Максим ЕРШОВ. РУССКИЙ ХОД ВИКТОРА ПЕТРОВА. Письмо по случаю выхода в свет книги «Твердь»

 

Максим ЕРШОВ

РУССКИЙ ХОД ВИКТОРА ПЕТРОВА

Письмо по случаю выхода в свет книги «Твердь»

 

Нам, отстранённым в пространствах, а может, и временах нашей великой страны, редко приходится встречаться, чтобы не спеша поговорить о том, что во многом стало уже судьбой, о русской поэзии. Да и встречи – они, как всегда, молчат о самом главном: наши теперешние официальные встречи и даже покидающие поле официальности развязки их – никогда не поспевают за сутью, каждый раз оставляя нас в надеждах на разговор, которому, кажется, так и не суждено сбыться… А время отказывается стоять под парами. Вот уже вышла твоя «Твердь» и ждать иного повода – неприлично. Поэтому – здравствуй, Виктор! Вот тебе мой эпистолярный привет.

Написав «эпистолярный», сразу подумал, что сегодня всё больше слов понемногу оседают в гербариях анахронизма. Вот и слово «поэзия», отступая в невозвратную тень – оборачивается и задумчиво смотрит на само слово «Россия». Слишком они обе взаимосвязаны, Виктор; твоя книга – новое тому подтверждение. Ты верно сказал, что «Уступает сила силе – / Русский ход. Завсегда в моей России / Прав народ. // Нету – каркают – народа. / Есть народ! Высока его свобода / От «свобод». Здесь выражен момент, дальше которого отступать нельзя – и зная это, ты ставишь восклицательный знак. Вбиваешь дополнительный гвоздь в покачнувшуюся церковь. И тем не менее, явилась необходимость доказывать очевидное, значит, некая проблема даёт себя знать всё отчётливее. Я говорю это к тому, что в связке «Россия – поэзия» есть третье звено. Я говорю это к тому, что, по прочтении «Тверди», мне стало ясно: мы принадлежим уже по рождению и продолжаем принадлежать в своей жизни к этому самому нашему русскому народу. Да, мы, пожалуй, могли бы:

…Замёрзнуть и воскреснуть на снегу.

А после встать и превратиться в даль,

Что объясняет русскую печаль.

 

Если это есть – а такая поэтическая реальность русского духа существует – то никуда не деться от оценки «дали», в которой, если честно, мы давно уже слышим набат. Несомненно, что «даль» отвергла нас – такими, какими собственно исторически и создала: мы уже не соответствуем ей своими верой, бескомпромиссностью, памятью. Забвение поэзии, особенно такой, как понимаем её мы, есть знак политического отвержения российской Традиции, что бы при этом не произносилось в речах. Слова «поэзия» и «народ» (а не «народы») давно плетутся в хвосте современной российской истории, в пыли чужого дискурса, всё более и более отставая на сбитых босых ногах. Это означает, что мы давно утратили ту субстанцию, то солнце, которое было Россией. Плач и молитва русских поэтов из народа по сему поводу раздаётся в нашей литературе, пожалуй, с Шукшина, если не с Есенина. О последних же трёх десятилетиях я уже не говорю. Это с утробной горечью осознанная утрата, происходящая и на твоих глазах, действительно похожа на разлуку – которая «срывает стоп-краны». Разлучение народа – и поэта – с собой это крушение, которого, уже не надеясь на лучшее, всё равно взыскует душа. Чего там – ведь ты назвал главное:

Родиной звать не могу

Лобное место для неба.

 

Когда ты сказал так, Николай Зиновьев прищурил глаза, пытаясь увидеть, кто это нарушает его монополию на гранитный стиль.

Более десятилетия назад в статье «Русь уходящая» я сказал основное из того на эту тему, что мог бы повторить сегодня в более жёсткой форме. Даже Крым и Донбасс пока ещё не подняли неба над Россией, поэтому всё так же злободневны стихи Анищенко, о которых, в том числе, идёт речь в той давней статье. Что до меня, то я смотрю на проблему размывания русской идентичности, скажем так, с иного расстояния. Анищенко шёл по пути модерна, и ему удалось сказать очень многое. Думаю, он ещё не весь и не до конца понят. Не знаю, сознательно (скорее, да) или конъюнктурно, но он зафиксировал тот момент, что «к прежнему возврата больше нет». В его глазах – не удивляйся раньше времени, Виктор! – блеснуло отражение постмодернистского будущего. Не литературного, а политического.

И это одно из следствий того, что устаревают даже не ценности (они действительно меняются в мнении массы), а теряют значение ценные категории, такие как истина, Родина, личность… А значит, и категория этих категорий, субстанция-ноумен: Бог. Если бы я сейчас принялся рассуждать на эту тему, то мне пришлось бы долго ходить по кругам кое-как самой себя несущей фразы. Будем проще, Церковь называет время апостасийным, то есть меняющим устои в направлении создания возможности новой истории, возможно, заключительной. Ты и сам по-кузнецовски констатируешь:

Сгнил порог – не взойти на него,

Развалились трухлявые плахи.

Сгинь, змея не от мира сего!

Упокоился мир сей во прахе.

 

И эти стихи – попытка ответить на главный вопрос времени, ответа, которого не может дать никто – и никто его не знает. Ошибка почти всякого российского, русского патриота в том, что он надеется отыскать этот ответ на вопрос: будет будущее или уже нет? – в Кремле. Но русская история перестала принадлежать себе почти сразу, как «появилась», т.е. стала актуальным политическим бытием на этой планете. «Осевым» стало правление Грозного, оттого и он, при всех его минусах, остался знаковой фигурой конца Средневековья. Уже в нём обозначился непреодолимый мировоззренческий конфликт двух половин Европы, уже для него внешняя политика превратилась в императив внутренний. Я хочу этим сказать, что происходящее в России и сейчас по большей части зависит не от самой России. Ельцинская «перезагрузка» вышвырнула нас из глобального исторического бытия. Путинская «реакция» – с очень слабых позиций – была бы невозможна без нашего «приспособленчества». В истории участвуют, строго говоря, не народы, а государства как их организованные формы. Поэтому напрямую «православный люд», хоть «право слово», хоть не право, – «выйти» на позицию действия не может. «Ледоход» текущих событий – и это отличная метафора – направляет не «люд», и даже не власть – а весь ход истории, «рок событий», который и ломает лёд. Россия сегодня это некто в камуфляже, действительное задание которого неизвестно. Гадать трудно, но выправка этого некто намекает на неплохую форму и зоркий взгляд. Это само по себе даёт некоторые основания национальном оптимизму. Исторический взгляд субъекта по имени РФ зорко направлен к рубежу 1 января 2020 года, когда должны замкнуться новые европейские трубопроводы. Возможно, после этого субъект позволит себе утереть пот и расстегнуть ворот: и мы увидим какого же цвета полоски на его тельняшке… Я предполагаю, что цветов этих несколько.

Женщина – и ты, Виктор, многажды пишешь об этом с возмущением прямого честного человека – хитрит, поскольку она слабее мужчины. «Приставкой» она стремится стать (нередко) по той же причине. Ну а в политике? Слабейший мимикрирует, пытается на своём более сложном уровне повторить маневр хамелеона. Смотри: объём экономики России уступает американскому минимум в восемь раз. Экономически мы даже меньше Испании. Политическая же роль, способность к которой Россия вынуждена демонстрировать, превышает наши реальные возможности вдвое-втрое. Это значит, что мы зависимы от множества внешних сил. И эти силы таким образом имеют возможность вмешиваться в политику на «второстепенных» фронтах, главным из которых является культура и образование. Как не согласиться с тобой, поэт, если ты – заглядывая в будущее и оценивая мрачные духовные перспективы – таким видишь положение дел именно в этой сфере:

Вторая Великая… Где же наше Отечество, где?

Отцы поднимаются – в марше идут гробовом,

Славянка помашет и слёз не сотрёт рукавом…

Назад не смотри – мы останемся на убитой звезде.

О, Господи, силы нам дай остаться, кем были вчера.

 

Это из стихотворения «Армагеддон», и правда эсхатологические ожидания в русской поэзии сильны, ибо очевидно, что Россия перестаёт быть – не в военном даже марше, а в душе нового поколения – сама собой. Это действительно страшно, не знаешь, на что опереться, все национальные ценности теряют смысл. Но – ведь марш-то, как последнее, что осталось, звучит на Красной площади?

Но в то же время нельзя не обратить внимание на оптимизм, который сохраняет наша Церковь. Надо сказать, что Церковь не утрачивала его и во времена монгольские, я даже думаю, что она, греческая церковь, вступила в борьбу с Ордой – и именно она обеспечила в этой борьбе победу, казалось, невозможную. Я ничего не могу утверждать, но кажется, что и сейчас – внутри Кремля – Церковь знает, что ей делать, и именно по этой причине подвергается нападкам.

Да, ничего нельзя утверждать, Виктор. Наши успехи вооружения скорее настораживают, чем только радуют: мы ли это? Или Россия – лишь пусковая установка для этого оружия и, следовательно, мишень для ответного удара? Удара, о котором многие силы в мире мечтают довольно давно… Но если всё-таки Путин вынужденно лавирует на всех фронтах так же, как на донецком, если Церковь всё-таки не стала убежищем корпоративных интересов, а ведёт борьбу на паркете главных кабинетов страны, то… То выдерживает ли свою роль русская поэзия, которой только и остаётся, что ждать, надеяться и – развиваться? Возможно – и скорее всего –  если у России есть будущее, то оно по необходимости современно. Наша Империя падала два раза в одно столетие более всего от того, что отстала от времени. Это не было единственной, но было определяющей причиной. Не сделать из этого выводов нельзя. Да, мы во многом остаёмся консервативной крепостью. Но этой крепости надо устоять в эпоху постмодерна в политике и экономике. Я не хочу сказать, что русская поэзия должна стать поэзией постмодернистской: глобализм выдыхается и пик постмодернизма в искусстве есть вчерашний день. Сегодня современность означает гибкость (без подлости), качество, интеллект – и по совокупности всего пропагандистскую привлекательность. Чтобы быть русской поэзией сегодня, русская поэзия должна быть… потрясающей, чёрт возьми! Тому есть два препятствия. Первое – это нищенство современного русского поэта, на которое он до последнего времени обречён политически. Второе – это очень малое поле совместимости между формально-содержательным совершенством на высоте (в стратосфере) момента и возможностью оставаться в достаточной мере понятным и близким «языку» – т. е. своему народу: носителю языка с образованием ниже среднего, которое сегодня именуют высшим. Почти никому не удается преодолеть эти два препятствия и остаться в живых. То есть мы с тобой видим, что поэт сегодня должен оказаться не достойным эпохи, чего было достаточно для Бодлера или Блока, Кузнецова и Бродского, – а оказаться выше неё. Кстати сказать, Кузнецов и Бродский – каждый по-своему, но обозначили собой тенденцию, о которой я говорю. Бродский имеет в крови железо интеллектуализма, филологизма как его формы и – иронию. Кузнецов, на мой взгляд, первый русский постмодернист. Оба отразили время. Оба оказывают влияние на последователей. Оба умели потрясать. Но Бродский расклеивал листки со стихами в метро в Америке – чтоб встретить читателя, а Кузнецов, скажем прямо, упёрся в некий идеологический схематизм, стал если ещё и понятен, то уже чужд для сердца. И… в общем, я не буду удивлён, если эти двое так и останутся последними, кто оцарапал «стекло» мира. Даже если мы напишем не хуже – «стекло» это сегодня отвердело, как мёртвый хрусталь. А написать «лучше» – кажется, этого не вынесет сам язык.

Как видишь, Виктор, вопросы сегодня стоят очень серьёзно. Не стану дальше утомляться и утомлять этими общими рассуждениями. Остановимся, констатировав максимум того, что мы, скажем так, должны делать. Получается, что мы должны сохранять «знамя» (использую твой образ) – поруганное в чьих-то глазах или может быть конкретных планах, питаясь всего лишь надеждой, что ещё настанет день и найдётся ветер, способный его развернуть. На мой взгляд, именно этим небезуспешно занимается сегодня Сергей Арутюнов. А дело трудное. Не помню, это он сказал, что делать в эту эпоху поэзию – означает дышать под водой? Точное определение, которое заодно объясняет, почему так сложно предохранить это дыхание от хрипа. Поэзия Арутюнова чем-то похожа на кольчугу. Героическая, она блестяща, но тяжела. Тем не менее – и это ясно как день – Арутюнов существует, он существен.

А вот что я могу и должен написать тебе о «Тверди»? Я в ситуации витязя на распутье: у меня нет лёгкого пути, не связанного с потерей. Я не первый в этой ситуации, и обычно у нас принято вообще уклоняться от такого «пути в чужое сердце». Имею ли я право на такое уклонение? Слышу, ты подтверждаешь, что нет, не имею. Но при этом у тебя, друг, сжаты губы. Однако прямой своей душой, знаю, и ты не хочешь, чтобы я прибегал к тактической лжи.

Как у всякого нормального поэта, твои стихи, Виктор, принадлежат определённому кругу тем. Это стихи о России, об эпохе, о любви, о судьбе. Темы эти перекликаются, что не может и не должно быть иначе – поэзия без тематических перекличек скорее мертва, чем наоборот.

Родина моя бредёт в бреду,

И бредёт по свету босиком.

Хочет ветер отвести беду,

Катит листьев залежалый ком.

…Гложет перемен переполох,

И меняет Родина печать:

Между строк записываю вздох –

Ты одна сумеешь прочитать.

 

Являясь продуктом двадцать первого века (жаль, что под стихотворениями нет дат), стихи твои укоренены в целый двадцатый век русской поэзии. В своём романтизме человека ты отсылаешь нас к Гумилёву, даже к Цветаевой (что неслучайно). Ты проникновенно пишешь о советской-постсоветской несчастной российской традиции тюремных стен, которые власть в своё время использовала как второй полюс тяжёлого бытия, чтобы этим выгодно оттенить первый полюс, а теперь и вовсе – использует как перегородку от собственных проблем. У тебя есть своя, Виктора Петрова, тема любви: правдивая внутренне, реалистическая внешне, необходимо психологичная – она мне представляется наиболее ценной, ибо лучше всего характеризует душу поэта. В этом смысле меня больше всего поразили стихотворения «Зверюга», «Бабочка сердца», «Ножевой след», «Шотландская скала», «Плато», «Дотла» и другие. Это вообще длинная – возможно, длиной в жизнь – история поиска героем объекта для приложения, проявления, высвечивания из души лучших накопленных в ней сил. Герой в любви и страсти порывист, но честен – и перед собой, и перед женщиной, которая расцвела в его душе – цветом и белым, и, случается, ядовитым.

Я видел сон, и в этом сне

Ты шла – порочная – ко мне.

Знакомый взгляд, знакомый жест...

Но где же твой нательный крест?

 

Мы можем судить по твоей книге, что опыт твоего сердца – самый что ни есть неподдельный. Вот восемь строк из «Приюта»:

Когда затравленно посмотришь мне вослед,

Предвидя пытку от невыносимых бед,

А я тебе ничем не захочу помочь,

Уйду, бесстыжий, в разгулявшуюся ночь.

 

И ты свернёшься на казённой простыне

И станешь думать об ушедшем, обо мне...

И я почувствую тебя как никогда,

И устыжусь, хотя не ведаю стыда.

 

Виктор! Это хорошие стихи. Но каким образом ты совмещаешь понимание техники – о чём говорит вторая из приведённых строф, с её анафорой, отмечающей каждый шаг, удаляющий прочь от приюта героя – и небрежность, явленную в первом четверостишии? И ещё: это, может быть, уникальное по содержательным характеристикам стихотворение, как мне кажется, не имеет начала! Стих «Досталось бедную тебя везти в приют» – недостаточен. Что значит «досталось»? В каком смысле «бедную»? Почему в «приют», а не в клинику? Не хватает, полагаю, двух строф начала…

Кроме названных стихотворений нельзя не отметить «Гадюку» и «Тень». А вот «Поруганное знамя» – это один из твоих ордеров на место в русской поэзии. Пишем:

Стремись туда – живой ли, мёртвый –

                                           пеше, лётом, вплавь...

Поруганное знамя подними,

И поцелуями от поругания избавь,

И с ним опять стремись. Туда, к семи...

 

Урочный час влечёт квадратом чёрного окна.

Так будет свет?! Гадаешь – нечет? чёт?

Но выше знамя! Кто она? Она и есть она.

И мечется дворами чёрный чёрт

 

Кружения ночного вместо верного пути,

А тут ещё патрульный воронок

Невесть откуда взялся... Будь неладен! Как уйти?!

На всякий случай стань за водосток.

 

Сольются ваши тени – знамени и тень твоя,

И вы уже единое одно,

И возноситься не вдвоём ли, тайну затая,

И древком доставать её окно?

 

Услышит стук. Подумает, что дождь иль птичий клюв...

Но ты стучи, как вызывай – никто.

И небо разрывает крик немой: «Тебя люблю!».

И знаменем покроют, если что...

 

Это тот момент поэтического воплощения, когда присущая автору вообще интонация своей мучительностью совпала с объективной «общей» экзистенцией любовного волнения, даже шторма – состояния, о котором мечтает зрелость, от которого может задохнуться юность. Кроме того, Виктор, здесь счастливо удалось избежать присущей тебе русской стилистической хромоты, или скажем аритмии. Но «аритмия» в данном случае понятие узкое: перебой, который есть родимое пятно твоего стиха, может быть как раз средством формы, а не бесформенность – как это случилось не только в «Поруганном знамени», но и в ряде других стихотворений. Но перебой ритма, который стал привычкой – становится проблемой. Русская стилистическая хромота (в какой-то степени присущая всем нам – православным людям, в душе не признающим «чистых» форм) впервые ударила мне в глаза в стихах Константина Рассадина. Потом, если вспоминать самые явные примеры, – у Дианы Кан. Повторюсь: я не считаю это только проблемой автора. Сказать прямо, это действительно родинка: неизбежное следствие прихода прямодушных представителей народа в элитарную, интеллигентскую сферу. Я не говорю об отсутствии вкуса, я намекаю, что чувство меры (вечный недостаток русского человека) надо развивать. Мебель не делают из неструганых досок, если поэзия – не постоялый двор. Рафинированные «новомировские» интеллигенты, наверняка, как Ахматова, морщат носы от стихов Есенина. Но то, о чём я говорю, Есенин понимал. Он, во-первых, позволил себе неопрятность в некоторых строчках, во-вторых, писал век назад. Есенин есть пример подхода, вариант философии поэзии. Но надо помнить о балансе между «новомировским» шамкающим интеллектуализмом и аутентичной сосновой неструганой доской. Подумай сам! Главное, что нам поставят в вину, – нашу стилистическую вторичность. Они никогда не тронут Гумилева, хоть и расстреляли его. Но любую слабость нашу отметят улюлюканьем. Хуже того – выпятят её и приведут в пример национального бесталанья и бестолочи. Выходит, Виктор, простота в этом деле хуже воровства.

«Твердь» подразумевает то, что не может покачнуться. Но если кладёшь стену из неотёсанного камня, нужен хороший раствор в нужном количестве. В стихах «Враг», «Богатяновка», «Поезд» – и других – раствора мысли и страсти хватило, произведения эти осуществились. К моему огорчению, есть в книге и стихотворения, «кладка» которых имеет щели… Мне больно заводить речь о поспешившем каменщике. Но ты пригласил меня осмотреть выстроенную тобой твердь. И я думаю, что моя ложь тебе не нужна.

 «Твердь» искуплена большим содержанием, серьёзным раздумьем о глубинах русской истории, о её текущем моменте: «Куда поехали, хорошие, / Куда же завела стезя? / И вслед смеётся наше прошлое – / Вперёд бы ехать, да нельзя! / Неужто все пути разобраны / И нами правит лиходей? / Трамвай, однако, наш особенный: / Полно людей, полно идей…». Это из стихотворения «Трамвай»… Ещё назову «Ни крика, ни плача, ни стона, ни звука…», «Неправота», «Вещий сон» (с сильной, сильной серединой!), «Отступ»... Я отмечал тему судьбы, она так же – и продумана, и прогрета «горном» поэтова сердца. «Срок» – стихотворение большое само по себе и вне всего остального. Оно не маленькое и по размеру. Поэтому, процитируем здесь вот это:

Ни крика, ни плача, ни стона, ни звука,

А их продолжение – тишь, немота.

И даже не воет соседская сука,

Чьих малых детей побросали с моста.

Змеится текучее пламя позёмки,

И сбитая птица летит в буерак.

Душа пропадает, не выдержав ломки:

Я думал – сиянье, а это был мрак.

Последний стакан хлобыстну без остатка

За то, чтобы не окочурился свет!

Длиннее раздумья кирпичная кладка –

Запретная зона: кого только нет...

Я тоже там был, хотя всё-таки не был.

Я знаю такое, что лучше не знать.

И хляби разверзлись, и падало небо,

И время приспело, мой друг, умирать.

Куда ни посмотришь – глаза б не глядели:

Слезится до рези фонарь на ветру.

Дойду к неуступчивой той цитадели

И там на сей раз, может быть, не совру.

А что остаётся, когда не осталось

Уже ничего, что хотел и просил…

Откуда теперь на груди моей впалость,

Где билось и выбилось сердце из сил?

 

Для меня ясно, что эти строки входят в золотой фонд современного русского слова. Но и всё-таки – как бишь говорит издательство «Юность»? – в твоих стихах столкнулись непримиримости бытия?

Виктор, читая «Твердь», я вспоминал не только краткое это резюме, но Достоевского. Действительно! Широк русский человек Виктор Петров. От Раскола да в либеральную родину, из огня да в полымя, от строчки пророческой – до строчки бессильной… С севера на юг и обратно. Даже любопытно, откуда ты, явный москаль, взялся на знойном берегу Азова? Да ведь всё оттуда же – из нашей истории, из нашей культуры, которую… Которую мы усвоили, но – теперь должны шлифовать и двигать! Кажется, стены теперь строят из хорошо обожжённого кирпича, а в раствор добавляют чайную ложечку иронии: двадцатый век научил, что идея на всём скаку обязательно топчет одинокие цветы. Идее необходимы поводья: мир всё-таки сложнее, чем левое и правое, красное и белое… Впрочем, всё, что я хотел тебе сказать, это то, что на достигнутой нами высоте творчества пропорционально повышаются и требования. Время Семичева прошло. Нет никакого смысла разрывать плохие гармони. Эпоха требует точности, а не громкости.

Тебе, коллега и друг, часто удаётся хорошо начать. Реже – достойно завершить творческую дистанцию стихотворения. Не однажды я фиксировал неоправданно затянутые концовки, как, например, в «Ледяном цветке» – отличном по замыслу, но длящимся, длящимся, будто его было трудно окончить.

В общем, русская диалектика, выраженная через свою поэзию, имеет размах крыла настоящей мельницы, которая подхватывая время как ветер, вращает нелёгкий жернов твоего неравнодушия. Но крупноват помол, вот в чём, как мне показалось, дело. А эпоха давно не кушает чёрного хлеба…

Я начал с постмодернизма мирового бытия. С того, что нельзя сегодня построить Россию в отдельно взятой стране. Грозный разгромил Новгород Великий потому, что внешнее давление требовало укрепления внутренней структуры. Этим же путём в похожих условиях шёл Сталин. В свою очередь раскол стал неизбежностью выхода России на Запад через Украину. Пётр Великий разбил окно в Европу вместе с узлом цивилизационных противоречий, он ломал Русь через колено. Николай Первый всю жизнь оборонял – удерживал свою «консервативную крепость». По итогам – безуспешно… Россия боролась за себя столетия, но результат – вот он:

Ну а дым – всё чернее, чернее,

Развевает, как искры, шитво:

Я на родине, только не с нею.

Как мне жить, если всюду мертво!

 

Но если есть в истории какая-то мистика, то можно думать, что в России вновь что-то вызревает. Это – та Россия, которая только и может существовать. Россия постмодерна, в которой старое – во многом – мертво. Однако и в новом она сохранит своеобразие. Наша тема – понять, в чём оно может заключаться, кроме милитаризма и православия. Дело в том, Виктор, что Россия – это альтернативная цивилизация, которая, уступая времени, истории, прогрессу – переформатируясь вновь и вновь – сохраняет потенциал для своего слова. И может быть, восточная Европа в союзе с Азией (Евразийское сообщество) для того и существует, чтобы было кому сказать это слово в подступающем и удушающем вакууме, о котором пишешь ты сам. Не только сирийское и донецкое. Но слово высокой поэзии. Вроде «Клеветникам России».

Приходится вспомнить старый девиз о необходимости быть на высоте задач. Хотя мы понимаем, что эти задачи могут быть повесткой для загробного мира… А в нём не услышишь песен.

Но если подумать о том, что удерживает и социально возвеличивает поэзию, то мы поймём, что это всегда мощь социальной структуры (и культуры), стоящей за её спиной. В каком бы виде не явилась новая российская мощь, она будет иметь в себе местечко для поэта. Думаю, моя надежда может быть выражена только так. Остаётся думать, что надежда есть, надеяться, для того чтобы работать, работать затем, чтобы иметь право на слово. Это своего рода Галлиполи русской поэзии, которое существует, пока сохраняет блеск.

Я думаю, ты понимаешь. Твои стихи «Никола» тому порукой. Но в нашем случае главный герой не «Никола», а всё-таки «Блок».

Виктор, твою книгу я читал на распечатанных без обложки листках, откладывая часть прочитанного влево, часть вправо. Себе я оставил ту стопку, что справа. После строгого и, должно быть, бесчеловечного моего разбора в руках остаётся треть листков книги. Что ж, Виктор, сейчас я пойду в русское поле, возьму белые листки твои, как белые перья лебедя русской поэзии. И, подержав их у груди, взмахну руками: будет порыв ветра твоей романтики, поднятый далёким стуком твоих поездов. Ветер подхватит белую россыпь, и она полетит – в Россию, над ней.

Если ты опубликуешь моё письмо, то пусть те, кто его прочтут, обязательно пожмут руку Виктору Петрову. Потому что они должны будут сказать: «Спасибо, поэт! Твоя муза продолжает жить во всеуслышание!..».

 

Белгород, июнь 2019 г.