья. Прекрасно понимал, что, попадись мы им в руки, вряд ли они встретили бы нас с распростертыми объятиями.

Растерянность в глазах капитана мгновенно сменилась уверенностью от ощущения потенциальной угрозы нашим жизням. Быстро развернул уазик и помчался в обратном направлении. У автобусной остановки женщин уже не было, что сильно раздосадовало его. Остановив машину, он выскочил из кабины. Снял с плеча автомат, встал на обочине, всем видом показывая, что готов на самые решительные действия. Вскоре послышался шум работающего двигателя. С пригорка медленно сползали старенькие, темно-коричневого цвета «Жигули». Водитель, увидев военного с оружием на изготовке, нажал на газ. Володя, поняв, что тот намерен на скорости проскочить мимо, привычным движением передернул затвор автомата и направил ствол в сторону машины. Заскрипели тормоза, и она остановилась как вкопанная прямо рядом с капитаном.

– На Ханкалу дорогу знаешь? – спросил он перепуганного водителя. Спросил грубо, с чувством абсолютного превосходства.

– Так вы же проехали поворот. Вам назад надо. Километров пять проехали.

– Вот чурка, – злился наш охранник, садясь в машину. – Если бы указал то же самое направление, что и эти сучки на остановке, точно пристрелил бы.

Признаться, грубость и бесцеремонность капитана мне были неприятны. Я ведь тоже был из чурок. Просто он не знал. Со светлыми волосами, голубыми глазами я мало соответствовал стандартным представлениям о кавказцах.

А в Ханкалу мы так и не попали.

– А какой смысл нам туда ехать? – решил я заглушить снедающее меня чувство вины перед Володей. – «Урал» уже на месте, значит идет разгрузка или установка штабной палатки. Ни в первом случае, ни во втором мы не помощники.

– Действительно, бессмысленно, потому что заданием нашим было что? Сопровождение машины со штабной палаткой, а не установка ее. – Капитан неожиданно проявил полную солидарность с тем, кто легкомысленно спутал все его планы на день.  

Мы возвращались в аэропорт «Северный» тем же путем, теми же темпами. В конце проспекта Победы заметил неразорвавшуюся бомбу, ткнувшуюся носом в большую клумбу на площади Дружбы народов, на которой стоял памятник трем пламенным революционерам Чечено-Ингушетии – Николаю Гикало, Асланбеку Шерипову и Гапуру Ахриеву. Ядовито зеленого цвета, она выставила напоказ свои оперения, демонстрируя грозным видом, что еще не выполнила той смертоносной миссии, которой наделили ее в заводских стенах. С опаской смотрели на несдетонировавший снаряд и три бронзовые фигуры, изрядно потрепанные осколками гранат и автоматными пулями.

– А если она взорвется? – произнес я вслух пришедшую в голову мысль.

– Что? – спросил Володя.

– А если она взорвется? – повторил я.

– Не взорвется.

– Почему?

– Почему, почему… Откуда я знаю, почему. Не ты же первым ее увидел. Если до сих пор не обезвредили, значит, не взорвется.

– А если и они так подумали.

– Кто они?

– Те, кто первыми увидели.

– Вот зануда. Отстань, – Володя не на шутку разозлился. Конечно, не из-за моих глупых вопросов. А потому что ему помешали выполнить приказ.

– Видишь, я за рулем, – смягчился он. – Надо быстрее добраться до базы. В Грозном сегодня есть вещи, представляющие большую опасность, чем неразорвавшаяся бомба.

Может быть, капитан слишком преувеличивал риски передвижения по городу. Дело в том, что на следующий день мы ездили по нему вполне спокойно, правда, в сопровождении БТР. Искали место, где можно открыть филиал банка. Изначально нам была предложена комендатура Старопромысловского района.

– Я понимаю, что обязан выполнить приказ заместителя министра, – зло парировал на нашу просьбу комендант, которого мы нашли в маленьком уютном кабинете. –  Но я не могу его выполнить!

Потом поняв, что такое неуважительное отношение к воле высокого начальства чревато нежелательными последствиями, стал терпеливо объяснять причину отказа.

– Да поймите вы… У нас все время бои. Ребята еще ни одной ночи не провели внутри здания, потому что очень опасно. Одной миной может уничтожить все подразделение. А вы хотите банк здесь открыть. Это же немыслимо. По крайней мере, сегодня.

У коменданта как военного человека были свои соображения по поводу ошибочности в выборе места под будущий филиал. Но в конечном итоге они совпадали с моими. И я считал, что одноэтажный, невзрачного вида приземистый дом, по всему периметру окруженный окопами, никак не подходил для размещения в нем банка.

Не солоно хлебавши мы пошли обратно к машине той же узкой дорожкой, покрытой тонким слоем щебня. По грубым неотесанным доскам, наспех перекинутым через окопы, перебрались поближе к выходу со двора комендатуры. С любопытством смотрели нам вслед солдаты срочной службы, утонувшие во весь рост в глубине траншеи. Глаза у всех были красные от хронического недосыпа, на грязных изможденных лицах – следы чрезмерной усталости. Война в моем сознании становилась все ближе и явственней.

Александр Николаевич не мог скрыть своего глубокого разочарования от встречи с комендантом. Правда, огорчил его прежде ни кто иной, как замминистра, своим волевым решением спутавший первоначальные планы по поводу выбора места для открытия филиала. Согласно им, он должен был располагаться между Моздоком и Грозным в спокойной станице Знаменская. Но не устраивало это Страшко, предпочитавшего непосредственно из столицы Чечни управлять процессами налаживания в ней мирной жизни. Всем своим видом Новосельцев показывал, что ему до чертиков надоело пребывание в Чечне, страстно хотелось закончить тяжкую миссию и уехать в Москву с ее спокойной и привилегированной жизнью вице-президента солидного столичного банка.

Извечный вопрос «что делать?» читался на беспокойном лице Александра Николаевича настолько отчетливо, что я был вынужден обратиться к нему с инициативой.

– Надо выходить на местное гражданское население, – начал я, с трудом преодолевая сомнения в полезности моих предложений. – Думаю, что мне удастся отыскать знакомых по ленинградскому университету, в котором мне довелось учиться. Уверен, что они не с боевиками.

Вице-президент банка вопреки моим ожиданиям заметно оживился.

– Булат, – обратился он ко мне пылко и страстно, – прошу тебя: постарайся открыть этот чертов филиал. Он нам нужен позарез. Кандидатура на должность управляющего у нас уже есть. Вместе с ним подберешь персонал из местных кадров. Как только начнете работу, сразу же вернешься домой.

– Мы формируем группу для отправки в Германию на обучение современному банковскому делу. Ты в списке первый, – продолжал он выстраивать в ряд аргументы, которые, на его взгляд, могли развеять любые мои сомнения.

– И сына твоего отправим в Израиль, чтобы вылечить от аллергии, – завершил он страстную речь железным для любящего отца доводом.

А мне было досадно, что меня уговаривают. Ведь решение уже принято и менять его из-за непредвиденных обстоятельств считал для себя постыдным. Затем досада сменилась чувством неловкости. Вдруг отчетливо понял, что все обещания вице-президента для пущей важности и по необходимости, и вряд ли они будут выполнены. За короткий период работы в филиале у меня возникли подозрения в том, что финансовые возможности головного предприятия оставляют желать лучшего. Скорее всего, статус уполномоченного по восстановлению экономической и социальной сфер Чеченской Республики был единственным шансом вернуть банку былое благополучие.

 

- III -

 

Володя как в воду глядел насчет двух смертей, которым не бывать. Она, одна единственная, настигла его там, где это не должно было случиться. Через неделю после нашей первой встречи, как обычно, рано утром он вышел во двор гостиницы, направился в сторону своей машины, припаркованной недалеко от плаца, на котором не спеша строились в ряды полусонные солдаты срочной службы. Открыл дверь автомобиля, и… раздался выстрел. Невыспавшийся восемнадцатилетний пацан забыл поставить оружие на предохранитель, как это часто бывает с новичками, и автоматически без всякой на то причины взял и нажал на спусковой крючок.

«Трагическая случайность», – такой вывод был сделан командирами. Таким было объяснение жене и родственникам капитана тех, кто привез его в цинковом гробу на родину, чтобы предать тело земле.

Но все случайное закономерно. Закономерно, что солдат оказался необученным или недоученным – российская армия переживала тогда не лучшие времена. Закономерно, что в одном из мест дислокации федеральных войск, где чаще всего находился Володя в своей длительной командировке, должно было быть много недоучек из новых призывов. Но почему Володя? Таких, как он, действующих сотрудников милиции из регионов России в аэропорту «Северный» всегда было много. И как раз ему, приписанному к штабу и не имевшему никаких прямых дел с молодым пополнением, меньше всех было дано угодить под случайную пулю.

Все-таки в этой трагедии обнаруживалось нечто необъяснимое, недосягаемое для ума человеческого.

А в тот третий день нашего пребывания в Грозном Володя привез нас к МВД Чечни, под которое было отведено одно из немногих чудом уцелевших зданий. По другую сторону улицы шли работы по приведению в порядок еще одного не разрушенного прямым попаданием снарядов и авиабомб корпуса, который облюбовало Временное территориальное управление Чеченской Республики. Неподалеку присмотрела для себя дом и Федеральная Служба Безопасности. Было удивительно, что маленький пятачок в центре Грозного на улице Красных фронтовиков практически не пострадал от бомбежек и артобстрелов. Конечно, в сравнении с другими районами чеченской столицы. Стены сохранившихся зданий так называемой сталинской архитектуры были покрыты глубокими трещинами, в отдельных местах виднелись крупные пробоины. Израненные, тем не менее, они стояли твердо и непоколебимо, будто могучие деревья после разгула природной стихии, спасшиеся крепкими и глубокими корнями.

Мы вышли из машины. Все вокруг было покрыто толстым слоем густой серой строительной пыли, от которой в условиях быстро наступившей жары смердело, как смердит в обыденной жизни от мусорной свалки с захороненными в ней дохлыми кошками. Внимание Александра Николаевича привлекли денежные купюры советского образца, в невероятно большом количестве разбросанные по земле. Банкноты по десять, двадцать пять рублей, реже по пятьдесят, в некоторых местах лежали чуть ли не кучами. Новосельцев нахмурился, отчего его густые черные брови стали еще гуще.

– Да, – произнес он сквозь стянувшиеся в тонкие нитки губы, – чеченские авизо нанесли большой ущерб государству.

– Это следы другой финансовой аферы – павловской денежной реформы, – возразил я.

Александр Николаевич впал в еще большее негодование: мол, он знает, что означают валявшиеся под ногами вожделенные некогда купюры, но ему непонятно, почему денег советских, подлежащих обмену, оказалось так много именно в Чечне.

Меня же сей криминальный, по мнению вице-президента банка, феномен нисколько не волновал. Наоборот, его неподдельные переживания по поводу событий давно минувших дней вызвали улыбку.

– Тебе смешно? – упрекнул он.

– Нет. Просто вспомнил кое-что.

– Что? – сухо спросил Новосельцев.

А мне действительно вспомнился рассказ земляка – милиционера, которому по воле случая было суждено принимать участие в оперативных мероприятиях по многочисленным эпизодам афер с фальшивыми авизо. Его и поведал Александру Николаевичу…

В разгар кампании по масштабному изъятию из банков денег по подложным документам некто из высокогорного чеченского аула оказался среди тех, кто открыто хвастал барышами, нежданно и легко свалившимися на голову. Недолго думая, он забрал все сбережения родителей и отправился в первый российский город, куда продали билет. Там зашел в банк и предложил его главе отправить в Грозный деньги за половину суммы.

– Ты только перегони, а я, матерью клянусь, верну твоё до копейки. – В глазах страсть и показная честность.

– Куда перегнать-то? – включился в игру банкир.

– К нам домой.

– На деревню к дедушке, что ли?

– Дедушке не надо. Не поймет, ругаться будет, – возразил новоявленный коммерсант. Потом немного подумав, привел более весомый аргумент:

– Не отдаст тебе половину.

– На чье имя? На какой счет? – продолжал расспрашивать банкир.

– Ты же лучше знаешь, сам придумай, – взмолился парень.

И он придумал. Усыпив бдительность чересчур наивного джигита, вызвал милицию.

Чеченца под белые ручки отвели в отделение и приступили к допросу. Но тот никак не мог понять, в чем его обвиняют.

– У нас в Грозном уже целая улица построена на такие деньги. Я тоже хочу дом, машину, – возмущался он.

Тут всех присутствующих в отделении одновременно посетила одна и та же мысль: а может, джигит ненормальный? Отправив его в камеру для предварительного заключения, милиционеры послали запрос по месту жительства. Через несколько дней из Чечни пришла справка из психоневрологического диспансера, свидетельствующая, что несостоявшийся коммерсант является клиентом заведения, в которое его периодически помещают в период обострения. Одним словом, на родине парня правоохранители быстро смекнули, в чем дело, и предложили родственникам купить для него липовую справку.

Рассказ мой рассмешил вице-президента. Он смеялся от души.

– А улицу, которая была построена на деньги, полученные по фальшивым авизо, в народе так и прозвали – «Воздушная», – завершил я вполне правдоподобную историю под хохот Александра Николаевича.

В здании МВД шел ремонт, потому разговор с Шарани Цальцаевым, начальником финансовой части, у нас состоялся во дворе.

– Думаю, единственное, что возможно найти сегодня в разрушенном городе, – это мало-мальски уцелевшая квартира на первом этаже, – высказал начфин авторитетное мнение, и тут же добавил: – Если, конечно, ее можно приспособить под банк.

– Конечно, можно, – обрадовался вице-президент.

Я же быстро сообразил, что в здании комендатуры в случае положительного решения больше двух комнат нам не предложили бы ни за что. А тут целая квартира!

Переночевав в последний раз в гостинице аэропорта, утром на первой попавшейся попутной машине мы без приключений добрались до МВД. Начфин к этому времени уже успел провести переговоры с хозяином помещений, где мне предстояло приступить к созданию чего-то похожего на банк. Озвучил условия аренды, которые показались мне более чем привлекательными. Согласно им арендатору следовало всего лишь отремонтировать квартиру. И никакой арендной платы в течение всего периода работы.

Но чувство удовлетворения от выгодности сделки быстро улетучилось после беглого осмотра комнат. Хотя здание, расположенное рядом с Временным территориальным управлением ЧР, в целом не пострадало от бомбежек – не было прямого попадания, – и снаружи имело вполне приличный вид, внутри его передо мной предстала совсем иная картина. Понятно, что стекол на окнах не было. Но почти полностью отсутствовала на стенах и потолках штукатурка. Она обрушилась от детонации, обнажив дранку, набитую на деревянные конструкции. То тут, то там валялись кучами стреляные гильзы, пустые автоматные рожки – свидетельство недавних жарких боев за Грозный.

– Это надо убрать, – распорядился Шарани, указывая на пустые обоймы. – Солдаты разбираться не станут, не задумываясь, поставят к стенке и расстреляют.

Начфин знал, что говорил. С наступлением относительного затишья на улицах Грозного он рискнул приехать в город из села, где прятал свою семью. И сразу же наткнулся на патруль. Нисколько не сомневаясь, что перед ними стоит враг, солдаты в количестве трех человек поставили его к стенке полуразрушенного здания и были уже готовы расстрелять без суда и следствия, но откуда ни возьмись появился офицер и прекратил экзекуцию. Тщательно изучив удостоверение полковника милиции, он отпустил его, посоветовав не шляться по улицам Грозного и не вводить в искушение военных, озлобленных ожесточенным сопротивлением боевиков.

Зашел в квартиру заместитель начфина.

– Борис Боков, – представился он.

Не думал не гадал, что так просто и скоро доведется познакомиться с человеком со знакомой мне фамилией.

– Твой брат случайно не учился в Ленинграде в ингушской театральной студии? – поспешил с вопросом. – Он и его сокурсники часто заходили к нам в общежитие проведать своих земляков из Чечено-Ингушетии.

Широкая улыбка расплылась по бледно-желтому лицу заместителя начальника финансовой службы. Расправив рыжие пропитанные никотином усы, утвердительно кивнул головой, давая понять, что очень даже хорошо знает того, о ком идет речь.  

– Но он не родной брат, – внес он малозначительную для меня поправку. – Родной брат не учился в Ленинграде. Обучение в ингушской театральной студии проходил Руслан, двоюродный брат.

– Да припоминаю ребят – будущих артистов театра, – обрадовался я. – Был среди них некто Ислам. Гитарист, балагур, он чаще всех бывал у нас.

– Ислам погиб во время одного из антирусских митингов. Угодил под шальную пулю кого-то из чересчур эмоциональных участников, в экстазе открывшем огонь из автомата.

Наш разговор, неожиданно перестроившийся на грустную волну, был прерван визитом соседки по лестничной площадке.  Она зашла на шум, раздававшийся из полуоткрытых дверей. Из ее рассказа мы узнали, что она никуда не уехала с началом в Грозном боевых действий, потому что некуда было бежать. Вместе с мужем пережила штурм города в подвале.

– Что же они наделали?! – перешла она к тому, что ее больше всего задело за живое. – Говорю им: «Я же русская!». А они в ответ: «Какая ты русская? С чучмеками жила, значит, такая, как и они». И автоматной очередью по телевизору, холодильнику, мебели. Мы их так ждали, так ждали во время дудаевского беспредела, но они пришли и такое натворили, что лучше бы вообще не приходили.

Александр Николаевич молча наблюдал за суетой чужих ему людей, до конца не веря, что может получиться что-нибудь путное из затеи, спонтанно родившейся в голове подчиненного. Но был доволен наличием хотя бы такого результата. Доволен настолько, что решился озвучить то, что ему показалось вполне своевременным.

– Мне надо в Москву. Как теперь выбраться отсюда? – обратился он ко всем присутствующим в большой комнате, которая без мебели и при наличии высокого потолка казалась мне очень даже просторной и вполне пригодной для размещения в ней операционного зала.

– Страшко, по-видимому, уже улетел, – продолжал размышлять вслух вице-президент. – У кого просить помощи? Разве что у коменданта города.

– Это только завтра. Сегодня вы наши гости, – объявил Шарани, особо не вникая в переживания москвича.

– Не до веселья нам. Мне домой надо, — уже более уверенным тоном произнес Александр Николаевич.

Уверенности придал своему голосу и начфин:

– Решение принято, и обсуждению не подлежит.

Но сам он в вечеринке, посвященной банкирам, участвовать не стал. Мы оказались всецело во власти Бориса Бокова, который привел нас к полуразрушенному многоэтажному жилому дому. Поднялись на седьмой этаж, почти прижимаясь к стене в местах, где лестничные пролеты свисали вниз бетонной трухой. Зашли в квартиру, которая выглядела на удивление прилично. Усилиями новых жильцов на стены были поклеены бумажные обои, а в окна вставлены стекла. Мебель в зале, где был накрыт стол, была собрана из уцелевших частей дорогих гарнитуров.

Нас радушно встретили до зубов вооруженные милиционеры, а также женщины финансовой части МВД Чечни.

К двенадцати часам ночи было выпито все, что стояло на освещенном свечками столе. Как всегда, не хватило. Александр Николаевич вытащил портмоне: «Найдите еще водки». Бойсар, так звали одного из служивых министерства внутренних дел, вызвался решить проблему. И, несмотря на сомнения жаждущих, которые не были высказаны вслух, но легко читались на лицах, он справился с непосильной задачей. Буквально через час он ввалился в квартиру с огромным баулом, в котором весело звенели бутылки с суррогатным пойлом. Но я уже был не в силах не только пить, но даже видеть, как это делают другие.

Утром в аэропорт «Северный» нас отвез на своей машине Шарани. Именно там тогда находилась комендатура Грозного. Комендант встретил нас приветливо, но выполнить просьбу, которая заключалась в том, чтобы доставить нас в Моздок, отказался.

– Поймите меня правильно, не хочу отвечать за вас. Нисколько не исключаю, что машину могут подбить из гранатомета где-нибудь на выезде из города. Погибнете не только вы, но и бойцы сопровождения.

Мы вышли из кабинета в полном неведении, что еще можно предпринять, чтобы выбраться из воюющей Чечни. Страшко улетел, Шарани уехал, высадив нас в аэропорту. Даже комендант отказался выполнить, как мне казалось, пустяковую для его должности просьбу. Наверняка, ему уже успели доложить о наших с Новосельцевым контактах с местными, что не могло ему понравиться. Слишком свежи были воспоминания о больших потерях федералов при танковом штурме чеченской столицы.

Лично я не видел никакой зацепки, которая могла бы дать хотя бы смутную надежду на выход из создавшегося положения. Стал подумывать о том, чтобы найти способ вернуться обратно в Грозный, где можно переночевать в пустой квартире, ключи от которой лежали у меня в кармане.

Александр Николаевич, завидев кого-то из окружения Страшко, поспешил к нему. Скорее всего, чтобы попросить о помощи. Я же, прекрасно понимая, что от меня в этой ситуации толку никакого, покинул здание, будучи абсолютно уверенным, что и вице-президенту не подвигнуть знакомого ему офицера на то, на что не решился сам комендант города.

Я тихо смолил сигарету, уставившись в огромных размеров палатку, предназначение которой было очевидно по красным крестам на белых полотнах, прикрепленных к брезенту. Из нее вышла на перекур группа офицеров в белых халатах, надетых поверх военных форм. Из обрывков фраз, доносившихся до меня, понял, что они ждут борт для перевозки раненых в Моздок. Выбросив недокуренную сигарету, подошел к ним.

– Товарищ майор, помогите выбраться отсюда, – напрямую без предварительных любезностей обратился к старшему по званию, не питая особой надежды найти понимание.

– Вы кто? – сердито отреагировал офицер.

– Да вот банк хотим открыть.

Майор усмехнулся:

– А это вы с замминистра прилетели. С удовольствием помог бы, да не могу. Нет места. Даже для сопровождающих. Все отдаем под раненых.

– Да мы, стоя, как-нибудь…

– Ладно, – нехотя согласился он, – только в первый и последний раз.

Подошедший к нам Александр Николаевич, услышав новость, слегка повеселел. Но в целом он выглядел подавленным. Очевидно, переживал не самые легкие дни в своей жизни. А до меня запоздало дошло, что весь вчерашний вечер и всю ночь вице-президент старался обильным потреблением спиртного заглушить мучавшие его вполне закономерные страхи. Он не мог не бояться незнакомых ему вооруженных людей в милицейской форме, которые были отнюдь не славянской внешности. Не мог не страшить его и сам факт пребывания в зоне боевых действий. В общем, не было ничего удивительного в том, что он встретил утро не в самом лучшем состоянии.

Транспортный вертолет быстро загружался ранеными. Их укладывали на полу, оставляя узкий проход посередине. Все они, как нам сказали, были из милиции, большинство – представители московского ОМОНа. Гражданской была только маленькая девочка, которую после проведения зачистки села от бандитов нашли в разрушенном доме. Единственная из оставшихся в живых из всех его обитателей, она лежала на полу на носилках без сознания, с ног до головы обвитая бинтами, сквозь которые обильно просачивалась кровь.

Мы прошли по узкому проходу до самой кабины пилотов. Для Александра Николаевича нашлось сидячее место. Любезно предоставил его сопровождавший раненых сердобольный капитан. Я же пристроился у двери – слева по борту, где надеялся, прислонившись к ней, найти более или менее устойчивую позу при полете. Но пилот не обрадовал. Выглянув из кабины, предупредил обыденно и просто: «Осторожней там с ручкой двери. Не нажми на нее ненароком. А то в прошлый раз она распахнулась, и несколько человек выдуло за борт».

Пообещал, что не буду трогать ее ни при каких обстоятельствах, хотя не обнаружил вблизи от себя ничего другого, за что можно было бы взяться, чтобы не упасть на раненых в случае потери равновесия.  

Летели на бреющем полете. Передняя дверь по правому борту рядом с кабиной была открыта, и у нее сидел солдат, направив вниз ствол ручного пулемета.

– С ручкой осторожней, – услышал стон под ногами. Лежавший у моих ног с закрытыми глазами милиционер открыл их, чтобы вновь напомнить мне про предупреждение пилота. Кивком головы дал ему понять, что все будет нормально, хотя стоять, согнувшись в три погибели, со временем стало не так легко. Но, несмотря на все неудобства перелета, мне показалось, что в Моздок мы добрались гораздо быстрее, чем из него в аэропорт «Северный». Может, потому что летели низко над землей, чуть ли не задевая столбы линий электропередач. Полет в Грозный, напротив, проходил высоко под облаками. Вспомнил, как во время застолья, организованного в честь заместителя министра внутренних дел, группа из высшего офицерского состава бурно обсуждала происшествие, которое случилось с ними во время приземления. Настолько бурно, что обратил на них внимание и Страшко.

– Что там у вас? – спросил он.

– Вертолет-то, на котором мы с вами летели, оказывается, обстреляли при посадке. Пробоину обнаружили техники рядом с его сиденьем, – ответил один из старших офицеров, взглядом указав на сослуживца.

– А-а, – безразлично выдавил из себя замминистра и внимательно посмотрел на счастливчика.

Тот поспешил с оправданием:

– Ничего страшного со мной все равно не случилось бы. Я под себя папку с документами положил.

На лице офицера появилась улыбка, зазывающая участников застолья к звонкому смеху над удачной шуткой. Но никто не засмеялся, и она быстро сошла с его лица.

В военном аэропорту Моздока попросил капитана, сопровождавшего груз 300, помочь мне воспользоваться телефоном, чтобы позвонить на работу и вызвать машину.

– Как же так… Столько раненых. Как могло такое случиться? – посочувствовал по пути к комендатуре.

– Пусть скажут спасибо, что остались в живых, – зло огрызнулся он. – Говорил же им, не увлекайтесь. Нет же, напились… Потом на подвиги потянуло. Вот и всыпали им по первое число. А может, и не всыпали, может, сами друг друга и перестреляли. Мы прибыли к роднику, где они затеяли пьянку, но ни одного боевика не обнаружили.

Но версию для начальства капитан придумал совсем другую:

– Приняли бой с превосходящими силами противника. Трое убитых боевиков. С нашей стороны потерь нет. Много раненых.

Удивленно посмотрел на капитана, а тот и глазом не моргнул. Отвернулся от меня, чтобы по-военному поставленным голосом ответить в трубку: «Слушаюсь, товарищ полковник. Всех уже разместили в госпитале».

 

- IV -

 

Дома я был всего несколько дней. Проводив вице-президента в Москву и разобравшись с текущими делами на работе, на служебной «Волге» отправился в Грозный. Конечно, по федеральной трассе Ростов – Баку, единственно известному мне маршруту. Правильно делаю или поступаю слишком опрометчиво – не знал. Но никто помощи не предложил, да и спросить было не у кого. Тревожность в душе усилилась, как только покинули пределы Ингушетии. Оживленная после назрановского поворота дорога оказалась вдруг непривычно пустой: ни одной машины – ни встречной, ни обгоняющей нас. Водитель испуганно смотрел по сторонам, заставляя и меня беспокойно вслушиваться в монотонный гул двигателя, ни разу почти до самого Грозного не влившегося в привычную какофонию дорожного шума. Что-то зловещее виделось в пустоте участка федеральной трассы и абсолютном безлюдье по обеим сторонам ее.

Но, слава Богу, ничего страшного с нами не произошло, и мы благополучно добрались до чеченской столицы. Водитель, выгрузив мой нехитрый скарб, стал проситься в обратную дорогу. Был вынужден отпустить, так как будучи готовым к любым бытовым неудобствам, не рискнул предложить их человеку пожилого возраста. Но строго наказал, что через неделю он непременно должен приехать за мной, так как другого варианта вернуться домой у меня не было.

Семь дней прошли в суете, связанной с ремонтом съемной квартиры. Ошалевшие от безденежья чеченские строители трудились с огромным энтузиазмом, не считаясь со временем. Расходились с наступлением темноты, приходили рано утром. Прерывали работы лишь на время обеда, да и то на десять-пятнадцать минут. И не я их торопил – они сами спешили быстрее завершить ремонт на данном объекте, чтобы перейти на другой, который обязательно должен быть, надо только успеть перехватить заказ раньше других, также страждущих заработать на прокорм своих семей. Что же касается строительных материалов, которых купить не было никакой возможности по причине отсутствия магазинов и оптовых баз, их доставляли незнакомые люди. Причем именно то, что было необходимо на конкретном этапе ремонтных работ, и по самым низким ценам. Оставалось только удивляться их информированности. Поражало и то, как весь город, едва пришедший в себя от интенсивных бомбежек, вдруг активно и самозабвенно потянулся к мирной жизни.

– И мне довелось быть среди защитников Грозного, – откровенничал поставщик бумажных обоев. – Но понял одно: родным и близким война не нужна. Да, дом я потерял. Но слава Аллаху, все живы, и нет в душе жажды мести. Надо жить, восстанавливать разрушенное, возвращать семью из Ингушетии, где ей дали временный приют дальние родственники. Денег для того, чтобы отправить подальше в Россию, у меня не было.

В середине недели нашел меня и тот, кому по вине Страшко не посчастливилось скоропостижно влиться в ряды новоявленных российских банкиров. Потенциальный управляющий чеченским подразделением московского банка пришел ко мне не один. К подъезду дома быстрыми шагами двигались две фигуры. Одна была примечательна генеральской формой: вот уж действительно, «какие люди без охраны»! Рядом с ним семенил короткими ногами коренастый молодой мужчина небольшого роста. Угодливо заглядывая в лицо высокопоставленному военному, возмущенно что-то говорил ему. А тот хмурил брови в ответ. Когда приблизились на более или менее близкое расстояние, услышал злобную фразу: «Так что, мне взорвать их что ли?».

Военный широко развел руками, показывая, что не потерпит своеволия в деле, в котором, по всей видимости, ему была отведена конкретная роль.

Окончательно поняв, что они идут по мою душу, выдвинулся навстречу, чтобы взять инициативу в свои руки и предупредить назревавший конфликт. Очень не хотелось оказаться без вины виноватым в не совсем простой ситуации, связанной, как я догадался, с изменением сценария открытия чеченского филиала.

– Здравия желаю, товарищ генерал! – протянул руку, приветствуя первым того, от кого, на мой взгляд, всецело зависел дальнейший ход событий.

Застигнутый врасплох, он нехотя ответил на подчеркнуто дружеский жест, не забыв при этом изобразить на лице презрение к стоящему перед ним незнакомцу. Не обратив внимания на более чем холодное отношение к себе, продолжил:

– Как понимаю, это ваш протеже? – спросил я, взглядом указав на молодого чеченца. – Все знаю, понимаю его переживания. Докладываю: выполняю временную промежуточную задачу в статусе руководителя выездного отдела. Создание филиала в Грозном, как приказано заместителем министра внутренних дел России Страшко, отложено на неопределенный срок по причинам хорошо известным: нет соответствующих помещений, нет и инстанции, которая могла бы зарегистрировать его.

Генерал укоризненно посмотрел на своего спутника, мол, зря поднял излишний шум.

Оставшись вдвоем с Русланом Дагаевым, так звали несостоявшегося коллегу, подробно объяснил ему, почему руководство московского банка было вынуждено поменять сценарий открытия чеченского филиала. 

– Президент сам лично обещал мне машину, сотовый телефон, – с обидой в голосе продолжал он настаивать на своем.

– Ничем помочь не могу, никаких указаний никто мне по поводу тебя не давал. Более того, даже ремонт в квартире произвожу на средства своего подразделения.  

Запросы Руслана, не отличавшиеся скромностью, к тому же чрезмерно завышенные для будущего руководителя несуществующей организации, казались мне очень даже неуместными. Но меня они никаким боком не касались, что освобождало от каких-либо переживаний по данному поводу. Больше волновал нескрываемый интерес к факту открытия филиала военного в высоком звании генерала. Не мог уяснить для себя, хорошо это или плохо. Дело в том, что в восстановлении экономики и социальной сферы Чеченской Республики были задействованы пять министерств, а председателем специально созданной комиссии был назначен ни кто иной, как Сосковец, вице-премьер Правительства России. Всем строительным организациям, которым предстояло принимать непосредственное участие в реализации федеральной программы, было предписано открыть счета для обслуживания именно в чеченском филиале. Объемам средств, запланированным для прохождения через них, мог позавидовать любой самый крупный московский банк. И мне очень даже хотелось знать, кто и какую роль отвел генералу в кампании федерального значения, и как мне с ним вести себя.

Забегая вперед, скажу: ни я, ни тем более Руслан и предположить не могли, что не пройдет и месяца-двух, как попадет в опалу Сосковец, ошельмованный средствами массовой информации, принадлежащими Березовскому, и вместо нашей финансовой структуры уполномоченным по выполнению задачи всероссийского масштаба будет назначена другая, подконтрольная всесильному олигарху. Да что мы! Такого поворота в событиях не ожидало и мое московское руководство. Не понял я сразу и то, какой серьезной опасности подвергал себя, став невольным участником борьбы за право распоряжаться бюджетными средствами. Только спустя некоторое время сумел сполна осознать, каким убийственным жаром дышала на меня другая война, война за чеченские деньги, невидимая и страшная, беспощадная в своей патологической корысти. И очень прискорбно, что им, выросшим в объемах за год почти вдвое, так и не суждено было дойти до Чечни и чеченского народа.

А тогда для себя решил, что в сложившейся помимо моей воли ситуации самым разумным было наладить дружеские отношения с тем, кто безосновательно и преждевременно проникся предвкушениями финансового рая и его высокопоставленным покровителем. И это не составило большого труда. Руслан оказался человеком в меру разумным и покладистым. Смирившись с тем, что надежды не всегда сбываются, он ни в чем не перечил мне, во всем соглашался. Тем более, что по приказу из Москвы я немногим позже был вынужден назначить его своим заместителем по Чечне, о чем, впрочем, ни разу не пожалел. Вскоре искренними симпатиями ко мне проникся и генерал ГРУ Евгений Семенович Стаценко. Стал часто наведываться ко мне в офис. Где-то в глубине души даже жалел меня.

– Угораздило же тебя так сильно влипнуть, – сочувственно произнес он, придирчиво изучая результаты проведенного ремонта. – А вход в квартиру грамотно сконструирован – решетка внутри, а не снаружи. Если взорвут, то она останется цела и будет серьезной преградой.

– Да не сможет никто даже подойти к дверям без моего ведома, – смеялся я в ответ, стараясь заглушить все сомнения и тревоги, которых с каждым днем пребывания в Грозном становилось все больше и больше.

– Это почему же? – спросил генерал, пристально вглядываясь мне в лицо.

– Дамка никого из чужих не пустит. Всех своих она уже знает. Причем даже им разрешает заходить в офис только с девяти утра до шести вечера. До того или после того – только по моему приказу.

Дамкой звали маленькую, неприглядного вида кривоногую дворняжку, которая громким лаем встретила нас у подъезда во время первого осмотра квартиры. Не переставая раздирать свое луженое горло, отчаянно бросалась именно под мои ноги со страстным желанием вцепиться в них своими маленькими, но очень острыми и ослепительно белыми клыками. Но со временем, поставленная мной на довольствие, как выражаются военные, она ответила такой любовью и преданностью, на которую способны только собаки. С восторгом встречала каждый раз после моего кратковременного отсутствия. И столько счастья слышалось в звонком собачьем лае, что иногда становилось искренне жаль ее: ведь рано или поздно нам придется расстаться.

На мою попытку пошутить генерал не среагировал. Продолжал смотреть в лицо с выражением не то подозрения, не то недоумения. Бывалого человека, достигшего генеральского звания в относительно молодом возрасте, изнутри терзали сомнения. С одной стороны, обвинить меня в беспечности он не мог: не производил впечатления глупого или безрассудного. С другой – не знал ни одного из высокопоставленных военных чинов из федеральных структур, находящихся в Грозном в длительной командировке, кто пообещал бы мне безопасность и неприкосновенность. «Кто же стоит за ним, человеком сугубо гражданским, ни видом, ни поведением не похожим на отчаянного храбреца?» – этот вопрос легко читался на его угрюмом лице.

– Как ты здесь живешь без горячей воды, нормального туалета? – перевел он разговор на другую тему.

– В Грозном сегодня все так живут.

В ответ он многозначительно ухмыльнулся. Я уже знал, что генерал каждое утро приезжает из Моздока и вечером возвращается в прифронтовой город, чтобы с комфортом переночевать в гостиничном номере.

– А не опасно – беспрерывно мотаться в Моздок и обратно? Вас, наверное, сопровождает охрана?

– Водитель – вся моя охрана.

– Рискуете вы, Евгений Семенович, – сказал я, вспомнив о том, по какой причине комендантом Грозного мне с Новосельцевым было отказано в помощи выбраться из разрушенной столицы Чечни.

– Конечно, рискую. Но не могу без удобств, – парировал генерал, вызвав во мне восхищение соблюдением нежизненно важных принципов с отвагой, граничащей с безрассудством.

 

- V -

 

Надо отдать должное водителю служебной «Волги», который все-таки приехал за мной в условленное время. Вошел в отремонтированный офис гордой поступью. Ему было радостно, что ничего с ним в дороге не случилось. Не менее приятно было и от того, что, несмотря на протесты родственников, сдержал слово, данное своему шефу. Обо всем этом он мне не сказал ни слова. Просто знал, что по-другому быть не могло. Меня самого отговаривали родные и близкие, и даже не близкие, не делать глупостей и не совать голову в пекло.

Стеснительный по природе пожилой человек стал скороговоркой рассказывать о том, что произошло в филиале за время моего отсутствия. Из Москвы пригнали две бронированные «Нивы», груженые оргтехникой и большим количеством бланочной продукции. Коля, мой заместитель, разговаривал по телефону с Новосельцевым, который обещал оказывать нам всяческую поддержку и просил сообщить, что семье Володи из ростовского ОМОНа банк перечислил деньги, чтобы поддержать ее в связи с трагедией, которая случилась с кормильцем.

Решив все организационные вопросы, через неделю-полторы уже принимал посетителей: вел переговоры, формировал пакеты документов на открытие счетов. В большинстве своем клиентами становились турецкие строительные фирмы, хозяева которых договорились о своем участии в восстановлении разрушенного Грозного еще в Москве сразу после принятия Правительством России соответствующего постановления. Руководители их даже не пытались скрыть аффилированность к самым высоким инстанциям страны. Наоборот, стараясь лишний раз подчеркнуть это и продемонстрировать свое превосходство над визави, задавали вопросы, мягко говоря, неуместные для ситуации с банковским обслуживанием, которая сложилась не только в Чечне, но и на всем постсоветском пространстве. «Возможен ли перевод денег в течение одного рабочего дня? Можно ли снимать их с пластиковых карт в терминалах?» – спрашивали они. И я был вынужден терпеливо доводить до каждого, что никаких карт выдавать не буду, потому что нет их в практике даже головного банка. Пытался оправдаться за то, что на перевод средств через расчетный счет уходят иногда недели.

У меня не было никаких сомнений по поводу того, что руководители турецких строительных фирм, вполне прилично изъяснявшиеся по-русски, сами были прекрасно осведомлены о том, как работает в России банковская система. Они не могли не знать, что коммерсанты всей страны возят наличные в хозяйственных сумках, рискуя быть ограбленными бандитами, милиционерами или теми и другими, объединившимися для достижения единой цели. Но в ответ на мои «откровения» они почему-то демонстрировали подчеркнутое разочарование. А иные реагировали таким бурным недовольством, что иногда хотелось послать их куда подальше.

Проще было со своими. Начфин и его заместитель решили вопросы с открытием счетов для всех структурных подразделений МВД Чеченской республики буквально в считанные дни, что позволило вплотную приступить к осуществлению банковских операций. Проводил их по схеме, подсказанной самой ситуацией. В Грозном принимал документы на открытие счетов, платежные поручения, чеки на выдачу наличных. К концу недели отвозил их по месту расположения филиала. Возвращался в Чечню в понедельник, вторник.

Режим обслуживания вполне устраивал руководство МВД ЧР. До меня все операции с финансовым обеспечением министерства проводились в подразделении ЦБ, расположенном в Моздоке. И каждая доставка денежных средств на заработную плату и хозяйственные нужды оборачивалась трудноразрешимой проблемой. Перевозку их на машине по военным дорогам работники финчасти считали слишком рискованной. Чтобы делать это по воздуху, нужен был вертолет, которого у местных милиционеров не было.

Что касается безопасности работы выездного отдела, Шарани был уверен, что она гарантирована мне федералами. Омоновцы со всех концов страны, с первых дней взявшие надо мной шефство, часто забегали по утрам в офис, чтобы спросить, как дела. И мне была приятна их опека. В знак благодарности всегда предлагал им выпить по сто граммов, зная, что именно в это время суток у них невыносимо «горели колосники», которые необходимо было залить. А спиртного у меня всегда было предусмотрительно очень много, благо стоило оно без акциза сущие копейки. Водку в соседних республиках в девяностые годы не производили и не разливали в бутылки только самые ленивые.

Несмотря на все предупреждения моего нового окружения быть предельно осторожным, сам я в первое время считал, что риски слишком преувеличены. Большинство боевиков были загнаны в горы, где и затаились. Лишь изредка, умело используя «зеленку», устраивали партизанские набеги на колонны федералов или места их дислокации. Сам же Грозный, где еще недавно редко можно было встретить гражданское лицо, по истечении короткого времени стал стремительно наполняться возвращающимися к мирной жизни людьми. Они ходили свободно, без всякой опаски быть невзначай расстрелянными кем-нибудь из противоборствующих сторон.

Не увидел особой опасности и в передвижении по дорогам мятежной республики. Две «Нивы», предоставленные филиалу головным банком, изнутри были облицованы пуленепробиваемыми стальными листами. Пуленепробиваемыми были и стекла. Насколько заверил вице-президент, мы одними из первых в стране стали обладателями российских броневиков из экспериментального выпуска, налаженного на малом предприятии при «АвтоВАЗе», что было очень похоже на правду. Каждое появление бронированного первенца отечественного автопрома в людных местах у простых обывателей вызывало умиление. Прохожие смотрели на чудо техники широко раскрытыми глазами, не понимая, что за гибрид сошел с конвейера Волжского автомобильного завода. Среди них наверняка были потенциальные грабители, которые не раз задавались вопросом, какими безопасными способами можно изъять ценный груз. И мне казалось, что ответа на него они никогда не найдут. Не из гранатомета же расстреливать броневик, если автоматной очередью достичь желаемого было невозможно?

Конечно, все эти мои досужие рассуждения были от полной неосведомленности в вопросах безопасности деятельности службы инкассации. Потому я старался сдерживать себя в оценке воображаемых мной достоинств машин. Фантазии же Али, моего нового водителя, бесстрашного, как мне казалось, парня, не имели по этому поводу разумного предела. Каждому встречному, пожелавшему удовлетворить свое любопытство и в Чечне, и в нашем родном городе, он красочно описывал, какими чудесными возможностями обладают броневики.

«Одним нажатием кнопки из люка на крыше выдвигается крупнокалиберный пулемет с укороченным стволом, – рассказывал он многочисленным зевакам. – Нажатием на другую выбираю сектор для стрельбы. Третьей – открываю огонь по заданной цели. В случае погони нажимаю на четвертую кнопку для создания дымовой завесы. Откуда дым выходит? А через глушитель. В него вмонтирована специальная трубка, которая не видна снаружи».

«И тебе верят?» – спрашивал я, не скрывая скептического отношения к его изощренным выдумкам. В ответ он открывал свои белые ровные зубы в обаятельной улыбке:

– Если бы сказал, что в машине установлена ракета с ядерной боеголовкой, то все равно нашелся бы тот, кто поверил или захотел поверить, – отвечал водитель.

И мне очень даже нравилось его умение искусно лгать, потому что сам был готов принять за чистую монету эту прекрасную ложь. 

Тем не менее, нас обоих больше устраивало то, что нам навстречу к границе с Ингушетией в предварительно назначенное время всегда подъезжали два БТРа с бойцами внутренних войск. Передвижение по Чечне в сопровождении мощной охраны заставляло забывать про все страшилки, услышанные от большого количества доброжелателей. Что касается Али, каждое такое действо, которое он мог раньше видеть только в кино, приводило его в неподдельный мальчишеский восторг. Ощущение собственной значимости настолько сильно овладевало им, что лицо его озарялось счастьем.

В отличие от своего предшественника, поспешившего уволиться от греха подальше, он даже не пытался отговаривать меня, когда однажды пожелал сесть за руль, не имея ни водительских прав, ни опыта управления автомобилем. Наоборот, свысока, насмешливо стал наблюдать за всеми моими неумелыми манипуляциями с вождением. И откровенно поднимал на смех, когда, не зная правил, уступал дорогу любой выезжающей на трассу технике, даже если она выползала из проселка. Мои оправдания со ссылкой на врожденную вежливость и вовсе вызывали у него гомерический хохот.

Впрочем, совсем скоро я стал вполне уверенно чувствовать себя на водительском месте, и только в редких случаях уступал его Али, что его очень даже устраивало. Единственное, что он оставил за собой, – это управление спецсигналами инкассаторской машины: мигалкой и сиреной. Невзирая на мое недовольство, всегда включал их при въезде в Грозный при виде множества прохожих, удивленными взглядами провожающих бронированное чудо с эскортом из двух БТРов.

 

- VI -

 

Но спустя некоторое время активных передвижений по дорогам воюющей Чечни и близлежащих территорий уверенность в нашей безопасности улетучилась как легкий утренний туман. Однажды нас не встретили в назначенное время. Простояли мы в томительном ожидании до получаса. Не выдержав подозрительно любопытных взглядов двух милиционеров на пограничном посту, я вышел из машины и подошел к ним, чтобы каким-то образом предотвратить возможный в таких случаях инцидент. Али при этом приказал пересесть на водительское сидение и в случае непредвиденных обстоятельств ехать на большой скорости обратно домой.

– Постараюсь задержать их, пока ты будешь разворачиваться, – сказал я, даже не задумываясь, каким образом это буду делать.

Пожилой старший сержант ответил на мое приветствие добродушной улыбкой, что несколько успокоило меня. Но чувство тревоги вновь вернулось, когда посмотрел в лицо его молодому напарнику. Он с хитроватым прищуром глаз бросал чрезмерно любопытные взгляды попеременно то на меня, то на броневик.

– Что везем? – спросил, протянув руку для приветствия.

– Документы. Что еще можно везти вдвоем без оружия.

– А если проверим.

– Не имеешь права.

– А кто мне запретит? Ты что ли?

Он подошел к двери со стороны водительского сиденья, снял с плеча автомат, передернул затвор и прицелился в голову Али.

– Ты что делаешь? – возмутился я и устремился в его сторону.

Не успел сделать и двух шагов, как милиционер нажал на спусковой крючок. Хлесткая очередь прошила тишину, пройдя над крышей автомобиля, – он успел вовремя вздернуть вверх ствол автомата.

– Что за дурацкие шутки. Рехнулся что ли?

– Смотри, смотри, как испугался! В штаны уже, небось, наложил. Ха-ха! – громко засмеялся постовой над тем, как водитель, мгновенно побледнев от страха, машинально закрыл лицо рукой.

Я приблизился к ненормальному вплотную и был готов к любым решительным действиям, до конца не понимая, какими они должны быть. Секунд десять мы стояли друг против друга. Крепко сжав руки в кулаки, я с трудом сдерживал кипевшую во мне ярость. Милиционер же в отличие от меня был абсолютно спокоен. Нагло ухмыляясь в свои густые усы, медленно перекинул автомат на плечо, будто давая понять, что со мной он справится без оружия одной рукой. Ситуацию разрешил пожилой. Для начала встал между нами, затем схватил напарника за руку и принялся оттаскивать подальше от меня, при этом грубо отчитывая его на ингушском языке. А тот, не оказывая особого сопротивления, плелся за ним, нарочито вяло суча ногами и продолжая также вызывающе смотреть на меня.

– Уезжайте, не стойте здесь! Не положено! – крикнул пожилой.

Я вновь сел за руль броневика, нисколько не сомневаясь, что дальнейшее ожидание сопровождения крайне опасно.

– Придется ехать навстречу, другого выхода у нас нет, – ответил я на немой вопрос перепуганного водителя, с трудом придав голосу спокойствия и уверенности.

Но не успели мы отъехать от милицейского поста и двух-трех километров, как впереди показалась легковая машина, наполовину спрятанная в лесополосе. Когда сравнялись, увидел в ней четырех взрослых мужчин. Меня очень удивило то, что они были одеты не по сезону тепло и почти одинаково. На них были плотно застегнутые черные кожаные куртки, шеи были повязаны мохеровыми шарфами, а головы покрывали ондатровые шапки, давно потерявшие форму. Однако подозрение вызывали прежде всего одновременно обращенные в нашу сторону горящие взгляды, потому как не увидел в них дежурного кратковременного желания удовлетворить праздное любопытство. Довольно быстро сообразил, что на обочине они ждут именно нас, и что ожидание не показалось им слишком долгим.

Чутье не подвело меня. Проехав мимо, посмотрел в боковое зеркало и увидел, как машина стремительно развернулась на трассе и помчалась нам вслед.  

– Все! Это они! – закричал Али, и его смуглое лицо вновь посерело от накатившей на него бледности.

Оружия у нас тогда, действительно, не было, – ингушским милиционерам я сказал чистую правду. С ним сложилась странная ситуация. В Чечне мы могли спокойно, как любой другой товар, купить автомат или пистолет и зарегистрировать в региональном МВД. Но там предупредили, что за пределами республики нас могут привлечь к уголовной ответственности за ношение, что, естественно, заставило меня отказаться от авантюры. Но даже имей мы оружие, не знаю, как насчет Али, лично я не представлял себе, каково стрелять в человека. Потому в сложившейся ситуации не нашел ничего более разумного, кроме как давить до отказа на газ и удирать по разбитой от многолетней бесхозности дороге. И тут же понял, что водитель из меня никакой, в чем, впрочем, никогда не сомневался мой шофер. Не сговариваясь, мы на ходу быстро поменялись местами. Привычными движениями включив мигалку и сирену, он до упора нажал на акселератор, и я с удовлетворением увидел в боковое зеркало уже с правой стороны, как висевшая на хвосте «шестерка» постепенно удалилась на приличное расстояние. Бронированная «Нива» оказалась очень даже скоростной, спидометр показывал 160 километров.

«Только бы дотянуть до Горагорска, там нас не тронут, – думал про себя. – А, может, и тронут… Тогда надо ехать в объезд по проселочной дороге. У «Нивы» с усиленным движком должны быть преимущества на бездорожье. А если начнут стрелять? Пули все равно догонят. Броня выдержит. А если попадут по колесам? Они обыкновенные. Нет, надо ехать через Горагорск, среди людей стрелять не посмеют. А почему не посмеют? Бандитам все равно».

Мысли бешено крутились в моей голове, цепляясь друг за друга, заставляя лихорадочно работать мозг. Доехали до развилки. Надо было принимать решение.

– Через Горагорск или в объезд? – поторопил с ним и Али.

– Езжай в объезд, – скомандовал я.

Надежды на броневик с усиленным движком было больше, чем на то, что бандиты не посмеют убивать в окружении мирного населения. И еще думалось, что они вряд ли смогут попасть по колесам из окон машины, мчащейся по бездорожью.

Али практически не сбавил скорость, когда «Нива», резко повернув влево, ушла в стремительный полет к низине балки, где дорога представляла собой сплошные препятствия из глубоких ям и огромных колдобин. Броневик периодически подбрасывало, и он с глухим ударом жестко приземлялся на все четыре колеса, клюя носом засохшую грязь. Когда он замедлил ход на подъеме, водитель, включив первую скорость, нажал на акселератор до отказа. Взглянув опять в зеркало, обнаружил преследователей стоящими на краю склона рядом со своим средством передвижения. Со страхом ждал, что еще немного, и начнут стрелять по ползущей вверх по другой стороне балки мишени, очень удобной для поражения. Но преследователи вдруг лихорадочно стали садиться обратно в свою машину, быстро развернули ее и мгновенно скрылись за пригорком. Взглянув на дорогу вверх по склону, все понял: в конце подъема стоял БТР, на броне которого сидело несколько омоновцев с зелеными банданами на головах.

– А мы вас давно приметили. – Протянул мне руку для приветствия тот же самый пожилой майор, который всегда командовал нашим эскортом, и продолжил, как ни в чем не бывало: – Надо было сразу долбануть по ним. Но они висели у вас почти на хвосте, боялись зацепить. Ну что, поехали? Вы впереди, мы – за вами.

Что-то странное творилось в моем учащенно бившемся сердце. Прежде всего, был несказанно рад, что все обошлось. Но в то же время на дно моей грешной души плотным комком упало чувство глубокой тревоги, которое не обещало быть кратковременным. До меня окончательно дошло, что нахожусь на войне.

Не могло не насторожить и то, что навстречу к нам приехал только один бронетранспортер. Но ни за это, ни за непростительное опоздание предъявлять претензии у меня не было законных оснований. Письменного договора с милиционерами не было, да и не могло быть, так как батальон ОМОН не представлял собой коммерческую организацию. Сопровождение организовывалось на дружеских добровольных началах.

Решил, что самым разумным в данной ситуации было заставить себя успокоиться.

«Ничего из ряда вон выходящего не произошло», – стал уверять себя.

Сел за руль, завел двигатель, включил скорость. А когда тронулись в путь, на сердце стало почти легко, – управление машиной оказалось лучшим способом ухода от дурных мыслей.

 

- VII -

 

Рассказал Шарани о случившемся. Он понял, что настало время лично самому подключиться к решению проблемы транспортировки денег. И нашел вариант, который, по его мнению, мог гарантировать прямой контроль с его стороны за неукоснительным соблюдением всех необходимых условий безопасного передвижения по Чечне. На границе с Ингушетией в условленное время нас стали встречать на «УАЗе» вооруженные оперативники МВД ЧР.

Но и от их услуг мне пришлось вскоре отказаться. Поводом для такого решения послужило предупреждение пожилого служивого из постоянной группы сопровождения. В очередную поездку после того, как я завершил нудную процедуру сдачи денег в кассу, он отвел меня в сторону, доверительно и с искренним сочувствием предупредил: «Будьте предельно осторожны».

 Недоуменно посмотрел на него.

– Представь себе такую картину, – продолжал он говорить тихим голосом, – мы обстреливаем броневик за километр-два от места встречи, переворачиваем его, вас убиваем, деньги забираем, затем вызываем по рации представителей финчасти и сообщаем, что на машину совершено нападение неизвестными, и что мы опоздали, или вы приехали задолго до условленного времени. Как ты думаешь, такое возможно?

 – Теоретически исключить подобное нельзя, – ответил уклончиво, дабы не обидеть ненароком добросовестного милиционера. А он и не собирался обижаться. На лице читалось чувство исполненного долга и гордости за совершенный честный поступок. То и дело во время беседы заговорщически переглядывался со стоящими неподалеку коллегами, что свидетельствовало о том, что все они в курсе темы нашего разговора.

Признаться, поначалу отнесся к предупреждению милиционера не очень серьезно. Мне казалось, что то, о чем он предупреждал, может случиться с кем угодно, но только не с нами. То ли по наивности, то ли ввиду переполненности души благими намерениями, или какой другой причине, никак не хотелось верить, что с нами могут поступить так, как я сам не сделал бы ни за какие коврижки на свете. Но, чем больше вникал в суть сказанного добросовестным служивым, тем глубже понимал всю опасность взваленной на себя по собственному желанию миссии. В конце концов, надо было быть идиотом, чтобы не считаться с тем, что совершают налеты на инкассаторские машины даже на шумных улицах вполне мирных городов!

Но именно эта банальная истина заставила меня не искать помощи на стороне. Был уверен, что у себя дома мне не найти специализированную службу, руководство которой согласилось бы периодически отправлять своих сотрудников в зону боевых действий. Не стал звонить и в Москву с мольбой о помощи. Знал, что не последует в ответ предложение по альтернативному варианту выполнения обязательств перед клиентами выездного отдела.

Если в начальный период работы филиала у меня были лишь подозрения по поводу финансовой самодостаточности головного банка, то со временем перестал строить какие-либо иллюзии на этот счет. Дело в том, что наш президент, поддавшись на уговоры своего ближайшего окружения, выдал кредит на большую сумму печально известному в России Лернеру, который благополучно и безвозвратно вывез заемные деньги за пределы страны. В отличие от руководителей других крупных банков Москвы, с которыми ему удалось провернуть одновременно такую же аферу, он не смирился с существенной для банка потерей, вступил в неравный бой с аферистами и был застрелен у порога головного офиса.

 Окончательно дошло до меня, что вышестоящая организация стоит на грани банкротства, когда мне периодически стали звонить вице-президенты, взывая о помощи в закрытии очередной финансовой бреши. В общем, все говорило о том, что нужно надеяться только на себя и самому искать способы безопасного передвижения по Чеченской Республике, что я и сделал: перестал информировать Шарани по телефону о времени встречи с оперативниками на пограничном посту. Но это нисколько не уменьшило количество неприятностей на дороге. Наоборот, их стало больше. Я вдруг с ужасом обнаружил, что опасность для нас представляют не только потенциальные грабители разных мастей, но и федералы на многочисленных блокпостах. Они не очень считались с сопровождавшими нас чеченскими милиционерами. Останавливали броневик и нарочито долго проверяли документы. Последним это не нравилось, и они открыто проявляли недовольство. Однако без них проверки стали проводиться с еще большей бесцеремонностью. В лучшем случае военные заставляли подолгу стоять в ожидании завершения ими подозрительных переговоров по рации. В худшем – не отказывали себе в желании вылить на нас накопившуюся за день агрессию.

А однажды остановили машину не обычным поднятием вверх жезла, а автоматной очередью в воздух. Ударив резко по тормозам, я открыл настежь дверь и с удивлением увидел три ствола, направленных прямо на меня.

– Что случилось? – сердито спросил старшего в группе, изрядно пьяного.

– Еще раз включишь свой матюгальник, прикажу, чтобы долбанули по машине из гранатомета, – пригрозил он, имея в виду включенную водителем сирену.

Даже предположить не мог, что работающие спецсигналы броневика могут вызвать такое сильное раздражение. Мне самому не нравилась дурная привычка Али включать их. Но правдой было и то, что в мальчишеской выходке водителя не было ничего криминального. Как бы там ни было, был вынужден клятвенно заверить, что больше так делать не буду. И впоследствии старался держать слово. Медленно подъезжал к блокпосту, останавливал машину даже без требования, вежливо предъявлял документы. Однако опять не угадал. На одном из них во время обмена любезностями с офицером к нам подошел контрактник с банданой на голове, не очень трезвый, и оттого в игривом настроении.

– Что деньги везут?

– Не знаю, – ответил тот, вчитываясь в командировочное удостоверение.

– А давай узнаем. Грохнем их, а бабки, если они есть в машине, разделим.

К сожалению, офицера не возмутила наглость контрактника. Он ответил на его предложение снисходительной улыбкой, которая не оставила никаких сомнений, что кто-нибудь когда-нибудь обязательно воспользуется хорошим шансом легко и быстро разбогатеть. Потому я был вынужден искать такие пути-дороги, по которым можно было добраться до Грозного, минуя блокпосты федеральных войск, одновременно не попадаясь на глаза боевикам. Принимая пространство и время за условия передвижения, стал менять маршруты и часы выезда. Причем делал это спонтанно, принимая решения на ходу по подсказке внутри меня затаившегося некоего лукавого, страстно желавшего обмануть судьбу.

Но все мои попытки исключить любые встречи на своем пути были тщетны. После долгих блужданий по проселкам все равно оказывался на каком-либо из участков трех действующих трасс, ведущих в столицу Чечни. В конечном итоге остановил выбор на дороге, которую больше всего боялись федералы и местная милиция. Она проходила через пригородный поселок Долинск, прозванный в народе Бермудским треугольником, потому что именно в его окрестностях пропадали люди вместе с машинами и без них. На ней располагался единственный блокпост непосредственно перед въездом в Грозный. Как правило, его охранял вменяемый контингент, и рядом всегда было многолюдно.

Что касается боевиков или их подручных, которых я давно научился отличать от простых обывателей, обнаружил закономерность, которая заключалась в том, что они поздно просыпались после долгих ночных бдений и высыпали на трассу где-то к полудню. Моя задача заключалась в том, чтобы проскочить поселок до вступления ими в «активную» фазу времяпровождения. И если не удавалось по каким-либо не зависящим от меня причинам, приходилось сворачивать на неизвестные мне неприметные, поросшие травой от отсутствия постоянного движения дороги. Блуждая по косогорам и буеракам, оттягивал время, чтобы подъехать к злосчастному месту ближе к вечеру, когда вызывавший вполне обоснованные страхи люд, развеяв скуку, разбредался по своим большим и маленьким делам.  

Множество рейсов, которые сделал по только мне известному принципу, завершившихся без особых происшествий, окончательно убедили в правильности принятого мной решения.

 

- VIII -

 

В конце маршрута, выбранного в качестве основного, всех въезжающих в Грозный встречала зловещая надпись, которую задолго до командировки в Чечню не раз видел в телевизионных хрониках чеченской войны. Сделанная большими буквами на всю длину стены, выстроенной из стандартных бетонных плит, она «гостеприимно» зазывала непрошеных гостей: «Добро пожаловать в ад!». Долгое время смотрел на нее как на обыкновенную мальчишескую забаву. Одновременно был абсолютно уверен, что злобное предупреждение, скорее всего, появившееся перед самым началом активных боевых действий, не имеет ко мне никакого отношения, так как среди тех, к кому было адресовано, меня не могло быть по определению.

Не причислял себя и к предприимчивой когорте дельцов различной масти, у которых, как только приступили к восстановлению разрушенного, вдруг проснулся повышенный интерес к воюющему региону. То, что случилось в Чечне, казалось трагической ошибкой, которая произошла, и ничего с этим уже невозможно было поделать. Разве что постараться внести хоть какую-то лепту в смягчение страданий, которые выпали на долю мирных жителей мятежной республики.

Но со временем с большим сожалением обнаружил, что надпись начала действовать на меня с какой-то завораживающей силой. Каждый раз, пока эта бетонная стена ни уходила из зоны обзора, по чьей-то неведомой воле стал читать надпись, не переставая, будто заучивая наизусть, хотя запоминать было нечего. И никак не мог уяснить для себя, почему она вдруг стала так сильно беспокоить меня.

А однажды обнаружил, что на вновь образованном за бетонными плитами кладбище стремительно выросло количество черных холмиков. Могилы прямоугольной формы были уложены на взгорье с поразительным соблюдением пространственных отношений и форм. Создавалось впечатление, что кто-то тщательно экономит площадь. И мрачная по трагизму картина пробудило в душе ощущения чего-то страшного и непоправимого, которое обязательно должно случиться со мной.

Из глубины памяти всплыло событие, на которое в свое время не обратил особого внимания. Как-то один из моих сокурсников из тбилисских курдов-езидов оказался в чрезвычайно затруднительном положении. Женившись на гражданке недружественного Советскому Союзу государства, он лишился не только студенческого и комсомольского билетов, но и крыши над головой. А так как я умудрялся подолгу жить один в четырехместной комнате в общежитии, попросился ко мне на постой на короткое время, пока ему не выдадут разрешение на окончательный и бесповоротный выезд из страны. Несмотря на вполне реальные риски потерять репутацию политически благонадежного студента, не отказал ему. В знак благодарности однокурсник отвел меня то ли к дальней родственнице, то ли подруге матери, которая обладала даром предсказывать будущее.

– К сорока годам окажешься ты между жизнью и смертью, – пророчествовала старуха-ассирийка после того, как я, выпив чашечку кофе, вверил ей судьбу, искренне посмеиваясь про себя над тем, кто привел меня для прохождения испытания гаданием на кофейной гуще. – Если останешься на этом свете, то жить тебе долго.

 Тогда, в беспечные студенческие годы, воспринял все происходящее как нелепость, на которую согласился только потому, что не хотелось обидеть однокурсника. Молча выслушал ворожею, хотя ее комментарии к пророчеству чуть не вызвали смех. «Вижу всадника, поднимающегося по склону, – говорила она, пальцем указывая на темное пятно, в котором мое бурное воображение никак не хотело лицезреть хотя бы подобие человека, сидящего верхом на лошади. – Склон – твоя жизнь. Где-то посередине путь всадника почти прерывается, едва заметна тоненькая нить».

В общем, особых впечатлений на меня гадание не произвело. А тут будто обухом по голове ударило: «Ведь мне скоро сорок!». И перед глазами предстала ленинградская коммуналка в центре города во всех деталях ее обустройства: низкий круглый столик на трех ножках, маленькие стульчики при нем, покрытые коричневым лаком, на полу – квадратные коврики, плетенные из толстых искусственных нитей, на стенах – такие же плетенки круглой формы, напоминающие солнце… Увидел хозяйку отдельной комнаты – старую-престарую женщину со смуглым лицом, изрезанным глубокими морщинами, обрамленным иссиня-черными жесткими волосами в короткой стрижке, густо разбавленными такой же жесткой сединой.

Молнией в голове пронеслась мысль: «Пора поменять маршрут». Был почему-то абсолютно уверен, что неспроста вспомнил о событиях давно минувших дней и что проигнорировать их нельзя. Потому в следующую транспортировку денег на развилке дорог на границе с Чечней, не доезжая до пограничного блокпоста, остановил машину. Спросил у Али, в какую сторону ехать – на Знаменку или Горагорск.

Мой водитель был беспечен до безобразия.

– Да как хотите, – лениво и с полным безразличием в голосе ответил он.

Впрочем, дельного совета от него и не ждал. На удивление быстро справившись со страхами, которые вселились в него после короткого нелицеприятного знакомства с ингушскими милиционерами и последовавшей затем погони, – скорее всего, не случайной, он вновь надолго вошел в роль бесстрашного человека, не боящегося перевозить в воюющую Чечню огромные деньги. Но на меня от его слов вдруг накатила непомерная усталость, усталость до изнеможения.

Но стоять долго в раздумье было опасно. Солдатик на блокпосте стал слишком часто посматривать в нашу сторону, будто ожидая, что последует за нашей подозрительной остановкой. Сворачивать в сторону уже было нельзя. Подъехал к шлагбауму, через открытый люк в двери предъявил ему документы. А он, даже не осмотрев их толком, вернул обратно, с удовольствием поднял препятствие в виде длинной трубы с веревкой на конце. Столь необычно легкое прохождение поста удивило и огорчило одновременно: «Может, я не прав, может, напрасны все мои страхи, и ничего общего с реальностью они не имеют?». Но маршрут я уже поменял. Двинулся по направлению станицы Знаменской, далее – по проселкам объехал Толстой-Юрт и ушел на перевал к Первомайскому. На этой грейдерной дороге, недалеко от Грозного, осенью 94-го бесславно закончился поход на город оппозиции действующей дудаевской власти, о чем наглядно свидетельствовало большое количество подбитой бронетехники.

Перед въездом в Первомайский – крутой подъем. После него все страхи остаются позади, так как поселок является пригородом более или менее безопасной столицы республики.

Мне всегда нравилось, что бронированная «Нива» легко взбирается вверх по крутому склону: без надрыва, без необходимости дополнительного нажатия на акселератор.

Где-то в середине подъема из-за холма вдруг, откуда ни возьмись, вынырнула на полусогнутых странная длинноволосая фигура в милицейской форме с автоматом наперевес. За ним появилась вторая – уже с ручным пулеметом. Первая слегка вытянула вперед руку, давая понять, что надо остановиться. Когда подъехал к милиционерам вплотную, увидел небритые изможденные лица, засаленные грязные волосы, свисавшие почти до плеч, густо покрытых серой дорожной пылью. У того, что с автоматом, сквозь жесткую рыжую щетину пробивались больших размеров ярко-красные прыщи. «Что-то не похожи они на служителей закона, – мелькнуло в голове. – Вооружены странным образом. Да и место, выбранное для милицейской проверки документов, не самое подходящее».

Решение было принято мгновенно. Чуть притормозив, вновь включил первую передачу и резко нажал на газ. Машина, заревев, рванула вверх по склону.

– Остановите машину, остановите, он прицелился! – исступленно закричал Али.

Нажал на сцепление и тормоз одновременно. Со скорости не снял. В боковом зеркале со стороны водителя появилась осторожно крадущаяся фигура автоматчика. Чуть поодаль увидел пулеметчика. Когда первый вплотную приблизился к машине, открыл люк в дверях, просунул в него документы.

– Щеколду, щеколду закройте, – опять засуетился Али. Лицо у него было бледное, как полотно. Он сильно нервничал, меня же почему-то охватило чувство абсолютного безразличия. Стал нарочито медленно и шумно закрывать щеколду, похожую на габаритный амбарный засов. «Милиционер» испуганно вздрогнул. Несомненно, подумал, что внутри кто-то передернул затвор оружия. Ему в тонированные фальшь-окна задней части броневика ничего не было видно.

Секунд 10-15 он делал вид, что проверяет документы. Так и не посмотрев мне в лицо, протянул их обратно через люк. Я отпустил сцепление и нажал на газ. Еще через минуту мы ехали по ровной дороге Первомайска.

Что это было? Опять удача?! Чтобы лишний раз удостовериться, что не милиция нас останавливала, решил найти ответ на волнующий вопрос у заместителя министра МВД ЧР по тылу Абу Магомадова.

– Какой пост? Нет там никакого поста! – повысил он голос. – Сколько можно тебе говорить – езди через Толстой-Юрт. Нельзя же быть таким беспечным.

Но беспечным я, конечно, не был. Просто не отнесся должным образом к слухам о том, что на дорогах орудуют банды из бывших заключенных, которые с началом войны оказались на воле в силу наступившего безвластия. И зря. Должен был догадаться, что рано или поздно встреча с ними должна была состояться. И она состоялась. Слава Богу, без трагических последствий. Но кто мог подумать, что спасут наши жизни и сберегут чужие деньги всего лишь неторопливые манипуляции с щеколдой, грубо приваренной к двери со стороны водителя.

 

- IX -

 

Первая попытка взятия боевиками Грозного едва не застала нас врасплох. Мы с Али сладко спали в неотапливаемой квартире, укутавшись в теплые одеяла, когда рано утром громко постучали в железную дверь. Открыв ее, увидел своего заместителя по Чечне Руслана Дагаева.

– Быстро одевайтесь! Надо немедленно покинуть город! – скомандовал он без предварительных приветствий и объяснений.

Выражение крайней степени тревожности на его лице дало мне понять, что нам следует без вопросов быстро выполнить команду. Не прошло и десяти минут, как мы уже проезжали поворот на Старопромысловское шоссе. Сворачивать на него, как обычно делал, было уже нельзя, так как по нему в сторону центра быстрыми темпами двигалась большая плотная толпа вооруженных до зубов бородатых людей. И опоздай мы на эти десять минут, завтракать пришлось бы в их недружелюбной компании, если вообще пришлось бы завтракать.

Следом мы подверглись еще одному испытанию. Спустя неделю-две после панического бегства из Грозного у самого въезда в город напоролись на пикет.

– Закрой двери на щеколду, не открывай никому ни при каких обстоятельствах, а если со мной что случится, включай сирену и добирайся любой ценой до первого блокпоста.

Другого способа спасти содержимое инкассаторской машины в подобных ситуациях не видел. Али принял команду, как обычно – без особых эмоций. Тем более, что пикеты были не редким явлением на чеченских дорогах, и всегда мне удавалось благополучно преодолевать препятствия, чаще всего образуемые женщинами зрелого возраста. Детская непосредственность, с которой обращался к ним, заставляла их думать, что я такая же жертва войны, как и большинство жителей Чечни. По этой, или другой причине они всегда шли мне навстречу и в виде исключения позволяли проезжать через неумело выстраиваемые заслоны из обломков бетонных блоков, кирпичей и обгрызенных с двух сторон толстых бревен.

Но на сей раз меня смутило слишком большое скопление людей, чего раньше никогда не видел. Причем большинство составляли мужчины, среди которых превалировали юноши лет шестнадцати-семнадцати. Вычислив тех, кто, на мой взгляд, могли играть в представлении роль негласных старших, направился к ним. Не дошел. В мгновение ока оказался в плотном кольце воинственно настроенной молодежи. Надо было как-то сдержать агрессивный настрой юнцов, нужно было что-то говорить им.

– Я не военный, не воевать сюда приехал. Делаю работу, которая помогает облегчить вам жизнь, – стал терпеливо внушать им благоразумие.

Но тщетно, толпа продолжала наседать, не проявляя ни капли понимания.

– Я балкарец. Мы вместе с чеченцами были сосланы в Казахстан, – предложил второй аргумент, пытаясь как за соломинку ухватиться за то, что могло проронить в неокрепшие души хотя бы маленькие зерна благосклонности.

Но молодежь не слышала меня. Еще мгновение – и уже вдыхал полной грудью зловоние, исходящее из уст пикетчиков, охваченных бессмысленной яростью. «Видно, на этот раз уже не спастись», – решил я. Но тревожная мысль, едва посетившая, вдруг была прервана спасительной фразой.

– А ты докажи, что ты балкарец.

Один из мужчин, возрастом гораздо старше основного контингента пикетчиков, стоявший в стороне с демонстративным безразличием к происходящему, вдруг стал пробираться ко мне, бесцеремонно расталкивая в разные стороны младших помощников. Оказавшись на расстоянии двух шагов, вновь повторил свое требование:

– Пожалуйста, вот мой паспорт, – произнес я, с трудом сдерживая волнение.

– Саборде, саборде![1] – прикрикнул он на молодых пикетчиков, которые никак не хотели мириться с тем, что их лишают удовольствия расправиться со мной, и продолжали напирать.

Незнакомец молча принял из моих рук документ и начал листать его. Ему было лет под сорок, более осмысленное выражение лица, но не без налета враждебности. Но по мере того, какую информацию он получал из записей в паспорте, лицо его постепенно светлело. Вдруг неожиданно для меня наполнилось доброжелательной широкой улыбкой, от чего в моем сердце затеплилась надежда, что невысокий, плотного телосложения человек с сильно загоревшим лицом может стать тем, кто даст мне возможность остаться в живых. И она не обманула. Он за руку с трудом вырвал мое обмякшее тело из плотной массы воинственно настроенных юнцов.

– Дорогу через Толстой-Юрт знаешь? – спросил он, когда мы оказались на некотором расстоянии от разъяренной толпы.

Утвердительно кивнул головой, все еще не веря в благополучный исход и по-прежнему находясь в плену ощущений безнадежности своего положения.

– Тогда разворачивайся и дергай отсюда, иначе ни за что не ручаюсь, – подтвердил он мои опасения.

Искренне поблагодарив спасителя, направился в сторону машины.

– Постой!

Я остановился. Чувство тревоги вновь накатило на меня.

– Кого-нибудь из Карабулака знаешь? Там живет несколько семей балкарцев, среди них есть у меня друзья. Карабулак и Мукры, где ты родился, находятся в одном районе.

– Не знаю. Я был маленький, когда нас вернули на родину, – выдохнул я облегченно.

– Ладно, иди!

У машины терпеливо дожидался окончания нашего разговора долговязый мужчина. Легко отогнав от нее подростков, тщетно пытавшихся заглянуть вовнутрь через назеркаленные фальшь-окна, он сразу же приступил к доверительной беседе со мной.

– Мы вовсе не бандиты, – стал уверять он. – Но из села забрали одиннадцать ребят с подозрением в убийстве двух солдат. Что нам оставалось делать? Пикет – единственная возможность как-то повлиять на ситуацию, добиться, чтобы отпустили невиновных. Понимаю, что затея бессмысленная, ну а вдруг… Ты, наверное, вращаешься в высоких кругах, может, замолвишь за них словечко. Они действительно не виновны. Их взяли просто потому, что кого-то надо было наказать.

– Сделаю все, что в моих силах, – пообещал я, хотя не знал, чем мог быть полезным.

В качестве подтверждения, что сказанное не пустые слова, пригласил еще одного благожелательно отнесшегося ко мне участника пикета в офис выездного отдела, где в спокойной обстановке могли бы обсудить с ним все волнующие его вопросы. В ответ он одарил меня снисходительной улыбкой. «Ты что, идиот, или прикидываешься? А может, хочешь заманить в ловушку?» – явно читалось на смуглом лице, изрядно потрепанном частым употреблением спиртного.

– Ладно, езжай. Но помни, мы еще встретимся.

Что он сдержит слово, нисколько не сомневался. Через несколько дней перехватил нас на обратной дороге. С ним были еще двое. В одном признал своего земляка по Казахстану. Из обращений к нему подельников узнал, что зовут его Асхабом. Лицо второго мне также было знакомо, потому как он был в той же компании пикетчиков и запомнился тем, что, будучи намного старше своего окружения, тем не менее, проявлял не меньшую, если не большую, агрессию по отношению ко мне. Выделялся он из злобной толпы всем своим существом – высокого роста, почти на голову выше всех остальных, крепкого телосложения. И очень примечательное лицо. Оно, казалось, было высечено из камня. В отличие от своих друзей, которые с удовольствием приветствовали меня как старого знакомого, по чеченскому обычаю обняв за талию, он не стал утруждать себя соблюдением элементарных форм вежливости. Молча смотрел на меня исподлобья, не желая расстаться с маской злобы и непримиримости.

Я так и назвал его для себя – Непримиримый, хотя на тот момент даже подумать не мог, что именно ему придется сыграть не самую лучшую роль в моей дальнейшей судьбе.

– Чем ты можешь помочь нам, ты же банкир? – спросил Асхаб.

Ко мне так часто обращались с подобными просьбами, что научился отказывать с такой степенью тактичности, что большинство просителей покидали мой кабинет с чувством искренней благодарности. Но тут была совсем другая ситуация. Тут заданный вопрос вдруг показался таким сложным, что долго не мог подобрать в уме ответ. Прекрасно осознавал, что его ожидают те, для кого, как я полагал, не писаны не только банковские, но вообще никакие законы. Мешал сосредоточиться и Непримиримый. Он по-прежнему с ненавистью смотрел на меня. А увидев мое кратковременное замешательство, одарил ехидной злой улыбкой. И мне составило большого труда, чтобы взяв себя в руки войти в привычную роль банкира.

– Могу выдать кредит по льготным процентным ставкам, для чего надо открыть счет в банке, определить залоговую базу, – сказал то, с чего начинал разговор со всеми, кто приходил в мой кабинет с надеждой получить заем, будучи готовыми не возвращать его с приращениями под множеством надуманных предлогов.

Долговязый скептически улыбнулся, на лице Асхаба появилось выражение сильной обиды. А Непримиримый вдруг заходил кругами как на ринге, в страстном желании достать банкира прямым сильным ударом. Но никак не мог сделать это, потому что первые двое активно стали закрывать нового знакомого своими телами. Я понял, что бить меня не будут, убивать тем более, несмотря на глубокую неудовлетворенность всех троих моим ответом.

А что я мог предложить им? Посулить некоторую сумму из личных средств, чтобы поскорее закончить нелицеприятный разговор? Но она вряд ли их могла удовлетворить. Количество нулей в ней оказалась бы гораздо меньше, чем они могли ожидать от банкира. Но и пообещать безвозвратный кредит и не выполнить обещание тоже не мог. В таком случае одна из следующих поездок в Грозный могла стать последней в моей и Али жизни.

– Ладно, езжай… Мы подумаем. Когда обратно? Как обычно в понедельник-вторник? – Долговязый заговорщически подмигнул мне: мол, они все знают.

– Ты как-нибудь заезжай к нам, поговорим в более непринужденной обстановке, – продолжил Асхаб мирную беседу, одновременно не забывая периодически закрывать меня своим телом от Непримиримого.

Всунув мне в руку листок бумаги с адресом, по которому мне следовало явиться, новые знакомые попрощались со мной. Двое вполне дружелюбно, одарив крепким рукопожатием, третий – с неизменной злобой пройдясь по всему телу презрительным взглядом.

«Нормально», – ответил я на немой вопрос Али, с нетерпением ожидавшего конца трудных переговоров с боевиками. Но, признаться, нормального было мало не только в том, что мы все чаще и чаще стали попадать в нестандартные ситуации. Само положение в столице Чечни после попытки взятия ее мятежными войсками в марте 96-го года нормальным никак нельзя было назвать. Оно резко изменилось. По ночам под окнами офиса все чаще слышались выстрелы, топот бегущих ног боевиков. А чиновники из федерального центра и высокое военное начальство даже на малые расстояния в черте Грозного перестали ездить без сопровождения БТР.

 

- X -

 

Начальник гаража МВД Чеченской Республики, случайно оказавшийся в бухгалтерии во время очередной сдачи мной денег в кассу, спросил меня:

– Скажи мне, зачем ты так сильно рискуешь жизнью? Честное слово, не могу понять тебя!

Его звали Руслан, как многих из представителей северокавказских народов. Несмотря на то, что мы редко встречались, отношения между нами сложились вполне доверительные, в чем я был абсолютно уверен, потому как причин думать по-другому не было.

– Такова моя работа, – ответил я, складывая в папку документы, подготовленные для меня Иситой, главным бухгалтером финчасти. Она заплаканными глазами внимательно сопровождала каждый листок бумаги, дабы ни один из них не выпал из моих неуклюжих рук. Не прошло и пяти минут, как мне с трудом удалось успокоить ее. Дело в том, что, увидев меня, ввалившегося в бухгалтерию с мешками денег, она почему-то вдруг расплакалась навзрыд.

– Что случилось? – не на шутку встревожился я. А она никак не могла остановить из глубины идущие рыдания, пухленькими ручками размазывая по лицу слезы, льющиеся нескончаемым потоком. Немного придя в себя, с трудом произнесла:

– Мне сказали, что тебя убили.

– Значит, жить мне долго и, главное, счастливо, – пошутил я, на что она несколько раз подряд произнесла:

– Дай Аллах, дай Аллах!

Подошел ее муж Магамед, следователь следственного управления МВД ЧР, дружески обнял меня.

– Что ты плачешь, Исита, – поддержал он шутливый тон разговора, – таких как он не убивают. Он же блаженный. Который раз прошу его дать кредит, говорю, в долгу не останусь, а он делает вид, что не понимает, о чем речь. И вот что удивительно, мне искренне хочется верить, что он действительно не может взять в толк, чего от него хотят.  

Руслан слушал наш разговор и снисходительно улыбался. Я уже знал, что он принимал участие в похоронах телохранителя Дудаева, который погиб вместе с генералом во время очередных его переговоров по сотовому телефону с кем-то из своих многочисленных знакомых за пределами Чечни. С того момента, как их накрыли ракетой, прошло совсем немного времени, но уже по Грозному упорно поползли слухи, что опальный глава республики не погиб – благополучно покинул страну.

– Телохранителя действительно похоронили? – спросил я, чтобы сменить тему разговора.

– Без сомнения. Я же говорил, что мы с ним из одного села, – чуть ли не с обидой ответил Руслан.

– А как насчет Дудаева?

– Не знаю. Могу только поделиться слухами. Говорят, предать его тело земле поручили трем старикам, взяв слово, что никому не скажут место захоронения, дабы исключить надругательство над телом покойного. Говорят также, что, когда кому-то взбрело удостовериться в истинности гибели генерала и он попросил стариков поклясться на Коране, что именно его тело завернули в саван и опустили в могилу, те отказались.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– Ничего не думаю, потому что все рассказы якобы очевидцев – пустая болтовня. А вот тебе настоятельно советую летать в Грозный вертолетом, как твой родственник – начальник следственного отдела Регионального Управления по борьбе с организованной преступностью. 

Руслана явно нельзя было отнести к любителям праздных разговоров. Потому поспешил закрыть и эту тему: дал обещание серьезно отнестись к его предложению.

Признаться, мне и раньше приходила в голову мысль воспользоваться услугами РУБОПа. Но были сомнения, и вполне существенные. Не частной вертушкой летали в Грозный и обратно сотрудники управления, и неизвестно, как среагировало бы на самовольный поступок родственника его высокое московское начальство, случись нечто из ряда вон выходящее. Я не забыл еще первый перелет из Моздока в Северный, когда борт, в котором летел заместитель министра Страшко, оказался под прицельным огнем во время посадки. И чем дольше пребывал в Чечне, тем больше убеждался, что дырка от пули в днище вертолета была сделана не случайным метким стрелком.

…Получив от Шарани под роспись новенькую рацию «Моторола» из партии, которую только-только доставили из Москвы, и тепло попрощавшись с людьми, еще год назад даже не подозревавшими о моем существовании, но ставшими такими близкими, направился к себе в офис.

В подъезде наткнулся на двух женщин, живших в том же доме. В приподнятом настроении от выпитого спиртного в сопровождении двух молодых, подтянутых, с военной выправкой людей, также находившихся подшофе, они поднимались на второй этаж, где была квартира одной из них. Громко поздоровавшись, обе в один голос пригласили чуть позже присоединиться к ним.

«А почему бы нет?!» – подумал я. Внутреннее напряжение, которое всегда испытывал при переезде из родного города в Грозный, чаще всего приходилось снимать водкой. Днем компанию составляли командированные в Чечню сотрудники федеральных министерств и ведомств или приятели, служившие в различных структурных подразделениях местной милиции. Ночью могли заскочить на огонек знакомые, которых не без оснований подозревал в тесных связях с чеченским сопротивлением. Последних гнало к гостеприимному очагу страстное желание тайком отвести души и взбодрить тела. Многим из них, как я понял, с трудом удавалось переносить тяготы новой жизни по строгим религиозным канонам рядом с боевиками или в их среде.

Как первые, так и вторые были прекрасно осведомлены о моем неразборчивом гостеприимстве. И после изрядной доли принятого на грудь всегда находились самые большие ревнители правды, кому не удавалось сдержаться в желании упрекнуть меня. Засветло журил кто-нибудь из федералов, с наступлением ночи корил меня за панибратские отношения с первыми какой-нибудь страстный поборник идеи непримиримой борьбы с захватчиками. В ответ на безобидные выпады отшучивался: мол, в этой непонятной войне каждый несет свой крест.

Но после тренировочного штурма Грозного претензии дневных и ночных гостей приобрели более жесткий характер. Они перестали реагировать на мои шутки снисходительными улыбками. Смотрели на меня исподлобья, с трудом сдерживая злость. А иногда им не терпелось открыть мне мое истинное лицо, но не могли, потому что я, по их мнению, слишком искусно умел скрывать его. Потому федералы, недоумевая, почему ситуация в Чечне стала складываться далеко не в их пользу, стали чаще вспоминать, что я такое же лицо кавказской национальности, как и чеченцы. Причастные к боевикам также не были оригинальны в своих умозаключениях. Зная, что по работе я в основном связан с МВД ЧР, коллаборационистами, которые «стреляют им в спину», спешили зачислить меня в агенты спецслужб.

Памятуя о происшедших метаморфозах во взаимоотношениях с множеством знакомых и прикинув в уме возможный сценарий ночной посиделки в кругу незнакомых молодцев с военной выправкой, отказался принять приглашение соседок.  

– Что, не нравится наша компания? – съязвила одна из них. – Чтоб ты знал, они работают в ФСБ, и я расскажу им, с кем ты по ночам якшаешься.

Я не знал, что ответить на злобный выпад пьяной женщины. Да и желания реагировать на него никакого не было. Тем более в состоянии, когда внутреннее напряжение было вдвойне усилено рыданиями Иситы по поводу моей безвременной кончины. Больше волновала реакция на него ее кавалера. А тот мельком взглянул на меня, одарил едва уловимым кивком головы, будто давал знать, что и без нее все про меня знает.

В целом, не выказав особого неудовольствия по поводу моего отказа, все четверо весело и дружно потопали дальше вверх по ступенькам.

Одна пара все-таки не стала лишать себя удовольствия побыть со мной в одной компании. Поздно ночью мужчина и женщина, с трудом держась на ногах и источая изнутри ослабших тел едкий запах перегара, нежданно-негаданно завалились в мой офис. Наверное, соседке очень захотелось продемонстрировать пылкую любовь к ней красавца офицера. А тот, пьяный в стельку, как только переступил порог, бросился перед ней на колени, стал неистово клясться в вечной любви и верности.

– Голубушка моя, но что мне сделать для тебя? Я люблю тебя, – твердил он беспрестанно, что давало явные представления по поводу количества выпитого им спиртного. Но произносил он каждое слово на удивление четко, что несвойственно для чрезмерно пьяного человека. И можно было усомниться в высокой степени нетрезвости пылкого любовника, если бы предмет его воздыханий действительно стоил такого обилия страсти. Она была далеко не первой молодости и имела весьма потрепанный вид. Не красило ее, помимо состояния крайнего опьянения, и нарисованное на лице выражение безмерной радости от столь откровенных признаний молодого человека довольно приятной наружности. То и дело она бросала на меня самодовольные взгляды, будто говорила: «Смотри, смотри! Ты пренебрегал мной. А вот какие мужчины признаются мне в любви, не то, что ты – хилый интеллигентик». А я думал в ответ: «Да, действительно, нет некрасивых женщин. Просто мало выпито водки».

Офицер на мгновение посмотрел на меня, и я увидел вполне осмысленное лицо: нетрезвым он не был. Но продолжал куражиться. Потом оба покинули мой офис, так и не объяснив, зачем приходили. Он – шатаясь из стороны в сторону, с трудом держась на ногах, она – на седьмом небе от счастья. На память о мимолетной встрече он подарил мне кассету с песенным творчеством солдат, прошедших срочную службу в Чечне.

– Здесь совсем другие песни, – доверительно сказал он. – Это не то, что написано в Афганистане. Ты обязательно послушай. «Таня, Таня, – поется в одной из них, она мне больше остальных нравится. Моя милая Таня. В глубине темных глаз раненой девочки я увидел всю боль и страдания Чечни».

Я остался один со своими горькими думами, с которыми в последнее время все труднее становилось справляться. Достал из вмонтированного в стену шкафа початую бутылку водки, налил полстакана и выпил до конца маленькими глотками, с трудом превозмогая горечь напитка. Али, спавший в соседней комнате, появился у дверей. «Вы слишком много пьете, – сказал он и тут же добавил, будто извиняясь: – Но, признаться, никогда не видел вас пьяным. По крайней мере, в Грозном».

 

- XI -

 

Несмотря на все сомнения, которые оправданно или неоправданно заставляли меня отказаться от намерений воспользоваться услугами РУБОПа, при очередной доставке денег в Чечню мне все-таки пришлось обратиться за помощью к брату. На слишком большую сумму был выписан чек начфином – целых семь с половиной миллиардов рублей. В переводе на свободно конвертируемую валюту – один миллион двести тысяч долларов. В физическом объеме, по моим предварительным прикидкам, – как минимум, семь мешков весом до десяти килограммов каждый. Везти тяжелый в прямом и переносном смысле груз привычным способом не решился. Позвонил родственнику. Тот сообщил, что собирается отправить в Грозный вертолет, но ни дня, ни часа назвать не может. Это означало, что мне надо заказать указанную сумму в расчетно-кассовом центре ЦБ, сложить деньги у себя в хранилище и ждать звонка.

Двое суток безвылазно просидел на работе. Ночами с винчестером, заряженным патронами двенадцатого калибра, каждые час-два спускался к кассовому узлу, расположенному на цокольном этаже, чтобы проверить состояние контрольного замка, опечатанного сургучом. Вооруженная охрана молча наблюдала за мной, не рискуя отговорить от чрезмерной бдительности. На третий день, когда был почти готов отвезти деньги обратно в РКЦ, чтобы не искушать судьбу и тех, кто был осведомлен о количестве денег в хранилище, раздался долгожданный звонок.

…Первый раз при транспортировке ценного груза чувствовал себя абсолютно спокойно. Даже представить не мог, как же все-таки приятно, когда рядом с тобой около десятка вооруженных спецназовцев. Некоторые из них оказались даже хорошими знакомыми. Вот долетим до Ханкалы, вертелось в голове, сядем на вертолетную площадку МВД РФ – она у ведомства своя. Ребята помогут донести семь с половиной мешков до штабной палатки, доложат обстановку военным, а те, как положено, непременно предоставят БТР для сопровождения до здания МВД Чечни. На душе было легко и свободно. Только одно портило радужное настроение и то чуть-чуть: обратно из Грозного придется добираться на попутках.

Но то, что случилось с нами в Ханкале, оказалось непостижимым для моего исстрадавшегося, но все еще здорового рассудка. Вертолет медленно приземлился, открылась настежь боковая дверь… Но ребята, на которых так надеялся, даже с мест не привстали. Молча наблюдали, как торопливо, будто спасаясь от погони, поднималась на борт пара старших офицеров с дорожными сумками в руках. Оказывается, вся эта бравая компания прилетела в столицу Чечни только для того, чтобы забрать своих людей, отбывших на войне положенный им по командировочным удостоверениям срок.

– А как же мы? – спросил я в недоумении.  

– А что у вас в мешках? – первый в очереди на посадку на секунду остановил взор на сваленных в кучу и запечатанных сургучом инкассаторских мешках.

– Деньги.

– Ё-е-шкин кот! – воскликнул он, слегка взявшись обеими руками за голову, которая, казалось, еще немного и слетит с толстой покрытой гусиной кожей шеи.

Даже не взглянув на меня, поспешил к свободному сидению в конце «салона», ясно давая понять, что мои проблемы его не касаются. Спецназовцы по-прежнему сидели, тупо уставившись в пол. Мне с Али ничего не оставалось, как начинать выбрасывать мешки наружу. Как только закрылась за нами дверь, вертолет плавно поднялся в воздух, винтами нагоняя на нас воздушные потоки, наполненные прохладной влагой. И мы остались вдвоем один на один с миллионом с лишним долларов.

Ханкала представляла собой огромных размеров поляну, расположенную у подножья гор. На западе от вертолетной площадки, построенной вблизи палаточного городка, виднелись очертания холмов, покрытых густым лесом. На востоке и северо-востоке едва проглядывались контуры разрушенных многоэтажных зданий Грозного. А на юге край поляны и вовсе тонул во мраке густого тумана.

Моросил дождь, усиливаемый частыми порывами холодного ветра, который дул с разных сторон. Водитель разложил мешки кругом, сел в середину, пригласил и меня последовать его примеру. Перекинув через плечо винчестер, примостился рядом. Не успел прикурить и как следует затянуться, откуда не возьмись, появились солдатики срочной службы: «Сигаретки не будет?».

– Почему не будет? Конечно, есть.

– А что у вас в мешках?

– Деньги.

От услышанного Али вдруг потерял дар речи. Впился в меня испуганными глазами и, казалось, что вот-вот еще немного начнет страстно переубеждать ребят в правдивости моего ответа. Не успел. Служивые мгновенно среагировали на мою «шутку» безудержным и продолжительным хохотом. Водитель с удовольствием присоединился к ним, разбавив громкий хор нервным едва слышным смешком.

На смену им подошли еще двое, – также за сигаретами. Потом еще и еще. Одна пачка уже была пустая, открыл вторую. А падкие на халяву пацаны все подходили и подходили, прикурив, задавали все тот же вопрос: что в мешках? Только одному из десятка двух срочников пришло в голову пощупать тару: «Книжки, блокноты, что ли?».

– Скоро выборы президента России. Бюллетени привезли, – наконец, нашел я более подходящий ответ.

Но вскоре понял, что продолжать и дальше испытывать судьбу в такой манере было очень даже глупо. Наверняка, мог найтись тот, кто окажется не таким доверчивым, и которому вдруг взбредет в голову наглядно удостовериться, что в мешках ничего ценного нет.

Надо было что-то делать. Но что? До первой палатки метров пятьсот-шестьсот. Далековато, чтобы оставить водителя наедине с ценным грузом. Не был уверен, что у него хватит выдержки вести без меня непринужденную беседу с очередным чрезмерно любопытным солдатом. Опять же сомневался и в том, что военные в ближайшей палатке обязательно встретят меня с радостью и готовностью поспешить на помощь. Будь я в сопровождении спецназовцев, они еще могли отнестись ко мне с некоторым пониманием. Но в ситуации, когда подходит к ним гражданское лицо и рассказывает «сказку» про зарплату сотрудникам МВД ЧР, которых они откровенно недолюбливают, предсказать итог разговора было очень трудно.

Я ждал, а чего, даже сам не знал. По наитию чувствовал, что бездействие в данном случае лучше, чем опрометчивые, спонтанно принятые необдуманные решения. Али, насквозь промокший, и оттого подрагивающий от холода, умоляюще посмотрел на меня. Я чувствовал себе комфортней; на мне был бушлат, подаренный Страшко. И тут вспомнил про рацию, которая всегда находилась во внутреннем кармане телогрейки. Мне так и не довелось воспользоваться непривычным для меня средством связи с тех пор, как получил его у Шарани. Там же, во внутреннем кармане, находилась бумажка с его позывными и позывными Руслана, начальника гаража. Включив ее, стал набирать начфина. В ответ – тишина. Наверное, он, как и я, просто-напросто забыл о существовании у него компактного средства связи.

Рация во время переключения на нужную мне волну неприятно шипела, и сквозь режущий слух звуки из нее периодически вырывалась одна и та же фраза: «Горец-один, Горец-один, ответьте Горцу-два».

 «Шарани, я в Ханкале, приезжай за мной», – твердил я, тщетно пытаясь перебить «горцев» и донести до начфина, что нахожусь в отчаянном положении. Но он не слышал меня. Мои мучения с рацией продолжались более двух часов. От туч, низко нависших над землей, стало рано темнеть, и я по-настоящему начал тревожиться за исход избранного впервые способа доставки денег.

Совсем уже отчаявшись, решил набрать позывные Руслана. На всякий случай, без всякой надежды на положительный результат. И он ответил, причем услышал его настолько отчетливо, будто он находился совсем рядом, всего в нескольких шагах.

– Я в Ханкале, на вертолетной площадке МВД. С грузом. Забери меня отсюда. Срочно! – сказал почти открытым текстом.

– Я тоже в Ханкале. Не вижу тебя. Ты видишь меня? Я в желтом Уазике… Все, все… Вижу вас, подъезжаю…

В кабине, кроме Руслана, сидели еще трое милиционеров, потому разместились мы в ней с большим трудом, положив на колени несколько мешков, которым не нашлось места в багажном отсеке.

– Сегодня не думал в Ханкалу наведываться. Завернул только потому, что проезжал мимо. Уже неделю никак не могу получить БРДМ для министерства. – На лице Руслана было такое выражение, которое обычно появляется, когда человек недоумевает, удивляется, переживает и радуется одновременно. – Ну, ты даешь… В рубашке, наверное, родился.

– Нет, мама говорила, что таким же как все, голеньким.

Сидевший рядом с водителем милиционер в ответ на мою неудачную шутку покачал головой из стороны в сторону. Затем, не сдержав распирающее изнутри негодование, что-то сказал Руслану по-чеченски и добавил на русском, чтобы и мне было понятно.

– А если бы не мы сегодня были в машине, а кто-нибудь из новобранцев… Стольких случайных людей взяли на работу в милицию в последнее время! Какие из них работники… Записались только, чтобы деньги получать.

Когда доехали до места назначения, у Шарани, который встретил нас возле кассы, под которую был приспособлен туалет, на лице нарисовалось точно такое же выражение, как у Руслана. А когда рассказал ему о том, как удалось выбраться из Ханкалы и, главное, сколько времени мы торчали на вертолетной площадке в ожидании неизвестно чего, кажется, он и вовсе потерял дар речи.

 

- XII -

 

Обратно добирались на рейсовом автобусе. Сели в него на импровизированном вокзале, который спонтанно образовался рядом с самым крупным в республике рынком, также стихийно созданным под открытым небом спустя короткое время после завершения в Грозном активных боевых действий. Кажущаяся пустячность неудобства возвращения домой на общественном транспорте на самом деле обернулась для меня настоящей пыткой. Преимущества передвижения на инкассаторской машине заключались в том, что мои водительские навыки будучи, мягко говоря, не совсем достаточными даже для управления легковым автомобилем, заставляли концентрироваться именно на самом процессе вождения. И он отвлекал настолько, что забывал обо всем. Более того, испытывал даже некоторое удовольствие от сидения за рулем. А тут – монотонный гул работающего движка повидавшего виды и лишенного какого-либо комфорта старенького советского автобуса, сосредоточенные мрачные лица пассажиров, отправившихся в неблизкий путь за медицинскими и социальными услугами, которых на родине не стало в одночасье.

Одним словом, атмосфера в салоне была угнетающая, что не могло не сказаться и на моем настроении. Очень не хотелось верить, что моя попытка изменить способ доставки денег не гарантировала самое главное для меня – безопасность. И дело было не в родственнике, который не дал указания подчиненным сопроводить меня хотя бы до штабной палатки, как подумалось поначалу. В воздухе он еще мог обеспечить неприкосновенность груза. А на земле… На земле ему было неизвестно, какой сюрприз мог ожидать спецназовцев. И рисковать их жизнями, вовлекая в действия, не санкционированные начальством, он не имел права. Не к теще же на блины отправлял людей, а на войну. И само понятие «с оказией» никак не укладывалось в логику, всецело подчиненную законам военного времени.

…Я ехал в автобусе, всецело погруженный в невеселые мысли. И чем дольше думал, тем больше убеждался, что выхода из сложившейся ситуации, который мог удовлетворить меня, нет. Оттого тяжелыми волнами накатывала невыносимая усталость.

Отсутствие ответов на множество роящихся в голове вопросов не давало покоя. Чтобы хоть как-то избавиться от них, стал с благоговением вспоминать радости тихой размеренной советской жизни в мирной среде знакомых, малознакомых и совсем незнакомых людей. Все в ней, или практически все, было предопределено волей родителей, старших по возрасту, вышестоящего начальства. Практически всегда в трудных ситуациях появлялся человек, готовый и способный подставить плечо. Никогда не задумывался, плохо это или хорошо. Только изредка посещала мысль, что прогнозируемость всего и вся делала повседневность менее интересной. Но как же трудно оказалось жить по-другому – в условиях полной неопределенности и постоянной необходимости делать выбор, принимать решения. И даже думать нельзя, что не справишься.

Перед въездом в родной город милиция попросила всех пассажиров выйти из автобуса для проведения тщательного досмотра. Заставили выворачивать карманы. Из сумок, больших и маленьких, вытряхивалось их содержимое. Бесцеремонность, с которой проводилась проверка, вызвала у меня раздражение. Так как кроме папки с банковскими документами с собой у нас ничего не было, – все оружие предупредительно оставили в офисе, и придраться блюстителям порядка было не к чему, посчитал нужным вступить с ними в перепалку из-за произвола, который они учинили без санкции прокурора. Не потому, что имел склонность скандалить по поводу и без него. Очень хотелось эмоциональной встряски, чтобы таким образом избавиться от замучивших тягостных дум.

К удивлению, старший в группе не стал парировать в привычной для правоохранителей грубой форме. Принялся терпеливо объяснять, что «вся гадость идет из Чечни – оружие, боеприпасы, наркотики». «Уже устали бороться со злом, разросшимся до неимоверных размеров!» – завершил он вполне аргументированное внушение. И я был вынужден согласиться, так как прекрасно знал, что на рынке в столице Чечни и других более или менее крупных городах можно купить практически все, начиная от крупнокалиберных пулеметов, заканчивая минами и гранатами.

…Выходные посвятил детям, чего уже давно не делал, всецело погруженный в работу. В первый день гуляли в парке, во второй – пошли купаться на речку. По пути домой увидели группу детей младших классов чеченских школ, вывезенных из воюющего региона и расселенных на базах отдыха курортного города. Они шли стройными рядами во главе с «пионервожатой» и громко на всю улицу без устали выкрикивали: «Джохар! Нохчи чу!».

– А что они делают? – спросила дочка.

– Маршируют, – ответил я, памятуя о том, что дети мои с распространенным в советское время явлением познакомиться не успели.

Впрочем, нам и раньше и не раз приходилось видеть подобное. И никогда непривычное для них зрелище не вызывало у моих детей большого интереса. А тут с удивлением обнаружил, что они впали в необъяснимое для меня беспокойство. Сынок смотрел на шествие ребят с какой-то непонятной настороженностью. А дочка почему-то сильно испугалась, прижалась ко мне и тихо прошептала: «А они нас не убьют?».

– Что ты, моя хорошая, – поспешил успокоить ее. – Это бедные обездоленные войной ребятишки. К ним уже давно не приходит Дед Мороз с подарками, не водит с ними хороводы вокруг елки Снегурочка.

Тут же вспомнил, как однажды отвел дочку на новогодний утренник, организованный для детей дошкольного возраста республиканской профсоюзной организацией. Любящему отцу было нелегко оставить маленькое беззащитное создание в кругу детворы, когда устроители праздника попросили родителей покинуть площадку и подняться на балконы, расположенные по всему ее периметру. Я не был в числе первых, кто безропотно откликнулся на просьбу, потому, когда сделал это, ряды непосредственно у балюстрады уже были заняты. С трудом пристроился на третьем-четвертом, протиснувшись бочком. Снедаемый переживаниями за дочурку, встал на цыпочки, с еще большим трудом отыскал ее в густой толпе детворы. Отрешенная от праздничной суеты, она стояла, сжавшись в комочек от испуга. Вдруг повернулась именно в ту сторону, где стоял я, мгновенно обнаружила меня в гуще беспокойных родителей. Наши взгляды встретились, она успокоилась, робко влилась в хоровод…  

Понедельник наступил быстро и некстати. Не было никакого желания выходить из дому. Не потому, что уже несколько лет не пользовался законными трудовыми отпусками. С раннего утра внутри меня вдруг обнаружился протест против всего того, чем я занимался последние годы. Кредиты, проценты, невозвраты, просрочки, выбивания долгов – все в российской банковской деятельности было настолько просто и бесхитростно, что меня начал бесить весь этот антураж вокруг элементарного ростовщичества, причем практикуемого в условиях чуть ли не полного отсутствия соответствующего законодательства. Я не понимал, к чему такое огромное количество людей, занятых в сфере, которая не имела ни четких целей, ни однозначной программы, ни диверсифицированной деятельности. Доходы извлекались главным образом за счет выданных кредитов. При этом основная доля кредитных ресурсов большинства банков формировалась из вкладов населения. Загруженность многих сотрудников солидных столичных финансовых структур была минимальной. А иные на высоких должностях и с большими зарплатами и вовсе представляли собой балласт из функционально ненужных и профессионально непригодных людей…

Приехал на работу без опоздания. Сел за стол, на котором не было ни единой бумажки. Мои подчиненные уже привыкли обходиться без меня в выполнении несложных банковских операций, тем более что право первой подписи уже давно передал своему заместителю. Они заходили ко мне в кабинет по очереди, чтобы просто засвидетельствовать свое почтение руководителю, постоянно пребывающему в командировках. Но мне их визиты были неприятны. Последней каплей, переполнившей терпение, стало посещение начальника службы безопасности.

– Какие будут указания? – спросил человек, от которого никакого толка не было, как и от всей возглавляемой им службы в целом. В Чечню с деньгами послать его не мог – не был уверен, что ему будет по силам выполнение очень даже непростой миссии. Да и не согласился бы он подвергать свою жизнь риску, скорее уволился. Проводить целенаправленную работу с должниками банка он тоже не был способен. Впрочем, сотрудникам остальных подразделений филиала также грех было жаловаться на чрезмерную загруженность.

Я резко встал из-за стола с одной лишь мыслью поскорей уехать в Чечню, и непременно одному. Брать с собой Али не было никакой необходимости. Во-первых, заказов на наличные не поступило ни от одного из чеченских клиентов. Значит, ехать предстояло порожняком, и выдался редкий случай, когда можно ответить на приглашение новоявленного земляка. Ну не мог же я заявиться к нему с полными инкассаторскими сумками!

Во-вторых, наконец-то до меня дошло со всей очевидностью, что нет другого выхода, кроме как поехать по указанному Асхабом адресу. Долгое время не мог уяснить для себя, то ли подчиниться тем, кто почувствовали себя реальной силой, то ли обратиться за помощью к местным милиционерам. По поводу второго, более предпочтительного, были серьезные сомнения. Дело в том, что с весны правоохранители сами перестали понимать, что в действительности происходит в Чечне.

Как бы ни хотелось проигнорировать приглашение, тянуть с ответом на него уже становилось слишком опасно. Чувствовал, что терпеливое ожидание боевиков может легко перейти в страстное желание приступить к целенаправленной охоте. И, конечно же, им удастся легко поймать меня. Тогда уже они ни за что не откажут себе в удовольствии строго наказать за непослушание.

Вполне осознавая, что иду на заведомый риск, решил не подвергать риску и Али. Но водитель, которому сообщил о принятом решении, не объяснив причин, наотрез отказался подчиниться своему начальнику. «Если меня там даже положат, все равно одного вас не отпущу», – сказал он тоном, не требующим никаких возражений.

Разговор происходил в моем кабинете. В приоткрытую дверь увидел, что в приемной собралась добрая половина персонала. Кажется, сотрудники филиала знали о наших с Али приключениях в Чечне больше, чем я мог предполагать. Вступать в спор с ним прилюдно не стал. Тем более, фраза из его уст прозвучала с такой горячностью, что не внять искреннему порыву молодого человека было бы не совсем справедливо. Не знаю почему, но и восторга его эмоциональное заявление во мне не вызвало. Даже несколько разозлило его глупое упрямство.

Не доезжая до столицы Чечни, свернул с привычного маршрута в сторону поселка Долинск. Али удивленно посмотрел на меня. Пришлось коротко объяснить, что к чему. В ответ он неодобрительно покачал головой, но отговаривать не стал.

В течение получаса мы блуждали по улицам небольшого пригорода, но так и не нашли дома по указанному в записке адресу. Все, кого спрашивали, пожимали плечами, давая понять, что мы ищем то, чего в маленьком поселке нет. На нет и суда нет, решил я, сев за руль с намерением отправиться в Грозный.

– Зачем вы это сделали? – спросил Али, когда мы уже въехали в город.

– Я неплохо знаю чеченцев. Изучил их характер еще в студенческие годы в Питере. Если кто-нибудь звал кого-нибудь из своих, каковым они считали и меня, поехать куда-нибудь, чаще всего по причине какой-либо разборки, никому и в голову не приходило спрашивать зачем. Считалось плохим тоном. Молча одевались, молча ехали. Это в экстремальной ситуации может зачесться нам.

Али продолжал смотреть на меня исподлобья. Ему казалось, что я чего-то не договариваю.

– Успокойся. Если даже возьмут нас, ничего страшного не случится. Наоборот, отдохнем немного в горах, подышим свежим воздухом, – попытался перевести все в шутку.

Но водитель не принял моего искусственно игривого настроения, до самого офиса находился в подавленном состоянии.

Неделя прошла незаметно. Клиенты банка по-прежнему активно удостаивали меня вниманием, заходили в офис. Но только делали это отнюдь не по делам, связанным с банковскими операциями. С самой весны бизнес Чечни пошел на спад, и их больше интересовали причины существенного сокращения бюджетного финансирования восстановительных работ, на чем и строилась предпринимательская деятельность большинства из них. Как и им, мне казалось, что все население региона застыло в тревожном ожидании каких-то важных событий, которые могут в корне изменить ситуацию в мятежной республике.

Вечером, предшествовавшим дню отъезда домой, в гости меня пригласил Мусса, бывший начальник службы безопасности Саламбека Хаджиева, первого руководителя временной администрации ЧР. Дом, в котором на первом этаже располагалась его квартира, был рядом, потому мое передвижение до него во время комендантского часа с двумя бутылками коньяка не представляло особого риска.

Вечеринка задалась с самого начала. Коньяк был настоящий, из старых советских запасов, и Бэла, жена Муссы, удивительной красоты женщина, оказалась искусным поваром. Потому мы легко и быстро справились с первой бутылкой. В коротких перерывах между тостами ярый противник боевиков пытался представить мне свое объективное видение происходящих в Чечне событий. Он искренне считал, что те, вступив в неравную борьбу с федеральными войсками, таким образом подставили свой народ, обрекли на безмерные страдания.

– Ты, наверно, слышал про зверства, которые чинятся на фильтре, где держат подозреваемых в причастности к бандформированиям? – спросил он, готовясь произнести очередной тост.

Конечно. Мне не раз рассказывали те же клиенты банка о том, как их родственников или знакомых травили собаками, держали по пояс в холодной воде, вымогали деньги.

– Во всем этом слухов больше, чем истины, – уверенно заявил Мусса. – После многочисленных жалоб стариков по поручению Саламбека я спровоцировал свой арест с последующим препровождением на фильтр. Но ни овчарок с отточенными клыками, ни бассейнов с ледяной водой не увидел. Измордовали, конечно, прилично. Так, выпьем за правду, – предложил он, высоко подняв руку с рюмкой.

Но выпить не успели. С улицы издалека раздались автоматные очереди, затем прозвучал оглушительный взрыв гранаты. Поначалу на привычную суету для Грозного не обратили особого внимания. Ничего из ряда вон выходящего не происходило. Но характерные для боевых действий звуки стремительно приблизились к дому, в котором располагалась квартира Муссы, а затем и вовсе услышали их прямо под окнами.  

– Да что они вытворяют? Совсем обнаглели, отдохнуть не дают! – вскипел мой приятель, поставив полную рюмку на стол. – Бэла, достань-ка мне гранаты. Сейчас научу их уважать старших.

Жена послушно опустилась на колени и вытащила из-под кровати ящик, полный боеприпасов. Мусса между тем деловито прокладывал себе путь, отодвигая в сторону стулья и устремив свой взгляд на деревянную тару, такого же ядовито зеленого цвета, как и содержимое в ней. Еще несколько секунд, и он уже стоял возле дверей, держа в каждой руке по гранате. Я бросился ему наперерез, обхватил за пояс и оттащил в сторону от выхода. Что касается Бэлы, она даже не попыталась помочь, покорно наблюдала за действиями благоверного.

К счастью, шум боя стал уходить все дальше и дальше, а вскоре и вовсе затих. Мусса сел на кровать, положил ноги на ящик с гранатами и пристально посмотрел на меня. Глаза его были полны укора. «Булат, ты не прав, зря не дал проучить возмутителей спокойствия», – прочитал я в них.

Молчание прервала Бэла:

– Что бы это могло значить? – спросила она, с трудом скрывая страх.

– Откуда я знаю! – рассердился Мусса. – Сейчас кто-нибудь знает, что вообще происходит в Чечне?

Потом, несколько успокоившись, обратился ко мне.

– На следующей неделе с друзьями собираюсь на Каспий. Присоединяйся к нам, познакомлю тебя с настоящими чеченцами, интеллигентными, высокообразованными. Уверен, они тебе понравятся.

Вежливо отказался, но Мусса был настойчив.

– Пусть нас рассудит игра. Ты когда-нибудь кидал дротики? Знаешь, что такое дартс? Нет? Научу. Все очень просто. Бросаем в мишень по три дротика, если выиграю я, ты едешь с нами, если ты – не едешь. Лады?

В первый раз в жизни играл в незатейливую игру и, согласившись с условиями Муссы, – выиграл. Новичкам, говорят, везет.

 

- XIII -

 

Рано утром громким стуком в железную дверь разбудили меня женщины финчасти республиканского управления налоговой полиции, начальником которой вскоре после нашего знакомства был назначен Борис Боков. Пришли с необычной просьбой – взять с собой в дорогу командированного в Чечню из Москвы сотрудника пресс-службы вышестоящей организации. Сказали, что ему со мной по пути.

Особо не удивился отсутствию среди них моего нового приятеля. Не связанные по работе, мы редко стали общаться, занятые каждый своим делом. Но показалось несколько странным, что миссия была доверена бухгалтерии, не имеющей никаких прямых дел с прессой. Не говоря уже о том, что все ее сотрудники за исключением начальника были слабого пола. Поначалу подумал, может, не велика птица, чтобы обставить его проводы сообразно немирным условиям жизни в Чечне. Но скоропалительный вывод был мало похож на правду. Уже давно все командированные в Чечню из различных государственных структур даже на близкие расстояния ездили в сопровождении БТР, о чем уже говорил выше. Потом решил, что налоговая полиция республики как молодая организация еще не успела обзавестись хорошими манерами поведения на войне. Но и это было далеко от истины.

Переполненный сомнениями, однако, не ответил категоричным отказом. Дабы не пришлось оправдываться перед Борисом Боковым и, не желая быть неправильно понятым им, решил пойти на хитрость. Стал нарочито тянуть время: заехал в национальный банк, где никак не мог объяснить, зачем явился, затем заглянул к приятелю Магамеду, работавшему в правительстве Чечни.

– Что случилось? – спросил он, хотя визит для него нежданным быть не мог. Захаживал к нему довольно часто, благо располагались мы в соседних зданиях. У меня на лице всегда все написано, и, скорее всего, он прочитал на нем крайнюю степень отчаяния.

– Да ничего серьезного, все нормально, – ответил я и тут же собрался покинуть кабинет.

– Может, какая помощь нужна? – Магамед следовал за мной, пытливо всматриваясь в глаза.

– Все нормально, – повторил я. А про себя подумал: ничем он мне помочь не может. Разве что советом. Но не знал тех слов, которые могли освободить мою душу от свербящего ее беспокойства.

Попрощавшись, сел за руль, захлопнул дверь. Али же почему-то задержался, затеяв с ним разговор по душам. В ожидании выкурил сигарету, затем, не выдержав, демонстративно завел двигатель, чтобы поторопить водителя. Извинившись, он взгромоздился на сиденье, локтями помогая себе сесть удобнее. В обеих руках он держал по гранате.

– Что это? – спросил я.

– Магамед дал. Сказал, что на всякий случай.

– Какой еще случай? – рассердился я.

– Извините, но был вынужден рассказать о поездке в логово боевиков.

Ругать Али за чрезмерную болтливость было бессмысленно. Бессмысленными были и его жалобы на меня по поводу моего безрассудного поступка. Никакого смысла не было и в гранатах, которые с чувством исполненного долга он взял у нашего друга. Бессмысленны были мои катания по городу в страстном желании оттянуть время. Вообще, все было бессмысленно!

…Когда подъехали к офису, часы показывали далеко за двенадцать по полудню. Был почти уверен, что вопрос обеспечения транспортом московского гостя решен без моего участия. Оставалось только самому определиться, отправляться в дорогу или, не рискуя излишне, дождаться утра следующего дня. За меня решили женщины из финчасти налоговой полиции, терпеливо дожидавшиеся у подъезда.

– Ну где тебя носит? – стала выговаривать одна из них. – Ты же сказал, чтобы мы подошли к десяти часам.

– А где гость? – спросил, демонстративно проигнорировав претензии бухгалтерши.

– В управлении. Где же еще?! Это мы здесь торчим два с лишним часа как дуры.

Застигнутый врасплох, был вынужден повиноваться. Собрав на скорую руку вещи, отправился в республиканское управление за полковником Максимом Лобановым – сотрудником пресс-службы Департамента налоговой полиции РФ. С досадой обнаружил, что во дворе и внутри детского садика, в котором и обосновалась новая служба, было непривычно пусто. Москвич стоял в одиночестве возле калитки. Не увидел даже женщин, хлопотавших за него.

Сухо поздоровавшись с нами, гость сел на переднее сиденье, которое с большой неохотой освободил ему водитель. Перебравшись назад, Али, изначально не настроенный на интеллектуальный разговор с незнакомцем, сразу уснул, несмотря на мой приказ следить за дорогой. То ли я не располагал к дружеской беседе, то ли попутчик сам оказался не из словоохотливых, но и он тоже ушел в длительное молчание. Потом, не выдержав гнетущей тишины, вытащил из дорожной сумки блокнот и ручку. С неподдельным любопытством стал рассматривать окрестные достопримечательности. Особенно заинтересовала надпись: «Добро пожаловать в ад!». Записал что-то у себя в блокноте. Судя по надменно-снисходительной улыбке, наверняка, выразил пренебрежение к выведенному крупными буквами на бетонной стене.   

А дальше произошло то, что рано или поздно должно было случиться. Слишком многое в последние месяцы моей жизни предвещало беду, что я даже не подумал испугаться, когда почти на границе с Ингушетией повидавшая виды иномарка, подрезав броневик, вынудила съехать на обочину и остановиться.

– Кто это? – вмиг побледнел Максим.

– Боевики, – мрачно выдавил из себя Али, вынырнув из неглубокого сна.

В боковое зеркало увидел, как вторая легковушка, также не отличавшаяся новизной, чуть ли не вплотную прижалась сзади. Сообразив, что те, кто за рулем, и пассажиры не настроены на мирную беседу, решил пуститься наутек. Включил первую передачу, нажал на газ, и… был вынужден ударить по тормозам: из иномарки медленно и вальяжно вывалился вооруженный гранатометом мужчина лет тридцати, которого никогда раньше не видел. Из-за руля выскочил так же не знакомый мне белобрысый парень с автоматом наперевес и торопливо направился в сторону броневика.

Не дожидаясь, пока грубо попросят выйти из машины, выскочил из нее и направился к ним навстречу. Не успел и слова сказать, как сзади подошел еще один, в котором узнал долговязого боевика, который так благосклонно отнесся ко мне во время наших с ним коротких встреч. Несколько прибодрился. Но «старый знакомый», быстро остудил надежды:

– Ты почему не остановился Асхабу? – зло спросил он, вяло протянув руку для приветствия.

– Когда? – недоуменно парировал, силясь понять, о чем речь.

– Когда в Грозный ехал, – добавил он уже менее уверенно.

– Не было этого, никто меня не останавливал.

Сказанное прозвучало настолько искренне и уверенно, что выражение лица налетчика смягчилось. Кажется, он даже растерялся от того, что лишился главного аргумента в пользу недружеского отношения. Как и во время нашей первой встречи, он был облачен в поношенный парадный, коричневого цвета, костюм, на голове красовалась засаленная фетровая шляпа. Стоял передо мной в той же позе, чуть наклонившись вперед, переваливаясь с ноги на ногу. Чувствовал, что усиленно ищет другую причину в оправдание своего нечестного поступка взамен той, которая была категорически отвергнута мной. Но не успел. Что-то подхватило меня сзади и понесло как пушинку. Белобрысый, которому надоело наше выяснение отношений, решил поторопить события. Легко протащил меня за руку несколько метров и закинул как баул в открытую настежь переднюю дверь иномарки. Передав свое оружие двум сидящим сзади подельникам, сел за руль, завел двигатель, развернулся и помчался в обратном от спасительной границы направлении. Редкие встречные автомобили испуганно прижимались к обочине. Водитель, ехидно и самодовольно улыбаясь, смотрел то на меня, то на дорогу. Под ногами я увидел свой винчестер, машинально поднял и положил на колени. Белобрысый сбавил скорость и протянул руку, чтобы забрать его.

– Не бойся, не стану стрелять, – попытался успокоить его, все еще до конца не осознавая всю серьезность создавшегося положения.

Ничего не сказав в ответ, он с той же неизменной улыбкой взял с моих колен оружие, молча передал назад. Автоматически проводил его взглядом и столкнулся лицом к лицу с двумя вооруженными «пассажирами» плотного телосложения. Один, уже в возрасте – далеко за пятьдесят, с небритым лицом, с рыжими усами, густо нависшими на пухлые губы. Второй – черноволосый молодой парень с большим румянцем на щеках. Старик, не выдержав моего взгляда, спросил:

– Видел, как ты вознамерился сначала дать деру, почему не сделал это?

– Бессмысленно было, – ответил я, на что он среагировал снисходительным кивком головы.

Проехав несколько километров, Белобрысый остановил машину. Боевик помоложе вышел из нее, за руку грубо вытащил меня и отвел к броневику, дожидавшемуся нас на обочине. В задней части кабины, куда насильно просунули мое обмякшее тело, был встречен «дружелюбным» приветствием подростка лет тринадцати-четырнадцати, вооруженного автоматом.

– Садись на пол и сиди спокойно, не то пристрелю! – прошипел он.

Следом протиснулся в небольшое пространство и конвоир. На переднем сиденье увидел Максима в наручниках. А за рулем, к великому сожалению, обнаружил Непримиримого.  

Быстро набрав скорость, водитель с удовольствием продолжил прерванный на несколько минут в связи с принятием дополнительных пассажиров диалог с полковником, очень даже не похожий на простое первое знакомство.

– Так, говоришь, что писатель? Да мне все равно, читатель или писатель. Что, не понял еще? Для меня ты русский – значит враг.

Максим молчал.

– Русак, мразь! Если бы не был нам нужен, давно пристрелил тебя.

Непримиримый не на шутку разошелся. Захлебываясь от ярости, он вдруг на полной скорости, отпустив руль и слегка повернувшись в сторону москвича, нанес ему левой сильный удар. Полковника отбросило назад. Все его лицо приняло пунцово-красный цвет, оголилась ранняя лысина.

– Я убью тебя, русак, мразь! – продолжал истерично орать боевик.

А тот, приподняв «браслетами» обхваченные руки, привычным движением поправил волосы и ответил спокойно и невозмутимо:

– Что ж, значит, судьба такая.

– Он не боится! Вы видите, он не боится!

Непримиримый повернулся к нам, сидящим сзади, всем видом демонстрируя приятное удивление. Будто из гранита высеченное лицо вдруг посветлело и раскрылось в широкой улыбке. Ответ Максима ему настолько понравился, что он перестал издеваться над ним. Ушел в глубокое молчание, покуда не свернул на лесополосу, где ждала вторая машина, доставившая туда Али.

 

- XIV -

 

Нас отконвоировали вглубь густо разросшихся недалеко от трассы кустарников, предварительно надев наручники на меня и моего водителя. Они у нас оказались одни на двоих.  

– Всем сесть! – приказал Долговязый и стал с удивлением рассматривать инкассаторские сумки, в то время как другие рылись в сумках дорожных. Перехватив мой взгляд в сторону мародеров, он густо покраснел. Грубо одернул их на чеченском языке, что нисколько не образумило боевиков. И тут же добавил по-русски: «Паспорта не выбрасывайте, могут пригодиться».

Не найдя в очередном мешке ни единого рубля, он выразил на лице жуткую досаду.

– Так ты все-таки бабки возил. Говорили мне, но я не верил. Мне хочется плакать.

Он вновь и вновь по очереди поднимал с земли одну сумку за другой, просовывал в них руку, тщательно мял брезент в надежде найти в банковской таре хоть какие-то остатки денег. Потом перевел взгляд на наше оружие – винчестер «Ягуар» и ижевский «ПМ». Вновь разочаровался, потому как и они для него не представляли особой ценности.

– Хоть бы автоматы выдали, подонки, – сплюнул он в сторону, ругая тех, кто должен был, по его мнению, вооружить «инкассаторов» сообразно выполняемой функции в условиях войны.

Непримиримый все это время злобно смотрел в мою сторону. Неудовлетворенное желание побить банкира по-прежнему не покидало его. Увидев, что Долговязый углубился в свои печальные мысли, быстрыми шагами приблизился ко мне.

– Сколько дадут за твою голову?

У меня пересохло во рту, отчего с трудом удалось выдавить одно единственное слово.

– Нисколько.

– А мы сейчас проверим, – вымолвил он. Быстрым движением расстегнул кобуру, вытащил пистолет и приставил к моей голове.

– Нисколько, говоришь?

Я замер в ожидании выстрела. Долговязый, придя в себя от охвативших его глубоких разочарований по поводу отсутствия денег в инкассаторских сумках, поспешил на выручку.

– Саборде, саборде! – крикнул он и оттолкнул безумца в сторону. Встал надо мной, сидевшим на корточках, будто желая прикрыть своим телом.

Непримиримый нехотя повиновался. С трудом сдерживая злость, отошел в сторону, сел на пригорке поодаль. Сменил ярость на ехидную улыбку, что нисколько не смягчило его враждебный по отношению ко мне настрой.  Пришел в себя и я. Посмотрел на Долговязого, который вдруг показался мне очень большим и добрым. Легко прочитав на лице мои мысли, он отстегнул наручники и увел в сторону.

– Ну что будем делать, Булат?

– В смысле? – я тщетно пытался придать голосу смелости и безразличия. Минутой ранее был почти уверен, что для меня в моей жизни все кончено. С трудом оторвав взгляд от земли, посмотрел боевику в глаза.

– Ну что будем делать, Булат? – еще раз повторил он свой вопрос. – Полковника отпустить не можем. Он русский, а у нас война с русскими. Тем более он полковник.

– А если вы убьете его, как мне жить с этим? – дрожащим голосом произнес первое, что пришло в голову.

На лице Долговязого появилось выражение то ли искреннего сочувствия, то ли усмешки. Не увидев злобы, я несколько успокоился. Тут же попытался придать разговору другое направление, которое могло усилить его благосклонный настрой.

– Ну, кому докажу, что не сдал его. Мой путь без него теперь только в фильтрационный лагерь.

Был уверен, что такой поворот в едва начавшейся беседе боевику обязательно должен понравиться. Но в ответ он зло парировал: «Тебе же по-русски сказано – полковника отпустить не можем!».

Я замолчал, не зная, что сказать в ответ. А он, решив, что понимания у беспросветно глупого банкира не находит, отвел меня обратно и пристегнул к Али наручниками. Отошел в сторону, сел на камень, уронил на грудь голову в фетровой шляпе и ушел в глубокие раздумья.  

Со мной же происходило что-то странное. Пистолет, приставленный минутами назад к голове психически неуравновешенным человеком, впечатлил настолько, что, казалось, я теряю себя. С трудом справившись с состоянием полной прострации, вдруг понял, что меня только что хотели отпустить. Отпустить на условиях… И, конечно, речь могла идти только о деньгах. Чего же еще могли хотеть от банкира? Но я сам все испортил, упомянув о ненавистном для чеченцев фильтрационном лагере. Тем самым вселил в душу Долговязого смятение. Он нисколько не сомневался, что я обязательно выполню данное обещание. Но знал и то, что, если мной займутся федералы, то вряд ли смогу это сделать даже при самом большом желании.

Долгое время мы оба не могли взять на себя инициативу и вновь вернуться к прерванному разговору. Его, раздосадованного в первую очередь моей непонятливостью, одолевали сомнения по поводу исполнимости его первоначального замысла. Меня же сдерживал полковник. Какого черта согласился взять его с собой в дорогу? Ведь знал, что нельзя.

Но вскоре необходимость в возобновлении беседы вовсе отпала опять-таки стараниями Непримиримого. Он как-то незаметно отъехал после устроенного мне испытания и вернулся в приподнятом настроении, спустя некоторое время.

– Там наверху сказали, что нам воевать не на что. Нужны деньги на покупку оружия и боеприпасов. Приказано особо не церемониться и с банкиром.

С нескрываемым удовольствием он прошелся взглядом сверху вниз по моей тощей фигуре, будто желая прицениться. Всем своим видом он говорил мне: «А я тебя все-таки достал!».

Лицо Долговязого стало еще черней. Он окончательно понял, что ему уже не придется совершить добрый поступок с некоторой материальной выгодой для себя, и с укоризной взглянул на меня. И даже показалось, что едва слышно прошептал: «Дурак, ты». И тут же громко во всеуслышание крикнул:

– Ризван, лучше скажи, привез что-нибудь пожрать?

То, что он в отместку назвал Непримиримого по имени, того нисколько не рассердило.

– Привез, привез! – самодовольно ответил он.

Вытащил из машины две увесистые полиэтиленовые сумки, высыпал их содержимое на траву. Колбаса, бананы, хлеб, сыр, бутылки со сладкой газированной водой – обычный набор продуктов на всех импровизированных рынках Чечни, наверняка, был куплен на командировочные москвича. Денег у меня не было не только в инкассаторских сумках, но и в собственных карманах.

– Ешь, – повернулся он к Максиму. – Такого тебе еще долго не придется есть. Если вообще придется…

Утоление голода не было нашим самым большим желанием, потому никто из нас троих не притронулся к пище. Боевикам на этот счет было абсолютно все равно. Они быстро расправились со всем съестным. Скорее всего, именно желание поесть держало некоторых из них в нашей недружной компании. Разомлевшие после обильной трапезы, они не стали утруждать нас своим присутствием, сели в машину и укатили восвояси. Остались только Ризван, Долговязый и подросток, которого подельники звали Бродягой. Первый забрался на переднее сиденье «Нивы» и вскоре уснул или сделал вид, что уснул. Среди нас пятерых, сидящих на голой земле, воцарилось долгое тревожное молчание.

Сквозь редкие просветы между кустарниками проглядывалась невдалеке черная кайма свежевспаханного поля. Вдоль него медленно проехал грузовик. Через некоторое время машина вновь показалась на том же самом месте. Мы все дружно и пытливо стали всматриваться в одну и ту же сторону: двое с автоматами – с опаской, мы, трое пленных, – с надеждой, что это не случайно. Долговязый сообразил, о чем мы думаем, и поспешил дать нам понять, что все чаяния, посетившие нас от безысходности, – впустую. Скомандовал Бродяге: «Возьми гранатомет. Если кому-то понравилось кататься, где ни попадя, вправь ему мозги». Тот быстро поменял автомат на более подходящее оружие и направил его в сторону поля. Грузовик больше не появился.

Но они не на шутку встревожились, когда над нами стал барражировать вертолет. А в наши души вновь вселилась надежда, быстро улетучившаяся некоторое время назад. Он долго кружил на довольно близком расстоянии от земли, чуть ли не прямо над нашими головами. Бродяга вновь взял автомат и прошипел: «Если вздумаете шуметь, замочу». Затем гуськом передвинулся поближе к броневику, прижался к нему и предупреждающе направил оружие в нашу сторону. Долговязый же не сдвинулся с места. Выражение тревоги на его лице сменилось полным безразличием и отрешенностью. Он безучастно всматривался в небо и спокойно ждал, что последует за несомненно целенаправленными действиями сидящих в вертушке. Рокот мотора то стихал, то нарастал с новой силой, и всякий раз, когда она зависала над зарослями кустарников, нам казалось, что вот-вот нас заметят, и дальше… А что дальше? Выбросится десант, и начнется операция по нашему спасению? Вряд ли. Вряд ли находящиеся в небе станут рисковать своими жизнями. А вдруг откроют стрельбу с воздуха? Тогда и нам конец.

Когда в очередной раз глуше стал звук двигателя, и следом надолго воцарилась тишина, мы поняли, что вертолет улетел, не обещав вернуться.

Между тем стал накрапывать дождь, усиливаясь с каждой минутой. Долговязый и Ризван укрылись в задней части броневика. Подросток уселся за руль, высунул в открытую дверь ствол автомата и направил в сторону оставшихся под открытым небом. Влага быстро намочила мне волосы, потекла по лицу, за шиворот, намочила тонкие летние брюки. Еще немного, и мы все трое промокли до нитки, что лично у меня не вызвало обычное в таких случаях ощущение дискомфорта. Я весь был во власти проблем, куда более значимых в моей дальнейшей жизни, чем мокрая одежда.

 

- XV -

 

Затянувшие небо тяжелые свинцовые тучи и зарядивший надолго дождь ускорили наступление темноты. А с ней у нас пропали все надежды на счастливое вмешательство кого-либо в события, уготовившие новый поворот в судьбе. Настал момент, когда все упования на возможный еще благополучный исход остались позади. Впереди ждала полная неопределенность. Причем не было никакой уверенности в том, что удастся остаться в живых. Тем не менее, всепоглощающего страха внутри не ощущал. Произошло то, что рано или поздно должно было случиться. Наверное, подспудная мысль о неминуемой трагической развязке никогда не покидала меня. По крайней мере, в последние месяцы работы в Чечне. А ожидание неизбежного довело до такой степени усталости, что был готов принять его с любым результатом.

С удивлением обнаружил также, что не испытываю особой ненависти и к боевикам, устроившим вооруженный захват. Они вызывали во мне то недоумение, которое испытываешь, когда сталкиваешься с тем, что очень трудно понять даже при самом большом желании. Трудно в силу сложившихся с годами норм восприятия жизни, вошедших в кровь и плоть с раннего детства. Согласно им, никак не хотелось верить, что от людей, с которыми жил в одной стране и по соседству, может исходить смертельная опасность. Потому нет-нет да приходили в голову успокоительные мысли о том, что все происходящее понарошку.

…Нас усадили в заднюю часть броневика. Меня с Али с одними наручниками на двоих – на пол, Максима – на единственное сиденье. Предварительно завязали глаза. Ризван уселся за руль, рядом устроился Долговязый. Бродяги уже не было – он как-то незаметно исчез.

Ехали мы долго. Сперва по трассе, затем по бездорожью. Настолько долго, что одна из песен, наиболее запомнившаяся из всего содержимого кассеты, которая оказалась у боевиков с собой, дважды успела прозвучать из динамиков магнитофона. 

Слово чести созывало

С гор наездников лихих,

Тесной дружбою сковало

Нас, кавказцев, удалых.

 

Ризван вновь доказывал, что он великолепный водитель. Нас то заносило на скользкой от дождя проселочной дороге, то подбрасывало вверх на колдобинах. При этом периодически жутко скрипели тормоза, и броневик принимал устойчивое положение. Слышно было, как лихорадочно работают дворники; дождь лил, не переставая, в ночь с 21 на 22 июня. «Завтра началась война», – почему-то подумалось мне.

Машина остановилась, перестал работать двигатель и сразу усилился шум дождя. Он шелестом укладывался на траве и дробно стучал по металлической крыше.

Услышал, как Долговязый что-то бормочет на чеченском.

– Но что они могут увидеть в этой кромешной тьме? – вставил он на русском языке.

Ризван, не устояв перед настойчивостью своего подельника, скомандовал: «Снимите повязки!».

Я опустил на шею рубашку Максима, которой завязали мне глаза. И первое, что увидел – широкую спину водителя. Голова повернута в сторону Долговязого, на лице – выражение укора и презрения. В руках у того початая бутылка.

– Водку будете? – повернулся он к нам, нисколько не обращая внимания на немые упреки Ризвана.

Мы дружно отказались.

– Очень даже зря, – сказал он, сделав очередной глоток из горла. – Там вам ее точно не подадут.

Непримиримый, поняв бесполезность молчаливой демонстрации недовольства, отвернулся от своего подельника, стал часто-часто мигать фарами, явно подавая кому-то знаки.

Сквозь шум дождя отчетливо были слышны разрывы артиллерийских снарядов.

– У них здесь рядом точка, километров пять отсюда, – Долговязый продолжал разговаривать с нами в доверительно дружеском тоне.

– А не боитесь? Фарами мигаете, будто специально привлекаете к себе внимание. А вдруг жахнут не в сторону гор, а целенаправленно – по машине? – спросил я.

– А зачем им это нужно? Они же не знают, кто едет. А вдруг ответят? Бардак у них. Стреляют, куда попало, без цели. Может, просто расходуют снаряды? – заключил Долговязый.

Простояли мы в ожидании кого-то больше часа. И почти все время Ризван продолжал настойчиво мигать фарами. Но никто так и не появился. Коротко посовещавшись, боевики решили ехать обратно.

– Наденьте повязки! – рявкнул сидевший за рулем, слегка повернувшись в нашу сторону.

– Да что они могут увидеть в такую темень? – попытался опять заступиться за нас Долговязый.

Но Непримиримый был непреклонен. Не обращая внимания на возражения уже изрядно пьяного товарища, еще более грубым тоном отдал ту же команду.

– Ладно, наденьте, – вынужденно согласился и наш добросердечный защитник.

Мы нехотя стали скручивать свои тряпки.

Обратная дорога была по большей части вниз по склону, что в обычных ситуациях любого заставило бы поволноваться за безопасный исход езды в кромешной тьме и при обильном дожде. Но нам, пленным, было не до житейских переживаний, несмотря на то, что машину жутко трясло. Было ощущение, что мы сидим в большом мешке, притороченном к скачущей лошади. Максиму было легче с персональными наручниками. Не знаю, как насчет Али, но у меня, прикованного к нему «браслетами», каждая более или менее существенная тряска оборачивалась острой болью в запястье.

Вскоре выехали на трассу. Повернули направо – значит, едем в сторону Грозного. Вот опять поворот – теперь уже налево. По моим предположениям, свернули в сторону поселка Долинск – логова боевиков. Так и есть. Машина остановилась, не проехав и километра. Нас завели в подъезд многоэтажного дома, сняли повязки. На втором этаже втолкнули в приоткрытую дверь, и мы очутились в однокомнатной квартире, где обнаружили тех, кто принял самое активное участие в нашем вооруженном захвате. На одной из двух одинаковых кроватей с железными ушками и провисшими сетками, расположив грузное тело прямо посередине, сидел самый старый в группе. На полу лежали, подперев головы руками, Бродяга и напарник Старика, молодой боевик с крупным румянцем на смуглом лице. Вся команда опять была в сборе. Не хватало только Белобрысого.

Электрическая лампочка без абажура ярко освещала старый квадратный стол с облезлой лакировкой. Больше в комнате с плотно завешанным солдатскими одеялами окном не было никакой мебели, что давало понять: здесь люди не живут, здесь они временно пребывают. Пленных разместили на свободной кровати. Предупредительно пристегнули наручники Максима к трубе отопления в том самом месте, где краска была стерта до металлического блеска. Мы с Али по-прежнему оставались «скованными одной цепью».

Ризван и Долговязый присоединились к лежащим на полу.

– Видите, какие мы добрые: вы, пленные, – на кровати. Мы, пленившие вас, – на полу. – Тот, кто с первого нашего знакомства увидел во мне врага, сделал сильную затяжку сигаретой, поправил под собой ватное одеяло и разлегся на всю его длину.

Мне очень хотелось закурить, но попросить не решался. Не было уверенности, что боевик не откажет. Слишком уж велика была его ненависть ко мне. А он даже не подумал дожидаться моей просьбы, обратился к самому молодому: «Бродяга, дай этому сигарету, а то сидит, мучается».

Подросток молча привстал с пола и подал мне початую пачку вместе с зажигалкой.

– Знаете, почему мы его Бродягой прозвали? – продолжал вводить нас в курс дела Ризван. – Он постоянно попадает в руки федералов. Сколько раз с трудом мы собирали деньги, чтобы выкупить его и отдать в руки родителей, а через месяц-другой он опять у них. Успел даже надоесть, – пару раз без денег отпускали.

Долговязый не проронил ни единого слова, полулежал, закинув руку за голову. Второй он по-прежнему крепко держал початую бутылку. Продолжал пить водку из горла, лишь изредка бросая мутные взгляды то на пленных, то на своих подельников.

Вскоре в комнате воцарилась тишина, которую опять нарушил Ризван.

– Нет, здесь ночевать не намерен, попробую найти более комфортабельное жилье.

Встал, поправил на себе одежду и покинул квартиру. За ним ушли Старик и его напарник. Остались только Долговязый и Бродяга. Первый, уже изрядно пьяный, периодически уходил в сон. Второй, прижав к груди автомат и положив палец на спусковой крючок, также время от времени не уставал повторять: «Суки, пристрелю, чуть что». В одном из перерывов между угрозами вдруг уставился на меня долгим взглядом, будто не решаясь спросить что-то. Поняв, что я готов его выслушать, выдавил из себя:

– Деньги есть?

– Нет, – ответил ему банкир, то есть я, что сильно разочаровало юного боевика.

– У-у, суки, пристрелю гадов! – вспомнил он опять про свою миссию, давая понять, что, в отличие от Долговязого, спать не собирается и готов в любую минуту нажать на спусковой крючок автомата.

 

- XVI -

 

Обстановка в квартире, мягко говоря, была не очень уютная. Но сам факт того, что мы находились в жилом доме, а также неудавшаяся попытка передать нас в другие руки почему-то дали мне смутную, едва уловимую и непонятную надежду. Наверное, не очень хотелось верить, что суждено попасть туда, откуда, как я знал, редко возвращаются живыми.

Нам не спалось. Но Долговязый и Бродяга также давали знать, что готовы бдеть до утра. Первый, опухший от беспрестанного употребления алкоголя, периодически уходил в сон, чтобы, проснувшись, опять сделать небольшой глоток из горла. Между питием и дремой не уставал заплетающимся языком рассказывать молодому истории из своей беспокойной жизни. Говорил по-чеченски, изредка вставляя фразы на русском языке.

– А что я? Все по тюрьмам да тюрьмам с восемнадцати лет… Сколько их поменял?.. Не помню уже… Но ни о чем не жалею, в них тоже люди живут.

Какой бы длинной ни казалась ночь, она все-таки прошла, и утро заявило о себе летним солнечным раздольем. Несмотря на рань, жаркие лучи мгновенно прогрели одеяло на окне, и мрачная комната, освещенная тусклым светом одинокой лампочки, постепенно стала наполняться теплом.

С наступлением утра вернулись все, кто покинул квартиру с целью провести ночь в более комфортных условиях. Им это удалось, потому что в отличие от нас и нашей ночной охраны, они выглядели бодрыми и веселыми. Ризван, видно, исполнявший роль негласного кассира банды, деловито бросил на стол пакеты со съестным.

– Ешьте, такое вам еще долго не придется есть, если вообще придется.

Он вновь повторил вчерашнюю шутку. Аппетита у нас за ночь не прибавилось. Его и не могло быть с таким приглашением к завтраку. Но даже если он, расшаркавшись, вымолвил бы помпезно: «Кушать подано, господа», – вряд ли мы, трое, с охотой приступили к трапезе. Ком стоял у меня в горле, отчего оно даже стало побаливать. То и дело глотал слюну, чтобы промочить его и ослабить боль. А Ризвану опять было все равно, будем мы есть или откажемся. Он по-прежнему продолжал купаться в самодовольстве от удачно проведенной операции. Очевидно, там, где он был в свое недолгое отсутствие, его похвалили. Ведь в том, что вместе с полковником в плену оказался и банкир, была только его заслуга.

– Мы миллионную армию русских сюда согнали. Но все равно не могут с нами справиться, – хвастал он, с превеликим аппетитом отправляя в ненасытное чрево съестное. Челюсть у него работала как молотилка. Совал в рот все подряд: хлеб, колбасу, следом откусывал банан и в завершение громко хрустел огурцом. – Не зря же нас по всему миру назвали воинами века.

– А этим косоглазым, что надо? Суки, достали чеченцев своими проверками.

Он имел в виду то ли якутских, то ли бурятских милиционеров, часто стоявших на блокпостах и с рвением исполнявших свои обязанности.

– Но никогда не простим осетинскому ОМОНУ! – заключил Ризван. – Они больше всех наших положили.

Последнюю фразу произнес, пристально взглянув в лицо Долговязому, все еще не пришедшему в себя от ночного обильного пития. Он тяжело присел на полу и изобразил на помятом лице нечто, похожее на улыбку. Долговязый – ингуш, подумал я. Ризван таким вот образом извиняется перед ним, за вчерашний инцидент, который случился между ними.

Осетино-ингушские разборки в постперестроечный период стали на Северном Кавказе первым кровавым противостоянием, которое так и не разрешило застарелый, чуть ли ни столетней давности, территориальный конфликт. Я знал из источников по истории региона, что до этого он приобрел форму вооруженного столкновения между двумя этническими группами еще в 1918 году. Примирить враждующие стороны тогда приехал сам Сергей Миронович Киров с группой большевиков, в которую входил и балкарский революционер из абреков Солтан-Хамид Калабеков. Он погиб от пули провокатора в самом начале выполнения миротворческой миссии, заслонив телом любимца народов Северного Кавказа.

Дав нелестные характеристики нациям, представители которых стали невольными участниками войны в Чечне, Ризван добрался до евреев.

– Это они все мутят. Их прямо не распознаешь, научились маскироваться под русских. Но я их, гадов, узнаю по ушам, – сказал он и пристально посмотрел на мои органы слуха.

А на меня эта бессмысленная болтовня боевика стала действовать на нервы. Причем до потери мной самообладания.

– Вообще-то, национализм – первый признак бескультурья. Дикие проявления национализма не иначе как от комплекса неполноценности, – решил я хоть как-то осадить пылкую речь политинформатора.  

Али испуганно посмотрел на меня. Но в ответ и я, и все остальные услышали совсем неожиданное.

– Когда жил в России, еще задолго до войны, у меня была девчонка, русская… Маша. Я ее любил, – Ризван густо покраснел.

Все без исключения поняли его так: слыть бескультурным ему не хочется, неполноценным – тем более.

Чтобы прервать затянувшуюся паузу, в разговор вступил Старик. Слишком грузный, даже для своего возраста, казалось, он и говорить должен был с одышкой. Однако поднимался, садился, двигался по комнате уверенно, как будто не было у него за плечами прожитых долгих лет. Во всем его облике чувствовалась крестьянская закалка. Впрочем, обыкновенным крестьянином он и оказался.

– А я до войны работал в Астраханской области. У меня там была своя ферма. В поселке все мои соседи были русские. Они меня уважали, и я их уважал. А как началась эта заваруха, почувствовал, как пробежал между нами холодный ветерок. Открыто никто ничего не говорил. Даже наоборот, старались убедить меня, что лично я не причастен к многочисленным смертям солдат. Но меня бесило то, что они во всем винили чеченцев. А скольких мы похоронили, кто-нибудь считал? Чеченцы что, не люди? Смириться с таким подходом не мог и после предания земле очередного родственника не вернулся обратно, остался здесь. Все бросил: дом, скотину…

Глаза Старика наполнились влагой, и мне стало искренне жаль его. Он пристально посмотрел мне в лицо. По щеке его скатилась крупная слеза. Громко шмыгнув носом, спросил: «Дети есть?».

– Да, двое, – ответил я.

– Девочки, мальчики? – продолжал он выпытывать.

– Старший – сын, младшая – дочка.

Мне казалось, что вопросов больше не последует, и он, как положено в таких случаях, начнет высказывать сожаление по поводу случившегося со мной несчастья угодить в плен, выразит искреннее сочувствие моим детям, которые по стечению обстоятельств могут остаться без отца. А потом… Потом заговорит в нем неистово его совесть, проникнется душа бесконечной жалостью, и захочет он отпустить меня на все четыре стороны…

Но услышанное от человека, прожившего большую часть своей жизни, ввергло в шок.

– Знаешь, что Жорик сказал по этому поводу?

Жориком все в Чечне звали Джохара Дудаева. Кличка прикрепилась к нему задолго до войны, когда уставшие от затянувшегося противостояния с российскими властями чеченцы уже открыто выказывали несогласие с действиями представителей криминального, на их взгляд, режима. Особенно недовольны были старики – участники Великой Отечественной войны. Однажды пришли к нему целой делегацией, чтобы наставить на путь истины главу республики.

– А вам-то чего надо? – парировал тот на претензии многоопытных, проживших долгую жизнь. – Положено три раза молиться, так идите и молитесь. Не лезьте в государственные дела.

– Не три, а пять.

– Тем более, – добавил Дудаев.

Но с началом войны авторитет его изрядно повысился, а загадочная смерть и вовсе сделала национальным героем. Простили ему и другие его странности. Например, то, что он во время заседаний своего правительства, открыто демонстрируя свое пренебрежение к его участникам, любил играть в бумажные самолетики, которые мастерил во время обсуждения вопросов государственной важности…

– Так ты не знаешь? – слезы на глазах Старика быстро высохли. – Он сказал, что если у пленного есть сын, то можно его смело и без сожаления пускать в расход, поскольку уже есть кому продолжить род.

Старик отомстил мне за минутную слабость, которая посетила его от накативших воспоминаний.

Не прошло и получаса, как поверхность коричневого полированного стола вся была завалена скомканной газетной бумагой, огрызками огурцов, банановой кожурой, ошметками копченой колбасы. Из съедобного остались только разорванные руками куски черствого хлеба.

Боевики по очереди сходили в туалет.

– Кто-нибудь хочет? – спросил Старик, обращаясь к нам и кивая в сторону двери, откуда шел неприятный запах, как из привокзального общественного отхожего места в советском провинциальном городке. – Но можно лишь по малой нужде.

Максим и Али не изъявили желания по вполне понятным причинам. Попросился я и только для того, чтобы сняли с меня наручники, которые за сутки успели изрядно надоесть. Но, зайдя в туалет, тут же пожалел, что откликнулся на предложение. Весь пол в нем по щиколотку был залит мочой, которая, переполнив унитаз, выливалась через края. Видно, не очень дорожили боевики квартирой. Хозяина ее среди них, наверняка, не было. Где он теперь, истинный владелец, только им было известно. Успел сбежать или просто пристрелили?

Вернувшись в комнату, обнаружил, что Ризван опять куда-то исчез. Памятуя о его недружелюбном отношении к себе, даже несколько обрадовался. Что же касается остальных, они довольно быстро потеряли интерес к пленным, ушли глубоко в свои личные переживания, суть которых, как я предполагал, не могла не быть связанной с итогами удачно проведенной ими операции.

День тянулся мучительно долго. Али несколько раз пытался спросить, куда нас собираются отправить. Но так и не услышал ответа.

Ближе к вечеру нежданно-негаданно в квартире появился Асхаб, как всегда опрятно одетый – выглаженные чистые брюки, ослепительно белая рубашка. Мне показалось, что он сильно обрадовался мне, улыбнулся широкой улыбкой, поздоровался открыто и дружелюбно. Затем стал деловито сдергивать с окна одеяла, при этом громко ругая наших охранников на чеченском языке. Потом вновь подошел ко мне:

– Я ведь все время опекал тебя после нашей первой встречи. Ты не догадывался?

Я молча пожал плечами.

– Ты прав, ты действительно не мог меня видеть. Я стоял за грузовиком.

Он напомнил про обвинение, которое предъявил мне Долговязый во время захвата. Я вновь не среагировал. И это меня мало волновало. Терпеливо ждал, что скажет по поводу условий нашего освобождения.

– При всем желании уже ничем не могу помочь, – наконец перешел он к самому главному. – Вас отправят в горы. Постараюсь, конечно, чтобы тебя быстрее освободили, но надо немного заплатить.

Последние слова он сопроводил характерным движением большого и указательного пальцев. Внутри меня стало жарко. Вероятно, я сильно переменился в лице, так как Асхаб с оттенком искренней жалости поспешил добавить: «Попрошу, чтобы не били, когда передадут тем, которые в горах. Но никаких гарантий не даю. Сам знаешь, люди и там разные, как и везде».

Сказал и, не попрощавшись, покинул квартиру. Брезгливо поморщился, когда проходил мимо туалета. Больше его никогда не видел. Али, наконец, получил ответ на вопрос, который он несколько раз задавал и на который ему так и не ответили. У меня же угасла последняя надежда, что каким-то чудесным образом нас все-таки вызволят из пока еще окончательно не свершившегося плена. Прояснилась ситуация с квартирой, в которой мы находились, – она служила всего лишь перевалочной базой. Не было также никаких сомнений по поводу вчерашней неудачной для боевиков поездки в предгорье: те, кто должны были забрать нас, не удосужились сделать это. Определенно осознал и то, что теперь ничто не помешает боевикам перевезти нас в горы, туда, где вот уже больше года то затухали, то разгорались с новой силой боевые действия. Туда, где оставаться в живых в качестве пленного продолжительное время было практически невозможно.

 

- XVII -

 

Поздно ночью нас опять вывезли в то же место, где днем раньше не состоялась прием-передача на ответственное хранение по причине то ли плохой погоды, то ли интенсивных артобстрелов. На этот раз те, в чьем ведении нам предстояло находиться в дальнейшем, явились на встречу без опозданий. Ризван и Долговязый выскочили из машины. Совсем рядом послышалась чеченская речь, ставшая для меня вдруг такой далекой и чужой. Не сдержав раздирающее изнутри любопытство, сдвинул с глаз повязку, стал вглядываться в окно. Увидел наших конвоиров, сидящих на корточках, и что-то объясняющих парню плотного телосложения, с волнистыми волосами, спадающими на широкие плечи. Ризван вдруг резко вскочил на ноги и быстрыми шагами направился в сторону машины. Едва успел поправить повязку, как дверь открылась и последовала команда выходить по одному.

«На колени!» – услышал незнакомый голос. Кто-то грубо пригнул к земле. Еще мгновение, почувствовал легкое прикосновение к лицу пальцами. Едва уловимые звуки, тревожившие ночную тишину, постепенно стали затухать, потом и вовсе растворились в безмолвной пустоте. Уши мне умело заткнули ватой. Затем нас привязали друг к другу веревкой и повели в неизвестном направлении, как это делали с рабами в далекие-предалекие времена.

Шли долго, впереди Али, следом я, прикованный к нему наручниками, и замыкал цепь Максим. Шли по нескошенному полю озимых, что чувствовал по жесткости растений. Поваленные дождем и скрученные друг с другом, упругие стебли предательски хватали за ноги, сдирая туфли. И каждый раз, когда они норовили выскочить из моих стоп, мне с великим трудом удавалось водрузить их на место. Вконец устав от напряженной борьбы с озимой пшеницей, уже собрался скинуть к чертовой матери непослушную обувь, как почувствовал под ногами свалявшуюся, прибитую к земле траву. Это означало, что поле позади. Идти стало гораздо легче.

Но тут случилась другая напасть. В памяти было прочно закреплено, что пахотные земли, как правило, окантованы лесополосой. И перед закрытыми глазами стали отчетливо возникать контуры свисающих до земли толстых разлапистых ветвей. Периодически казалось, что еще шаг, и непременно окунусь в зеленый ворох бесчисленного множества листьев и мелких сучьев или ударюсь головой о ствол. От фантомных ощущений опасности невольно наклонялся вниз и останавливался. Тут же натягивалась веревка, Максим наступал на пятки, сбивая с ног туфли. И повторялось то, от чего, казалось, избавился, когда прошли пшеничное поле.

– Иди же ты, чего боишься?! – незлобиво прикрикнул кто-то из конвоиров.

 Мы остановились, когда уже совсем выбились из сил. Почувствовав запах бензина, понял, что где-то рядом стоит машина, скорее всего «Нива». Точно, «Нива» – меня с Али втиснули в ее плоский багажник, в котором удалось разместиться вдвоем, приняв позу эмбриона. Максима, с его персональными браслетами, посадили в кабину.

Когда заглушили двигатель после непродолжительной езды, по звукам, доносившимся снаружи, догадался, что остановились внутри сельского подворья, охваченного утренней суетой. Разрешили снять повязки, и перед глазами открылась вполне мирная картина. По двору, покрытому толстым слоем асфальта, сновали малыши. Увлеченные игрой, они не обратили никакого внимания на странных незнакомцев. Возле навеса рядом с жилым домом женщина в красном платье, также ни разу не взглянувшая в нашу сторону, возилась по хозяйству: чистила песком огромные сковородки, периодически отгоняя от себя назойливых кур. Даже собака на привязи возле грубо сколоченной из разных досок будки не проявила недовольство в связи с появлением во дворе незнакомых людей, продолжала лениво лежать, положив голову на лапы. «Ни мы первые, ни мы последние», – подумалось мне.

Нас подвели ко входу в подвал на цокольном этаже основного здания, приказали спуститься вниз по ступенькам. В огромном, на всю площадь жилого дома, помещении единственным предметом оказался длинный рулон линолеума. Усадив на него дрожащих от холода и страха, нас ненадолго оставили одних.

Послышались шаги, вошел боевик в маске-чулке с автоматом наперевес. Сквозь прорези виднелись кончик носа и колючие красные глаза уставшего от недосыпа человека. На открытые места на лице назойливо садились редкие в подвале комары. Боевик, дабы предотвратить укусы, хлопал длинными и толстыми как у теленка ресницами, дул на кончик носа, и, если не помогало, с размаху шлепал по лицу лодочкой сложенной ладонью.

Он молча подошел ко мне, пристально и долго, будто стараясь прочитать мысли, посмотрел в лицо. Затем то же самое проделал с Али и Максимом. Не знаю, что ему не понравилось в полковнике, но вдруг резким, хорошо поставленным ударом свалил его с линолеума. Поспешно и профессионально сделал отскок назад с кулаками на изготовке. Тут же с опаской бросил взгляд на полуоткрытую дверь. Убедившись, что никто не заметил его самоуправства, опустил руки. Вновь подошел ко мне.

– Ты кто?

– В смысле? – ответил я вопросом и тут же, поняв, что такая манера вести разговор вряд ли ему может понравиться, добавил: – Меня зовут Булат.

– Нет, ты кто? – не унимался боевик.

– Управляющий филиалом банка.

В глазах его увидел глубокое удовлетворение.

– А ты? – обратился он к Али.

– Водитель Булата, – сообразил он, чего от него ждут.

– А ты – полковник налоговой полиции, – уже сам сказал то, что хотел услышать.

– Я сотрудник пресс-службы, – попытался внести коррективы Максим. Но боевик даже не взглянул в его сторону, пропустив мимо ушей важную, как казалось тому, деталь.

– Значит, так. Ты – вор! – Направил в мою сторону дуло автомата.

– Ты прикрывал вора! – Ствол повернулся в сторону полковника налоговой полиции.

– А ты – водитель вора, который посмел въехать на территорию Республики Ичкерия с наступательным оружием. – Нашел он вину и Али, который еще во время пленения опрометчиво признался, что гранаты принадлежат ему.

Меня вновь охватил приступ безрассудства, как и в случае с Ризваном. Сказанное в мой адрес, с моей точки зрения, было в высшей степени несправедливо.

– Я не вор и никогда им не был, – огрызнулся я, искренне воспротивившись такому вердикту. – Приехал сюда не воровать, а помочь народу в его беде.

– Как ты помогал?

– Привозил людям зарплату.

– Коллаборационистам…

– Но они с ней шли отовариваться на рынок. В республике появились легальные деньги.

– Не умничай, – отрезал боевик, немного смягчившись. – Ты за кого голосовал?

– За Ельцина, – честно ответил, не зная хорошо это или плохо для меня в данный момент.

– Все вы банкиры, политики и всякие педерасты голосовали за Ельцина, – развеял он мои сомнения.

– А я вообще не голосовал, – обрадованно произнес Али, чтобы упредить повышенное внимание к себе, которое, как он догадался, не могло сулить ничего хорошего от агрессивно настроенного вооруженного человека.

– А я за Явлинского, – проявил инициативу и Максим, не желая еще раз попасть под его горячую руку.

Но боевик не был настроен на политические дискурсы.

– Короче, я сказал. Ты – вор, ты – водитель вора, ты – крыша вора. Всех троих – в расход.

Затем, будто желая подтвердить, что он именно тот, кто вправе распорядиться нашими жизнями, размеренными шагами, нарочито уверенной походкой направился в сторону двери.

К моему большому сожалению, приговор не показался мне неожиданным, несмотря на то, что участники нашего вооруженного захвата недвусмысленно дали понять, чего именно от нас хотят. Был абсолютно уверен, что тот, кого впоследствии за профессионально поставленный удар Максим прозвал Боксером, слишком преувеличивал свою значимость. Но мне он просто лишний раз напомнил, что война обесценивает человеческую жизнь. Первый раз задумался об этом на третий-четвертый месяц пребывания в воюющей Чечне, когда, однажды услышав окрик матери маленькому сыну, чтобы он поскорее зашел домой, потому что слишком интенсивна на улице стрельба, не удивился обыденности материнских переживаний.

Одним словом, прекрасно понимал, что расстрелять нас могут. Причем сделают это легко и просто. Был бы повод. По отношению ко мне он был и не один. Достаточно сказать, что именно в моем офисе формировалась патрульная службы № 2 МВД ЧР, прозванная в народе завгаевским полком в честь тогдашнего ненавистного боевикам главы республики Доку Завгаева. Командовал ею непримиримый борец с воюющей частью чеченцев полковник Келематов. А ведь меня предупреждали доброжелатели, намекая на небезопасность такого сотрудничества. Но не послушался. Не стал выгонять штабную команду полка – хороших моих знакомых.

Серьезно отнеслись к словам человека в военизированной форме, с военной выправкой и мои друзья по несчастью. «Как вы думаете, меня могут расстрелять из-за гранат?» – спросил меня Али дрожащим голосом, спустя несколько минут после ухода боевика.

А Максим тогда ничего не сказал почти незнакомым людям. Гораздо позже признался, что так же, как я и Али, лихорадочно просчитывал, чем он мог навлечь на себя гнев чеченцев. У него забрали фотоаппарат, а в нем кадры, где он сфотографировался в обнимку с бойцами воронежского ОМОНа. Забрали также блокнот с записями, содержащими нелестные высказывания в адрес боевиков. По его мнению, этого было вполне достаточно, чтобы поставить к стенке...

Боксер недолго отсутствовал. Что он вновь в подвале – понял по звуку шагов. Смотреть в его сторону не хотелось. В ожидании самого худшего низко склонил голову. Но когда вплотную подошел ко мне, был вынужден поднять глаза. Прямо перед лицом увидел дуло автомата, а на нем… три пары новеньких дешевых черного цвета носков. Боевик ни единым словом не подкрепил свое действо, похожее на внезапно проснувшееся милосердие. Догадавшись, что одна из них предназначена мне, недолго думая, снял со ствола склеенную бумажной кругляшкой пару. Стянул прилипшие к ногам мокрые носки, порвавшиеся во время перехода вслепую пшеничного поля, надел новые и тут же почувствовал их нежное тепло.

Но этим благодеяния его не закончились. Вновь покинув нас, через несколько минут вернулся с тремя солдатскими свежевыстиранными, тщательно выглаженными одеялами. Конечно, и они предназначались нам, горемычным. Кому же еще? Но попытка объяснить для себя неожиданный акт сердечной заботы изначально враждебно настроенного незнакомца, вдруг осеклась о картину, которая предстала перед глазами. Развернув одеяло, увидел, что оно на всю длину прострочено автоматной очередью. Едва покинувший страх вновь вселился в душу – неужели знамение?

Боксер вплотную придвинулся ко мне, стал поочередно бросать взгляды то на меня, то на равномерно уложенные дырочки, явно ожидая чего-то. Не сразу, но постепенно стал осознавать, что, обнаружив во мне самого впечатлительного, он нарочно подложил прострелянную теплую постельную принадлежность, чтобы вдоволь насладиться бурными переживаниями худосочного пленного, у которого непременно должны сдать нервы. А они, действительно, были на грани срыва. Мне с большим трудом удалось взять себя в руки. Медленно накинул одеяло на спину. Но укутываться не стал.

Боевик, не дождавшись представления, на которое рассчитывал, слегка разочарованный, процедил сквозь зубы:

– Ну что? Согрелись?

– Да, – хором ответили мы.

Встал перед нами как вкопанный, уставившись в одну точку. И вдруг прервал молчание неожиданным откровением: «У меня в Самашках убили племянника. Ему было всего три года…».

Темные блюдца в прорезях маски наполнились влагой. Я опустил голову. Услышал, как Боксер, устыдившись своей минутной слабости, поспешно покинул подвал. Мне вдруг стало не по себе. Немногим ранее судорожно перебирал в памяти все мои прегрешения перед воюющей Чечней, за которые мне могли вынести смертный приговор, затем убоялся прострелянного одеяла, увидев в этом некое знамение. За что же убили трехлетнего мальчика? В чем он мог провиниться? Конечно, знал, что в Чечне погибли десятки тысяч ни в чем не повинных мирных жителей. Погибли во время бомбежек, артобстрелов, зачисток. Но прискорбную информацию черпал из газет, рассказов очевидцев. Подобных сведений было настолько много, что, изначально раздиравшие душу, они постепенно стали терять признаки трагичности в силу их обилия. Как-то незаметно они стали восприниматься в виде обыкновенной хроники чеченской войны, превратившись в обыденный привычный фон чрезмерно затянувшейся кампании по наведению конституционного порядка.

 

- XVIII -

 

Нас покормили. «Зачем кормить, если все равно расстреляют?», – пришла в голову мысль. Но почему бы и не покормить перед казнью? Жалко, что ли… Перед смертью и закурить дают, и слово прощальное вымолвить… Навалившийся на меня несколько минут назад приступ благородства стал постепенно спадать, и я опять всецело погрузился в липкий тошнотворный страх. Неопределенность пугала до смерти. В то же время страшила воображаемая в голове вероятность развития событий, которые лично мне не сулили ничего хорошего.  

Вдруг поймал себя на мысли, что хочу незаметно поменяться одеялом с сидящими рядом, которые, в первый раз с начала плена с аппетитом поев, пребывали в состоянии полудремы. Удобнее всего было сделать это с Али, который расположился почти вплотную со мной, потому что мы по-прежнему оставались пристегнутыми друг к другу одними наручниками. Но он закутался в него настолько плотно, что снять незаметно ни за что не удалось. Максим со своими персональными браслетами сидел чуть поодаль от водителя. Дотянуться до него, не задев Али, тоже было невозможно.

Решил отказаться от навязчивой идеи, дабы не выглядеть не в лучшем свете, если они застанут врасплох за постыдным занятием. Черт его знает, что еще подумают. Решат, что сошел с ума.

Мою борьбу с надуманным страхом прекратил вновь появившийся в подвале Боксер.

– Ну что поели? Теперь наденьте повязки.

Значит, на расстрел не поведут. Понятно, что мертвые никому ничего не скажут. Но не смогут разболтать лишнее и живые, которым не дано увидеть то, что должно быть сокрыто от них с точки зрения боевиков. От сделанного вывода с удовлетворением крепко завязал глаза.

То, что Боксер вплотную приблизился ко мне, услышал уже по его прерывистому дыханию. Он заботливо снял с моего лица скатанную в толстую веревку рубашку Максима и заново повязал, распустив полы до груди. Нагнувшись, видел все, что находилось под ногами. Когда смотрел прямо, окружавшие предметы и люди легко просвечивались через тонкую светлую ткань. Что это, проявление благосклонности? Вряд ли. Судя хотя бы по злой шутке с прострелянным одеялом. Но перевязывать заново рубашку не стал: пусть будет, что будет.

Нас посадили в Уазик и повезли в неведомом для нас направлении. Через минуту-две выехали из селения с неброскими простенькими домами, углубились в лес и далее долго двигались по наезженной лесной дороге. За рулем сидел усатый незнакомый мужчина лет сорока. Рядом с ним – также незнакомец, лица которого мне не было видно. Он низко наклонил голову, подперев ее зажатым между ног автоматом.

Водитель незлобиво и монотонно предъявлял претензии, адресуя их федеральным войскам, русскому народу, президенту России. Досталось и нам.

– Что вам всем нужно в Чечне? Все едете и едете, будто медом намазано…

Я почти не слышал его. После холодной бессонной ночи было приятно подставить лицо ласковому утреннему солнцу. Влажное тепло приятно обволакивало тело. Дышалось удивительно легко. Позабыв обо всем, с удовольствием рассматривал контуры мелькавших перед глазами деревьев.

Вдруг услышал свое имя.

– Вот ты, Булат, не тем чеченцам помогал. Те, кто с федералами, – не чеченцы. Чеченцы здесь – в горах. Как-нибудь выберу время, покажу настоящую Че…

Боевик остановился на полуслове. Наступила короткая пауза. Вдруг что-то темное мелькнуло перед глазами. От неожиданности среагировал на то, что оказалось проверяющим жестом руки, и следом получил сильный удар. Затем еще удар. Еще и еще. Почувствовал, как нос, рот наполнились густой стального привкуса влагой. Застонал от боли…

– Понял за что? – спросил боевик.

– Да, – промычал я, нехорошим словом вспомнив Боксера.

Медленно снял с лица рубашку, также не торопясь скрутил ее в толстую веревку и водрузил на глаза. В сердце тихо стала прокрадываться злость.

Не успел закрепить повязку двойным узлом на затылке, как машина сильно подскочила на лесном валуне и остановилась. Нас вытащили из кабины, сняли наручники, сдернули с лиц тряпки. Оглядевшись вокруг, увидел дубовый лес, взбирающийся по склону, в метрах пятидесяти – брустверы свежевырытых окопов. Совсем близко у подножья холма журчал ручей.

Последовала команда сесть и нагнуться вниз. Исходила она от одного из конвоиров, участвовавших в нашем ночном переходе через пшеничное поле. Узнал его по длинным волнистым волосам, спадающим на плечи из-под черной вязаной маски. Он по одному повернул нас в сторону склона и стал прижимать к земле со словами: «Ниже головы, ниже!». При этом сам с неподдельной тревогой устремил взгляд в сторону окопов.

Ему явно хотелось что-то скрыть от пленников. Там на расстоянии сорока-пятидесяти шагов происходило то, что не было предназначено для чужих глаз. Какое-то непонятное детское любопытство стало раздирать меня изнутри, заставило забыть об опасности. Низко опустил голову, приподнял вверх локоть и стал смотреть в том же направлении. Увидел, как две коренастые фигуры, с трудом подняв, положили на бруствер бездыханное тело в солдатской гимнастерке. Вытолкнули его на верхушку насыпи как мешок с картошкой, затем взобрались наверх сами, взяли труп с двух сторон и исчезли за глиняным валом.

– Встать! Вперед! – опять последовала команда.

Нас повели именно в ту сторону, где только что бесцеремонно выносили покойника. С бруствера, на котором минутой ранее лежало бездыханное тело, мы спрыгнули в окоп, прошли по нему несколько метров и по глиняным ступенькам спустились в блиндаж. Затем нас подвели в угол, где на уровне пояса была установлена грубо сколоченная деревянная квадратная дверца с большим амбарным замком. Когда ее открыли, увидел черную дыру, из которой веяло терпким запахом непроветриваемого сырого подземелья.

– По одному, вперед! Лезьте!

Первым пошел Максим. Затем я просунул голову в зловещую, веющую смертным холодом темноту. На четвереньках пополз по узкому длинному тоннелю, на ощупь выверяя путь, то и дело задевая затылком его грубую поверхность. За шиворот обильно сыпалась ссохшаяся, превратившаяся в песок глина. Но мне, полностью поглощенному в наводящий ужас движение в никуда, было все равно. Еще немного и почувствовал прикосновение рук Максима, который заботливо помог спрыгнуть на сырой глиняный пол. Вскоре к нам присоединился Али.

Слегка согнувшись ввиду низкого потолка, дрожа от холода и страха, мы стояли, инстинктивно прижавшись друг к другу, в ожидании очередной напасти. Никак не могли понять, где находимся, что происходит. Было темно, как в могильном склепе. Вскоре неяркие блики света стали блуждать по стенам, оказавшимся близко-близко, на расстоянии протянутой руки. Света становилось все больше и больше. Из лаза показалась половина туловища усатого водителя.

«Возьмите керосинку и поставьте на пол», – по-хозяйски распорядился он и стал удивленно озираться по сторонам, давая понять, что и он впервые видит помещение, которое назвать жилым нельзя было даже при самом большом желании. Ухмыльнулся в густые усы и исчез в темноте. При тусклом свете керосиновой лампы присмотрелись к нему и мы. Настоящее волчье логово примерно два на два метра и высотой где-то метра полтора. От стен, потолка, пола веяло сырой прохладой, пропитанной вязким запахом тлена. В углу лежал изодранный, свалявшийся в один большой ватный ком тюфяк.

Через некоторое время в лазе опять послышался шорох. Заглянув в него, увидели, как кто-то проталкивает впереди себя свернутые матрацы, которые через мгновение один за другим упали нам под ноги. Следом посыпались на головы солдатские одеяла и ватные подушки.

– Располагайтесь. Сейчас кушать принесу, – усатое лицо благодетеля на минуту застыло в черной дыре лаза.

– Ты, Булат, не тем чеченцам помогал, – будто извиняясь, опять затеял прежний разговор. Мы с ним были почти погодки. – Я действительно хочу показать настоящую Чечню. Все, кто окружали тебя, – предатели. Они не чеченцы. Но ничего, придет время, мы с ними рассчитаемся.

Я молчал.

– Вы нас расстреляете? – спросил вдруг в лоб Али, который все еще находился под глубоким впечатлением от вынесенного Боксером приговора.

– Зачем? – искренне удивился Усатый. – Вы нам нужны.

С этим он опять исчез внутри лаза. Со скрипом закрылась дверца.

Услышанное от человека, который не успел сделать ему ничего плохого, обрадовало Али. Лицо его вмиг просветлело, что было заметно даже в полумраке подземелья. Меня же «свежая» информация особо не обрадовала. То, что мы предмет предстоящей коммерческой сделки, также не сулило лично мне ничего хорошего, потому что не мог не озадачиться вопросом, сколько запросят за наши с Али души, и где взять деньги. Личных сбережений у меня не было. Двухкомнатная квартира, к тому же не до конца отремонтированная, – вот и все мое состояние.

Допустим, можно воспользоваться банковскими активами, снять средства с корреспондентского счета, продолжал я выкладывать в логическую цепочку известные мне факты. Но их рано или поздно надо возвращать. А как? И, самое главное, разрешит ли руководство головного банка? Если даже разрешит, может ли обмен состояться с первого раза? Не было никаких гарантий, что, получив наличные, боевики отпустят нас и не вознамерятся затребовать еще и еще. Сомневался и в том, что в службе безопасности найдется человек, который согласится доставить в Чечню выкуп…  

В волчьем логове наступила мертвая тишина. Мы лежали, укрывшись одеялами до самых подбородков. Над нами беспокойно и шумно летала огромных размеров муха. Несколько раз, привлеченная запахом крови, она садилась мне на лицо, и тут же отрывалась от него, как только делал малейшую попытку прихлопнуть ее. Потом опять с громким жужжанием продолжала метаться из стороны в сторону, то и дело ударяясь о стены и потолок замкнутого пространства. Через некоторое время вновь устремлялась к выбранной мишени. Чтобы положить конец назойливым приставаниям, медленным движением вытащил руку из-под одеяла, также медленно поднес к лицу. И как только муха села на него в очередной раз, пальцами прижал к окровавленному носу. Удивляясь огромным размерам и с трудом превозмогая брезгливость, сдавил ее. Послышался хруст сломанной тушки.

«Стерва, – подумал я, отбросив в сторону мертвое насекомое, – и тебе вздумалось метить меня».

Вслух произнес:

– А муха-то трупная. Здесь был труп.

– На войне случается, что и убивают, – усмехнулся Максим.

Ответ мне не понравился, вызвав раздражение и одновременно чувство зависти его спокойствию.

 

- XIX -

 

Усатый вновь высунул голову из лаза. С досадой посмотрел на нетронутую нами еду в виде перловой каши, обильно политой комбижиром, принесенную часом ранее в солдатских железных мисках. И чуть ли не с обидой стал выговаривать:

– Вы почему перловку не кушаете? А мы ее очень даже кушаем. Покупаем у федералов, деньги им даем. А вы не кушаете.

С этими словами он исчез в темноте, и больше мы его не видели. Исчез, так и не выполнив свое обещание устроить экскурсию по чеченским горам.

Но как же все-таки холодно под землей! С удивлением обнаружил при тусклом свете керосиновой лампы, что в разгар лета у меня, как и у моих друзей по несчастью, изо рта идет пар. Холод был отовсюду: со стен, потолка. С пола он легко просачивался через пустоты старенького матраца, внутри которого вата ужу давно свалялась в крупные, больно кусающие твердые комки. И не было никакой возможности согреться, от чего не приходил и сон, хотя уже третьи сутки все трое почти не смыкали глаз.

Первый не выдержал Али.

– Давайте сложим матрацы, укроемся двумя одеялами, – обратился он ко мне.

Зная, что представляют собой наши повидавшие виды тюфяки, не воспринял идею с особым оптимизмом. Думал, что ему ни за что не удастся придать им ровность, которая могла бы спасти от изъянов списанных за ненадобностью постельных принадлежностей. Но возражать не стал. Восприняв молчание как знак согласия, водитель принялся за дело и умудрился так соединить два матраца в один, что я уже не чувствовал ни пронизывающего холода, ни боли от впивающихся в тело комков.

Максим, лишенный возможности согреться в складчину, свернулся калачиком и ушел в свои горькие думы. Я же, почувствовав относительный комфорт, мгновенно провалился в глубокий сон. Когда проснулся, обнаружил, что Али нет в нашем волчьем логове. Он появился в лазе, едва я начал проявлять беспокойство. Легко спрыгнул вниз и быстро залез под одеяло. Не дожидаясь вопроса, возбужденно заговорил:

– Они попросили меня передать их требование.

Водитель был явно в приподнятом настроении.

– Какое? Чего они хотят?

– Денег.

– Но это я понял. Сколько?

– Сказал, можете дать миллиард, – изрек он ничтоже сумняшеся, и будто обухом по голове ударил.

– Ты что, с ума сошел? Откуда я их возьму? Нет у меня таких денег. У меня вообще денег нет.

У Али мгновенно испортилось настроение, радость от вкушения скорейшего освобождение сменила глубокая обида.

– Ведь мы столько перевезли их в Грозный…

– Да перевезли много. Но чужих денег. Они как приходили к нам, так и уходили хозяевам.

– Мне сказали, что лично моей вины перед ними нет, я простой водитель пострадал из-за своего шефа, – нашел он, наконец, аргумент. – Во всем виноваты вы, меня же не могут отпустить только потому, что знают, как умеют пытать федералы, чтобы заставить выдать информацию о местонахождении лагеря.

Теперь наступила моя очередь обижаться. Никак не мог согласиться с тем, что вина за случившееся с нами лежит на мне только потому, что я управляющий банком. А он сам разве не понимал, на что решился, когда устраивался на работу? Ведь я ему в подробностях рассказал, какие опасности поджидают нас как на дорогах, так и во время пребывания в воюющем регионе.

Мне вспомнился разговор перед нашим последним выездом в Грозный; вспомнил его категоричное заявление: «Если даже меня там положат, вас одного не отпущу!». Самое странное, что заявление, сделанное с горячностью молодой пылкой души, тогда меня не только не удовлетворило, а даже вызвало нечто похожее на злость. Странным было и то, что не мог себе объяснить, почему искренний порыв водителя отозвался в моем сердце горькой досадой.

– Ладно. Передай им, что готов на переговоры. Миллиард так миллиард.

Все равно у меня не было не только миллиарда, но и одного миллиона собственных средств.

Али обрадованно выскочил из-под одеяла и быстро просунул гибкое тело в узкий лаз. И тут же появился его зад. Он даже не спустился в блиндаж. У входа его ждали.

– Идите, зовут вас.

Собрался было надеть повязку, но, подумав, отбросил ее в сторону и подошел к дыре. Али помог подняться наверх. В блиндаже меня встретил Боксер, грубо подхватил за локоть и потащил к выходу. Провел по лабиринтам окопа, прислонил к глиняной стене.

– Стой и жди! Смотреть только вниз.

Ловко взобрался на бруствер, достал из кармана ручку и протянул ее мне вместе с чистым листком бумаги.

– Пиши!

– Что?

– Свой домашний адрес, фамилии, имена родителей, братьев, сестер, их адреса. В общем, сам знаешь…

– К чему такие подробности? – спросил, набравшись смелости.  

– Так положено. Ты находишься в расположении регулярного подразделения армии Республики Ичкерия. Скоро мы тебя отправим в горы, в лагерь для военнопленных. Нужны полные анкетные данные. И еще, не забудь написать свой домашний номер телефона.

– А это еще зачем? – продолжал сопротивляться непонятным требованиям. – Там женщина и дети.

Боксер на минуту задумался, но тут же сердито заорал:

– Тебе сказано, что так положено.

Я стал писать. Но он никак не давал сосредоточиться.

– Сколько могут за тебя заплатить?

– Миллиард.

– Что такое миллиард? – возмутился он. – Двухсот тысяч долларов не набирается…

– Ну, два миллиарда…

Боевик расплылся в улыбке – так легко ему удалось удвоить начальную сумму выкупа.

К нашей компании присоединился еще один боевик, у которого вместо маски-чулка на голову был надет небольшой мешок из атласного материала серого цвета. Видны были только глаза в двух узких прорезях. Мой переговорщик, сидевший на корточках, торопливо привстал.

– В этом капюшоне ты похож на куклуксклановца, – радостно изрек он.

Дальше сказал что-то по-чеченски, но смысл понял, потому как слова «два миллиарда» прозвучали на доступном мне языке. Он явно заискивал перед ним, что легко читалось по голосу. А тот кивнул ему, давая понять, что может действовать дальше. Боксер вырвал из моих рук листок бумаги, увидел, что на нем были выведены только мои фамилия, имя и отчество, вернул обратно, и голосом, больше похожим на угрозу, чем команду, заорал:

– Пиши записку своему заместителю. Кажется, его Коля зовут.

– Да, Коля.

– Вот видишь, мы все знаем.

Взял обратно бумагу, быстро и уверенно написал: «Коля, выдай предъявителю записки два миллиарда рублей». Поставил дату и расписался.

Пробежавшись по тексту, боевик с чувством глубокого удовлетворения передал его «куклуксклановцу», который также бегло прочитав написанное, свернул вчетверо и положил себе в карман. Тут же обратился ко мне: «Тебя, говорят, отпускали. Почему не ушел?».

 По манере держать себя, говорить, по подобострастному отношению к нему Боксера понял, что передо мной командир.

– А мне какая разница, где сидеть – у вас в яме или на фильтре у федералов? Кому доказал бы, что не сдал Максима, – я все больше и больше проникался уверенностью в себе.

– Разумно, – одобрил он в отличие от Долговязого. – А от нас чего ждешь? Хорошего обращения?

– Ничего не жду, – огрызнулся я, поняв, что надо мной издеваются.

– Ты войди в наше положение, – продолжил он уже более доброжелательным тоном. – Не для своего кармана деньги берем. Нам надо воевать. Оружие, боеприпасы, даже обмундирование и еду мы покупаем у федералов. Тот же матрац, на котором ты спишь, одеяло, которым укрываешься, и подушка – все куплено у продажных военных. У нас своих фабрик и заводов нет. Все разрушено и разграблено.

С этим он развернулся и отошел от бруствера. Остался только Боксер. Уловив из моего разговора с командиром его снисходительный тон, также доверительно спросил:

– Как ты думаешь, Максим из спецслужб?

– Не знаю. Увидел его в первый раз в тот самый день… – я осекся.

– Когда вас взяли?

– Да.

– Но ты все-таки постарайся выведать. Уверен, что он из спецслужб. Если информация подтвердится, мы его расстреляем.

– А как вы собираетесь передать записку? – перевел неприятный разговор на другую тему.

– Найдутся люди, – уверенно ответил он.

– Лучше, чтобы сделал это Али. Верните ему броневик, на нем же он привезет деньги. Так будет проще – он уже примелькался на дорогах.

Боевик задумался на мгновение.

– Нет, машину вернуть не сможем. Она ушла. На ней Закаев катается, мы ему подарили ее. Попытаемся перебросить Али через Ингушетию, по горам. Надо заказать ему обувь, одежду. Какой у него размер?

– Откуда я знаю, – грубо ответил я, что не ускользнуло от Боксера. Но в отличие от командира он пришел в ярость от моей неучтивости.

– Тебя кто просил советы давать? – заорал он. – Вообще, если хочешь жить, вот тебе автомат, расстреляй русского полковника. Тогда мы тебя отпустим без денег.

Из глаз боевика посыпались дьявольские искры, которые больно обожгли сердце.  

– Да ты чего? – выдавил из себя, с трудом разомкнув мгновенно ссохшиеся губы.

– Ладно, ладно, – смягчился боевик. – Бегом марш в «волчок».

Я медленно пошел по окопу в сторону блиндажа.

– Кому сказано, бегом!

Я побежал…

Али и Максим с нетерпением ждали моего возвращения.

– Ну что? – спросил первый.

– Радуйся. Увеличил твою сумму вдвое.

Не поняв до конца сказанное мной и чувствуя подвох в словах, он растерянно хлопал длинными черными ресницами.

– Нормально все, – поспешил успокоить его.

– Что нормально? – не унимался водитель.

– «Нормально» означает, что тебя приоденут и проводят домой по горам через Ингушетию.

В глубине души не надеялся, что из затеи может получиться нечто путное. Слишком простым казался план, который заключался в том, чтобы предоставить возможность освободиться Али с тем, чтобы дома из первых уст услышали информацию о всей серьезности моего положения. Ему после увиденного и пережитого не трудно будет объяснить, что любое промедление с вызволением из плена может стоить мне жизни. О деньгах даже не думал, потому как знал, что все равно взять их неоткуда. Но освобождение Али давало хоть какую-то надежду. В то же время понимал, что боевики так легко поверили мне только в силу страстного желания денег. Но ничего лучшего на тот момент в голову не пришло.

Что же касается водителя, даже полумрак «волчка», освещенного керосиновой лампой без стеклянного колпака, не мог скрыть выражение радости на лице.

Максим тревожно вслушивался в беседу на непонятном ему языке. Наверняка, его пугала перспектива остаться одному наедине с боевиками.

– Мне гарантировали жизнь и свободу, если расстреляю тебя, – нашел я единственный повод приобщить к разговору, который его никаким боком не касался.

Но моя попытка дать ему почувствовать, что теперь мы все трое повязаны одной бедой, оказалась явно неудачной. Максим мгновенно изменился в лице, испуганно уставился на меня в нетерпении скорее услышать ответ.

– Отказался, – поспешил я с ним.

Полковник в порыве искренней благодарности прижался ко мне плечом. А меня такая бурная реакция заставила со стороны посмотреть на ситуацию. В глубине души мог предположить, что это всего лишь гнусная игра человека с садистскими наклонностями. Но военный человек в условиях войны на Кавказе не мог не отнестись со всей серьезностью к сообщению, сделанному лицом кавказской национальности. Тем более, что знакомство наше было непродолжительным и состоялось при обстоятельствах, которые мне стали казаться чрезвычайно странными, если не сказать подозрительными.

 

- XX -

 

Нас надолго оставили в покое. Мы засыпали и просыпались несколько раз, потеряв счет времени. В промежутках между сном больше молчали. Я наблюдал в свете керосиновой лампы, как медленно передвигаются по стене редкие жуки-короеды. Некоторые из них заползали на одеяло, и тогда, привстав с матраца, щелчком пальца отправлял их в темноту дальнего угла. Но вскоре они вновь норовили устроить прогулку по тому месту, откуда веяло теплом, и вновь отбрасывались мной восвояси. Развлечение было не самым приятным, поэтому быстро отказался от него и перестал обращать внимание на чудовищно твердых подземных обитателей. Только тогда, когда они добирались до открытого лица, опять принимался наводить порядок в маршрутах их медленных передвижений.

В очередной раз мы проснулись все трое одновременно от глухих частых ударов по земле. Ощущение было такое, как будто кто-то там, наверху, рядом с нашим логовом, утрамбовывает грунт толстым-претолстым бревном. На одеяла, открытые лица беспрерывно сыпалась высохшая глина. Прислушавшись, поняли, что это не шум земляных работ, а отзвук разрывающихся снарядов высоко наверху и недалеко от расположения боевиков. И стало страшно: волчье логово без каркаса и подпорок вряд ли могло служить надежным укрытием, а быть заживо погребенными – не лучшая смерть.

Максим вцепился в одеяло двумя руками, натянул его на себя и укрылся чуть ли не с головой. Были видны только глаза, испуганно блуждающие по сторонам. Али также в страхе нервно болтал приподнятым коленом.

Артобстрел продолжался, казалось, целую вечность. Целая вечность тревожного ожидания. Наступившая мертвая тишина, еще недавно угнетавшая нас, принесла глубокое удовлетворение. Мы несколько оживились.

– Решил, если будет прямое попадание, закрою вас своим телом, – нервно засмеялся водитель.

А мне подумалось: по сути, он все-таки очень даже хороший парень.

…Послышался шорох в лазе – появилась голова Боксера в неизменной маске-чулке.

– Вы все слышали?

– Да.

– Целый день долбали. Без перерыва, – посокрушался он и тут же добавил с ехидцей: – Между прочим, вы находились в самом безопасном месте. Нас в окопах могли достать минами.

Замечание, высказанное в издевательском тоне, лишний раз подтвердило, что логово не обвалилось только чудом.

– Максим, ты военный человек, как думаешь, федералы могут пойти в атаку на ночь глядя? – спросил тоном, в котором легко читалось непритворное беспокойство.  

– После артобстрела обычно предполагается наступление.

– Но ведь скоро ночь.

– Наступать ночью не по правилам.

– И я так думаю, – успокоился боевик. – Сейчас принесу вам поесть.

С этим надолго исчез. Через дверцу, оставленную им приоткрытой, вскоре послышался гул моторов передвигающейся невдалеке тяжелой бронетехники. Почувствовал нечто похожее на надежду. Нарисовалась она и на лице Максима.

Вновь появился Боксер, но без еды и в настроении, не обещающем нам ничего хорошего. Он был чем-то сильно встревожен.

– Выходите – по одному! – зло скомандовал он и задом ретировался обратно в блиндаж.

Первым подошел к лазу я. Десять-пятнадцать секунд ползания на карачках, и уже во весь рост стоял на глиняном полу землянки. Отошел в сторону, чтобы позволить спуститься вниз Али и Максиму.

Боксер сидел на нарах с сигаретой в зубах. Рядом с ним расположились еще несколько боевиков, на открытых лицах которых была нарисована чрезмерная усталость от пережитой артиллерийской атаки. Чуть поодаль от них примостилась огромных размеров кавказская овчарка. Она тяжело и прерывисто дышала. Вывалив наружу длинный розовый язык, смотрела на нас мутными безразличными глазами.

– Ой, собачка… – не сдержался Максим в своем почти детском умилении.

Боевики отреагировали добродушными улыбками.

– Да, собака. Она с нами с начала войны, привыкла уже, – сказал Боксер. – Гул слышите? Нас окружают. Как только наступит рассвет, по моим предположениям, начнется серьезная заваруха. Как вы понимаете, при таком раскладе станете обузой, придется вас расстрелять.

«Достал со своим расстрелом! – подумал про себя. – Деньги вам нужны или наши жизни?». Но тут же поймал себя на мысли, что, судя по событиям вчерашнего дня и заканчивающейся ночи, в сказанном больше правды, чем ерничанья в поисках очередного развлечения.

– Если дадим автоматы, будете сражаться вместе с нами? – Боксера не хватило надолго на серьезный разговор.

– Без базара буду! – заявил первым Али пылко и страстно.

Но боевик даже не взглянул в его сторону. Будто уже знал, какой последует ответ. Его больше интересовал Максим. Пристально и выжидающе посмотрел на него. А тот был вынужден что-то сказать, но никак не мог подобрать слова, которые, не вызвав агрессию у неуравновешенного человека, в то же время позволили бы сохранить лицо.  

– Я уже говорил, что это не моя война…

– Понятно, – оборвал его Боксер и обратил свой взор в мою сторону.

– А ты, Булат?

Я молчал, действительно не зная, что ответить.

– Считаешь, лучше погибнуть в бою, чем быть расстрелянным.

Боксер угадал, ничего, кроме этого, в голову не пришло.

– Да, – выдавил из себя.

– Ладно, лезьте в волчок. Скучно с вами.

Вслед послышалось и вовсе неожиданное:

– Извините, что не кормим. Не было возможности что-нибудь приготовить из-за создавшейся оперативной обстановки.

Через дверцу, остававшуюся приоткрытой, мы продолжали слышать гул передвигающейся техники. Он то переставал доноситься до нас, то нарастал с новой силой, вызывая противоречивые мысли и чувства. Очень не хотелось стоять в окопах и делать вид, что стреляешь по людям, одновременно осознавая, что прекратиться мучения могут только тогда, когда тебя самого настигнет пуля или осколок снаряда. Мысленно представил себя стреляющим поверх голов атакующих или мимо них, и тут же понял, что у меня слишком примитивные представлении о том, как в реальности протекает бой.

Боксер вынырнул из лаза, как суслик из норы. Пришел с хорошей вестью.

– Нам дали коридор, – в голосе с трудом скрываемая радость. – Сворачивайте матрацы, одеяла и на выход.

Окончательно прояснил ситуацию уже в блиндаже:

– Сейчас вас погрузим в автомобиль и перевезем в другое место. Если услышите рядом стрельбу, ложитесь на пол, чтобы не зацепило. Все понятно?

– Да! – хором ответили мы.

Машины долго не было. Ожидание в полном молчании было тягостным. К тому же где-то вдалеке послышался протяжный вой волка. К одинокому хищнику присоединились другие в различных концах леса.

– Вот это да! Откуда они здесь в таком большом количестве? – искренне удивился Боксер. – Давно их не было слышно. Думал, все зверье убежало подальше от стрельбы и бомбежек… В соседние Ингушетию и Осетию.

Волки продолжали выть, наводя тоску, наверное, не только на нас, но и самих боевиков.

Машин оказалось несколько. Подъехали они, когда в лесу уже успела сойти ночная прохлада. По звукам моторов угадал в них Уазики. Нас разместили на заднем сидении одного из них. Ехали довольно долго по бездорожью. Ветки деревьев шумно скользили по кузову. Внедорожник часто подпрыгивал на больших камнях, оголенных потоками дождевой воды.

Когда остановились, вывели по одному под руки. Разрешили снять повязки. Оглянувшись, увидел, что находимся во дворе жилого дома. Прямо под ногами люк в бетонированный подвал, сооруженный под открытым небом. Наверное, кто-то из боевиков любезно предоставил укромное место, чтобы быть поближе к деньгам при дележе. То, что они находились в предвкушении большого навара, подтвердили дальнейшие события. Нас спустили в подвал, уровень комфорта которого превзошел все ожидания. В нем было сухо и чисто. Гладкие сосновые доски, постеленные на пол, наверняка, специально по случаю нашего переселения, приятно пахли свежеструганным пиломатериалом.

– Это уже хорошо, – обрадовался Максим.

Мы даже не стали стелить матрацы, а улеглись на голые доски, чтобы всем телом ощутить прикосновение к теплой древесине, облагороженной мирным человеческим трудом. После волчка наше новое жилище казалось царскими покоями. Царским был и ужин – в алюминиевой кастрюле подали вареную баранину. Запах бульона распространился по всему подвалу, навевая Али и москвичу приятные мысли. Первый не мог не предвкушать радость скорого освобождения, второй был вынужден согласиться, что судьба пока благоволит ему, и что есть еще надежда остаться в живых.

– Это уже хорошо, – вновь выразил он свое отношение к происшедшим в лучшую сторону переменам.

Для меня же щедрость боевиков больше свидетельствовала о возможном ужесточении наказания, которое непременно последует, как только обнаружится мой заведомый обман. С тяжелым сердцем сознавал, что, чем сильней будет разочарование от несбывшихся надежд, тем незавидней окажется моя участь. Но делиться с ребятами грузом тяжких переживаний не хотелось. Али ни за что не поверил бы моим сумбурным несвязным объяснениям, так как уже всерьез был настроен на скорое избавление от плена. Максима все это нисколечко не касалось, потому посвящать его в подробности своего замысла не было никакого смысла. Да и сам я от отчаяния решил, что невысказанным вслух опасениям меньше шансов сбыться, чем озвученной горькой правде.

– Али, у тебя какой размер обуви? – почему-то шепотом спросил Боксер, присев на колени и нагнувшись пониже к нам.

Водитель ответил.

– Завтра к вечеру постараемся что-нибудь тебе подобрать. Спокойной ночи, – сказал на прощание. Ломом задвинул на люк подвала две тяжелые бетонные плиты, оставив между ними небольшой зазор для доступа свежего воздуха.

Ребята с аппетитом поели и, разомлев от сытного ужина, быстро уснули. Я же не мог заставить себя последовать их примеру. Еще долго мучился в предчувствии трагической развязки затеянной авантюры. Но, устав от тяжких переживаний, вскоре провалился в глубокий сон.

Проснулся от шумной возни друзей по несчастью. Казалось, что закрыл и открыл глаза одновременно, хотя проспал довольно долго, – на улице уже вовсю светило солнце. По лицам ребят по-прежнему блуждало чувство удовлетворения от перемены условий содержания. С вожделением посматривали они в сторону кастрюли.

– Доедайте мясо, а то испортится, – предложил им, потому что аппетит у меня так и не появился. Но они дружно отказались, не желая посягать на мою долю.

Шло время, никто к подвалу не подходил.

Было очень тихо. Только кудахтанье наседки и писк неугомонных цыплят нарушали неестественную для такого времени суток тишину во дворе. Ведь должен же быть кто-нибудь, кто ухаживает за живностью. Не могут же птицы столь долго находиться без присмотра.

О нас вспомнили только к полудню следующего дня. Сначала услышали приближающиеся к подвалу шаги, затем скрежет лома. Али с надеждой стал ждать, когда полностью откроется люк и пригласят наверх. Но с ужасом обнаружил, что плиты не раздвигают, а сдвигают плотнее друг к другу. К тому же поверх сузившейся чрезмерно щели чья-то рука набросила жестяной лист.

– Наверное, из-за цыплят, чтобы не упали вниз, – решил успокоить себя Али.

– И я только об этом и думал все время. Они же действительно могут упасть, – поддержал его Максим.

Я не выдержал:

– Откуда такая уверенность, что цыплята настолько безмозглые, чтобы в подвалы падать? В отличие от людей они не проваливаются в ямы, не подворачивают себе ноги на ровном месте.

– Брось, – не унимался Максим. – Я в деревне вырос. Еще как падают, куда не нужно. Не раз приходилось самому их вытаскивать из различных щелей.

– Пусть будет по-вашему, – не стал спорить.

– А по-твоему, зачем они накрыли щель жестянкой?

– Кто-то из боевиков хорошо учился в школе, знаком с законами физики. Вскоре воздух начнет нагреваться и весь выйдет из подвала, и нам нечем будет дышать.

– Глупо, – не унимался полковник. – За мертвых им ничего не дадут.

Мне нечем было возразить на вполне весомый аргумент. Чтобы заполнить наступившую в разговоре паузу, решил закурить. Вытащил сигарету из пачки, сброшенной в подвал Боксером перед уходом. Чиркнул спичкой о коробок. Едва зажегшись, она потухла. Попробовал еще раз с другой – то же самое. Потом с третьей, – опять тот же результат.

– Они отсырели, – сказал Али. Взял у меня коробок, вытащил спичинку и стал тереть о густую шевелюру.

Но и его несколько попыток успехом не увенчались.

В подвале между тем становилось невыносимо душно. У меня быстро пропало желание курить, и, легко отказавшись от многолетней вредной привычки, лег на голые доски, предварительно сняв с себя рубашку. Пот тек с меня ручьями, дыхание стало частым и прерывистым. Состояние ребят было не лучше. Уверенные, что все дело в узости щели, они с надеждой посматривали в сторону люка, – не объявится ли кто, чтобы попросить его раздвинуть шире проклятые плиты. Я же, в отличие от них, точно знал, по какой причине нам трудно дышать, от чего больно в груди и туман перед глазами.

Лучше лежать и не двигаться, авось выживу – решил про себя. Но вскоре почувствовал, как усилилась ломота в горле от образовавшегося в нем большого кома приторно сладкого вкуса. Было ощущение, будто застряла в гортани ложка с вареньем из лепестков розы. «А умирать совсем не больно», – подумал я, почти теряя сознание.

Когда услышал скрежет передвигаемых плит, на улице уже было темно. Али и Максим бросились к расширяющемуся отверстию. Кто-то сильной рукой стал поднимать их по одному наверх. Я выбрался наружу сам и увидел два катающихся по земле и тяжело дышащих тела. Подошел к скамейке, присел рядом с двумя боевиками, в одном из которых признав Боксера.

– Эй! Что с вами? – притворно удивился он.

– Воздуха не хватало, – сказал я.

– Дышать надо было экономнее, а то на вас его не напасешься.

Я не знал, как среагировать на невозмутимость боевика, доходящую до цинизма. Замечание его настолько разозлило, что пришел в пограничное состояние между безрассудством и инстинктом самосохранения. Чтобы как-то успокоиться, не нашел ничего другого, как попросить закурить. Подельник его, хранивший упорное молчание, удивленно посмотрел на меня. Боксер что-то сказал ему на смешанном чеченском и русском, завершив речь фразой: «Сильный организм». Протянул сигарету. К моему удивлению закурил с большим удовольствием, будто и не было никакого испытания душегубкой. Ребята между тем, невзирая на советы Боксера дышать экономно, вкушали полной грудью чистый воздух, наполненный ночной прохладой.

Обратно в так понравившийся нам вначале подвал мы спускались с большой неохотой, как в камеру для пыток. Но уснули быстро глубоким сном уставших людей.

 

- XXI -

 

Когда открыл глаза, с удивлением обнаружил в глубине души сожаление о том, что проснулся. Ведь умирать действительно было не больно, умирать было очень легко. Сладостная истома обволакивала легкие, сердце, и никакого ощущения тела, будто и нет его вовсе. Странным показалось и то, что в предсмертном полузабытьи не был преисполнен душевными страданиями от осознания безвозвратности потери для моих маленьких еще несмышленых детей. Ни единой мысли не было о тех, кем безмерно дорожил и кого так сильно любил. Все мое существо пребывало в состоянии благостного покоя. Был один на один со смертью, и никто не мог вмешаться в мое с ней выяснение отношений…

Я лежал на спине на вагонке, источающей приятный запах древесной смолы. Перед глазами на расстоянии протянутой руки – гладкие бетонные стены. Вверху небольшая щель между тяжелыми плитами, откуда тянуло свежей утренней прохладой. Жестянки на ней не было. Наверное, еще не время, солнце только-только коснулось своими лучами двора, покрытого толстым слоем асфальта. Вдохнул полной грудью кристально чистого воздуха, и… так вдруг захотелось жить. Желание было необъяснимо в своей страстности. Оно никак не вмещалось в рамки здравого осмысления положения, в которое меня угораздило попасть. Ведь точно знал, что не было в банке ни миллиарда, ни тем более двух. Знал, что клиенты, уже осведомленные о моем пленении, поспешили снять остатки со своих счетов, что означало скорое неминуемое банкротство филиала. А если нет денег – значит, нет никакого резона держать меня в плену, приставив охрану.

Бессмысленность надежды на благополучный исход была очевидна еще и потому, что шла война, в которой противоборствующие стороны практически не были регламентированы в своих поступках ничем, или были мало регламентированы. Охрану нашу могли только пожурить, если вдруг очередная шалость в виде опытов по физике привела бы к смерти кого-нибудь из пленных. Тем более моей. Я уже был уверен, что долгое отсутствие боевиков, душегубка, которую они устроили, и даже элементарное нежелание кормить нас свидетельствовали о том, что никакой отправки Али за выкупом не будет. Боевикам стало известно, что обещанных денег на самом деле нет и в помине. И было все равно, кто сообщил им пренеприятное для них известие.

Но, несмотря на полное осознание происходящего, при всей неопровержимости прямых и косвенных доказательств истинности своих умозаключений, тем не менее, меня почему-то угораздило обратиться к Али с неожиданной для себя просьбой.

– Вдруг, если найдутся деньги…

Водитель встрепенулся.

– Если вдруг найдут деньги, привези их сам.

Сказал глупость, но оказалось, что именно этот вопрос волновал Али больше всего с того самого момента, когда сообщил ему о возможном его освобождении.

– Могут обмануть, – продолжал нести явную чушь, в которую мне самому очень хотелось верить. – Возьмут деньги, но не отпустят.

Водитель молчал, нервно покачивая из стороны в сторону приподнятым вверх коленом.

– Поменяют на кого-нибудь из своих, сидящих в российских тюрьмах, – продолжал уговаривать не то себя, не то водителя.

О том, что в местах заключения существует практика замены тела на тело, мне рассказывали еще задолго до пленения. И теперь было даже страшно подумать, что такое может произойти со мной. Такой исход плена считал наихудшим.

В ответ – опять молчание. Зря загрузил его, зря заставил мучиться угрызениями совести.

– Я не приеду с деньгами, – выдавил он из себя скорбным голосом.

– Почему?

– У вас есть служба безопасности. Сотрудники ее получают зарплату. Это их обязанность.

Ответ нисколько не обидел меня. В самом деле, разве можно обижаться на человека, который отказался делать то, что делать ему все равно не придется в силу известных мне причин? К тому же водитель был формально прав, что также, в конечном итоге, не имело никакого значения. Просто в очередной раз убедился, что нахожусь в глубокой пропасти безысходности.

Али нервно продолжал покачивать коленкой. Его сильно мучила совесть.

– Ладно, пусть будет по-вашему. Я привезу их… – сказал он наконец после очередного долгого молчания.

Водитель принял очень трудное решение. После всего, что ему довелось испытать, опять вернуться в Чечню... Да еще с деньгами, не будучи уверенным, что отпустят с миром… Он принял действительно очень трудное решение, предполагающее элемент самопожертвования. От осознания своей неправоты мне стало стыдно. Не мог толком уяснить для себя, зачем понадобилось обращаться к нему с нелепой просьбой. Какая разница, согласится он привезти деньги или откажется наотрез. Ведь их попросту нет. Получилось, будто проверял товарища по несчастью на вшивость.

Солнце между тем поднималось все выше и выше, постепенно наполняя подвал влажным теплом. Наверху по-прежнему царила пасторальная благодать: кудахтала наседка, пищали цыплята. Вскоре все видимое через щель пространство провалилось в звенящую тишину полуденного зноя, которую внезапно нарушил звук шагов приближающегося к подвалу человека. Мы замерли в ожидании. Звякнул лом от прикосновения к бетону. Но вместо того, чтобы убрать плиты, кто-то наверху опять сдвинул их плотнее друг другу.

– Оставь шире щель, воздуха мало, – взмолился Али, которому никак не хотелось умирать на пороге обещанного Боксером счастливого освобождения.

– А пулю в лоб вместо воздуха не хочешь, – послышалось в ответ.

Водитель хотел было еще что-то сказать в защиту своего законного желания дышать полной грудью, но я прервал его:

– Бесполезно.

На его лице нарисовалось выражение смертной тоски. Он нисколько не сомневался, что не выдержит повторения пытки.

– У меня вчера очень болело сердце, – стал он оправдываться. В глазах читался ужас.

Лишь Максим старался не выдать волнение.

– По-прежнему думаешь, что о цыплятах они беспокоятся? – спросил у него раздраженно. – Тебе не кажется странным, что трогательная забота о них проявляется именно к полудню? Даже если бы и упали они в подвал, что такого страшного могло с ними случиться? Съели бы их что ли с голодухи?

– Но мы же можем умереть! – рьяно отстаивал свою точку зрения Максим. – Зачем им наши трупы? Ведь за них дадут меньше денег, если вообще что-нибудь дадут.

Впрочем, он сам уже понял, что цыплята не причем. А мне казалось, что уже переживал подобное когда-то давным-давно, или кто-то другой, мне хорошо знакомый, прошел через подобные испытания и поведал про подвал, жестяной лист, который кладется на люк подвала, чтобы согреть воздух, который становится легче и выходит весь наружу.

– Ну, скажи тогда, зачем они это делают? – Максим, догадавшись, что я знаю больше, чем он полагает, решил проявить настойчивость для полного прояснения ситуации, которая неожиданно сложилась не самым лучшим образом для всех троих.

 Но не мог я не только им, даже себе, признаться, что все из-за меня, из-за того, что обманул боевиков. Не хотелось думать, что ребята пострадали за компанию со мной. Пытался убедить себя, что кому-то из наших охранников всего-навсего взбрело в голову вдоволь поиздеваться над беззащитными людьми, чтобы удовлетворить свои садистские наклонности.

«А, может, все это – часть проверенной охранниками схемы достижения желаемого результата, позволяющего сохранить товарный вид уготованных к крайне выгодному обмену? – пытался обмануть себя, представив ситуацию с другой стороны. – Ведь били нас не так уж и часто, только от случая к случаю, да и то только меня и Максима. Али и вовсе ни разу пальцем не тронули».

Последняя версия мне больше оказалась по нутру. Она меня очень даже устраивала, и поэтому уцепился за нее, как утопающий за соломинку. И чтобы сполна утвердиться в ней, решил озвучить:

– Сначала был волчок, больше похожий на могильный склеп, – стал выстраивать логическую цепь. – Затем комфортабельный подвал, откуда искусно выкачивали воздух. Чем ни методы эффективного воздействия? Ведь бить, как мы поняли, командиры не разрешают, чтобы не испортить наш товарный вид. И все для того, чтобы сделать нас более сговорчивыми, вызвать в нас активность в содействии скорейшему получению выкупа.

– Но они могут не рассчитать и убить нас!

Упорное нежелание полковника внять моим доводам вновь вызвало во мне раздражение. Собрался было напомнить ему им же произнесенную в волчке фразу: «На войне случается, что и умирают». Но не хватило духу произнести вслух то, что так легко днями назад было сказано им в ответ на мое замечание, что в логове до нас был труп. Предпочел промолчать – на душе и так было невыносимо тошно.

Вскоре все трое дошли до состояния, когда не могли уже не только разговаривать, но и нормально дышать. Инстинктивно чувствовал, что для экономии сил не надо делать резких движений. Али, проявивший бурную реакцию при сдвигании плит, также успокоился, свернулся калачиком и застыл в скорбной позе. Воздуха становилось все меньше и меньше, и время от времени я стал уходить в забытье. В периоды, когда на мгновения приходил в себя, почти всегда слышал голос Максима: «Булат, не спи. Не спи, а то не проснешься».

…Очередной раз сознание вернулось ко мне от ощущений холода. Открыв глаза, обнаружил себя лежащим без рубашки на голых досках. В открытый на всю длину и ширину люк увидел множество звезд, мерцающих в мрачной черноте темной южной ночи. Я не слышал, как раздвигали бетонные плиты. Не мог знать, когда это было сделано. Наверное, еще вечером. Увидели нас лежащими без сознания, и решили не брать грех на души.

– Как вы там? Ожили? Ну и ладно. Вылезайте! – пригласил наверх Боксер, подтвердив мои догадки.

Из подвала мы выбрались самостоятельно, без посторонней помощи. Но долго наслаждаться ночным свежим воздухом и ощущениями безмерности пространства за пределами подвала нам не дали. Наверное, было уже поздно. Видно, и так много времени потеряли в ожидании, когда начнем проявлять признаки жизни. Боксер даже сигарету не предложил. Ловко пальцем выстрелив в сторону своей недокуренной, поспешил расстаться с нами:

– Подышали? Ну и слава Аллаху. Теперь обратно в подвал. Кушать? Потерпите. Все равно у нас ничего нет.

 

- XXII -

 

– Надеть повязки, собрать вещи и по одному наверх! – скомандовал Боксер.

Вновь не услышал шума раздвигающихся тяжелых бетонных плит – спал крепко-крепко. И разбудили меня совсем некстати. Ночь была только в самом разгаре, хотелось еще спать и только спать, чтобы выдохнуть из себя во сне все тревоги, вызванные пережитыми мучениями.

– Подругу свою не забудьте, – добавил он, имея в виду пятилитровую пластмассовую канистру, куда мы ходили по малой нужде.

Мы тяжело и медленно выбирались из подвала с горькими думами о том, какое еще испытание придумал нам хитроумный и озлобленный дорогой потерей боевик. Покидали свое комфортабельное жилище с ощущением, что вряд ли нам подберут что-нибудь лучше для дальнейшего пребывания в плену. Лично мне было немного жаль расставаться с гладкой, пахнущей хвойной смолой вагонкой, которая ночью щедро отдавала нам накопленное за жаркий день тепло.

– Тихо и без шума, – шипел кто-то рядом с Боксером, – лишний звук – и пристрелю как собак.

– Быстро в кабину! – Боксер подхватил меня за локоть и потащил в сторону, откуда густо пахло бензином и отработанным машинным маслом. В уставшем от небрежного отношения бесчисленного множества временных хозяев автомобиле уже сидели Али и Максим, которые были расторопнее меня. С закрытыми глазами я полностью терял ориентиры.

Новым местом заточения оказался обыкновенный картофельный погреб, построенный под навесом рядом с сараем, откуда шел терпкий запах сухого навоза. Мы легли спать, не вкусив в полной мере впечатлений от первых минут пребывания на новом месте. Делиться, в общем-то, было нечем. Повязки с нас сняли под навесом, а внутри погреба было так темно, что толком нельзя было что-либо разглядеть.

Разбудил меня протяжный крик муэдзина, созывавшего правоверных мусульман на утренний намаз. Было слышно, как совсем рядом с нами кто-то совершает омовение: стучал о твердую поверхность жестяной кумган, доносился по-домашнему приятный звук расплескивающейся воды. Закончив ритуал, незнакомец приступил к молитве. Читал он ее шепотом, лишь изредка улавливались отдельные слова: бисмилляхи… амин Аллах… Мухамаду расул Аллах… Потом наступила долгая тишина, прерываемая характерным металлическим звуком, издаваемым при разборке-сборке автомата.

Весь день нас никто не тревожил. Несколько придя в себя от пережитого в бетонном подвале, я вдруг почувствовал сильный голод. Вспомнил, что уже третьи сутки нам не предлагают еды. Такое пренебрежение нужными, как они сказали, людьми показалось даже непростительным. Почтили нас вниманием только вечером, когда уже было совсем темно. Пришли с едой – что-то вроде творога, заправленного мелко нарезанным чесноком, три больших куска хлеба и чай в литровой бутылке. Принес тот самый боевик с длинными волосами, участвовавший в процедуре приема-передачи пленных, которая произошла со второй попытки. Максим сразу дал ему кличку Хозяин, догадавшись, что именно он является владельцем подворья, где нас разместили.

Несмотря на голод, мы не спешили приступать к еде в ожидании, когда охранник покинет нас. А тот и не собирался уходить, присел рядом с дверью на корточки, зажав коленями автомат. Стал пристально смотреть мне в лицо. Я ответил таким же прямым взглядом и прочитал в его глазах неподдельный интерес к себе с некоторым оттенком сочувствия. Не стал отводить глаз в страстном желании услышать все, что касалось моей неудавшейся попытки вызволить Али из плена. Но он вместо откровений по мучавшим меня вопросам устремил свой взгляд на тарелки со съестным.

– Вам этого хватит? Вы уже давно ничего не ели. Только честно скажите.

– Хватит. Все нормально, не беспокойся, – ответил за всех.

Мое авторитетное мнение оказалось достаточным для него, чтобы утвердиться в рационе нашего питания на все время пребывания в его подвале. Он стал приходить к нам дважды в день – утром и вечером с одним и тем же неизменным меню. Но однажды явился в полдень, открыл дверцу, присел на корточки перед входом. Долго молча курил, выдувая густой дым на улицу. Ему явно хотелось сказать что-то очень важное, на что он никак не мог решиться.

– Устал? – Максим решился прийти ему на помощь.

– А кому нужна эта война? – ответил вопросом на вопрос. – Думаешь, мне? Я закончил десятилетку, учился хорошо. Мечтал поступить в военное училище. Столько книг собрал про стрелковое оружие – американское, бельгийское, израильское!

Хозяину очень захотелось излить кому-нибудь душу.  

– Когда началась война, мои все уехали к родственникам в Ингушетию, – начал он рассказ. – Я остался сторожить дом, как старший из детей мужского пола. Ингуши немного другие, хотя язык у нас почти одинаковый. У них культ еды, на столе всегда должно быть мясное. У нас несколько иначе… Потом разбомбили наш дом, сторожить было нечего. Более или менее уцелели подвал и сарай. Что оставалось делать? Ушел в горы. У нас почти все такие. Мне повезло – никто из родных не погиб при зачистках, бомбежках и артобстрелах. Большинство потеряли кто бабушку, кто деда, кто сестру. У некоторых братья расстреляны в фильтрационном лагере. Ничего другого не оставалось, как идти воевать. Но скажу честно, ни одного пленного не тронул пальцем, ни над кем не издевался. Но это ничего не значит. Если прикажут расстрелять, расстреляю. Не сомневайтесь, – вдруг спохватился он и, ласково положив ладонь на цевье автомата, продолжил: – Ладно, отдыхайте. Вечером принесу поесть.

Он собрался было уходить, когда Максим остановил его вопросом, задать который я так и не решился в страхе услышать не очень приятный для себя ответ.

– Вроде собирались Али переправить домой через Ингушетию. Не получилось?

Хозяин усмехнулся.

– Кто-то хотел обмануть нас. Поначалу решили было оторвать ему яйца. Но потом пожалели.

Захлопнул дверцу погреба, прижал его толстой деревянной подпоркой, закрыл на засов и навесил на него амбарный замок.

 

- XXIII -

 

Дни шли за днями. Скорое освобождение, которое сулил мне Асхаб за небольшое вознаграждение, оказалось всего лишь благим намерением моего земляка по Казахстану. Сумма, которую обозначил Али в уплату за мое право жить, была заоблачной и ничего общего с реальностью не имела. Да и сам я изрядно постарался, чтобы цифры с девятью нулями прочно вошли в сознание страстно желающих обогатиться за счет попавшегося к ним в плен банкира. Изменить что-либо в цене вопроса был уже не в силах. Потому решил для себя, что в неблагоприятно сложившейся для меня ситуации лучше не думать о деньгах, а просто ждать, куда кривая выведет, что также было не очень просто.

Но ожидание в состоянии ничегонеделания стало сильно угнетать меня. И не только меня – моим товарищам по несчастью оно также не доставляло особой радости. От скуки стали пытаться хоть как-то развлечь себя. Вспомнили различные игры из детства: крутили спичечный коробок, соревновались, кто больше назовет имен – женских, мужских. Не очень получалась игра в города. Цепочка всегда обрывалась на Али. Когда доходила до него очередь, и он затруднялся подобрать название населенного пункта на букву, на которую заканчивалось слово предыдущего участника игры, он упрямо называл наш родной город.

– Не подходит, – улыбался Максим. – Надо на букву «з».

– Я там живу, там мои девочки, – отвечал молодой сокамерник, изображая на лице нечто вроде улыбки.

А однажды затеяли генеральную уборку. Приступили к ней с тщанием чистоплотных домохозяек с большим стажем. Но как ни старались растянуть удовольствие, занятие отняло около получаса. Слишком маленьким было пространство и слишком большим количество участников наведенья порядка. В конечном итоге пустая затея только лишний раз продемонстрировала, что у нас слишком много свободного времени. От мучений по данному поводу меня спасал сон, который мог прийти невзначай в любое время суток, обволакивая мутной пеленой изнуренное тяжкими думами сознание и одаривая душу долгожданным покоем.

Как курящему, удавалось несколько разнообразить ничегонеделание еще и курением. Курил с непривычно большими интервалами, чтобы сэкономить сигареты. Всегда пытался как можно дольше продлить процесс, чтобы вкусить сполна удовольствие от ощущения мнимой занятости. Из дурной привычки сотворил целый ритуал. Сперва спрашивал разрешение у некурящих. Получив его, медленно садился на корточки, по-гусиному передвигался поближе к выходу, так же, не спеша, вытаскивал из пачки сигарету, прикуривал, глубоко затягивался и выдыхал дым по очереди в каждую из трех больших щелей между цельными досками, из которых была сколочена дверь в подземелье.

Долгое время не баловал нас своими визитами Боксер. Заявился вновь нежданно-негаданно под вечер одного из дней, аккуратно одетый, всем видом излучающий самодовольство.

– Ну как тут вас кормят? Нормально? – стал допрашивать нас. – А я вам головку чеснока принес, чтобы не заболели невзначай цингой. Видите, как забочусь о вас. Ты, Максим, замечай все. Ты же писатель, потом в своей книжке не забудь упомянуть про мою доброту.

Полковник кивнул головой и тут же спросил доверительно:

– Где был? Долго отсутствовал.

Он умел расположить к себе боевиков, преследуя всегда одну цель – выведать как можно больше информации.

– На задании с Одиноким Волком, – бодро ответил Боксер, шумно втягивая в себя сигаретный дым и также шумно выдувая его из легких.

Про операцию, проведенную совместно с легендарной в Чечне личностью, наверняка, соврал. Тем не менее чувствовал, что довелось ему стать участником важного события, после которого он еще больше поверил в собственную значимость. Об этом говорила и изменившаяся манера общения с Хозяином. Подошедшего к погребу с еще одним членом нашей охраны, которого Максим почему-то прозвал Младшим Братом, стал подчеркнуто демонстративно распекать за нерасторопность: грязное оружие, неопрятный внешний вид и т.д., и т.п. Удивило то, что человек с достоинством и честью, каким он показался нам, сейчас принимал нравоучения молча, хотя было видно, что они ему очень даже не по душе.

И еще заметил, что Боксеру и в голову не пришло таким же образом наставлять на путь истины Младшего Брата, снисходительно наблюдавшего, как вправляют мозги товарищу. Ни разу не задел ни единым словом. Наоборот, также подчеркнуто демонстрировал к нему свое почтительное отношение.

Когда «командир» покинул нас, завершив свой инспекторский визит, Хозяин не выдержал и пожаловался:

– Что-то он много на себя берет. Автомат грязный… Почище, чем у него… Еще раз позволит себе прикрикнуть, отвечу, как надо…

Признаться, разборки между ними меня мало интересовали – лишь бы они нас не коснулись каким-либо боком. Но пытливый Максим и в незаслуженном ущемлении достоинства Хозяина Боксером попытался увидеть выгоду. Не преминул воспользоваться вынужденным откровением его с пленными, и чтобы еще ближе расположить к себе, доверительно спросил:

 – Ну что там на воле?

– Тебя активно ищут, – откликнулся он на сочувствие, которое уловил в голосе полковника.

– А ребята? С ними что? – продолжал Максим приглашать боевика к продолжению дружеской беседы.

– Не знаю. Вроде кто-то появился, побыли немного. Кажется, твои братья, Али. Но быстро исчезли, испугались митинга, который был организован из женщин и детей с требованием вывода войск. В общем, ничего определенного. У тебя все нормально, Максим…

– Отпустите Булата, – вступил в разговор мой водитель. – Уверен, что он найдет деньги и привезет их, чтобы вытащить меня.

– Может, и надо бы так. Но не я решаю. Командиры рассердились на него. Поначалу даже в вагончике хотели разместить вас, но потом передумали, приказали содержать так, чтобы света белого не видели. Ладно, спите.

Вечером следующего дня услышали грохот ударов тяжелым предметом о железные ворота. Затем последовала длинная автоматная очередь. Через щели дверца увидел, как лихорадочно мечется по двору Хозяин, словно зверек, загнанный в угол. То прислонит к стене сарая автомат и отбежит от него в сторону, будто избавляясь от явной улики. То тут же возвращается обратно, понимая всю глупость отчаянного поступка, и снова хватает его в руки с явным намерением использовать по назначению. Наконец, подбежал к погребу, стал спешно открывать дверцу, сознавая, что главная улика находится здесь. Но не успел до конца справиться со всеми придуманными им же запорами, как услышал громкую чеченскую речь. Узнав по голосу нежданных гостей, рассмеялся от всей души, которая еще минутой раньше находилась в районе пятки. Бедный, он грешным делом решил, что пришли федералы с зачисткой.

А мы, затаив дыхание, вслушивались в суету за пределами нашего погреба, и ничего поделать не могли. Громкая речь на чеченском языке, дружный хохот незваных гостей дали понять, что охранника разыграли. И судя по тому, как он испуганно метался по двору, разыграли жестоко.

Хозяин явно был в духе, когда, распрощавшись с нежданными гостями, принес нам поесть неизменный творог с чесноком.

– В туалет пойдете? – задал он привычный по окончанию трапезы вопрос.

– Да, – ответили мы хором. Всем нам троим почему-то очень захотелось на свежий воздух. Как правило, выводили нас на улицу по очереди. Первым собрался на выход я. На обратном пути Хозяин резким движением руки остановил у входа.

– Подожди. Не снимай, только приподними повязку. Наклонись ниже, на меня не смотри.

Послышались звук удара кумгана обо что-то твердое, плеск воды.

– Умойся, специально подогрел для вас.

Предложение было более чем кстати. Еще днем заметил на свету, пробивающемся через щели дверца, что руки мои приобрели темно-серый цвет, а под заросшими ногтями накопилось чернозема столько, что хоть картошку сажай.

По руке от локтя вниз потекла теплая вода. Я сложил ладони лодочкой, и когда они наполнились, с удовольствием приложил к лицу. По достоинству оценили добрый поступок Хозяина и Али с Максимом. Даже пришли в некоторое возбужденное состояние, увидев в нем явные перемены к лучшему. Долго ворочались – никак не могли уснуть. А тут еще петух кукарекал так часто, будто ему только-только удалось вырваться из чьих-то рук, уготовивших участь попасть в ощип.

– Петух с куриными мозгами. Разорался на ночь глядя. Только спать мешает, – не выдержал я.

На Али и Максима напал истеричный смех. Мне же подумалось, кричит он или не кричит, а конец у него все равно будет один. Таким же он будет и у меня. Дали помыться – не дали, ничего лично в моей судьбе это изменить не может.

Рядом прошла ватага ребят, хором распевая до боли знакомую из далекого и ставшего вдруг таким близким советского времени песню: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой. Крутится, вертится хочет упасть…». Пели проникновенно, от всей чистой детской души. Пели, как будто не было войны и множества смертей, с ней связанных, заставляющих родных и близких погибших кататься по полу в неизбывной тоске.

От ребячьего хора повеяло непонятным для моего положения спокойствием. Я вдруг до глубины души осознал всю непреходящую ценность безмятежной, размеренной жизни, которую людям, как правило, не дано по достоинству оценить. Однажды решившись вкусить новизны, вскоре перестают они замечать, как завертелась, закружилась земля вихрем безудержных событий – больших и маленьких. И вот уже не в силах они остановить бег времени, и уходит почва из-под ослабленных ног от беспрестанного бега в никуда.

 

- XXIV -

 

Проснулись ранним утром от гула низко летящих самолетов. Собрался было спросить у сокамерников, что бы это значило, как совсем рядом раздался оглушительный взрыв. С потолка шумно посыпалась густая пыль вперемежку с небольшими глиняными комьями. Потом еще взрыв, еще и еще… Бомбы взрывались одна за другой, – близко к нам, в отдалении. Происходило все с какой-то жутчайшей простотой. Сначала отдаленный гул. В течение нескольких минут он становился все ближе и ближе. И вот уже отчетливо слышно надрывное урчание двигателей от тяжести прикрепленных к борту боеприпасов. Затем одновременно – взрыв и пронзительный визг освободившегося от смертельного груза и стремительно взвившегося в бездонное небо самолета.

Бомбежки с небольшими интервалами продолжались почти до самого вечера.

– Что им нужно? Что забыли они здесь? – возмущенно спрашивал у Максима. А он молчал в ответ, погруженный в смешанные чувства.

…Хозяин пришел поздно ночью, спустя долгое время после того, как наступила долгожданная тишина.

– Ужина сегодня не будет, – грустно вымолвил он.

– Что происходит? – спросил полковник, с трудом скрывая волнение.

– Бомбили. Проехались по селам – мертвые старики, женщины, дети… Говорили, как закончатся выборы президента, прекратятся боевые действия, и стороны сядут за стол переговоров. Ельцин обещал. Прошел второй тур, он победил… Русским нельзя верить.

– Скажи, у нас есть надежда? – задал Максим прямой вопрос.

– Навряд ли… Теперь уже навряд ли. Даже у тебя ее нет. Население требует показательных расстрелов пленных офицеров.

– Полковник, выходи! – за спиной Хозяина появилась голова Боксера.

Максим испуганно вздрогнул. Лихорадочно натянул на лицо зеленую косынку контрактника, которая все время служила ему повязкой, и медленно вышел из погреба.

Я со страхом ждал, что вот-вот раздастся одиночный выстрел. Потом придут за мной и также экономно отправят к праотцам. Но вопреки всем ожиданиям, вернулся Максим в приподнятом настроении. С трудом скрывая радость, поведал, что ему гарантировали жизнь. И обещал не кто-нибудь, а сам командир отряда. Бывший «афганец», как и он, заверил, что свято чтит афганское братство и приложит все усилия, чтобы вызволить из плена.

– У меня в библиотеке есть твоя книга «Тени Гиндукуша», – предварил он радостную для москвича весть. – Ты один из немногих, кто еще во время афганской войны написал правду. Очень постараюсь сохранить тебе жизнь: за выкуп или другим способом. Например, по обмену на кого-нибудь из наших, которые находятся у вас в плену.

Я почти не слышал счастливчика, потому как голова всецело была занята одним единственным: какой участи удостоят меня. В Афганистане не служил. Мое прямое отношение к лицам кавказской национальности никакого значения не имеет. Если и помогал чеченцам в их беде, то, оказывается, не тем. Денег за меня не предлагают. В общем, ничего хорошего ожидать не приходилось. Когда позвали, знал приблизительно, что услышу от вершителей моей судьбы. Надел на лицо повязку и побрел на полусогнутых к выходу. Боксер схватил за локоть, провел несколько метров в сторону от погреба и прислонил к плетенной из лещины стене, замазанной глиной вперемежку с навозом.

– Значит так, – чуть ли не прямо в ухо произнес он. – Ты никому не нужен. Денег за тебя не дают – никто тебя не ищет. Появились одни, испугались демонстрации баб и быстро исчезли. Возиться с тобой нет ни желания, ни возможности. Одним словом, в расход.

Кто-то прерывисто сопел рядом.

– Хорошо, – дрожащим голосом выдавил из себя единственное слово.

– Что «хорошо»? – спросил боевик.

– Просто, хорошо, – не нашел другого ответа.

– Конечно, жалко тебя. Но и ты пойми нас, – смягчился Боксер. Но тут же язвительно добавил: – Нельзя же бесконечно злоупотреблять нашим гостеприимством.

Мне стало страшно. Казалось, еще немного и свалюсь на землю от неудержимой дрожи в коленях. Очень захотелось обратно в погреб. Догадавшись, что ничего вразумительного от меня не услышит, боевик сделал несколько быстрых затяжек и, шумно выдохнув из себя дым, приказал: «Можешь идти, если тебе нечего сказать».

С трудом сделал первый шаг, потом второй. Повязка спала с лица, но мне было все равно. Отойдя на некоторое расстояние, обернулся и увидел Боксера с маской-чулком на голове, открытое лицо Младшего Брата. Оба молча и пристально смотрели мне вслед. Отвернулся от них, и перед глазами предстала простая щемящую душу картина: навес, сколоченный из толстых жердей и накрытый сеном, сухой слежавшийся пластами навоз под ногами, погреб, похожий на временный курятник.

Стояла удивительно теплая летняя ночь, одна из тех, которая вселяет в душу ощущение непонятной неосознанной радости бытия.

– Стой! – послышалась команда Боксера. – Ты помнишь, что просил узнать?

– Что? – обернулся в надежде услышать из его уст что-нибудь, что могло успокоить меня.

– Максим, он из спецслужб или нет?

В ответ со мной вдруг случилось нечто похожее на помутнение разума. Почему этот, не глупый по сути человек, всерьез решил, что даже перед смертью буду подыгрывать ему в его садистских развлечениях?!

– Нет! – зло парировал я. – Он писатель, талантливый писатель.

Повернулся и тихо побрел к погребу, услышав вслед запоздалое «иди», произнесенное с большим разочарованием.

Ребята встретили меня с выражением глубокой скорби на лицах. Они уже знали, каким был итог беседы с Боксером. Кто-то уже успел сообщить им. Скорее всего, Хозяин, который не мог предположить, что командир в знак верности афганскому братству пообещает Максиму жизнь, но наверняка заранее знал, чем закончится разговор со мной.

Что касается Али, ему подтвердили сказанное в самом начале плена: мол, виноват во всем Булат, ему и отвечать.

Наверное, должен был порадоваться за них. Но мне, приговоренному к расстрелу, признаться, очень трудно было утешиться чужой радостью. Не покидали окутанную туманом голову скорбные мысли: почему из нас троих именно в моей жизни боевики увидели больше аргументов для вынесения смертного приговора. Потому что не повезло? Слишком простое объяснение. Жизнь всегда преподносила мне не очень приятные сюрпризы. Переживал их, как мог. Но, к сожалению, умнее не становился. И вот теперь пришла расплата за нежелание внимать многочисленным предупреждениям судьбы.

От ощущения безысходности хотелось плакать, но слезы твердым комом застыли где-то в глубине и никак не хотели вырваться наружу.

– Это конец, – с трудом выдавил из себя, подтвердив то, что уже было известно ребятам и что легко угадывалось по моему жалкому виду.

– Но должен же быть какой-то выход! – На лице Али – страдальческое выражение от искренней жалости ко мне.

– Какой? Нет никакого выхода. Нет у меня денег.

– У банка же есть должники!? – не то спрашивал, не то утверждал он.

– Есть. Но я здесь в плену, а они там, на свободе!

– А Феликс? Слышал, что вы выдали ему большую сумму под честное слово.

– Значит, оно оказалось не таким уж и честным.

Али все-таки заставил меня задуматься. Был прав в том, что нельзя складывать руки и покорно принимать уготованное судьбой. Надо было действительно что-то делать. Расстрелять меня они всегда успеют, а вот попытаться найти выход из положения, несомненно, стоит. Надо хотя бы оттянуть казнь, а там, глядишь, поменяется ситуация и без моего участия.

Подполз на карачках к дверце и громко постучал в неё.

– Кто там еще? Чего надо? – услышал грубый окрик Боксера.

– Поговорить.

– Что, не наговорился?.. Перед смертью не наговоришься… Ладно, выходи.

Я завязал глаза и вышел на улицу. Усадив меня на бревно рядом с погребом, боевик спросил: «Ну, что нового скажешь?».

На сердце у меня было невыносимо тяжко, будто оно превратилось в один большой сосуд с обращенными вовнутрь острыми больно кусающимися зазубринами. И не было в нем ни малейшего свободного пространства, где могла бы разместиться даже маленькая надежда на то, что повторный разговор может изменить мою судьбу в лучшую сторону. Прекрасно понимал, что решился на него от отчаяния. Еще из-за боязни не одолеть разъедающий изнутри страх смерти.

Боксер, в отличие от меня, находился в приподнятом настроении. Ему с трудом удавалось придать голосу побольше безразличия, и в нем легко угадывались чрезмерное нетерпение и глубокое удовлетворение достигнутым результатом: все-таки сумел сломать меня. Как я понял, ему никак не хотелось верить, что у банкира нет денег.

Послышались шаги. Подошел один, затем второй, третий… Вокруг себя почувствовал оживление.

– Чего молчишь? – главный допрашивающий не выдержал затянувшейся паузы.

– Дайте ручку и бумагу.

– Кому и что ты хочешь написать?

– Есть должник банка на большую сумму. Обеспечение кредита – водка, которая изготовлена из мелассы, на закупку которой была выдана ссуда. Короче, денег хватит, чтобы заплатить выкуп.

Опять наступила затяжная пауза – видно, не это хотели от меня услышать. Тут же пожалел, что напросился на разговор, который поставил меня в еще более унизительное положение.

Справившись с разочарованием, Боксер скомандовал: «Приподними повязку, совсем не снимай и вверх не смотри. Пиши».

Дрожащей рукой взял у него ручку и бумагу и тут же вновь почувствовал шевеление вокруг. Оторвав взгляд от листка из ученической тетради, посмотрел на окруживших меня. Увидел, как игравший роль главного насмешливо кивком головы пригласил Младшего Брата посмеяться над тем, как сильно дрожат мои руки. Но его, как, впрочем, и остальных подельников, трясучка, напавшая на меня от нервного напряжения, мало интересовала. В нетерпении узнать содержимое записки они придвинулись ко мне почти вплотную.

 Переполненный обидой, вновь впал в состояние психоза. «Да, пошли вы!» – чуть не вырвалось у меня. Демонстративно сдернув с лица повязку, уверенно приступил к сочинению записки. «Феликс, продай водку и…» – вдруг остановился, не зная, что писать дальше. «Привези деньги?». – Но кому он должен их привезти, и как он их привезет? Мне почему-то казалось, что необходимо изложить все подробности операции по моему освобождению.

– Ну?! – выказал нетерпение Боксер, что вновь напомнило мне о тщетности попытки внести коррективы в судьбу.

Опять поднял вверх глаза, перекинул взгляд на Младшего Брата. Нетерпения на его открытом лице было ничуть не меньше. Поддавшись всеобщему настроению, завершил записку короткой фразой: «Привези деньги». Не маленький, разберется, подумал про себя, важно, чтобы у него появилось желание сделать это.

Боксер взял лист бумаги, аккуратно свернул его вчетверо и приказал идти обратно в погреб.

– Три дня тебе. Если через три дня не будет каких-либо движений – в расход.

 

- XXV -

 

– Зря напросился на разговор, – ответил на немой вопрос ребят.

На большее меня не хватило. Горечь предстоящего прощания с жизнью навалилась непомерной тяжестью, и не было ни сил, ни желания для подробного пересказа повторной беседы с Боксером. Но их надо было найти, чтобы оценить свои шансы остаться в живых. Однако первая же попытка сделать это привела к неутешительному выводу: «Нет, не успеет Феликс за три дня, если даже очень захочет». Потом и вовсе пропала способность трезво мыслить, и все мое существо наполнилось животным страхом, от которого было очень холодно в затылке, и по спине поползли мурашки.

Привел в чувство Максим. Согнувшись в три погибель, он дефилировал по маленькому пространству погреба. Два-три неполных шага до двери и столько же обратно. Он семенил надо мной, не переставая приговаривать: «Вот выхожу из метро на Маросейку, иду по правой стороне улицы…». Далее он перечислял все магазины и кафе, которые были на его пути к зданию Департамента Налоговой полиции. Вдохновленный обещанием командира, он уже вкушал радость своего скорого освобождения.

– Максим, не надо, – взмолился я. Обреченному на смерть вынести его оптимистический настрой оказалось не очень легко.

– Все! Все! Не буду. Извини.

Но от того, что прервал порывы чужой радости, легче не стало.            

В мгновенно наступившей темноте утонули контуры стен, потолка, пола, стали неразличимы лица ребят. Все вокруг меня сжалось в единое черное пятно. В погребе наступила гробовая тишина.

…Видно, человек устроен так, что он устает даже от чувства страха. Не может продолжительное время находиться в состоянии чрезмерного душевного напряжения. Или ему надо сойти с ума, или постараться изменить настроение.

С ума не сошел. Постепенно стал возвращаться к трезвому осмыслению своего положения. А что такое моя жизнь? – спрашивал себя. По сути – дорога к смерти. А что такое смерть? – Закономерное завершение жизни человека, да и всего сущего на земле. Если есть начало, всегда есть конец. Для одних он наступает слишком рано, другие живут долго, но не всегда в радости. Судят о своевременности или преждевременности кончины не те, к кому она пришла. Озабочены скорбным событием провожающие усопшего в последний путь. И трагический смысл в ней видят они же. Мертвому ни до чего нет дела, потому как сознание покидает его вместе с последним вздохом.

Но я же еще не мертвый и не могу не думать о смерти, которая вот-вот должна наступить! Не могу не бояться, потому что страх перед ней у самого порога присущ всем, чьи головы не покинул разум. Но разве не от самого человека зависит, что считать разумным, а что нет? Если по природе смерть – норма, значит, нормой она должна быть и в восприятии людей. Только надо заставить себя думать именно в таком ключе.

Кажется, в журнале «Вокруг света» мне довелось давным-давно прочитать заметку про странное племя, жившее некогда не то в Африке, не то в джунглях Южной Азии. Люди из него с глубоким философским смыслом относились к извечной драматической коллизии бытия. Рыданиями встречали появление на свет нового человека. Песнями и танцами провожали ушедших в последний путь. Логика проста: в муках рожденный со временем, отмучившись, возносится туда, где нет страданий земной жизни. Такая незамысловатая философия вошла в кровь и плоть ее носителей, которые нисколько не сомневались в правильности оценки сакральных явлений.

Вот и мне надо заставить себя думать также. Чтобы и для меня такое восприятие жизни и смерти стала нормой. И не будет тогда кончина моя, к тому же предсказанная ассирийкой еще в студенческие годы, восприниматься мной чем-то страшным в своей закономерной неизбежности.

Вспомнилось, как в детстве в первый раз в жизни случайно оказался совсем близко к похоронной процессии. Несколько взрослых мужчин быстрыми шагами несли носилки, на всю длину которых лежало завернутое в бурку тело. Не было видно ни лица, ни рук, ни ног – ничего не было видно. Но мне было достаточно лет, чтобы знать, что несут мертвого.

Следом десятка на два метров растянулась толпа участников скорбного шествия. Некоторые из них, как ни в чем не бывало, разговаривали, даже смеялись. Мне стало не по себе. Причем впечатлили не столько сами похороны. Ужаснулся простоте и обыденности происходящего. До самой глубины моего маленького сердца потрясло поведение взрослых мужчин. Умер человек, ушел навсегда от детей, от их матери, многочисленных родственников! А они смеются.

Пораженный увиденным, прибежал домой и стал возбужденно рассказывать родителям о своих переживаниях. У меня в голове не укладывалось, что люди могут быть такими жестокими. Мама ничего не сказала. А отец улыбнулся и спросил: «А что, по-твоему, они должны были плакать?». И посмотрел на меня с умилением.

С детства дорожил мнением отца, авторитет его для меня был непререкаемым. И, не поняв до конца смысла произнесенного им в ответ на мою бурную реакцию на увиденное, уложил в голове, что правда на его стороне, какой бы неприятной она мне ни казалась…

Я почти уговорил себя умереть, когда сознание пронзила другая мысль: что будет с телом моим, когда душа покинет его и вознесется в недосягаемую для живых вечность? На кладбище его не отнесут, в этом не было никаких сомнений. Труп мой без особых церемоний сбросят в холодную, наспех вырытую яму и засыплют сырой тяжелой глиной. Со временем его съедят черви, обглодав до зеркального блеска кости…

Все, о чем подумалось, предстало перед глазами в страшных видениях. И меня опять окутал панический страх. По спине с новой силой пробежал холод, а в затылок вонзились тысячи иголок... Что-то в моем воспитании было не так. Лучше бы верил в Бога, тогда больше заботился бы о душе.

Вдруг почувствовал острое желание помолиться. И тут же поймал себя на мысли, что не умею. Стал вспоминать, как выстаивали намаз мои дед и две бабушки по матери и отцу, которые, несмотря на советскую атеистическую пропаганду, сохранили веру в Аллаха. Вспомнил из самого далекого детства, как в отместку суровому деду, который любил журить меня втайне от бабки, во мне души ни чаявшей, часто кривлялся, корчил рожки в то время, как он весь был поглощен очередной молитвой. При этом всегда думал, вот закончит он молебен, повесит на гвоздь на стене коврик из козлиной шкуры с густой длинной шерстью по краям и всыплет мне по первое число.

Но, к удивлению, дед с трудом медленно поднимался с пола, как ни в чем не бывало отправлялся по своим делам. И долго-долго еще оставался безучастным к моим зловредным шалостям. Но вскоре характер брал верх, и опять возвращалась свойственная его натуре безмерная, на мой взгляд, суровость. Только будучи достаточно взрослым, понял, что дело было не в безразличии к недостойному поведению внука. Благостные мысли, навеянные обращениями к Всевышнему, не позволяли ему окунуться в мирскую суету вслед действу, наполненному священным таинством. Значит, есть истина в молитвах!

Переборов чувство неловкости перед ребятами, встал на колени и принялся имитировать намаз. Раз за разом уверенней повторял движения, которые мне приходилось видеть с раннего детства. Вставал на ноги и опять ниспадал на колени. И с удовлетворением обнаружил, что мне становится легче. В душе, голове ощутил какую-то непонятную чистоту и ясность. Понял, что к смерти готов. Только никак не мог избавиться от переживаний за родных и близких, которым моя смерть доставит немало горя. А как вырастут без меня мои дети? Ахмату исполнилось десять лет. Дианке – семь. При мысли о тех, кто был смыслом всей моей жизни, перед глазами предстала душераздирающая в своей благости картина. Отталкивая друг друга, визжа и сопя, карабкаются ко мне на колени мои дети. Оседлав их, крепко-крепко прижимаются с двух сторон в искреннем проявлении бескрайней любви к отцу. И я заплакал. Тихо заплакал, чтобы не услышали ребята. И мне стало совсем уже легко на душе.

 

- XXVI -

 

Все три дня и три ночи, понимая внутренние переживания сокамерника, ребята не проронили ни единого слова. Не смотрели в мою сторону во время очередного выстаивания мной молитвы. Да я уже и не чувствовал особой неловкости ни перед собой, ни перед ними, как было в первый раз.

Наступила ночь, в которую должна была решиться моя судьба.

…Стукнул о дверцу амбарный замок, раздался скрежет ржавых петель…

– Али, Максим, выходите… С вещами.

Боксер не произнес мое имя. Ребята быстро скатали матрацы и, надев на глаза повязки, выскочили на улицу. Свернул свой тюфяк и я. Стал ждать, с трудом превозмогая страх. Чтобы отогнать от себя сжигающие сердце мысли о смерти, стал беспрестанно читать про себя обрывки из сур Корана, услышанные когда-то и всплывающие в памяти. Не знал, что означают произносимые в уме слова, не был уверен в правильности их произношения. Меня это не волновало. Важным было то, что их из поколения в поколение произносили миллионы, сотни миллионов людей, обращаясь к Всевышнему. Они произносились моими дедом и двумя бабушками. Обращалась к молитвам мама.

Произносил, не переставая, чтобы не осталось между словами даже маленького зазора, куда могли бы втиснуться прискорбные думы. Только о нем, вечном, должны быть мысли. Только Богу дано по достоинству оценить мое непродолжительное пребывание в созданном им бренном мире.

– Выходи! – приказал Боксер.

Вышел на улицу, предусмотрительно завязав глаза и прихватив с собой свернутый матрац. Команды оставить его не последовало. За руку отвели к тому же сараю, прислонили к той же самой плетенной из лещины перегородке, у которой стоял три дня назад. «Ла-илляха-иллалах, Мухаммаду расул улла», – по-прежнему неустанно повторял про себя в ожидании выстрела. И казалось, прошла целая вечность, когда наконец передернули затвор автомата и… Послышалось громкое хрюканье кого-то из участников экзекуции, с трудом сдерживавшего смех. «Это не Боксер», – пришла в голову первая мысль. Следом вторая, пронзившая сердце радостью: «Кажется, меня не расстреляют!». Еще мгновение – и окончательно удостоверился, что надо мной пошутили…

К машине подвели, держа с двух сторон за руки. Наверное, боялись, что не удержусь на ногах. Посадили со стороны Максима, который, как и несколькими днями назад, опять прислонился ко мне плечом и слегка тронул за руку: «Слава Богу, живой!».

Испытание было настолько сильным, что напряжение никак не хотело отпускать меня. С лица сползла повязка и, чтобы как-то утихомирить боль в душе, стал озираться по сторонам. Фары выхватывали из темноты черные массивные стволы деревьев, худосочные ветви орешника, укутанные густой зеленью. Мы ехали по лесной дороге.

– Ну, скажи, полковник, чего вам от нас надо? Неужели русским не хватает земли? Почему вы все время стремитесь кого-то завоевать. – Боксер, сам того не подозревая, также внес посильную лепту в более или менее трезвое осмысление мной происходящего.

Максим, опустив низко голову, молчал. Ему очень не хотелось быть втянутым в крайне неприятный для него разговор, который не сулил ничего хорошего и грозил перейти в очередное рукоприкладство. Не услышав ответа, боевик оставил его в покое и к великому моему неудовольствию переключился на меня.

– Булат, ты грамотный человек, ответь мне, когда-нибудь чеченцы нападали на кого-нибудь, начинали первыми войну? – повернулся в мою сторону и с удивлением обнаружил, что лицо у меня открыто, что, как ни странно, не разгневало его.

– Нет, не нападали, – ответил я, с трудом превозмогая обиду. Во рту пересохло настолько, что язык прилип к нёбу.

Решив, что с лихвой доставил треволнений пленному, боевик отвернулся, уставился в лобовое стекло и надолго замолчал. А я поспешил водрузить на глаза свою грязную повязку, дабы убедиться самому и уверить его, что такой же, как и мои друзья по несчастью, и нет никаких причин убивать меня.

Пока ехали до очередного места заточения, прошло достаточно времени, чтобы окончательно справиться с волнениями. Чувствовал себя вполне сносно, когда, вытащив из машины, за руку повели в неизвестном направлении.

– Под ногами у вас люк. Лезьте быстро в яму, – скомандовал Боксер.

Услышал, как спустился в нее Максим без особого, как понял, труда. Али тоже не заставил себя долго ждать. Я же встал в раскоряку, никак не решаясь на первый шаг. Казалась, за ним обязательно последует падение вниз. И от мысли, что в таком случае будет очень больно, слишком надолго застыл на месте. Видно, человеку свойственно больше и чаще думать о благополучии телесном, чем душевном.

– Ну, чего ты встал как вкопанный?!

Выставил вперед правую ног и, почувствовав пустоту, присел у края ямы.

– Долго еще тебя ждать? Быстрее давай! – Боксер начинал уже злиться.

Свесился вниз, опершись локтями о края люка, и тут же, заботливо подхваченный Максимом, оторвал от земли руки.

Следом на голову полетели наши постельные принадлежности, бесцеремонно сброшенные вниз нетерпеливым боевиком.

– Располагайтесь, – напутствовал он наше погружение под землю. – И запомните: вас уже нет на свете ни для кого. Для всех вы мертвы.

Снял повязку, осмотрелся, особо не вникая в смысл слов, произнесенных Боксером, как мне казалось, для пущей важности. Наше очередное жилище представляло собой квадратную яму, где-то два на два метра и высотой полтора. Сырой глиняный пол, сверху дубовый накат…

«Раз, два, три, четыре…» – посчитал про себя. Это было нашим четвертым местом заточения, не считая квартиры в пригороде Грозного и огромного подвала, где мы провели день, сидя на рулоне линолеума. Единственное его достоинство оценил сразу: дышалось легче.

– Запомните, для всех вы мертвы, вас расстреляли, – Боксер еще раз повторил сказанное минутой назад. Наверное, чтобы заставить нас глубже задуматься об истинном значении сделанного им сообщения. Но я вновь не обратил внимания на его слова.

С чувством исполненного долга боевик завершил свою миссию и вовсе дружелюбно: «Спокойной ночи!».

Не знаю, насколько искренним было его пожелание, но спокойный и длительный сон был именно то, чего в тот момент мне очень и очень даже не хватало. В предвкушении его решил прицениться к удобствам и неудобствам нового жилища. Зажег спичку, чтобы получше рассмотреть место, где предстояло расстелить матрац и одновременно по привычке бросил взгляд наверх, чтобы поблагодарить за доброе пожелание, и нарвался на злобный окрик.

– Ты что смотришь? Сейчас дырку сделаю в твоей башке, будешь через дырку смотреть. Хочешь?! Хочешь?! – завелся охранник и резко направил в мою сторону автомат.

Послушно опустил голову, а про себя подумал: «Дурак. Спичкой себя освещаю, а его, стоящего наверху в темноте, не видно. Нервный он какой-то. А может, его не удовлетворил результат устроенного злого розыгрыша надо мной?».

– Все, спокойной ночи еще раз, – Боксер остыл с такой же быстротой, с какой секундами ранее пришел в беспричинную ярость. – На решетке установим растяжку. Не вздумайте трогать ее, а то вас действительно не будет в живых. Только яму испачкаете.

– Глубинную гранату надо поставить, чтобы от них мокрого места не осталось, если вздумают пытаться бежать, – проявил инициативу один из его подельников, не знакомый нам.

Максим, не выдержав, фыркнул. Да что Максим, даже я знал, что глубинных гранат не бывает. Только подумал: а может, нет никакой растяжки, и вся возня наверху – лишь имитация ее установки на устрашение.

 

- XXVII -

 

Расчистив место от твердых глиняных комьев, расстелил матрац и подготовился к длительному сладкому сну. К нему располагали и усталость от пережитого, и счастливое завершение трехдневного ожидания смерти. В том, что расстрел отменили, не предупредив при этом Боксера не играть со мной в садистские игры, никаких сомнений не было. Но по какой причине, никак не мог понять. В то, что объявился Феликс с деньгами или обещанием их, не верилось. Скорее всего, вмешались сотрудники чеченской милиции. Знал, что ни заместитель министра, ни начфин не останутся безучастными к моей судьбе, обязательно организуют поиск пропавшего банкира. И вообще, был абсолютно уверен, что большинство из тех, с кем находился в постоянном контакте в Чечне, попытаются внести свою посильную лепту в мое освобождение. И наверняка кому-то из многочисленных друзей и знакомых удалось выйти на след. Да, именно так, иначе Боксеру не было нужды предупреждать, что нас нет в живых. Так они и сказали им, чтобы не занимались дальнейшими поисками. И хорошо, что им поверили. В противном случае, боевики были бы вынуждены действительно расстрелять меня, чтобы не обострять ситуацию.

Что же в итоге? В итоге – радоваться было по большому счету нечему. Жизнь моя по-прежнему висела на волоске. Но была одна маленькая нестыковка: сказанное Боксером на ночь глядя касалось не только меня и Али, но и Максима…

Развивать дальше мысли не позволили комары. Их в сырой яме оказалось видимо-невидимо. Они жадно набросились на нас, будто радуясь нашей беззащитности и бедственному положению. Мы просто не успевали реагировать на укусы, которые следовали один за другим. Будь у нас даже по десять рук, избавиться от их назойливых приставаний было практически невозможно. Комарье застревало у нас на ресницах, при вдохе их затягивало в рот, ноздри, а в ушах стоял беспрерывный гул.

Али с Максимом, вооружившись повязками, приступили к самоотверженной борьбе с новым врагом. Я же, будучи уверенным в ее бессмысленности, улегся на матрац, проигнорировав немое приглашение включиться в противостояние с назойливым комарьем. Всем телом чувствуя неровности глиняного пола, укрылся одеялом с головой. Не прошло и минуты, как заскрежетал на зубах песок. А потом и вовсе трудно стало дышать. Уплотнившееся от грязи, с огромными пластами присохшей глины, покрывало не пропускало воздух. Пришлось сделать небольшую щель. Но в нее, будто по команде, устремился целый рой кровожадных насекомых. Прижался к стене лицом и у самого дна ямы почувствовал едва уловимый сквознячок. Он шел от маленькой дырочки, прорытой не то змеей, не то мышкой… Просунул туда нос. Дышалось вполне сносно. Укутался по самую макушку и замер, даже не озаботившись, что какой-нибудь твари может угораздить укусить меня.

Али с Максимом между тем продолжали вентилировать воздух повязками. Остановившись на минуту, чтобы передохнуть от изнурительных телодвижений, полковник не выдержал.

– Ишь, разлегся, – упрекнул он, с трудом сдерживая обиду.

Но меня его ворчание нисколько не задело. Даже из солидарности не хотелось заниматься ерундой, потому как слишком тяжелыми выдались для меня последние три дня. Уже сквозь дрему услышал: «Максим, не спите?».

По голосу узнал Хозяина.

– Комары достали.

– Да, их много. Сами мучаемся.

«У нас общий враг. Маловато, конечно, для полного взаимопонимания. Но тем не менее какой-никакой позитив», – подумал я и крепко уснул.

Проснулся от ощущения тепла, греющего лицо и оголенные части рук.

– Солнце! – радость вырвалась из меня громким криком. Быстро встав на колени, подполз к люку и подставил все тело ласковым лучам.

Ребята с трудом открыли глаза. На лицах следы усталости и безмерной обиды. Разбудил их не вовремя и зря. Проведшие в неравной схватке с комарами, они спать хотели больше, чем с ликованием реагировать на соприкосновение с земным счастьем. Для меня же на улице стояла самая чудесная погода за всю мою жизнь. Казалось, что солнце светит как никогда по-доброму. Необычно тихо и деликатно шелестел листвой деревьев и кустарников легкий свежий ветерок. А птицы заливались трелями с таким рвением, будто торопились успеть уложиться в своем пении в отпущенное им на это слишком короткое время.

Наверху над ямой все дышало покоем. Чтобы радужные ощущения не прервались мыслями о моем истинном положении, которое в целом не претерпело существенных изменений в лучшую сторону, решил чем-то занять себя. Но чем? Взгляд упал в угол ямы, где лежали сухие и мокрые пустые пачки сигарет «LM». И вдруг осенило. Собрав их в кучу, принялся сортировать. Отобрав лучшую часть, стал аккуратно рвать на равные квадраты.

Моя шумная возня вновь разбудила ребят.

– Карты сделаем, – произнес торжественно, не в силах унять вырывавшуюся изнутри радость. Попросил у Максима ручку, которую он в свое время предупредительно припрятал от боевиков, и приступил к рисованию. Мои сокамерники быстро смекнули, что в идее много рационального, поспешили оказать посильную помощь.

Справились с работой достаточно быстро и приступили к игре, чтобы вдоволь насладиться, пока боевики не проснулись. А она настолько увлекла, что не заметили, как быстро пролетело время. Солнце пошло уже на закат, когда объявился Хозяин.

– Вам халву не приносили?

– Нет, – ответил Максим недоуменно. Али и я тоже не могли понять, за что такая милость в виде сладкого.

Хозяин сидел у люка на корточках и виновато смотрел в сторону.

– Вас нечем кормить. Придется потерпеть, пока не подвезут.

Стало понятно, что сами голодные боевики были вынуждены распечатать неприкосновенный запас в виде халвы. Добряк Хозяин выделил долю и обитателям ямы. Но тот, кому было поручено выполнение ответственного задания, ответственно к нему не отнесся. Не донес до нас халву. Видать, съел по дороге, хотя не думаю, чтобы она была такой уж длинной.

Хозяин ушел. А мы играли до самой темноты, пока не стали едва различимыми знаки и цифры, нарисованные шариковой ручкой. Играли в «дурака» и «козла» – других игр не знал. Только звук приближающихся шагов иногда заставлял прерывать очередную партию и припрятывать карты. Боялись, что могли отобрать или того хуже – наказать за азартные игры, запрещенные шариатом. Сорок палок по спине в нашем ослабленном состоянии были ни к чему.

С наступлением темноты полчища комаров опять устремились в теплую влажную яму. Али с Максимом пристально посмотрели в мою сторону: мол, опять будешь отлынивать. «За карты, конечно, спасибо, но нынешней ночью придется отработать и за предыдущую», – читалось на их лицах. Но в тот день я был одержим вдохновением, и фантазия вновь не подвела меня.

– Сними майку, – попросил я Али.

Осторожно разорвав по швам, превратил ее в единое полотно, размером достаточным, чтобы закрыть весь люк.

– Теперь выгоняйте комаров.

Когда последняя гадина, недовольно пропищав, растворилась в темноте, натянул тряпку на люк, закрепил концы палочками, воткнув их в щели между бревнами, и удовлетворенно сел.

– От кого прячемся, – услышали голос Хозяина. Мы даже не заметили, когда он подошел. Да и не могли заметить, увлеченные обеспечением себе спокойной ночи.

– Понятно от кого, – не очень любезно парировал Максим.

Боевик ничего не ответил, поспешил покинуть нас со спокойным сердцем: кушать у них нет, так хоть комары не кусают.

 

- XXVIII -

 

Время для человека – всегда череда событий. Их ограниченность постепенно стала угнетать меня. Еще недавно снедаемый страхами по поводу неминуемой принудительной кончины, неожиданно для себя вновь сильно стал мучиться однообразием пребывания в закрытом пространстве. Наверное, уверовал, что смерть, удостоверившись в ложности вызова, ушла прочь по другим, более неотложным делам. Не помогали и карты. Несколько дней беспрестанной игры отвратили от них до тошноты. Удовольствия, однако, должны быть дозированными, даже тогда, когда их предельно мало.

– Ты что сачкуешь? – донесся сверху крик. Затем последовал глухой звук от удара ногой. – К мамке захотел?

«К мамке» на жаргоне наших охранников означало отправить на тот свет. День оказался неожиданно разбавлен новыми впечатлениями, не добавившими светлых красок в мрачную серость моего настроения. Как я понял, наверху над нами интенсивно ведутся земляные работы, на которых нещадно эксплуатируют пленных солдат-срочников, заставляя их копать ямы, блиндажи и окопы. Не знаю, когда приступили – то ли с утра, то ли с полудня. Но был уверен, что на тяжкий труд обрекли именно срочников, потому что еще до плена знал, что с контрактниками, попавшими им в руки, боевики особо не церемонятся, без раздумий пускают в расход. Как товар, они не представляли для них никакого интереса, потому что сами приехали воевать за деньги.

– Ты что, уже успел съесть весь хлеб? Ну, ты обжора. Тебя легче убить, чем прокормить, – услышал совсем рядом еще одно нелестное замечание в адрес одного из бедных мальчиков. Наверное, его сделал тот, кто не удосужился донести до нас халву. В ответ детское бормотание, больно отозвавшееся в моем сердце жалостью.

Вспомнился эпизод из жизни в Грозном. С назначением Доку Завгаева главой республики вокруг дома правительства по его приказу были установлены бетонные плиты. Забор получился настолько высоким, что почти наполовину закрывал окна второго этажа. Для уверенности в полной безопасности руководства Чечни охранять здание поставили также бойцов внутренних войск. Разбитые на группы по три человека: автоматчик, пулеметчик и гранатометчик, – они расположились по всему периметру квартала.

Один такой незамысловатый огневой рубеж был устроен в проходе между двумя жилыми домами, недалеко от моего подъезда. Трое чумазых ребят, натаскав из многочисленных свалок разрушенного города кирпичи обломки бетонных блоков, соорудили нечто вроде укрытия. Разложили на земле найденные также в мусорных кучах грязные разорванные одеяла. Как говорится, проявили смекалку. Наверное, на смекалку солдат понадеялись командиры, когда забыли поставить их на довольствие. С горящими от голода глазами, с толстым слоем грязи на лицах и руках, они имели удручающий вид.

– Не стреляйте, я свой! – подошел к ним поздно ночью, когда уже действовал комендантский час.

А они и не собирались стрелять, посмотрели в мою сторону испуганными голодными глазами. На лицах заискивающие улыбки обреченных людей.

Приблизился – совсем еще дети. В пакете у меня колбаса, хлеб, яблоки, сигареты. Ребята жадно накинулись на еду. Чтобы не видеть унижения солдат, быстро покинул их.

На следующий вечер опять собрался покормить бедолаг, так как сомневался, что это сделали командиры. И застал удивительную картину. Сытые и довольные, они полулежали на грязных одеялах, рядом с ними на земле – пустые тарелки из дорогих столовых сервизов. Оказалось, лучше меня заботу о них проявили чеченские женщины из близлежащих домов. Увиденное стало откровением – вот уж действительно, для матерей дети не перестают быть детьми, несмотря на разрушенные дома, тысячи убитых, раненых и покалеченных.

…Земляные работы не прекращались до самого вечера. С наступлением темноты наступило безмолвие, не обещающее никаких событий, кроме унизительного по форме препровождения в кусты по нужде под дулами автоматов. Но в ту ночь мы оказались лишенными даже такой малоприятной процедуры. Я действительно накаркал разнообразия не только нам, но и боевикам. Утомленные бездельем, мы собрались было подготовить себя к трудной борьбе с бессонницей, как вдруг в вязкую тишину ночи ворвался протяжный свист, завершившийся оглушительным взрывом. Наша яма обильно осыпалась мелким песком и крупными комками глины. Будто по команде, все трое вскочили с матрацев и стали лихорадочно засовывать ноги в обувь. Но тут же поняв бессмысленность первого пришедшего в головы решения, схватились за подушки, положили их на головы и, придерживая руками, поползли на карачках поближе к люку. Тесно прижались друг к другу и застыли в ожидании приговора судьбы.

А свист снарядов и звуки разрывов слышались то дальше, вселяя в сердца надежду, то совсем близко, вновь напоминая о безысходности нашего положения. «Над нами же растяжка, а вдруг граната сорвется вниз», – мелькнуло в голове. Но, посмотрев в сторону темных углов ямы, подумал, что там еще страшней, – лучше мгновенно умереть от ее разрыва, чем быть заживо погребенным.

Мы просидели так до самого утра, когда внезапно начавшийся артобстрел также внезапно прекратился. Наши матрацы были покрыты плотным слоем ссохшейся измельченной глины. Почистив их на скорую руку, не сговариваясь, легли спать.

В полночь следующего дня все повторилось. Артобстрелы продолжались и на третий день, четвертый и последующие дни. Достаточно быстро сообразил, что они очень похожи по характеру. Стрельба не была бесцельной, – скорее, походила на профилактические «утюжки» заданного квадрата. Потому решил для себя, что яма находится в «мертвой зоне», и, если не было прямого попадания вчера, позавчера, то вряд ли и будет. Нельзя сказать, что был абсолютно уверен в своих выводах. Тем не менее, в редкие минуты затишья, которые тоже стали прогнозируемыми, успевал даже отползти к своему матрацу, лечь и немного поспать.

– Ну и нервы! – удивлялся Максим, которому смерть от разрыва снаряда, посланного своими, казалась еще более нелепой, чем от пули боевика. Шепотом как молитву он не уставал повторять каждую ночь:

Недолет. Перелет. Недолет.

По своим артиллерия бьет.

Мы недаром Присягу давали,

За собою мосты подрывали…
 

Имитация активных боевых действий федералов изнурила и боевиков. С самого начала регулярных ночных артобстрелов кушать они стали приносить один раз в день, и то только по куску хлеба и чай в литровой бутылке. Хозяин смущенно извинялся всякий раз, когда спускал в яму скудную пищу: «Не дают, сволочи, ничего приготовить. Приказано особо не привлекать к себе внимания. Придется терпеть».

В связи с изменившейся обстановкой в туалет нас также стали выводить с соблюдением всех необходимых предосторожностей. Вытаскивали из ямы всех троих разом, бесцеремонно торопили, заставляли бегом передвигаться до кустов и обратно. Незлобивый Хозяин и тот грубо требовал, чтобы мы особенно не засиживались, иначе от нас мокрого места не останется. Впрочем, в самой процедуре мы не очень-то нуждались. Но охранники исправно исполняли возложенные на них обязанности, а нам как никогда понравилось выбираться наверх из оказавшегося вдруг опасным жилища, чтобы ненадолго освободиться от ощущения тяжести от низко нависшего потолка.

Артобстрелы длились больше недели, непрестанно напоминая, что смерть может заглянуть к нам в любую минуту. И когда в очередную полночь мы не услышали грохота канонады, с удовлетворением легли спать, будучи уверенными, что наконец-то нам удастся поспать глубоким сном до самого утра. Но ошиблись. Сон был прерван шумной суетой, воцарившейся в лагере, едва забрезжил рассвет. Сначала мы были разбужены жестко тарахтящим звуком работающего двигателя мотоцикла. Затем один за другим стали подъезжать машины, из которых высыпали боевики. Совсем рядом услышали клацанье бьющегося друг о друга стрелкового оружия, глухие звуки автоматных магазинов, сваливавшихся в кучу, перезвон патронов в лентах для крупнокалиберных пулеметов. Все это добро складировалось где-то по соседству с нашей подземной обителью. Видать, шла подготовка к боевым действиям.

Почуяв запах сигаретного дыма, вспомнил, что не курил уже больше недели. Сигареты, которыми боевики, надо отдать им должное, всегда старались снабжать единственного курящего, кончились уже давно. Просить, чтобы они принесли их в ситуации, когда даже с обеспечением еды у них возникли проблемы, было неудобно. И теперь сладостный аромат табака с невиданной силой манил меня, заставляя забыть про приличия. На карачках подполз к люку. Увидел во весь рост стоящего боевика: наглухо застегнутая шинель, густая борода и усы, на голове берет «а ля Че Гевара», из-под которого свисали длинные волосы. Он смотрел куда-то в сторону и сосредоточенно курил, не подозревая, что внизу под его ногами теплятся чьи-то жизни.

– Сигаретки не найдется? – окликнул его. От неожиданности он испуганно вздрогнул. Быстро придя в себя, присел на корточки и удивленно стал вглядываться в яму через проемы решетки. Делал это достаточно долго, будто желая обнаружить знакомое лицо. Естественно, ничего не увидел, кроме темных затаившихся силуэтов. Потом достал из кармана шинели непочатую пачку «Примы», бросил вниз и быстро отошел в сторону. Я закурил, предвкушая наслаждение от первой затяжки. Но удовольствия не получил. Сказалось вынужденное долгое воздержание от многолетней привычки: закружилась голова, учащенно забилось сердце, и все тело пронзила непривычная слабость.

Утро следующего дня одарило еще одним событием. Боксер, подошедший к нам раньше всех, вместо обычного приветствия заорал:

– Быстро все наверх!

Руки наши потянулись к повязкам, ставшим для нас в таких случаях чем-то вроде оберега от расстрела. Но он зло остановил:

– Я вам не говорил закрывать лица.

Оставив тряпки в яме, медленно выбрались из нее, встали во весь рост. У меня зарябило в глазах, потому не сразу заметил, с каким интересом нас рассматривал главный, как нам казалось, охранник. На лице у него было написано не то удивление, не то досада. Посмотрел и я со стороны на своих товарищей, впервые за много дней при обильном дневном свете. И сразу понял, чему дивился даже такой законченный мерзавец, как Боксер. Перед глазами предстало жалкое зрелище. Заросшие грязные лица с серым налетом, исхудавшие до изнеможения тела, засаленная рваная одежда. Вряд ли я выглядел лучшим образом. Одним словом, утверждать, что плен пошел нам на пользу, было бы очень даже глупо.

Нас завели вглубь леса и на небольшой открытой поляне приказали остановиться. «Наверное, здесь и хотят нас расстрелять», – подумал я, удивляясь, что перспектива особенно не страшит меня. Стал осматриваться вокруг, чтобы подробнее изучить место казни. Увидел вполне обыденную картину: беспорядочно вросшие в землю могучие дубы, путающаяся под мощными коричневыми стволами жидкая поросль молодняка, разнотравье, более густое и высокое именно по краям поляны…

Боксер выстроил нас в шеренгу. Как ни в чем не бывало деловитым тоном произнес: «Нам не верят, что вы живы».

Затем последовала долгая пауза. Он подходил к каждому по очереди и пытливо всматривался в лица, чтобы увидеть в них страх и насладиться. Я был почти уверен, что завершит руководитель расстрельной команды свой психологический эксперимент глубокомысленной фразой: «Это нехорошо, что в словах наших ложь. Надо исправить положение».

Позвал кого-то по имени. Из-за дерева вышел боевик. Но вместо автомата в руках у него оказался… фотоаппарат «Поляроид». Задержавшись на Максиме, Боксер с ехидцей в голосе вымолвил: «Приходится, как говорят у вас, полковник, представить документальное подтверждение».

По завершению «фотосессии», уже сидя в яме, никак не мог взять в толк, кому понадобилось требовать доказательств того, что мы живы. «Судя по тому, что из нас троих больше внимания было уделено Максиму, ищут именно его». Сделал для себя вывод, который подтвердился буквально через несколько дней.

Поздно ночью окрик: «Полковник, выходи!» – заставил вздрогнуть москвича. За все время пребывания в плену он успел усвоить следующую закономерность: если зовут по имени, значит, ничто не предвещает беды, а если по воинскому званию – беседы чаще всего заканчивались большими и маленькими неприятностями.  

Он суетливо вскочил с матраца, надел повязку и быстро поднялся наверх. А я, сбросив с себя одеяло, разложил на коленях повязку и стал ждать своей очереди. Как правило, следом почти всегда на допрос приглашали меня. Но Боксер, сопроводив Максима обратно в яму, лишь бросил на меня злобный взгляд и привычными движениями стал водружать на место решетку со всеми ее приспособлениями, исключающими вероятность побега. Особо не расстроившись из-за неожиданного отсутствия внимания к себе, прилег на матрац и тут заметил, что все лицо моего сокамерника облеплено лейкопластырем.

– Что случилось? – спросил я.

В ответ истерический смех:

– Когда выводили меня под руки, одаривая увесистыми тумаками и прикрикивая: «У-у, русак, убить тебя мало, сволочь!» – думал конец. Будут убивать медленно и жестоко.

Но то, что произошло потом, приятно удивило его.

– Слышишь, полковник, – услышал он голос Боксера из окопа.

Туда же в окоп поближе к нему сбросили и Максима. Боевик сидел на корточках. В руках у него белел листок чистой бумаги.

– Твои вознамерились освободить тебя силой. Сначала хотели измордовать тебя, а затем пустить в расход. Командир не разрешил, велел дать еще один шанс. Бить не будем, только сделаем вид, что избили до смерти. Сфотографируем и отправим фото твоим. Ты же должен написать сопроводительное письмо с просьбой не проводить войсковую операцию, не идти на бредовую затею, потому что ничего у них не выйдет. Первое, что сделаем, – отправим тебя к мамке, как только вознамерятся напасть на нас. Уверяю, чтобы шлепнуть тебя, времени будет предостаточно.

Убеждать Максима в том, что его расстреляют раньше, чем освободят свои, не было смысла. Потому он без принуждения написал письмо с удовлетворяющим боевиков содержанием. Затем послушно подставил лицо, на которое налепили куски лейкопластыря, также послушно дал снять себя на «Поляроид».

 

- XXIX -

 

За две-три недели мы с лихвой ощутили все «прелести» круглосуточного пребывания на новом месте. Яма оказалась не самым надежным укрытием от артобстрелов. Без завесы на люке, которую нам приходилось периодически снимать, чтобы принимать еду и передавать охране пустую тару, в нее устремлялись комары. Даже солнце, заглядывавшее к нам на непродолжительное время, чтобы осветить небольшую часть жизненного пространства под люком, вскоре продемонстрировало, что может нести не только благо. В отличие от погреба, расположенного под навесом, где мы не имели никакой возможности порадоваться каждодневному общению с ним, яма за день нагревалась так, что мы чувствовали себя как в парилке. Больше всех страдал от духоты Али.

– Дождя бы, – взмолился в нетерпении. Болезненно прерывистое дыхание не оставляло никаких сомнений, что ему действительно нехорошо, и что он явно испытывает физические страдания от щедрот долгожданного солнца.

– Нет, – не согласился Максим. – Дождь – еще большая сырость, холод и перспектива заболеть.

Я лично был не против: хоть какое-то разнообразие в принудительном пребывании в замкнутом пространстве. Не пугали меня и предупреждения москвича. Искренне считал, что в сложившейся ситуации думать о простуде, соплях просто неразумно. Причем тут мелкие банальные неприятности, когда в любой момент могут вытащить из ямы и одним выстрелом отправить на тот свет! Однако, столь чрезмерная, на мой взгляд, щепетильность Максима в вопросах охраны здоровья меня все-таки заставила более пристально посмотреть на него со стороны. На излишнюю худобу обратил внимание еще во время нашей короткой «фотосессии». А тут был поражен метаморфозам, которые произошли с ним за время пребывания в плену. Он высох, как высыхает одиноко стоящее растение в период продолжительной засухи. Рыжие борода и усы, густо покрывшие лицо, еще больше оттеняли его болезненное состояние.

Вспомнил свои первые впечатления о человеке, которого никогда раньше не видел. Он показался мне непростительно толстым для своего возраста. В то же время подумал, что излишний вес придает ему ту солидность, которая заставляет незнакомых людей изначально держаться с ним на почтительном расстоянии. Будучи ему ровесником, был вынужден сравнить с собой, и сравнение оказалось не в мою пользу. Вечный мальчик в своей неизменной худобе никогда не предполагал никакого изначального респекта к своей персоне.

– Дождь в наших условиях – вероятность простудиться и заболеть, – безапелляционно завершил Максим свою речь и многозначительно поднял вверх указательный палец.

– Неженка ты! – не унимался Али. – У нас в горах погода меняется за день несколько раз. И в разгар сенокоса очень часто приходится, промокнув до ниточки, сушить одежду на теле.

– То в горах, и в разгар сенокоса, и, главное, – на свободе. Сушить одежду на теле в сырой яме равносильно самоубийству.

– Товарищ не понимает, – продолжал настаивать на своем мой молодой водитель. – Сено косить – не в кабинете сидеть с ручкой в руках.

Рассудила спорящих матушка природа. Она с удовольствием вняла мольбам Али и щедро откликнулась на его идущее из глубины души желание. Буквально на следующий день небо мгновенно покрылось черными тяжелыми тучами. Крупные редкие капли в качестве разминки поначалу слегка отшлепали затвердевшие от зноя листья деревьев, иссушившуюся, но не потерявшую зеленого цвета траву. Затем через минуты три-четыре шквалом порывистого ветра принесло плотную стену интенсивно льющейся воды, будто наверху кто-то опрокинул на землю бездонную бочку. Прохлада, пришедшая с дождем, на некоторое время даже несколько обрадовала нас, уставших от затянувшегося зноя. Но стихия вместо того, чтобы остудить свой пыл так же внезапно, как и проявила свою силу и мощь, воцарилась на долгие несколько суток. Дождь то стихал, будто позволяя листве сбросить с себя чрезмерно накопившуюся влагу, то начинал лить с новой, неиссякаемой силой.

– Что-то холодно стало, – сказал Максим, съежив плечи и демонстративно подрагивая ими.

Али виновато опустил глаза. Мне же было все равно. Стихия даже радовала: было, на что посмотреть и хоть немного отвлечься от тяжких мыслей. Только задуваемые через решетку холодные брызги доставляли небольшой, вполне переносимый дискомфорт. Особенно не беспокоила и образовавшаяся прямо под люком небольшая лужица.

Сначала испортил все Хозяин. Он подошел к яме в армейской плащ-палатке с капюшоном, накинутым на голову в неизменной черной маске, и принялся накрывать входное отверстие кусками ржавой жести и жалкими обрывками рубероида. Не удосужившись сполна оценить плоды своей заботы о пленных, поспешно покинул пределы нашей обители. Они же не преминули сказаться буквально через минуту: вместо брызг вниз полились ручьи, стекающие из переполненных блюдец, в которые превратились латки на решетке. А еще через некоторое время вода мощным потоком ринулась в наше подземелье из огромных луж, образовавшихся вокруг люка.

Мы перенесли матрацы к задней стенке и быстро соорудили запруду. А вода прибывала и прибывала, что заставляло нас постоянно поднимать «дамбу» глиной, которую соскребали со стен. Но вскоре стала очевидным бессмысленность нашего самоотверженного труда. Когда мы подняли заграждение на приличную высоту, услышали тревожный вскрик Максима. Оглянувшись, увидели, как он судорожно стряхивает с себя воду, которая ручьем потекла уже с потолка. Все трое дружно бросились затыкать образовавшуюся брешь кусками ваты, вырывая ее из крупных прорех моего матраца, который уже весь был пропитан влагой, просачивающейся через хлипкую насыпь. Но не успели по достоинству оценить результаты вовремя предпринятой меры, как течи открылись во множестве других мест дубового наката. Тут уж мне стало понятно, что и это занятие не имеет никакого смысла.

Безвыходность положения придала Максиму решительности.

– Надо сказать. Им нужны деньги. За трупы они вряд ли что получат.

Я не возражал, но брать на себя инициативу не хотелось. Не то, чтобы не рассчитывал на сочувствие охраны. Представления не имел, каким способом можно привлечь к себе внимание боевиков. Не кричать же во весь голос: «Помогите!».

Понимал это и Максим. Но в отличие от меня решил не терять зря времени и продолжить неравную борьбу с прибывающей водой, пока не объявится кто-либо возле ямы. Он вытаскивал из моего матраца все новые и новые куски мокрой ваты, тщетно пытаясь заткнуть ими многочисленные дыры.

– Неужели ты не понимаешь, что бесполезно? – разозлился я. Промокшие до нитки, мы сидели на корточках, почти касаясь глиняной жижи своими пятыми точками.  

– По-твоему, лучше просто ждать, ничего не делая? – огрызнулся он, демонстрируя не меньшую злобу.

– Да пойми ты, вода пропитала всю насыпь на бревнах. Снизу ее уже не остановить.

К моему удивлению, к бесполезному занятию с большой охотой присоединился Али. Не обращая на меня никакого внимания, вдвоем они стали скакать на корточках из угла в угол, с энтузиазмом просовывая между бревен ватные комки, предварительно выжимая из них воду. А во мне между тем стала расти злость. С каждой минутой ее становилось все больше и больше. Почему они не внемлют разуму, думал я, готовый накинуться на них с бранью. Демонстрируют свое преимущество передо мной? Конечно! Вся их бессмысленная суета – не что иное, как проявление солидарности двух не обреченных против одного обреченного. Мне следовало догадаться об этом еще во время их героической борьбы с комарами при помощи жалких тряпок. Вот и теперь устроили спектакль с прыганьем на корточках с мокрыми ошметками ваты, чтобы выразить в высшей степени безразличие ко мне.

Внезапно почувствовал, что еще немного, и у меня начнется истерика. Дабы предупредить ее, стал успокаивать себя уговорами: «Что я, в самом деле? У москвича свои заботы и чаяния, у водителя свои. Жизнь им гарантирована, потому выйти из плена им лучше здоровыми, чем больными».

Чтобы окончательно совладать с собой, разорвал свой матрац и также принялся закрывать щели ватными комками. С помощью Максима перекрыл струю, которая стекала мне прямо на голову.

– Вот видишь, – обрадовался он итогам совместных усилий, – а ты говоришь: бесполезно, бесполезно.

Но радость его долгой не была. Ватная затычка, накопив изрядно влаги, тут же сорвалась ему на плечо. Но сдаваться он не собирался.

– Если даже на минуту мы остановим течь – тоже результат, все равно польза, – подбадривал он не то себя, не то меня.

Но вскоре благоразумие взяло вверх над всеми тремя одновременно. Бросив заниматься ерундой и опустив вниз руки, стали молча дожидаться кого-либо из охраны.

Хозяин появился поздно вечером, когда яма была заполнена водой настолько, что она хлюпала под ногами при малейшем движении. Он убрал с решетки жестянки и рваные куски рубероида, осветил нас фонариком.

– Как вы там? – спросил он. В голосе чувствовалось искреннее переживание.

– Течет отовсюду, – выпалил Максим с обидой, идущей из глубины души. – Мы уже почти по колено в воде. Заболеем. Все промокло: и одеяла, и матрацы, и одежда.

Хозяин, не поверив, направил свет фонарика поочередно во все углы. Удостоверившись, что его не обманывают, низко наклонился и прошелся лучом по дубовому накату.

– Потолок не должен был протечь.

– Говорю же, течет отовсюду. Воды столько, что не то, что лежать, сидеть невозможно, – упорствовал полковник. Даже стал распекать боевиков за нерадивость: – Значит, плохо строили, если ваше сооружение не выдержало первого дождя.

Хозяин сделал вид, что не заметил в его голосе ни иронии, ни откровенного упрека.

– Ладно, что-нибудь придумаю.

Но думал слишком долго. Настолько долго, что мне хватило времени объяснить для себя одержимость Максима в его стремлении противостоять внешним невзгодам. Командир гарантировал ему жизнь, и если слова того чего-то стоили, то ему лучше выйти из плена не только живым, но и здоровым. И не было для него ничего зазорного в том, чтобы потребовать от подчиненных местного высшего начальства бережного отношения к себе. При этом нисколько не сомневался, что они будут стараться угодить командиру с надеждой, что и им перепадет деньжат от полученного за москвича выкупа.

…Хозяин появился в сопровождении двух молодчиков, нам незнакомых и, в отличие от него, не скрывавших своих лиц. Один из них, небольшого росточка, коренастый юнец, привычным движением обезвредил растяжку, сдвинул в сторону крышку люка и протянул вниз руку.

– Выходите. Давайте я вам помогу, – доброжелательно обратился он к нам с сильным чеченским акцентом.

По очереди вытянул всех троих наверх. Глаза его при этом светились детской добродушной улыбкой. Затем взял за руки Али и Максима и молча повел в темноту. Мои сокамерники послушно побрели за ним с повязками на глазах, которые они надели на себя еще в яме. Почему-то я забыл сделать это, и, сообразив, что открытое лицо выделяет меня от моих друзей по несчастью, быстро водрузил на лицо грязную тряпку и поспешил вслед за теми, к кому было проявлено удивительное благодушие.

Остановил мое торжественное шествие без поводыря Хозяин, резким движением схватив за локоть и оттащив назад от окопа. Услышав, как мои сокамерники спускаются в него, последовал их примеру.

– Стой! Здесь ступеньки, осторожно! – еще раз придержал меня Хозяин.

Когда отсчитал их ногами все до единого и уверился, что стою на ровной площадке, в нетерпении сдернул с лица повязку. То, что предстало перед глазами при свете керосиновой лампы, поразило мое воображение. Мы оказались в сухой комнатке метра четыре в длину и метра три в ширину, в которой могли стоять во весь рост, не касаясь головами потолка, обтянутого солдатскими одеялами. Против входной двери, сколоченной из дубовых жердей, – нары в два яруса, также сбитые из неотесанных тонких дубовых бревен. Такие же лежаки – с левой стороны от входа. Это была землянка – оптимальное сооружение, которое мог позволить себе человек в военно-полевых условиях. Но больше всего поразило, что стены ее были покрыты плотной армированной пленкой.

– Мы отвели вам самый лучший блиндаж, – не преминул отреагировать на наше непритворное удивление Хозяин. – Даже у нас самих условия похуже.

То, что «хоромы» не полагались нам по статусу, сообразил сразу. Достались по принципу: не было бы счастья, да несчастье помогло.

– Максим, ты военный, – подтвердил мои догадки Хозяин. – Хочу сразу предупредить: под нарами боеприпасы – противопехотные и противотанковые мины, одна ракета земля-воздух. Советую не шутить с ними. В случае чего, от вас одни ошметки останутся.

– По-моему, с таким арсеналом и ошметков не будет, – заметил полковник, заглянув под нары.

– Вот видишь, сам все знаешь. И арсенал нам перенести некуда, оставляем вам на хранение.

– Только смотрите, не вздумайте применить против нас, – решил отметиться второй из незнакомых нам боевиков. – Кто знает, может, захотите в войнушку поиграть.

Они еще долго колдовали над решетчатой дверью. Привязали ее к стойке цепью, навесили замок. Не забыли про растяжку.

– К дверям не подходить, – скомандовал напоследок Хозяин, пальцем указав на веревку, лежавшую поверх бруствера окопа, намекая на то, что одним концом она завязана на чеку от гранаты.

Мы стали обустраиваться при свете керосиновой лампы. Из прежнего набора постельных принадлежностей спасти удалось только одеяла. Остальное к моменту эвакуации находилось под водой. Потому пришлось собрать в кучу найденные в землянке тряпки, чтобы заложить ими неровности между плотно сбитыми жердями. А их было на удивление немало: изодранные ватники, порванные мужские рубашки и невесть откуда взявшиеся женские шерстяные кофты. Но как ни старались, не удалось выровнять спальные места настолько, чтобы не испытывать боли в боках во время пребывания в горизонтальном положении. Впрочем, на перинную мягкость спальных мест никто из нас и не рассчитывал.

– Странно, – промолвил я, удостоверившись, что в блиндаже не осталось ни одной тряпки, которую можно было бы пустить в дело.

– Что странно? – спросил Максим.

– Только один раз, и то только в первый день, в самом начале артобстрела, подумал про растяжку. В последующие даже не вспоминал о ней.

– А у меня голова в большинстве своем только и была занята мыслью, что гранату может сорвать в яму от разрыва снарядов.

– Ну и зануда ты, товарищ полковник.

– А что ты хотел услышать?

Действительно, какого ответа я ждал от него? И почему вообще вспомнил про то, что уже было и прошло, и что, как надеялся, уже не повторится?

– Да ничего, – буркнул я.

На лице Максима опять нарисовалась снисходительная улыбка, что вызвало во мне прилив необъяснимого раздражения…

 

- XXX -

 

Несколько дней пребывания в новом жилище, которое было построено в едином комплексе со всеми оборонительными сооружениями, позволили распознать распорядок жизни боевиков. Днем их почти не было слышно, на базе обычно стояла мертвая тишина, как будто и нет никого. Лишь едва уловимые звуки, периодически издаваемые затаившимися снаружи людьми, давали понять, что они здесь, они рядом, и что нас иногда подслушивают. Когда сопение доносилось со стороны вентиляционного отверстия, предупреждал об этом Али, который расположился прямо под ним на нарах против дверей. Ежели подкрадывались к дубовой решетке, звуки первыми доходили до меня с Максимом, так как мы обустроились слева от входа. В таких случаях все трое по команде прекращали разговоры, затаив дыхание, пытались предугадать, что последует за удовлетворенным или неудовлетворенным любопытством охранников.

Чаще всего, кто-либо из них, почувствовав, что его вычислили, быстрыми шагами начинал удаляться от блиндажа. Мне же всегда было невдомек, какую информацию хочет выведать охрана. Тем более не понимал Хозяина, вызывавшего у всех троих некоторые симпатии, если они вообще были возможны по отношению к охраняющему живой товар с надеждой на долю от выкупа. Но в большинстве своем именно на него я думал, когда слышал, как кто-то широко расставленными ногами спешно перебирает глиняные ступеньки.

Оживала база к вечеру, оживала суетой большого людского скопления. И очень часто к решетчатым дверям нашего блиндажа нет-нет да подбегали юнцы, чтобы поглазеть на нас как на зверей в клетке.

– Вы не скажете, который час? – как-то вежливо спросил Максим у очередного ротозея.

– А ты куда-то торопишься? – ехидно парировал он, чем вызвал у всех троих неподдельный горький смех.

На лице боевика нарисовалась довольная улыбка. Он важно отвернулся от нас, стал медленно подниматься по лестнице, дабы никоим образом не выдать нетерпение, которое заставляло его побыстрее оказаться среди своих и похвастать удачной шуткой.

Дружный гогот не заставил себя ждать. Затем послышался топот бегущих по ступенькам ног. К решетке прильнуло несколько человек, также одержимых желанием поразвлечься.  

– Ты что, писатель? – обратился один из них к Максиму.

О том, что среди пленных есть представитель творческой профессии, прекрасно были осведомлены участвовавшие в нашем вооруженном захвате. Несомненным было и то, что информацию передали тем, кому следовало охранять нас в ожидании выкупа. И, когда Максим, по достоинству оценив все преимущества нашего нового жилища, осмелился попросить тетрадку, охранники не только не разозлились наглости Максима, а с большой охотой и в предельно короткий срок откликнулись на его просьбу. Столь активное послушание мне стало окончательно понятным через день-два. Хозяин перед очередным выводом в туалет бесцеремонно вырвал тетрадку из рук полковника и унес с собой для ознакомления с его содержимым. Вскоре весь отряд с огромным удовольствием стал участвовать в ежевечерних публичных чтениях. Отдельные члены его обнаруживали себя в качестве героев черновых набросков, и сердца их переполнялись непритворной гордостью от осознания собственной значимости.

Я же, наблюдая за тем, как юнцы периодически окунаются в омут тщеславия, не переставал удивляться тому, как искусно умел владеть ситуацией Максим. Он прекрасно понимал, что его литературные шалости нелишни. Несмотря на обещание командира сохранить ему жизнь, от случайности в виде неконтролируемой агрессии кого-нибудь из бешеных он застрахован все-таки не был.

Из всего сказанного я был уверен, что изрядно побаловавшему боевиков неординарным вниманием ждать подвоха от вполне закономерного вопроса вряд ли стоило. Также думал он сам, потому с удовольствием ответил: «Да, я писатель».

Но подвох последовал незамедлительно.

– Все равно педераст! – вынес вердикт спрашивающий. Шутка, явно заготовленная по пути к блиндажу, вызвала бурную радостную реакцию толпы.

Следом решил отличиться другой юноша, по всей видимости, неплохо усвоивший школьную программу по литературе.

– Максим Горький, значит.

К моему вящему неудовольствию очередь быстро дошла до меня.

– А Булат, он кто? – подключился к забаве еще один.

– Окуджава, – вставил грамотный, – певец-бард такой был.

– Нет, так у нас в селе звали дурачка, мы все время подкалывали его, – возразил тот, кто был менее осведомлен в вопросах, напрямую не касающихся привычной для него сельской жизни.

– А Али, не иначе как боксер, Мохаммед Али, – заявил о себе еще один. – Приколись, у нас в плену писатель, боксер и певец.

– Нет, лучше, дурачок, – настаивал на своем тот, кто претендовал на более достоверную аналогию.  

– Значит, будем расстреливать писателя, боксера и… дурачка, – заключил самый грамотный.

Наступило гробовое молчание, вслед которому, юнцы, исчерпав свое остроумие, спешно покинули нас.

Однажды целая ватага боевиков, легко преодолев препятствие в виде решетки на растяжке, ввалилась в блиндаж, заняв всю свободную от нар часть. Никого из постоянной охраны среди них не было. Возглавлял толпу высокий светловолосый парень в наглухо застегнутой и подпоясанной солдатским ремнем шинели. От своих собратьев его отличала не только нарочитая военная выправка. На его продолговатом лице отчетливо читались следы интеллекта и уравновешенности.

– Это ты писатель? – обратился он к Максиму.

– Да, – ответил он, уже не особенно радуясь чрезмерному неравнодушию боевиков к его призванию.

– А можно я тебе стихи почитаю? – неожиданно спросил юноша.

– Конечно, – облегченно выдохнул наш сокамерник.

И он стал декламировать «Евгения Онегина» огромными кусками. Затем перешел к стихам Хлебникова, Пастернака, Мандельштама, объявляя авторство. Его друзья заворожено смотрели то на него, то на Максима, дабы увидеть на лице последнего неподдельное восхищение. Читал долго, потому что неожиданно для себя нашел слушателя, который мог по достоинству оценить его незаурядные способности. В завершение после короткой паузы, с трудом поборов стеснительность, обратился к Максиму: «А эти стихи не слышал?». И тут выдал довольно складно выстроенные поэтические ряды, по размеру напоминавшие четырехстопный ямб романа в стихах Пушкина. Пораженный его природному дару, не сдержался и спросил:

– А не ты ли автор?

– Нет, – ответил он. И даже в темноте блиндажа было видно, как лицо покрылось густой краской.

– У вас, русских, всегда были прекрасные литераторы, и почти всегда скверные правители, – заключил поэт, с трудом справившись со смущением.

Боевики ушли, разбередив в душе Максима тоску по профессии. Он сел поближе к керосиновой лампе и что-то начал усердно заносить в изрядно помятую тетрадку.

– Будь осторожен. Вдруг не так поймут, – обратился я к нему, почему-то ни с того ни с сего почувствовав таящуюся опасность в его литературных упражнениях.

– Ерунда, – ответил он самоуверенно.

Но я как в воду глядел.

После «творческого вечера» поэт еще дважды почтил нас своим посещением. В первый раз подбежал к дверям и украдкой бросил у порога несколько пакетиков сухого порошка для приготовления сладкой воды. При этом быстро удалился, то ли стесняясь своей доброты, то ли стремясь остаться незамеченным для остальных, которые могли заподозрить его в чрезмерно мягком отношении к пленным. А вот во второй раз в нем уже невозможно было узнать добродушного уравновешенного стихотворца, проникновенно декламировавшего стихи великих русских поэтов. Он даже не зашел, а ворвался в блиндаж с двумя боевиками в сопровождении и стал орать с такой злостью, что подобное никак не вязалась с его интеллигентной натурой.

– Кто из вас знает чеченский, кто из вас из спецслужб? Ты?! Ты, полковник?!

Никогда не интересовался записями Максима, и мне было неведомо, какие мысли и чувства он переносил на бумагу. Был абсолютно уверен, что ему не взбредет в голову писать нечто крамольное в адрес боевиков. Но почему-то очередное ознакомление с его «подземным» творчеством вызвало у командира подозрение, что он знает чеченский язык. А если русский знает чеченский – значит непременно из спецслужб: такова была простая логика контрразведки армии Ичкерии. Поэт, скорее всего, сам не верил в бред, который несет. Но вывод был сделан начальством. А с ним, как я понял, в отряде не спорят. Потому, не дождавшись ответа, он подхватил нашего полковника за руку и грубо уволок из блиндажа.

Вернулся Максим в подавленном состоянии.

– Что случилось? – настроение сокамерника насторожило меня.

– Не понимаю, что криминального нашли в моих записях? – писатель был в состоянии крайней растерянности.

– Ты толком объяснить можешь, – стал я выходить из себя, не на шутку встревожившись его выражением беспомощности на лице.

– Его взбесило содержимое тетрадки.

– Кого?

– Командира.

– Ну что тебя угораздило написать? Предупреждал же тебя.

Оказалось, что он воспроизвел разговор с одним из боевиков, который редко появлялся на нашем горизонте. Начался он с банального интереса к месту жительства Максима в Москве.

– Так, ты, говорят, в Солнцево живешь? Знаю, знаю братву из этого района.

– А сам-то давно из Москвы? Я ее очень люблю, – полковник робко попытался перевести разговор на другую, более безопасную, на его взгляд, тему.   

– Месяца три назад пришлось делать ноги. Менты с братками объединились и вместе поприжали нас, – продолжал боевик гнуть свою линию.

– А нет ли в отряде «синих чулок»? – Максим сделал еще одну крайне неудачную, как оказалось впоследствии, попытку поменять предмет беседы.

– Не знаю, не видел. Может, есть где-то в других отрядах, в нашем их нет, – скучным тоном ответствовал боевик. – Командир у нас суровый. Но справедливый! Не жалует в отряде женщин. Как правило, они легкого поведения.

«Но причем тут знание чеченского языка?» – подумал я, и тут же вспомнил, что Боксер был последним, кто забрал тетрадку и не вернул ее. Только ему с его излишней подозрительностью могло прийти в голову при ознакомлении командира с ее содержимым сопроводить не очень лестными для писателя комментариями.

Реакция начальника оказалась неожиданной как для Максима, так и самих боевиков.

– Какого черта ты интересуешься «синими чулками»? Это и есть твое задание – собирать информацию о женщинах, воюющих за свободу Ичкерии. Ты соврал, что не из спецслужб. Я тебе пообещал жизнь, я же беру свои слова обратно. Ты оказался не тем, кем представился. Кто тебе дал информацию о «синих чулках»? Ты можешь указать на него? Велю расстрелять его за длинный язык.

– Не знаю. Темно было. И он был в маске-чулке.

– По голосу сможешь узнать? – не унимался командир. Кажется, он всерьез был озабочен проблемой.

– Может, и узнаю, но не уверен.

– Сейчас по очереди будем подзывать всех, кто общался с тобой. Твоя задача указать на болтуна. В противном случае пустим тебя в расход.

– А если ошибусь, и пострадает невинный?

– Не твоя забота.

Не на шутку перепуганных боевиков подводили к командиру одного за другим.

– Ты знаешь, кто это? – спрашивал он у каждого, указывая на москвича.

– Пленный полковник.

– Хочешь его расстрелять?

– С большим удовольствием.

– А за что ты хочешь его расстрелять?

– Слишком раздобрел на чеченских харчах.

– Ладно, иди.

Таким образом, допросу с пристрастием были подвержены несколько человек. Но ни в одном Максим не узнал «болтуна». Последним был Поэт.

– По-моему, наш писатель тебе очень понравился, – обратился к нему командир, не выказывая никакого почтения к его поэтическому дару.

– Не понравился он мне, – стал оправдываться тот.

– Тогда отведи его в лес и расстреляй.

Поэт снял с плеча автомат, направил дуло в сторону пленного и скомандовал: «Пошли».

– Клянусь всем святым и дорогим для меня, что весь разговор носил безобидный характер. Спрашивал чисто из журналистского любопытства. Ничего крамольного никем из ваших сказано не было, – Максим попытался преломить ситуацию, и у него получилось.

– Так ты писатель или журналист, – смягчился командир.

– В первую очередь журналист. И в Афгане был в командировках как журналист.

Напоминание об Афганистане еще больше раздобрило начальника. Уловив перемены в его настроении, москвич продолжил: «Ты сам подумай, кто станет секретные мысли излагать на бумаге, зная, что в любую минуту вы можете забрать у меня тетрадку, посчитать количество страниц».

Как ни странно, но аргумент оказался весомым для командира. Он отменил приказ и велел препроводить полковника в блиндаж. Наверное, весь его гнев был обрушен на Поэта и всех остальных боевиков за отсутствие должной бдительности. Полагать так заставило то, что больше никто, кроме охранников, не подходил к дверям нашего блиндажа, что, в общем-то, нас вполне устраивало.

 

- XXXI -

 

К середине июля нами было подмечено, что редкая ночь обходилась без непрекращающихся почти до утра перестрелок. В большинстве своем они были едва слышны, приглушенные расстоянием и насыпью глины на крыше блиндажа. Но иногда автоматные очереди прорезали воздух летней ночи совсем рядом, заставляя вздрагивать всех троих от неожиданности. Мы не знали, как реагировать на них: то ли радоваться, – а вдруг пришли за нами, то ли огорчаться, потому что не были уверены в благополучном исходе боевой операции по нашему освобождению.

В любом случае признаки явной боевой активности особого удовольствия нам не доставляли. Одному Богу было известно, чем для нас мог закончиться очередной ночной бой. Вполне возможно, что и наша охрана могла принять в нем самое активное участие, и тогда в случае гибели кого-либо из членов ее непременно нашелся бы тот, кто в приступе гнева мог легко выместить на нас все зло от безвозвратной потери. Исключить такой вариант развития событий было нельзя. Потому мысль о побеге, которая нет-нет да приходила в голову, вдруг засела в ней занозой. «А почему бы и нет? – убеждал себя. – Момент был самый, что ни есть подходящий. Боевики, приставленные к нам, могли утратить бдительность, занятые по ночам более важными делами, нежели кормление пленных и вывод их в туалет».

Но всегда приходилось сдерживать себя в своих вполне закономерных побуждениях по той лишь причине, что был абсолютно уверен, что подручные боевиков в моем родном городе, узнав о побеге, не преминут заманить в Чечню кого-либо из моих родных и посадить его в яму взамен меня. По тем временам это не было чем-то из ряда вон выходящим. При таком раскладе побег, будь он даже удачным, терял всякий смысл. Наоборот, приобретал для меня еще более трагический характер.

Была еще другая причина. Она заставляла сомневаться уже в возможности самого побега. Не зная, что такое растяжка по своей задумке, и как ее обезвредить, решиться на побег было равносильно самоубийству. А до такого состояния пока еще не дошел. В то же время не давали покоя подозрения, что установка ее всего лишь имитация на устрашение. Сомнения еще более укрепились во время ночных артобстрелов, когда целую неделю или даже больше утюжилось расположение отряда. По идее, гранату должны были убрать. Землю над нами так трясло, что при наличии ее она непременно упала бы в яму. Однако не убрали… Или, может, не заметил?

Как бы там ни было, несмотря на весомость аргументов против побега, мысль о нем прочно закрепилась в моем подсознании и грозила перерасти в навязчивую идею. В то же время интуиция подсказывала, что при сложившихся обстоятельствах добром для меня это не кончится. Очередная серьезная нервная встряска могла легко подвигнуть меня на непродуманные решения, которые непременно возымели бы весьма печальные для меня и моих сокамерников последствия.

Некоторую ясность в образовавшийся в голове сумбур привнес Максим. Однажды, разбуженный очередной перестрелкой и впав в состояние вполне обоснованной тревоги, я вдруг со всей отчетливостью осознал, почему в первую ночь в блиндаже беспричинно даже для самого себя спросил у него про растяжку. Мне почему-то именно на новом месте очень захотелось узнать у военного человека, нет ли у и него подозрений подобных моим. Судя по ответу, их у москвича не было. Не считаться с авторитетным мнением полковника сугубо гражданскому лицу было очень даже глупо. К тому же, нравится мне или нет, не мог не отдать должное его умению хладнокровно оценивать обстановку и находить выходы из самых трудных положений, которые зачастую касались не только его. И то, что я сам не раз пользовался плодами инициатив сокамерника, вызвало во мне чувства благодарности. «А ведь мог попасться вместо него какой-нибудь неврастеник. Это намного усложнило бы наше с Али положение». – И в первый раз посмотрел на сложившуюся ситуацию именно с этой стороны.

Утро встретил с теми же чувствами признательности к Максиму. Повернулся в его сторону и обнаружил сидячим на корточках возле керосиновой лампы. Присмотрелся, и перед глазами встала странная картина. Приспособив свою пиалу для чая под силок, он… ловил мышей, которых в нашем блиндаже было видимо-невидимо. Вытащив очередного грызуна из ловушки, поднес к глазам и стал пристально рассматривать.

– Убивать будешь? – спросил я, увидев возле лампы несколько дохлых тушек.

– А тебе, что жалко?

– Жалко.

– А мне нет. Они мне спать мешают. Ладно, если бы только под одеяло лезли, так нет – бегают по лицу, как солдаты по полигону.

– Они же не кусаются. Потом – они полевые. Такие мягкие, пушистые, не то, что домовые уроды.

– Для кого мягкие, пушистые, а для меня разносчики заразы, – с этими словами писатель деловито свернул мышке голову. – Вот мошек тоже пожалей, – ткнул он пальцем в сторону лампы, изобразив на лице крайнюю степень пренебрежения к слишком жалостливому сокамернику.

Вновь подивившись его невозмутимости в столь неординарной ситуации, машинально последовал его совету и бросил взгляд на керосинку, которая горела у нас круглые сутки. Увидел роем кружащуюся над ней мошкару. Слетаясь на свет, насекомые мгновенно обжигали свои тоненькие крылышки и опадали к основанию фитиля, образуя темные горки. Как правило, Али перед сном стряхивал их на глиняный пол. Но к вечеру следующего дня картинка повторялась.

Жалеть мошек мне почему-то не хотелось. Но вдруг обнаружил закономерность, на которую никогда раньше не обращал внимания. Горок образовывалось всегда две, – одна чуть больше другой. Невольно процитировал Лермонтова. Очарованный видом Эльбруса со стороны Пятигорья, он нашел самое прекрасное сравнение увиденному: «Две вершины, как девичьи груди…».

– Какой же извращенной фантазией надо обладать, чтобы разглядеть в грудах мертвых насекомых девичьи груди.

Максим явно не был настроен на беседу в мирном русле. На помощь мне пришел Али. Услышав слово груди, встрепенулся, привскочил со своего неудобного ложа, резко повернулся в нашу сторону и внимательно стал ждать продолжения разговора.

– Ишь, как он ожил! – уже по-доброму засмеялся Максим.

В ответ и водитель расплылся в широкой улыбке.

– Нет ни одной женщины, которая отказала бы мне, – безапелляционно заявил он, на что умудренный опытом писатель, демонстрируя недюжинные познания и в делах сердечных, не менее безапелляционно заметил: «У каждой категории мужчин – свои женщины».

К большому сожалению Али, беседа на приятную для него тему, не успев начаться, быстро завершилась. Подождав еще немного и сообразив, что более взрослые товарищи не проявляют особого желания поделиться жизненным опытом именно в вопросах взаимоотношений с прекрасным полом, принял привычную позу – повернулся к стенке и стал переваривать сказанное москвичом. Не переварив, ушел в мечты, не иначе как о вольной жизни. А о чем еще оставалось думать в замкнутом пространстве симпатичному, молодому, холостому? Даже позавидовал ему, так как сам вдруг оказался одержимым страстями другими – впал в глубокие переживания о детях, тоска по которым стала просто невыносимой. В мою голову никак не хотела уложиться мысль, что меня больше не будет рядом с ними. Пронзительно остро почувствовал себя неотделимой частью чего-то очень важного и особенного, соединяющего единое целое неразрывными узами. Ощущение, которое формировалось годами, в каждодневном нелегком труде, связанном с заботами о семье, вдруг приобрело совсем иное значение. Только на краю пропасти с душераздирающим откровением до конца осознал, каким же огромным счастьем было нести тяжелую ношу главного члена семьи.

Чтобы отогнать от себя скорбные мысли, вновь посмотрел в сторону Максима, который, по моему мнению, непременно должен был впасть в такие же как у меня переживания. Но он по-прежнему продолжал усердно ловить мышей. Его невозмутимость сильно разозлила.

– Бесполезно. Всех их не переловишь: убьешь одних, придут из леса другие. И, если они не совсем безмозглые и умеют хоть как-то общаться, перестанут лезть в силок за твоим черствым хлебушком. Даже тараканы дважды не попадаются на одну и ту же ядовитую приманку.

– Ты и тогда говорил, что бессмысленно разгонять комаров. Зато спал без задних ног, пока мы с Али трудились до изнеможения.

– И это было бесполезно, – упрямствовал я, с трудом сдерживая злость. – Надо же быть таким идиотом, чтобы пытаться на всю ночь избавиться от летающих насекомых, когда крышкой от люка – деревянная решетка?!

Выразив на лице презрение к сокамернику, полковник демонстративно повернулся ко мне спиной и стал с еще большим усердием ловить мышей. К вечеру он обезвредил их до пятидесяти штук, что привлекло внимание охраны.

– Не надо их убивать, – попросил Хозяин, увидев горку серых тушек рядом с керосиновой лампой. – Я принесу трехлитровую банку, собирай в нее живыми. Мы подвешиваем их за хвост к веткам деревьев и тренируемся в стрельбе из автомата.

Охранник не сдержал обещания, не принес стеклянную тару для сбора грызунов. Впрочем, она Максиму уже была не нужна – он не стал на следующий день продолжать охоту на безобидных грызунов. Кажется, и ему такая забота о своем здоровье показалась чрезмерной.

 

- XXXII -

 

Командиру отряда вдруг вздумалось устроить нам баню в прямом смысле этого слова. Ранним утром охрана торжественно объявила, что намечается санитарная ночь и предстоит поход на речку. «А то завшивеете и заразите нас тифом», – от себя прокомментировал волеизъявление начальства один из боевиков.

Как только ночь вступила в свои права, нам приказали надеть на глаза повязки и выйти наружу. Через минуту, крепко вцепившись друг в друга, на ощупь выверяя каждый шаг, мы медленно спускались по пологому склону. Слышно было слабое журчание ручья. Чем ближе мы были к подножию обрыва, тем сильнее становился его шум. И вот уже почувствовал, как водой наполнились туфли, надетые на босые ноги.

– Снять повязки и не оглядываться.

Команда «раздеться», которая последовала следом, была излишне. Мои друзья по несчастью бодро скинули с себя одежду и, забравшись на середину ручья, плашмя легли в еще не успевшую остыть воду. Я осторожно снял промокшую обувь и аккуратно поставил на берегу.

– Что ты возишься, мойся быстрей… Мыло возьми.

Взял огрызок хозяйственного мыла из рук нетерпеливого боевика и по привычке вознамерился поблагодарить его, но вовремя одумался, вспомнив предупреждение не поднимать головы и не оглядываться. Скинул одежду и неспешно зашел в заводь. Никак не удавалось превозмочь стыд от наготы, что делало все мои движения еще более медленными.

– Тебе говорят, быстрей. В любую минуту может начаться артобстрел, и тогда костей твоих не соберешь. – Боевик по-прежнему стоял рядом.

Не удержавшись, все-таки повернулся в его сторону и увидел черную маску с крупными прорезями для глаз и рта. Потом, подняв голову, посмотрел вверх по склону. На краю обрыва стояли два автоматчика также в масках. Перевел взгляд на другую сторону реки – там тоже два автоматчика. Невольно возникла безрадостная мысль: мы как евреи перед газовой камерой фашистского концлагеря.

Мне не очень хотелось купаться: свежего белья нет, полотенец, чтобы вытереться, тоже нет. На берегу на влажной гальке лежала моя грязная одежда: брюки и солдатская гимнастерка образца 1941 года, которой меня снабдили взамен быстро износившейся белой парадной рубашки с короткими рукавами. А в землянке ждали груда тряпок вместо матраца, облепленное кусками глины и чернозема шерстяное солдатское одеяло.

В отличие от меня мои друзья по несчастью оказались более расторопными. Все «банные» манипуляции Максима были уверенными, не вызывающими у него никаких сомнений в их надобности, как у человека бывалого, привыкшего к походной жизни. Мучительная и бессмысленная в моих глазах водная процедура ему доставляла истинное удовольствие. Для Али, судя по его обстоятельным движениям, ночное купание было необходимостью, продиктованной чужой довлеющей волей. Прежде чем натереть мылом тело, он снял с себя трусы, попытался намылить для стирки, потом, почему-то оставил затею и швырнул их подальше на склон другого берега.

Я постепенно стал входить во вкус, тщательно натер свое исхудавшее тело мылом, также тщательно смыл с себя пену, зачерпывая воду руками. Затем, собравшись с духом, нырнул с головой в прохладу ночной реки, и мгновенно впал в состояние благости от соприкосновения всем телом к большому количеству вмиг потеплевшей воды. 

– Все, все. Заканчиваем водные процедуры, – слишком рано последовала команда.

Послушно выйдя на берег, мои сокамерники быстро втиснули свои мокрые тела в грязную одежду. Не в силах превозмочь брезгливость, я ограничился только трусами. Брюки и гимнастерку закинул на плечо, чтобы надеть их потом после того, как обсохну. Плотно завязав глаза, по той же тропе, тем же порядком – впереди Максим, следом я и замыкающий Али, мы стали возвращаться назад. Шли уже более уверенно, так как украдкой каждый из нас успел осмотреть дорожку, ведущую на вершину обрыва.

– Можете снять повязки, – смилостивился один из конвоиров, понимая ненужность такой предосторожности. Без них наше движение вверх по склону ускорилось.

Во все время нашего «банного похода» боевики в большинстве своем хранили сосредоточенное молчание, упиваясь мерой ответственности возложенного на них задания. А тут вдруг прозвучала громкая чеченская речь, в которую было вставлено русское слово «цапля», затем последовал гомерический хохот, подхваченный и Али. Оглянувшись на него и вокруг себя, понял, что смеются надо мной.

…Когда вернулись в блиндаж, я, снедаемый обидой, спросил у водителя, что так рассмешило его и этих придурков?

– Сзади вы действительно были похожи на цаплю – тоненькие ножки, длинная борода, – фыркнул он.

Я провел рукой по мягкой шелковистой бороде, будто проверяя истинность наблюдений боевиков. Она лопатой лежала у меня на груди. А то, что за все время пребывания в плену мы успели изрядно похудеть, знал и без них. Максим давно затянул свой ремень на последнюю дырку и уже пытался куском ржавой проволоки проделать еще одну. А я, никогда не носивший ремня, такой же ржавой проволокой связывал петли по бокам брюк, чтобы не спадали. Одним словом, настолько отощал, что Али, истощение которого подчеркивала бледно-желтоватая прозрачная маска на лице, не надо было знать чеченский язык, чтобы по одному слову «цапля» понять суть злой шутки.

Обида на него быстро прошла. По-настоящему неприятно было то, что по пути в землянку так и не обсох. Стал ждать, когда это произойдет, слегка вздрагивая всем телом от сильного ощущения холода. Прошло немного времени, достаточного, по моему мнению, чтобы не чувствовать мокрым телом обжигающей ночной прохлады, но оно так и не просушилось, как и волосы на голове и борода. До меня запоздало дошло, что в сырой землянке, вырытой в лесном массиве предгорья, высохнуть, не прибегнув к полотенцу, вряд ли было возможно. К тому же боевики уже давно сняли одеяла с потолка, убрали со стен армированную пленку, посчитав, что для нас такая отделка блиндажа слишком большая роскошь. Потеряв домашний уют, он уже мало чем отличался от обыкновенной ямы. Сверху, снизу, с боков веяло тяжелой сырой прохладой.

Решил вытереться гимнастеркой, но лишь размазал по телу грязь. Пришлось одеться и лечь под еще более грязное одеяло. И тут только заметил, что мы не одни в нашем подземелье. Прошел всего максимум час, за который нашу мрачную обитель уже успело оккупировать зверье. Это были грызуны явно беличьего вида, но никак не белки, потому что при сходных размерах и потрясающей подвижности хвосты у них были не пушистые, а длинные и тонкие как у пасюков.  И если бы не крысиные отростки, можно было бы только умиляться их шумной беготне по потолку. Они гонялись друг за другом ну прямо как дети, играющие в салки, периодически срываясь вниз и падая нам на грудь, колени.

– Да, тесновато стало, – заметил Максим, к которому также упорно не хотел приходить сон. – Но мы здесь хозяева, мы первые сюда пришли. Вернее, нас первыми сюда привели. Кыш отсюда!

Он снял с себя рубашку, скрутил ее и, встав на колени, стал разгонять неугомонную живность с таким же усердием, с каким боролся с комарами. Но в данном случае задору было больше – видно, поход на речку ему явно пришелся по душе. И воодушевление ему придала не столько банная процедура, хотя и она лишней не была, сколько желание боевиков ее организовать. Он правильно оценил ситуацию: забота о гигиене не что иное, как скудный вклад в поддержание нашего товарного вида.

 

- XXXIII -

 

Широко раскрытыми глазами смотрю на дно реки. Гладкие, известковой белизны голыши мягко скользят по лицу и кажутся такими теплыми в обжигающей холодом воде. Очень больно в затылке, трущемся о коварную твердь. Я медленно плыву по течению, придавленный ко дну толщей зрелого жестокого льда. Хочу вздохнуть. Рот, нос наполняются водой, и вдруг становится темно-темно. А я еще совсем маленький, чтобы понять, что это конец…

– Булат, проснись. Проснись же.

C трудом разжав окаменевшие веки, увидел перед собой бородатое лицо незнакомого человека.

– Я уже полчаса пытаюсь разбудить тебя. Ты стонешь и рыдаешь во сне. – Незнакомец пристально всматривался мне в лицо: – Как ты?

– Нормально, – ответил я, не понимая, что происходит. Еще мгновение и ко мне вернулась память. Узнал в бородаче Максима. На душе стало спокойней.

– Соседка, одноклассница старшей сестры, столкнула случайно в прорубь. Меня протащило до соседнего выруба метра три. Сестра и вытащила меня, ухватившись за пальто. Давно это было, в раннем детстве. В то время у нас в деревне водопровода не было. За водой ходили на речку. Она в ней зимой чистая и прозрачная. Да и летом грязной бывала редко – слегка мутнела после обильных дождей… От нашего дома до реки было всего ничего. С коромыслами на плечах сразу после уроков к ней тянулась вереница девочек младших классов, которым и вменялась обязанность – таскать воду. А я, как всегда, увязался за старшей сестрой…

– Ладно, ладно, потом расскажешь.

– Только сейчас понял, что мог тогда умереть. И мне стало так страшно…

– Не умер же, значит, не умрешь. Не умрем.

Окончательно проснувшись, понял, что очень серьёзно болен. Не хватало сил, чтобы просто поднять руку. А ног и вовсе не чувствовал, казалось, они отрываются от тела и уходят в мрачную темноту сырой, вонючей землянки. Банная ночь, однако, не пошла мне на пользу. Вернее, я перестарался в своем стремлении не испортить результаты долгожданной помывки.

– Может, позвать кого? – спросил сокамерник, прекрасно понимая бесполезность затеи. С самого начала плена нас предупредили, что болеть не рекомендуется, так как врачей у них нет, а лекарства стоят очень дорого.

– Не надо, – с трудом выдавил из себя.

– Придут, отмочат всех, – продолжал Максим, обращаясь больше к себе, чем ко мне.

– Больного, может, и не тронут, – добавил он, отдавая последнюю дань чувству солидарности тому, с кем волею случая оказался в плену.

– Не надо никого звать. Даже если захотят, вряд ли чем могут помочь.

Погоняв для пущей важности зверье, которое беспардонно заняло жилье во время банного похода его обитателей, сосед по нарам свернулся калачиком и заснул, чего мне еще долго не удавалось сделать.

Дышал он во сне тихо, будто и нет никакого дыхания, что пробудило в моей памяти воспоминания о давно минувших годах, полных покоя и безмятежности. Вся наша большая семья была счастлива, потому что жив и здоров был отец. Все в ней происходило с его ведома и по его распоряжению. Сколько себя помню, никогда не задумывался прав он или не прав в тех или иных своих деяниях, мнениях, облеченных в слова, чаще всего жесткие. И не только я. Ни одному из моих братьев и сестер в голову не приходило перечить ему. Ни тогда, когда он живой и здоровый, в расцвете сил наводил страх на все свое окружение: он ненавидел бездельников – любое откровенное проявление лени кем бы то ни было приводило его в негодование. Ни в последние годы его жизни, когда слабый и беспомощный он покорно ждал участи, которая была предвещена врачами еще в самом начале болезни.

С раннего детства в отношениях со мной отец всегда держал дистанцию. Я никогда не сидел с ним за одним столом, не заговаривал первым. В старших классах даже на велосипед, им же купленный, не смел садиться при нем, нутром чувствуя, что это ему может не понравиться. И с возрастом, когда был вынужден пуститься в относительно свободное плавание, не переставал любой свой поступок мысленно сверять с его возможным отношением к нему.

Может, в таком строгом воспитании, ставшем анахронизмом даже на Кавказе, и крылась причина того, что, зная о вердикте врачей, во все время его болезни я не сделал ни единой попытки поговорить с ним по душам, чтобы хоть на немного уменьшить его душевные и физические муки. Получилось, что просто наблюдал со стороны за тем, как медленно уходит жизнь из того, кого боготворил. Но уже после кончины его именно этот факт вызвал в моей душе труднообъяснимые тягостные переживания. Головой понимал, что винить себя не в чем – не мог по сиюминутному желанию переступить через то, что было заложено во мне с раннего детства. Не смел самочинно залезть ему в душу, пока он сам не выразил готовность открыть ее.

И вот теперь, когда смерть пристально и ожидающе посмотрела мне в лицо, я понял, что именно доставляло тогда непереносимые душевные страдания. Вдруг всем нутром своим осознал, как же тяжело было отцу чувствовать ее дыхание годами. И оттого стало жутко больно на сердце от заполнившей его безумной жалости к близкому человеку, так рано ушедшему в мир иной. Одновременно из глубины сердца вышло на поверхность чувство обиды. Зачем, зачем отцу нужно было так неистово отдавать себя работе? Не было у него ни выходных, ни праздничных дней. И в отпуске он побывал за всю свою жизнь всего один раз. Что же получил взамен? Перенесенный на ногах инфаркт, да последовавший следом инсульт от чрезмерных нервных нагрузок на самой трудной работе руководителя сельскохозяйственного предприятия, да ордена и медали. И все! Собственной крыши над головами его многочисленного семейства – и той не оказалось, когда его тихо и безмолвно отправили на пенсию по инвалидности.

А ведь мог бы жить и жить. Быть рядом и давать советы. И я непременно послушался бы его и не попал бы в ситуацию, в которой оказался теперь…

Чтобы не дать волю разраставшейся обиде на отца, посмотрел в сторону спящего Максима. А он что забыл в воюющей Чечне?! Сидел бы у себя дома, как большинство его сослуживцев, и не угодил бы в передрягу, из которой ему теперь вряд ли удастся выбраться живым, несмотря на все посулы командира. И меня с Али не втянул бы в зловещую воронку.

Внутри меня стало расти раздражение. Но москвичу было не до моих невысказанных упреков. Он по-прежнему тихо, безмятежно спал. При виде благостной картины у меня отлегла от сердца злость. «Наверное, не мог иначе, как и мой рано покинувший этот мир отец, – поспешил я с оправданием. – Отправляясь в командировку на войну, чтобы подготовить материал о том, как собираются в Чечне налоги, он, как и я, просто выполнял свою работу. Только старался делать ее лучше других. Таков, значит, у него характер».

Из рассказов Максима уже знал, что он успел за свою недолгую жизнь дважды побывать в Афганистане в качестве военного корреспондента. Причем, не ограничивал себя обязанностями журналиста, принимал участие в боевых действиях, даже был удостоен солдатской медали «За отвагу». Скупо поделился он и причиной, которая лишила его должности редактора популярного в советское время военного журнала. Отказался выполнять приказ министра обороны Павла Грачева, согласно которому он должен был поддержать на его страницах расстрел Белого Дома. Естественно, был уволен.

«Будь поумней да похитрей, уважил бы любимца президента огромной России и жил бы себе припеваючи в Москве. – Во мне опять проснулась обида: – Может, и не в характере все дело? Может, попутал бес и вселил в душу гордыню, и ему, и мне, и отцу моему. Зачем надо было искушать судьбу? Ведь не понятны были цели наши. Ну, какие налоги можно было взыскать в воюющем регионе России, если в спокойных субъектах страны собираемость их была ниже плинтуса! Почему мне взбрело в голову, что могу выполнять функции, которые по силам только профессионалам? А что мой отец получил взамен самоотверженного труда?».

…Однажды все-таки осмелился спросить у него, уже давно прикованного к постели. При виде многочисленных пролежней на спине в виде открытых ран вырвалось у меня из глубины сердца: «Зачем, зачем ты целенаправленно истязал себя на работе?! Почему хотя бы ни использовал законом предусмотренные отпуска?».

– Тебе не понять, – ответил он с обидой. – То, что упущено в растениеводстве, можно восстановить в течение одного года. В животноводстве для того, чтобы выправить положение, требовались годы. А за все отвечал я – такова система управления экономикой. По крайней мере, в сельском хозяйстве.

А потом сказал то, что я запомнил на всю жизнь: «Знай и помни всегда – я ни о чем не жалею. Ни об одного из своих восьмерых детей не обжегся. В жизни человека – это очень даже много».

 

- XXXIV -

 

Утром, придя в себя в очередной раз, услышал привычный топот спускающегося вприпрыжку по глиняным лестницам боевика.

– Хозяин, – узнал его по шагам и Максим, присел на нарах, готовый подойти к двери.

Стал всматриваться в сторону входа, увидел темный силуэт в проеме, услышал привычную фразу, прозвучавшую приглушенно: «Миски, бутылку давай». Сосед по нарам собрал нашу нехитрую кухонную утварь, поднес к дверям и тут же между делом доверительным тоном сказал: «Булат болен». Увидел Хозяина уже более отчетливо. Его рука с чашкой на мгновение застыла. Но будто спохватившись, стал продолжать принимать тару.

– Что мы можем поделать. Ведь предупреждали вас, что болеть не стоит. У нас лазарета нет. Своих больных отправляем в село, лекарств здесь не держим.

Боевик демонстрировал абсолютное спокойствие. Ему было все равно. Был невозмутим настолько, насколько может быть таковым человек, исправно выполняющий возложенные на него обязанности, в которые не входило лечение заболевших пленников.

– Кто-то из наших зубом мучился. Кажется, осталась какая-то таблетка, – добавил он, пытаясь выказать хотя бы подобие сострадания.

– Желательно еще одну бутылку чая. Ему надо пить больше жидкого, если лекарства взять неоткуда, – Максим был настойчив до неприличия.

– Еще бутылки у нас, кажется, нет. – Охранник на мгновение задумался и добавил: – Постараюсь поискать.

Вернулся он с нашим завтраком, который, к удовольствию моему и моих сокамерников, увеличили еще на одну литровую стеклянную тару с чаем. Принесли и таблетку, скорее всего, анальгин. Есть не мог – не было аппетита, но лекарство выпил. Максим заставил влить в себя и две пиалы целебной, по его мнению, светло-коричневой жидкости.

Результат оказался неожиданным: в голове просветлело, и она перестала болеть. Но ног по-прежнему не чувствовал. Они, словно ватные, почти не слушались. Едва мог пошевелить пальцами, но сжать их в коленях не получалось.

Что-то подобное со мной уже было давным-давно, еще в студенческие годы. Ведь тогда я чуть не умер. Только чудо спасло меня и моего друга Анзора. Может, и не чудо вовсе, в которое чаще всего легко верят очарованные жизнью. Может, провидение как божественная сила не дала санкции на отклонение от предначертанного судьбой каждому из нас двоих. Но верить в последнее почему-то не хотелось. В душе был более склонен предполагать, что остались в живых благодаря интуиции, которая с трудом, но все-таки может поддаться хоть какому-то объяснению.  

В памяти моей постепенно всплыли картинки далекого прошлого, причем в поразительных подробностях. Было ощущение, что произошедшее со мной в первом моем студенческом строительном отряде переживал заново. Железная койка, казенный матрац на сильно прогнувшейся ржавой сетке, на оголенной, коричневого цвета раме – скатавшаяся в толстую веревку простыня. И на кровати мое исхудавшее тело, облепленное мухами. Пот течет с меня градом, отчего ползание по мне несметного количества дрозофил кажется невыносимым. Рядом стоит отрядная врачиха из студентов старшекурсников медицинского факультета. Сложив на груди руки, долго и упорно осматривает мое полуголое тело на расстоянии. Взгляд пристальный, изучающий, будто не отравился ее пациент, а упал с четвертого этажа и теперь лежит беспомощный с поломанными чреслами.

Помню, мне было очень неудобно от ее откровенно похотливых проблесков в серых глазах, пытался поднять руку, чтобы закрыться простыней, но она не слушалась меня. Ноги тоже перестали быть моими, оторвались от тела и стали медленно уплывать куда-то в неведомую даль…

Явно разочаровавшись увиденным, новоявленная врачиха покинула комнату. Не предложила никаких лекарств, не похлопотала об отправке меня в районную больницу. Ограничилась тем, что в качестве лечебного средства прописала гнилую воду из Сырдарьи, некогда судоходной реки, обмелевшей до густой липкой ленточки. Несколько дней кряду, прилагая неимоверные усилия, пил ее, черпая алюминиевой кружкой из воняющего тиной ведра, и тут же вырывал все содержимое желудка в грязный помятый эмалированный тазик. И все это время никто не подходил ко мне. Только Алим, еще один из моих друзей, умудрялся на короткое время заскочить среди дня в нашу спальню, чтобы наполнить ведро водой и вылить содержимое тазика, дабы придать сообщающимся через мое измученное чрево сосудам «рабочее» состояние во избежание длительных перерывов в активном лечебном процессе.

Проклятая тушенка, зачем только притронулись к ней? Это было первое, что пришло тогда в окутанную туманом голову. Следом посетила мысль другая: все из-за водителя грузовика, прикрепленного за нашей бригадой. Вспомнил, какую сильную неприязнь он вызвал во мне во время первого знакомства. «Утром мне надо привозить вас на работу, в обед доставлять еду, а вечером отвозить обратно в лагерь. Не слишком ли много у меня обязанностей?» – вопрошал он, придавая своей персоне только ему понятную значимость. Меня же такая несправедливая, на мой взгляд, оценка тяжести его каждодневного труда тогда сильно возмутила. А он в ответ на мое негодование лишь глубоко опустил обе руки в карманы необъятных штанов и одарил дерзким немигающим взглядом.

Конечно, все случилось из-за его патологической лени. Когда он не приехал к нам на объект с обедом, подумал, что, наверняка, случилось что-то неладное со старенькой машиной. Но шофер не объявился перед нашими очами и вечером, чтобы отвезти на базу. Добрались мы тогда до нее поздно ночью, не без труда осилив ни много ни мало – километров десять. От усталости и голода с трудом держался на ногах, но нашел силы присоединиться к остальным членам бригады, которые первым делом ринулись в столовую, представлявшую собой открытый с четырех сторон навес. Заглянули в огромные алюминиевые кастрюли, а в них пусто. Только противный запах застоявшегося комбижира свидетельствовал, что в ней поварихи – также из студентов – ежедневно готовят нечто похожее на съестное.

Подошел заспанный командир отряда. Даже и не пытался скрыть, что больше зол на своих подчиненных, посмевших прервать его сладкий сон, а не на водителя, пренебрегшего своими обязанностями. Задрав красного цвета майку выше пупка, лениво почесывал открытый живот.  Возле пустых кастрюль вместе с обессилевшими от тяжелой работы и голода пацанами стоял уставший от безделья начальник.

В ту ночь бригада, наверное, так и легла бы спать на голодный желудок, если бы взгляд командира не наткнулся на грозный вид Анзора, за короткий срок пребывания в отряде успевшего прослыть отчаянным драчуном. Тут он окончательно проснулся и торжественно объявил, что готов выдать нам по одной банке тушенки на двоих из неприкосновенного запаса. Ребята повеселели. Но в отличие от них щедрость начальства мне почему-то особой радости не доставила. Наоборот, откликнулась в душе ощущением легкой тревожности. Она была абсолютно беспричинной, и я это хорошо понимал – лучшего способа утолить наш голод командир в создавшейся ситуации придумать не мог. Тем не менее, встретил сообщение с некоторой долей опаски. Но быстро справился с треволнениями, увидев, с какой радостью оно было воспринято остальными членами бригады.

Чиркнул спичкой, чтобы осветить дары от начальства, и увидел этикетку с изображением довольной свиной морды на фоне голубого неба. Еще больше успокоился, решив для себя, что причина страхов именно в изначальных подозрениях по поводу содержимого банки. Несмотря на атеистическое воспитание, мне, мусульманину по рождению, в глубине души не хотелось, чтобы тушенка была из свинины, которая у нас в доме никогда не водилась даже в виде колбасы.

Мой друг очень быстро открыл жестянку, ловко орудуя в темноте ножом. Но право откушать первым он все-таки предоставил мне, так как хоть и на полгода, но я все-таки был старше. Зачерпнув месиво в половину ложки и положив в рот, тут же выплюнул с брезгливостью, которая внезапно охватила меня. Передал банку Анзору с чувством безмерной вины. Голодный до потери сознания, он в ответ скорбно заныл. Для него означало, что есть ему тоже не стоит. Но в отличие от меня он все-таки хоть и немного, но проглотил тушенки. Потом, с трудом переборов себя, и дабы не поддаться дальнейшему искушению, швырнул в кромешную темноту жестянку со всем ее содержимым и алюминиевой кухонной принадлежностью в придачу.

Наутро почувствовавшего себя плохо друга увезли в больницу, где ему констатировали клиническую смерть. Меня же хватило еще на один день. К вечеру начало сильно мутить и тошнить, а утро встретил в таком состоянии, что на работу бригадир не смог бы поднять даже домкратом. А он и не пытался сделать это, посмотрел на меня, стоя в дверном проеме, повернулся и ушел, не сказав ни единого слова.

Но что же тогда нашло на меня? Мало, что сам не поел, еще и друга оставил без ужина. Он нисколько не сомневался, что мой отказ от щедрот командира был продиктован не иначе как мусульманским запретом на свинину. Анзор всегда слишком хорошо думал обо мне. Но я-то знал, что причина не в моем благочестивом педантизме. Остановило идущее из глубины подсознания предчувствие опасности. Но одно никак не мог понять, почему рука друга потянулась именно к баночке, в которой вызрел смертельный яд. Может, испытание было ниспослано свыше? А если это так, мы его, по большому счету, не выдержали. И нам было отвешено божьей кары ровно столько, сколько весил грех каждого из нас двоих в пересчете на граммы.

…Через пять лет после стройотрядовской эпопеи, оставившей глубокий след в наших сердцах, не стало Анзора. Он погиб в автомобильной аварии. Три дня подряд до трагического события мне было ужасно не по себе, было ощущение, что случится что-то страшное и непоправимое. Не выдержав смертной тоски, нежданно-негаданно нахлынувшей на меня, пошел на работу к Алиму со смутной надеждой найти причину своего тревожного состояния. Но на мою попытку поделиться тем, что не мог выразить словами, он лишь слегка ухмыльнулся, будто намекая, что ему и без меня все известно. Я ведь и раньше подозревал, что он обладает информацией, которой всегда остерегался делиться с друзьями. Может, суть ее заключалась в том, что ничего невозможно в жизни исправить, всегда происходит то, что должно произойти.

Похоронив друга, возвращался из кладбища в подавленном состоянии. «Теперь, наверное, моя очередь, – думал я. – Смерть дважды не ошибается».

Но следующим оказался Эрнест, четвертый из нашей дружной компании. Ему тогда не разрешили ехать в стройотряд, потому что из-за аллергии медики отказались делать обязательную прививку от холеры. Но как же он плакал по этому поводу! Наверное, нет ничего слаще юношеской дружбы, беззаветной и в то же время такой мимолетной в своей чрезмерной искренности.

Не справившись с управлением легкого автомобиля, Эрнест врезался на огромной скорости во встречную машину. А потом не стало и самого Алима. Его сбил грузовик, сбил бортом, когда он ночью шел по тротуару и на несколько секунд вышел на обочину дороги, чтобы обойти образовавшуюся после дождя лужу.

 

- XXXV -

 

Вот уже третий день в нашем блиндаже гробовая тишина. Я болен, а мои сокамерники, и раньше не отличавшиеся страстным желанием поговорить друг с другом, совсем притихли. Даже ни разу не присели, чтобы перекинуться в картишки. Наверное, из чувства солидарности к больному. Все время лежали, уставившись в дверной проем, единственное место в нашем убогом жилище, откуда им приходилось ждать хоть какое-то разнообразие.

На этот раз оно пришло в виде детеныша змеи. Светло-коричневатого цвета, быстрым ползком он приблизился к решетке и застыл, приняв позу не столько угрозы, сколько любопытства. Маленькая головка, как наконечник стрелы, и два стеклянных черных немигающих глаза по бокам. Кажется, он обнаружил в подземелье то, чего там по его скудному жизненному опыту не должно быть. Он был явно в сомнениях, что делать дальше – то ли продолжить торжественное шествие в родные глубины, то ли повернуть назад.

– Не надо убивать его, – со знанием дела предупредил Максим. – В поисках змееныша может приползти мать.

Али и не собирался губить пока еще невинное создание, а мне и вовсе было не по силам, даже при самом большом желании. Пробыв без движения некоторое время, маленький отпрыск гадюки деловито развернулся и уполз прочь уверенными извивами. Наверное, решил, что мы оказались под землей по вполне веским причинам, и не стоит ему оспаривать свое право на место, более подходящее для него и ему подобных.  

А мне опять вспомнился мой первый строительный отряд. Невиданная засуха пришла в тот год в казахские степи, которой не помнили даже старожилы и без того засушливой Кзыл-ординской области. За всю весну и лето не выпало ни капельки дождя, что превратило их в безжизненную пустыню. В отдельные дни солнце прогревало воздух до шестидесяти градусов, и было настолько злым, что, казалось, буравило тебя от темечка до самых пяток. И не было спасения ни внутри помещения, ни тем более на улице. Сырдарья, которая текла совсем рядом с нашим объектом, где велось строительство двухквартирного дома, с каждым днем становилась все уже и уже, превращаясь в нечто похожее на бульон, густо заправленный мальками рыб и множеством коричневых змей. Местные жители почему-то называли вторых серыми водяными гадюками.

Первое знакомство беспечных студентов с очень неприятными на вид существами прошло не столь благостно для несчастных. Оторопь от непривычно большого количества их вызвала в неокрепших молодых душах беспричинную и непонятную жестокость. Почти вся бригада принялась гонять искусно плавающих тварей по высыхающему водоему, закидывая кусками спекшейся глины. Одну из них, самую крупную, обессилившую от метаний от берега к берегу, все-таки убили. Бригадир, дабы продолжить развлечение, намотал труп на палку и стал пугать им своих подчиненных.

Самым боязливым оказался Анзор. Спрятался за меня, стоявшего в стороне и не принимавшего участия в экзекуции. Принялся умолять бригадира оставить всех в покое со своей мерзкой игрой. Но неподдельный ужас на лице студента младших курсов лишь раззадорил шутника. Он все совал и совал ему в лицо палку, с разных сторон обходя меня. Анзор орал неистово. И, не выдержав состояние нескончаемого страха, оцепенел на мгновение и сильно сжал мне руку у локтя. Его крики подхватил уже я, не в силах превозмочь боль. Бригадир, поняв, что добром его невинные шалости не кончатся, предупредительно ретировался от нас.

Мой друг медленно пришел в себя. Сообразив, что в приступе страха нечаянно причинил мне сильную боль, будто извиняясь, признался: «Больше всего на свете боюсь змей и высоты». Не знаю, как на счет высоты, но сырдарьинских змей, тем более той, намотанной на палку и не проявлявшей никаких признаков жизни, он боялся зря. Скорее всего, гадюками они не были, потому что за все лето ни разу не слышал, чтобы кого-то из наших или казахов наградили смертельным ядом. Да и не были похожи они на аналогичных обитателей кавказских гор. В период сенокоса мне часто приходилось сталкиваться с ними. Видел, как ощущение потенциальной опасности заставляло их мгновенно наливаться упругой силой, отчего они становились похожими на резиновый шланг, по которому с большим напором пустили воду. А эти выглядели как пиявки, только очень больших размеров. Впрочем, в безобидности неприглядных на вид божьих созданий удостоверился на личном опыте.

Мне, младшему в бригаде после Анзора, досталась самая трудная работа, – месить глину вперемежку с соломой, чтобы получить основной стеновой материал, который набрасывался на каркас, состоящий из фибролита, удерживаемого рейками, прибитыми к деревянным стойкам. Месил, естественно, ногами, очень быстро покрывшимися небольшими гнойничками, выросшими из мелких царапин и порезов соломой. Что касается друга, он наотрез отказался присоединиться ко мне, подвязался на таскании раствора. Поначалу даже обиделся на него. Но вечером первого дня сразу понял причину категоричного нежелания Анзора разделить со мной тяготы исполнения роли живой растворомешалки.

Перед отъездом в лагерь все члены бригады стали приводить себя в порядок: стряхивали пыль со стройотрядовской униформы, мыли руки и лица. При этом грустно и с сочувствием посматривали в мою сторону. Да я уже и без них знал, что элементарные гигиенические приемы мне не помогут. Глина толстым слоем налипла на все тело вплоть до головы. Без основательной помывки обойтись было нельзя. Превозмогая страх, залез по колено в воду. Но прежде чем окунуться, все-таки попытался содрать с себя грязь всухую. Но острая боль напомнила о том, что было известно заранее: глина должна отмокнуть. Потому, отринув все сомнения по поводу возможных неприятностей от небезопасных обитателей реки, плюхнулся всем телом в водную гладь, чтобы отогнать их подальше от себя. Отмокал долго. Волны, вызванные резким движением, постепенно растворились в глинистых берегах, сошла с поверхности реки мелкая рябь. И вдруг отчетливо почувствовал гладкое прикосновение к телу проплывающей рядом змеи.

Помню, был сильно удивлен, что не испугался, не выскочил из воды как ошпаренный. Наоборот, впал в состояние труднообъяснимого безразличия. А с началом активной помывки и вовсе проникся твердой уверенностью, что ничего страшного со мной не должно произойти.

…Ведь аналогичными были мои ощущения и в воюющей Чечне. Поначалу был страх, перебороть который мне не составило большого труда. А потом после первых столкновений с реальной угрозой для жизни он как-то незаметно ушел на задний план. Осталось только упоение риском в момент очередного внезапного возникновения опасности.

 

- XXXVI -

 

То ли сказалась болезнь моя, то ли внезапно нахлынувшие воспоминания о событиях давно минувших дней внесли свою лепту, но вдруг во мне пробудились совсем другие настроения, неведомые прежде. Кажется, стал воспринимать свою смерть как данность, от которой уже не уйти. Внутренняя безмятежность пришла невзначай и вполне обыденно, одарив сердце покоем. Видимо был вынужден смириться с тем, что обречен. До глубины души проникся мыслью о тщетности переживаний о том, что уже предопределено. Просто заплутала невзначай Смерть и забыла мой адрес среди бесчисленного множества адресов, по которым ей ежедневно приходится метаться по всему свету. И вот только теперь дошли ее руки до меня.

Но каким образом должно произойти неизбежное? Неужели суждено умереть в плену от болезни? Чувствовал, что мне все хуже и хуже. Спазмы в груди, сначала редкие, стали повторяться чаще. Иногда к горлу подкатывал плотно сжатый ком, и, казалось, еще немного и легкие просто откажутся дышать, что в свою очередь оборачивалось приступом тошноты. И тогда ко мне вновь приходил страх, но страх совсем другой. Страшнее расстрела мне виделась смерть, растянутая по времени без всякой определенности по срокам. Неужели в медленном гниении в жуткой, смердящей яме встречу свой последний час? Неужели таким образом должно исполниться для меня предначертанное некогда для нас четверых друзей?

…В блиндаже опять тишина, гнетущая своей непроницаемостью. Она давила непосильным грузом. Давила тяжестью дубового наката, который становился все ближе и ближе. Кажется, еще немного и не останется просвета между ним и моим измученным телом, и я погружусь в вечную темноту…

Вдруг все вокруг озарилось ярким солнечным сиянием. Но вместо глиняной коросты стен, деревянных стоек нар увидел горячий песок, плывущие над землей прозрачные волны сухого знойного воздуха и приземистый барак с наспех залатанной крышей. Мне было невыносимо жарко, отчего страстно захотелось спрятаться за его стенами, покрытыми широкими трещинами, похожими на едва затянувшиеся глубокие раны. Собравшись с силами, попытался сдвинуться с места, но окаменевшее тело упорно не хотело слушаться меня. Но даже те несколько шагов, которые удавалось пройти, приложив нечеловеческие усилия, нисколько не приближали к жалкой постройке. После каждой попытки с ужасом обнаруживал для себя, что расстояние до нее остается неизменным. Барак, как живой, отходил от меня ровно на столько, сколько удавалось отмерить непослушными ногами. Нет, мне никогда не удастся спрятаться от зноя. Он вечно будет преследовать меня…  

В то же время казалось, что не я вовсе изнываю от жары казахской пустыни, а кто-то другой одержим желанием найти долгожданное спасение от нее. А я просто лежу на спине на нарах и наблюдаю за муками несчастного, не в силах помочь. Но что-то до боли знакомое вижу в страдальце. Да это же моя мама! Как же сразу не признал ее?! Но она нисколечко не похожа на себя. Узнаю по укоризненному взгляду, который с самого детства очень часто видел в ее больших карих глазах. Именно он, неповторимый, запомнившийся на всю жизнь, нередко заставлял повиноваться даже с большим рвением, чем суровый взор недовольного чем-либо отца.

Да, это мама. Совсем еще маленькая и очень слабая от поразившего ее недуга. Ее положили возле арыка, чтобы водная прохлада хоть на немного уменьшила ее страдания. Но она не чувствовала облегчения. В лицо пылало жаром от раскаленного солнцем песка, больше похожего на старую муку на дне деревянного ящика. Он стоял в сарае на глиняном полу там далеко-далеко, откуда ее вместе с родными, всем селом погрузили в грузовые машины, привезли на вокзал и отправили в долгий путь в дальние края в переполненных телячьих вагонах. Песок там, на родине, был совсем другой, – крупный, зернистый и чистый. Она часто прибегала к реке, входила в нее босыми ногами, и радовалась тому, как ступни проваливаются в прохладу прибрежного наноса, толстым слоем лежащего на разноцветной гальке. А как же вкусно пахло от горного потока весенней талой водой!

Маме очень хотелось обратно в переполненный людьми барак. Что-то подсказывало ей, что пребывание в нем вместе со всеми обязательно должно уберечь от смерти. Но она никак не могла заставить себя встать и сделать первый шаг. Мать, сестры, братья подходили к ней только, чтобы покормить. Но не делали никаких попыток перенести туда, где уже более года жили почти все, кого она знала из небольшого горного селения, в котором родилась. Реже всех возле себя видела отца. Но у нее не было обиды на него. Знала, что ему некогда. Он всегда весь день проводил на поле, на котором уже убрали кукурузу, и переселенцам разрешили бродить по нему в поисках оставшихся незамеченными небольших початков с мелкими ущербными зернами.

Мама никак не могла взять в толк, почему никто даже не пытается помочь ей добраться до барака? Разве не понятно, что ей самой не по силам. У нее невыносимо болела голова, ломило спину и все время хотелось спать. Она страстно желала, чтобы ее отнесли в барак еще и потому, что устала от жутких видений, которые посещали ее, как только она проваливалась в неглубокий сон. Каждый раз ей казалось, что у нее ни с того ни сего исчезла рука. С трудом отыскав ее, вдруг обнаруживала, что не стало ноги, которую также предстояло искать. И не было никакой надежды найти, потому что ее забрал бригадир полеводческой бригады дядя Коля Баранов. Свою он потерял на войне, и вот теперь нашел чем заменить свой деревянный костыль. Но маме не хотелось верить, что забрал насовсем. Как только она выздоровеет, он обязательно вернет. Дядя Коля добрый, всегда жалел ее. «Не убивайся так, дочка», – говорил, когда в первый год пребывания вдали от дома всех более или менее трудоспособных ссыльных согнали на прополку свеклы. Ряды были длинными, убегали за горизонт и упорно не желали упереться в край поля. А мама, еще совсем маленькая, никак не могла угнаться за теми, кто был постарше и посильней. Ей казалось, что, если отстанет от них, ее опять посадят в телячий вагон и отправят еще дальше от дома, но уже без матери, отца, братьев и сестер.

…Бедная мама. И ее не послушал, когда отговаривала от поездок в Чечню. Накативший приступ вины, вернув рассудок, окунул в многочисленные воспоминания матери о страшных годах ссылки, еще в детстве уложившиеся в моей голове в виде картин мрачных буден, полных страданий и унижений. Самым трудным был период с весны сорок четвертого по осень сорок пятого годов. Было голодно. Но отцу ее как-то удавалось прокормить многочисленное семейство. Помог и первый небывалый урожай тыквы. Если бы тогда, когда всех жителей села сажали в крытые черным брезентом грузовики, кто-нибудь спросил у него, почему он прихватил с собой семена, он не нашел бы что ответить. Взял и все тут. Они не добавляли особого веса к тому скудному скарбу, разрешенному для вывоза каждому спецпереселенцу.

«Если бы ты знал, какие огромные тыквы вырастил отец в наш первый год пребывания в ссылке!». За всю свою жизнь слышал от мамы эти слова, наверное, раз сто. И всегда она произносила их с восхищением. Видать, небывалый урожай действительно сыграл решающую роль в борьбе с голодом. Спаслась не только семья мамы, удалось выжить и двум ее двоюродным братьям, оставшимся круглыми сиротами. От их отца похоронка пришла еще в первый год войны. А мертвую сестру жены мой дед, которого никогда не видел, вынес из товарного вагона во время одной из коротких вынужденных остановок поезда, перенес через железнодорожную насыпь, положил на землю и прикрыл лицо платком. Надо бы засыпать землей, чтобы не разодрали волки или шакалы. Но конвой торопил. Посмотрел вдоль поезда, увидел, что далеко не одинок в своем горе и оставил лежать окаменевшее тело на песчаном холме.

Потом к голоду прибавилась эпидемия тифа. Из семьи мамы в больницу вместе с ней попали еще трое – отец, ее сестра-близнец и самый маленький братик, которому едва исполнилось три года. Сестра и брат умерли спустя две недели после госпитализации. Отца отпустили на похороны, но в больницу он не вернулся. Мысль о том, как прокормить оставшихся в живых членов семьи, не отпускала его, лишив покоя и сна. Не выдержав очередного наплыва глубоких переживаний за судьбу детей, он скончался от разрыва ослабленного болезнью сердца. Умер на кукурузном поле, сидя на пригорке, рядом с которым валялись маленькие початки, шершавые от отсутствия зерен в ровных рядах ячеек.

Но дед успел сделать почти невозможное для дочери, которую выписали из больницы как безнадежную, чтобы зря не занимала койко-место. Каким-то чудом раздобыл маленький кусок баранины. Почему-то решил, что именно вареное мясо и бульон могут спасти ее. Но измученная болезнью мама с трудом проглотила два-три крошечных кусочка. И чтобы не поругали родители, остальное выбросила в арык. И всю жизнь переживала и не могла простить себе, что не отдала детям из ссыльных семей. Ведь ей не раз приходилось наблюдать, как самые маленькие и несмышленые из них с опухшими от голода животами выковыривали из навоза непереваренные зерна кукурузы и проглатывали их, не пережевывая.

Маме удалось тогда вырваться из цепких лап смерти: то ли бульон помог, – она заставила себя выпить его, то ли страстное желание вновь очутиться в бараке. Родные, вернувшись «домой» после поденных работ, обнаружили ее сидящей в их закутке в молчаливом ожидании. Она переборола болезнь. Выжила. Наверное, потому что ей было уготовано судьбой, как и многим ее сверстницам, оставить после себя многочисленное потомство, которому суждено было вдохнуть новую жизнь исчезающему народу. Почти тридцать процентов его, практически все мужское население призывного возраста, было демобилизовано на войну. И большинство сложило головы на полях сражений. Из тридцати девяти с лишним тысяч женщин, стариков, детей и калек, вернувшихся с войны, отправленных в ссылку, половина вымерла в дороге в первые два-три года бесправной голодной и холодной жизни.

Мама чудом выжила. Но в сердце у нее, как и у многих, на чью долю с детства выпали немыслимые страдания, навсегда остался страх. Он вселился в нее еще тогда, когда перед глазами маленькой девочки, стоящей на крыльце приземистой сакли, предстала удивительная в своей грандиозности картина. Машин понаехало столько, что земли не было видно. Казалось, все село будто саваном покрыто черным брезентом. Люди плакали, кто навзрыд, кто тихо, с трудом сдерживая рыдания. Чувства обреченности продолжали усиливаться от частого соприкосновения с нескончаемой чередой безвременных смертей родных и близких, соседей и знакомых. Она видела, как выносились из телячьих вагонов мертвые тела во время коротких остановок поезда. В первую зиму они подолгу лежали в сторонке от барака, – больным отощавшим старикам и подросткам мужского пола не хватало сил прорыть замерзшую землю, чтобы опустить в нее окоченевшие трупы. И когда выбегала на улицу, она их не видела, но знала, что они рядом, присыпанные снегом.

И страх этот никогда уже не покинет ее, затаится в глубине души, превратившись в неведомую болезнь, которая не могла не передаться по наследству детям, отзываясь необъяснимым для них самих стремлением к самопожертвованию, чаще всего абсолютно неуместному.

 

- XXXVII -

 

Выздоровел я также внезапно, как и заболел. Наутро то ли шестого, то ли седьмого дня проснулся в добром здравии и приподнятом настроении. Вскочил с нар, стал кулаками бить по мягкой сырой глиняной стене, приговаривая: «Все равно выживу, все равно выживу».

– Не надо шуметь, а то накажут, – попросил Али.

– Куда уж большим может быть наказание! – парировал я. – Вставай, что ты все время лежишь. Привыкнешь, и уже не сможешь встать. Тебе и Хозяин предупреждал об этом. Ему, наверное, уже довелось наблюдать подобное. Вставай, давай поборемся.

Али, нехотя встал с нар, подошел ко мне вялой походкой, легко взяв на прием, прижал лопатками к земле. Оскорбленный таким быстрым поражением, вскочил, готовый к новой схватке. Но от начавшейся одышки стало больно в груди.

– Давай по-другому мериться силами, – не сдавался я, как только боль стихла. – Возьмемся за руки – кто кого сдвинет с места. Кто первым оторвет ноги от земли, тот и проиграл.

На сей раз противостоял своему водителю гораздо дольше. Но все равно он одолел меня. Повернулся ко мне спиной и тихо побрел на свое спальное место. Поняв, что расшевелить его всерьез мне не удастся, был вынужден последовать его примеру.

…Дни шли за днями, и не было никакого просвета в предопределении нашей дальнейшей судьбы. Друг с другом мы почти уже не разговаривали, вовнутрь каждого скользкой змей стала вползать взаимная неприязнь, сдержать которую становилась все трудней и трудней.

– Ну как ты ешь?! – первым не выдержал Али, обратив все свое негодование на Максима.

В ответ, не обращая внимания на замечание молодого сокамерника, он продолжал силком пичкать себя жидкой похлебкой из макарон, сваренных на воде с наструганными кусочками сушенного говяжьего жира. Аппетита у него не было никакого. Невкусная жижа после каждой ложки, преподнесенной ко рту, упорно выливалась изо рта, как у капризного младенца. На лице – выражение подчеркнутого безразличия, свидетельствующее о готовности ко всем превратностям судьбы. Он, казалось, знал и помнил все время, что неприятностей надо ждать не только от боевиков, но и товарищей по несчастью, абсолютно незнакомых ему до плена людей.

Одним словом, москвичу было очень плохо на душе, и надо было поспешить ему на помощь:

– Я понимаю, что ты самый культурный в блиндаже, но выбрал не лучшее время для демонстрации своих достоинств, – прикрикнул я на Али.

Максим облегченно вздохнул. А возмутитель спокойствия виновато опустил голову.

Для того, чтобы еще больше разрядить обстановку, по завершению трапезы обратился к писателю с предложением поговорить о чем-нибудь. Прекрасно знал, что он не примет предложение, потому что делал его далеко не впервые, и оно успело надоесть ему до чертиков. Был уверен, что вновь выкажет категоричное нежелание вступать со мной в очередной долгоиграющий спор, в который, как правило, перерастала наша интеллектуальная беседа. Но тем не менее, не нашел иного способа создать в блиндаже более благоприятный климат.

– О чем? Обо всем уже переговорено, – устало ответил он.

– Как о чем? О жизни. О ней можно говорить до бесконечности. – Желания поболтать у меня было ничуть не меньше, чем отсутствие его у Максима. Чувствовал, что встряска нужна больше мне, а не ему, тем более Али. Кажется, я тоже находился на грани нервного срыва.

 – Ну вас на фиг! Опять начнете спорить, кричать, – мой водитель, поразительно быстро осознавший свою неправоту, чтобы реабилитироваться до конца в глазах товарищей по несчастью, уже сам поспешил выступить в роли арбитра. – Не ровен час, сбегутся боевики вас разнимать.

– Что, действительно, так сильно шумим? – не унимался я, желая придать обороты трудно начинающемуся разговору.         

– Вы бы на себя со стороны посмотрели: глаза горят, руками разводите, будто комаров отгоняете, – не больно ущипнул меня Али.

– Вот сейчас и постараюсь посмотреть на себя со стороны. – Повернулся к Максиму и с ехидцей в голосе спросил его мнение о Владимире Ильиче Ленине.

Интереса особого к вождю мирового пролетариата, конечно, не питал. За период перестройки в периодической печати о нем было столько откровенной информации, что услышать что-либо новое не надеялся. Но у меня уже сложилась вполне определенная точка зрения на политические пристрастия сокамерника. И знал, что без внимания мой вопрос он не оставит. Так и случилось. Ненадолго задумавшись, Максим нехотя выдавил из себя дежурную, ни к чему не обязывающую фразу:

– В чем-то он виноват, а в чем-то, в чем его обвиняют, не виновен.

– А я считаю, что он подлец, – поспешил я с безапелляционным заявлением, которое обязательно должно было разозлить его. К тому же поперчил его первым пришедшим в голову убедительным, на мой взгляд, аргументом: – Великий балкарский поэт Кайсын Кулиев писал в своей горской поэме: «О, мой Эльбрус, ты высок и бел, таких вершин в Европе не отыщешь. Но Ленин выше в развороте дел, и мысль его снегов Эльбруса чище». Красиво сказано, патетично. Но разве мог знать наивный горец, что к пятидесяти годам у обожествленного миллионами советских людей человека мозг был поражен банальным сифилисом.

Максим продолжал сохранять невозмутимость и спокойствие, по-прежнему упорствуя в своем нежелании вступать бесплодную, на его взгляд, дискуссию.

– Жизнь не делится только на черный и белый цвета, в ней множество оттенков, полутонов. Не могу, как ты, судить о человеке однозначно, – попытался он завершить не начавшуюся беседу глубокомысленным замечанием.

Но я почему-то принял его за обвинение. Хоть и безобидное, но обвинение, которое задело меня за живое настолько сильно, что поспешил вернуть ему той же монетой:

– Но ты же можешь однозначно сказать о человеке, уважаешь ты его или нет.

– В каждом человеке есть то, за что можно уважать и за что он достоин порицания, – Максим продолжал стоически держать оборону. 

– Что за философия такая?! Человек не может быть наполовину порядочным, а наполовину нет, точно так же, как нет наполовину беременных женщин. Разве она применима в отношениях, например, между близкими людьми, скажем, между супругами?

Я, наконец, добился желаемого результата, вывел Максима из состояния равновесия.

– Из-за таких людей как ты, людей крайностей, и все проблемы на земле, – парировал он повышенным тоном. И, казалось, еще немного, и у него начнется истерика, чего, конечно, я уже не желал. Пришлось сбавить обороты:

– Как будто твои коммунисты не были людьми крайностей, они ведь и разделили страну на красных и белых.

– Но ты же сам был коммунистом, членом КПСС! Что, лицемерил? – в голосе Максима уже чувствовалась явная агрессия. Мой сокамерник не просто рассердился, а был по-настоящему зол на меня.

Наступила моя очередь держать оборону.

– А ты разве не понимаешь, почему люди тогда были вынуждены вступать в партию. В выстроенной вертикали власти только партийные могли претендовать на мало-мальски значимое место в жизни. И заметь, интеллигенции туда путь был заказан. «Партия рабочих и крестьян», чтоб ей пусто было. И для того, чтобы стать ее членом, большинству, занятому интеллектуальным трудом, приходилось платить, в то время как рабочих и крестьян загоняли силком.

– Я никому ничего не платил.

– И я не платил. Скорее всего, в виде исключения. Мне тоже на мое заявление ответили: «местов» нет. Но так как был приписан к политотделу резервной воинской части в качестве военного переводчика и инструктора по спецпропаганде, комиссар республиканского военкомата при мне позвонил кому следует на самом верху и заявил: «Это приказ командующего Северокавказским военным округом. Принять немедленно!». Меня и приняли… в члены.

– С чем тебя и поздравляю, – съехидничал Максим.

Фраза мне никогда не нравилась. От нее разило легким фривольным хамством человека, которому нечего противопоставить оппоненту, кроме подчеркнутого пренебрежения.

- Лицемер ты, а не я! – теперь наступила моя очередь разозлиться всерьез. – Хочешь убедить меня, что искренне верил в светлое коммунистическое будущее, к которому мы должны были уже в нашей жизни прийти под чутким руководством престарелых маразматиков из политбюро?

– Да, верил.

– Мне добавить нечего. Ты откровенный лжец или полный идиот.

Максим вдруг закрыл лицо обеими руками и заплакал навзрыд. У меня к горлу поступил комок.

– Извини! – искренне попросил прощения. – Не со зла я, а от скуки.

– Ты не причем. Дочку вспомнил. Почитай, ночью нахлынуло…

Взял разорванный напополам тетрадный листок со строчками с налезающими друг на друга буквами – автор тщательно экономил бумагу. Стал читать стихи, написанные в едином порыве, без единого исправления. За каждым словом, в каждой строчке увидел невыносимую тоску человека, нашедшего единственный способ хоть ненадолго спрятаться от глубокой сердечной боли. 

– Все равно извини… – выдавил из себя, закончив чтение. – У меня тоже как у тебя, старший сын, младшая дочка. Надо терпеть, Максим. Терпеть, чтобы выжить. К тому же у тебя есть шанс. Что случилось, того уже не исправить.

– Да, ты прав. Надо взять себя в руки. – Мой товарищ по несчастью уже улыбался. Мне показалось, что только сейчас он понял, что рядом с ним хоть и кавказцы, но такие же люди, как и те, к окружению которых он привык. Как и те, они старались оставаться людьми, несмотря на все превратности судьбы.

– Знаешь, Максим. Лично я ни о чем не жалею, – подвёл я итог всему разговору. – Прошедший год прожил полнокровно, был нужен обездоленным войной, старался помочь им, чем мог…

Али, молча наблюдавший за нашей бурной перебранкой, в ответ на мое последнее глубокомысленное утверждение разочарованно покачал головой из стороны в сторону.

– Знал, что вы дурак…

– …но не знал, что до такой степени, – продолжил фразу Максим и громко рассмеялся.

 

- XXXVIII -

 

– Али, – обратился я к своему водителю. – Ты знаешь, почему тебе все время хочется лежать? Почему тело твое жаждет покоя?

Вновь задаю ему вопросы, которыми разбередил его душу несколькими днями раньше, смутно сознавая, что он следующий, на кого мне хочется излить накопившуюся внутри злость. Меня стало раздражать, что из нас троих именно ему, несмотря на молодость, в большей степени приглянулось горизонтальное положение. Ни с того ни с сего вдруг уверовал, что причина в его природной лени. До плена не раз высказывал ему за нерадивое исполнение своих обязанностей: водителем он был, мягко говоря, не очень хорошим. Самым большим достоинством для себя считал быструю езду, что для меня таковым не являлось. «Тише едешь, дальше будешь», – учил я его. На что он непременно отвечал: «От того места, куда едешь».

Раздражение нарастало и от воспоминаний о его некоторых проделках, которые вызывали откровенное неприятие. Но никогда не предъявлял претензий по ним, дабы не показаться мелочным. Например, очень не нравилось, что он тайком сливал бензин из бака инкассаторской машины, чтобы заправить автомобиль своего беспутного старшего братца. Мне, действительно, было не жалко. Но в итоге нам его очень часто не хватало на обратную дорогу, и приходилось пользоваться суррогатом, которым торговали в трехлитровых банках вдоль главных дорог, ведущих в Грозный. Али прекрасно был осведомлен, что топливо, изготовленное в домашних условиях, вредно для двигателя, способствует ускоренному износу. Самое главное, ему ли было не знать, что, случись погоня, убежать от нее на некачественном бензине нам ни за что не удастся.

Впрочем, на мелкие шалости водителя тогда даже не обращал внимания – заслуг у него было гораздо больше. И вовсе не в достоинствах и недостатках Али было дело. Накопившиеся за время пребывания в плену отрицательные эмоции кипели внутри и, чтобы они не разорвали мою грешную душу, нужно было дать им возможность вырваться наружу. А для этого нужна была жертва. Боевики таковыми быть не могли: их донимать – себе дороже. Тревожить Максима также не хотелось. Оставался водитель. Ну, не с мышами же мне было тягаться?

Но в ответ на вопрос, который, как он догадывался, не сулил ему ничего хорошего, самый молодой в блиндаже приподнял кучерявую голову и, положив ее на ладонь, посмотрел на меня до боли грустными глазами. Он явно ожидал от меня сострадания, а не упреков. Душившая изнутри злость, споткнувшись о существенную преграду, быстро сошла на нет.

– Но не только тебе присуща жажда покоя, – продолжил я. – Все сущее во вселенной в конечном итоге стремится к нему. А причина в том, что мельчайшие осколки будущих небесных тел, образовавшиеся вследствие большого взрыва невидимой для глаза точки и разбросанные на миллиарды, сотни миллиардов километров, вновь должны вернуться в исходное состояние. 

– Али-то тут причем? – съязвил Максим, готовый заступиться за товарища.

– При том, что он, как и любая материя, состоит из электронов, протонов, еще более мелких нейтронов и кварков. Вот они и формируют наши базовые порывы к покою.

– А я, когда вижу красивую девушку, очень даже не хочу покоиться, хочу двигаться, – Али был доволен, что не стал объектом моих необоснованных нападок.

– Кто о чем, а вшивый о бане, – Максим, поняв, что не собираюсь обидеть водителя, не преминул задать ему по заслугам. А тот в ответ расплылся в широкой улыбке.

Я же, обрадовавшись, что, наконец, расшевелил своих инертных сокамерников, с энтузиазмом стал проваливаться в демагогический омут.

– Знаете, что пришло мне сейчас в голову? Если все биологически живое не получало бы удовольствие от процесса, который ведет к размножению, то, например, Али было бы очень даже лень заниматься этим. Было бы лень и есть, и пить, если бы утоление голода и жажды также не было приятной процедурой.

Тут же обратил внимание, что водителю мои слова не понравились.

– Не только Али, но всем людям, – поспешил я исправить ошибку.

– Ну и к чему все твои словеса? – с ехидцей в голосе спросил Максим.

– А к тому, что в основу всего сущего изначально заложено противоречие: стремление к покою, как зов неизбежного конца, и необходимость движения к нему. На эту внутреннюю борьбу Богом или природой отведено по человеческим меркам совсем немного времени. И только разумному созданию благодаря силе воли вкупе с животными инстинктами удается продлевать срок земного бытия.

– А просто жить ты не пробовал? – в голосе сокамерника явно чувствовалось раздражение. – Ради бога, не отвечай, – тут же добавил он.

– Нет, я отвечу… Хотелось бы.

– Да ну тебя, – отмахнулся вконец от меня Максим. – По-моему, от скуки ты уже сходишь с ума. Не равен час, накличешь на себя неприятности.

– Давайте лучше в карты поиграем, – Али решил и вовсе прекратить разговор на непонятные и оскорбительные для него темы. Взял колоду и присоседился к нам на наших нарах.

Ситуация вошла в привычное русло: если нам не о чем было говорить, что в последнее время стало обычным явлением, мы чаще всего пытались скрасить бесцельное времяпровождение игрой в карты. Но и она быстро надоедала, особенно мне с Максимом, потому что Али почти всегда оказывался победителем. Когда только-только, нарисовав их, мы раздали первую партию в «дурака», он на полном серьезе заявил сокамерникам: «Извините, ребята, но честно играть не умею». И нам не раз приходилось убеждаться, что понятие греха относительно, и что не всегда обман таит в себе злой умысел. Он все время мухлевал без зазрения совести. А однажды навесил на меня погоны из четырех «шестерок». Я же, согласившись на проигрыш, вдруг обнаружил, что две из них у меня в руках. Такое могло произойти только в двух случаях: или я совсем никудышный игрок, и провести меня легче легкого, или он карточных дел виртуоз.

 Скорее, причина была во мне. Всегда знал, что не очень приспособлен к азартным играм, считая их пустой тратой времени. Согласно теории, вероятность выигрыша находится в прямой зависимости от количества разыгранных партий. А для того, чтобы играть помногу в ожидании выигрыша, надо быть профессиональным игроком, что было исключено в силу воспитания. Запрет на карты в семье был настолько жесткий, что в детстве приходилось удивляться, почему старшие, воспитывающие нас, допускали, чтобы они свободно продавались в магазинах.

Не иначе, как для того, чтобы люди раскладывали пасьянсы. Даже знал один из них, которому было дано имя Марии Стюарт. По легенде единственный раз в жизни он сошелся у нее, когда она загадала на смерть. Утром следующего дня ей отрубили голову.

Обучил этой нехитрой забаве и Максима. А он так пристрастился к ней, что редко оставлял колоду свободной. Загадывал всегда одно и то же желание, что было понятно по его бормотаниям после очередного завершения расклада карт. «Опять не получилось, не сошлось, но я доволен», – интерпретировал он в свою пользу полученный результат. Но что это значило, мог знать только он сам. Будет трудно, но все закончится благополучно, – предполагал я. Или, не так скоро, но он все равно вернется домой живым и здоровым.

Думать так заставляло то, что сам обращался к картам с вопросами, предполагающими именно множество вариантов ответов. Загадывать на смерть в отличие от шотландской королевы не хватало духу.

 

- XXXIX -

 

А в тот день моего словесного недержания, когда Максим предупреждал, что своеобразная истерика добром не закончится, он как в воду глядел. Действительно накликал на себя, если не беду, то большие неприятности своим чрезмерным желанием отвлечься от реалий, тяжело переносимых по вполне понятным причинам. А пришли они оттуда, откуда их всегда ждали. Еще Асхаб говорил после первой ночи в плену в пригороде Грозного, что жизнь мне гарантировать не может, так как среди боевиков не все одинаковые. Иными словами, дал понять, что есть среди них люди с неадекватным поведением, способные на любые крайности. И они нет-нет да возникали на нашем горизонте, хотя в местах более или менее длительного содержания доступ к нам всегда был ограничен кругом одних и тех же уравновешенных лиц.

Одного из них узнавали по тому, как он в очередной раз забавы ради или другой причине спускался по ступенькам к закрытой решетке блиндажа. То был не топот ног бегущего по глиняным ступеням. Слышалась твердая поступь лошади, скачущей медленным галопом. Через секунду мы уже лицезрели жилистую длинную фигуру, наголо бритую голову и тоненькие усы на смуглом лице. Он никогда не появлялся перед нами в маске-чулке, будто бросал вызов и нам, и своим командирам. Поочередно рассматривал пленных, сопровождая действо злобной фразой: «У-у-у, суки, убью!». И мы нисколько не сомневались, что будь его воля, пристрелил бы. И ничего ему за проявленное своеволие по большому счету не было бы. Таков был закон, установившийся в отряде, члены которого были призваны убивать, а не лезгинку танцевать возле костра.

К нашему великому удовольствию всегда вслед за ним появлялся кто-нибудь из постоянной охраны, который за руку силком уводил его прочь от решетки, дабы он преждевременно не прервал бизнес-процесс, который пока еще давал надежды на благополучное завершение.

Но однажды ему все-таки повезло.

Как было сказано выше, в туалет нас обычно выводили ночью по одному и с завязанными глазами. Если в картофельном погребе с этими обязанностями справлялся Хозяин один, то в блиндаже участников еженощного ритуала прибавилось. Сопровождали до кустов два автоматчика, в то время как третий сторожил открытую дверь. Когда первым вывели Максима, заметил, что рядом с дверью никого нет, что не могло не насторожить. Не ровен час заявится кто-нибудь из бешеных. И, конечно же, он появился, змеей проскользнул в нашу обитель, приблизился к нарам.

Али был первым, на кого он обратил свое пристальное внимание. Долго смотрел в лицо, а потом, будто не признав в нем знакомого, изрыгнул: «Ты кто?». На лице водителя вновь появилось выражение чрезмерного страдания.

– Али, – ответил он едва слышно.

– Ты кто? – не унимался Бешеный.

– Водитель шефа, – сказал уже более уверенным тоном.

– Кто шеф?

– Булат, – указал он взглядом в мою сторону.

– Ты что ли шеф? – боевик, оставив в покое Али, приблизился ко мне. Смуглое лицо выглядело почти черным в полумраке блиндажа. Наверное, я ему не понравился – даже не дал попытку ответить на вопрос. С презрением плюнул в сторону и сам ответил: «Не шеф ты, а пердун старый».

Вполне был согласен, что моя борода и волосы на голове с обильной ранней проседью могли составить обманчивое впечатление по поводу возраста. Но, что касается первого утверждения, оно было голословным, и вызвало в глубине души ярко выраженный протест. Но высказывать его не было никакого смысла, потому что понимал: не тот человек передо мной, чтобы мог внять каким-либо доводам. Взвесив все за и против, решил, что самое благоразумное – промолчать. Но Бешеному почему-то захотелось, чтобы я сам лично подтвердил его нелестную характеристику, высказанную в мой адрес.

– Так или нет? – рявкнул он.

Подошел ближе к нарам, на которых я лежал, закинув руки за голову. Ступни ног между тем, не уместившись на спальной плоскости, свисали за ее пределами. Настырно молчал, смотрел ему в лицо, стараясь не отвести глаз.

– Так или нет? – напирал боевик, делая резкие движения, будто готовясь к броску. Но почему-то медлил. Перехватив его судорожные взгляды на мои выступающие за пределы нар ступни, понял, что они мешают ему подойти ближе для нанесения удара по лицу. Отскочив немного назад, он с размаху сильно ударил длинной ногой по пятке.

– Так или нет? – заорал он.

Послушно согнул пострадавшую конечность в колене. Но вторую продолжал держать в том же положении. Сообразив, что не нанес большого вреда пленному, боевик высоко поднял обутое в кирзовый сапог копыто и сверху вниз нанес сильный удар по голени. Боль была настолько пронзительной, что отозвалась в мозгу, будто голову проткнули острой спицей.

– Да! – в бешенстве привскочил с нар и был почти готов вцепиться ему в глотку.

Но тут, к моему великому удовлетворению, наше противостояние было прервано долгожданным появлением в дверях двух автоматчиков, сопровождавших Максима. Бешеный резко отвернулся от меня и галопом устремился к выходу, между делом задев по уху полковника.

– Ты что его бьешь? – крикнул вслед убегающему по ступеням боевику один из охранников, которым оказался Младший Брат.

Догадавшись, что, прежде чем отвесить оплеуху Максиму, соратник их изрядно потренировался на мне, охранники не стали предлагать мне ночной моцион по густому лесу. Оставив в покое и Али, вышли вон из блиндажа.

Я продолжал лежать, боясь шевельнуть ногой. Казалось, что при малейшей попытке она повиснет на коже, подтверждая самые худшие подозрения. И уже видел себя медленно умирающим под жалостливые взгляды сокамерников и членов охраны, которые ничем помочь не могли. В то же время понимал, что нет у меня другого способа узнать, насколько сильно пострадала моя нога, кроме как попробовать пошевелить хотя бы пальцами. Так и сделал. Для начала привел в движение один палец, потом два. Следом слегка покрутил ступней. И, наконец, превозмогая боль, согнул всю ногу в колене. Она была цела.

– Что произошло? – спросил испуганный Максим.

Радость за не подтвердившиеся подозрения вырвалась из меня истеричным смехом.

– Представляешь, меня обозвали старым пердуном и заставили в этом признаться.

– Ты идешь в туалет или нет? – окликнул Али Младший Брат, удостоверившийся, что его знакомство с Бешеным не было столь «трогательным».

– Нет, – ответил водитель, удивленно и настороженно вглядываясь мне в лицо. – Не ожидал от вас.

– Сам не ожидал, – ответил я.

– Какой там туалет, – ворчал наш молодой сокамерник, неизвестно к кому адресуя свое негодование. – От этих бешеных задний проход ужался настолько, что иголка в него не пролезет.

Теплее укрылся одеялом и с чувством благодарности судьбе за то, что она на этот раз была к нему благосклонна, подготовился ко сну.

 

- XL -

 

Конец июля в предгорье неожиданно проявил себя дыханием осени. Солнце по-прежнему жарко светило, но однородную полуденную теплую массу воздуха стали пронизывать прохладные потоки, приносимые ветром с гор. А по ночам в плохую погоду в сыром подземелье и вовсе становилось холодно. Боевики, которые жили в одинаковых с нами условиях, не могли не испытывать то же самое, что и мы. Потому прогревали свои блиндажи на ночь раскаленным углем из костра. Не забывали и про нас – шуфельной лопатой натаскивали его в землянку и высыпали прямо у входа. Знак внимания, в котором нам виделась доброжелательность, при полном отсутствии какой-либо информации давала хоть и маленькие, но надежды.  

А угрюмый и молчаливый Младший Брат и вовсе удивил, когда во время очередного вывода в туалет спросил, почему хромаю и что случилось с моей ногой. Он, конечно, знал о причине отсутствия у меня твердой поступи. Но в вопросе отчетливо прослеживалось проснувшееся в нем сочувствие.

– Нормально все, – ответил я.

– Нормально, нормально. У тебя на все один ответ «нормально», – упрекнул юнец.

А у меня вдруг появилось страстное желание с такой же искренностью объяснить ему, что боль на самом деле терпимая, что уже привык к ней, и она не доставляет особого беспокойства. Но… Не стал изливать душу. Вряд ли мой порыв благодарности мог что-либо изменить в моей судьбе. 

Но, оказалось, что все было не так однозначно, как мне представлялось. Последующие после нашего ночного разговора события показали, что благосклонность боевиков не случайна, а имеет вполне объяснимые причины. На тот момент они уже знали то, о чем не удосужились сообщить.

Спустя день-два нас вывели на улицу без повязок, да еще средь бела дня, к тому же всех разом. Грешным делом, подумал, что боевикам поднадоело играть в конспирацию, но ошибся. Нас ждала экспертная комиссия в составе Ризвана и Белобрысого, которые должна были оценить наш товарный вид. Что они явились именно с этой миссией, я нисколько не сомневался. Не сомневался и в том, что пришли они с доброй вестью и очень надеялся, что она будет иметь отношение и ко мне.

Наши старые знакомые встретили нас, сидя на корточках на бруствере окопа. Как я понял, в этой беспечной позе находились уже не пять и даже не десять минут – от их плевков под ногами уже успела образоваться чуть ли не лужа из белой пены. А по тому, как они по очереди жадно пили из горла литровой бутылки сладкую газированную воду, сделал вывод, что визитеры обкурены и, поймав кайф, теперь страдали синдромом тягостного прощания с ним, вызывающим, по словам знающих прелести травки, неприятную сухость во рту.

Нас прислонили к стенке окопа. При дневном свете посмотрел на свои руки и был поражен их цвету. Он был как у мертвеца. Через грязно-серый налет отчетливо проглядывалась бледная желтизна.

Белобрысый тоже обратил внимание на то, что удивило меня, и заговорщически подмигнул, расплывшись в широкой улыбке.

– Как дела? – спросил добродушно.

Я не ответил.

– Все будет нормально? – Он вновь посмотрел на мои руки.

– Скоро вас отправим домой, – не обманул мои ожидания Ризван. – За полковника и банкира уже приготовили по двести штук зелени за каждого. Мы предупредили, чтобы купюры были по сто долларов и обязательно новые.

– А про тебя, полковник, в газетах пишут, кажется, в «Известиях», – добавил он, сделав долгий глоток из стеклянной бутылки.

– А про нас? – спросил я, чтобы завязать разговор и подольше побыть на воздухе. Тем более что весть, принесенная с равнины, впервые за все время пребывания в плену была более чем утешительной для всех троих. Особенно для меня, не ожидавшего такого резкого поворота в судьбе.

«Неужели проявил инициативу Феликс? Скорее всего, записка до него дошла, и он не преминул предпринять активные действия», – подумал я, и сердце мое на мгновение наполнилось искренней благодарностью к нему.

– На хрен ты кому нужен чернозадый, – съязвил Ризван, тем самым окунув с головой в реальность. Ненависть к моей персоне почему-то никак не отпускала его, несмотря даже на то, что за меня, как он сказал, уже приготовлен выкуп. Бросив пустую бутылку нам под ноги, засобирался покинуть нас с чувством исполненного долга. Он удостоверился, что мы не только живы, но даже здоровы, вполне нормально передвигаемся, не прибегая к посторонней помощи.

– А деньги за меня где взяли? – крикнул вдогонку, чтобы услышать подтверждение своим догадкам.

– А тебе не все равно, – Ризвану не хотелось разговаривать, физически ему было очень плохо.

– Просто мне интересно. Знаю, что такую сумму собрать невозможно, – пытался спровоцировать его на более обстоятельный ответ.

– Нашли, значит, – зло огрызнулся он.

– Ну и хорошо, – согласился я, так и не поняв до конца, врет он или говорит правду.

Лежа на нарах, еще долго размышлял над принесенной радостной вестью. Ну, зачем боевикам обманывать меня, думал я. Из жалости? Нет. Чтобы всласть поиздеваться надо мной? Тоже нет. Не в пример Боксеру ни Ризван, ни тем более Белобрысый не были столь изощренными в своих садистских наклонностях.

Уверовавший, что сказанное ими сущая правда, вдруг ни с того ни с сего проникся мыслью, разом омрачившей мое благостное настроение. С ужасом осознал, что у надежды есть обратная сторона. С ней ожидания могут оказаться не менее утомительными. Стал понимать, насколько труднее было Максиму и Али, которые все время тупо ждали: один обещанного командиром обмена или выкупа, второй окончательного решения моей участи. Одним словом, сермяжная правда заключалась в том, что ожидание радости не всегда в радость. Потому что оно проходило в условиях замкнутого пространства блиндажа, рядом с вооруженными до зубов пацанами, готовыми и способными на любые мерзопакостные деяния в силу их безнаказанности. Считать часы и дни в надежде на скорое освобождение в таких условиях оказалось отнюдь не легче, чем ждать конца в качестве обреченного на смерть.

…Прошла целая неделя после встречи с Ризваном и Белобрысым. Вроде бы уже должны были решить все формальности по поводу нашего выкупа. Ведь главное достигнуто – деньги, как сказали наши визитеры, уже собраны. Но ничего в нашей блиндажной жизни не изменилось.

У меня по-прежнему болела нога, что мешало забыться ночью глубоким сном от навязчивых тревожных мыслей. К тому же Бешеный нет-нет да напоминал о себе и о причине моих страданий своим частым появлением у решетки. Причем ему разрешили даже «обслуживать» нас: наверное, в воспитательных целях. В первый раз, когда он пришел с новой для него миссией и потребовал бутылки и миски, ребята от удивления даже не успели среагировать на изменение в составе «обслуживающего персонала». Подошли к дверям, ничего не подозревая, и услышали привычную фразу: «У-у-у, суки, убью!». Во второй после этого вечер ни Максиму, ни Али уже не хотелось стремительно бежать навстречу новому охраннику.

– Больше не подойду к нему, – сказал первый, когда настало время нашего очередного кормления.

– Тоже пас, – присоединился к нему второй.

Значит, передать пустую тару и принять пищу предстояло мне. Почему-то именно в тот день травмированная нога сильно давал о себе знать. Из-за тупой ноющей боли или по другой причине, но сердце вдруг наполнилось неистовой злостью. Ужасно надоело следовать врожденному животному инстинкту самосохранения. Решил для себя, что наконец-то представился шанс избавиться от него, перейти крайнюю черту, за которой жизнь перестает быть самоцелью. Был опять готов вцепиться в глотку ненавистного мне существа.

Неприятная до брезгливости физиономия Бешеного, появившаяся в дверном проеме, вселила в меня еще большую уверенность в правильности принятого для себя решения. Откинув в сторону одеяло, был готов уже, превозмогая боль, идти навстречу неизбежности. Но Максим с Али, быстро оценив мое внутреннее состояние, опередили меня. Одновременно, будто сговорившись, стремглав бросились к решетке. А Бешеный даже не посмотрел в их сторону, когда принимал тару, уставился на меня недоуменным взглядом и ретировался задом от закрытых дверей.

Кажется, мне опять повезло – не пришлось идти на крайности. Но минутное удовлетворение сменилось двойственными переживаниями. С одной стороны, досадно было, что мои сокамерники не позволили переступить черту, за которой что жизнь, что не жизнь – все едино. С другой – мне предстояло опять окунуться в состояние неопределенности, которое периодически вызывало в душе опостылевший до смерти страх за свою жизнь.  

Но, в конце концов, решил для себя: ну и, слава Богу, что ребята не позволили схлестнуться с Бешеным. К тому же в последующие дни он уже ни разу не появился возле нашего блиндажа. Наверное, командиры поняли, что он неисправим и что рано или поздно убьет кого-нибудь из нас. И первой жертвой, наверняка, буду я. А жить все-таки хотелось.

 

- XLI -

 

Нас опять удостоили чести смыть с тел накопившуюся грязь. Но препроводили к речке уже без той помпы, с которой была обставлена первая банная ночь. Многочисленного эскорта не было. Сопровождали Хозяин, Младший брат и еще один боевик без маски-чулка, которого Максим прозвал Че Геварой. Когда он в первый раз спустился к нам в блиндаж, в темноте сходство с пламенным революционером было отмечено и мной. В беретах ходило большинство боевиков, но именно на нем он сидел как на легендарном латиноамериканском герое.

Хозяин и Младший брат молчали на правах старших в команде. Суетился Че Гевара. То ли от ощущения собственной значимости – приобщили к миссии, которая носила секретный характер. А может, просто от предвкушения некоторой доли от выкупа, исчисляемого сотнями тысяч долларов. Скорее всего, второе.

– Смотреть только вниз, лишних движений не делать, – отдавал он команды в процессе нашего раздевания перед помывкой.

Я медленно снял повязку и бросил взгляд на Младшего Брата. Потом перевел его на Че Гевару, затем – на Хозяина. Последний, в отличие от первых двух, маску так и не снял. Что-то произошло внутри – наверное, я устал бояться. Рассматривал каждого из них в упор, пристально и долго, с трудом сдерживая нахлынувшую неприязнь. У Младшего Брата каменное лицо. Он, кажется, прочитал в моих глазах вызов. Уставился на меня, двумя пальцами крутя у губ зажженную сигарету. Он был готов принять его с дерзостью уличного драчуна. Зато Хозяин и Че Гевара вдруг засуетились, стали переваливаться с ног на ноги – им было некомфортно от ощущения собственной неправоты.

Но надо было купаться. В отличие от первой помывки чувствовал себя легко и уверенно. Присмотрел самое глубокое место, скинул грязную вонючую одежду, зашел в воду и сразу же с головой окунулся в нее. Мылся долго и тщательно под пристальными взглядами охранников. Вышел на берег, оделся, подсел к Младшему Брату, попросил сигарету. Тот молча протянул початую пачку «LM». С удовольствием закурил. Мои сокамерники с таким же удовольствием продолжали мыться. Стоя на стремнине, медленно зачерпывали горстями воду, лениво поливали себя живительной влагой. Сидевший рядом вдруг преобразился, выйдя из глубоких раздумий, стал встревоженно вглядываться поочередно то на меня, то на Максима с Али, продолжающих имитировать купание.

– Все, довольно, выходите! – скомандовал он, заподозрив, что те двое в воде, намеренно тянут время, чтобы отсрочить возвращение в опостылевший досмерти блиндаж.

И мне не хотелось идти обратно в подземелье, когда-то оцененное нами и боевиками как люксовый номер в экстравагантной гостинице. Не было никакого желания покидать берег небольшой речушки. Так и сидел бы всю жизнь, не отрывая взгляда от весело скачущего по камням и камушкам потока. Стояла прекрасная летняя ночь. Монотонный шум ручья убаюкивал, навевая сладкие мысли о путешествиях в дальние равнинные просторы, куда непременно добегала вода, вливаясь в могучие реки. Над переполненным камнями руслом нагнулись исполины дубы с мрачными массивными стволами. И в мрачности их виделась какая-то необоримая сила, утверждающая незыблемость и вечность жизни.

В порыве внезапно охватившей меня радости вдруг ясно и полно ощутил, что вечна река, в которой только что смыл с себя грязь, вечны ее скалистые берега в верховье, пойменные луга на равнине. Вечно все, что окружает человека вне зависимости от того, доступно оно разуму или нет. Значит, вечность – удел и его самого. Не может быть исключений во всеобщей предопределенности бытия. Просто давным-давно наши самые далекие предки научились облекать в слова свои мысли и чувства. С тысячелетиями их становилось все больше и больше. И настало время, когда им пришло в голову трагически обставлять задуманные природой превращения и перевоплощения. Тем самым воспротивились они божественному замыслу, поверив в свою исключительность. И были наказаны за гордыню неизлечимой душевной болезнью с ее периодически возникающими труднопереносимыми страданиями.

От осознания высшей, как мне казалось, правды на душе у меня вдруг стало легко-легко. Воистину, нет предела человеческим возможностям, если двигают им глубокие убеждения. Но, к моему великому сожалению, они оказались недостаточно глубокими, потому что ощущения легкости покинули меня уже по пути в блиндаж. А в нем оно и вовсе испортилось.

Утром легче не стало. Встретил рассвет, по-прежнему снедаемый изнуряющей душу тоской. Ребята спали или делали вид, что спят. На душе было настолько больно, что лежать уже был не в силах. Поднялся с нар, подошел к дверям, сел на землю у входа, плотно укутавшись в одеяло. В сыром подземелье уже довольно ощутимо чувствовалась прохлада. За пределами блиндажа начинался день. Сквозь решетку было видно, как солнечный свет, поплутав меж массивных дубовых ветвей, вкрадчиво стелился у ног могучих деревьев. Перепрыгнув через окоп, рядом прошел Хозяин, успел увидеть меня. Посмотрел в лицо и продолжил торжественное шествие дальше по своим неотложным делам.

Через некоторое время к дверям подошел боевик без маски-чулка на лице, привычным движением молча снял растяжку, открыл замки, убрал цепи и, также молча, стал подниматься по ступенькам. Когда уже стоял на самом верху, жестом пригласил меня следовать за собой. Сбросив одеяло на нары, поспешил на улицу, где увидел его сидящим на пригорке с зажженной сигаретой во рту. Одутловатое красное лицо, до бровей натянутая шерстяная вязаная шапка на голове, застегнутый на все пуговицы бушлат – боевик только что «принял ванну». Подойдя поближе, обнаружил в нем Младшего Брата.

– А я тебя и не признал сразу, – мне хотелось поблагодарить его за то, что пожалел, вывел погреться на солнышке и подышать свежим воздухом. Но обида, глубоко сидевшая внутри, вырвалась наружу, заглушив естественное чувство признательности. Молодой, совсем еще мальчик, он был несимпатичен даже в его минутной слабости, проявившейся вновь именно по отношению ко мне.

 Но он и не собирался выслушивать пленного. Сам молчал, уйдя в глубокие размышления. Курил одну сигарету за другой. Потом вдруг посмотрел мне прямо в лицо и спросил:

– Вот скажи мне, можно затрахать девушку до смерти?

– Не знаю, – откровенно признался я. – Не пойму, о чем ты.

– Хочу выяснить для себя, убийца я или нет.

В душу вкрались подозрения, что меня хотят приобщить к какой-то гнусной тайне. Причем не по причине безграничного доверия, а в попытке снять с собственных плеч груз совершенного преступления.

– Ну, когда женщину поимел весь отряд, и она умерла, кто виноват? – спросил вновь Младший Брат.

– Естественно не ты, если среди них тебя не было.

– Не было меня среди них. Но она была моей и только моей. А потом надоела и сдал в общак.

– Но… – приступил было к долгим разъяснениям, тут же осекся, не зная, что сказать даже в качестве дежурной фразы.  

– Что ты «нукаешь», скажи прямо: убийца я или нет? – не на шутку рассердился юнец. Повернулся ко мне вполуоборот. С лица его уже спала краснота от «банных процедур», и оно вдруг стало очень бледным. Из серых маленьких глаз посыпались искры неподдельной злости.

– Не знаю, – ответил я, не найдя ничего более подходящего, что позволило бы, сохранив лицо, одновременно уберечься от гнева боевика.

– Если не знаешь, тогда с тебя достаточно, иди к себе обратно, – поставил он точку на неприятном разговоре во вполне приятной обстановке для человека, уставшего от долгого пребывания под землей.

Мне ничего не оставалось, как повиноваться.

 

- XLII -

 

Августовскую ночь прошили автоматные очереди. Они слышались совсем рядом, стреляли с небольшими интервалами под аккомпанемент свиста и радостных криков.

– Чтобы это могло значить? – спросил у Максима.

– Не знаю. Но случилось для них что-то очень хорошее.

Послышался топот ног спускающегося в блиндаж боевика.

– Мы победили, – сказал спокойно Хозяин, представший перед нами без маски-чулка. На чисто выбритом лице застенчивая улыбка. Он оказался совсем еще молодым, лет восемнадцати-девятнадцати. От сдержанности, с которой произнес ошеломляющую для нас весть, у меня создалось впечатление, что он не особенно рад случившемуся. Или, наоборот, слишком большой оказалась для него радость, чтобы он мог позволить себе бесконтрольное проявление душевных порывов.

– Молодец генерал Лебедь, – продолжал он. – Никогда не думал, что именно он возьмет на себя роль миротворца. В Приднестровье другой политики придерживался, откровенно пророссийской. А тут взял и покончил с войной.

Ему явно хотелось выговориться. Только так мог справиться с разъедающими его изнутри глубокими эмоциями. Наверное, высказав свои мысли друзьям, и, услышав в ответ истошные крики, остался неудовлетворенным и решил спуститься к нам в блиндаж, чтобы хоть здесь найти взаимопонимание.

– Не знаю, что дальше будет, – задумчиво произнес он.

– Тебя что-то беспокоит? – спросил Максим.

– Так, ничего. – Ему очень хотелось спросить о чем-то, но он никак не мог решиться. Или не знал, как выразить словами то, что очень сильно тревожило его. Наконец, собравшись с силами, вымолвил: – Максим, как ты думаешь, надолго это?

– Что ты имеешь в виду?

Хозяин опять замолчал, углубившись в мучавшие его мысли. Он оказался далеко неглупым человеком, чтобы взять и поверить в победу над правопреемником страны, еще недавно державшей в страхе чуть ли не весь мир. Ему, наверное, очень хотелось заглянуть немного вперед и увидеть будущее родины, которое, не смотря на победу, не перестанет зависеть от России.

Долго и пристально посмотрел на Максима, потом перевел взгляд на меня. А могли ли мы знать, что ждет независимую Чечню?

– За всю историю человечества было множество империй. Они возникали и уходили с исторической арены. Россия последняя традиционного образца, – решил я заполнить образовавшуюся паузу. – Чтобы сохраниться в существующих границах, ей необходимо кардинально измениться, положив начало новой государственности, иначе ее ждет распад, как это случилось с Советским Союзом.

Хозяин посмотрел на меня снисходительно, мол, ничего нового он не услышал, резко отвернулся и зашагал прочь от решетки.

Когда стихли шаги, обратил внимание, что Максим с трудом сдерживается в своих расстроенных чувствах.

– Ты что, не рад, что ли? – разозлился я. – Войне конец! Теперь не будут погибать мирные люди, солдаты-срочники из бедных русских семей. Да и нам легче станет. По крайней мере, не ворвется в блиндаж какой-нибудь бешеный, чтобы в исступлении пустить в нас автоматную очередь. В конце концов, появился шанс остаться в живых даже без выкупа.

– Я же русский офицер, – стал объяснять причины своего подавленного состояния Максим. – Мне неприятно поражение вооруженных сил России, в которых дослужился до звания полковника. В чем тогда смысл всей моей предыдущей жизни. Остаться в живых – слишком мало для меня.

Ответ никак не укладывался у меня в голове. Может, для него, военного человека, аргумент был очень даже достаточным, чтобы положить его на другую чащу весов, которыми оценивалась жизнь. Я же был абсолютно уверен в его надуманности. По крайне мере, в данной ситуации.

– Ведь ты сам говорил, что это не твоя война, что она против собственного народа. Сам же хотел, чтобы скорее закончилась.

– Головой все понимаю. Но на сердце камень. Конечно, хотел скорейшего окончания ее, но не таким образом.

– Ты неискренен, от твоей позиции пахнет двуличием, – вскипел я.

– Скорее, двуличный ты, – зло парировал он. – Ты, а не я возил зарплату федералам.

Меня будто обухом по голове ударили. Ведь он сказал чистую правду. Рискуя собственной жизнью и жизнью Али, больше года делал то, в чем пользы было гораздо больше, чем от многочисленных представителей российских властных и околовластных структур. Вырядившись в военно-полевую форму, нет-нет да появлялись они в Чечне на день-два в кругу вооруженной до зубов охраны, чтобы впоследствии щедро наградить себя за боевые заслуги. Но правдой было и то, что никогда не приходило в голову оценивать выполняемую работу с точки зрения предпочтений противоборствующих сторон. Мне казалось, что исправно исполнял обязанности, возложенные на меня руководством головного банка. И ни более того.

Хотел сказать все это полковнику, но не стал. Прозвучало бы как оправдание. А оправдываться мне было не в чем. Чувство вины ощущал только перед родными, которых держал в постоянном напряжении и доставил немало хлопот в связи с пленением. Знал, что, если не вернусь домой, детям моим придется очень тяжело.

Максим, увидев мое состояние растерянности, поспешил с извинениями.

– Ради бога, прости. Не хотел тебя обидеть.

– Не ожидал от тебя.

– Ну, извини, – взмолился он.

– Проехали.

Однако сказанное им сгоряча все-таки заставило заглянуть внутрь себя. Несомненно, что и я, и Максим, и многие-многие другие не только в Чечне, но и по всей России, желали скорейшего окончания войны. Но, признаться, и мне не была по душе такая развязка. Как и полковника Лобанова, не особенно обрадовала победа боевиков. Но только по другой причине. Был уверен, что независимость для народа Чечни обернется множеством проблем и бед, которые цепной реакцией перекинутся на соседние регионы. С самого начала был уверен, что, если бы не было этой войны, ее все равно придумали. Образующемуся на скорую руку классу новых собственников она нужна была позарез, чтобы отвлечь российский народ от наглого беспардонного присвоения всего того, что было создано потом и кровью нескольких поколений наших предков.

Изначально она затевалась в Кабардино-Балкарии с пониманием того, что там она будет более управляемой. Ставку делали на межнациональные противоречия, которые накапливались в республике десятилетиями. Но оказалось, что они не были настолько сильны, чтобы разжечь пламя братоубийства. Не помогли и провокаторы.

Чечня была запасным вариантом, менее привлекательным с точки зрения цели. Самым большим недостатком его было то, что нельзя было прогнозировать ход событий. Чеченцы, участники неизвестно какой по счету русско-кавказской войны, могли легко выйти из-под контроля и предложить собственный сценарий развития событий. Так оно в какой-то степени и произошло. К тому же никак не выходили из головы и хвастливые заявления Ризвана: «Мы вроде разделились, определили границы с ингушами. Но придет время, будем их пересматривать. А там и до вашего города доберемся. Он тоже будет наш. Впрочем, с вами и ингушами постараемся не ссориться». На мой взгляд, это не было его персональным мнением.

Нет, не факт, что на войне на Кавказе поставлена окончательная жирная точка. Да и с достижением главной цели ее не все было однозначно. Что-то похожее на разнообразие собственности в стране выстроить удалось. Но эффективность новых собственников вызывала большие сомнения. Да и сами они оказались отнюдь не радетелями российских интересов.

Всплыли в памяти и откровения командира, высказанные Максиму во время их первой встречи. «Может случиться такое, что нам придется служить в одной армии». Так и сказал. Тогда не придал фразе особого значения. Мало ли что может взбрести в голову человеку, вдруг поверившему в собственную значимость на всероссийском уровне. Только сейчас со всей отчетливостью стал доходить до меня смысл сказанного. Единства не было ни среди боевиков, ни тем более руководства страной и армией. Параллельно с боевыми действиями велись закулисные игры, по результатам которых заинтересованные в коммерческой войне стороны искали наиболее выгодный для себя исход.

Вспомнились и слова Младшего Брата, произнесенные с бахвальством: «Русские дураки. Вместо того, чтобы воевать с нами, лучше создали бы из чеченцев специальные подразделения. Платили бы нормально, и мы быстро навели бы порядок по всей стране». Вряд ли такое могло быть собственным умозаключением шестнадцати-семнадцатилетнего пацана. Будучи родственником кого-то из самого высокого начальства воюющей Чечни, он должен был знать гораздо больше остальных его подельников.

Размышления мои прервал визит Че Гевары.

– Али, Али! – кричал он издалека. Радость его переливалась через края. – Подойди сюда.

Водитель резко вскочил и подбежал к решетке.

– Держи, – произнес боевик торжественно.

Али протянул в темноте руку и вскрикнул от боли.

– Что, шампур в руках никогда не держал? За край возьми. Вот так. Это тебе лично. Тараканов, которые рядом с тобой, не вздумай угощать.

Лицо водителя расплылось в улыбке от удовольствия. Благосклонность охранника ему была явно по душе.

– Подтягивайтесь, будем хавать, – по-хозяйски распорядился он.

Несмотря на то, что уже давно нас кормили в лучшем случае подогретыми на костре отбросами со стола боевиков, в худшем – вареными макаронами, изредка приправленными маленькими кусочками сушеного говяжьего жира, шашлык не показался нам нежданной радостью. Дело было даже не в форме, в которой он был подан. Просто мы отвыкли от нормальной еды, и хорошая стала не очень-то и желанной. По крайней мере, именно такими были мои ощущения. Тем не менее, от приглашения Али не отказался. Мясо и вправду оказалось невкусным и жестким. Не понравилось оно и Максиму по той же причине. Он долго и трудно жевал каждый кусок, глубоко уйдя в свои нерадостные думы. Проглотив жвачку в очередной раз, вытер губы тыльной стороной ладони, и решился, наконец, озвучить мысль, не дающую ему покоя.:

– Нет, ребята, конец войне – не наша радость. Он не означает освобождение, может обернуться самым худшим.

– Почему? – спросил недоуменно. Мне казалось, что именно факт конца войны может заставить боевиков посмотреть на нас как на обыкновенных людей, а не пленных.

– Помнишь, что сказал Боксер в самом начале? Что нас в живых нет, что для всех мы расстреляны.

– Ну не расстреляли же.

– Он имел в виду, что нас нет в живых ДЛЯ ВСЕХ! В том числе и для своих.

– Все равно не понимаю.

– Да как ты не возьмешь в толк: война закончилась примирением сторон, – вспылил Максим. – В такой ситуации для заинтересованных в нашей судьбе, исключая родных и близких, лучше, если нас нет в живых. Зачем давать повод для взаимных претензий?

– Но с тех пор многое изменилось. Если помнишь, нас фотографировали. Всех троих и вместе. Не на долгую же память, а для того, чтобы кто-то удостоверился в нашей целости и сохранности. Да и тебе не раз давали понять, что тебя ищут.

– Сейчас все это ровным счетом ничего не значит. Примирение означает компромиссы.  

Хоть и с трудом, но стал улавливать ход мыслей Максима. Казалось, что есть в них рациональное зерно. Но он не учитывал самого главного – силу денег.

– А как же выкуп? Пока у них есть хоть малейший шанс заполучить его, нас не расстреляют, – возразил я.

– Булат, войне конец, – не на шутку рассердился сокамерник. – И теперь отношения между противоборствующими сторонами будут строиться совсем по-другому. О выкупе не может быть и речи.

– Ты просто не знаешь силу денег. Мне довелось насмотреться на то, какие метаморфозы случаются с людьми, когда дело доходит до них.

– Ладно, тебе видней, ты банкир, – нехотя согласился Максим. Затем добавил: – Поживем, увидим.

Но сомнения в душу все-таки вселил. Я хорошо осознавал, что в логическом раскладе он исходил из собственного положения командированного на войну официальной властью. Я же не мог рассчитывать на прямую заинтересованность в моем освобождении какой-либо государственной структуры. Но дело в том, что судьбы наши уже невозможно было разорвать. При расстрелянном полковнике боевикам не нужны были живые свидетели. Даже при наличии выкупа они постараются избавиться от нас.

 

- XLIII -

 

Окончание войны, не дав нам гарантий остаться в живых, тем не менее, привнесло некоторое разнообразие в серые будни плена. Самым приятным было то, что оно избавило нас от бешеных. Охранять остались Хозяин, Младший Брат, Че Гевара и еще один, который отзывался на кличку Чики. Присутствие его было очевидно с момента переселения в блиндаж. Но лицезреть не удавалось, потому как появлялся он только тогда, когда мы были с завязанными глазами. Хотя очень хотелось, так как запомнился тем, что в отношениях с нами был обходителен, ни разу не попрекнул грубым словом. А однажды во время очередного сопровождения в туалет и вовсе поверг в изумление. На обратном пути тихо шепнул то, что никак не могла предполагать инструкция по надзору за пленными: «Мне стыдно, что мы держим вас, мусульман, в плену. Дома ругают. Нам все время говорили, что деньги нужны, чтобы покупать у русских оружие и патроны. Но мы же победили, зачем теперь оружие и патроны?!».

Спустя неделю-полторы все четверо взяли в привычку чуть ли не каждый вечер спускаться в блиндаж, чтобы развеять скуку от вынужденного безделья. Хозяин в неизменной майке цвета хаки. Смуглое с желтоватым оттенком лицо с чрезмерно выдающимися скулами, придающими ему мужественность, обрамляли волнистые черные волосы, спадающие на широкие плечи. На вид ему, как уже говорил, было не больше двадцати лет.

Младший брат – крепко сбитый отрок с характерным взглядом исподлобья. Немногословный, своими повадками похожий на волчонка, которому суждено было быстро заматереть на войне. По рассказам остальных охранников он пришел в отряд и окончательно закрепился в нем вместо погибшего старшего брата. Когда тот был жив, разрешал ему появляться в горах лишь изредка. После его гибели, оставшись без опеки, отрок быстро прозрел. Понял, что находиться в отряде гораздо интересней, чем ходить на занятия и регулярно срывать уроки, наслаждаясь страхом учителей и директора школы.

Старше всех выглядел Че Гевара, что не делало его более выразительным и сколь-нибудь значимым в нашей судьбе. Запомнился фразой, которую он к месту и не к месту вставлял в повествование на любую тему.

– Я вот, туда-сюда движение, как мусульманин могу не пить вино и водку, могу пять раз совершать молитву, держать пост, но от женщин отказаться не получается. Не представляю, туда-сюда движение, как всю жизнь и только с женой. Даже мышке надоедает одна и та же дырка в полу, обязательно прогрызет вторую, третью.

Последнее он явно позаимствовал. К мысли, что он неисправимо глуп, пришел после его очередных откровений: «Я очень сильно полюбил Жорика, туда-сюда движение. Если меня спросят, кого ты из двоих выберешь, чтобы оставить в живых – отца или Жорика, выберу Жорика».

Младший Брат и Чики особенно не надоедали нам излишней словоохотливостью. А вот Хозяин удивил своей болтливостью и меня, и Максима. Обнаружив свободные уши, стал изо дня в день долго и нудно хвастать своими и чужими подвигами. Больше всех хвалил родственника Младшего Брата, погибшего на очередном задании.

– Их трое было, – начал он рассказ про злополучную для диверсионной группы вылазку в тыл федеральных войск, в состав которой входил и близкий родственник нашего постоянного охранника. – Возвращались по дну ущелья. Их заметили сверху и открыли огонь из КПВТ. Двоих убило сразу. Все происходило на наших глазах – мы находились на другой стороне горной теснины. Третий был еще живой. Но подойти к нему не могли.

– Я говорю командиру, давай рискну, туда-сюда движение, вытащу его, – попытался вступить в разговор Че Гевара. Но Хозяин не дал ему шанса поразить нас своим героическим порывом.

– Он не разрешил, – перебил он подельника. – Сказал, что бессмысленная жертва – надо ждать темноты. Ночью мы вытащили всех троих, двух мертвых и одного живого.

– Приколись, ему прочесало очередью весь бок – плечо, руку в локте, ногу,  – вновь попытался перехватить инициативу Че Гевара. – Тем не менее он остался живым. Истек кровью, без сознания, но живой.

– Да ты его видел. Ты тогда еще записку не хотел писать домой, а он уговорил. Теперь он у нас командир – прежнего забрали на повышение, дали бригадного генерала, – заговорщически шепнул мне Хозяин, отняв у своего подельника благодарного слушателя.

– Хороший мужик. Ты можешь запросто спросить у него, что с твоими делами, – поспешил он добавить то, что меня, по его мнению, больше всего могло заинтересовать.

Конечно, я вспомнил ту ночь перед самым окончанием войны. Тогда очередной вывод Максима на допрос был обставлен с непривычной торжественностью. Сопровождать его пришли несколько неизвестных нам боевиков, чего также раньше не случалось. Полковник долго отсутствовал. Вернулся в состоянии полной растерянности. Поведал, что в отряде смена командира, предыдущий, гарантировавший ему жизнь, пошел на повышение.

– Он еще раз подтвердил данное обещание сохранить мне жизнь, – рассказывал Максим. – Но внес одну существенную поправку.

– Какую?

– Если до ноября выкупа не будет, ничем помочь не сможет, вынужден будет отдать приказ расстрелять. Сказал, что директор Департамента налоговой полиции Алмазов не очень-то торопится выложить за меня деньги. Потребовал, чтобы написал жене письмо, чтобы валялась у него в ногах, просила, умоляла.

Не успел мой сокамерник до конца поделиться своими тревогами, как в блиндаже с важным видом объявился новый командир отряда в сопровождении Хозяина.

– У тебя, полковник, выхода нет. Придется написать жене письмо, – напомнил Максиму наш постоянный охранник услышанное им из первых уст. – Напиши так, чтобы она ни на минуту не сомневалась, что твоя жизнь в ее руках. В противном случае нам действительно придется пустить тебя в расход.

Затем с аналогичным предложением обратился ко мне, что не удивило меня. На тот момент уже нисколько не сомневался, что ничего в моей судьбе не изменилось. Окончательно удостоверился, что денег на мой выкуп нет, и что Резван и Белобрысый всего лишь были введены кем-то в приятное для них заблуждение.

– И кому написать?

– Руководству вашей республики.

– Не буду.

Хозяин удивленно посмотрел на меня. А новый командир вплотную приблизился к нарам и встал передо мной. В правой здоровой руке он держал лист бумаги, вырванный из ученической тетради, и шариковую ручку. Покалеченная левая бессильно свисала вдоль тела. И только торчащая из рукава пиджака кисть свидетельствовала, что это не протез. Она явно была из живой плоти.

Не выдержав его пристального молчаливого взгляда, поторопился с оправданиями:

– Поймите, смысла никакого нет. Денег за меня никто не даст. А зачем мне еще и позориться.

– Ну откуда ты знаешь? А вдруг, – вступил в разговор Максим.

– Не будет никакого «вдруг».

– Ну что тебе трудно, что ли? Ведь расстреляют. Напишешь, хоть какая-то надежда, – с искренним сочувствием в голосе произнес мой сокамерник.

Боевики с неподдельным интересом вслушивались в нашу с ним словесную перепалку.

– Что ты артачишься? – не выдержал Хозяин. – Мы точно знаем, что в бюджете России есть статья «прочие расходы». Из них дают нам выкуп с откатом. Мы же никаких бумаг не подписываем.

Слухи о том, что бизнес с похищением и требованием выкупа с откатом стал в Чечне обычным явлением, доходили до меня задолго до пленения. Поймать в свои сети крупную рыбу, за которую отвалят приличную сумму из российской казны, мечтал чуть ли не каждый полевой командир. Но я не был фигурой не только российского, но даже республиканского масштаба. Нисколько не сомневался, что моя просьба решить мою судьбу за счет государственных средств, в лучшем случае вызовет недоумение во властных структурах. Был уверен также, что найдется немало людей, кто, заслышав о мольбе банкира, оказавшегося в плену у чеченцев, даст себе волю вдоволь посмеяться надо мной.

Сомнения по поводу бессмысленности послания руководству республики вселил новый командир.

– Человек все-таки, может, пожалеют, – произнес он тихо и скромно.

Слова прозвучали настолько по-доброму, что очень захотелось поверить, что письмо действительно повлияет на исход моего и Али пребывания в плену. «Если даже не откликнутся на мою мольбу, – продолжал уговаривать себя, – то по крайней мере именно факт отказа в помощи бедному банкиру может вызвать в душе доброго человека искреннее сострадание. И тогда в порыве жалости он может взять и отменить смертный приговор».  

А дальше страстное желание остаться в живых заставило придумывать все новые и новые аргументы в пользу казавшегося постыдным в начале разговора действа. Стал убеждать себя в том, что полевые командиры, пойдя на открытое требование денег у властей республики, тем самым раскроют себя. И тогда, получив отказ, вряд ли осмелятся на откровенное преступление. В пользу того, чтобы написать письмо, было и то, что таким образом мне предоставлялся шанс сообщиться с родными и близкими. С самого начала августа мучился вопросом, вывезли ли в Приэльбрусье сына, чтобы уберечь его от ядовитой пыльцы амброзии, которая не прорастала в высокогорье. Ведь аллергия на нее, которой он страдал с двух лет, могла перерасти в астму.

И я написал руководству с просьбой выкупить меня и с припиской внизу о том, что больше всего волновало. Новый командир удовлетворенно принял из моих рук клочок бумаги.

 

- XLIV -

 

Некоторое время спустя после окончания войны стало очевидным, что жизнь в лесу постепенно начала угнетать своим однообразием охраняющих нас. Пытаясь скрасить ее хоть каким-то образом, в очередной раз они пришли к нам с колодой изрядно потрепанных карт. Раздали на четверых. Я предпочел остаться лишним вместе с Максимом. Не у дел оказался и Хозяин, что, впрочем, его особенно не расстроило.

– Очень даже зря не согласился играть, – обратился он ко мне. – Именно этим картам ты обязан жизнью, или тому, кто ими играл и выиграл.

Впился в меня глазами в ожидании реакции на свое замечание. А мне и сказать нечего, потому что не мог понять его намеков. Лишь при прошествии нескольких месяцев узнал, что был разыгран в карты после моей неудавшейся попытки провести боевиков и дать возможность Али вырваться из их рук. Выиграл партию тот, кто не желал моей смерти. Вполне возможно, что жалость проявил Асхаб, или еще кто другой – у многих, кто часто заходил ко мне в офис, были дальние или близкие родственники среди сопротивления, о чем они сами открыто признавались, особенно после первой мартовской попытки взятия Грозного.

В качестве одного из проигравших в паре стал раздавать Младший Брат. Опухшие от многократного использования, листы прилипали друг к другу, что нисколько не раздражало его, а заставляло делать резкие движения кистями. А так как сдающие карты почему-то всегда куда-то торопятся, спешил в своих действиях и он, что при низком качестве листов создавало впечатление, что одна рука отнимает их у другой. При этом у него жадно горели глаза. На увиденное мной обратил внимание и Хозяин. Перехватив взгляд и прочитав в нем брезгливость, громко рассмеялся. Мне стало не по себе. Не сомневался, что он ни за что не откажется поделиться подмеченным им невзначай со своим привилегированным подельником. И тогда неминуемо последует наказание.

Но, к удивлению, Хозяин и не собирался угодить ему. Наоборот, предупредил, что мне следует впредь быть осторожней. И сделал это оригинальным способом, фактически сдав с потрохами боевого товарища:

– Есть у нас свой штатный садист, – продолжая улыбаться, указал глазами на Младшего Брата. – Это он тогда накинул жестянку на люк подвала. Предупреждали его, что вы можете задохнуться. Но разве его остановишь.

Ни единый нерв не дрогнул на лице юноши, как будто сказанное не касалось его вовсе. Сосредоточенно и с азартом скидывал лишние карты, бил тузом и валетом встречные. А Хозяин продолжал развенчивать в многочисленных «безобидных» шалостях мальчишку, которому повезло оказаться в родственных отношениях с одним из членов высшего руководства чеченского сопротивления.

– До вас здесь содержались девять женщин, – продолжал он рассказывать, по-прежнему не расставаясь с широкой улыбкой на лице. – Потом их выкупили – они недолго у нас были. Тогда весь отряд заразился гонореей, кроме меня, почему-то я не подцепил заразу. Не знаю почему.

Громко засмеялся. И было в его смехе нечто похожее на ощущение неловкости или даже стыда. По каменным лицам остальных его подельников понял, что и им также неприятны воспоминания о последствиях краткого пребывания в отряде плененных боевиками женщин. Я же вспомнил, как пытал меня Младший Брат, в минутной слабости стремясь услышать мое мнение, убийца он или нет. Вспомнил и про женские кофточки, которые вместе с другими тряпками утрамбовал между жердями на нарах, чтобы таким образом сделать ровнее лежак. А ведь еще тогда мне показалось, что к некоторому уюту, который царил в блиндаже, причастны женские руки.  

Степень вины садиста вместо меня определил Хозяин в подробном рассказе о попавших им в руки работницах бухгалтерии и малярах-штукатурах какой-то строительной компании из российской глубинки, руководство которой решило немного заработать на субподряде. Директор ничтоже сумняшеся прихватил с собой молоденькую секретаршу. И было ей всего лет шестнадцать. Притащил в зону боевых действий, чтобы без опаски сделать любовницей: война все спишет.

Когда ночью брали весь небольшой коллектив строительной организации, директора, пойманного на малолетке, участники операции, организованной по чьей-то наводке, вывели во двор плачущего и обливающегося соплями и пустили в расход. А женщин, на чьих глазах они совершили экзекуцию, увели потом в густую ночь южного предгорья.

Младший Брат сразу застолбил молодуху, предупредив всех, что она его и только его, и чтобы никто не смел подходить к ней близко. Но изголодавшиеся жеребцы и не собирались перечить самому младшему члену отряда. Им вполне достаточно было общение с остальными, которым было от тридцати до сорока лет. В блиндаже, где их разместили в предвкушении сладостных развлечений, боевики натянули на потолок одеяла, обшили стены армированной пленкой. В общем, создали женщинам, как им казалось, вполне пристойные условия.

– Я хотел даже вывеску сделать «Гарем», – решил внести свою лепту в повествование Че Гевара.

Хозяин, не обратив внимания на существенное, на взгляд подельника, замечание, продолжил рассказ.

Младший Брат в первый же день увел молодуху вглубь леса. Остальных поставили на конвейер. Они быстро наскучили всем членам отряда, которые, несмотря на предупреждения товарища, с вожделением стали поглядывать на бывшую секретаршу. Особенно после того, как заразились венерической болезнью и прошли там же в лесу что-то наподобие курса лечения. Младший Брат как мог, оберегал девушку, особенно после приключившейся с его собратьями напасти. И если видел, или она рассказывала, что кто-то пытался домогаться ее, открыто вступал с такими в конфликт. Иногда чуть ли не до драки доходило. Бедная девочка расценила вполне рыцарские порывы драчуна как проявление чувств к ней и, как любая женщина, стала демонстрировать свой характер, что нередко оборачивалось небольшими ссорами между молодыми. После очередной перепалки «влюбленных» «жених» ударил «невесту» кулаком в лицо и грубой силой загнал в блиндаж и объявил всем, что отныне она свободна.

Все члены отряда будто с цепи сорвались, без стеснения выстраивались в очередь. Девочку насиловали несколько дней. Однажды кто-то из них, нырнувший в подземелье по случаю, быстро вернулся обратно весь в смятении и расстроенных чувствах. Глаза его растерянно бегали.

– Не понравилось, что ли? – спросили его.

– Она мертвая, – ответил он и как-то нервно засмеялся.

 

- XLV -

 

Боевики довольно быстро исчерпали все запасы рассказов о подвигах братьев по оружию и реже стали «радовать» нас своим присутствием в блиндаже. Начало второго этапа растущего разнообразия в нашей жизни в замкнутом пространстве было положено Чики, который однажды предстал перед нами с гитарой в обнимку. Инструмент имел удручающий вид. Корпус со всех сторон был облицован несколькими слоями лейкопластыря. Отдельными островками виднелась желто-коричневая лакировка дешевого ширпотреба.

– Может кто-нибудь настроить ее? – спросил боевик без особой надежды найти в подземелье человека, способного сделать невозможное – извлечь из разбитой бандуры хотя бы отдаленно похожее на музыку.

Увидев лицо, озаренное застенчивой улыбкой, вызвался помочь ему несмотря на то, что помощь от плохого любителя, каковым был я, вряд ли могла его удовлетворить. Долго поочередно крутил все шесть колков, чтобы вывести на привычные лады два-три примитивных аккорда. При этом напевал про себя популярную в мои школьные годы песню белорусского ансамбля «Песняры»: «Больно гитаре – пуля задела, стынет мотив на высокой волне...».

Возился, наверное, действительно очень долго. Чики, на которого я, погруженный целиком в трудное занятие, не обращал внимания, вдруг выхватил у меня из рук инструмент. Злобно выругался по-чеченски и выскочил из блиндажа.

– Ну, вы его достали, – засмеялся Али. – У него было такое выражение лица, думал, еще немного – он не выдержит и ударит вас.

– Искусство, однако, требует жертв.

– Паясничаешь? – ухмыльнулся Максим. – Это уже хорошо!

– А что остается делать?.. Слышите?

По моему призыву сокамерники застыли в молчании. До нас донеслось приглушенное пение. Четко слышались слова: «Москва позорная пылает, столица русских алкашей». Следом притворно громкий смех слушателей исполнителя чеченского военного шансона. Вскоре в благодарность за настройку гитары, как мне хотелось думать, Чики вместе с остальными охранниками спустился к нам в блиндаж. Решил порадовать пением и нас, горемычных. Спел ту же песню, которая доносилась снаружи. Оказалось, она единственная, что он успел выучить за время пребывания в отряде. Причем, мы, новые слушатели, без труда обнаружили, что он не понимает и половины произносимых им слов. Но надо отдать должное: слухом он все-таки обладал.

Перестав петь, поочередно одарил всех радостным самодовольным взглядом, остановился надолго на Максиме и, с трудом переборов свою природную стеснительность, обратился к нему с неожиданной просьбой:

– Ты же и вправду писатель?

– Да, – встрепенулся тот в ожидании очередного подвоха по поводу его профессии.

– Напиши песню о моем брате. Он погиб в одном из боев с федералами.

Просьба прозвучала по-детски наивно, и отказать в ней Максиму, который также отметил в нем его доброжелательность, идущую из глубины души, было очень трудно. Но так как он был далек от песенного творчества, то, не смея отказать, перевел стрелки на меня:

– Это не ко мне. Это к Булату.

Я отпираться не стал, попросил время до утра следующего дня.

…Наконец-то нашел, чем заполнить огромное количество свободного времени. Там на воле мне трудно было представить, какое счастье иметь возможность хоть чем-то занять себя. И теперь, когда несколько притупились мои страхи за жизнь после несостоявшегося расстрела в подворье Хозяина, вдруг со всей очевидностью ощутил невыносимость навалившейся на меня усталости от безделья. Порой она мне казалась даже страшнее ожидания смерти, потому с энтузиазмом принял заказ. Всю ночь самоотверженно создавал образ героя: слагал куплеты, сочинял припев, в уме считал количество слогов в рифмующихся строчках, в уме же придумывал музыку к словам и подгонял текст под определенный ритм. К утру был готов исполнить песню без репетиции. Оставалось только ждать, когда принесут гитару.

Премьера прошла на ура, что означало поступление заказов и от других членов охраны. И они поступали через Чики, который, по мнению остальных, больше всех разбирался в музыкальном искусстве. И я принимал их с искренней благодарностью. Во-первых, действительно нашел себе занятие, которое отвлекало меня от тяжких мыслей. Во-вторых, чувствовал, как навязанная охране со стороны командиров неприязнь ко мне постепенно уступала место симпатии. Даже Младший Брат, с самого начала люто ненавидевший Максима, а по отношению ко мне демонстрировавший подчеркнутую холодность, вдруг раскрылся в новом образе человека, который способен даже на адекватное восприятие возвышенного.

– Ты что, поэт? – спросил он меня, когда в очередной раз вывел в ночной туалет.

– Посидишь в яме без дела месяц-другой, поневоле станешь и поэтом, и композитором и еще кем-нибудь.

– Мне больше нравится… – Боевик на мгновение запнулся, потом продолжил: – Не то, что ты банкир: мне плевать на тебя. Мне нравится, когда БАНКИР.

– Ничего хорошего в этом нет. Ответственность за чужие деньги – слишком тяжелая ноша.

– Может, для тебя. А для меня чужие деньги – то, что нужно. Ты смотрел «Однажды в Америке».

– Нет, не смотрел.

– Я хочу, чтобы у меня в жизни было, как в том кино.

Я пожал плечами, мол, не знаю, о чем речь.

 

- XLVI -

 

– Ребята, извините, но придется потесниться, – Хозяин был явно в хорошем настроении.

«Потеснимся, какие проблемы», – с безразличием подумал я, решив, что боевики захватили в плен еще какого-то бедолагу. Исправить что-либо в его судьбе мы не могли, а вот быть хорошими соседями было в наших силах. Но вдруг больно кольнуло в сердце. А может, к ним в руки попался кто-то из моих? Чувство вины резко ударило в голову, залило краской лицо, и всего меня бросило в дрожь. Увидев столь разительные перемены во мне, Хозяин поспешил успокоить.

– Мы блокпост взяли… Правда, не сразу. Предлагали сдаться без боя, но понимания не нашли. Молодой лейтенант даже слушать не хотел, отвечал на все наши предложения трехэтажным матом. Нам трудно было его понять… Вроде война закончилась. Зачем надо было рисковать жизнью, тем более жизнями солдат? Да и нам обидно было бы погибнуть после победы. Решили взять на измор. Окружили со всех сторон, чтобы мышь не проскочила без нашего ведома. Думали, закончатся еда и вода, сами выйдут из укрытия тепленькими. Но не тут-то было: день проходит, два, три, а они и не собираются покидать его. Хорошо, командиры постарше званием объявились, вправили лейтенанту мозги. Когда они увели всех из блокпоста, мы увидели, что он весь забит жестяными банками с кабачковой икрой. Чуть ли не на небольшой грузовичок. Наказали, наверное, какого-нибудь из заезжих коммерсантов… Забрали все оттуда и привезли в лес. Пригодится. А складировать некуда – только к вам в блиндаж. Так что, вставайте и за работу.

От сердца отлегло. Даже как-то радостно стало на душе: слава богу, ничего страшного не произошло. С другой стороны, и работенки привалило – хоть какое-то развлечение.

Я встал посередине живой цепи. Максим принимал коробки с жестяными банками у Хозяина, передавал мне, я в свою очередь Али, который аккуратно укладывал их в ряды. Блиндаж постепенно стал наполняться, оставляя нам все меньше и меньше жизненного пространства, что уже было неприятно. К тому же у меня вскоре началась одышка: учащенно забилось сердце, будто сдавленное грудной клеткой, из глаз комариным роем высыпали искры. Таких ощущений у меня, выросшего в деревне и привычного к физическому труду, никогда не было. Но не стал останавливаться и через силу продолжал работать. Услышав долгожданное «все, закончили», облегченно вздохнул. Пришел в себя очень быстро, что несколько успокоило. Не радовало только то, что наша камера уменьшилась чуть ли на две трети.

– Может, попробуем икры, – Али с вожделением посмотрел на стройные ряды картонных коробок.

Хозяин давно уже покинул нас, благоразумно закрыв решетку на все замки и поставив растяжку.

– Нет, – категорически отказался я. – Воровством попахивает. Получается, что военные украли у коммерсанта, боевики – у военных, мы – у боевиков. Цепная реакция морального разложения.

– Ты забыл сказать, что и коммерсант непременно у кого-то своровал, – съехидничал Максим. – Одна-две банки – не воровство.

– А что?

– Дегустация, – весело засмеялся Максим собственной шутке в первый раз за долгое время.

С той самой ночи, когда произошло знакомство с новым командиром, он резко изменился, стал проявлять несвойственное ему холодное безразличие ко всему, что происходило вокруг него. Не иначе, как начал отсчет дней до расстрела, объявленного ушедшим на повышение «афганцем».

– Значит так: за тебя, Булат, сколько запросили? Двести тысяч долларов, – продолжил он уже серьезным тоном. – Сколько может стоить одна банка кабачковой икры? Не больше доллара. Значит, одна коробка обернется потерей для них в тридцать долларов. Думаю, не обеднеет Ичкерия. Всё, закрыли тему. Решение принято и обсуждению не подлежит.

Не согласиться с железным доводом было трудно. Тем более, очень хотелось вспомнить вкус консервированных кабачков, которыми в студенческие годы в силу их дешевизны мы – студенты – объедались до тошноты.

– Ладно, открывай, – приободрившись, обратился я к Али и осекся: – А как? Банки жестяные, ножа у нас нет, не говоря уже об открывалке.

– А это мы быстро. Никаких проблем, – обрадованно вскочил с нар водитель.

Вытащил из коробки банку, содрал с нее этикетку, оголив блестящие бока, подошел к стойке, нашел на ней самый большой гвоздь, вбитый чуть глубже середины, согнул его, прижал плотно к дереву. Затем двумя руками сильно вдавил крышку к шляпке и стал крутить жестянку плавным движением. Через несколько секунд, к моему удивлению, баночка открылась, распространив по блиндажу запах специй и демонстрируя свое аппетитное содержимое. Все трое по очереди стали запускать в густое месиво наши немытые ложки.

– Еще бы хлеба свеженького, – мечтательно произнес Али.

– Сейчас сбегаю. Магазин тут рядом, – съязвил Максим. Недовольство его было адресовано не столько Али, сколько мне. У него еще не прошло раздражение по поводу моей патологической, на его взгляд, щепетильности.

– И так сойдет, – поспешил загладить я свою вину.

Максим самодовольно улыбнулся:

– Может, еще баночку откроем?

Проснувшийся во мне зверский аппетит легко и просто избавил от излишнего чувства неловкости, потому предложение писателя встретил с большим удовлетворением. Через несколько дней в углу блиндажа образовалась небольшая горка из смятых жестянок.

– С ними надо что-то делать, – обратился к ребятам. – От их вида как-то не по себе. Может, зароем.

– Зачем? – вспылил Максим. – Предложение – как раз на воровской манер. Боевикам икра – как зайцу стоп-сигнал. Не то, чтобы есть, они даже ни разу не взглянули в сторону коробок. А мы хоть немного в себя придем.

– Все-таки спросить бы надо. Не по-человечески это.

– Не по-человечески держать «товар» в полуголодном состоянии. Ладно, если ты очень настаиваешь, возьму у Хозяина разрешение.

Вечером, когда тот пришел за посудой, чтобы принести ужин, Максим обратился к нему: «Мы тут похозяйничали. Икры немного поели».

– Ешьте, все равно все не съедите, – ответил он и удалился.

– Ну что? Доволен? – обратился ко мне сокамерник, демонстрируя превосходство в своей явной правоте.

Не сказал бы, что остался очень доволен ответом боевика, но некоторое удовлетворение все-таки ощутил. К тому же кабачковой икры хотелось, как никогда в жизни. Все последующие дни ел ее вместе со всеми во время завтрака и ужина – обеда у нас не было. Научившись открывать банки шляпкой гвоздя, ел ночью. Казалось, внутри меня открылся клапан, и я ел и ел, и каждый раз ловил себя на мысли, что никогда прежде не доводилось употреблять ничего подобного с таким аппетитом.

Своей шумной суетой часто будил ребят. Максим недовольно поворачивался на другой бок и старался вновь погрузиться в сон. Но мне было плевать на его неприятие моей жажды наесться на всю оставшуюся жизнь. А Али было все равно. Ему дела не было до моей прожорливости. Вскоре после очередного третьего по счету купания, последовавшего за разгрузкой машины с кабачковой икрой, он неожиданно заболел. Тогда нас вывели на улицу днем без повязок. Не было никаких ограничений и во времени – плескайся, сколько душе угодно. Мнимые ощущения свободы несказанно обрадовали водителя, и он долго лежал в воде, подставив исхудавшее тело теплому потоку. Через день стал покашливать, потом у него поднялась температура.

По собственному опыту знал, что боевики не станут входить в положение больного. Нисколько не сомневался, что не отвезут в больницу, не поместят в отдельную палату и не положат на койку с чистым бельем. Рассчитывать на подобную роскошь не приходилось. Но вряд ли расщедрятся и на лекарства. Мы же с Максимом ничем помочь ему не могли. Было невыносимо смотреть, как он, захлебываясь в очередном приступе кашля, метался из стороны в сторону на своем лежаке.

В то же время мне казалось противоестественным, что молодой здоровый парень так трудно переносит обыкновенную простуду. Насколько знал, дети его пожилого отца, которых насчитывалась дюжина, все без исключения отличались отменным здоровьем. О старшем брате Али, строителе по профессии, даже ходили легенды. Как-то при монтаже плит перекрытия в строящемся многоквартирном доме одна из них сорвалась с крюка башенного крана и упала ему на грудь. Несмотря на внушительный вес железобетонной конструкции, у него хватило сил приподнять ее и держать на весу, пока рабочие спешно прицепляли обратно к тросу. Но, наверное, сильно торопились, потому что плита, едва оторвавшись от тела, вновь сорвалась, не оставив надежду у сбежавшихся к месту происшествия, что бедолагу не придавило насмерть. На удивление всем он остался в живых. А когда переломанные ребра срослись с поразительной быстротой, поражены были уже повидавшие виды врачи.

– Только одна проблема у него сегодня, – рассказывал эту историю мне сам Али. – Даже не у него, а у его жены. Она не устает жаловаться, что спать с ним не только в одной комнате, но и в одной квартире невозможно. Храпит так, как будто под окнами взад-вперед все время ездит гусеничный трактор.

И Али под стать брату также не был обделен телесной силой. Удивил даже боевиков. Как-то во время очередного ночного моциона они подвели нас к могучему дубу, под которым увидели нечто, отдаленно напоминающее спортивную площадку. Оснащена она была двумя «снарядами»: самодельной штангой, представлявшей собой трубу, концы которой гвоздями и веревкой были прикреплены к двум увесистым пням, и перекладиной, роль которой играла также труба, прибитая к толстым ветвям дерева.

Али, по достоинству оценив их страстное желание похвастать неустанным вниманием к физической подготовке, подошел к «штанге», легко и просто взял на грудь, затем также легко рывком поднял над головой. Но не удивил боевиков. Они были поражены, когда пленник без особой натуги стал крутить на «перекладине» солнце. Причем вращался очень долго и завершил упражнение чуть ли не идеальным соскоком махом назад. Желая повторить подвиг обессиленного долгим заточением в подземелье, члены охраны поочередно стали запрыгивать на примитивный снаряд. Однако все их попытки были тщетны. Только Младшему Брату удалось сделать стойку на руках. Но перелетая через вертикаль, он сорвался и плашмя сильно ударился о землю. Казалось, как только придет в себя, выместит всю свою злобу на Али. Не тут-то было. Амбициозный юнец быстро вскочил на ноги, отряхнулся и опять запрыгнул на «перекладину». Но сколько ни старался, ему все равно не удалось выйти на полный оборот.

С той ночи пацаны стали относиться к нашему атлету с некоторым оттенком искреннего уважения. По возможности чаще старались демонстрировать свои симпатии, что очень радовало парня, немногим старше их.

Но мальчишеская дань уважения к его способностям, к сожалению, не могла изменить условия выхода из плена. Пользу от результатов «спортивных состязаний» не преминул извлечь Максим.

– Али болен. С ним надо что-то делать, – обратился он к Хозяину в очередной его визит за посудой.

От меня не ускользнуло, что он и не подумал выступать в роли жалобного просителя, как в случае со мной. Сказанное им прозвучало в тоне, не терпящем никаких возражений.

– Что-нибудь придумаем, – ответил Хозяин к моему огромному удивлению. У Али, внимательно вслушивавшегося в разговор, с лица спало напряжение, и оно вмиг озарилось счастливой улыбкой.

Через полчаса боевик вновь появился возле решетки.

– Кто-нибудь умеет делать укол?

– Никогда в жизни не приходилось, – ответил я.

– А мне приходилось, – опять нашелся Максим, – сыну делал, когда он был маленький.

Хозяин просунул сквозь решетку целлофановый пакет с одноразовыми шприцами и ампулами для инъекций.

Больной во время процедуры орал от боли неистово. Но новоявленный медбрат не хотел соглашаться, что причина в отсутствии у него навыков по оказанию неотложной медицинской помощи.

– Терпи. Это антибиотик. Укол болезненный, – Максим действовал уверенно, без тени сочувствия к пациенту.

Три раза в день он мучил нашего сокамерника. Лечение продолжалось почти неделю, пока не закончились шприцы и лекарства. За это время у больного спала температура, и он практически выздоровел. Остался только легкий кашель, который так и не прошел до самого нашего освобождения. Скорее всего, носил он уже не простудный характер, о чем свидетельствовал последовавший за выздоровлением крайне неприятный случай.

Как-то ночью проснулся от того, что кто-то пристально смотрит на меня. Открыл глаза и увидел Али, пребывающего в странном состоянии. Покачивая согнутой в колене ногой, что он делал обычно в минуты крайнего нервного напряжения, он буравил меня ненавидящим взглядом.

– Что случилось? – спросил я. В мутных глазах на мгновение промелькнуло и сразу исчезло что-то похожее на проблеск разума. От нервного кашля все его тело то и дело слегка подпрыгивало на коробках с икрой, на которых он устроил себе новое спальное место.

– Все нормально, – зло парировал Али моим любимым выражением и отвернулся к стенке.

Болезнь сильно отразилась на его психическом самочувствии, решил я. Потому не стал пытаться успокоить водителя, призывая к терпению. Это было бы бессмысленно. Вряд ли в таком состоянии он был способен адекватно реагировать на мои увещевания.

Опять посмотрел в его сторону и увидел, как он медленно встал со своего лежака, так же медленно взял двумя пальцами использованный шприц и надел на иглу колпачок. Подошел к лампе и поднес к горящему фитилю. Пластмасса таяла и падала вниз большими каплями. Я следил за ним, затаив дыхание. Чувствовал, что затеял он что-то недоброе. Лицо было непроницаемым, глаза – почти стеклянные от полного отсутствия в них разума.

Когда игла полностью оголилась, он зажал шприц в кулаке, медленно приблизился к Максиму. Тот мирно спал, свернувшись калачиком. Солдатское галифе плотно облегало его зад. Размахнулся, чтобы всадить в него шприц, но не успел. Резко присев на нарах, я перехватил руку. Тихо-мирно спавший «медбрат» мгновенно проснулся.

– Что? Что? – вскрикнул он, испуганными глазами всматриваясь поочередно то в меня, то в своего недавнего пациента. Взъерошенные волосы на голове еще больше подчеркивали крайнюю степень его возбужденности.

Чтобы как-то разрядить обстановку, я громко рассмеялся.

– Представляешь, Максим. Али захотелось отблагодарить тебя за лечение и тоже сделать укол.

Лицо водителя по-прежнему оставалось безумным. Но от сокамерника он отошел. Не проронив ни единого слова, медленно взобрался на коробки, по горло укрылся одеялом и отвернулся к стене.

– Все нормально, спи, – успокоил я москвича.

 

- XLVII -

 

В блиндаже собрались все, кому было доверено охранять нас, – Хозяин, Младший Брат, Че Гевара, Чики, Гелани. Последний – новенький, приставленный к нам всего дня два-три назад. Скромный интеллигентного вида юнец ничем особо не проявлял себя, чаще молчал, улыбаясь в пробившийся над верхней губой густой белый пушок. Скорее всего, из блатных, подумал я, дали возможность подзаработать. Зашли в блиндаж с важным видом, что натолкнуло на мысль о том, что пришли с сообщением, не очень приятным для нас. 

– Приколись, туда-сюда движение, странно как-то. Когда вы ходили в повязках, все было нормально. А теперь, туда-сюда движение, посмотрел в глаза, вроде тоже люди, и жалко станет, если прикажут расстрелять, – издалека начал Че Гевара, вернув нас к реальности.

Жизни наши по-прежнему всецело зависели от капризов командиров, и ничего, кроме выкупа, не могло существенно повлиять на нашу судьбу.

Младший Брат не стал играть в дипломатию, сказал прямо то, что было обговорено ими предварительно: «Вы уже надоели. Все наши дома, а мы тут с вами сутками пребываем».

Мы поняли, что надежд у охраны получить вознаграждение становится тем меньше, чем больше они думают о налаживаемой в селах и городах Ичкерии новой жизни, полной бурных и счастливых перемен. Логика пацанов была вполне понятна: никто иной, а именно мы виноваты в том, что они вынужденно оказались в стороне от радостных событий. 

– Денег за вас не дают, и расстрелять не разрешают. Живем в лесу как звери. Дайте повод, сделайте попытку к бегству, чтобы избавится от вас, – заключил самый младший в группе.

От слов подельника, не отличающихся деликатностью, Хозяин почувствовал себя не в своей тарелке. Стал искать углы в блиндаже, чтобы не встретиться глазами со мной и Максимом. Заметив, что пристально наблюдаю за ним, он еще больше стушевался и густо покраснел. Но все-таки нашел в себе силы совладать с охватившими его ощущениями неловкости.

– Максим, вот ты в Афганистане был, – обратился он к моему сокамернику, переведя разговор на другую тему, тем самым нарушив все предварительные договоренности членов охраны. – Как ты думаешь, у нас может возникнуть ситуация, подобная той, которая сложилась после вывода советских войск?

Полковник на мгновение погрузился в раздумья, чтобы выдать ответ, который был бы похож на правду и одновременно устраивал охранников. На помощь ему пришел Че Гевара.

– Приколись, мы воевали, в лесу жили. А эти отсиживались по городам России, теперь, отпустив бороды, объявились на нашем празднике, чтобы отхватить кусок пожирней.

– У победы отцов много. Поражение – сирота, – выдал Максим нейтральную фразу.

– Что ж, в таком случае найду себе занятие за пределами Чечни, – сказал Хозяин, готовый выдать на суд присутствующих идею, которая уже овладела им.

– Какое, если не секрет? – спросил я.

– Буду в вашей республике угонять машины и продавать в Дагестане.

– Это не занятие. Один раз угонишь, второй, на третий попадешься, – поспешил я поубавить его пыл. – К тому же, чтобы просто пересечь границу свободной Ичкерии и России, непременно понадобится виза.

Хозяин ненадолго замолчал, в глазах его опять появилось выражение полной растерянности.

– Как нельзя пересечь границу? Какую границу?

– А такую, которая с таможней и пограничниками.

– Нет, – протяжно произнес Хозяин, – я так не хочу.

– А как ты хочешь? Любому государству надо иметь охраняемые рубежи.

– Нет, не хочу, – повторил боевик и тут же добавил: – А ведь раньше так хорошо было. Хочешь в Таллин лети, хочешь в Самарканд – лишь бы деньжата водились в кармане.

– В жизни всегда так: что имеем, не храним, а потерявши плачем, – процитировал я классика русской литературы.

В блиндаже ненадолго воцарилось молчание. Боевики с трудом переваривали услышанное.

– Если бы русские не говорили, что Чечня – неотъемлемая часть России, может, и не воевали бы мы, – откликнулся на неожиданную новость Че Гевара.

Сам того не подозревая, несуразной, на первый взгляд, фразой лишний раз подтвердил бессмысленность едва закончившейся бойни, нарушившей привычный ритм повседневной жизни жителей советской автономной республики с ее некогда вполне сносными условиями бытия.

– А ведь, действительно, неплохо было, – продолжил свою мысль Хозяин, проигнорировав замечание Че Гевары. – Дядька мой хорошие бабки заколачивал на фарцовке. Правда, и в тюрьме отсидел, на что он, впрочем, никогда не жаловался. И там шишку держал.

Оказалось, что тема затронула за живое не только боевиков. Али, собравшись с духом, также вступил в разговор.

– Почему же тогда развалился Советский Союз?

Вопрос был адресован мне, и все с интересом ждали ответа. А его у меня не было – самому не раз приходилось мучиться в поисках вразумительного объяснения происшедшему с огромной страной, руководимой партией с научно выверенной идеологией. Имея отца, ортодоксального коммуниста, всегда хотелось верить в то, что все проблемы страны были в периодических отклонениях ее правителей от пути, завещанного Лениным. Так говорилось при каждом последующем партийном вожде. В то же время не мог уяснить для себя, что за путь был уготован великим революционером, и почему все, кто приходили к власти после него, норовили отклониться от него.

Между тем подавляющему большинству сознательного возраста тогда было яснее ясного, что в советской стране люди живут двумя жизнями. Одна, естественная, данная человеку Богом в наказание за ослушание со всеми обещанными Всевышним неприятностями земного бытия. Вторая, навязываемая сверху и с установками, которые были больше похожи на благие намерения. А ими, как известно, дорога вымощена в ад.

И вовсе не жизнь это была, а нечто вроде лицедейства с участием огромного количества людей. И чем дольше оно длилось, тем хуже становилась игра. Низы всеми силами старались приспособиться к двойственности бытия, пытаясь быть поближе к источникам дефицитных материальных благ. Верхи же, которым они выдавались по разнарядке, вкусив вдоволь удовольствий от власти, не могли не думать о временности привилегированного состояния, и находились в постоянном поиске его максимального продления всеми правдами и неправдами. Но настало время, когда и тех и других стало тяготить такое положение.

Да и последствия строительства гигантской башни Вавилона отменить никому не дано. Когда-то давным-давно после всемирного потопа, как только «жизнь стала лучше, жить стало веселей», поверил в себя человек и решил построить башню до небес, чтобы встать вровень с Богом. И был наказан за гордыню. Смешал Он языки людей, чтобы не могли они понимать друг друга. И расселились народы по всему свету, возрастая количеством простым болезненным делением, или не менее болезненно объединяясь в сложные живые организмы в виде малых и больших государств, чтобы также разделиться и быть поглощенными ближайшими и дальними соседями.

В советском государстве вознамерились воспротивиться божьему замыслу, провозгласили цель, предполагающую постепенное стирание граней между нациями. И в достижение ее… выстроили страну по ранжиру: одним народам – союзную республику, вторым – автономную, третьим – национальный округ. А четвертых и вовсе проигнорировали, будто предвидя их скорейшее исчезновение. Но не смогли вытравить этническую идентичность даже у самых малочисленных национальных групп. В итоге оказалось, что было создано всего лишь нечто вроде очереди на выбывание из общей семьи народов. Вот первые из нее и выбыли.

– Что молчишь, Булат? – выказал нетерпение Хозяин. – Тебя спрашивают.

– В Хазарии практиковался странный  способ утверждения на царствование очередного кагана, – решил я популярно объяснить другую мысль, только что посетившую меня. – На высшем совете племен будущего правителя империи душили шелковым шнурком до полусмерти. Ослабив удавку, сразу спрашивали, сколько лет он собирается править. Тот, едва придя в себя, называл первую цифру, которая всплывала из его помутненного сознания. По истечению срока, определенного самим каганом, его просто-напросто умерщвляли.

– Не понял, к чему ты это?

– Хазары, придавая божественный смысл власти, прекрасно знали, что возраст играет существенную роль в дееспособности правителя. Интересы государства для них были превыше жизни кагана.

– Все равно непонятно, – Хозяина все больше и больше занимало то, что я говорил.

– Страна развалилась потому, что в ней не было четкого механизма престолонаследия. Во все времена, во всех землях за власть отец убивал сына, сын отца и братьев, жена травила царственного мужа. Не стал исключением и Советский Союз. После Ленина власть узурпировал Сталин, по слухам ускоривший конец вождя мирового пролетариата. Будучи его соратником по революционной борьбе, он был вынужден придать сакральность новому государству. Потому начал лепить из основателя его бога. В жестокой борьбе за власть «сел на трон» Никита Сергеевич Хрущев, убив Берию, а до того, приложив руку в ускорение смерти Сталина. Но ему не дали править до глубокой старости, поспешили лишить власти ввиду его взбалмошности, доходящей до безрассудства, что грозило большими неприятностями. Те, кто пребывал на вершине властной пирамиды, безжалостно избавились от первого секретаря ЦК КПСС, низведя его жизнь до жизни обыкновенного малообеспеченного советского пенсионера. Брежнев, возглавивший «дворцовый» переворот, был от Бога добрым человеком, и члены политбюро спокойно ждали его естественной кончины, чтобы лучше подготовиться к смертельной схватке друг с другом. Но пока ждали, сами успели состариться и стать недееспособными. И потому на вершине пирамиды оказался случайный человек, который вместо того, чтобы приступить к серьезным экономическим и политическим реформам, просто заболтал страну.

– Ты хочешь сказать, что мы из Дудаева стали лепить Бога? – из всего сказанного мной Хозяин почему-то заострил внимание именно на этом моменте. Он пристально и не по-доброму уставился на меня. Младший Брат также буравил колючим взглядом маленьких глубоко посаженных серых глаз.

– Создать с нуля государство будет очень нелегко. И не обязательно, что на трудном пути будет торжествовать справедливость, – стал я выправлять положение, памятуя о том, с какой миссией охрана изначально спустилась к нам в блиндаж. – Власти и денег захотят многие. Но на всех ни того, ни другого не хватит. В том, что они не будут розданы по заслугам, вы догадались уже сами.

Младший Брат склонил вниз голову. Он наверняка знал, что он и его родственники на обочине не останутся. Но не был уверен Хозяин, что его не обойдет милость новой власти за военные заслуги, потому озвучил второй вариант своего дальнейшего жизнеустройства:

– В конце концов, поеду воевать за деньги. В тот же Афганистан, например.

«Не поедешь ты никуда», – подумал я про себя, вспомнив, как он несколько раз подбегал к нашей яме, будучи не в силах справиться со страхом темноты, присущим людям в детском возрасте. Тогда он, насколько догадался, остался один в лагере в период пересмены. А может, и поедет. Страх войны и страх темноты – совсем разные вещи. Можно бояться мистически неизведанного, непонятного, но встретить видимого врага в полный рост.

 

- XLVIII -

 

Чики почти не понимал, о чем идет речь, недоуменно переводил взгляды от одного говорящего на другого. Чтобы еще дальше уйти от предмета разговора, с которым охрана изначально предстала перед нашими очами, обратился к нему с вполне житейским вопросом. Мы все знали, что он отсутствовал несколько дней, чтобы привезти домой невесту.

– Ну как тебе твоя семейная жизнь? – спросил у него, как ни в чем не бывало.

Чики расплылся в счастливой улыбке. Ему очень понравилось, что чужой старший по возрасту человек проявил интерес к самому важному на тот момент в его жизни.

– Жена – это хорошо! – ответствовал юнец, впервые по-настоящему познавший женщину.

– А давайте в карты сыграем, – прервал наш разговор Младший Брат, сообразив, что идея подвигнуть нас на побег не самая удачная. Быстро размешал колоду и раздал потертые листы на четверых. Я отодвинулся в сторону, тем самым давая понять всем, что играть не хочу. Чики, обрадовавшись, подсел поближе ко мне, чтобы поделиться другими сокровенными мыслями, не дававшими ему покоя.

– Знаешь, Булат, – разоткровенничался он, – я никого из пленных ни разу пальцем не тронул.

– Охотно верю. А убивать тебе приходилось?

– В бою, наверное, да.

Я понимающе кивнул головой.

– Нет, обманываю. Пришлось еще расстрелять одного. Их двое было. Мне сказали, что если не сделаю это, то расстреляют меня.

Как понял из рассказа Чики, они объявились в отряде нежданно-негаданно, как снег на голову в летний день. Приехали из Казахстана, оба из потомков репрессированных немцев Поволжья. Одному едва исполнилось семнадцать лет, второму и вовсе шестнадцати не было. Два закадычных друга. Младшему, влюбленному до всей глубины его романтической души, предмет его воздыханий не ответила взаимностью. А он страдал, так страдал, что просто не было сил переносить душевные муки. Стал подумывать о самоубийстве. Зачем, возразил старший, который видел, как мучается друг, предложил поехать в Чечню на войну. Оба знали, что многие из старших братьев их сверстников из чеченцев, не переселившихся обратно на Кавказ после реабилитации, отправились на историческую родину защищать независимость Ичкерии. «Вот и докажешь Нинке, – советовал старший младшему, – что ты мужчина и что только тебя она должна любить».

В отряде их встретили радушно, через месяц-два доверяли настолько, что стали выставлять в ночные дозоры. Но юнцы довольно быстро сообразили, что война не прогулка по горам с автоматом наперевес, а кровь и грязь, главное, чуть ли не каждодневная опасность быть убитыми. После того, как на их глазах расстреляли «не то кабардинца, не то кумыка», по религиозным соображениям примкнувшего к боевикам и разочаровавшегося в нравах, царящих в отряде, у обоих одновременно созрело решение бежать. Причина казни, на их взгляд, была смехотворной. «Надоел, – говорили боевики, – то нельзя по Корану, это нельзя. Думает, что он здесь как в мечети может читать нам проповеди». Во время очередного дежурства, убедившись, что прикрепленный к ним за старшего Чики крепко спит, прихватив с собой выданные им автоматы, двинулись в сторону равнины.

– Или найдешь их, или прикажу пустить тебя в расход, – орал утром командир на любителя поспать в дозоре.

В погоню бросились трое: виновный в случившемся, вместе с ним Хозяин и Боксер. Найти беглецов оказалось гораздо проще, чем ожидал напуганный угрозами командира Чики. Обнаружили их мирно спящими возле железнодорожной насыпи. Почему они решили, что именно здесь самое безопасное для сна и отдыха место, они, наверное, сами не знали. Скорее всего, им и не пришлось утруждать себя поисками укрытия, просто свалились с ног от усталости, когда уже было невмоготу от долгого бега вдоль железной дороги, выбранной в качестве кратчайшего пути к безопасности.  

Когда привели в отряд, встречать вышел практически весь личный состав. Приложиться хотелось каждому. Но Боксер уже успел отвести душу: на бедных не было живого места. Несчастные пацаны, которых пробивала сильная дрожь от страха, с трудом держались на ногах, рыдали, периодически выплевывая изо рта ошметки крови.

– Предательство на войне – самое большое преступление. – Боксер был и за судью, и за прокурора: – А большое преступление на войне карается только расстрелом.

Но для Младшего Брата просто предать смерти провинившихся было мало. Он зло смотрел на своего подельника, который лишил его удовольствия побить обоих и побить непременно в драке: выйти на поединок они, по его мнению, вряд ли были способны. Боксера же недовольство драчуна нисколько не задело, и он быстро нашел для себя еще одно развлечение.

– Хочешь жить? – спросил он у младшего из беглецов.

– Да, – вырвалось у него из глубины души вместе с рыданиями.

– Вот тебе твой автомат, расстреляй своего друга. Ведь это он тебя надоумил бежать.

– Не он. Мы вместе, – влюбленный юнец врать еще не научился. Упал на колени, а потом и вовсе стал кататься по земле, истерично выкрикивая: – Я не могу!

– Значит, не хочешь жить. А ты? – Боксер повернулся к старшему, который оказался хладнокровней. Он принял из рук Чики автомат и, прекратив рыдания, обратился к другу:

– Генка, прости меня, но так хоть кто-то из нас двоих останется в живых. Ты согласен?

– Да, – еще громче зарыдал младший.

Старший уже привычным движением передернул затвор и, будто прогоняя последние сомнения, поспешил пустить в друга длинную очередь. Бросил автомат, медленно сел на землю, спрятал бледное лицо в ладони.

– Ты друга убил. Ты мог убить друга! – Младший Брат рывком поднял его на ноги. – Нет, ты не достоин жизни.

Не сговариваясь, решили, что исполнить приговор надлежит Чики. Он подхватил его за руку и потащил в сторону леса.

– Не надо! – орал исступленно старший. – Я же сделал, что вы просили. Вы обещали.

Чики был более благороден, прервал душераздирающие крики одним выстрелом из пистолета в голову, затем перетащил бездыханное дело поближе к первой жертве.

Два белобрысых пацана лежали рядом мертвые. В смерти ли они сроднились или были тесно связаны бескорыстной, беспредельной юношеской привязанностью друг к другу задолго до нее, было уже неважно. Их сбросили вместе в одну свежевырытую яму и наспех закопали.

– Приколись, когда старший расстреливал младшего, тот кричал: «Передай Нинке, что я любил… люблю ее!», – завершил рассказ Че Гевара, подкрепив слова ехидным смешком, полным презрения. Громким циничным смехом поддержали его Хозяин и Младший Брат. Только Чики вдруг как-то осекся, лицо залилось краской, на длинных ресницах бесцветных глаз застряли крупные капли слез. Что-то неприятное и страшное было в его неожиданном покаянии. Да и не покаяние это было, а временное расстройство чувств человека, слишком рано увидевшего множество смертей и уже успевшего привыкнуть убивать.

Охрана ушла, оставив нас в состоянии душевного смятения. Мне казалось, что такого не может быть. Просто так, из прихоти, обыкновенного недовольства взять и убить ни в чем неповинных людей – горемыку мусульманского проповедника, искренне поверившего в то, что в Чечне воюют во славу религии, бедных мальчиков, в романтическом порыве отправившихся искать приключения. Если услышанное нами действительно правда, расстрелять нас им и вовсе ничего не стоит – был бы приказ. А его нет лишь потому, что командиров все еще не покинула надежда заполучить за нас огромные деньги.

 

- XL -

Охрана и вправду решила пощекотать нам нервы душераздирающими историями, приключившимися с ними на войне, укравшей у них свыше года мирной жизни. Совсем еще молодые, они вышли оттуда, где каждодневно чувствовали дыхание смерти, где убивали сами, и нутром чувствовали, что в любой момент могут убить их. Пережив эйфорию от окончания боевых действий, они поспешили найти благодарных или неблагодарных (им было все равно) слушателей, чтобы вылить на них все свои впечатления от частого соприкосновения с опасностями и вынужденной жестокостью, которые постепенно стали для них обыденностью. Спешили снять внутреннее возбуждение от пережитого, перебивая друг друга, выворачивались наизнанку, чтобы найти у чужих людей оправдание, а может быть, и поддержку. Порицания не потерпели бы – излагая некоторые детали историй, которые в мирной жизни могли ввергнуть в шок и их самих, закатывались истерическим смехом.

Они смеялись и тогда, когда рассказывали про то, как во время ночных артобстрелов, которые и для нас троих стали очередным испытанием, чуть по-глупому не погиб Чики. Дабы не пропустить очередной намаз, он, не вняв предупреждениям боевых соратников, решил в период кратковременного затишья спуститься к речке и сделать омовение. Снаряд разорвался почти рядом, от чего его подбросило вверх взрывной волной и повесило на ветвях ближайшего дерева, как елочную игрушку. Товарищи по оружию, будучи абсолютно уверенными, что тот мертв, вышли искать труп только к утру, когда прекратился артобстрел. Не найдя, вернулись в укрытие, не зная, что думать и что предпринять. А он заявился сам на своих двоих. Оказалось, оглушенный, без сознания, он все это время провисел на дереве. Шевельнулся на ветвях, придя в себя, и свалился с него. И ни одной царапинки на нем, только шум в ушах и сильная головная боль.

– Вам повезло, что попали именно к нам, – доверительно сказал Хозяин. – В других отрядах с пленными не церемонились. В соседнем одного коммерсанта забили до смерти – слишком агрессивно стал выпытывать, что с ним собираются делать. Наверное, от страха. Кричал громко, мол, знает, что его не убьют, потому что он стоит денег, говорил, что готов заплатить любую сумму. На самом деле и денег-то больших у него не было. Вот и отправили к мамке.

– Командир не разрешает вас бить, – объяснил Хозяин причину гуманного обхождения с нами и привел пример, когда тот потребовал от своих подчиненных справедливого отношения к пленным.

…Двух офицеров ФСБ взяли в съемной квартире крепко спящими после бурной ночи с пьянкой и женщинами. Взяли с большим трудом, потому что сопротивлялись отчаянно. Боевики уже знали, что оба из ФСБ, тем не менее, потребовали от них собственных признаний. Но все усилия были тщетны. Не добившись своего, связали их по рукам и ногам и подвели к пропасти.

– Готовсь! – последовала команда. Затрещали передергиваемые затворы оружий. – Пли!

Автоматные очереди прорезали ясное солнечное небо. Офицеры продолжали стоять.

– В следующий раз не промахнемся. Будете признаваться или нет? – вновь и вновь спрашивали боевики. Но офицеры продолжали проявлять удивительную стойкость.  

– Да что с ними возиться, надо отправить к мамкам и все тут, – выказал нетерпение один из участников экзекуции.

– Мы вас все равно грохнем. Но можем предложить вариант, по которому один может остаться в живых, – вступил в свою любимую игру Боксер. – Но только ему следует взамен взять наш грех на себя. Ну, кто из вас очень хочет жить? Кого дома ждет жена, ждет не дождется?

Опять молчание. Избитых до полусмерти подвесили вниз головами над пропастью.

– Вы будете делать, что вам говорят, или сейчас отпустим в свободный полет.

Не помогло.

– У одного из наших дома хранилась шашка, которая досталась ему от пра-пра-пра-прадеда – участника русско-кавказской войны, – Хозяин с намеком бросил взгляд на мою ногу и со смехом продолжил рассказ. – Не стерпев упрямства чекистов, он побежал домой и вскоре вернулся со старинным оружием, закричал: «Вот этой штукой вас, русских свиней, рубил мой предок. Сейчас буду рубить я». И стал наотмашь бить и кромсать тело одного из них. То тут, то там раскрывалась бледно-розовым цветом плоть и мгновенно заливалась кровью. Стали вываливаться из живота внутренности. Кого-то из нас вырвало, кто в страхе, кто с отвращением отвернулся от жуткого зрелища.

Но, как свидетельствовал очевидец кровавой драмы, Бешеный, потеряв разум, уже не мог совладать со злобой и яростью, всецело завладевшими им. Он развязал второго, с ужасом наблюдавшего за происходящим, всунул ему шашку в руку и неистово заорал:

– Руби его, руби или я тебя сейчас тоже зарублю.

Офицер выхватил оружие и, издавая истошные крики, в состоянии почти полной потери рассудка, стал плашмя бить по бездыханному окровавленному телу.

– Все, все. Остынь, – откуда-то появился командир и выхватил оружие из его рук.

С кончика лезвия тонкой струей стекала на землю кровь. Увидев это, он инстинктивно приподнял шашку вверх и тут же почувствовал прикосновение к пальцам липкой жидкости. Брезгливо отбросив ее в сторону, приказал отвести оставшегося в живых офицера в «волчок». Стал распекать своих подчиненных: «Вы что с ума сошли?! Всем участникам всыпать по сорок палок».

Но согласно дальнейшему повествованию Хозяина командира на большее проявление гуманности не хватило. Он не стал пресекать «забавы», которым предался на следующий день Младший Брат. Он силком вытащил из «волчка» обессилевшего от вчерашних испытаний и проведшего ночь в страшных душевных муках пленного, чтобы вызвать на честный поединок.

– Мы будем биться с тобой до того момента, пока один из нас ни упадет на землю и не сможет встать. Согласен?

Офицер, едва держась на ногах, с ненавистью смотрел на дерзкого юнца. А тот, не дожидаясь ответа, первым всадил кулак в его левый бок. От резкой и сильной боли он сжался, слегка наклонившись вперед, и тут же последовал мощный удар прямо в лицо. Пленный раскинул руки, будто птица, готовящаяся к полету, и распластался на бруствере окопа.

– Что? Все что ли? А ну вставай? – орал Младший Брат, пиная его ногами.

Офицер (откуда только у него силы взялись?), оттолкнувшись локтями от земли, вскочил на ноги и профессионально поставленным ударом в челюсть опрокинул соперника, который потерял ненадолго сознание. Боевики хором накинулись на пленного, свалили его и стали неистово избивать ногами.

– Не троньте его, – заорал пришедший в себя Младший Брат. Подбежал к офицеру, наклонился к нему близко и стал удивленно всматриваться в пылающее злобой лицо. – А ты молодец. Завтра продолжим бой.

Так он развлекался несколько дней. Оставил в покое пленного только тогда, когда тот, измученный побоями, уже не был способен ни пить, ни есть, и ничто на свете не смогло бы заставить его встать и выйти на очередной поединок.

Его бездыханное тело вынесли из «волчка» уже при нас.

Увидев бледность на наших лицах, Хозяин завершил свой рассказ чем-то, похожим на оправдания:

– У него всю семью убило, – поспешил он встать в защиту Бешеного. – Пошел погонять футбол, а в это время начался артобстрел. Прибежал домой – а там все мертвые. Бабушка, мама с папой, младшие брат и сестра. Когда хоронили, по частям их собирали, чтобы положить в саван. Прямое попадание, все в одном месте оказались, кроме него.

 

- L -

 

«Скоро осень, за окнами август», – пропел я, выглянув на улицу через щели решетчатой двери. «От дождя потемнели кусты», – продолжил Максим слова из популярной в советское время песни.

Кустов темных не увидел, а вот листья действительно стали желтеть, и уже многие из них лежали у ног могучих деревьев, завершив сезонную службу во благо их долголетия. Листья, как и люди, покидают временную пристань по какому-то лишь Богу ведомому распорядку. Одни до срока – их совсем мало. Как только жестче становится ночная прохлада, безмолвно падают вниз даже в тихую безветренную погоду, покоряясь чьей-то неведомой воле. Большинство срывается с ветвей порывами сильных ветров, наполняя осенний лес какофонией шелеста налитых золотом и багрянцем страничек дубовой, березовой, осиновой летописей. Но есть и те, давно утратившие жизненный цвет, но даже в зимнюю стужу продолжающие упорно цепляться за озябшие оледенелые ветки.

…В дубовом лесу предгорья лето стремительно уходило, уступая место ранней осени, что заставляло меня все чаще и чаще задумываться о том, что совсем скоро наша одежда окажется явно не по сезону. В блиндаже даже в солнечные дни чувствовалась прохлада, что заставляло нас лежать на нарах, плотно укутавшись в одеяла. И ничего не оставалось делать, кроме как, мучаясь однообразием, вслушиваться в суету боевиков над нами. Мы в плену уже более двух месяцев, но ни конца, ни края его не было видно. Почему-то особенно тягостно было вечерами, когда вместе с сумерками в блиндаж заползало коварное безмолвие с его непостижимым для ума таинством. Все мои попытки бороться с нудным душевным беспокойством сообща, вместе со своими сокамерниками, результатов не давали – они уже давно с полным безразличием встречали любую мою попытку втянуть их в беседу. Потому был вынужден больше внимания обращать на мышей.

Как и Максим, вдруг обнаружил, что их очень много, что они повсюду. Маленькие серые комочки, передвигаясь короткими перебежками, успевали очутиться одновременно в разных концах блиндажа: то выскочат из-под одеяла, деловито вытирая лапками носики, то пройдутся по лицу, не выказывая никакого страха. А с наступлением сумерек, в отличие от нас, радуясь наступившей долгожданной тишине, они обычно собирались у той или иной большой корки хлеба, чтобы в полной безопасности вдоволь наесться.

Однажды они также сбились в стайку, но вместо того, чтобы приступить к обильной трапезе, занялись вполне конкретным делом – перетаскиванием корки хлеба туда, куда только им было ведомо. Сначала попыталась сделать это одна мышка, тыча в нее носиком. Но тщетно: хлебушек не сдвинулся с места. Затем встала на задние лапки и принялась толкать корку передними. Однако большая по ее меркам, она лишь перекатилась на другой бок. На помощь подбежала вторая, также встала на задние лапки, затем третья. Сухарик медленно покатился по поверхности коробки с кабачковой икрой. Удивившись немерено сообразительности грызунов, чуть ли не вслух обратился к ним: «Мышки, мышки! Вы же свободны! Прошу вас доберитесь до моего дома. Шепните сыну и дочке, что я еще жив и что очень тоскую по ним».

Но мышкам было не до меня. Они всецело погрузились в трудное занятие. Корка хлеба упрямо не хотела двигаться в нужном для них направлении, перекатываясь на разные бока при очередном усилии серых комочков. Вскоре набежало их не менее десятка, и тут все движения полевок превратились в обыкновенную мышиную возню. А корка, в конечном итоге, оказалась на том самом месте, откуда с таким трудом стал передвигать ее первый сообразительный мышонок.

«Нет, не добежать вам до моего дома, – почему-то рассердился на глупых грызунов, узрев поначалу в их движениях некоторый смысл. – У вас тоже все как у людей. Когда собираются они в толпу, и их действия чаще всего становятся почти бесцельными… Господи, как же хочется домой!».

Мне вдруг показалось, что рот, нос, глаза все заполнено мышиным пухом, запах мышиных экскрементов впитались в мою кровь и плоть. К горлу поступила тошнота. И я уже не мог больше терпеть ни подлую охрану, ни сокамерников, всецело замкнувшихся в своих личных переживаниях, ни тем более безмозглых мышей, которые элементарно не могут совладать с коркой хлеба. От ощущений того, что со мной происходит что-то страшное и непоправимое, резко присел на нарах. Рассеялся в голове туман, отступила тошнота.

– Нет, так нельзя, надо взять себя в руки.

Топот ног приближающегося к решетке человека окончательно вернул меня в нормальное состояние. Хозяин встал у дверей, не решаясь объявить причину своего нерегламентированного появления пред наши очи.

– А нельзя ли нам на улицу? – опередил его, спросив, если не дерзко, то с явным вызовом в голосе. – Ведь война кончилась, какой смысл держать нас все время под землей.

К удивлению, охранник покорно принял вызов.

– Командиры опять рассердились на тебя, Булат, – стал он оправдываться. – Еще недавно вновь хотели перевести вас в отдельный вагончик поближе к селу. Но передумали.

Хозяин замолчал. Я собрался было спросить о причине теперешнего недовольства начальства, но не успел. В блиндаж ворвались Чики и Че Гевара с автоматами наперевес.

– Встаньте и отойдите в сторону, – приказал второй.

Мы вскочили с нар и сгрудились у штабелей из коробок с кабачковой икрой, тем самым распугав мышей, безмятежно суетящихся возле остатков еды. Чики направил в нашу сторону дуло автомата. Сделал это несколько театрально, что не ускользнуло от меня. Увидев на моем лице выражение недоумения, сконфузился, густо покраснел. Было очевидно, что затеянное охраной, о смысле которого мы не могли догадаться, ему не по нутру. Зато с усердием исполнял чей-то приказ Че Гевара, низко нагнувшись под нары, стал вытаскивать из-под них пластиковые противопехотные мины.

– Зачем они вам, вроде война закончилась? – не выдержал я.

– От своих будем обороняться, – ответил Хозяин с недовольством и обидой, идущими из глубины души.

– Басаев хочет освободить тебя бесплатно. Но пусть только сунется, и мы покажем ему, на что способны, – Че Гевара, как обычно, был более разговорчив. – Мы привыкли умирать, туда-сюда движение, нам не страшно. Но умирая, заберем кого-нибудь с собой на тот свет.

– Я все понимаю. Они свои. Но попросили бы по-человечески, предложили какую-нибудь услугу взамен или обменяли тебя на другого такого же, как ты. Нет, пугать нас вздумал! – это уже Хозяин распекал за глаза неразумного Басаева. – Командовать нами не надо. У нас свои командиры. Ничуть не хуже его. Мы тоже воевали.

Никак не мог взять в толк, что происходит. Причем тут я, тем более в компании известного на весь мир полевого командира.

– Понимаешь, Булат, – продолжал Хозяин, – слишком много людей стало просить за тебя. Война закончилась, уже все знают, что вы живы.

– А что тут непонятного? – вступился за меня Максим, увидев, что его сокамерник находится в состоянии глубокой растерянности. – У него много друзей и в Чечне, и у себя дома.

– Какие к черту друзья. Все хотят заработать на нем, – рассердился охранник. – И Басаев не исключение.

Потом обратился ко мне:

– Думаешь, отвезет тебя к твоим родным? Нет. Оставит у себя, чтобы самому срубить деньжат, которые никогда лишними не бывают. Пусть отдаст нам нашу сумму и делает с тобой, что хочет.

Забрав мины, боевики ушли.

Что-то неладное происходило в рядах победителей.

– Афганский синдром, – безапелляционно заявил Максим, убедившись, что никто из охраны не подслушивает его.  

– Допустим, ты прав, – согласился я. – Но какое отношение он имеет ко мне?

– Ты оказался косвенным участником подковерной игры, – продолжал вразумлять меня полковник. – Отряды приступили к дележу сфер влияния, началась борьба за главные роли в спектакле, называемом свободная Ичкерия. После вывода советских войск из Афганистана там происходило то же самое.

По большому счету мне было наплевать на взаимоотношения боевиков. Но факт проснувшегося ко мне неподдельного интереса с их стороны не испугал, а, наоборот, одарил меня новым приливом надежды на возможное освобождение. Навеянная нежданным появлением Ризвана и Белобрысого, она со временем покинула меня, так как ничего из обещанного незваными гостями не произошло. А тут такая информация: сам Басаев за меня просит! Пусть даже с выгодой для себя, но просит же! Значит, кто-то всерьез занялся проблемой моего освобождения. А вдруг у него получится?

Не прошло и трех дней, как все прояснилось, все стало на свои места.

Средь бела дня нас вывели на улицу, прислонили к стенке окопа. Вся охрана устроилась на бруствере на корточках. Во весь рост стоял только новый командир, в кожаной тужурке со «Стечкиным» за поясом. При свете дня обнаружил, что он намного старше остальных боевиков. Покалеченная рука по-прежнему неподвижно свисала вдоль худощавого тела. В здоровой у него опять белел листок бумаги. Как я понял, мне вновь предстояло писать кому-то послание.

– Напиши письмо! – скомандовал командир, подтвердив мои догадки.

– Кому? – спросил я, всем видом давая понять, что отказываться на этот раз не буду.

– Своему брату. Пусть не ездит по Чечне. Он хочет через Басаева вытащить тебя бесплатно. Но мы-то знаем, чего хочет Шамиль. Если твой брат не успокоится – окажется рядом с тобой в яме. Напиши ему, а то мы найдем способ заткнуть ему рот.

– Не знаю, о ком речь. Ты скажи, кому написать, напишу.

Лицо командира озарилось довольной улыбкой.

– За тебя деньги уже собрали. Что он лезет не в свои дела? – смягчился он.

– Как зовут моего брата?

– Джамал.

– У меня нет такого брата. Не знаю о ком речь, но все равно напишу. А деньги откуда?

– Нашли, значит. Знаю точно, что они есть. Но слишком много людей хотят их заполучить. Напиши, чтобы привезли их именно к нам и не придумывали ничего.

– Да ради бога, дай бумагу, напишу все, что ты просишь.

– Да, еще… – спохватился обрадованный командир, – старики какие-то приезжали вместе с муллой, просили за тебя. Напиши брату, чтобы больше никого мы здесь без денег не видели.

Я взял бумагу и ручку и написал письмо Джамалу, совсем не понимая, о ком речь. Попросил его не вмешиваться в процесс, иначе он окажется в яме вместе со мной.

Командир с чувством большого удовлетворения сложил листок бумаги вчетверо и бережно положил в карман. И тут же грозно вымолвил:

– Если даже мой родной отец попросит отпустить тебя бесплатно, я его замочу. А тебя поставлю на счетчик, буду отдавать по частям, сначала мизинец, потом руку…

Все это произносилось достаточно грозно, но без злобы, как будто речь шла не о человеке, а о бараньей туше.

– У нас недавно совещание командиров было, – продолжал он с легким пафосом. Ни дать, ни взять красный комиссар из фильмов про революцию. – Все пришли к согласию, что никто не будет вмешиваться в дела других отрядов.

Говорил уверенно, потому как уже успел легко и быстро войти в роль командира. Чувствовалась, что и члены отряда со всей ответственностью приняли его в новом амплуа, сосредоточенно молчали, бросая короткие взгляды попеременно то на меня, то на оратора. И только Хозяин, сидевший на бруствере рядом со мной, с выражением сочувствия на лице нагнулся ко мне и шепнул на ухо: «Не бойся, к Новому году будешь дома, несмотря ни на что». И следом во всеуслышание и со смехом добавил, дабы не заподозрили его в малодушии: «Если, конечно, к этому времени не сойдешь с ума».

– А кому я нужен получеловеком? – также во всеуслышание ответил я.

Хозяин резко перестал смеяться.

– Как правило, пожилые люди больше боятся смерти, – со знанием дела продолжал командир. – Не знаю, почему, но во время расстрела они проявляют больше страха.

«Наверное, все дело в привычке жить – чем дольше живет человек, тем она сильней», – сделал я вывод из тонких наблюдений участника кровавых экзекуций. Но мне было вновь невдомек, почему и он вслед Бешеному поспешил причислить меня к разряду пожилых? Надо попросить ножницы и остричь себе бороду.

Когда нас отправили обратно в блиндаж, прибежал незнакомый нам боевик.

– Кто Булат?

– Я.

– Тебе передача.

Я взял целлофановый пакет в надежде найти в нем что-нибудь съестное. Но содержимое удивило не только меня, но и моих сокамерников. В нем оказались… рубашка с короткими рукавами и сменное нательное белье. «Да, – подумал про себя, – дома очень хорошего мнения о нашем содержании в плену». Курортная подпитка, с другой стороны, обрадовала. Значит, больших беспокойств по поводу моего плена близкие не испытывают. Это уже хорошо.

Трусы отдал Али, остальное швырнул в угол блиндажа за ненадобностью.

 

- LI -

 

Я лежал на нарах и никак не мог понять истинный смысл разговора, на который был приглашен именно я. Максима и Али вытащили на воздух прицепом. К такому выводу пришел не только потому, что от меня опять потребовали написать записку. Неподдельный интерес к моей личности читался на лицах всех без исключения присутствовавших при нем боевиков. Причем в их елейных полуулыбках обнаружил непривычные согласно обстоятельствам проблески чувств искренней благодарности. Они смотрели на меня, как на лотерейный билет, в котором сошлись и номер, и серия на крупный выигрыш, и осталось дело за малым: отоварить его. Неужели мне первому суждено стать причиной их долгожданного обогащения? Может, действительно собрали за меня выкуп, и боевики никак не могут заполучить его в силу того, что за деньги началась открытая борьба полевых командиров. В таком случае непонятно, зачем Хозяину понадобилось обнадеживать меня. «К Новому году будешь дома», – заверил он. Причем сказал, что произойдет это, несмотря ни на что. То есть, если даже выкупа не будет?

Но в то же время угроза, высказанная новоявленным командиром, никак не вязалась с царившей во время разговора обстановкой доброжелательности. У меня не выходил из головы безумный выпад в мою сторону по сути не самого злобливого человека: «Если даже мой родной отец попросит отпустить тебя бесплатно, я его замочу. А тебя поставлю на счетчик…». Не мог же некогда мирный сельский житель, больше похожий на механизатора, чем на животновода, говорить такое, чтобы лишний раз припугнуть меня. Ведь не я же виноват в том, что у него возникли трудности с получением причитающегося его отряду по неписанному праву.

Опять же передача. Судя по содержимому пакета, у боевиков он оказался не вчера и даже не месяц назад. Понятно, что мое ношеное нательное белье не могло заинтересовать их. Тем не менее им и в голову не пришло доставить передачу по адресу. А тут снизошли до адресата, за которого уже отчаялись получить долгожданный выкуп.

Мои размышления, густо замешанные на вновь появившейся надежде и одновременно небеспричинных опасениях, что боевики не выдержат повторного разочарования в своих радужных ожиданиях, были прерваны появлением в блиндаже Чики с гитарой в обнимку. За ним ввалились и остальные члены охраны.

– Булат, спой песню про Шамиля, Кавказскую войну, – попросили они.

В том, что после долгого перерыва опять принесли отдаленно напоминающее музыкальный инструмент, я также поспешил увидеть благожелательность к себе, распространившуюся далеко за пределы отряда. С энтузиазмом взял в руки гитару и, особенно не утруждая себя тщетными попытками настроить ее, запел:

Аллах велик, Аллах со мною.

И с этим именем не раз

Точил кинжал, готовясь к бою,

Войной не сломленный Кавказ.

 

Пел без натуги, потому что легко и свободно открылся голос, что редко бывает с непрофессионалами. Одним словом, боевикам понравилось. Но они не стали меня мучить требованием продолжения концерта, для приличия постояли немного в безмолвии, затем хором покинули блиндаж. А мне вдруг страстно захотелось забыть о них, забыть о плене, сокамерниках, по-прежнему хранивших упорное молчание. Душа моя жаждала покоя. Но никак не получалось избавиться от всего, что окружало меня, от мыслей, утрамбовавшихся в мозгах в течение месяцев, проведенных в мучительной безызвестности.

В то же время в голове по-прежнему слышались отзвуки только что спетой песни, так полюбившейся боевикам. Стал глубже вникать в ее содержание. Усилием воли разбудил в памяти почерпнутые из учебников, произведений великих русских писателей сведения о войне на Северном Кавказе. В советское время они были скудными. После развала страны полились нескончаемым потоком, и трудно было разобраться, где правда, а где ложь.

Вспомнил фразу, приписываемую Шамилю, которую так часто любил повторять мой товарищ из правительства Чечни: «Не тот мужчина, кто думает о последствиях». Интересно, действительно ли имаму принадлежат эти слова? Ведь известно, что сам он в конечном итоге отказался от своей же установки. Сдался русским, поняв бессмысленность войны. Ведь почему-то принял плен? Может, потому что неестественно надрывной была его вера в Аллаха, чьим именем он возглавил борьбу с могучим северным соседом, и одновременно естественно надрывной любовь к своей семье, благополучию которой он отдал предпочтение?

Вполне возможно, что именно судьба старшего сына Джемаль-Эддина приоткрыла ему плотную завесу, и увидел он другой мир, в котором долгие годы благополучно пребывало его любимое дитя. И он не возмутил его, не вызвал глубокое неприятие. Наоборот, где-то в глубине души затеплились чувства искренней благодарности за то, что находившийся в заложниках у русских сын вернулся домой живым и здоровым. Впрочем, он всегда знал, что с самого младенчества неверные относились к нему не как отпрыску злейшего врага России. Дали прекрасное образование в Санкт-Петербурге. Во время воинской службы в царской армии ему было разрешено ношение горской традиционной одежды, был приставлен к нему мулла. Не отказали ему и в продвижении по службе, и дослужился он до звания поручика в привилегированном Уланском полку.

– Отец, скажи мне, чего тебе надо от России? – спрашивал Джемаль-Эддин, когда его обменяли на захваченных в плен княгинь Чавчавадзе. Шамиль чувствовал, что он стал другим, многое в нем изменилось. Но для него он не перестал быть сыном. Потому не мог не откликнуться на вопрос, исходящий из глубины души родного человека, который никак не мог обрести себя в давно уже ставшей чужой среде.

– Ничего от нее мне не надо, – ответил Шамиль. – Хочу только одного – чтобы нас оставили в покое.

Его душа жаждала покоя. Особенно он ощутил это, когда Джемаль-Эддин, не дожив до тридцати лет, скончался у него на руках, так и не сумев перебороть смертную тоску. Умер за год до взятия штурмом Гуниба. Именно трагизм и невозвратность потери заставили его окончательно осознать, что беспокойная жизнь не принесла счастья ни ему, ни его семье, ни носителям ислама, ряды которых убывали с катастрофической быстротой.

…О своем неприятии установки Шамиля часто говорил в наших спорах Магамеду, всегда ссылаясь на то, что сам имам закончил жизнь в глубокой старости в кругу любимой и оберегаемой им семьи. Но тот никак не хотел соглашаться с моими доводами.

– Зато Байсангур не сдался, – всегда стоял он на своем, имея в виду одного из самых отважных наибов предводителя кавказцев.

И это было правдой. Узнав, что Шамиль готовится к сдаче в плен, чеченец поскакал к нему, с трудом прорвавшись через плотные ряды солдат. На окраине Гуниба в пустой сакле у них состоялся последний разговор. Долго уговаривал имама не совершать бесчестный, не достойный горца поступок. Но тот был непреклонен. Отвернулся от своего преданного сподвижника, вышел во двор и направился в сторону русских войск. «Шамиль! Остановись!» – закричал ему вслед Байсангур. Но имам не обернулся.

– Почему ты не откликнулся на его зов? – спросил царский генерал, когда именитый пленник оказался в окружении вчерашних врагов.

– Тогда он непременно застрелил бы меня.

– А разве он не мог убить тебя, не окликая?

– Это Байсангур. Он в спину не стреляет.

Чеченец не сдался. Без одного глаза, без руки и без ноги, привязанный к коню веревками, он бросился в самую гущу штурмующих дагестанский аул Гуниб.

…Вот две правды. Была и третья – правда суфийского шейха Кунта-Хаджи, сына Киши. Богослов и провидец, любимый и почитаемый в основном беднейшими слоями вайнахов, он не мог не видеть гибельную опасность, нависшую над вовлеченными в вооруженное противостояние с Россией горцами. Выступил категорически против идеи борьбы с ней до последнего чеченца. Говорил в своих проповедях: «Если даже потребуют от вас надеть на себя нательный крест – соглашайтесь. Это не значит, что вы предаете свою веру».

Чья же правда была выше? Шамиля, тридцать лет своей жизни посвятившего борьбе за религию; Байсангура, простодушного неукротимого поборника свободы чеченского народа, или все-таки Кунта-Хаджи, призывавшего к смирению? Говорят, время рассудит. Но сколько же его нужно, чтобы люди перестали, как животные, метить территории и делить себе подобных на чужих и своих по примитивным поверхностным признакам?! Сколько же столетий или тысячелетий должно пройти, чтобы вытравилось из сердца человека природой заложенное скрытое желание смерти «ближнему своему», дабы не посягнул он на его жизненные интересы?! Сколько еще трагических событий должны кануть в лета, чтобы однажды потаенное, продиктованное низменными инстинктами влечение богоподобных не вылилось в очередное массовое взаимоуничтожение?! Наверное, никогда не будет дано роду людскому жить разумом и от чистого сердца.

…Лежащему на нарах в вонючей яме по чужой воле, мне вдруг очень захотелось знать, что будут говорить о нынешней войне через много-много лет? Как будут оценивать ее мнимых и не мнимых героев? Может, постараются забыть о ней, как о страшном недоразумении?

 

- LII -

 

К середине сентября исчезли сначала Хозяин, потом Че Гевара, следом Чики вместе со своей гитарой. Их исключили из состава «обслуживающего персонала», что не особенно огорчило нас, потому что появились другие, совсем еще молоденькие, не участвовавшие в боевых действиях, не зараженные цинизмом повидавших смерть и вкусивших ужасы окопной войны. А вскоре состав охраны стал меняться чуть ли не каждые два-три дня. Неизменным оставалось только присутствие около нас Младшего Брата. Вывод напрашивался сам собой: в предчувствии навара всех, кто долгие три месяца нас бдительно охранял, поил, кормил и выводил в туалет, беспардонно выкинули из претендентов на доли. Заменили на тех, от которых по завершению бизнеса легко будет отделаться мелкими подачками.

Кажется, действительно запахло деньгами. Ситуация окончательно прояснилась, когда в начале октября среди белого дня нас срочно и с соблюдением мер предосторожности перевезли на грузовике в один из предгорных населенных пунктов. Сопровождал ценный груз только Младший Брат. Выгрузили во дворе деревенского приземистого дома также в спешном порядке под его злые окрики. От множества вопросов, которые вертелись у меня в голове и на которые никак не мог найти ответы, я забыл в кузове свой нехитрый скарб пленного.

– Ишь, пошел, – выразил недовольство Максим. – А вещички, кто за тебя нести будет.

Вернулся обратно, забрал одеяло и выданные в честь переселения на новое место более или менее чистенькие подушку и матрац взамен развалившихся во время затопления ямы.

 Нас разместили в подвале под навесом. Первое, что отметил, в нем очень сильно пахло сыростью. Старые, плохо отесанные доски, которыми был покрыт земляной пол, оказались настолько прогнившими, что стали ломаться и крошиться под нашими ногами. В углу стояли прошлогодние банки с вареньем и соленьями, покрытые пылью и паутиной.

Не успели мы разложить свои постельные принадлежности, как в люк подвала наклонилась старушка.

– Деточки, – обратилась она к нам, – как вам повезло, что вы попали именно ко мне. Я вас никому в обиду не дам. Вам здесь будет хорошо.

Максим с его обстоятельностью даже в мелочах не преминул извлечь выгоду из ласкового обращения хозяйки дома.

– Али болен, не могли бы вы принести сена или соломы, чтобы мы постелили на пол.

Бабка исчезла, потом появилась вновь и сбросила вниз сложенные вчетверо чисто выстиранные мешки. По-видимому, решила, что это лучше грязной соломы.

– Наверное, испугалась, что мы подожжем подвал, – заключил Максим.

– Здесь от сырости вряд ли что-либо загорится. И если даже случится такое, пострадаем в большей степени мы сами. Скорее, соломы у них нет, а сено – ценный корм для скота в преддверие зимы, – сказал я со знанием дела.

Люк над подвалом закрыли оригинальным способом. В три ряда вдоль и поперек сложили мешки с мукой, по два в каждом. На самом верхнем зажали между ними гранату, предварительно сняв чеку. Дотянуться до нее при желании можно было. Но нам не доложили, что это единственная мера предотвращения побега, придуманная охраной для облегчения исполнения охранных функций. Потому рисковать стоило только в крайнем случае, который пока еще не наступил. Удивляла только беспечность боевиков. Любое неосторожное движение наше или кого-нибудь из непосвященных наверху, и граната могла сорваться вниз. 

Интересно, сказали ли они бабке, что станет с ее подвалом от взрыва, подумал я. Скорее всего, нет. Скорее всего, она и не задумалась, каким способом внуки исключили риск побега пленных. Что же касается остальных домочадцев, они, наверняка, знали про хитрую систему «замка», и их вряд ли волновало, что могло произойти по чистой случайности. То есть, все, что они могли потерять в подвале в случае взрыва, без учета, конечно, выкупа, – это были забытые старые заготовки на зиму.

В течение последующих двух дней никто из боевиков так и не появился возле нашего подвала. Только неслышными шагами в одно и то же время подкрадывался маленький мальчик, клал рядом с люком магнитофон, включал его. Чтобы не скучали, догадался я. Но кассета оказалась в единственном числе, и почти целый день нам приходилось слушать одни и те же песни о том, что было самым главным в республике на тот момент – о героизме боевиков в войне с русскими оккупантами.

Между тем в предгорье с каждым днем становилось все холодней и холодней. Разность температур на улице и в подвале, подогретом нашим дыханием, вызывала обилие конденсата на бетонном потолке, который падал большими и маленькими каплями по всему пространству нового жилища. Ощущения были не из самых приятных и, чтобы избавиться от тепленького непрестанного «дождичка», пришлось пожертвовать одеялом. Мы натянули его над собой, привязав углы проволокой к торчащим на остатках опалубок гвоздям. Первые день-два оно сдерживало влагу. Но пропитавшись насквозь, завеса выдала целую струю воды, стекающую с ее нижней точки, спасаться от которой уже не составляло большего труда.

Больше всего меня обрадовало то, что нас стали очень хорошо кормить. После навязанного боевиками воздержания вновь поставили на двухразовое довольствие. Однако еда была уже совсем другая, не та, что в лесу, приготовленная неприспособленными к поварскому делу юнцами, а самая настоящая, домашняя. В металлических мисках нам по утрам и вечерам стали приносить наваристого супа с большим куском жирного мяса. От поедания в неимоверных количествах кабачковой икры я отказался давно, едва достигнув телесной массы, далекой от точки невозврата, когда чрезмерная худоба становится неизлечимой болезнью. Но, перейдя на привычный рацион, опять потерял в весе. С этим мой организм никак не хотел мириться. И как только появилась новая возможность улучшить физическое состояние, ответил пробуждением зверского аппетита. Ел до конца все, что приносили. И к удивлению моих сокамерников, без спроса и стеснения принялся опустошать старые забытые хозяевами заготовки на зиму.

Совсем иначе были настроены по отношению к еде Али и Максим. Первый, так и не выздоровев до конца, брезгливо воротил нос от эмалированной посуды. Не мог заставить себя есть и второй, по вполне понятным причинам впавший в глубокую депрессию. Для него ноябрь приближался неумолимо.

– Что ты ковыряешься, как нищий в мусорном баке? Ешь! – прикрикнул я на Максима, когда он в очередной раз ложкой стал стучать по дну миски, чтобы выудить из-под огромного жирного куска мяса маленькие дольки картофеля.

Максим неестественно вздрогнул и одарил жалостным взглядом. Чтобы не увеличивать и без того одолевшие его страдания, я перекинулся на Али:

– А ты почему не ешь? Туберкулезом хочешь заболеть и заразить всех нас.

– Поймите, – обратился к ним уже обоим, – при такой сырости, если нормально не питаться, уже к зиме мы будем полутрупы. Единственное наше спасение – жирная пища, а ее у нас, слава Богу, предостаточно.

Но силы покидали их обоих.

– Сегодня ночью сделаю попытку к бегству, – признался Максим перед очередной подготовкой ко сну.

– Ты с ума сошел? – не на шутку встревожился я. – Сдвинешь мешки, и граната упадет вниз. Если и были в лесу некоторые сомнения по поводу растяжек, то здесь наличие готового взорваться снаряда налицо. Его просто видно.

– Но больше не могу все это вынести, устал.

– А о нас с Али ты подумал?

– Тогда побегу завтра при выводе в туалет. Лучше погибнуть при попытке к бегству, чем быть расстрелянным и умереть, как… как не знаю кто.

– Не смей! – закричал я на него. – Надо терпеть, просто терпеть и надеяться. Поверь, обязательно должно все обернуться лучшим образом. Иначе для чего нами столько пережито?

Долго не мог найти другие аргументы, которые могли бы привести в нормальные чувства товарища по несчастью.

– Очень хочу, чтобы тебя отпустили первым, Максим, – нашел, наконец, как мне казалось, нужные слова. – Зная, что ты живой, мне легче будет на душе. Хоть и косвенно, но я виновен в твоем пленении. Мне не следовало брать тебя в попутчики.

– Ты не прав, – ответил он. – Сопровождали бы меня сотрудники налоговой полиции, началась бы перестрелка, и наверняка были бы потери с обеих сторон.

– Все-таки мне кажется странным, что руководство ведомства передоверило тебя мне. Оно должно было обеспечить вооруженную охрану, сопроводить как минимум до границы с Ингушетией, как это делали в МВД, ФСБ и других федеральных структурах.

– Нет, встретили меня хорошо.

– Но не сопроводили в обратную дорогу. С удовольствием назвал бы такое отношение обыкновенной беспечностью. Но в условиях войны да при наличии известной всем практики передвижения федералов по Чечне, поступок не может не вызывать подозрений. Ведь я сам собирался заночевать в Грозном. Если бы не настойчивость финансистов налоговой полиции, ни за что не изменил бы своим правилам.

– Почему поехал?

– Понадеялся на авось.

Максим снисходительно улыбнулся. И опять он прав: за все надо платить. Все беды человека от его лени шевелить мозгами. Стоило тогда немного пораскинуть ими, и не составило бы труда понять, что вся история с подсадкой ко мне в машину высокого гостя из Москвы была частью спланированной операции. Спрашивается, зачем нужно было искать меня, ждать, когда появлюсь возле своего офиса? Разве солидной организации со своей службой физической защиты трудно было найти транспорт, чтобы отвести целого полковника из вышестоящей организации до нужного ему места или хотя бы до какого-нибудь из ингушских населенных пунктов?

Просто не стал обременять себя глубокими размышлениями о последствиях принимаемого решения. Не то, чтобы из-за лени, хотя не могу сказать, что она была не причем. Не хотелось, не имея на то веских оснований, думать плохо о хороших знакомых.

– Тебя точно сдали, – сделал запоздалый вывод, в котором сам до конца не был уверен.

– Не может этого быть. Меня провожал заместитель начальника. Он сказал, что знает тебя.

– И я его знаю. Пару раз сидели за одним столом. Но…

– Что?

– Ничего вразумительного. Может, ты и прав. От долгого пребывания в яме, кажется, стал излишне подозрительным.

 

- LIII -

 

Однажды ночью в середине октября, когда мы уже собирались ложиться спать, мешки наверху неожиданно пришли в движение. Все трое, будто по команде, резко приняли сидячее положение. Еще немного и по нашим лицам попеременно стал блуждать тусклый свет карманного фонарика. Послышалась чеченская речь. Людей наверху оказалось непривычно много. В люке появилась голова командира. В темноте тщетно пытался прочитать выражение лица, чтобы узнать, с какой   вестью он пришел. А тот молчал, будто нарочно испытывал терпение. Наконец произнес торжественно с едва скрываемой радостью в голосе.

– Полковник, мы за тобой, выходи.

А Максим даже не обратил внимания на обнадеживающий тон в голосе командира, выдавил из себя нечто похожее на иронично-горький смех:

– За мной? Да?

Медленно привстал на колени, также медленно поднялся с них. Во всех его движениях чувствовалась обреченность доведенного до крайней степени усталости человека. Показалось, что он даже обрадовался наступлению конца всем его мучениям. Единственное, что ему было невдомек, почему именно сегодня пришли за ним, чтобы исполнить приговор, ведь до ноября еще далеко. Впрочем, всем своим видом он показывал, что это не так уж и важно.

Чтобы окончательно прояснить ситуацию, я спросил у командира: «Нормально все?».

В ответ он кивнул головой. Тут бросился с помощью к обессилевшему Максиму, подставил плечо, чтобы ему было легче подняться наверх. Надо было сказать какое-либо напутствие. Но какое? Пожелать удачи? Но фраза показалась слишком банальной для данной ситуации.

– Скажи «Бисмилляхи», – неожиданно пришло мне в голову то, что слышал чуть ли не каждый день с самого детства. Но только в зрелом возрасте узнал истинный смысл фразы: «Во имя Аллаха». Каждое благое дело, начатое без «Бисмилляхи», будет с малой благодатью и не совершенным, прочитал где-то, не помню где.

– Как, как? – переспросил Максим, уже понимая, что в его жизни начинаются радостные перемены.

Вновь произнес фразу на арабском языке, а он повторил за мной, исковеркав заклинание до неузнаваемости. Так мы и попрощались с ним. Мешки поставили на место, а в подвале вдруг стало слишком просторно от образовавшейся пустоты.

Буквально через день-два во двор заехала машина – «семерка» темно-зеленого цвета. Даже на расстоянии почувствовал, как сильно пахнет от нее свежей заводской краской. А вечером, когда выводили в туалет, на Младшем Брате увидел новенькую кожаную куртку с утеплителем. Она плохо сидела на его коренастой фигуре. Не то, чтобы была не по размеру. Во всей этой ситуации мне больше виделась демонстрация долгожданного для боевиков успеха, нежели факта приобретения новой дорогостоящей вещи. Радовало только то, что сие означало не что иное, как благополучное освобождение Максима.

– Поздравляю с обновкой, – решил съязвить.

Но конвоир не заметил подтекста. Самодовольно ответил:

– Спасибо! – И тут же не преминул от души поругать меня с Али: – Надоели вы мне. Замучался каждый день убирать и снова складывать мешки.

А на мой вопрос, нормально ли все с Максимом, которым мне хотелось направить разговор в другое русло, зло парировал:

– Ты о себе думай.

– А разве я могу изменить что-либо? – попытался смягчить его злость.

Но конвоир не был настроен на мирный лад.

– Говорят, что ты для людей жил? – с ехидцей в голосе спросил он.

Я молча пожал плечами.

– Для себя надо было жить, для себя, – стал наставлять меня на путь истины. – Седины на голове и в бороде столько, можно подумать – профессор. Ты что, самый умный что ли? Банком руководил, а так ничего и не нажил. На самом деле ты просто дурак.

– Вообще, ты не дурак, – вдруг решил поменять свое мнение Младший Брат. – Знаешь, что мой дед говорил? Дураков – сто разновидностей, и все они счастливы по-своему. Только умные одинаково несчастны.

– Твой дед, наверное, был учителем русского языка и литературы? – вновь попытался увести разговор в другую сторону.

– Нет, чеченского языка и литературы, – зло огрызнулся боевик.

– Но Толстого он, наверное, очень любил.

– Да. И я читал повесть «Хаджи-Мурат».

– И что бы посоветовал мне твой мудрый дед? – спросил я, уже будучи уверенным, что мне удалось сменить тему разговора.

– Он порекомендовал бы тебе выглядеть глупее, не стараться делать все для других, а в первую очередь думать о себе и жить за счет других, причем так, чтобы они не только не догадывались об этом, а, наоборот, были бы безмерно благодарны за то, что сидишь на их шее.

– Дураку такое не по силам, только очень умный способен на такое продуманное жизнеустройство.

– Значит ты, действительно, дурак, – заключил юнец.

Потом добавил:

– Надо было воровать. Все воруют. Ты что, лучше других что ли? Не лучше, а хуже.

– Может, ты и прав. Украл бы – давно вышел из плена, – был вынужден согласиться я, чтобы утихомирить пыл заносчивого юнца, который нисколько не сомневался в своей правоте.

Младший Брат засиял от удовольствия. Мой запоздалый вывод ему был явно по нутру.

– Смотрел фильм «Однажды в Америке»? – вопрос, который он мне уже задавал, наверное, был самым лучшим проявлением его расположения к успевшему наскучить пленнику.

– Не помню.

– Когда все уснут, покажу его на видео.

Поздно ночью он убрал мешки и скомандовал нам подниматься наверх. Завел в неотапливаемую комнату в сельском доме, чисто убранную отнюдь не в нашу честь. В глаза бросились железная кровать с горкой аккуратно сложенных подушек, рядом чуть ли не впритык к ней желтого цвета трехстворчатый шкаф с огромным зеркалом посередине и убогое кресло перед маленьким столиком, на котором стояли телевизор и видеомагнитофон.

– Устраивайтесь удобней, – вежливо пригласил боевик, усаживаясь на кресло.

Мы с Али сели на тонкий половик на полу из досок, покрытых толстым многолетним слоем темно-коричневой масляной краски.

– Это мой самый любимый фильм, – предварил Младший Брат кинопоказ.

Несмотря на то, что никаких развлечений, кроме карт, у нас давно уже не было, шедевр мирового кино с самого начала не вызвал во мне никакого интереса. Я с безразличием уставился на экран, с нетерпением ожидая окончания «сеанса». Оно показалось мне чрезвычайно скучным с самого начала. К тому же стал подозревать, что уже смотрел его. Краем глаз видел, как боевик во время душераздирающих, по его мнению, сцен украдкой бросал на меня взгляды, чтобы обнаружить на моем лице бурное сопереживание героям фильма. А мне почему-то не хотелось чувственно реагировать. Меня не умилили подробности детской дружбы ребят, живших в одном квартале, не поразил хитроумием способ добычи первых больших денег, не вызвали дрожь в сердце первая кровь и первая смерть, не ввергло в шок предательство того, кого главный герой считал самым близким...

В общем, я весь находился в состоянии полной апатии. Скорее всего от того, что, каким бы замечательным ни был фильм, для нас в наших условиях сам факт его демонстрации был непомерной роскошью. Потому вместо радости или удовлетворения он вызвал безразличие, доходящее до досады. Как тот шашлык, которым Че Гевара угостил Али в честь победы, когда нас, дошедших до крайней степени истощения, больше обрадовала бы ежедневная питательная похлебка. Было только интересно знать, на чьем месте хотел быть Младший Брат? На месте того, кто предал, или того, кто отсидел в тюрьме и вернулся из нее, чтобы узнать, что его предали?

Не выдержав оскорбительного для него безразличия к фильму и не дождавшись конца, Младший Брат выключил телевизор и грубо скомандовал: «Марш в подвал!».

А я и рад был, потому что в нашем жилище было намного уютней, чем в сельском неотапливаемом доме.

 

- LIV -

 

В один из дней нас вновь почтил своим вниманием командир. Также был в кожаной обновке. Принес почитать; единственное, о чем я просил боевиков чуть ли не с самого начала плена. Молча сбросил в подвал кипу газет. Их было очень много. Казалось, он скупил все издания, которыми торговали в отдельно взятой торговой точке. Поначалу обрадовался подарку, но затем к великому сожалению обнаружил, что читать мне не очень-то и хочется. Долгожданное чтиво лежало рядом, попахивая свежей типографской краской, но никак не хотело вызвать во мне жуткое желание окунуться в многообразие российских и мировых событий. И не мог уяснить для себя, почему. Неужели стал привыкать к безделью?

Ничегонеделание, несомненно, вредит психическому здоровью. Но не та была обстановка, чтобы только в этом обнаружить причину постепенного ослабления рассудка. Смутно чувствовал, что больше всего мне желалось забыть обо всем на свете, и думать только о скором освобождении из плена. Когда нежданно-негаданно пришла свобода к Максиму, надежда на нее и во мне обрела новую силу. И ничто не могло занимать меня больше, чем мысли о скором выходе из заточения.

Казалось, что в такой ситуации лучшим способом избавления от внутренних переживаний могло стать пятикратное совершение намаза. Но, к сожалению, я так и не смог заставить себя молиться. Когда после несостоявшегося расстрела попросил Хозяина принести мне тексты молитв, читаемых во время священной процедуры, он с превеликим удовольствием выполнил мою просьбу. Однако, как ни старался, не смог выучить их наизусть, потому что не понимал смысла написанного кириллицей на арабском языке. А потом и вовсе пропало желание молиться. Скорее всего, от того, что истинную веру невозможно приобрести со страху. А выстаивать намаз понарошку мне казалось лицемерием. Кем бы был без истинной глубокой веры Авраам (Ибрагим), который по наказу Бога приготовился принести Ему в жертву Исаака (Иссу), единственного сына своего?! Никем иным, как обыкновенным убийцей, причем, как сказал Господь Моисею (Муссе), в самом «мерзком» обличии.

Больше меня вдохновился неожиданным освобождением Максима Али, уверился, что совсем скоро должен настать и наш черед. Но, чтобы поберечь свои нервы, решил не думать о том, насколько долгими могут оказаться ожидания радости. Поспешил найти себе развлечение из тех, страсть к которым неиссякаема, если человек молод и телом, и душой. Услышав женский голос, доносившийся со двора, смастерил из осколка зеркальца и проволоки, которые он нашел в подвале, что-то вроде перископа. Просунул его в щели между мешками так, чтобы видеть маленький кусочек счастливой свободной жизни.

– Во дворе женщина, – поделился со мной изображением на «перископе». – Не очень молодая, но…

– Убери зеркало, – грубо прервал его, услышав приближающиеся к подвалу шаги. – Расскажет мужу, и тогда тебе несдобровать.

Али испуганно присел на корточки, но от люка не отошел. Сверху слышалось нервное дыхание человека, пытающегося сквозь щели между мешками рассмотреть обитателей подвала. Удовлетворив любопытство, женщина удалилась прочь.

– Она увидела меня. Я ей понравился, – Али самодовольно улыбнулся.

– Конечно, понравился, – подбодрил я его.

По шуму наверху понял, что она не ушла далеко. Все действия ее угадывались по звукам, доносившимся совсем близко от подвала. Сначала она вывалила в металлический таз кукурузные початки, потом приступила к их рушению.

У Али забурлила кровь. Опять просунул в щель между мешками свой «перископ».

– Она сидит на маленьком стульчике.

– Отойди от люка.

– Рушит кукурузу.

– Сам догадался.

– А ничего. Симпатичная… Трусики…

– Что трусики?

– Трусики у нее красного цвета.

– Идиот.

Али вновь испуганно присел, вытащив из щели огрызок зеркала.

– Она заметила, что наблюдаю за ней, но не отошла в другое место. Я ей действительно понравился.

На всякий случай отодвинулся подальше от люка. С лица по-прежнему не сходила самодовольная улыбка.

 Я отмахнулся от него и решил, наконец, приступить к чтению, но и на этот раз ни одна из статей не увлекла меня. Не появилось желание читать и на второй, и третий день. Мне было все равно. Безразличие ко всему, что не касалось возможного благополучного завершения плена, всецело завладело мной. А однажды поздно ночью, когда готовились ко сну, обнаружил для себя, что мы с Али перестали разговаривать друг с другом. Последний раз общались во время его безобидных манипуляций с «перископом». Подсчитал, что вот уже почти неделю, находясь рядом, ни он, ни я не проронили ни единого словечка, будто играли в молчанку. Чувствовал, что затишье должно закончиться чем-то похожим на бурю. Не исключал, что наступит момент, когда мой водитель, не выдержав пытки заточением, бросится на меня с кулаками с тем, чтобы претворить в жизнь то, на что в течение всего плена провоцировали его боевики, подтрунивая над ним: «Али, ты же не при делах. Отведи душу. Отмочи виновных в своих бедах».

На минуту представил картину, как на истошные крики женщин, первыми обнаруживших наше немирное выяснение отношений, прибегают жители сельского подворья мужского пола, спешно убирают мешки и, спустившись в подвал, пинками расталкивают нас в разные стороны. А может, и не спустятся, и не разнимут, а станут с наслаждением наблюдать за потасовкой двух пленных в темном подвале. Все-таки какое-никакое развлечение. И картинка мне казалась не такой уж и нереальной. Али явно опять находился на грани срыва.

Но мысли эти были не столь тяжкими, чтобы лишить меня спасительного сна. Я медленно стал погружаться в забытье, когда вдруг услышал что-то похожее на шум заплутавшего в ночи одинокого ветра. То ли во сне, то ли наяву увидел, как сами по себе зашевелились мешки, стали медленно раздвигаться в разные стороны. В подвал ворвался показавшийся очень ярким свет фонарика, что заставило меня окончательно проснуться.

– Что, спите? – командир низко наклонился к люку. – Я за вами, ребята, выходите.

Вытащив нас за руки из подвала, незнакомый нам мужчина крепкого телосложения отвел в ту самую комнату, в которой Младший Брат попытался удивить показом полюбившегося ему фильма. Дал по балаклаве и приказал надеть на головы так, чтобы прорези для глаз оказались сзади.

Доброжелательность командира и незнакомца определенно означала, что очередь дошла и до нас, и что мы тоже стоим на пороге долгожданного освобождения. После без малого четырех месяцев жизни под землей, мы были, наконец, подняты на поверхность не на короткое время, а окончательно и бесповоротно. Но вместо радости у меня больно защемило сердце. Не верилось, что действительно освобождают. Казалось, что не может так незатейливо и просто наступить то, чего мучительно долго ждал в постоянном страхе за жизнь.

Через некоторое время нас вывели во двор и затолкнули в кабину легковой машины, внутри которой пахло свежей заводской краской. Не успели отъехать от места заточения на более или менее приличное расстояние, как последовала остановка. Зашипела рация. Из нее послышался гортанный звук чеченской речи. Командир – именно он сидел за рулем – тихо ответил. Опять раздалось шипение, следом звук заведенного двигателя. Так происходило несколько раз, что даже заставило усомниться в добрых намерениях боевиков. В душу вкралось подозрение, что тщательно выискивается место для нашего расстрела.

Но вскоре мы очутились на оживленной трассе. Шум моторов множества автомобилей, прорезаемый частыми «криками» клаксонов, однозначно свидетельствовал, что машина въехала на улицу большого населенного пункта. И, конечно же, это был Грозный. Уставший от продолжительного отсутствия в нем полноценной жизни, он вдруг нежданно-негаданно наполнился ею во всем многообразии.  

– А Максим молодец, – наконец обратил внимание на нас командир. – Хоть и русский, но мужчина. Не забыл про вас. Каждый день звонил к тебе домой, Булат. Ходил в головной банк в Москве. Пригрозил твоему начальству, что, если не помогут, весь мир узнает, как бросили тебя в беде… Молодец.

Я облегченно вздохнул. Теперь уже не осталось никаких сомнений, что мы на свободе.

Когда после очередной остановки машины с меня грубо сорвали балаклаву, обнаружил, что стоим во дворе старопромысловской комендатуры. «Откуда начался мой путь в неизвестность, туда и вернулся», – подумал я. Внезапно открылась дверь, сопровождавший бесцеремонно вытащил меня на улицу, передал незнакомцу, также вооруженному автоматом. Тот бережно повел к стоящему неподалеку автомобилю. А в нем, к великому моему удивлению, обнаружил свою тещу, нетерпеливо дожидавшуюся окончания процедуры приема-передачи пленных.

– Булат, – обрадованно потянулась она ко мне, обняла и заплакала.

Али посадили с другой стороны. Обнаружив в кабине пожилую женщину, вскрикнул от радости: «Мама!» Вряд ли две матери внешне были очень похожи. Скорее всего, измученному долгим ожиданием свободы водителю очень хотелось в числе первых на воле увидеть именно ту, которая подарила ему жизнь.  

– Это я, Али, это я, – теща, по-прежнему рыдая, обняла и его.

За руль сел тот, кто подвел меня к машине.

– Они вас били? Скажите честно, били вас? – спросил он.

– Все нормально, – ответил я.

Спустя короткое время на переднее сиденье рядом с водителем сел еще один участник нашего вызволения из плена.

– Я же говорила тебе, Таус, что это Арсанов, – обратилась к нему теща. – Он, гад, на Коране поклялся, что ребята не у него.

В ответ грузный преклонного возраста мужчина лишь устало попросил:

– Ради Бога, не надо больше об этом. Кто бы ни был, без денег все равно не отпустили бы.

Потом игривым тоном продолжил:

– Представляешь, говорят, давай завтра утром их передадим вам. Какое завтра, говорю, сегодня, только сегодня. Зачем им еще одна ночь в плену?!

Наш освободитель привез нас к себе домой, где мы попали в объятья моего дяди, старшей сестры и младшего брата.

Как я ждал этого момента! Но, оказалось, по-настоящему радоваться и не умею. Увидев своих родных, чистых опрятных, вспомнил про свой внешний вид. «Наверное, воняет от меня», – подумалось мне и стало ужасно стыдно.

– Так, сегодня ложитесь спать, а завтра устроим баньку, – будто прочитав мои мысли, сказал хозяин дома.

Света в здании не было. Потому нас, не успевших наговориться, развели по разным комнатам огромного особняка, подсвечивая дорогу фонариками. На массивной кровати было постелено чистое глаженое белье, от которого приятно пахло стиральным порошком.

– Можно лягу на полу? – попросил хозяина.

– А кровать для чего? – громко рассмеялся он в ответ.

– Я очень грязный.

– Ничего страшного, постирают, ложись.

– Не могу, – взмолился я.

– Ложись, кому говорят, – притворно рассердился хозяин дома.

Скинул с себя рваную одежду и осторожно, будто боясь испачкать все вокруг, пролез под холодное одеяло.

– Да вот еще что, – обратился ко мне Таус напоследок. – Найдется немало людей, которые будут утверждать, что именно благодаря им тебе удалось вырваться из плена. Запомни: ни я, никто другой не сделали ничего такого, что стало бы причиной твоего освобождения. Тебя спасли твои деньги, – филиал взял межбанковский кредит, заложив здание. Тебе придется нелегко, чтобы выплатить долг.

– Выплачу, – ответил я, даже не задумываясь о том, как собираюсь это сделать.

Главным для меня на тот момент было то, что я живой и на свободе.

 

Эпилог

 

– Папа, иди-ка сюда! – позвал меня сынок из детской комнаты.

Я присел на край кровати, положил ладонь на его голову.

– Папа, все во дворе только о тебе и говорят. Ты герой?

– Нет.

– А кто?

– Просто нормальный человек.

– Папа, расскажи мне про Чечню, – дочка подбежала к нам, прижалась ко мне с другой стороны и крепко-крепко поцеловала в щеку. – Когда ты был в плену, я спрашивала у бабушки, ну, у твоей мамы, где папа? Она отвечала: в «Чечене».

Дочка весело засмеялась над незнанием бабушкой русского языка и над тем, как она коверкает слово.

– Папочка, ну расскажи про «Чеченю».

– Я не помню ничего, дочка. Все забыл.

– Так я тебе и поверила. Действительно, ничего-ничего не помнишь?

– Ничего-ничего.

– Не правда.

– Я всегда помнил и помню, что люблю тебя и сыночка.

– И я тебя, папочка.

– И я тебя люблю, папа, – вторит сестре ее брат и тут же пытается сделать внушение на правах старшего. – Отстань от папы. Не спрашивай про плен. Не видишь, ему не нравится.

Мне, действительно, не хочется вспоминать про Чечню. Но с одним фактом, который для меня стал откровением, надо было с кем-то поделиться.

– Знаете, что помню. Долго не мог уснуть в первую ночь на свободе. На каждый шорох вставал и, зажженными спичками освещая себе путь, шел по длинному коридору огромного особняка, чтобы выйти на улицу и удостовериться, что не приехали за мной и не хотят увезти обратно в плен. А здесь, когда лежал в больнице, и вечерами шел домой, оборачивался назад на проезжающие автомобили со страхом, а вдруг выстрелят из них в спину, или выскочат из нее боевики и повезут меня в «Чеченю», чтобы опять посадить в яму.

Меня поразило то, с каким трудом из меня выходил страх и с какой легкостью он сродни тяжкому недугу, давал о себе знать.  

– Сильно же тебя зашугали, папочка, – вымолвила дочь, не подозревая, что устами ее глаголет истина.  

– Да, ты права. Но ты не переживай, это пройдет. Только нужны время и сила воли.

Дочка засмеялась и еще крепче прижалась ко мне. Крепко-крепко прижался ко мне и сыночек. Обхватив руками, также крепко прижал к себе детей и я.

Господи, вот же оно настоящее счастье! Вот же оно место, где Богом уготован покой! Прикосновение к истине озарило душу, и я почувствовал, как она постепенно стала наполняться знакомыми, не вкушенными в полной мере чувствами. С каждой секундой их становилось все больше и больше. И почти захлебнувшись от обилия сладостных ощущений, я вдруг почувствовал глубоко в сердце легкую беспричинную боль. Это двоякое чувство счастья и боли взбудоражило ум. Поспешил найти причину посетившей меня невзначай тревоги и нашел ее: нельзя безмерно любить земное, даже самое близкое. Без меры нужно любить только Бога.

 

---

[1] Спокойно, спокойно (чеченск.)