Андрей КАНАВЩИКОВ. ДИССИДЕНТСКИЙ КРАХ. О романе Владимира Канивца
Андрей КАНАВЩИКОВ 
Андрей КАНАВЩИКОВ
ДИССИДЕНТСКИЙ КРАХ
Канивец В. В. Крах диссидентки. – М.: Сов. Писатель, 1989. – 288 с.
-------------------------------------------------------------------------------------------
Каждой книге, как и каждой мысли, чтобы прозвучать или просто быть услышанной, нужно время. И дело здесь даже не в эффекте крепости настоя, когда «моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд».
Парадокс заключается в том, что более очевидное, одновременно, требует и большего труда для своего понимания. Чем проще мысль, тем труднее её услышать. Чем яснее истина, тем тяжелее до неё добраться.
Различная безделица и пустота очень часто привлекают всеобщее внимание, по сути своей ничем не являясь. Натужно боясь проверки временем именно потому, что вместо «драгоценных вин» от его влияния превращаются в уксус.
К сожалению, для того, чтобы это понять, требуется время. Подобное знание не даётся само по себе и наступает исключительно после немалого духовного пути, чтобы стряхнуть внешнее оцепенение и соблазны.
Бывает, что не только книги или отдельные мысли, но даже целые явления и личности остаются в тени. Например, среднестатистический русский гораздо лучше знает про Ломоносова и его таланты, а как минимум не менее матёрый Татищев остаётся уделом узких специалистов, до сих пор ожидая своей реальной оценки и своего адекватного прочтения.
Впрочем, ближе к книгам. К практически стопроцентному попаданию забытого, казалось бы, текста в текущий литературный процесс. Украинский писатель Владимир Васильевич Канивец (р. 1923) в 1985 году создал роман «Крах диссидентки», вышедший в 1989 году в издательстве «Советский писатель» в переводе А. Чесноковой.
В тогдашних реалиях, на фоне перестройки, Горбачёва и окрестного новаторского зуда роман Канивца практически не был замечен. Зачисленный по пропагандистскому ведомству, он так и рисковал остаться рядовой заказной официозной агиткой. Однако, спасительное время вдохнуло новую жизнь в пожелтевшие было страницы и наполнило всё пронзительно-искренними нотками.
Действительно, какой уж тут официоз! Писатель взялся за по-настоящему больную тему и сумел создать цельную картинку человеческой трагедии, когда в угоду политическим метаниям приносятся целые судьбы.
В центре повествования находится внешне удачная семейная пара журналистов – Арсений Хмара и Вита Гурко. Познакомились они на факультете журналистики, куда Арсений поступил на год раньше. Затем вместе работали в одной киевской газете, постепенно пробуя себя в писательском ремесле.
Арсений к моменту завязки действа – кандидат наук, автор сборника памфлетов и книги воспоминаний о поездке на Кубу. Вита три года назад, вообще, оставила газету, вдохновлённая успехом своих рассказов.
Казалось бы, живи да радуйся. Сын Алёша растёт, квартира есть, таланты в наличии. Однако, вернувшийся из командировки глава семейства обнаруживает пустую квартиру и записку на столе «Я уехала. Куда? Зачем? Вернусь – расскажу. Вита».
Загадочности ситуации добавляет и то, что вскоре «зазвенел телефон, протяжно, настойчиво, такие сигналы подаёт только междугородная». Словно кто-то проверял возвращение Арсения и хотел убедиться, что тот уже прочитал записку: «В трубке потрещало ещё несколько секунд и засигналило: пик-пик, пик-пик… Тот, кто звонил, положил трубку».
Арсения захлёстывают мысли. Тут ещё попадается на глаза зелёный халат Виты в спальне. Канивец объясняет расклад сил перед зреющим конфликтом:
«Он (Арсений, – А. К.) приехал в Киев из маленького полтавского села, а Вита – из небольшого городка Яворина, где был сахарный завод. Витин отец работал на том заводе главным инженером, мать – учительницей в школе. Арсениевы родители – колхозники».
Совершенно разные люди. Соединившиеся более силой случайности и молодости, чем подлинно взаимным притяжением. «Вита была у родителей одна, Арсений имел младшего брата». Впрочем, брат подался в Морфлот и от семьи оторвался, «даже на похороны отца и матери не приезжал».
Брат есть. Но автору он не слишком важен. Для сюжета достаточно уже одного его наличия. Другое дело – Вита. Она запускает маховик сюжета своим таинственным исчезновением. Поэтому ей уделено особое внимание:
«Подвижная, словоохотливая, острая на язык Вита…». Яркая внутренне и внешне: «…красотой её бог не обидел. И характером наделил не кротким, стеснительным, а необузданно-смелым, порой даже дерзким».
На девушку совсем не похожа характером её мать и тёща Арсения – Елена Львовна. О ней сообщается, что она «очень любила» бородинский хлеб, а также «…в молодости писала стихи, преподавала в школе литературу». Спокойный тихий человек, совершенно чуждый каким-либо движениям навстречу ветру.
Выбрав себе однажды профессию учительницы, она и не помышляла никогда о каких-либо переменах. «И до сих пор работала бы, но внезапно умер муж, да и Вита привезла к ней сына, сказав, что загубит свой талант, если мать не поможет. Пришлось Елене Львовне оформлять пенсию и взяться за воспитание внука».
Контраст между матерью и дочерью показан тем разительнее, что бабушка часто пугала маленького Алёшу: «Подожди! Вот приедет мать, она научит тебя, как надо себя вести!».
Елена Львовна откровенно боится и темперамента Виты, и её вечной неуспокоенности. Любит, конечно, с пониманием относится к тому, что «после рождения Алёши Вита в редакцию не вернулась: со временем издала книжку рассказов. Потом месяцами сидела в Яворине, в своей комнате, и писала роман».
Но вместе с тем, когда зять пытается рассказать тёще о мыслях устроить Алёшу в детский сад, где английскому языку учат, та не может и не хочет сдерживать свою грусть.
«– Да, ему английского языка только и не хватает, – грустно усмехнулась Елена Львовна».
Тёща показана в романе Владимира Канивца последовательным носителем семейных ценностей в их чистом виде. С чёткими жизненными приоритетами и ясной шкалой предпочтений. Всегда выбирая между семьёй и работой семью, а между интересами семьи и интересами ребёнка интересы ребёнка.
Витин отец – Макар Романович – человек совсем иного склада. Он не проходит уже самый первый тест, чрезвычайно важный для военного поколения. В отличие от многих, в том числе и от отца Арсения, Макар Романович провоевал «всего три месяца». Не то чтобы не героически воевал, это и обсуждать нечего, но практически не воевал.
Отсюда, в процессе удаления от судьбы страны, постепенно и вылезает гнильца. Покойный отец Виты «считал: мог быть министром, а его загнали в Яворин…». А почему так произошло? «И всё потому, что у него нет «там» – Макар Романович показывал рукой куда-то за плечо – нужной поддержки».
Каниец уточняет: «Эту философию переняла от отца и Вита, которая, потерпев в чём-либо неудачу, объясняла это только тем, что «там» – выше! – у неё нет поддержки». Вместо того, чтобы просто жить и работать, Макар Романович и Вита начинали искать врагов, неких зловещих демонов, которые просто обязаны ненавидеть их.
Личная замкнутость, зацикленность на собственное эго закономерно приводили к продуцированию внутри себя ненависти. Распространяя её вокруг, но при этом находя самооправдание по типу «а мир первый ненавидеть начал». Словно бы мир, принципиально нейтральный, кого-то должен любить или ненавидеть.
Вита, как и её отец, предпочитала запираться в скорлупке своих представлений об окружающем. А, уйдя из газеты и оставшись один на один с собой, элементарно отравилась этой внутренней, разлитой внутри себя, ненавистью. Естественно, не чувствуя этого и бравируя гордым одиночеством.
«Такой меня создал бог! И я рада, что не похожа на других женщин! А если я умру, как мне пророчили, не своей смертью, то это меня вполне устраивает – если я чего-то боюсь, то только своей смерти».
В концепцию этого бегства от окружающих людей вполне укладывается и последовавшая развязка. Оказывается, отсутствие Виты в квартире объяснялось не изменой мужу, не разрушением семьи, не иными земными ситуациями, а тайной поездкой в Москву, куда ей привезли её роман «Рубикон», изданный только что в Нью-Йорке.
«– Это т-о-т роман? – на слове «тот» Арсений сделал ударение.
– Как видишь! – ответила Вита, криво усмехнувшись. – Я даже название не изменила».
Оказывается, Вита не успокоилась и тайком передала «рукопись романа, который был резко раскритикован и в журнале, и в издательстве», за границу. Арсений с удивлением осознал, что минимум два года за его спиной кипела неизвестная ему жизнь. Нарыв из копившейся внутри ненависти к миру прорвался.
Внешне будто бы ничего страшного не случилось. Всего лишь какая-то книжка. Какие-то слова, какие-то листочки бумаги. Читатели ещё ничего не знают о содержании «Рубикона». Свежеиспечённый продукт не читал пока и сам Арсений. Книга из США только ещё лежит на столе.
Но осознание тревоги не отпускает с самого начала. «И вот сейчас он стоит, будто на мину наступил. Да, это мина, а не книга. На ней, очевидно, многое подорвётся. И у Виты, и у него».
Привычно к жизни вызываются демоны ненависти. Те мысли, что её «должны» ненавидеть, что её «обязаны» ненавидеть. Вита упивается собственными представлениями о смелости и доблести:
«Я пишу для человечества, а не для тех перепуганных чиновников, которые заполнили наши издательства и журналы! (…) Представляю, как эта ортодоксальная братия будет скрежетать зубами, увидев, что моё произведение, которое они распяли, читает полмира?».
Очень точное расставление акцентов. Суть книги не важна, какой-то объём содержащейся в книге правды неважен. Во главе угла – мстительное жертвоприношение из ненависти демонам, которые терзают Виту Гурко изнутри. Перед её глазами встают не читатели, не герои книги, а встают «перепуганные чиновники», «ортодоксальная братия» с лицами, искажёнными ненавистью.
Вита раз и навсегда уже решила для себя главный вопрос – её ненавидят. Она убедила себя в этом, как некогда Макар Романович, и не понимает пока, что демоны могут отомстить настоящей ненавистью. Не придуманной.
Зелёный халат теперь окончательно отброшен. На валюту от романа Вита приобрела халат золотистого цвета. Супруг пытается сглаживать углы: «Но, по правде говоря, ты мне больше нравишься в красном халате, чем в этом.
– Спасибо! – нахмурилась Вита… – Но я не из тех, кто хочет нравиться только своему мужу».
Постепенно внутренней ненависти становится мало места внутри. Словно символический светофор загорается в этой цветовой гамме домашних халатов: зелёный, жёлтый, красный. Стоп! Дороги дальше нет!
«Мрачной стеной встала меж Арсением и Витой изданная в Нью-Йорке книга, изданная тайком, как вызов общественному мнению. И хотя стена эта была невидимой, они всё время натыкались на неё».
Тогда же прозвучало и слово «диссидентка». Из ничего прозвучало. Словно какая-то игра, какой-то спектакль причудливый. Борьба Виты со своими демонами ненависти плавно превратилась в материальный объект:
«…книгу, изданную в Нью-Йорке, в ящике стола на спрячешь. Её появление уже свидетельствовало – для Виты, – что она была права, а не те, кто её критиковал.
Многие ли советские писатели могут похвалиться тем, что их романы издаются в Америке? А если ей за этот роман, как будто бы сообщило иностранное радио, дадут ещё и Нобелевскую премию, то она вообще станет считать себя выше всех. Неприятно, правда, что в той радиопередаче Виту назвали диссиденткой. Она ведь ничего такого не сделала, чтобы заслужить это. Не вела никакой вражеской пропаганды, как это делали те, что сами себя называли диссидентами, не передавала клеветнической информации на Запад…».
Канивец намеренно берёт самый бесконфликтный, самый мягкий случай. Вита под его пером не враг стране, не враг советской системе, она не помышляет о том, чтобы быть врагом или бороться.
И в то же время, она становится таким врагом, независимо от самой себя. Удалившись в скорлупку собственных умозрений от общества, от устойчивых представлений об общественном благе, она запускает часовый механизм, которому только остаётся сработать.
«К Витиному роману «Рубикон» было написано (каким-то Джоном Скоттом) предисловие, – рассказывает автор. – Назвал он своё слово о романе «Исповедь диссидентки». Арсений читал произведение в рукописи и ничего не видел в нём такого, из-за чего можно его было назвать исповедью диссидентки. Главный герой романа – кинорежиссёр, лишённый возможности снимать гениальные фильмы только потому, что перед ним ставят всякие бюрократические препоны, хочет с женой выехать в Америку, но ему не дают разрешения. Не имея возможности проявить гениальность, он сходит с ума. Произведение написано в форме дневника жены режиссёра, киноактрисы, которая тоже считала, что могла проявить свой талант только в Голливуде, в тех фильмах, какие мог бы создать там её гениальный муж.
Автор предисловия, называя статью «Исповедь диссидентки», отождествляет героиню романа с автором романа, ссылаясь на то, что если бы Вита Гурко не разделяла взглядов актрисы, то она не печатала бы своё произведение за границей. Публикация романа в Америке – это, мол, крик отчаяния творческой души, поставленной перед выбором: либо сумасшествие, либо слава в «свободном мире».
Происходит эффект домино. Если нарушается устойчивость одной величины, то невозможно сохранить устойчивость всей конструкции. Внешне никакой борьбы, никакой политики, но восстановить прежнее равновесие не может уже никто. Даже любящий муж.
«– И тебе нравится, что мистер Скотт величает тебя диссиденткой?
– А что в этом позорного? (…) посмотри в словарь. Латинское dissidens означает – несогласный!
– Это дословный перевод, – уточнил Арсений. – А смысловой – и значит, более точный – отступник, отщепенец!
– Тогда уж говори – предатель! Изменник! – нервно засмеялась Вита».
Вите не говорят, что она – предатель. Да она и не является предателем на тот отрезок времени. Но копошащаяся внутри ненависть к якобы серой массе, которая якобы её ненавидит, диктует свою логику.
Не являясь диссиденткой, Вита уже начинает привыкать к иной терминологии, приучает, а то и заставляет себя мыслить иначе.
«Чему же я изменила? Кому? Я признаю только одну измену – идти против своей совести, против своих убеждений только потому, что кому-то… мои убеждения не нравятся! А если мне убеждения тех – и твои! – не нравятся? Вы же не называете это изменой? Вы же не хотите подгонять свои убеждения под мои? А почему я должна это делать? Нет, я писала – и буду писать! – каждое слово сверяя только со своей совестью! И если за это вы будете называть меня диссиденткой, то я только гордиться буду таким званием! Вита Гурко – диссидентка. Звучит? Во всяком случае, значительно лучше, чем Вита Гурко – приспособленка!».
Не действуют и попытки Арсения рассказать что-то о личных впечатлениях от поездок за границу. Подкормленный заокеанскими похвалами эгоцентризм вырастает в геометрической прогрессии. Так что любой чужой опыт уже воспринимается покушением на базовую таблицу умножения.
«Я там не была, – ответила Вита. – Но уже по тому, что мой роман, в котором поднята вечная проблема: деспотия общества и свобода художника, у нас не издали, а там напечатали, – можно сделать определённые выводы».
Вита не чувствует подвоха и подмены понятий. Говорит о «вечной проблеме» и тут же вполне комфортно персонифицирует ситуацию с собой. Уравновешивая личные удобства и радость от публикации своей книги с некоей глобальной «свободой». Не замечая, что пока только свободна она одна-единственная.
Канивец, доводя историю до совершенных крайностей, наносит удар даже по столь очевидному самолюбию писательницы. Предпринимая своего рода проверку искренности всей этой горделивой трескотни про «убеждения» и «вечные ценности».
Все убеждения очень даже мило и уютно умещаются между тщеславием и страхом показаться тщеславной. Очередной диалог с Арсением не оставляет сомнений:
«Я, зная оригинал романа, внимательно прочёл этот английский перевод. Если память мне не изменяет, в этом тексте есть много такого, чего, сдаётся, в оригинале не было. Что это: издатели дописывали?
– Да, кое что вставлено… – нехотя признала Вита.
– И как ты на это смотришь? – спросил Арсений: когда редактировали Витины книжки, она, изматывая редактору нервы, отстаивала каждое слово.
– Ну, я не настолько знаю английский язык…
– Странная логика! – засмеялся Арсений… – На украинском языке нельзя было ни слова менять, на английском – можно целые страницы дописывать! Вита! Так ты докатишься до того, что на обложке будут печатать только твою фамилию, а текст будет их!».
Постепенно трещину даёт семья, Виту исключают из Союза писателей. Изменения становятся необратимыми. «Красивое лиц её судорожно подёргивалось, губы кривила нервная улыбка».
«– Голова болит?
– Душа. И не болит, а горит. И горит так, что вот тут, – она взяла руку Арсения, приложила к туго стянутой лифчиком левой груди, – тут жжёт. Так жгло, когда я перестала Алёшу кормит. А мама сказала: это молоко перегорает. А что же сейчас перегорает».
Канивец подчёркивает не столько внешние, социальные и бытовые, сколько внутренние перемены. Вплоть до уровня физиологии, до неких соматических катаклизмов. Происходит реальное рождение нового организма, новой Виты, оправдывая латинскую основу имени.
«Такое впечатление, словно голова распухла и вот тут, – она (Вита, – А.К.) показала рукой на темя, – под черепом, образовалась полная горячего воздуха пустота. Не начало ли это безумия? А значит, духовной смерти?».
Впрочем, прекрасно понимая происходящее, Вита уже не может выйти из колеи. Потеряв всё, чем она жила прежде, остаётся уже потерять лишь семью. И очень скоро это происходит.
«Как-то вернувшись с работы, Арсений увидел на вешалке чужой мужской плащ». Новый избранник писательницы – кинорежиссёр Мирослав Марчук. «Выступая на собраниях, этот режиссёр, рисуясь, всегда говорил так, будто он один ставит гениальные фильмы, а все остальные – бездари. Высшим образцом для этого «гения» были американские боевики, которым он стремился подражать. Это эпигонство кончилось тем, что его фильмы, прокрутив в нескольких кинотеатрах, клали на полку, потому что зрителей в зале не было».
Однажды этого Марчука не пустили в Рим, где хвалили его фильм. «И именно тот, который наши ортодоксы-бездари критиковали», – хорохорятся Вита с новым избранником.
Некоторое отрезвление наступает, когда упал с яблони сын Алёша. «Смешным и жалким показалось несчастье, связанное с публикацией романа. Роман и сын! Глупо даже сопоставлять!». Однако, опьянение от публикации романа «Рубикон» за рубежом слишком глубоко и серьёзно.
«Общие заботы, вызванные болезнью Алёши, вначале сблизили Арсения и Виту, вернули в ту колею семейной жизни, по какой она катилась до выхода романа в Нью-Йорке. Случилось так: большее несчастье поглотило меньшее, вернуло им те чувства, которые были словно бы приглушены. Но эти чувства стали такими как прежде, и не совсем такими. На них как бы образовались микротрещины, для глаза незаметные, а под микроскопом чётко видимые».
Непризнанный Марчук откровенно пытается заработать на славе Виты. Он убеждает её: «Роман, имевший в Америке большой успех, возьмётся экранизировать любая студия мира, так как это и для фильма гарантированный успех! А также гарантированная миллионная прибыль!».
Развод с Арсением. Аборт от Марчука. В США у Виты более 100 тысяч долларов на счёте. Готовится переиздание романа. Суд. Полное ощущение какого-то гипнотического полусна. Люди непонимающе шепчутся на бракоразводном процессе. «Что-то, видимо, тайное есть…» – сказала женщина, которая всё время комментировала ход процесса».
«И кто поверит, что первопричиной их развода явился роман «Рубикон», изданный где-то в Америке?». Да никто в открытую в это не верит! Какой-то роман и почти образцовая семья, мечта тысяч несчастных семей. «До выхода в Нью-Йорке Витиного романа «Рубикон» они жили так, что кое-кто даже завидовал им: красивые, талантливые, счастливые…».
Теперь всё в прошлом. Арсений залечивает душевные раны у двоюродного брата Михаила в деревне, дивится лодке, которую лично сделал «баптистский поп». А вернувшись из отпуска в киевскую квартиру застаёт полный погром.
«Глянул на ободранный пустой коридор и понял: Вита выехала. Конец. Прошёл в её комнату – голые стены. Даже гвозди, на каких висели картины и фотографии, вырваны. В спальне пусто. Сняты не только занавески и гардины с окон, а и карнизы».
Марчук «прихватил даже помойное ведро, что стояло на кухне. (…) Арсений хотел сварить кофе, да оказалось, что, кроме старой кастрюли, посуды никакой нет».
Привычный миропорядок закончился. И духовно, и физически. С тотальным изменением всего. Вплоть до помойного ведра.
Тут приходят известия о дальнейших перемещениях семьи Гурко и Марчука. «Ездили они в Москву, устроили там, на квартире такого же непризнанного гения, как Марчук, пресс-конференцию для иностранных журналистов. Говорят, они подали заявление на выезд за границу, а их – такие-сякие! – не отпускают! Обращались к самому президенту Америки, чтоб он помог им выехать, как они сказали, в «свободный мир»».
Венцом творящегося помрачения, практически полного разрыва с действительностью становится телеграммы Виты из Америки. Адресованная Елене Львовне, слёгшей с инфарктом.
«Телеграмма была написана латинскими буквами, а текст на украинском языке. Вита сообщала: «Дорогая мама! Долетели с Мирославом хорошо. Впечатлений столько, месяца мало, чтобы тебе рассказать. В аэропорту нас встречала армия корреспондентов. Был мэр Нью-Йорка. Сказал, меня хочет видеть сам президент. Короче: я от всего в восторге, наконец почувствовала, что такое полное счастье. Целую тебя, Вита. Мирослав кланяется. Если Алёша у тебя, поцелуй его».
Дополнением к восторгу Виты из телеграммы становится анонимка, пришедшая Арсению: «В конверт было вложено четыре странички, напечатанные на машинке». Там содержалась запись на магнитофон с приёмника «первой пресс-конференции Виты Гурко в аэропорту Нью-Йорка».
«Ваш Доброжелатель» рассказал, чем живёт теперь «отважная украинская диссидентка», автор романа «Рубикон». Каковы её дальнейшие планы? Она пишет роман «Диссидентка». О, это будет интересное произведение. И потому, что она будет писать его, пользуясь полной творческой свободой, и потому, что это будет исповедь не только её, а и всех тех, кто, как и она, натерпелся за свои убеждения. В этом романе она расскажет обо всём, что пережила, вытерпела с тех пор, как вышел роман «Рубикон»…».
Арсений недоумевает, так и не находя окончательного ответа, почему рухнула их семья:
«Вита в Америке хвастает тем, что она диссидентка, а мать умирает тут оттого, что дочка предала её. Кто виноват? Мать? Дочь? Покойный отец? Все вместе? Вот узел! Даже разрубив и разглядев его в разрезе, трудно, видимо, точно определить все взаимосвязи нитей, образовавших его. И это не только семейный узел! А его, Арсения, влияние на Виту, с которой он прожил пять лет? А влияние Витиного окружения? А писатели, которые поспешили отмахнуться от неё? А литературная атмосфера, которой – хотят того или не хотят – дышат писатели? Где тот компьютер, который проследит все эти переплетения, проанализирует их с математической точностью, определит: под влиянием каких сил Витин духовный мир стал таким, что она с гордостью сказала: «Я – диссидентка!».
После такого красивого разрыва с советской действительностью нужно или закруглять сюжет или попытаться вывести из этого разрыва некие более конкретные уроки. Владимир Канивец выбирает второе. Арсений Хмара переходит на работу в Институт истории Академии наук УССР, включается в состав официальной делегации и едет на сессию Генеральной Ассамблеи ООН.
Едет не для встречи с Витой, но очевидно, что встреча эта состоится. С собой берётся даже последнее покаянное письмо Елены Львовны с явной надеждой поставить, наконец, точку в давнем бесплодном споре. Тёща и мать пишет:
«Я виновата перед Витой, что не хватило у меня ни ума, ни сердца воспитать её такой, каким воспитала тебя мать. Но ни в чём не виню её. Не дети, а родители виноваты, что дети вырастают не такими, какими бы они хотели их видеть. Я несчастная мать, за это мне бог укоротил век. Да и мудро сделал, чем так жить, лучше умереть».
В США Арсений с интересом знакомится с новыми вехами литературной карьеры Виты Гурко. Которую вряд ли можно назвать успешной.
«Роман «Диссидентка» разочаровал тех, кто его рекламировал, не жалея ни усилий, ни денег. Ждали чего-то особенного, а напечатали ряд шитых белыми нитками антисоветских анекдотов. Правда, кое-кому в «Диссидентке» досталось. И вам тоже, – бросил мимолётный взгляд на Арсения Алексей Васильевич».
Арсений и сам прочитает книгу с хвастливым авансом: «Этот роман – исповедь моей души!». Прочитает про варвара-мужа, который не отпускал сына в Америку и прочую ложь.
«Последнюю страницу перевернул с таким чувством, будто порылся в грязном белье, прежде чем бросить его в стиральную машину. Мало того, что роман был, собственно, ни о чём, он ещё и написан был на графоманском уровне».
Снова следуют сравнения с тем, что потеряла Вита в СССР, и снова не находится логических объяснений произошедшему. Внутренняя ненависть, выплеснутая наружу, не только не очистила душу, но и затопила всё окружающее пространство.
«По объёму – всего шесть листов – это, собственно, не роман, а повесть. Но в английской литературе всё, что больше новеллы, называется романом, и потому такое обозначение жанра словно бы оправдано. Тираж пять тысяч. А как Вита возмущалась, когда её книги издавали тиражом в тридцать тысяч. «Боятся правды в моих произведениях!» – говорила она».
Теперь куражиться было не перед кем. Ненависть, такая эффектная в атмосфере сопричастности и общественной солидарности, в атмосфере равнодушия становилась буквально смертельной. Она душила и корёжила.
В довершение общей картины Марчук снял порнографический фильм и сам сыграл в нём главную роль. Духовная проституция неотделима от проституции телесной.
Судорожно, отчаянно Вита пишет в США дневниковые заметки, но иллюзий уже нет. Будущего нет. Даже попытка самоубийства остаётся лишь попыткой. Войдя однажды в чужую колею, Вита не может из неё выйти.
Сломанные мечты и большая боль – вот и всё, что получила Вита, пойдя на поводу у демонов своей внутренней ненависти. Она уже не восторгается, признаваясь открыто: «Никогда, никогда не думала, что моя самая большая радость станет самой страшной раной моей души…».
Арсению она передаёт письмо, где «Диссидентка» величается написанной «в состоянии какого-то сумасшествия» и прикладываются «листки бумаги, вырезанные из блокнота, исписанные мелким, точно бисерным почерком. «Так пишут заключённые, передавая письма тайно из камеры на волю», – подумал Арсений».
И если оставались ещё какие-то вопросы, то американские заметки Виты окончательно всё проясняют. Не на уровне политических агиток, не громыхая идеологиями, но, прежде всего, затрагивая глубинное существо каждого человека.
В этих заметках Канивец реально обозначил духовную разрушительную роль диссидентства, её античеловеческую, демоническую основу, её тотальный характер, когда хаос начинается уже с уровня одежды.
«Я одеваю, оказывается, не только тело, но и душу», – пишет Вита. Даже перемена внешнего вида влияет на то, каким человек становится внутри.
И речь тут идёт не о простой «ностальгии», не о том, что так пытался упростить для западного обывателя Тарковский, переводя разговор в плоскость привычек и бытовой памяти. Нет, речь именно о духовном падении, о потере не столько индивидуальности, сколько самой человеческой идентификации: «Чувствую: чтоб полностью слиться с этим новым миром, где я оказалась, надо изменить душу».
«Помню, если дома мне что-то не нравилось, я страшно (часто преувеличенно!) возмущалась, добивалась, чтоб сделали то, что мне полагалось по закону. Тут я ни на что не имею права, никакой закон меня не защитит. Я всё должна просить, как нищенка, что стоит возле церкви, где венчаются богатые и счастливые. Я могу только купить что-нибудь, если есть деньги…».
У Виты пока ещё есть деньги. Марчук не окончательно разорил её. Но очевидно, что само упоминание о деньгах появляется не с целью их абсолютизации, а чтобы лучше объяснить ту пропасть, куда попадает человек, до того момента вовсе о деньгах не думающий, который три года не работал в газете и не имел от этого никаких неудобств.
Память, по большому счёту, понимает Вита, это – не тоска, не грусть по чему-то утраченному, это и есть сам человек. Попытка же измениться фактически является попыткой умереть, перестать быть тем, кем ты являешься.
«Я думала, что начну абсолютно новую жизнь. Но забыла, что есть память, есть прошлое, от которого человеку некуда деваться, как от своей тени; есть корни, без которых человек не может существовать так же, как и дерево. Тут я это не только вспомнила, но и ощутила всем естеством своим и с ужасом поняла: абсолютно новый мир начинается только с колыбели…».
Именно в таких категориях теперь мыслит Вита. Она уже не смешивает вечное и частное. Она уже не смеётся над понятиями «предательства» и «измены». «…я тогда не понимала, что, изменяя Родине, я изменяю самой себе, будучи частичкой, клеткой великой матери моей. Тут я это поняла. Но поняла и другое: измену самой себе никто не простит, кроме смерти».
Владимир Канивец своим романом проводит масштабный и неполитизированный анализ диссидентства, обозначает его причины и следствия. Показывает, чем грозит государству, обществу и отдельному человеку забвение своего человеческого начала, забвение того лучшего, что имеет человеческий род. Через конкретную судьбу Виты Гурко демонстрируя по пунктам, как всё это больно и страшно происходит.
Есть ли смысл в реанимации давней книги? Не ушли ли те советские реалии вместе с породившим их временем? Думается, с дальнейшим забвением советского опыта строительства социального государства актуальность романа только возрастает.
Поскольку государства приходят и уходят, а люди во все века практически одинаковы. Иначе говоря, дело не в самом слове «диссидент», дело в отношении некоего индивида к базовому социальному общежитию: признаёшь ли ты право других людей на их свободу или же готов личную свободу поставить чуть выше, призывая на голову несогласных с тобой беды и проклятия?
Готов ли ты к признанию базовых семейных и человеческих ценностей в качестве констант, неких абсолютов или же в который раз попытаешься начаться «новую жизнь» с чистого смертного листа, о котором так убедительно предупреждал Канивец?
Значимо ли для тебя твоё окружение и твоё общество или ты воспринимаешь их только как временное убежище, чтобы накопить сил, выкричаться на Болотной площади, опериться и улететь подальше?
Вопросов не политического, а, прежде всего, психологического характера роман Канивца поднимает множество. Являясь в своём роде единственным и уникальным опытом.
Показывая, что принципиально – не врага системы, но невольного врага, который сам этого не хотел. Раскрывая духовную анатомию предательства в её чистом виде, без побочных линий денег или идейного противостояния.
Сила романа Канивца как раз в том и состоит, что явление диссидентства показано в аргументации не полицейской, но с апелляцией к семейным и общественным ценностям. Вначале уступка своей совести, а уже потом рушится семья, теряется связь с сыном и Родиной. Именно в такой последовательности.
«Крах диссидентки» вряд ли достоин нынешнего высокомерного отношения к нему. Это явно не официоз. Это не бездумный заказ КПСС и КГБ. Это просто роман, которому не повезло. Который появился, когда его не готовы были прочитать. Что, впрочем, никогда не поздно исправить.
22-23 января 2015 г.