Алексей СМОЛЕНЦЕВ. ВЕРУЮ! – ЕМУ ОЧЕНЬ ПОНРАВИЛОСЬ ЭТО СЛОВО. Духовная брань Василия Макаровича Шукшина (к 90-летию со дня рождения)

 

Алексей СМОЛЕНЦЕВ

ВЕРУЮ! – ЕМУ ОЧЕНЬ ПОНРАВИЛОСЬ ЭТО СЛОВО

Духовная брань Василия Макаровича Шукшина (к 90-летию со дня рождения)

 

* * *

Как только принимаюсь работать …

предо мной являются две трудности:

жизнь человека внешняя (поступок, слова, жесты)

и жизнь души человека

(потаенная дума его, боль, надежда)…

Где есть правда, там она и нужна.

Но есть она и в душах наших,

и там она порой недоступна.

В.М. Шукшин

 

Всегда интересно… нет, все-таки не интересно, а – важно! необходимо, жизненно важно… для понимания писателя, смотреть первые его произведения и последние.

Василий Макарович Шукшин. «Двое на телеге» – первое опубликованное в центральной печати произведение – август 1958 года. Двое на телеге. Старик-возница и девушка-фельдшер и дождь проливной… Заезжают на пасеку, там – рай, сказка – сухо, тепло, медово… Но нужны лекарства. Людям нужны лекарства… и надо ехать. И едут вновь. Едут из сказки в жизнь…

И «Чужие» – «последний рассказ Шукшина. Написан в марте 1974 года в больнице… Набросок к рассказу в рабочих тетрадях: «Про великого князя Алексея и дядю Емельяна, бывшего матроса. Богатырь. Лоцман. Не знает куда девать силу».

Шукшин («Чужие», последние строки рассказа): «Хочу растопырить разум, как руки, – обнять две эти фигуры, сблизить их, что ли, чтобы поразмыслить – поразмыслить-то сперва и хотелось, – а не могу. Один упрямо торчит где-то в Париже, другой – на Катуни, с удочкой. Твержу себе, что ведь – дети одного народа, может, хоть злость возьмет, но и злость не берет. Оба они давно в земле – и бездарный генерал-адмирал, и дядя Емельян, бывший матрос… А что, если бы они где-нибудь ТАМ – встретились бы? Ведь ТАМ небось ни эполетов, ни драгоценностей нету. И дворцов тоже, и любовниц, ничего… встретились две русских души. Ведь и ТАМ им не о чем было бы поговорить, вот штука-то. Вот уж чужие так чужие – на веки вечные. Велика матушка-Русь!».

Здесь тоже, ведь, – двое, как и в первом рассказе. Двое. На телеге. Двое на телеге жизни… Только те, старик и девушка, не чужие. А последние двое… Велика матушка-Русь!

Болит во мне, чистой болью болит то, что при таком нашем огромном богатстве – только русскую литературу беру и русскую литературу в советском периоде Истории нашего Отечества – не умеем мы рачительно богатством своим распорядиться.

Шукшин! – Какой дар нашему народу его проза. Проза Шукшина, вся русская литература – это не эстетика, не чтение, не искусство, не художество (хоть, и художество высочайшего уровня – всегда!), но – главное, это – опыт жизни. Вневременный, как таковой, как в Евангелии – опыт жизни человека, любой национальности человека. Русская литература – это опыт жизни человека на Русской Земле. Это же в школах надо учить, в институтах, даже и в технических вузах. И крепко учить, по-настоящему. Не менеджеров выучивать надо – человека надо растить. Народу надо растить свою молодежь. Растить… воспитывать, точнее сказать. Но воспитывать – от питать… как почва, как Земля Русская питает и злак хлебный и человека, вот так и надо вос-питывать молодого человека, жителя Земли Русской.

Только, прочесть надо сначала старшим, понять правильно, может не прочесть, а сердцем и личным жизненным опытом прозу Шукшина пережить. А потом разделить пережитое с молодыми. Не навязывая свое мнение, а приглашая к совместному размышлению, к совместному вос-питанию от русской литературы, и, в том числе, от прозы Василия Макаровича Шукшина.

Попробуем некоторые штрихи в это жизненно-важнейшее дело внести, обозначить.

 

Вот рассказ «Верую!» – камень преткновения. А он и, правда, – камень, только краеугольный, глава угла. А «строители» нынешние, так же как и древние, Камень Этот отвергают.

Вот, Владимир Крупин, первый лауреат Патриаршей премии по литературе: «Рассказ «Верую» в самом деле очень безбожный. Огромный поп пьёт спирт, закусывает барсучьим салом, пляшет, кричит: «Верую в химизацию, электрификацию!» (…) Но, думаю, за великую любовь Шукшина к России, за наши молитвы о его душе, которые постоянны, душа его упокоилась у Престола Царя Небесного. Может, так дерзновенно думать, но был же и при жизни он защищён Божиим Промыслом» (Владимир Крупин, «Чёрная рука»,  «Русский Дом», №7 июль 2014)…

Вот, и официальные лица в стороне не остаются: «…Такой он – мой Шукшин. Написавший нехристианский рассказ «Верую!» и снявший «Калину красную» – быть может, самый христианский фильм советского кинематографа» (Владимир Легойда, Источник: Фома.Ru, 2 декабря 2016г.)…

 

Секрет здесь в том, и Крупин, думаю, понимать это должен, что рассказ «Верую!» необходимо рассматривать в системе художественных ценностей Шукшина, рассматривать в контексте творчества Шукшина и в контексте того советского периода в Истории нашего Отечества. Только контексты увидь, и все на свои места станет, просто и ясно. Практически, даже и подсказывать не надо.

Поэтому сначала о контекстах литературы и жизни самой.

Рассказ «Верую!» во втором томе Шукшинского трехтомника идет сразу же после рассказа «Крепкий мужик». Куда уж, казалось бы, «контекстуальней» (?!). Но нет, не замечает никто контекста.

Попробую показать, как, на мой взгляд и мой жизненный опыт (в т.ч. – опыт духовной брани), обогащенный уже до бесценного и работой и общением с коллегами в краснодарской краевой юношеской библиотеке, надо читать и понимать русскую литературу.

Что ж, читаем, дословно…

«Крепкий мужик»

В третьей бригаде колхоза «Гигант» сдали в эксплуатацию новое складское помещение. Из старого склада – из церкви – вывезли пустую вонючую бочкотару, мешки с цементом, сельповские кули с сахаром-песком, с солью, вороха рогожи, сбрую (коней в бригаде всего пять, а сбруи нашито на добрых полтора десятка; оно бы ничего, запас карман не трет, да мыши окаянные… И дегтярили, и химией обсыпали  сбрую – грызут), метла, грабли, лопаты… И осталась она пустая, церковь, вовсе теперь никому не нужная. Она хоть небольшая, церковка, а оживляла деревню (некогда сельцо), собирала ее вокруг себя, далеко выставляла напоказ.

Бригадир Шурыгин Николай Сергеевич постоял перед ней, подумал… Подошел к стене, поколупал кирпичи подвернувшимся ломиком, закурил и пошел домой.

Встретившись через два дня с председателем колхоза, Шурыгин сказал:

– Церква-то освободилась теперь…

– Ну.

– Чего с ней делать-то?

– Закрой, да пусть стоит. А что?

– Там кирпич добрый, я бы его на свинарник пустил, чем с завода-то возить.

– Это ее разбирать – надо пятерым полмесяца возиться. Там не кладка, а литье. Черт их знает, как они так клали!

– Я ее свалю.

– Как?

– Так. Тремя тракторами зацеплю – слетит как миленькая.

– Попробуй.

В воскресенье Шурыгин стал пробовать. Подогнал три могучих трактора… На разной высоте обвили церковку тремя толстыми тросами, под тросы – на углах и посреди стены – девять бревен…».

(Курсивы здесь и далее – мои. – А.С.)

 

Вот, это Шукшин, «Крепкий мужик». Как читаем, как разумеем написанное.

Судьба Церковки (шукшинское слово – слово народное) – был склад, «вонючая бочкотара» (не Василию ли Аксенову Шукшин привет передал, его столь же «ароматной» «бочкотаре»). «Мыши окаянные», а лексика то церковная, и мыши, получается, благое дело делали, раз грызли сбрую, которая где не подобает хранится. И к «вонючей бочкотаре» еще и деготь в церковке, еще и химия («химию» прошу читателей особо запомнить). Хорошо, что освободили церковь. Обратить внимание и на этот переход: церковь – церковка – церква (Шурыгин). И даже не действующая церковка, даже со складом внутри –  оживляла деревню (некогда сельцо), собирала ее вокруг себя, далеко выставляла напоказ. Опять внимание к лексике: «сельцо» с той же любовью сказано, что и «церковка». И как сказано, здесь художество, мастерство слова – «далеко выставляла напоказ». Важнейшее – деревню собирала вокруг себя, вокруг, то есть была, оставалась – центром жизни. И не просто центром жизни, нет – «собирала вокруг себя». То есть работала постоянно Церковка, даже и со складом внутри, работала Церковка. Кому работала, да – народу работала, народ и собирала вокруг себя.

Из Церкви сделать свинарник. И тут же «черт» появляется в тексте (на самом деле – в жизни шукшинского рассказа), вроде как фраза, как фигура речи, но они (имя – легион, потому что их много) так и появляются поначалу, незаметно, а потом уж и власть берут над всем человеком.

Можно бы считать это – «материализацию черта в тексте», случайностью. Но текст Василия Шукшина такой возможности нам не предоставляет. Мы ведь проскочили, практически, не задумались над символом, точнее не поняли, что сделать – из кирпичей храма свинарник, это не просто святотатство крайнее, нет – это как раз-таки символ. Евангелие говорит о стране Годаринской. И куда идут бесы? – В свиней. Слишком высок Евангельский контекст? – Хорошо, пусть будет контекст русской литературы. Ф.М. Достоевский прямо цитирует часть Евангелия о стране Годаринской в «Бесах», делая, тем самым, часть эту явлением уже не только Евангелия, но и русской литературы. И незачем здесь спорить, читал или нет Шукшин Евангелие и даже Достоевского. Достаточно писать точно и правдиво, контексты будут открываться сами собой. Шукшин пишет точно и правдиво, выходя через художественную правду к Божией правде, она же правда жизни, правда быта и бытия. Именно! – эта мысль: через художественную правду открывается правда жизни, она же – Божия правда о мире и человеке; через правду быта – открывается – правда бытия.

 

Так, вот, простым упоминанием о свинарнике текст Шукшина уже выявляет бесовщину в действиях Шурыгина. А второе прямое упоминание «черт» (прости, Господи!) переводит наши «предположения» из разряда интерпретаций в разряд фактов текста.

Сам принцип «двойного свидетельства» текста о себе самом сформулирован мной в моей кандидатской диссертации по книге Ив. Бунина «Жизнь Арсеньева» (туда и отсылаю любознательного о русской литературе читателя).

Продолжим. 

Надо обратить внимание на «число» – «три». Бригада – третья; согласие на разрушение Церковки получено на третий день («через два дня»); тракторов – три; тросов – три. Еще и эпитетам внимание: трактора – могучие, тросы – толстые; а и как иначе колхоз-то – «Гигант».

Православный Символ Веры – называет все Лица Пресвятой Троицы.

Есть Христос – грядет антихрист.

Есть Пресвятая Троица. Есть в рассказе Шукшина «анти-тройственный» (от лукавого) символ противостояния Ей.

И день гибели Церковки – Воскресение. Главный Православный День. Начало Недели. А чуть иначе – Начало Жизни на ближайшую Неделю. Жизни начало. Не так ли и при начале советской жизни с Церковью поступили…

Вот с таким вниманием – и тщанием даже – надо читать русскую литературу. Бережно читать – тогда и содержание иначе открывается и позиция автора произведения – становится очевидной. И раскрытое таким образом произведение – раскрывает, обозначает въяве художественную систему ценностей автора, – тем самым, само собой начинает работать и в качестве контекста остальных произведений.

Еще страшные прямо, в буквальном смысле – страшные страницы, если сердцем читать, если жизненным человеческим опытом читать, страшные:

«Шурыгин махнул трактористам… Моторы взревели. Тросы стали натягиваться. Толпа негромко, с ужасом вздохнула. Учитель вдруг сорвался с места, забежал с той стороны церкви, куда она должна была упасть, стал под стеной.

– Ответишь за убийство! Идиот…

Тракторы остановились.

– Уйди‑и! – заревел Шурыгин. И на шее у него вспухли толстые жилы.

– Не смей трогать церковь! Не смей!

Шурыгин подбежал к учителю, схватил его в беремя и понес прочь от церкви. Щуплый учитель вырывался как мог, но руки у Шурыгина крепкие.

– Давай! – крикнул он трактористам.

– Становитесь все под стену! – кричал учитель всем. – Становитесь!.. Они не посмеют! Я поеду в область, ему запретят!..

– Давай, какого!.. – заорал Шурыгин трактористам.

Трактористы усунулись в кабины, взялись за рычаги.

– Становитесь под стену! Становитесь все!..

Но все не двигались с места. Всех парализовало неистовство Шурыгина. Все молчали. Ждали.

Тросы натянулись, заскрипели, затрещали, зазвенели… Хрустнуло одно бревно, трос, врезавшись в угол, запел балалаечной струной. Странно, что все это было хорошо слышно – ревели же три трактора, напрягая свои железные силы. Дрогнул верх церкви… Стена, противоположная той, на какую сваливали, вдруг разодралась по всей ширине… Страшная, черная в глубине, рваная щель на белой стене пошла раскрываться. Верх церкви с маковкой поклонился, поклонился и ухнул вниз. Земля вздрогнула, как от снаряда, все заволокло пылью.

Шурыгин отпустил учителя, и тот, ни слова не говоря, пошел прочь от церкви.

Два трактора еще продолжали скрести гусеницами землю. Средний по высоте трос прорезал угол и теперь без толку крошил кирпичи двух стен, все глубже врезаясь в них.

Шурыгин остановил тракторы. Начали по новой заводить тросы.

Народ стал расходиться. Остались самые любопытные и ребятишки».

 

Это не просто текст. Здесь страшно все. Просто страшно. Страшно Евангельским Страхом. Шукшин или осознанно, или ведомый художественной интуицией («инстинктом Истины» по В.Г. Белинскому) пишет Гибель Церковки так, как Евангелие, Новый Завет говорит нам о Распятии Христа. Стена Церковки разодрана как «Завеса» и «народ стал расходиться» и «любопытные» и сама атмосфера, интонация гибели Церковки – Евангельская. Скупо и страшно говорит здесь Шукшин. И еще страшное – люди парализованы неистовством, они не спасают Церковь, не защищают ее…

Сельчане «сдают» свою «Церковку»… предают Ее. Отступают, не встают под стены… Это как контекст всего творчества Шукшина, а тогда чего еще ждать, если вот так вот – отступили, какой еще жизни хотим…

 

Последние строки рассказа. Шурыгин едет в райцентр – «выпить, поговорить». В деревне – все от него отвернулись, Церковь не спасли, но и ему не простили. Прокляли. Последние строки:

«Мотоцикл вырулил из деревни, воткнул в ночь сверкающее лезвие света и помчался по накатанной ровной дороге в сторону райцентра. Шурыгин уважал быструю езду».

Вот и Евангельское Копие – «сверкающее лезвие света».

 

* * *

Итак, если свет, который в тебе,

тьма, то какова же тьма?

Матф.6:23

 

Нет, все-таки в случае Шукшина мы имеем дело не только с высочайше обостренной художественной интуицией. Он сознательно работал в контексте ценностей Нового Завета, Евангелия.

(И это создание рассказа ­– 1969 год, разгар социализма.)

Или, второе предположение. В русской литературе, такова одна из главных ее особенностей, а может, и закон даже, первый закон русской литературы – если писать жизнь, быт точно, правдиво, художественно, достигая через художественную правду отражения, воскрешения правды жизни, то из текста, их художественного текста будет само собой проступать Евангелие, Новый Завет.

Потому что Новый Завет и Библия в целом – это правда быта и бытия. Правда жизни человека.

Всякое подлинно художественное произведение – правдиво. Библия – вне критериев (документ, художество и т.д.). Библия иная и Единственная Книга. Библия – правдива в высшем смысле.

Правда жизни и правда Библии – это одна и та же правда – правда о жизни человека. Но и подлинно художественные произведения достигают отражения правды жизни и тем самым всегда могут «работать», раскрывать содержание, в контексте Библии.

 

И дальше… Но не рассказ «Верую!». Памятую «принцип телеги» подсадим на телегу к Шурыгину второго героя. Подумаем о них, о героях Шукшина.

Рассказ «Мастер»

«Жил-был в селе Чебровка некто Семка Рысь, забулдыга, непревзойденный столяр. Длинный, худой, носатый – совсем не богатырь на вид. Но вот Семка снимает рубаху, остается в одной майке, выгоревшей на солнце… И тогда-то, когда он, поигрывая топориком, весело лается с бригадиром, тогда-то видна вся устрашающая сила и мощь Семки. Она – в руках. Руки у Семки не комкастые, не бугристые, они – ровные от плеча до лапы, словно литые. Красивые руки. Топорик в них – игрушечный. Кажется, не знать таким рукам усталости, и Семка так, для куража, орет:

– Что мы тебе – машины? Тогда иди заведи меня – я заглох. Но сзади подходи осторожней – лягаюсь!

Семка не злой человек. Но ему, как он говорит, «остолбенело все на свете», и он транжирит свои «лошадиные силы» на что угодно – поорать, позубоскалить, нашкодить где-нибудь – милое дело. Временами он крепко пьет. Правда, полтора года в рот не брал, потом заскучал и снова стал поддавать».

 

Обратим внимание, как Шукшин умеет писать своих героев. Несколько абзацев и человек весь перед нами. «Носатый» лишь один штрих портретной характеристики, а уже и лицо героя видится. Руки, «ровные от плеча до лапы», не до ладони, «до лапы». И – красивые. Потому что рабочие руки, руки рабочего человека. И майка, «выгоревшая на солнце», то есть день-деньской выгорающая на рабочем человеке. Сила его – устрашающая и мощь еще. И он – забулдыга? – это первая характеристика. А вторая – непревзойденный столяр. Вот где секрет красоты. Он – мастер своего дела. А настоящее мастерство всегда красиво. И человек – мастер своего дела – всегда красив. Только, может, сразу не заметна красота его человеческая. А вот в работе заметна красота человека всегда и сразу.

Вот ведь что умудряется Шукшин в нескольких абзацах явить – философию красоты человеческой, несводимости этого понятия к внешним признакам. Практически по Николаю Заболоцкому – «Или огонь, мерцающий в сосуде?». «Огонь!» – отвечает Шукшин. Огонь и – без вариантов.

И не злой еще и пьющий от скуки. Вот и – Семка Рысь. Руки у него – «золотые руки!» – «Ты бы мог знаешь как жить!.. Ты бы как сыр в масле катался, если бы не пил-то». Ан нет, не хочет он «как сыр в масле», потому что – «склизко». Вот он: Огонь в сосуде души человеческой. Огню слизь и слякоть – противны, не соприродны. Огонь души – ищет Огня в окружающем мире. И если не находит – «пьет от скуки». А, если находит –

«…он стал приглядываться к церковке, которая стояла в деревне Талице, что в трех верстах от Чебровки. В Талице от двадцати дворов осталось восемь. Церковка была закрыта давно. Каменная, небольшая, она открывалась взору – вдруг, сразу за откосом, который огибала дорога в Талицу… По каким-то соображениям те давние люди не поставили ее на возвышение, как принято, а поставили внизу, под откосом. Еще с детства помнил Семка, что если идешь в Талицу и задумаешься, то на повороте, у косогора, вздрогнешь – внезапно увидишь церковь, белую, легкую среди тяжкой зелени тополей.

В Чебровке тоже была церковь, но явно позднего времени, большая, с высокой колокольней. Она тоже давно была закрыта и дала в стене трещину. Казалось бы – две церкви, одна большая, на возвышении, другая спряталась где-то под косогором – какая должна выиграть, если сравнить? Выигрывала маленькая, под косогором. Она всем брала: и что легкая, и что открывалась глазам внезапно… Чебровскую видно было за пять километров – на то и рассчитывали строители. Талицкую как будто нарочно спрятали от праздного взора, и только тому, кто шел к ней, она являлась вся, сразу…».

 

Как уважительно сказано – «давние люди». «Церковка», – с какой любовью поименовано. Шукшин – мастер прозы, мастер русского слова, подлинный художник. К сожалению, не задумываемся об этом, все на смыслах сосредоточены. А вот это – «белая, легкая среди тяжкой зелени». Художество высшей пробы – эта «тяжкая» зелень и легкая Церковка, сквозь нее летящая. Легкая и внезапная, – какое художество дивное и в самой Церковке и в прозе о Ней повествующей!

И еще – не-случайность, что ли явления именно этой Церковки в жизни человека – «и только тому, кто шел к ней, она являлась вся, сразу». – «Только тому, кто шел к ней».

Вот так, честной жизнью своей, отрицанием жизненной «склизкости», огнем души, мастерством своего дела, а значит и любовью к своему делу, – дошел и Семка Рысь до Церковки этой. Знал Церковку с детства, а открылась она ему, пока он по-человечески вровень ей не стал, не совсем вровень, но достоин стал – увидеть Ее, Она и открылась.

«И стоит в зелени белая красавица – столько лет стоит! – молчит. Много-много раз видела она, как восходит и заходит солнце, полоскали ее дожди, заносили снега… Но вот – стоит. Кому на радость? Давно уж истлели в земле строители ее, давно распалась в прах та умная голова, что задумала ее такой, и сердце, которое волновалось и радовалось, давно есть земля, горсть земли. О чем же думал тот неведомый мастер, оставляя после себя эту светлую каменную сказку? Бога ли он величил или себя хотел показать? Но кто хочет себя показать, тот не забирается далеко, тот норовит поближе к большим дорогам или вовсе на людную городскую площадь – там заметят. Этого заботило что-то другое – красота, что ли? Как песню спел человек, и спел хорошо. И ушел. Зачем надо было? Он сам не знал. Так просила душа. Милый, дорогой человек!.. Не знаешь, что и сказать тебе – туда, в твою черную жуткую тьму небытия – не услышишь. Да и что тут скажешь? Ну, хорошо, красиво, волнует, радует… Разве в этом дело? Он и сам радовался, и волновался, и понимал, что красиво. Что же?.. Ничего. Умеешь радоваться – радуйся, умеешь радовать – радуй… Не умеешь – воюй, командуй или что-нибудь такое делай – можно разрушить вот эту сказку: подложить пару килограммов динамита – дроболызнет, и все дела. Каждому свое».

 

Какая отсылка к «Крепкому мужику» – «каждому свое». А это ведь Евангелие прямо, дословно.

Семка Мастер (именно с большой буквы), поэтому и иное Мастерство подлинное чувствует. Как обращается к неведомому мастеру – «Милый, дорогой человек…», – высокое братство, родство даже, людей одаренных любовью к своему делу.

И, важнейшее – «так просила душа» неведомого мастера. И Семкина душа отзывается любовью, и просит – довершить начатое, возвратить красоту в жизнь человека. Но ведь не красоту, не только красоту, есть еще важнейшее определение в тексте, а мы его прошли-прочли не заметили. – «Радость!»… Радость в жизни хочет воскресить Семка, ему по силам, он умеет, на то он и – Мастер. Вернуть Радость в скучный мир.

 

«– У нас, не у нас, в Талице, есть церква семнадцатого века. Красавица необыкновенная! Если бы ее отремонтировать, она бы… Не молиться, нет! Она ценная не с религиозной точки. Если бы мне дали трех мужиков, я бы ее до холодов сделал. – Семка торопился, потому что не выносил, когда на него смотрят с недоумением. Он всегда нервничал при этом. – Я говорю, есть в деревне Талица церква, – стал он говорить медленно, но уже раздражаясь. – Ее необходимо отремонтировать, она в запустении. Это – гордость русского народа, а на нее все махнули рукой. А отремонтировать, она будет стоять еще триста лет и радовать глаз и душу».

 Радовать, – вот здесь главное определение – радовать.

Но нельзя пропустить и этот переход от «церковки» к «церква» (шурыгинское слово). И после чего этот переход? после – «не молиться, нет». А раз не молиться, так сразу и – «церква» (вот, мастерство Шукшина – художника).

Может здесь и секрет неудачи Семкиных намерений. Церковь, она никак иначе ценная быть не может – если не с религиозной точки зрения, то – никак… Поэтому, предположим, и не получается у Семки дело его… И он понимает, чувствует это…

«С тех пор он про талицкую церковь не заикался, никогда не ходил к ней, а если случалось ехать талицкой дорогой, он у косогора поворачивался спиной к церкви, смотрел на речку, на луга за речкой, курил и молчал. Люди заметили это, и никто не решался заговорить с ним в это время. И зачем он ездил в область, и куда там ходил, тоже не спрашивали. Раз молчит, значит, не хочет говорить об этом, значит – зачем спрашивать?».

 

Это ведь трагедия. Трагедия души человеческой. В «Крепком мужике» она, трагедия, извне, а здесь – внутри. Трещина пошла через душу человека.

 

Теперь, можно и о рассказе «Верую!» поговорить.

И контексты обозначены, и принципы наших подходов к чтению прочтению русской литературы обозначены. Вдумчивому читателю можно и самому пробовать открывать подлинные смыслы Шукшина.

Отметим еще предварительно, что рассказ «Верую!» Василий Шукшин опубликовал в 1971 году. «Верую!» – это не ученическая, не ранняя работа, это работа зрелого мастера русской прозы, сложившегося и состоявшегося русского писателя, писателя русской литературы. Это обозначено для того, чтобы исключить поиск всяческих случайностей в рассказе, скидок на то, что Шукшин еще чего-то не знал, чего-то не понял. Он, может быть, по-человечески, и не все знал, может, и не все понимал, но как писатель – в пространстве художественного текста он был совершенен, как того и требует традиция русской литературы, полноправным представителем которой Шукшин и являлся к 70-м годам ХХ века.

Есть и личное свидетельство Василия Макаровича об этом рассказе, и не учитывать личное свидетельство «добрые литературные нравы» (Ив. Бунин) нам не велят. Поэтому – учтем:

«Набросок к рассказу в рабочих тетрадях: «Взвыл человек от тоски и безверья. Пошел к бывшему (?) попу, а тот сам не верит. Вместе упились и орали, как быки недорезанные: «Верую».

В беседе с корреспондентом итальянской газеты «Унита» 17 мая 1974 года на вопрос: «В сборнике «Характеры» есть рассказ «Верую!». Описанная в нем ситуация подсмотренная или выдуманная?» – В.М. Шукшин ответил: «В строгом смысле слова это все же выдуманная вещь. Выдуманная, постольку поскольку… опять же ситуация несколько крайняя, что ли. Но мне нравятся крайние ситуации. Вот поп, скажем… Для того чтобы извлечь искру, надо ударить два камня друг о друга… Мне нравится вот эта сшибка совсем полярных каких-то вещей. В рассказе «Верую!» мне показалось заманчивым вот столкнуть некие представления о жизни, совсем разные. И извлечь отсюда что? Вот что: мы получаем много информации ныне. Для того чтобы кормить наш разум, мы получаем очень много пищи, но не успеваем или плохо ее перевариваем, и отсюда сумбур у нас полнейший. Между прочим, отсюда – серьезная тоска. Оттого, что мы какие-то вещи не знаем точно, не знаем в полном объеме, а идет такой зуд: мы что-то знаем, что-то слышали, а глубоко и точно не знаем. Отсюда… в простом сельском мужике тоска зародилась. А она весьма оправдана, если вдуматься. Она оправдана в том плане… в каком надо еще больше и глубже знать…» (Т.2, С.585).

Вот собственно и ответ автора судьям. Священник – бывший и сам – не верит. «Взвыл человек от тоски и безверья» (Шукшин) – ну да: нехристианский рассказ…

Особенность, одна из особенностей, русской прозы в том, что она больше текста и даже авторских намерений – больше. Поэтому нам есть о чем здесь поговорить.

Отметим и еще: Шукшин говорит о «высечении искры», два камня, два характера, но – это лишь первый план рассказа. И очень легко увлечься первым планом и… обмануться. Искры, и правда, летят. Но дело не в искрах. Рассказ Шукшина – хрестоматийный. Не просто там «христианский» (учитывая современные искажения, в сравнении с апостольскими временами христианского вероучения, следует говорить «православный», так мы и будем делать далее).

Так вот рассказ «Верую!» Василия Макаровича Шукшина – православный – в самом строгом смысле этого слова. И для понимания глубин его содержания необходим не только жизненный человеческий опыт, не только опыт православного миросозерцания, оно же в нашем понимании и – естественное для человека, живущего на русской земле, но необходимо еще и святоотеческое понимание (знание, чувствование) природы добра и зла, веры и неверия, противостояния извечного: врага рода человеческого и добрых Божиих намерений в сердце человека. Необходимо при чтении рассказа содержать в себе святоотеческое понимание той борьбы, о которой говорит Достоевский – «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» («Братья Карамазовы»). Помнить и строки Ивана Бунина: «И дьявол здесь. Теперь он входит смело / И молча зрит…» («По древнему церковному распеву поет собор…»).

И необходимо ко всему еще быть очень внимательным к тексту и к слову Шукшина. Сам Василий Макарович крикнет читателю и герою своему в миг опасности – «Ванька, смотри!». Герой не услышит, а мы, читатели, если Богу будет угодно, поймем сейчас, наконец-то подлинное содержание – удивительного в русской литературе рассказа «Верую!».

Итак «Верую!» – камень преткновения, камень соблазна.

«Верую!»

«По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая… Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками – ласкала и тянулась поцеловать.

– Опять!.. Навалилась.

– О!.. Господи… Пузырь: туда же, куда и люди, – тоска, – издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска. С чего тоска-то?

Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами… Стискивал зубы.

– Давай матерись. Полайся – она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.

Максим иногда пересиливал себя – не ругался. Хотел, чтоб его поняли.

– Не поймешь ведь.

– Почему же я не пойму? Объясни, пойму.

– Вот у тебя все есть – руки, ноги… и другие органы. Какого размера – это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога – ты чувствуешь, захотела есть – налаживаешь обед… Так?

– Ну.

Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.

– Но у человека есть также – душа! Вот она, здесь, – болит! – Максим показывал на грудь. – Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую – болит.

– Больше нигде не болит?

– Слушай! – взвизгивал Максим. – Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу… Дура! – вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет – требуха. Да и сам он не верил в такую-то – в кусок мяса – Стало быть, все это – пустые слова. Чего и злить себя? – Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить – все равно, что об стенку головой биться.

– Ой, трепло!

– Сгинь с глаз!

– А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?

– А что, по-твоему, душа-то – пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит. А я злюсь поэтому. Нервничаю.

– Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно… В кино ходют. А этот – нервничает, видите ли. Пузырь».

 

«По воскресеньям наваливалась особенная тоска». Первая фраза рассказа концентрирует всю проблематику произведения «воскресенье и тоска». Тоска – какая она? – «живая», но это «жизнь» именно в кавычках и с маленькой буквы, в том смысле, что – тоска одушевленная, действующая. «Бессовестная» – здесь главная характеристика тоски, а мы ее проскочили, думая, что автор «бабу» описывает («художество», думали мы, «финтифлюшки»), и читали дальше. А читать русскую литературу надо «медленно и погруженно» (так советовал Фёдор Степун читать Ивана Бунина; всю русскую литературу надо читать только так).

Читая же медленно и погруженно рассказ, озаглавленный – «Верую!», первое слово которого «по воскресеньям», а «второе» слово – «тоска», мы не можем не отметить в качестве «третьего» слова – «бессовестная».

Какая она еще – тоска? Она не просто одушевленная, она – действующая (это очень важно! – для понимания рассказа), то есть она не стоит на месте, она усиливает свое действие, развивает его, пытается овладеть героем. «Нутряная, едкая», едкая – это не статичное определение, едкая, значит – ест и будет разъедать дальше; нутряная, то есть – нутро будет разъедать, само существо человеческое. «Ласкала» (!) – точнейшее пишет автор. Здесь «ласка» в кавычках, также как и «жизнь» тоски, в кавычках, потому что это обратные смыслы – и жизни и ласки. Но обратный смысл жизни – это смерть. Это не тоска наваливается на героя, это наваливается смерть. И эта смерть-тоска не остановится, как и бессовестная баба, пока не возьмет свое, не овладеет, не лишит жизни. Поэтому, именно поэтому (!) смерть-тоску нельзя принимать, нельзя мириться с ней, она не будет просто существовать в тебе, она будет лишать тебя жизни и не остановится, пока не победит, пока не лишит тебя жизни.

И герой Шукшина – свободным выбором! – смерть не принимает, он противостоит смерти уже тем, что не принимает ее, он выбирает (повторим: свободным выбором – для православного миросозерцания это важнейшая характеристика) Жизнь, именно эту – без кавычек и с большой буквы, но он не знает – как, выбрав Жизнь, еще и начать именно – жить, он этого не знает…

 

Это начало, первые четыре строки «нехристианского» (не стыдно ли вам, уважаемые «христианские» судьи?) рассказа русского писателя Василия Макаровича Шукшина, где в первых четырех (!) строках рассказа поставлена ключевая проблема православия: победы Жизни над смертью.

В Воскресный день – День – символ Победы Жизни над смертью, смерть являет себя в образе тоски – испытывает героя рассказа, пытается победить в отдельно взятой человеческой душе; для смерти – это важнейшая победа – победа в одной человеческой душе. И для Жизни победа над смертью в одной человеческой душе – это важнейшая победа.

Повторим: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Это вечная «проблематика» и Православия и русской литературы. Открыто, да еще и с восклицательным знаком – Верую! – поднятая Шукшиным, когда, в какое время русской жизни? – в советское время русской жизни. Начало семидесятых годов – это не средина восьмидесятых, когда зашаталась идеология, а вместе с ней и Страна. В семидесятых все советское незыблемо и прочно – фундаментально. И жить стали лучше, появился достаток в семьях. Но душа, душа человеческая… в официальном пространстве «Бога нет» и дьявола нет. А сердца-то человеческие – есть. И битва все та же. И нельзя ее не замечать. И Шукшин – замечает и говорит, говорит художественно и правдиво, как и должно русскому писателю, отражает противоречие русской жизни, основное – как выяснится в восьмидесятые – противоречие русской жизни: между сердцем-душой человека и окружающей действительностью. В окружающей действительности должен быть ответ на естественные запросы человеческой души, а его, этого ответа, – нет. Отсюда – тоска. По воскресеньям…

Для того, чтобы – вот так и об этом – заговорить в то время нужно было великое мужество и великая гражданственность, но главное – великая Любовь к России и к русскому человеку.

 

Вернемся к рассказу. Слова «смерть», четвертого нашего слова, вроде бы нет в первых четырех строках рассказа. – Есть! говорю с восклицательным знаком, как и сам Шукшин сказал свое личное – Верую!

Здесь мы подходим к самому существу обвинений в «нехристианстве» русской литературы – читать не умеем, господа; Евангелие толком не знаем, о полноте православного миросозерцания и говорить не приходится. Это нам с вами, господа обвинители, – и мне, я себя от вас не отделяю, и Евангелие так же толком не знаю, и миросозерцание мое ущербнее вашего – нам с вами говорит Господь:

Гóре вáмъ, кни́жницы и фарисéе, лицемѣ́ри, я́ко затворя́ете цáр­ст­вiе небéсное предъ человѣ́ки: вы́ бо не вхóдите, ни входя́щихъ оставля́ете вни́ти (Мф. 23:13).

И все далее, до конца главы от Матфея, – все это к нам обращено в сегодня.

Сами не входим в русскую литературу, и хотящим войти в нее препятствуем своими толкованиями – «нехристианская»… Горе нам…

Образ «смерти» явственно и однозначно прописан Шукшиным в первых четырех строках рассказа. Он не мог написать – «смерть наваливалась», взял символ смерти (в православном миросозерцании) – тоску. Но на то и правдивость и художественность русской литературы, чтобы говорить все как есть, работая с образом. Бессовестная баба, пытающаяся овладеть (!) героем, – это смерть. В народном миросозерцании образ смерти – это женский образ. Но у Шукшина все – и проще и бесконечней (как и должно – во вселенной): похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть (Иак.1:15).

На первом плане рассказе образ бессовестной бабы – тоски буквально склоняет героя «ко греху», в данном случае – блудному: ласкала, пыталась (тянулась) поцеловать. Для православного миросозерцания грех – это смерть, грех – причина смерти, даже не в символе, буквально. – «Итак, неужели доброе сделалось мне смертоносным? Никак; но грех, оказывающийся грехом потому, что посредством доброго причиняет мне смерть, так что грех становится крайне грешен посредством заповеди» (Рим.7:13). Здесь сложный святоотеческий смысл, но мы обратим внимание только на то, что сказано впрямую – «грех причиняет смерть», грех – причина смерти.

Герою противна тоска, свободным выбором он ее не принимает, но он перед ней бессилен, и она – наваливается.

«Навалилась!» – это констатация факта. И здесь же в тексте появляется Сам Господь. Важно, что пишется с большой буквы. Понятно, что дело в знаках препинания, но знаки препинания ставил автор. Мог поставить – «запятую» после «О», и пришлось бы – в советское время – писать с маленькой буквы…

«О!.. Господи… Пузырь: туда же, куда и люди, – тоска,– издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска. С чего тоска-то?».

Здесь важно и то, как по-домашнему называет героя его жена: «Пузырь». За этим с одной стороны пустота его душевной маеты. С другой стороны в контексте православного миросозерцания и русской литературы действия врага рода человеческого – в существе своем – пустота, пузырь то есть, человек мается, может дойти до самоубийства, но предметной причины этой маеты нет. В этом отношении очень точен рассказ Льва Толстого «Дьявол».

Вообще, мы вышли за четыре строки рассказа, стало восемь, десять строк. Но представлена художественная оппозиция: тоска-смерть бессовестная, ласкала… И – Жизнь – неласковая, рабочая женщина (хоть каждое слово подчеркивай), что у Шукшина словарного запаса не хватало, чтоб через три строки повторять «ласковая-неласковая»? Автор пытается обратить внимание на то действительное противостояние, о котором идет речь в рассказе. И мы это противостояние правильно увидели, текст рассказа это подтверждает. Голос жены героя – это голос Жизни, поэтому и Господь в начале предложения в начале ее слов. – Это слово Истины.

В этом и мастерство Шукшина, о котором он может и не думал. Он думал о том, чтобы как можно точнее писать, а особенность русского слова, русской поэзии и прозы состоит в том, что когда автор пишет максимально точно, то текст «сам собой» получается безупречным и с точки зрения православного (естественного русского) миросозерцания. Отсутствие фальши в Слове обеспечивает отсутствие фальши в смыслах.

И вот подтверждение – как филигранно точно прописан – сдержанный, но готовый сорваться с губ героя мат, но – сдержанный:

«Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами… Стискивал зубы.

– Давай матерись. Полайся – она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.

Максим иногда пересиливал себя – не ругался. Хотел, чтоб его поняли».

Как прописано это – стиснутые зубы, непроизнесенный мат. Жена выявляет – нутряное, умолченное героя – «матерись», тем самым, опережая его, останавливает готовую сорваться брань.

Но это не просто картинка, очень точная. Не просто. Автор продолжает концентрировать сущности одной и другой сторон «конфликта». И эти стороны – не муж и жена. Это дьявол с Богом борется, это смерть пытается взять реванш в День Воскресения Христова (в православном миросозерцании – каждый воскресный день есть торжество Воскресения Христова) – символ поражения смерти.

Здесь жена подчеркнуто («Господи») не просто на стороне Жизни, а сама и есть Жизнь – «неласковая, рабочая».

Герой-муж уже весь под навалившейся (навалилась!) тоской смертью. Мат, нецензурная брань – одно из проявлений врага рода человеческого (суть – смерти). То есть сдержанная попытка героя выругаться – свидетельство того, что тоска-смерть действительно  навалилась, взяла свое. Но мат сдержан, в том числе и благодаря жене, сдержан. То есть герой – свободным выбором – не сдается все-таки, барахтается, пытается выбраться. Пытается «пересилить» себя и тоску…

(Да уж… «нехристианский, безбожный» рассказ, для того чтобы понять который не просто воцерковиться надо – то есть войти в Русскую Православную Церковь, сердцем и душой принять и разделить Ее Таинства, – этого всего может оказаться мало, а достаточно будет, если полюбить сумеешь, вместе с воцерковлением и Саму Церковь Христову и Самого Христа, Россию и человека, живущего на Русской земле… Этих условий – Православия и Любви – необходимо и достаточно для понимания русской литературы и рассказа Шукшина).

Десять предложений рассказа, а какая сила характеров, какая сила письма – «ничего лишнего!», какая «страсть» (пафос) конфликта – искры правды летят… а внешне – всего лишь перепалка утренняя мужа и жены…

 

И в этой «перепалке» Василий Макарович Шукшин, русский писатель советского периода русской литературы ставит проблему – «существования души». Напомним, время – начало 70-х, советское – незыблемо: Бога – нет, души – тоже нет…

Есть! – говорит Шукшин… «Верую! – говорит Шукшин. – У человека есть также – душа! Вот она, здесь, – болит!».

 

Обратим внимание на героя – «не мог измотать себя на работе»; и жена его – «рабочая женщина». То есть герои не какой-то там «просвещенный слой», не интеллигенция, а рабочий народ, Народ как таковой. А что Народ? – Народ – основа Государства.

Обратим внимание вновь на точность письма: «легко снимался с места» – не вскакивал, не начинал ходить… «снимался с места», точнейшая характеристика, прямо кинематографически зримая. И дело здесь не в том, что Шукшин и кино-художник, нет. Он русский писатель, а русская литература вся такова – она зрима, очевидна, она живая и герои живые, и заставляет жить вместе с собой, она – не учит, она живет на глазах у читателя и читателя зовет – Жить!

Дальше, как поставлена проблема человеческой души у Шукшина? В реальных ощущениях она поставлена, посредством реалий (!) Шукшин бесспорно утверждает существование души в человеке. Раз речь наша о времени советском, то вспомним, что такое реальность, объективная реальность: «Материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении» (В.И. Ленин «Материализм и эмпириокритицизм». На это философское поле и выходит Шукшин и говорит – в ощущении? То, что в ощущении, то и есть объективно – ? Но тогда: «Вот она, здесь, – болит! Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую – болит». Если «болит», значит – душа есть, – утверждает Шукшин. Но какая она в реалиях – душа? «Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет – требуха. Да и сам он не верил в такую-то – в кусок мяса. – Стало быть, все это – пустые слова. Чего и злить себя? – Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить – все равно, что об стенку головой биться».

Здесь, кстати, и первое – «верую» героя рассказа, еще пока с маленькой буквы и без восклицания, просто – верую. Максим верит, верует, что у человека есть душа – «не кусок мяса».

«Не кусок мяса», но что тогда? И Шукшин вновь возвращается к «ощущениям», уже не только личным героя, но ощущениям (чувствам) доступным всем и каждому в народе – «людей, у которых души нету. Или она поганая». Этих людей, таких людей, каждый в народе и чувствует и знает и понимает, о чем идет речь, а если, чувствует – каждый, – то значит степень объективности – максимальная. Это система доказательства от обратного – то, что чувствует народ (то есть – все), – это и есть – объективная реальность, и чувство, общее и личное, есть свидетель. Так решила для себя этот вопрос русская литература: «Действительность – что такое действительность? Только то, что я чувствую. Остальное – вздор» (Иван Бунин, Дневники).

Русская литература решила этот вопрос, представляя нам, читателю, не только душу, но всю сферу духовного и – Бога, и весь – мир невидимый, как объективную реальность, данную нам в ощущениях, – в человеческих чувствах.

Здесь важнейшая проблема и нашего сегодняшнего времени и всех времен России, ее цивилизаций. – Православие – не теория, это практика жизни на русской земле, это опыт, концентрированный жизнью православной Церкви и святоотеческим наследием, практический опыт. И это опыт не только православия, это и опыт русской литературы. Н.В. Гоголь свидетельствует живое и реальное участие Христа в литургии («Размышления о Божественной Литургии»). Гоголь не теорией делится, он делится личным опытом, практикой – ощущениями, свидетельствующими об объективной реальности происходящего за Божественной Литургией.

В этом же пространстве осуществляется рассказ Шукшина «Верую!».

Смотрим дальше.

«А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?

– А что, по-твоему, душа-то – пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит. А я злюсь поэтому. Нервничаю.

– Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно… В кино ходют. А этот – нервничает, видите ли. Пузырь».

 

Блестяще! с точки зрения работы со словом и смыслом, просто артистическая работа Шукшина. Начав рассказ с Воскресения (воскресного дня) он и вступление в рассказ воскресным днем завершает, отсылкой к воскресному дню. Начав с тоски и образа смерти – бессовестной бабы, «навалившейся» на героя, автор и завершает вступление – называя вещи своими именами. Из уст жены прозвучало «Господи», из уст жены звучит «черт с тобой». И еще раз, подчеркивает словно, добивает – «Пузырь».

То есть, все-таки, маета героя, несмотря на то, что эта маета его – о душе, эта маета не от Бога, но от врага рода человеческого (пока поставим здесь условный знак – ?), на что и указывает жена. Но налицо кажущееся противоречие. Жена, вроде бы сторону Истины являет в рассказе, а как же тогда – «воскресенье» и «отдыхают культурно… В кино ходют»… какая же здесь Истина?

Здесь надо уходить с поверхности прозы, смотреть глубже, смотреть в русский быт и его особенности, смотреть особенности русского мужского и женского миросозерцания. Женщина, она более укоренена в быту, что называется крепче на ногах стоит, на почве, женский взгляд более трезвый практичный, «заземленный» не в плохом смысле, а в почвенном. Мужской взгляд склонен к рассуждению, самокопанию, рефлексии, особенно, когда реального дела нет. А вот «по воскресеньям», зимой, его, этого реального дела, и нет у героя. А у женщины всегда есть реальные дела в домашнем хозяйстве, ей «самокопаться» некогда. Отсюда ее насмешливое – «нервничает».

Женщина – укоренена в быту, но это русский быт советского времени и она обозначает реалии быта – отдыхают, в кино ходют. Это не слово Истины. Это характеристика героини – ее реальность, ее плоть и кровь, что называется, она живая и говорит по живому, как есть. И вот через ее слова и открывается то, ради чего Шукшин и работал.

 

По Воскресеньям… русскому человеку надо в церковь идти, на Божественную литургию, а не «в кино ходют» – слово намерено искажено… про церковь не скажешь – «ходют», а в кино, именно – «ходют». Здесь не ошибку речи подчеркивает Шукшин. Шукшин подчеркивает важнейшую ошибку в устроении русской жизни советского времени – отсутствие Церкви в жизни народа.

Да, душевная маета героя – пустая, «пузырь», искушение, в терминах православного миросозерцания. Но то, что болящей душе некуда идти: кино – не лечит, а Церкви – нет. Вот это – не пустое, это сущностное в зачине рассказа.

Это пока только предположения, но посмотрим дальше, что говорят нам рассказ и его автор.

«Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу. Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом – люди согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет – мороз. Люди – по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних… Есть – выпивают, но и там веселого мало.

Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется – вот где сволочь – маята! И пластом, недвижно лежать – тоже не хочется. И водку пить не хочется – не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал… Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел – оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это – гнусное предательство, что он – "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком.

– Зачем же чертежи-то передал? – допытывался старшина. – И кому!!!

Этого Максим не знал, знал только, что это – "хуже Власова". И горько плакал.

В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.

«Ну и что? – сердито думал Максим. – Так же было сто лет назад. Что нового-то? И всегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын… А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих – свои такие же будут. А у тех – свои… И все? А зачем?»

Совсем тошно стало Максиму… Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник жены, а родственник тот – поп. Самый натуральный поп – с волосьями. У попа что-то такое было с легкими – болел. Приехал лечиться. А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У попа было много денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт».

 

Здесь важнейшая часть рассказа, а мы ее с улыбкой прочитываем. И как же не улыбаться – герой пьяный и чудит. Автор называет это питие: «И водку пить не хочется».

Дискуссионное (возможное для дискуссии) предположение автора статьи: «Водка» – есть сложнейшая именно проблема, в научном смысле проблема – русской жизни. При этом «пьянство» и «водка» – это не одна проблема, две разные проблемы (как бы пародийно это ни звучало). Здесь нет возможности останавливаться на этом подробно. Но с водкой все не так просто. Если говорить о советском времени, то от «наркомовских ста грамм» до «Судьбы человека» Михаила Шолохова, правдиво воплощенной Сергеем Бондарчуком в зримый образ: «После первой не закусываю». От Бориса Корнилова: «Водка, что ли, еще? /И водка/ – спирт горячий, зеленый, злой; /нас качало в пирушках вот как / – с боку на бок и с ног долой...», до поэтической концентрации нашего современника Евгения Чепурных: «Эта водка, что русской зову т/Видно, самая горькая в мире»… Дерзну предположить, что в русской жизни водка – есть не только средство, посредство гибели, погибели, но и жизни…

 

Автор рассказа говорит о таком свойстве водки, как быть средством обнажения души. А что об этом говорит русская жизнь, русский народ: «Пьяный, что малый: что на уме, то и на языке. Хмельной, что прямой: рот нараспашку, язык на плече. Чего трезвый не скажет, то пьяный развяжет. Что у читого (трезвого) на уме, то у пьяного на языке. Пьяного речи – трезвого мысли. Трезвого дума, а пьяного речь. Пьян поет – себя тешит. Пьяный Тит псалмы твердит. Хворого пост, а пьяного молитвы до Бога не доходят. Во сне Бога молит, во хмелю кается. Пьяного да малого Бог бережет. На пьяного поклеп, а трезвый украл. Пьяный хоть в тумане, а все видит Бога. Вина напиться – бесу предаться. В пьяном бес волен. Смелым Бог владеет, а пьяным черт качает» (Пословицы русского народа. В.И. Даль).

Для нас важно, что опыт русской жизни, концентрированный в пословицах народа, свидетельствует однозначно о том, что пьяные откровения есть следствие трезвых мыслей; и свидетельствует о том, что пьяный и находится под покровительством Бога, но и бесу предается и черт его качает.

А точнейшее, конечно: «Во сне Бога молит, во хмелю кается». Наш герой кается, это именно покаяние, да – пьяное, но «в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо». Нехорошо становилось потому что в русской жизни покаяние возможно обращать только Богу, только в Православной Церкви как таинство исповеди, все остальное и будет – нехорошо. Изобретение двигателя – это, конечно, не трезвые мысли, здесь, шукшинская улыбка о заплутавшем в «советском» русском человеке. Это улыбка и добрая и горькая и сострадательная и… открывающая русскому человеку советского времени Надежду! Надежду на спасение души.

Во-первых, «хуже Власова», это и сегодняшним оправдателям предателя ответ; русский народ, русский именно, не советский, и Шукшин тому свидетель, определил: «хуже Власова» – это крайняя точка падения, символ предательства. Реабилитация символов – невозможна, на то они и символы, что отражают сущность – концентрированные реалии Бытия. Но к рассказу, здесь в этой точке – выход во Вселенную и русской жизни и русской литературы. Что такое «хуже Власова», это хуже всех людей, хуже всех возможных преступников, то есть, раз речь в рассказе о покаянии – самый грешный из всех людей, даже хуже, чем Власов, более грешен, но иными словами, святоотеческими в православном миросозерцании: Вѣ́рно слóво и вся́каго прiя́тiя достóйно, я́ко Христóсъ Иисýсъ прiи́де въ мíръ грѣ́шники спасти́, от ни́хже пéрвый éсмь áзъ (1Тим.1: 15).

Да, герой рассказа пьян, да его покаянию грош цена. Но – это покаяние, и он – искренен. Да, про двигатель это неправда, это слова, но это и не ложь, это самооговор, сочинительство. А вот идти – «под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком» – это искренний порыв. И это подражание, жажда подражания православному подвижничеству. Многие наши святые блаженные, бывшие в земной жизни Христа ради юродивыми, не носили обуви; так же изображены они и на иконах. Потом идти «под конвоем», то есть в узах, – это страдание, и «идти босиком» – это повышение степени страдания. Страдание как искупление греха, страдание, добровольное страдание как ответ на голос совести, как «путь очищения». Здесь у Шукшина уже осуществляется вселенная русской литературы:

«А с другой стороны, совесть-то? От страдания ведь убежал! Было указание – отверг указание, был путь очищения – поворотил налево кругом. Иван говорит, что в Америке «при добрых наклонностях» можно больше пользы принести, чем под землей. Ну, а гимн-то наш подземный где состоится? Америка что, Америка опять суета! Да и мошенничества тоже, я думаю, много в Америке-то. От распятья убежал»! – Это Митя Карамазов (Ф.М. Достоевский «Братья Карамазовы»).

Могут возникнуть сомнения, не «притягиваем» ли мы сейчас контекст русской литературы к шуточному описанию Шукшиным пьяных бредней своего героя? – Нет. И текст Шукшина тому свидетель: «знал только, что это – «хуже Власова». И горько плакал» – горько плакал. Вроде бы какие тут контексты. А они есть – если читать медленно и погруженно. Что может быть хуже предательства Родины? Кто может быть хуже Власова? – Иуда? Предательство Христа страшнее предательства Родины? Да, это так в православном миросозерцании. России нет без Православия. Христос, Церковь Христова – Православная и Родина – это одно, вместе. Но если делить, то предать Христа еще страшнее, чем Родину. Однако в рассказе – «хуже Власова» – это не Иуда (!). Здесь другой, принципиально иной образ. Да, тоже предательство, предательство Христа, но – какое?

И помянý Пéтръ глагóлъ Иисýсовъ, речéнный емý, я́ко прéжде дáже пѣ́тель не возгласи́тъ, трикрáты отвéржешися Менé. И изшéдъ вóнъ плáкася гóрько (Мф.26:75).

Горько плакал – плакал горько. Дословный повтор Евангелия от Матфея в рассказе Шукшина «Верую!» (тоже пока поставим условный знак – ?).

Нет? – Хорошо, пусть – «нет», тогда – сравним: «Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он сказал ему на вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В евангелии сказано: «И исшед вон, плакася горько». Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...» (А.П. Чехов, «Студент»).

То есть все, что сказано выше, – это не концепция, не интерпретация, не предположение, это медленное, скрупулезное погружение в текст и раскрытие его действительного содержания. Полемика здесь возможна только путем контр-аргументации, взятой из самого текста, как взяты и исходные тезисы. Полемизировать о тексте можно только на основании текста и при его, текста, участии.

 

Поясню еще одно, принципиальное положение в целом о практике понимания русской литературы.

Раскрывая действительное содержание текста произведения, никогда не следует задумываться о том, знал ли писатель, создатель текста, тот или иной источник, отсылка к которому прочитывается в тексте. Для науки эти вопросы имеют значение, для понимания произведения эти вопросы не имеют никакого значения, они даже не второстепенны, они – не существенны.

Русский писатель, состоявшийся русский писатель – это в первую очередь целостное миросозерцание, по природе это естественно русское миросозерцание, по характеру и критериям – Православное миросозерцание. В Библии в целом, и в ее составах (Заветах) Ветхом и Новом, нет ничего, что противоречило бы критериям православного (естественно русского) миросозерцания. Потому что самой Библией эти критерии и установлены. Русская литература – есть явление полноценного православного миросозерцания. Сложившимся русским писателем можно стать, только обладая всей полнотой миросозерцания. Полнота миросозерцания – дает знание ее составных частей, первоисточников, даже без знакомства с первоисточниками на основании простой и прямой логики.

Вот доказательства:

«Монастырь Святого Пантелеймона один из самых больших и организованных на Святой Горе. Он имеет прекрасную библиотеку, насчитывающую до 20.000 томов, среди которых немало древних рукописей, греческих и славянских; много весьма ценных старых книг, составляющих библиографическую редкость; богатые отделы – богословский, исторический и другие. В больших и хорошо обставленных комнатах монастырской гостиницы часто принимают посетителей, преимущественно иностранцев, вступать в общение с которыми было поручено монаху о. В., человеку богословски образованному, владеющему многими иностранными языками.

В 1932 году монастырь посетил один католический доктор, отец Хр. Б. Он много беседовал с о. В. по разным вопросам жизни Святой Горы и между прочим спросил:

– Какие книги читают ваши монахи?

– Иоанна Лествичника, Аввы Дорофея, Федора Студита, Кассиана Римлянина, Ефрема Сирина, Варсануфия и Иоанна, Макария Великого, Исаака Сирина, Симеона Нового Богослова, Никиты Стифата, Григория Синаита, Григория Паламы, Максима Исповедника, Исихия, Диадоха, Нила и других отцов, имеющихся в «Добротолюбии», – ответил о. В.

– Монахи ваши читают эти книги!.. У нас читают их только профессора, – сказал доктор, не скрывая своего удивления.

– Это настольные книги каждого нашего монаха, – ответил о. В. – Они читают также и иные творения святых отцов Церкви и сочинения позднейших писателей-аскетов, как, например: епископа Игнатия Брянчанинова, епископа Феофана Затворника, преподобного Нила Сорского, Паисия Величковского, Иоанна Кронштадтского и других.

Об этой беседе о. В. рассказал старцу Силуану, которого глубоко почитал. Старец заметил:

– Вы могли бы рассказать доктору, что наши монахи не только читают эти книги, но и сами могли бы написать подобные им… Монахи не пишут, потому что есть уже многие прекрасные книги, и они ими довольствуются, а если бы эти книги почему-либо пропали, то монахи написали бы новые.

За время своей долгой жизни на Афоне старец встречался со многими большими подвижниками; некоторые из них опытом познали те состояния, о которых пишут такие великие аскеты, как Исаак Сирин, Макарий Великий и другие, и потому слово старца нам кажется вполне естественным» (архимандрит Софроний (Сахаров), Старец Силуан Афонский).

 

С русской литературой все обстоит чуть, именно «чуть», – иначе. Вряд ли возможно написать новую «Тамань». Но мы говорим о знании, о первоисточниках, а вся полнота знания может быть взята не только из первоисточников, но из самого миросозерцания, при важнейшем условии, миросозерцание – должно быть целостным, полномасштабным, не ущербным.

Каким же в существе? – Народным, своего родного народа, в нашем случае – русского. В народе вся полнота миросозерцания. Полнота миросозерцания русского народа – полностью укладывается в Православный Символ Веры. Не случайно в русской жизни, при начале русской жизни, при Крещении Руси, явление двух – православного и художественного (литературного) – оснований русской жизни, двух – «Слов»: «Слова о полку Игореве….» и «Слова о законе и благодати…». Как это произошло и происходит? – Здесь великая Божия Тайна о Русском народе.

Что сегодня? – Русский народ рассеян до состояния «населения», народом себя не ощущает и не чувствует.

В советском периоде население было концентрировано в народ, пусть советский народ (с советской ущербностью миросозерцания). В концентрации советского народа и русский народ был концентрирован, ощущал себя народом (во всей полноте миросозерцания – русского, именно, естественного для живущего на Русской земле человека, миросозерцания – православного в своем существе). Свидетельством тому, одним из свидетельств, – явление целой плеяды писателей русской литературы в советском периоде истории.

Народ – хранитель миросозерцания. Без народа – писатель невозможен… так же, как монах вне православия.

 

Продолжим чтение.

И вот здесь, нам, читателям надо быть очень внимательными и к слову Шукшина, и к тем контекстам, которые мы чуть обозначили выше, и к характеристикам героев рассказа (поп – «волосья», «деньги», «спирт»). Словно Шукшин, словами позднего своего произведения, говорит читателю: «Ванька, смотри!».

«Максим пошел к Лапшиным.

Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали. Илюха был уже на развезях – клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.

– Мне столько не надо. Мне надо три хороших – жирных.

– Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам – каких. Мое дело принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел… а я их тебе приволоку двенадцать штук…».

 

Здесь, в условно «второй» части рассказа, очень плотно идут необходимые смыслы, поэтому цитирование краткое и сразу – пояснение. Не навязывание читателю моей концепции, но приглашение читателя к совместному труду осмысления прозы Шукшина. Цитировать будем кратко, но без пропуска текста в рассказе, то есть цитируем не выборочно, подряд.

Итак, условно «вторая» часть рассказа «Верую!». И – сразу – «воскресение».

И – символика цифр, выявленная нами ранее, просто пока обратим на цифры внимание «двенадцать» и «три». Причем «двенадцать» повторяется с пьяной настойчивостью (то есть художественно оправдано). Но автор – трезвый и мы должны трезвиться: цифры как минимум настораживают, слишком очевиден их Евангельский контекст. Выводов пока нет, пока обратим внимание и запомним.

«Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.

– Что? – спросил он.

– Душа болит, – сказал Максим. – Я пришел узнать: у верующих душа болит или нет?

– Спирту хочешь?

– Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно, выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать: болит у тебя когда-нибудь душа или нет?

Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой:

– Разбавляй по вкусу.

Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными руками. Даже не верилось, что у него что-то там с легкими. И глаза у попа – ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому – не кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не постный – не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие – живые, трепетные нити – распутывать. Однако – Максим сразу это почувствовал – с попом очень интересно».

 

Здесь, самое важное портретная характеристика. Детали. Помнит ли читатель что таится в деталях?

У Шукшина значение художественных деталей иное, автор рассказа посредством деталей не таит, но, напротив, тайное, сокрытое от поверхностного взора, делает явным.

Поп – шестидесятилетний, крупный, руки огромные. Глаза – ясные, умные. Взгляд – пристальный и нахальный. Сам поп – не благостный, не постный.

Дальше у Максима – тоска. Попу – просто скучно.

Обратим внимание на вопрос – болит ли душа у верующих? Поп не отвечает. Ответить, тем самым причислить себя к «верующим». Максим попа причисляет к верующим, но ответного подтверждения не получает.

Максим настойчив в своем вопросе, но говорит уже не о верующих, а конкретно – «у тебя болит душа». И вновь уход от ответа.

Еще обратить внимание: Максим – «горести и печали человеческие»; Печорин – «горестей и радостей человеческих».

Также важно состояние героя. Он пошел к попу в состоянии тоски. Задал два вопроса об одном и том же, ответа не получил. Но в итоге – с попом очень интересно. Не просто – интересно, а очень.

Тоска сменилась интересом. Можно бы принять смену состояний (души ведь – состояний) как некоторое «преображение» героя. Но не будем торопиться, просто запомним.

«– Душа болит?

– Болит.

– Так. – Поп выпил и промокнул губы крахмальной скатертью, уголочком. – Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай. – Поп откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил: – Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло – есть добро, нет зла – нет добра, Понимаешь меня?

– Ну, ну.

– Не понужай, ибо не запрег еще. – Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот – странно, далеко и безответственно. – Что такое Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле. Две тыщи лет он присутствует среди людей как идея – борется со злом.

Илюха заснул за столом.

– Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой войне не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и смоли.

Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.

– Чего с легкими-то? – поинтересовался для вежливости.

– Болят, – кратко и неохотно пояснил поп.

– Барсучатина-то помогает?

– Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный…

– Ты что? – удивился Максим.

– Я просил не перебивать меня.

– Я насчет легких спросил…

– Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай и постигай. Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе – зачем? Представь себе: победило добро. Победил Христос… Но тогда – зачем он нужен? Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата. Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет.

– В коммунизм, что ли?

– Что коммунизм?

– В коммунизм веришь?

– Мне не положено. Опять перебиваешь!

– Все. Больше не буду. Только ты это… понятней маленько говори. И не торопись.

– Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Высшую силу, которая все это затеяла на земле, Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта – победит. Иначе – для чего все? А? Где такая сила? – Поп вопросительно посмотрел на Максима. – Есть она?

Максим пожал плечами:

– Не знаю.

– Я тоже не знаю.

– Вот те раз!..

– Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не дано и знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отказываюсь понимать свое пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это – океан. И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость… – Поп выпил спирт, промокнул скатертью губы. – Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна. Но – стаканами, стаканами, сын мой! Круг замкнулся – мы обречены.

– Ты прости меня… Можно я одно замечание сделаю?

– Валяй.

– Ты какой-то… интересный поп. Разве такие попы бывают?»

 

Смотрите (прямо-таки – Ванька, смотри!), «поп» заговорил с удовольствием, но характер (и содержание?) его речи автор определяет как «странный, далекий и безответственный». Последнее слово особенно важно – безответственный.

Поп – рисует якобы «картину мироздания», он делает это так, что Максиму – «интересно». Трижды в отрывке варьируется этот смысл: Максиму – интересно. А ведь ему все наскучило, все – отсюда и тоска его. И вдруг – интересно. Не скучно, а интересно, вроде бы.

Боль души, подлинная боль сменяется интересом, хорошо это или плохо для души – это еще вопрос. Но сменяется ли?

И мы можем видеть в тексте рассказа, как Максим вроде бы и действительно заинтересован, но в то же время (это не сказано, но проступает в его действиях) Максиму неуютно (так, кажется, – можно определить его состояние). Маркер здесь: слушал «с интересом», но «поинтересовался для вежливости» (вновь повтор однокоренных слов, полагаем, что это мастерство Шукшина, как и «ласкала-неласковая»). Если слушаешь с подлинным интересом, о вежливости просто забываешь. Из вежливости спрашивают, когда – скучно. Интерес Максима показной? – Ему или скучно или неуютно – слушать речь «попа»?

 

Вновь ремарка автора статьи, может и спорная. Неоднозначность «проблемы водки» в русской жизни мы обозначили. Есть еще и «проблема курения». То, что курение грех – это и комментариев не требует. Но вот отношение к этому греху извне заслуживает внимания. Автор статьи, как человек, к сожалению, курящий, личным опытом свидетельствует: иногда страстность отношения к этому греху превосходит православные пределы. Православная максима – права: «курить – бесам кадить». Однако – бесы не курят. И что-то мне подсказывает, воспримем с иронией, что ни табачного дыма, ни самого запаха табака они не выносят.

Поэтому не настаиваю, но «не кури, пожалуйста», – для меня это маркер. Хотя, сказано без страсти, вежливо.     

 

Предположение: душа героя пытается уйти от чар, сменить тему разговора. – Это вопрос о легких. Это и искреннее удивление – «в коммунизм веришь?».

И, наконец, – «одно замечание», на самом деле сущностный вопрос всей этой части беседы: «Разве такие попы бывают?».

И эту характеристику следует запомнить: «интересный поп».

 

Интересный… только вот «поп» ли это, даже и – «бывший поп»?

Что говорит этот герой рассказа? каков смысл и существо его слов? – Так – «странно и безответственно» – не может говорить ни служитель церкви, пусть бы и бывший, ни просто человек, живущий на русской земле. Повторю, в моем понимании, у русского человека естественным путем, просто из окружающей жизни формируется естественный порядок миросозерцания, в основных критериях полностью совпадающий с православным миросозерцанием (как с естественно человеческим; помним же: «душа по природе христианка», хотя Тертуллиан говорил несколько не так, но в концентрации смысла – верно).

Речи же «попа» – это речи совсем иного порядка.

Их даже нет смысла разбирать. Поставлен с ног на голову, то есть перевернут, весь порядок мироустройства, отраженный в Библии. Именно не вольно перетолкован, а перевернут.

И основное – «идея Христа»… не Господь наш Иисус Христос, а – идея…

В словах «попа» – не «картина мироздания», а нахальная и безответственная ложь, умной – вне всякого сомнения – головы.

Именно умной, потому что одно дело человек запутался, другое дело – ложь.

Умной, потому что он наконец-то отвечает на вопрос о боли души: у меня тоже болит, ты пришел по адресу; умной, потому что обещает герою – «покой души»; умной – потому что не предлагает готовых ответов… и тут же дает их – «мы обречены»… Ничего себе покой души!

«Поп» не запутался, он лжет Максиму нахально и безответственно и – важно! – с удовольствием лжет.

Но Максим, при всем его простодушии, подвох чувствует: разве такие попы бывают… и – интересный поп.

Если подвести итог цитированного отрывка: несмотря на весь ум и умственную ловкость «попа» Максим ему не доверяет.

 

«– Я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при жизни никто его за бога и не почитал.

– Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?

– Я сказал – нет. Теперь я скажу – да, есть. Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! – Поп выпил. – Теперь я скажу, что бог – есть. Имя ему – Жизнь. В этого бога я верую. Это – суровый, могучий Бог, Он предлагает добро и зло вместе – это, собственно, и есть рай. Чего мы решили, что добро должно победить зло? Зачем? Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не истину выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза – делаешь вид, что тебе интересно слушать…

Максим пошевелился на стуле.

– Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а истина. И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно? Душа тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы просто пожалеть тебя, сиротиночку мелкую. Поэтому, в соответствии с этим моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрена мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным. Живи, сын мой, плачь и приплясывай. Не бойся, что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай и ад. – Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел. – Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у верующих душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем все это кончится, не знаю. Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других… Зло? Ну – зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких – «подставь правую». Дам в рыло, и баста.

– А если у него кулак здоровей?

– Значит, такая моя доля – за ним бежать.

– А куда бежать-то?

– На кудыкину гору. Какая тебе разница – куда? Все в одну сторону – добрые и злые.

– Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь,– сказал Максим.

– Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая – скулить на месте.

Максим стиснул зубы… Въелся горячим злым взглядом в попа».

 

Что видим в этом отрывке? Во-первых, наше предположение о том, что интерес Максима – показной, находит подтверждение, тем самым, становится – фактом текста: «сидишь тут, напрягаешь глаза – делаешь вид, что тебе интересно слушать…».

Но «поп» на то и – умный, инструментарий обольщения меняется. Речь переходит на саму жизнь. «Поп» даже льстит Максиму – хорошо, что болит душа, ты хоть зашевелился. Предлагает – верь в жизнь. Но какая это жизнь: «крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других…» – ? Бежать и обогнать – крайне интересно? Но Максим опять начеку: А куда бежать-то? Оказывается, – это не важно.

Вот, ложь о смысле жизни – беги и старайся быть первым. И ведь точно скучать будет некогда; будет уже ни до добра, ни до зла.

К слову, это очень советская позиция – бежать не задумываясь и быть первым.

Интересно, что на протяжении всего разговора – герои пьют спирт, причем, распоряжается выпивкой «поп».

Однако речь Максима на удивление трезвая – не чувствую, чтобы устремлялся куда-то. Здесь тончайшая шукшинская ирония. И это ирония героя над «умным» «попом». И «поп» понимает, что Максим, практически смеется над ним. Отвечает жестко на грани оскорбления, тон беседы обостряется.

Но главное – Максим, вновь, как минимум, – не уступает «попу».

Более того, если в первом отрывке беседы итогом было – недоумение: разве такие бывают; то второй отрывок завершается более определенно. Зубы героя стиснуты, взгляд горячий и злой. И – «въелся», это уже серьезно.

Интересны характеристики речи «попа», начал он разговор с удовольствием, а здесь уже: говорил громко, лицо пылало, вспотел.

И еще – интересно бы посмотреть, в каком году написал Станислав Куняев: «Добро должно быть с кулаками»?

 

«– За что же мне доля такая несчастная?

– Слаб. Слаб, как… вареный петух. Не вращай глазами.

– Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?

Поп громко, густо – при больных-то легких! – расхохотался.

– Видишь! – показал он свою ручищу. – Надежная: произойдет естественный отбор.

– А я ружье принесу.

– А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты слаб.

– Ну – ножом пырну. Я могу.

– Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять лет тянуть.

– Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?

– Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей.

Максим налил.

– Ты самолетом летал? – спросил поп.

– Летал. Много раз.

– А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо; жалеть и трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда он меня оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку – молодец. В самолет верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно – с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает.

– А у вас в церкви… как заведут…

– У нас не песня, у нас – стон. Нет, Есенин… Здесь прожито как раз с песню. Любишь Есенина?

– Люблю.

– Споем?

– Я не умею.

– Слегка поддерживай, только не мешай.

И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда защемило в груди. На словах «ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий» поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.

– Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно…

Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.

– Отец! Отец… Слушай сюда»!

 

Ловко! – что тут еще можно сказать. Максим долго держался. Но – душа… душа – уловлена все-таки, через «святое», своего рода, для русского человека, для русского сердца и русской души, через Есенина, через песню.

Это самый важный смысл данного отрывка. Мы сейчас подтвердим наше предположение о том, что «поп» в рассказе, не просто не-«поп», но как бы это помягче сказать: не совсем и человек. Сейчас подтвердим, а однозначные доказательства, безапелляционные, предоставим читателю при последних строках рассказа.

Но сначала об уловлении души, которое при поверхностном взгляде можно принять за «преображение» героя. Здесь же, в пределах одного отрывка, сначала – «попяра» и вдруг – «Отец! Отец…». Но и еще более обманное «преображение». Первая характеристика Максима – «сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый» – злой. И вдруг чувствовал, что «начинает любить попа».

С третьего раза «поп» победил. Спирт и песня сделали свое дело. Но не только – Максим, в отличии от «попа», искренен и в словах и в чувствах. Это «падение», если можно так сказать, Максима падение, очень похоже на «преображение души». (Восхищаюсь, как филигранно работает Шукшин как мастер слова, это ложное преображение, будь мы чуть менее внимательными к тексту, можно принять за преображение действительное.)

Но – нет. Итак, к средствам уловления души человеческой.

В своей более поздней прозе Шукшин скажет уже впрямую, без всяких осторожностей и оглядок:

«Два чёрта побежали куда-то, а Изящный обнял Ивана и стал ходить с ним туда-сюда, что-то негромко рассказывал.

Прибежали с данными. Один доложил:

– Из Сибири. Родители – крестьяне.

Изящный чёрт, Иван и маэстро посовещались накоротке.

(…)

Маэстро и с ним шестеро чертей – три мужского пола и три женского – сели неподалёку с инструментами и стали сыгрываться. Вот они сыгрались… Маэстро кивнул головой, и шестеро грянули:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

 

Здесь надо остановить повествование и сколь возможно погрузиться в мир песни. Это был прекрасный мир, сердечный и грустный. Звуки песни, негромкие, но сразу какие-то мощные, чистые, ударили в самую душу. Весь шабаш отодвинулся далеко-далеко; черти, особенно те, которые пели, сделались вдруг прекрасными существами, умными, добрыми, показалось вдруг, что смысл истинного их существования не в шабаше и безобразиях, а в ином – в любви, в сострадании.

Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбачью он лодку берёт,

Унылую песню заводит,

О родине что-то поёт.

 

Ах, как они пели! Как они, собаки, пели! Стражник прислонил копьё к воротам и, замерев, слушал песню. Глаза его наполнились слезами, он как-то даже ошалел. Может быть, даже перестал понимать, где он и зачем.

(…)

Стражник подошёл к поющим, сел, склонил голову на руки и стал покачиваться взад-вперёд.

– М-мх… – сказал он.

А в пустые ворота пошли черти.

А песня лилась, рвала душу, губила суету и мелочь жизни – звала на простор, на вольную волю.

А черти шли и шли в пустые ворота.

Стражнику поднесли огромную чару… Он, не раздумывая, выпил, трахнул чару о землю, уронил голову на руки и опять сказал:

– М-мх…

(…)

– Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Дай «Камаринскую»! Пропади всё пропадом, гори всё синим огнём! Дай вина!».

 

Так будет захвачен монастырь в «сказке» «До третьих петухов…» («Ванька, смотри»).

Мир песни – подлинный настоящий, проникает в самую душу. Но важно, кто поет нам эту песню…

Вот так и Максим в «Верую!» – стражник своей собственной души, после спирта и песни «перестал понимать, где он и зачем».

 

Заключительные строки рассказа:

«Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они – пляшут. Тут – или плясать, или уж рвать на груди рубаху, и плакать, и скрипеть зубами».

 

И совсем страшные, без всякого преувеличения, строки:

«– За мной! – опять велел поп.

И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы… На столе задребезжали тарелки и стаканы.

– Эх, верую! Верую!..».

 

Вновь, восхищает мастерство Шукшина, беспощадная обнаженность жизни в русской прозе.

«Зверь», – вот и названо существо, весь рассказ таившееся в деталях. Существо, чья ложь нахальна и безответственна.

Теперь можно и напомнить Новый Завет: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (От Иоанна, 8:44).

Ложь – это тоже маркер.

 

Существо названо. И как названо: «большой тяжелый зверь»… И это, конечно, еще – как какой-то обратный «катарсис» – «прыгнул на середину круга»…

Действительно страшно…

Можно ли спорить с тем, что Шукшин выводит в рассказе «образ зверя» в Евангельском именно контексте?

Спорить с этим можно, но что делать с фактами текста. – Есть маркеры, художественные маркеры рассказа «Верую!», и в целом маркеры художественной системы Шукшина.

И прямо «накануне» называния «зверя» – есть такой маркер. Он в «частушечном» переборе, сопровождающем дикую пляску. Частушечный перебор читатель толком и не прочитывает – там бессмыслица, набор звуков и слов. А надо прочитать:

Эх, верую, верую!

Ты-на, ты-на, ты-на – пять!

Все оглобельки – на ять!

Верую! Верую!

А где шесть, там и шерсть!

Верую! Верую!

 

…Вот, собственно, каких здесь – еще доказательств: «где шесть, там и шерсть»…

И на девятнадцатой строке (то есть – рядом) от «шести» и «шерсти» появляются  – «зверь» и «прыгнул».

Еще характеристика – «яростный и раскаленный», прямо как «сковородка в преисподней», которой он и призывал не бояться. Причем он ведь не сразу – «раскаленный». Это отмечено в разборе цитирования выше – «говорил громко, лицо пылало, вспотел», – художественная логика соблюдена.

Вновь Новый Завет:

«Откровение, 13. Зверь, которого я видел, был подобен барсу; И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно. (…) И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. (…) Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть».

 

Все здесь находит подтверждение в рассказе. И просто – блестяще! «барс» – «барсуки». И характер речи – «безответственный». И отверз уста свои для хулы на Бога. И – число. Число.

Да, Шукшин выводит в рассказе образ зверя, выводит в Евангельском очевидном смысле. – И это не предположение, не интерпретация, факты текста – однозначны. Да, Шукшин говорит здесь не только об этом. Но выявленный в нашем разборе состав – присутствует в тексте. Насколько он следствие художественной интуиции, насколько осознанная работа в контексте Нового Завета – судить не возьмусь. Сам я лично – уверен, что работа Шукшина – осознанная, но ведомая, конечно, и художественной интуицией, инстинктом Истины (по В.Г. Белинскому), сопровождающим всякого подлинного русского художника.

 

Удивительный Шукшин (!), раб Божий Василий, – в рассказе «Верую!» в семидесятых годах в самый разгар социализма – взял, да и вывел на сцену («за ушко да на солнышко») врага рода человеческого, показал его манеры и уловки, предостерег простодушного русского человека – Ванька, смотри!

Семидесятые годы… Бога в официальном пространстве жизни – нет, дьявола тоже нет в официальном пространстве. А в неофициальном – в избе у Ильюхи – вот он, пьет спирт и улавливает неопытные души.

Автору требовалось не только гражданское, человеческое мужество требовалось, мужество русского писателя.

Рассказ «Верую»» – это поступок мужественного русского человека.

Мне возразят, никого Шукшин на сцену не выводил. Мало ли кто себя за попа выдает, да и попы всякие бывают, просто – напились герои рассказа – болтают, что ни попадя, пляшут, орут… Да и это «Верую!» в названии рассказа… в электрификацию, что ли «Верую!»…

А здесь, в тайне заглавия, – и ключ к рассказу «Верую!». Заглавие рассказа по определению – важнейшая часть текста. «Верую!»…

Не все мы еще раскрыли в рассказе, сейчас покажем еще более удивительный состав рассказа.

Чуть выше страшных строк, накануне пляски:

 «– Молись! – Поп встал. – Повторяй за мной…

– Пошел ты!..

Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.

– Повторяй за мной: верую!

– Верую! – сказал Максим. Ему очень понравилось это слово.

– Громче! Торжественно: ве‑рую! Вместе: ве‑ру‑ю‑у!

– Ве‑ру‑ю‑у! – заблажили вместе.

Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил:

– В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию‑у! В космос и невесомость! Ибо это объективно‑о! Вместе! За мной!..» (Цитируется по: В.М. Шукшин, Собрание сочинений в 3-х томах, М: «Молодая гвардия», 1985, Т.2, С. 453).

Подробно указываем источник цитирования, потому что вновь удивительная вещь, о которой скажем ниже, а пока к отрывку, к цитате.

На призыв «попа» – «Молись!», Максим отвечает по-русски просто: «Пошел ты!..». Даже с уловленной душой, Максим понимает, что это за «молитва». Он не намерен повторять…

Но – повторяет… одно-единственное слово повторяет – «Верую!»…

Повторяет это слово именно так, как оно взято в заглавии рассказа – «Верую!».

«Верую!» – повторяет Максим, повторяет искренне – «потому что ему очень понравилось это слово». Не просто «понравилось», а «очень понравилось». А «дальше» про «электрификацию» и т.д. – «поп» «блажит» – «один». Это подчеркнуто автором рассказа.

Предполагаю, что именно «Верую!», выстраданное и произнесенное Максимом (а не – блажь попа), ставит Шукшин в заглавии рассказа.

Да, спорно, но если не получится опровергнуть мою систему доказательств – (математически четкую, практически) даже и интересно было бы посмотреть контр-аргументацию, – то как раз таки в логике прочтения, предлагаемой в этой статье, – заголовок рассказа именно в этом смысле звучит. Устами Максима произнесено – «Верую!». И устами русского писателя Шукшина произнесено «Верую!». На всю страну и на всю литературу произносит Шукшин: «Верую!».

Это Исповедание Христа.

Василий Макарович Шукшин – как открывается он в этом именно рассказе. Открывается, похоже, как первое имя в славной, без преувеличения, плеяде писателей русской литературы в советском периоде Истории нашего Отечества.

 

А теперь о точности цитирования и указании источника цитирования.

Дело в том, что я работал и с трехтомником Шукшина. По которому, в томе втором, и привел цитирование рассказа «Верую!». Но для удобства я пользовался еще и электронной версией шеститомного (с улыбкой – обращаю внимание читателя на «число» томов) собрания сочинений В.М. Шукшина. Вот полные выходные данные электронной версии издания: http://www.litmir.co «Собрание сочинений в шести томах»: Молодая гвардия; Москва; 1992 ISBN 5‑235‑01447‑2, 5‑235‑01798‑6.

Дело в том, что в электронном издании шеститомника, в томе втором, в рассказе «Верую!», этих слов Максима, точнее авторской ремарки: «Ему очень понравилось это слово», ремарки, определяющей в нашем прочтении все существо заглавия рассказа, –просто нет. «Верую! – сказал Максим». – И – все. И – точка.

Каково? Редактирование Шукшина – осознанное или случайное?

Просто констатация факта.

 

Подводя итог: прочтение рассказа, предложенное и обоснованное выше, позволяет мне утверждать, что рассказ «Верую!» Василия Макаровича Шукшина – это еще и поступок, явление творческого и гражданского мужества. Да, да – по Н.А. Некрасову, – «гражданином быть обязан», это тоже заповедь русской литературы.

Посмотрим гражданские основания рассказа.

Открывает читатель журнал, читает фамилию: Шукшин. И далее читает – Верую! – Так, с восклицательным знаком – Верую! – и ведь без кавычек, просто – Верую!

Мы не задумываемся и не замечаем, что этим Словом, а на самом деле Исповеданием Веры в Бога – начинается Православный Символ Веры: «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя…».

Верую! и время действия рассказа – Воскресный день, Воскресение.

И далее уже вся атмосфера советского времени, в которой «Верую!» осуществляется.

Верую! – с восклицательным знаком, открыто на всю страну и на всю литературу заявляет Шукшин. – Верую! – Это гражданская позиция и, да, – это Исповедание Христа. И это – разгар социализма – 1971 год! («Не-христианский», говорите, рассказ?).

И те, кому это надо было понять, это поняли. Недаром Шукшин в разговоре с Василием Беловым говорит: «я расшифровался» (Воспоминания В. Белова, журнал «Наш Современник»). Понятно, что говорит он не об этом именно рассказе. Но рассказ – показателен.

Дальше все, что происходит с рабом Божьим Василием, – есть уже не просто судьба и жизнь, но – брань, духовная брань. Брань Евангельская: «потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» (К Ефесянам, 6:12).

Эта брань всегда идет в жизни человека, но в ней есть рубежи. В этой брани есть выбор человека и свобода выбора человека.

Шукшин выбирает открыто и явно: Верую! И тем самым встает по правую сторону Креста Христова, к Благоразумному разбойнику.

И тем самым – вызывает огонь на себя.

«Огонь» даже не каких-то конкретных людей и явных разрушительных сил, хотя и люди эти, и силы эти – есть, и действует, но он вызывает на себя этот именно «огонь» духов злобы поднебесной.

 

Было бы очень правильно рассмотреть позднее творчество Шукшина с этой именно точки зрения, рассмотреть творчество Шукшина как духовную брань.

Я немного обозначу возможности этой сферы.

Известная история в больнице – «опыт документального рассказа» – «Кляуза».

У Шукшина это опыт документального рассказа, а мы рассмотрим этот действительный случай, как опыт духовной брани.

Признаки духовной брани.

У «героини» документального рассказа нет – ни лица, ни имени.

 «Кляуза»:

– «…забыл лицо женщины, про которую собрался рассказать. Забыл!»;

–  «Это я за-ради документальности решил было начать с того: как выглядит женщина. Никак!»;

– «Хочу объяснить свой инцидент с работником вашей больницы (женщина, которая стояла на вахте 2 декабря 1973 года, фамилию она отказалась назвать, а узнавать теперь, задним числом, я как-то по-человечески не могу, ибо не считаю это свое объяснение неким «заявлением» и не жду, и не требую никаких оргвыводов по отношению к ней), который произошел у нас 2 декабря, в 11 часов утра…».

 

Знаете, с чем это надо сравнить и в каком контексте прочесть? –

«И приплыли в страну Гадаринскую, лежащую против Галилеи. Когда же вышел Он на берег, встретил Его один человек из города, одержимый бесами с давнего времени, и в одежду не одевавшийся, и живший не в доме, а в гробах. Он, увидев Иисуса, вскричал, пал пред Ним и громким голосом сказал: что Тебе до меня, Иисус, Сын Бога Всевышнего? умоляю Тебя, не мучь меня. Ибо Иисус повелел нечистому духу выйти из сего человека, потому что он долгое время мучил его, так что его связывали цепями и узами, сберегая его; но он разрывал узы и был гоним бесом в пустыни. Иисус спросил его: как тебе имя? Он сказал: легион, – потому что много бесов вошло в него. И они просили Иисуса, чтобы не повелел им идти в бездну. Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, выйдя из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло» (От Луки, 8: 26-33). –

Легион.

Поэтому ни фамилии, ни лица – это легион, потому что их много.

Следующий признак: ненависть.

«…вовсе я не хотел тогда запомнить лицо этой женщины, мы в те минуты совершенно серьезно НЕНАВИДЕЛИ друг друга… Что же с ненависти спрашивать!». – Это сам Шукшин так ненависть выделил – большими буквами.

Время события: 2 декабря 1973 года. Второе декабря – это Рождественский (Филиппов) пост, о чем в советское время никто, конечно, не задумывался. Но пост – это всегда обострение духовной брани.

Дальше – деньги.

–  «Мне со стороны умудренные посетители тихонько подсказали: «Да дай ты ей пятьдесят копеек, и все будет в порядке». Пятидесяти копеек у меня не случилось, кроме того (я это совершенно серьезно говорю), я не умею «давать»: мне неловко. Я взял и выразил сожаление по этому поводу вслух: что у меня нет с собой пятидесяти копеек».

Сумма незначительная, но это – деньги. Плата, те же Евангельские – «тридцать».

Дальше – «механистичность» действий (как по программе):

«Тут я не смогу, пожалуй, передать, как ОНА требовала. ОНА как-то механически, не так уж громко, но на весь вестибюль повторяла, как в репродуктор: «Больной, вернитесь в палату! Больной, вернитесь в палату! Больной, я кому сказала: вернитесь сейчас же в палату!». Народу было полно; все смотрели на нас».

«Я не смогу передать», – это Шукшин, 1973 год, сформировавшийся художник, мастер русской прозы – «не смогу передать». Потому что это уже не сфера прозы. Не человеческая сфера.

Не человеческая – здесь важнейшее (!).

И (!) Шукшин это понимал и так и писал об этом. Здесь всё выше прозы – это документ, это опыт (в авто-определении Шукшина):

«О, ЕЙ это не понравилось; да: все смотрели на нас и ждали, чем это кончится, а кончилось, что ЕЁ как бы отодвинули в сторону. Но и я, по правде сказать, радости не испытал – я чувствовал, что это еще не победа, я понимал тогда сердцем и понимаю теперь разумом: ЕЁ победить невозможно».

«Когда я проходил мимо женщины-вахтера, я услышал её недоброе обещание: «Я тебе это запомню». И сказано это было с такой проникновенной злобой, с такой глубокой, с такой истинной злобой!.. Тут со мной что-то случилось: меня стало мелко всего трясти…»

«Это правда. Не знаю, что такое там со мной случилось, но я вдруг почувствовал: что – все, конец. Какой «конец», чему «конец» – не пойму, не знаю и теперь, но предчувствие какого-то очень простого, тупого конца было отчетливое. Не смерть же, в самом деле, я почувствовал – не её приближение, но какой-то КОНЕЦ… Я тогда повернулся к НЕЙ и сказал: «Ты же не человек». Вот – смотрел же я на НЕЁ! – а лица не помню. Мне тогда показалось, что я сказал – гулко, мощно, показалось, что я чуть не опрокинул ЕЁ этими словами. Мне на миг самому сделалось страшно, я поскорей отвернулся и побежал догонять своих на лестнице. «О‑о!.. – думал я про себя. – А вот – пусть!.. А то только и знают, что грозят!». Но тревога в душе осталась, смутная какая‑то жуть… И правая рука дергалась – не вся, а большой палец, у меня это бывает».

 

В этом отрывке – все, что мы выделили, и все что выделяет Шукшин – свидетельства брани духовной. И Шукшин это так и понимает. – «Ты же не человек», это ЕЙ, конкретной, и всему легиону – «О‑о!.. – думал я про себя. – А вот – пусть!.. А то только и знают, что грозят!» – неслучаен здесь переход на множественное число, это он им отвечает.

И о правой руке – «И правая рука дергалась – не вся, а большой палец, у меня это бывает».

Заметка В.Н. Крупина о рассказе «Верую!», опубликованная в журнале «Русский Дом», – так и названа – «Черная рука», и уточнено в тексте – речь о правой руке, которой он писал. Ну что, Владимир Николаевич, понимаешь, от кого ты привет Шукшину передал?

 

(И о так называемых «совпадениях», мы ведь не обратили внимания на дату опубликования слов Легойды о Шукшине, обратим теперь – Владимир Легойда, Источник: Фома.Ru, 2 декабря 2016 г. Просто сравним с датой происшествия в больнице. Напомним, Шукшин пишет опыт документального рассказа, дата в рассказе – подлинная. Готовы? – повторяем цитирование: «женщина, которая стояла на вахте 2 декабря 1973 года».)

 

И о невозможности человеческой победы в этой брани – «понимал тогда сердцем и понимаю теперь разумом: ЕЁ победить невозможно».

Без Христа – невозможно, без Церкви Христовой, православной – победить в духовной брани невозможно. Да и с Церковью – в этой брани человеку нет победы, есть только брань и Исповедание Христа – «До конца, до смертного креста» (Николай Рубцов).

Вологда. Место гибели Николая Рубцова. 19 января 1971 года – дата гибели. Именно от такой «бабы» (в символе), о которой пишет Шукшин в начале рассказа «Верую!» (1971г.), и погиб Рубцов. Она, «баба» и баба, именно и буквально навалилась на поэта и задавила его. В Вологде.

«Вечером того же дня (в шесть часов вечера) ко мне приехали из Вологды писатель В.Белов и секретарь Вологодского отделения Союза писателей поэт В.Коротаев. Я знал об их приезде (встреча эта деловая), поэтому заранее попросил моего лечащего врача оставить пропуск на них. В шесть часов они приехали – она не пускает. Я опять вышел… Она там зло орет на них. Я тоже зло стал говорить, что – есть же пропуск!.. Вот тут-то мы все трое получили…».

 

Это только представить, что такое Союз писателей СССР и членство в Союзе писателей, и руководство писательской организацией. И сами Шукшин и Белов – если говорить об их общественном и официальном статусе. А если говорить о человеческом статусе – то это русские мужики и мужики с характерами. И они (!) – «получили».

Ничем иным, кроме духовной брани объяснить это невозможно.

 

Мы рассмотрели документ. Попробуем кратко взглянуть на художество, на позднее итоговое творчество Василия Шукшина с позиций духовной брани.

Киноповесть (1972, 1973гг.) и фильм «Калина красная» (весна 1974г.).

Что если посмотреть на «Калину красную» как на историю души человеческой?

В фильме все нагляднее.

Что, если посмотреть так.

Егор Прокудин – вор. Разбойник то есть. После встречи с матерью – раскаянье в своей жизни, в своих грехах – Покаяние.

Белая Церковь в кадре – в фильме, в киноповести церкви нет.

Вся воровская малина с духовной точки зрения – «бесы», легион.

Он – рвет с ними. Даже не во внешнем плане, а внутренне, Покаянием выходит из-под этой власти. Они – мстят.

Вот сам Шукшин о фильме:

«И, думаю, что когда он увидел мать, то в эту-то минуту понял: не найти ему в жизни этого праздника – никак теперь не замолить свой грех перед матерью – вечно будет убивать совесть… Скажу еще более странное, что он своей смерти искал сам (…) Объяснять тут нечего: дальше – в силу собственных законов данной конкретной души – жизнь теряет смысл» (Т.3, С.663).

Может и так, Василий Макарович, может и так – человек, Егор, сделал свой человеческий выбор в пользу покаяния, в пользу совести… Дальше – Божий Промысл о человеке. Промысл – не плоскостной. Жизнь никогда не теряет смысла. Но земное предназначение Прокудина, может, и, правда, – исполнено. И здесь «художественная догадка» Шукшина – права. Может быть.

И «До третьих петухов» – «Сказка про Ивана-дурака, как он ходил за тридевять земель набираться ума-разума. Написана в первой половине 1974 года. (…) Закончена она 26 июля 1974 года на Дону, во время съемок фильма «Они сражались за Родину». Первоначальный заголовок (сообщенный автором Л.Н. Федосеевой-Шукшиной): «Ванька, смотри»» (Т.3, С.664-665).

Сказка или духовная брань – прямым текстом?

В моем прочтении – духовная брань – как таковая.

Вне сказки, в реалиях, написать духовную брань практически невозможно. Хотя русская литература отваживалась. Пушкин – «Бесы». Достоевский – «Бесы». Лермонтов – «Тамань» (духовная брань – скрытое содержание «Тамани» – «Веди меня куда-нибудь, разбойник! хоть к чорту, только к месту!» – закричал я. «Есть еще одна фатера, (…) только вашему благородию не понравится, там нечисто» (…) «Экой бес девка!»). Булгаков «Мастер и Маргарита». И, совсем уж удивительно, – Аркадий Гайдар «Судьба барабанщика».

«До третьих петухов» надо смотреть в этих именно контекстах.

…

Я решил не заканчивать эту статью, по принятым и в литературоведении, да и в жизни, – стандартам…

Духовная брань вне времени и пространства, она никогда не завершена… единственно, что ясно мне и в чем я уверен – в правде «Откровения Иоанна Богослова» – «Свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! Аминь. Ей, гряди, Господи Иисусе! Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь» (Откр.22: 20-21).

А все наши и ежедневные, да и в целом, жизненные падения, поражения – всего лишь путь… без Христа мы немощны…

Важно свободным выбором выбрать, с какой стороны Креста Христова ты встал… встанешь… поверять православной Церковью и участием в Таинствах Её, место твоего стояния, а то – стоял, вроде, где должно – но оглядишься вдруг, и – как в «сказке» «До третьих петухов»… Важно еще успеть произнести: помяни меня, Господи, егда приидеши во Царствие Твое! …Как уточнил мне совсем недавно православный священник: надо еще успеть произнести…

Думаю, Василий Макарович Шукшин – успел произнести… Надеюсь, если Богу будет угодно, – успею произнести и я… может уже успел – этим прочтением рассказа «Верую!»…