Александр БАЛТИН. ЗОЛОТЫЕ НИТИ МУДРОСТИ. К 115-ой годовщине смерти Антона Павловича Чехова

 

 Александр БАЛТИН

 ЗОЛОТЫЕ НИТИ МУДРОСТИ

 К 115-ой годовщине смерти Антона Павловича Чехова

 

 Слово русской прозы, взорвавшись фейерверком фантасмагорических образов и разноцветной глубиной человеческих бездн в творениях Гоголя, зазвучало тяжелостопным психологизмом и глобальностью у Льва Толстого, взъярённым вихрем турбулентности бытия взметнулось в книгах Достоевского, и просияло тончайшими золотыми нитями мудрости и всепонимания в рассказах, повестях и пьесах Чехова.

 Шкала тонкости не разработана даже и в современной психологии, думается, учитывая зыбкость оного качества, и не может быть разработана, однако в чеховских шедеврах именно тонкость проявлена выше и чётче, чем у других русских гениев.

 Нет таких оттенков родного пейзажа, и, тем паче, человеческого мирочувствования, что не высветились бы в прозе Чехова.

 Весь срез тогдашнего российского общества – с характерными особенностями, свойственными исследуемым представителям человеческой плазмы, – панорамой дан в слове, тонком и мудром.

 Порою кажется, что зрелые рассказы собраны из золотых нитей – и ощущение сияния, исходящего хоть от «Дамы с собачкой», хоть от «Архиерея», становится буквально физическим.

 Чиновничество, дети, пьющие неудачники, священство, доморощенные философы, прекрасные женщины – бесконечные ряды людей, нравов, темпераментов, организующие русский космос…

 Кристалл сострадания – драгоценность, присущая русской классике вообще, но у Чехова он играет опять же гранями такой утончённости, что заплакать, дочитав, к примеру, «Дом с мезонином» куда логичнее, чем спокойно отложить книгу в сторону.

 Жалко всех – и Анну Сергеевну фон Дидериц, и Мисюсь, и художника, вынужденного жить воспоминанием о ней; жалко всех – архиерея, Егорушку, везомого в неизвестный мир, Душечку: ибо равнодушие сердца есть такой же порок, как желание жить эгоизмом – характерная черта уже нашего времени.

 Стилистическое совершенство Чехова, выплавлявшееся годами, в зрелой прозе, в пьесах, в «Острове Сахалин» кажется предельной возможностью русского языка: лучше писать просто невозможно; более изощрённо, как Набоков, к примеру, – вполне, но лучше – нет.

 И едва ли в каком-либо другом произведении большой литературы так остро почувствован новый, ХХ век, как в «Вишнёвом саде», где век предыдущий осторожно закрывает за собой двери, унося тени формально живых, но по сути мёртвых людей…

 Чехов нов и сегодня: мы, приглядевшись, увидим многих, если не большинство его персонажей, среди нас; и даже не самые знаменитые его рассказы («Супруга» или «Бабье царство») продолжают поражать такой психологической точностью, что захватывает дух.

 Чехов глобален.

 Чехов мудр и спокоен.

 Чехов смотрит на нас из безвестных далей, ожидая, чтобы стали мы лучше, наконец, и по-прежнему умели сострадать.