Николай ИВАНОВ. РЕКИ ПОМНЯТ СВОИ БЕРЕГА. Главы из романа

 

Николай ИВАНОВ

РЕКИ ПОМНЯТ СВОИ БЕРЕГА

Главы из романа

Часть первая

БЕЗ ПРАВА НА СЛАВУ

Глава 1

 

Холод никуда не спешил.

Жертва, оставленная ему на прокорм, прикована к стене. Стена – в пещере. Пещера – в горе. Гора – среди кишащей гадами колумбийской сельвы. Кащею Бессмертному обзавидоваться, но не найти более надёжного места, чтобы спрятать свою смерть.

И времени – до утра. Много времени – сто звёзд упадут с небес, промелькнув отражением в священном озере Гуатавита, в котором смывал с себя позолоту вождь Эльдорадо[1].

В жертву принесён человек. Роста небольшого, потому что охранникам, которые привели его сюда, пришлось удлинять цепь, оставшуюся после предыдущего узника. Это не сильно облегчило жизнь пленника, но теперь он имел возможность хотя бы чуть-чуть касаться ногами пола, а не висеть на цепи.

Почему пленник здесь, холоду знать неинтересно. Да и странные существа люди. На одном языке говорить не научились, но при этом спорят, кто из них ближе к Богу. Только ведь Всевышний охранной грамоты на главенство никому не выдавал…

Едва охранники вышли, холод коснулся оголённых рук пленника. Сбитые в кровь, жилистые, они не понравились хозяину пещеры ни на вкус, ни на запах. Тронул лицо, ощупывая скулы, изучая разрез глаз, трогая жёсткие чёрные усы. Попытался понять, конкистадору[2] из какой страны оно может принадлежать. Угадывались черты перса, но это наверняка был внешний обман, давно разгаданный логопедами: чужестранец способен приобрести черты народа, среди которого живёт. Секрет в том, что произношение звуков и слов на местном диалекте заставляет напрягать определённые группы мышц, которые и формируют облик.

К тому же холоду слишком часто предоставлялась возможность именно здесь, в тюрьме-пещере, видеть людей, которые в паспорте значились под одним именем, а потом признавались в иных. Так что, на каком языке человек станет молить о пощаде, оттуда и родом.

Пленник попытался размять лицо левой, свободной от наручников рукой. На какое-то мгновение оно раскраснелось, согревшись изнутри. Холод чуть отступил, но не из-за страха перед ожогами, а чтобы сосредоточиться: где-то он уже видел такие раскрасневшиеся на морозе лица, где-то встречал на земле этот жест. Где-то на севере, потому что тут, в Колумбии, особой надобности учить северные движения нет. К сожалению, темнота, даже не постучавшись, уже вползла в грот, и какие-то детали, позволившие бы раскрыть тайну сходу, разглядеть не удалось. Да и важно ли, в конце концов, чья кровь начнёт застывать в несчастном теле?

Переждав минуту, холод подступился к жертве вновь. Одежда на ней, хотя и летняя, для жаркого дня предназначенная, всё же мешала завладеть пленником сразу и полностью. Но ведь и ночь только начиналась. И темнота звала, увлекала сиреной в самые дальние закутки. Нет большей гармонии и идиллии на земле, чем союз мрака и холода, чей союз обречёт любую жертву.

...Холод не помнил, в какой момент прикрыл в блаженстве и усталости глаза. Но когда спохватился, выход из пещеры для него самого оказался отрезан: проснувшееся солнце, пусть и на ощупь, босой ножкой, но уже заступало в подземелье. Темнота, всю ночь набивавшаяся в жены, улизнула из пещеры в одиночку, не предупредив о рассвете ни вздохом, ни выдохом. Видать, женщинам если и страшно одиночество, то лишь ночью…

Зато никуда не исчез человек. Он висел на цепи без движения, пристроив голову около вздернутого правого плеча. Можно было ещё раз подступиться к сонному, потерявшему бдительность чужаку и пощипать его хотя бы в отместку за ночную неудачу. Но только временная, частная победа немудрена. Не все песчинки на дне священного озера Гуатавита успеет осветить и пересчитать солнце, а день уже истлеет. Жертву же, судя по всему, привезли надолго. Так что время позабавиться ею ещё наступит.

У входа в пещеру послышался скрежет гравия. Холод юркнул в первую попавшуюся расселину, и вовремя: вошедший охранник освещал себе путь жарким факелом. Подвернись такому под руку – бока подпалит, не спросив фамилию.

Пришелец проделал это с человеком, ткнув смердящий огонь под его вздёрнутую руку. Пленник, вмиг проснувшись, отбил факел свободной рукой. Охранник остался недоволен, но играть огнём перестал. О чем-то заговорил. До расселины, где затаился случайный свидетель пыток, донеслось лишь одно разборчивое слово – «советский», и холод, едва не выдав себя, хлопнул по лбу: точно, его ночной соперник – из России. Как же он сразу не догадался! Именно там при его появлении трут носы и щёки. Там в стодавние времена его измеряли не в градусах, а в смешных записях «зело» или «не зело холодно». После появления термометра, научив красный ртутный шарик скользить в стеклянной трубке, там опять же требовалось от наблюдателей «смотреть накрепко, чтобы в близости оного инструмента никакая чужая теплота, кроме той, которая по воздуху чинится, не была». Уважали. Ценили его в России. По большому счёту, там его историческая родина.

Но какие ветры занесли человека с края света в самый центр Земли? И стоит ли подтверждать «советскую» догадку тому, с факелом? Не получится ли, что вместо благодарности самому ткнут в лицо огнём, требуя подробности?

– Е-гор Бу-е-ра-шин.

Голос факельщика тихий, вкрадчивый. Так сдерживают радость, когда узнают тайну. Она – в имени?

– Е-гор Бу-е-ра-шин… – повторилось с ещё большим ехидством, теперь уже над самым ухом пленника.

Факел рисовал на стенах мало кому понятные разводы. В их дрожащих завитках прятал свои щупальца и холод, с интересом разглядывая на свету жертву, у которой оказалось имя. Пленник оказался настолько слаб, что повис на руке, не имея сил распрямить колени и опереться носками о пол. Прозвучавшее имя открыло ему глаза, но веки в тот же миг вновь бессильно опустились, оставив для света лишь тончайшую сеточку из ресниц. Возможно, чтобы увидеть приближающуюся смерть.

Охранник, освобождая ей место, ушёл, воткнув факел в расселину. Огонь потянулся следом за хозяином, но оторваться от маслянистой, пузырящейся пакли сил не хватило. Оглянулся на того, с кем предстояло коротать время, и несказанно удивился перемене, вдруг происшедшей с пленником. И колени у того выпрямились, и ноги обрели упругость, и пальцы заработали, сжимаясь в кулаки. Значит, всё происходящее с ним, – обман?

Но едва охранник вновь появился в пещере, русский обмяк, повис на наручниках, уронил голову на грудь.

– Смотри не подохни, падаль, – пригрозил конвоир.

Сказал на своём языке, но понятно и для оставшегося сиротой огня, и прижившегося в пещере холода, и несчастной жертвы. Но вместе с пренебрежением к пленнику в голосе несложно оказалось уловить и тревогу. Скорее всего, в планы сторожей не входило иметь подвешенный на наручниках труп.

– Эй, ты жив?

«Жив, – бессловесно откликнулся тот, кого назвали Егором Буерашиным. – Но ты подойди, посмотри».

Умолял не зря: вплотную охранники приближались к пленнику, если действовали в паре. Это случалось лишь по вечерам, когда снимали с петли – вывести в туалет и дать лепёшку с чаем. Сейчас день, и надзиратель зашёл один: пленник хирел на глазах и требовалось наблюдать за ним чаще.

Колумбиец приблизился настолько, что почуялся запах его чеснока и перегара. Егор задержал дыхание, и охранник сделал ещё один шажок. В ту же секунду Буерашин выбросил вперёд ноги, обхватил ими шею врага. Тот запоздало попытался отпрянуть, но свободной рукой пленник уже ухватил его за волосы. Правая рука обрывалась на цепи, не выдерживая двойную тяжесть, но Егор продолжал тащить к себе отбивающегося тюремщика. И едва позволило расстояние, замкнул ноги на горле у чесночного пьяницы.

Захрипели – один от боли, второй от напряжения. Победителем мог выйти только один, и когда под коленкой Егора мягко хрустнуло, тело охранника мгновенно обмякло.

– Стоять! – зашептал Егор, заваливая мертвеца себе на грудь.

Труднее, чем совладать с колумбийцем, оказалось удержать его на весу, не дать упасть: ключ от наручников лежал в кармане, и теперь предстояла не менее сложная задача – достать его.

– Стоя-ять, – уговаривая и угрожая, шипел Егор в ухо мертвецу.

Тело удержалось, и пленник смог опереться на одну ногу, дал передышку правой руке, по которой текла кровь от содранной кожи. Осторожно заскользил рукой к карману, боясь оплошного движения и падения трупа.

Сумел. Дотянулся до вожделенного схрона, мелким воришкой запустил внутрь пальцы. Ухватил щепоткой нить, на которой – он помнил всегда! – висели два блестящих, словно от шифоньера, ключа. На этом силы кончились, и он опустошённо стряхнул с себя тюремщика. Теперь можно, теперь весь мир под ногами, когда в руках ключи от собственной свободы.

Передохнув и прислушавшись, Егор встал на труп. Не церемонились с ним, бьётся за жизнь и он. Дотянулся до наручников, не с первого раза, но попал ключиком в отверстие.

Рука, освобождённая из металлического захвата, упала вниз. От неё, покалеченной и прижаренной, помощи ждать не приходилось, и Егор сунул болявую меж оборванных пуговиц рубашки к животу: греться, лечиться.

Ещё пару секунд потратил на то, чтобы однолапо обшарить одежду убитого. Оружия не оказалось, попался лишь складной нож, а в нагрудном кармане куртки – плоская зажигалка да завёрнутый в фольгу кусок недоеденной шоколадки.

– Спасибо! – порадовался находкам Егор. Пленнику вредно мечтать о будущем, у него нет и прошлого. Чтобы они существовали, необходимо подчиняться только настоящему. А оно звало к выходу.

 Факел, остающийся в пещере в одиночестве, заметался от страха, потянулся за сокамерником – возьми с собой. Не возьмёт. От выхода сеялось зыбкое свечение наступающего дня, и это шло бывшему заключённому на руку: ночью в сельве делать нечего, к темноте нужно готовиться, чтобы проснуться утром живым, а не ублажать брюхо койота или крокодила.

Густеющий с каждым шагом свет манил, но Егор, как мог, сдерживал порыв. Свободы ещё нет, она лишь приподняла вуаль со своего прекрасного личика. Существует ли внешняя охрана пещеры? С какой целью его прячут в сельве? От кого? Сколько времени прошло после ареста[3]?

Недалеко от входа послышались голоса, но охрана, на счастье, занималась утренней приборкой лагеря, так что пропавшего сотоварища могла хватиться не сразу. Но как узнали его имя? Кто из группы не выдержал[4]?

Егор осторожно осмотрел местность. Перед гротом преданной свернувшейся собачкой лежала небольшая поляна. Справа – сборно-щитовой домик. Дверь распахнута, словно приглашает в гости. Спасибо, когда-нибудь в следующий раз. И желательно не в этой жизни. А вот налево должна уходить тропинка к туалету – это Егор помнил по ночным выводам. Где-то внизу протекает ручей – водили мыться. Туда по склону и легче бежать, но разведчик юркнул за пещеру. В густую, даже на вид непроходимую, влажную лесную гущу.

 

Глава 2

 

 У старого с малым отношения – молитву о послушании лишний раз читать не надо, всё рядком и чередком.  

– Дедуль, вот сколько живу на свете, столько и удивляюсь!

– Что я опять не то сделал?

– А глянь сам: одна колошина ворует, а другая – караулит.

– Так это я специально брючину закатал, когда ехал на велосипеде. Чтобы в цепь не попала.

– А дед Петя штанину прищепкой схватывает.

– Дед Петя живёт с выгодой. Он молодец.

– Ты у меня молодец лучше. Я тебя люблю.

– Я тебя тоже.

Старому с малым всё к сердцу, когда они рядом.

– А можно я поеду в Пустынь на багажнике, а не на раме?

– Можно, если пятки в колесо не станешь совать...

– Что я, совсем без царя в голове? У девочек ноги должны быть красивыми.

Фёдор Максимович Буерашин оторвался от корыта, по старости лет переведённого из помоечных нужд на хранение всякой скобяной мелочи. В задумчивости посмотрел на девятилетнюю внучку, пытающуюся совместить Василису Прекрасную с Василисой Премудрой. Аня сидела на ступеньках крыльца перед ведром с запаренными отрубями, жеманно поглаживая пятнистые от зелёнки колени.  

– Красивые, красивые, – не позволила деду ни возразить, ни возмутиться девочка. – А то кто ж меня замуж позовёт.

– Не скажу насчёт замужества, а я точно не возьму с собой, ежели язык будет мести помелом.

– И что мне теперь, немтырем расти? Ой, лихо мне, – внучка от праведного возмущения хлопнула по только что возлелеянным коленкам.

Получилось больновато и, скрывая досаду, девочка закатила глаза к небу: прости, Боженька, моего дедушку, что такой непонятливый растёт. Это оттого, что по лесу в одиночку много ходит, леших пугает. Что ему знать о женской доле?

Посчитав, что просьбе хватило времени долететь до неба, достала карамельку: подсластить рот и судьбу.

– Расти как растётся, – разрешил внучке Фёдор Максимович. – Только кур не забудь покормить. И сама конфет меньше ешь, а то твои красивые ножки от сладкого возьмут и отвалятся. Вместе с ручками.

Настал черёд Анечке замереть: угадывала, сколь серьёзна угроза. На всякий случай быстро разгрызла сосалку, подвинула ведро и взялась разминать муку, слипшуюся комочками в горячей воде.

Вернулся к своёму корыту и Фёдор, высматривая среди собранных за десятки лет гвоздей, гаек, штырей и болтов, моточков проволоки, подшипников, старых журналов «Наука и жизнь» запропастившееся зубило. Тому, наконец, надоело царапать бока и нюхать ржавую труху, само подлезло под руку. И не прогадало: хозяин огладил его ладонями, завернул в тряпицу и положил вместе с молотком в холщёвую сумку.

Новое соседство для зубила оказалось благородным. Тут лежали и обёрнутые в газету варёные яйца, и бутылка молока, и соль в спичечном коробке. Густел, настаивался запах варёной картошки, хлеба, малосольных огурцов, редиски, лука и помидоров. Сладко будоражил и запах подтаявших конфет, так что новому постояльцу оставалось лишь надеяться на тесноту, при которой можно протереть обёртку и хотя бы посластить губы.

Что касалось самого Фёдора, тому прожить без крошки во рту до вечера – занятие привычное. Туесок собирался для той, которая о ногах и замужестве с девяти лет беспокоилась.

Аня уже разбрасывала корм по двору:

– Куря, куря, куря...

Зря люди грешат на куриные мозги. Уйти от дома так далеко, чтобы не слышать голос хозяйки, – таких дур в птичьем семействе днём с огнём не найти. Мчатся по первому зову из любых закутков.

– Кыш, чужая! – замахнулась Аня, разглядев в стае подрезанный хвост.

Посторонняя курица редко бежит в чужой двор. За это и петух может настучать клювом по темечку, и хозяйка запустить чем ни попадя, и собака не поленится обгавкать.

Так что короткохвостка заранее знала за собой вину и отскочила от общей трапезы без лишних понуканий. Но поскольку маленькая хозяйка большого страха не внушила, а петух вместе с собакой сам подзагулял на чужих задворках, скатерть-самобранку не покинула. Сновала вокруг, исподтишка ухватывая крохи, отлетавшие от перепачканных клювов соперниц. Так бы и насытилась невзначай, не вмешайся мужской голос:

– Пошла, топчешься тут! Степану квохтать будешь.

Хвосты своему выводку обрезал сосед, чтобы сослепу не кормить приблудных. Но поскольку свой ларь с зерном он открывал раз в день, а в ковшик зачерпывал зерна не более трёх пригоршней, то квочки и шныряли голодные по чужим дворам, позоря хозяина.

– Всё, дедушка… – доложилась внучка. Сполоснула руки в чугунке нагретой солнцем водой, делово поинтересовалась: – Дверь запирать?

– Запирай, а то Тузик куда-то хвостом вильнул. Но ты вправду сказала деду с бабушкой, что уезжаешь?

– Ой, дедуль… – вздохнула девочка, благоразумно не став больше бить по коленям. – Я же не с бухты-барахты согласилась в такую даль мостылиться. И Васька знает.

– Ну-ну, – покивал Фёдор, не особо доверяя ясному взору внучки: тут старого от малого разделяет целая жизнь. – Брата твоего самого ищи как блоху на собаке. Так что гляди, девка, сама: ежели хватятся, отлупцуют тебя, а не меня.

– А мы им водицы святой привезём, ещё и похвалят, – успокоила Аня.

– Хитрая ты.

– Не хитрая, а умная. Сам говорил.

– Я много чего говорил. Только ты вот запоминаешь одну свою выгоду.

– Сердцу не прикажешь, – не к месту, но с полным оправданием себя пояснила Аня. И поставила точку: – А будем и дальше антимонию разводить, вообще никуда не доедем.

А ехать и взаправду – не близкий путь, хоть и на велосипеде. По селу дорога ещё ничего, успели до перестройки уложить асфальт. А вот за околицей – как стоял с дореволюционных времён бурьян, так и советская власть с ним не справилась. И хотя Фёдор пытался какое-то время крутить педали, спина взмокла быстро.

– А ты сиди, – остановил внучку, сам слезая с седла.

Но та, жалея деда, тоже спрыгнула наземь. Сняла сандалии: деревня приучает беречь обувь, а не ноги. Даже если они и важны для замужества.

Потащились по солнцепёку пешком.

– Дождичка бы… – помечтала Аня. Он ей и за пять копеек не был нужен, но бабки около магазина по нему вздыхают с весны.  

На дождь дед согласился охотно:

– Не помешал бы.

– Господи, помоги, – опять повторила взрослые слова внучка.

Фёдор скосил на неё глаза: рано ещё в Бога ударяться. Когда глаза к небу поднять – жизнь подскажет, а не старухи у магазина.

Поднял гул самолётов. Военный аэродром располагался хоть и рядом, но уже на Украине, так что знатные женихи доставались украинским девчатам. Сейчас, правда, прошёл слух, что хотят перевести лётчиков в другое место. Да и у военных, видать, кризис с горючкой, потому как редко нарушается тишина гулом моторов над Журиничами, не летают орлами, как раньше, по небу хлопцы.

– А мы на кладбище к папке с мамкой зайдём? – не смогла долго находиться наедине с собой Аня.

– К папке с мамкой надо ходить обязательно.

– Я им гостинец несу.

Оттопырила кармашек на сарафане, оглядела оставшиеся конфеты. Удивилась их малому количеству: если делиться с родителями, то выходило по одной. Запустила руку пошарить дыру, но худинки не нашла. Как испарились...

– А почему ты со вторым дедушкой не дружишь? – поспешила перевести разговор.

– Кто тебе отчебучил такую глупость?

– А у меня у самой глаз, что ль, нетути? – не дала провести себя внучка. – И бабушка Маня часто вздыхает, что ты не хочешь с ними знаться.

– Бабушка вечно что-нибудь выдумает.

– Хорошо, если так, – согласилась на обман Аня и замолчала, нащупывая сквозь кармашек конфетки: эти хоть не исчезли?  

А Фёдор задумался о своём. Возраст такой, когда внукам – сладкие конфеты, а ему – горькие воспоминания. А их у Фёдора Буерашина – целая жизнь, почти от гражданской войны.

Хотя на судьбу грех обижаться, перепадали и счастливые времена за семьдесят пять годков. Да только крылья у ангела, что прикрывал доселе их род, видать, сильно истончились, а беда как ждала за воротами. Сначала списали по сердцу из лётчиков старшего сына Ивана. Словно доказывая врачебную ошибку, боясь оказаться ненужным, сразу же подрядился на ликвидацию аварии на Чернобыле. Да ещё с женой.

– Батя, под боком пожар, тушить надо.

– Так у тебя сердце…

– А у Родины? Я офицер, батя!

Да ещё успокаивал земным: за день работы в зоне – месячный оклад. Дом построят.

Да только когда это дармовая копейка счастье приносила? Свой с Марией не успели построить, здоровье долго не продержалось. Купили имеющийся колхозный. Да пожили в нём совсем ничего, и всё больше в радиационных муках. Станцию закрыли в саркофаг, а его с женой – в домовину…

Сердце ещё не перестало разрываться за детей, а на погост вслед за ними отправилась жена. Думал, от пушинки повалится, но и случившегося кому-то показалось мало – пропал младший сын Егор. Считай, с Нового года ни слуху, ни духу. Был бы пьяница или коммерсант, волнений меньше: память отшибло или дела закрутили. Но тут расклад иной, офицерский. Военком, знамо дело, убеждён в лучшем:

– Раз процент от его зарплаты переводят вам строго по месяцам, то жив. Значит, он так велел.

– Но ведь не случалось такого, чтобы на 23 февраля не поздравил.

Военком и на это привёл свой расчёт:

– По погибшим платят другим макаром и один раз.

Майор вышел в начальники из местных и не чурался земляков. Наклонившись, шепнул и военную тайну:

– Скорее всего, на каком-либо задании ваш Егор. Может, и за границей. Вот поглядите, моя будет правда.

При другом случае погордиться можно было бы секретным заданием сына, но ведь неспроста ни с того ни с сего эти почтовые проценты-переводы идут, всё-таки стряслась с Егором какая-то беда. Бог с ним, с Днём Советской армии, но и в День Победы весточки не подал...

А что не нравятся сватья, то сроку той занозе – с самой войны. И не он тому виной. В 41-м, при оккупации, выбор в селе встал одинаково для всех: или в партизаны на еловые шишки, или в полицаи – на сало. Времени на раздумья не оказалось, власть в районе поменялась за одну ночь. И вышло у них со сватом глядеть друг на друга из разных окопов. И хотя по молодости война случилась, и отсидел за свою белую повязку на рукаве Пётр сполна, знаться с ним Фёдор более не желал категорически.

Сюрприз поджидал через несколько лет, когда подросли дети и пожелал его Иван взять в жены дочку Петра. Уж как просил не связываться! Грешным делом даже на городских девок кивал, приезжавших летом на молоко и чистый воздух. Сын лишь усмехался, подтверждая свою взрослость:

– Такой же чернозём, только издалека привезён.

– Но она ж дочь полицая! А потом полицайские внуки пойдут!

– Внуки будут партизанские.

– Ох, Ванька, дуришь.

– Не, батя, не дурю. Люблю, – бесхитростно улыбался Иван. – И жить нам с ней до гроба.

Пророчество не страшное, если проговорено шуткой. Только вот с Чернобылем слишком быстро всё исполнилось наяву...

Вообще-то плохо старикам в дальнюю дорогу трогаться, слишком много дум за порогом ждёт. А за спиной к тому же топают маленькими ножками новые большие проблемы. Переводы от Егорки и держат на плаву...

– Анютка!

– Аюшки?

– Ты там жива?

– Иду. Я прыткая.

– Не хвастайся. Жди, когда другие похвалят.

– От других дождёшься.

– Ох, не того боишься, девка. Люди страсть как любят косточки друг у друга перемывать.

– Тут правда твоя, дедуль. Зойка Алалыхина надысь такое отчебучила – слыхом не слыхивала о себе подобного, – Аня вздохнула своей горемычной судьбе. – Сама как роза из навоза, а туда же... Да что тут гутарить, сам, небось, натерпелся за жизнь.

– Натерпелся.

Помолчали, припоминая каждый свои обиды от злых языков. Но поскольку кроме Зойки внучку больше никто не поминал всуе, да и обиды той вселенской наверняка было с хвост Степановой курицы, Аня ожила быстро:

– Деда, а может, к мамке с папкой в другой раз зайдём?

– Зачем в другой? Ты же им гостинец несёшь.

Понял уже, что Анюткины карманы пусты, но поблажки не дал: лучше наказать дитё сейчас и самому, чем потом это за тебя сделает жизнь. Анюткин язык, правда, для семерых рос, поможет ей крутиться и на горячей сковородке. Да только всю жизнь не обойдёшься одним умением морочить других словами.

– Дедушка! – вдруг встревожено вскрикнула Аня.

Фёдор Матвеевич поднял голову. Возле одного из столбов, замерших вдоль дороги с обвисшими, словно казацкие усы, проводами увидел людей. По машине узнал Бориса Сергованцева, первого фермера в районе, про которого устали писать даже газеты. Сын бывшего комиссара их партизанского отряда, а затем первого секретаря райкома партии Евсея Сергованцева, на встречу с которым в Пустыне и надеялся Фёдор.

– Дедушка, а что они делают? – вцепилась в рубаху Аня.

Испугалась не зря: Борис с шофёром, придавив к земле мальчика, надевали ему на шею металлический ошейник. Кто-то третий при появлении свидетелей юркнул в машину, и Фёдор, боясь угадать знакомую спину внука Василия, опустил взгляд на валявшиеся у обочины кукурузные початки. Крикнул:

– Что ж вы творите, ироды!

На него безбоязненно обернулись. Почувствовав слабину в хватке, мальчик попытался вырваться, однако его ударили по ногам, заставив замереть.

– Езжай, дед, как ехал, – огрызнулся водитель.

Но Борис узнал прохожих, вышел навстречу, поднимая лёгкое пыльное облачко от потревоженной придорожной травы.

– Здоров, Фёдор Максимович. Куда собрался?

– Я-то собрался, а вот вы что творите?

– Не будет шляться по чужой кукурузе. Посидит до вечера – и другим закажет.

– Но на цепь... – не понимал Фёдор.

– Так если на веревку – перегрызёт, – не понял удивления фермер.

– Отпусти, – приказал старик, для острастки застучав передним колесом велосипеда по дороге. – Никто не давал тебе права людей за собак держать.

– Фёдор Максимович, ты мне не указывай, – улыбнулся Борис, не убоявшись велосипедного гнева. – Земля моя, дадена государством, и я буду на ней делать всё, что пожелаю.

– Отца постыдись.

Напоминание не пошло на пользу. Борис раздражённо хмыкнул, развернулся идти обратно. Водитель уловил настроение начальника, побежал к машине, завёл мотор. Не позволяя траве пылить, осторожно подал джип к ногам хозяина. Вытолкнул дверцу с нарисованной на ней молнией.

– Ты бы лучше уговорил его поехать в больницу, – попросил Борис лесника, закрывая глаза тёмными очками. Не попрощавшись, скрылся теперь уже за тонированными стеклами джипа весь. Был человек – и нету. Лишь мальчик остался на цепи. И в машине второй спрятался. Васька или, даст Бог, не он?

Прижал внучку, укрывая от взметнувшейся после машины пыли. Ветра не было, облако повисло надолго, и к столбу пришлось идти едва ли ни на ощупь.

Мальчик лет тринадцати отрешённо сидел на земле. Походил на городского, и Фёдор первым делом поинтересовался:

– Ты чей?

Заложник пробормотал что-то неразборчивое и уткнул голову в поднятые колени, стыдясь своего рабского и воровского положения.

– Стой, Анечка… – Фёдор попробовал оторваться от внучки. Но та вцепилась мертвой хваткой, и только сейчас он заметил, что она дрожит. Положил на землю велосипед, присел перед девочкой. Заслоняя заложника, постарался как можно спокойнее улыбнуться: – Это дяди так шуткуют. А мы поможем мальчику. Поможем?

Аня закивала, и старик снял с руля сумку. Отыскал в ней кулёк с конфетами:

– Вот, ещё гостинец маме с папой. И сама можешь взять.

Сладости пересилили испуг, и пока девочка возилась с кульком, Фёдор Максимович выудил молоток и зубило. Для иных целей предназначались, а в дело вступать придётся раньше срока.

– Дай посмотрю, – подступил к парню.

Тот опустил руки, открывая схваченный болтом ошейник из медной пластины. Фёдор приноровился к цепи, и нескольких ударов по зубилу хватило, чтобы она разъехалась по столбу обрубленным хвостом.

– А ошейник дома ножницами срежешь, – посоветовал мальчику.

Аня сердобольно протянула ему конфету. Забота маленькой девочки совсем отняла у парня силы и, поняв, что слёз не спрятать, он сквозь прорвавшиеся рыдания проговорил:

– Я приехал в Неруссу... а у бабушки кушать нечего, болеет... Я всегда кукурузу рвал...

– А откуда приехал? – попробовал отвлечь мальчугана Фёдор.

– Из Москвы. А бабушка лежит...

– А что ж вы в Москве не можете доглядеть за властью?

Спросил, прекрасно зная, что не мальчик виноват в том вертепе, что закрутили в столице. Но ведь именно там чёртом из табакерки выпрыгнула суетливая и говорливая, словно сам Горбачёв, перестройка. Расшумелась, разлаялась, заставила всех бежать, выпучив глаза. А куда и зачем – так никто и не понял. На кой ляд спешили? Кто гнал из дома? Выбежали вот незнамо куда – голодные, злые, гнусом искусанные и с ошейниками на детях...

– Как звать?

– Витёк.

– Ничего не бойся, Витя. А сейчас иди домой.

Пацан закивал: да-да, домой. Из дома выходить страшно.

Пряча нежданные вериги под рубашку, не глянув на валявшуюся под ногами кукурузу, кромкой поля поспешил прочь.  

– А зачем дядя это сделал? – никак не могла отойти от потрясения Аня.

– Денег много, – нашёл единственное объяснение Фёдор.

– А те, кому деньги с ветром приходят, ничего не боятся?

– Это как сказать... Ежели глядеть по телевизору, то над нами в партизанах меньше пуль летало, чем сейчас над ними.

– А если у нас денег нет, то мы счастливые? – продолжала постигать высшую экономику Аня.

– Да нет, деньги нужны, раз мир на них живёт. Только надо различать, где ворованные, а где заработанные.

Уточнённая наука оказалась недоступной, и Аня лишь отрешённо кивнула. Дорога пошла под уклон и снова можно было ехать на велосипеде.

– А можно, я сяду на раму? – нашла мужество признаться в страхе остаться одной, без присмотра.

– Конечно. Мне даже удобнее.

Дальше ехали в молчании. Тут хоть за семьдесят тебе, хоть девять лет – мурашки от увиденного пробежали одинаково. А если ещё и Васька прятался в машине, то совсем худо. Где же Егорка, хоть бы он помог справиться с парнем. Или ему самому помощь требуется?

 

Глава 3

 

 Ручей то подныривал под поваленные деревья, то протискивался меж скал и волочил себя по камням, чтобы через несколько метров увязнуть в топи, дав отдохнуть своему побитому, изломанному телу. Наглотавшись болотной тухлятины, сам же и вытаскивал себя из вязкой тины, чтобы вновь биться лбом о новые стволы и скалы. Ему бы угомониться, свернуться калачиком в каком-нибудь укромном местечке и стать озерцом на радость себе и природе…

Но манила горный ручей неведомая даль, ждала его у подножия Анд почтенная дама бальзаковского возраста – Магдалена, считающаяся самой большой рекой Колумбии. Ради встречи с ней ручей и готов был настырно выбираться из сельвы на просторы льянос[5].

Ручьям и рекам в сельве другая напасть: как ни прячься в заросли из бамбука, кокосовых и слоновых пальм, под коряги каучуконосов, как ни старайся идти гладью, без шума, но в любом случае к ним приползёт, прискачет, прилетит великое множество всякой твари по паре. И за право припасть губами или ключом к влаге, а значит, за право выжить в сухой сезон на берегах идут жестокие схватки.

Жить хотел и человек-шатун, спускающийся вместе с водой в долину. Ручей в горах – единственно верный проводник, которому можно безоговорочно верить, потому что течь он может только в долину, только к ещё большей реке, только к океану.

Опасность для человека таилась ещё в одном. Кроме зверья, берега рек облюбовали и люди. И если поселения полукочевых племён индейцев беглец обходил достаточно спокойно, лишь по необходимости лакомясь на их полях бобами, маисом, ячменём, то когда на пути представали плантации из кустарников коки[6] и опийного мака, он уходил резко в сторону. Наркодельцы, в отличие от пещерных тюремщиков, даже именем интересоваться не станут. Для них проблема свидетеля исчезает только вместе с ним.

Судя по разбитой обуви, перетянутой лианами, шатун шёл по чаще довольно долго. За спиной ожерельем висели нанизанные на прут мальки, превращаясь на влажном солнце в тарань – для разнообразия пищи и в запас. Кто знает, сколько ещё той дороги, куда выведет?

Вывела к широкой пойме, на дне которой, повторяя полукруг берега, теснился к океану город. Над ним колыхалось марево, искажая предметы и скрадывая расстояние. Человек, раздирая в кровь тело, покатился по крутому склону к этому миражу, но в какой-то момент сумел остановить себя. Он не смог бы рассказать, какие растения укрывали его от сторонних глаз, какой живностью питался, какой сегодня день и месяц и даже в какой стране он на данный момент находится. Но зато ведал иное: самое страшное в разведке – это потерять бдительность на последнем шаге. Когда кажется, что всё позади и начинаешь беспричинно улыбаться, уверовав в удачу. А под ногой – ловушка. Капкан. И всё сначала – плен, пытки...

Человек присел на корточки, тщательно огляделся. На слух отыскал увильнувшее в сторону русло реки. Нашёл в его извилистом, зажатом камнями теле укромный изгиб. Разделся. Сначала постирал одежду, потом тщательно вымылся сам, используя вместо мочалки песок. Распушил бороду, придавая ей пристойный оклад. Затем, как товар на прилавок, выложил её на ствол слоновой пальмы, постарался поровнее отчекрыжить ножом лишнюю длину. Развеял волосы среди тростника.

Не потому он смог оторваться от погони, что преследователи оказались плохими ищейками. Настоящий охотник не гонится за зверем, он перехватывает его близ водопоев, на перевалах, у переходов через реки и ущелья. По отношению к Егору задача у преследователей одна – водворить беглеца на прежнее место. К прежним оковам. Но уже на обе руки. И на ноги тоже. И шею. Чтобы каждое утро затягивать на них болты на четверть оборота. Сначала это покажется незаметным. Но со временем именно рассветы превратятся в ожидание очередной ступеньки в сужающийся ад.

Не дождавшись, когда до конца просохнут рубашка и брюки, облачился в них и медленно поспешил вниз. Бездомные и нищие в Латинской Америке на каждом шагу, и до темноты следовало просочиться в город, затеряться в его толчее. Чтобы утром проснуться уже жителем пока ещё незнакомого ему города.

Марево над ним тем временем стало рассеиваться, делая более чёткой картинку. Однако путник всё внимание обратил на берега реки – единственном месте, по которому возможен безопасный сход с гор. И где его могут ждать.

Долготерпение вознаградилось: около одной из излучин мелькнули две фигуры. Это могли быть рыбаки, путешественники, туристы, обыкновенные горожане – издали рассмотреть их не представлялось возможным. Но звоночек прозвучал, тетива натянулась: на пути в город находятся люди. Разведчик застыл, не сводя глаз с опасного места, и не успели они заслезиться от напряжения, увидел парочку вновь – она возвращалась тем же маршрутом.

«Пост парный, по обе стороны реки, на видимом расстоянии, ночью усиленный, с использованием приборов ночного видения и сторожевых собак», – выдал для себя беглец возможную характеристику засады. По крайней мере, он бы организовал патрулирование именно так. А если часовые двигаются по берегам методом «ножниц», навстречу друг другу, то скоро мелькнут опять.

Мелькнули. Угадал. Ура! В смысле, ничего хорошего.

– Ничего хорошего, – прошептал беглец по-русски, и это подтвердило то, что тюремщики находились на верном пути к его разоблачению.

Взгляд зацепился за песчаную полосу вдоль воды, на которой млел на солнце вальяжный крокодил с раскрытой пастью. Около застывших челюстей скакал на тонюсеньких ножках коричневатый, с бело-чёрной полоской чибис. Временами он исчезал в пасти увесистого бронированного ящура, выхватывая застрявшую меж клыков пищу или присосавшихся пиявок. И если в природе гармония нашлась в пещере между тьмой и холодом, то среди зверья нет более прочного союза, чем эта нежданная парочка. Одна – универсальная зубная щетка, другой – склад пищевых продуктов. Уж они нашли бы способ скрытно преодолеть любой пост. Хоть по отдельности, хоть вместе...

«Вместе»...

Путник застыл от нежданного озарения: не вместе, а вместо! И как он мог забыть «Закон крокодила»: не возвращайся по тому пути, по которому пришёл. Как ни сильно бронированное чудище с острыми гребёнками на спине, охотники за его шкурой прекрасно знают главный недостаток рептилии: в воду она возвращается только по своему следу…

Теперь для разведчика самую большую опасность представлял верткий и осторожный чибис. Он не только чистит зубы аллигатору, но является и непревзойдённым сторожем. В отличие от полицейских, птица бдительности не теряет, и если тревожно вспорхнёт, крокодил тут же сомкнёт все тридцать клыков и бросит тело в родную водную стихию.

Спецназовец вытащил нож, потрогал заострённый конец лезвия, похвалил чесночного полицейского, не поскупившегося на хорошую сталь. Самая безопасная охота на крокодила – это, конечно, выстрелить в его улыбку, в уголок губ. Но где тот карабин! Придётся отыскать в зарослях корявый сук. Проткнуть его лезвием. В траве бесшумно подползти к сладкой парочке не удастся, самый оптимальный, но и самый опасный путь – по воде. Это приблизительно тридцать метров среди пиявок и возможных собратьев пляжного ловеласа! При этом зная, что крокодилы не сразу поедают свою жертву, а затаскивают её в подземные пещеры и дают время размокнуть, чтобы потом рвать кусками. Бр-р-р-р...

Охотник передёрнулся, но ступил в воду, держа наготове нож с уродливой рукояткой. Приходилось надеяться, что мощные особи не терпят рядом в водоёме себе подобных.

Поначалу шёл, согнувшись, вдоль берега, разрешая воде обгонять себя. Оставшийся десяток метров, не рискуя тишиной, погрузился в воду, поддаваясь её течению. «У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется чудак…» – вспомнилась школьная песенка. На уроках пения каждый ряд в классе исполнял по одному куплету. Те, кто сидели справа от учителя, поневоле знали начало всех песен...

У самого берега ногу обожгло чьё-то прикосновение. Скорее всего, о тело споткнулся какой-нибудь малёк, но пловец поторопился на сушу. Это в Африке о попавшем в пасть крокодилу спокойно говорят: «Хаизуру схаури йя мунгу – ничего не произошло, на то была воля Божья». Но не надо такой высшей воли! Нам желательно вкопать деревяшку с торчащим ножом в след, оставленный на песке аллигатором...

Вкопал. Отполз обратно в воду. Отплыл вниз по течению. Прихватив со дна камень поувесистей, восстановил дыхание и с шумом выскочил на берег. А вот теперь давай, чижик-пыжик, поднимай тревогу!

Чибис вспорхнул так стремительно, что едва не оставил свои лапки меж клыков. Крокодилу же пришлось сначала разворачиваться на сто восемьдесят градусов, а потом лишь бросаться к воде. Достичь её в один прыжок с коротких лап не смог, и тогда сильным гребком подтянул себя незащищённым брюхом к реке – да по песку, да по собственному следу, а там – по торчащему острию ножа. Из раскрывшейся пасти раздался утробный звук, ящур попытался вырваться из боли, жгущей снизу, но резкое движение только усугубило её. Спасение ждало в воде, и из последних сил зверь вновь потянулся к плещущейся мутной кромке.

Боясь, что добыча уйдёт, человек бросился к раненому чудищу, что есть силы ударил камнем меж глаз-перископов. Тут же отскочил, опасаясь удара хвостом. Вовремя – острый наконечник едва не достал ног. Охотник схватил новый камень, бросил его в открывшуюся навстречу пасть. Хвост вновь взмахнулся, но уже не чувствовалось в замахе стремительности и неотразимости. А спецназовец всё бросал и бросал в голову, в пасть камни. И коряга под нож, видать, попалась удачная, держалась в песке надёжно, причиняя животному дополнительные страдания при каждом новом движении.

Когда обессиленный хищник оставил попытки вырваться из западни, человек сел неподалеку и, подобно чибису, принялся сторожить его. Это для аборигенов вся живность делится на два вида: много мяса и мало мяса. Змеи, косули, броненосцы съедаются сразу, а вот буйволы, крокодилы разделываются на части, мясо вялится на будущее. Знал и охотник, что делать. Сначала выпотрошит внутренности, отделит себе несколько кусочков мяса, по вкусу похожего то ли на курицу, то ли лягушку, остальное закопает в песок, чтобы ничего не попало в воду и не привлекло запахом новых рептилий. Потом залезет внутрь чучела и на рассвете проплывёт меж полицейских постов...

     

...Рано утром по залитому солнцем, провонявшему рыбой городу бродил глухонемой старик. До него никому не было дела, и это помогало бродяге исподлобья изучать дорогу в порт.

Там кипела своя прибрежная жизнь: люди скандалили, что-то меняли, продавали, попрошайничали, готовили кушанье. Бродячие музыканты выщипывали из гитарных струн популярную здесь мургу, выдували трели на свирелях-чиримиях. Детвора гоняла в футбол, бородатые метисы, особо не прячась, предлагали прохожим белые пакетики с наркотиками. А в воздухе витал, царствовал божественный запах касуэла-де-марискос – тушёных морепродуктов.

Здесь легко было затеряться на годы, но в толпу старик не пошёл. Он отыскал себе местечко в тени пальмы, где никто не мешал оглядеть и изучить флаги на кораблях, стоявших на рейде и под погрузкой. Утешительного, судя по всему, ничего не увидел, и тогда позволил переключить внимание на себе подобных бродяг, рыскающих вокруг порта в поисках еды. Свернул к ним.

 

Глава 4

 

К Тихоновой пустыни народ прибывал на лошадях, велосипедах, машинах, а кто и пешком. Манила всех, конечно, в первую очередь родниковая вода. По преданию, первым стал на колени перед бившим из-под земли ключом и сделал глоток воды некий старец Тихон. Кто он, откуда, куда и зачем шёл – про то известий не сохранилось. Чем глянулось ему место, тоже неведомо, но у воды блаженно и дожил свою жизнь, отмаливая в долгих часах людские прегрешения. Тогда и потянулись к Тихоновой пустыни люди. А когда ещё и чернобыльская радиация непостижимым образом обошла святое место стороной, во всей округе уверовали в его целебную силу.

Анютке не сподобилось побывать в Пустыни раньше, и она глядела на скопление народа во все глаза.

– А люду-то, люду! Как в Москве, – прошептала заворожённо.

– В Москве поболее будет, – не согласился Фёдор, хотя сам последний раз бывал в столице едва ли не сразу после войны.

Боясь нечаянно нарушить чужие порядки, какое-то время оба приглядывались к паломникам издали. Пообвыкнув, подошли к ручейку в каменном жёлобе, под который люди подставляли посудину или просто ладони.

За порядком наблюдала старая монашка, словно уснувшая в склонённой молитвенной позе. Очнулась при появлении свадьбы. Неодобрительно глянула на шумливый людской клубок с гармонью внутри, но когда жених с невестой подошли к источнику, придала голосу надлежащую назидательность:

– Чтобы водица была целебной, промойте сначала ею глаза и уши. А то вы в городе слишком много плохого видите и слышите.

Молодые притихли, согласно принялись тереть глаза. Монашка подучила и дальше:

– Вы забрызгивайте, забрасывайте воду внутрь, чтобы не веки, а глаза омылись.

Аня внимала происходящему с благоговением. Дождавшись своей очереди, попробовала повторить омовение по услышанным правилам. Старушка одобрительно кивнула и, убедившись в установленном порядке, отошла к сосне, к стволу которой была прибита подставка для иконки и подсвечника. Прикрыв глаза, зашептала неслышимую молитву. Аня и здесь собралась последовать за ней, но Фёдор, наполнив бутылку, повернул внучку в другую сторону.

Там поодаль сидел, пристроившись на огромной бетонной лепёшке, седой полусумасшедший старик. Увидев Фёдора, он поднял руку, заулыбался. Рядом с ним на бетоне, как на скатерти самобранке, лежала еда, которую старик шамкал беззубым ртом.

– Здорово, Евсей Кузьмич! – присел рядом Фёдор.

– И тебе не хворать! – ответил старик. Показал глазами на Аню: – Внучка?

– Ивана, – подтвердил Фёдор, усаживая девочку рядом.

– Жалко Ивана.

Фёдор лишь кивнул: когда молчишь про смерть сына, крепиться ещё можно, а голос подашь – всё, слёзы слишком близко к глазам стали копиться. Отвлекаясь, полез в сумку, вытащил зубило – длинный металлический палец, соединявший некогда гусеничные траки. В кузне ему расплющили один край, закалили – и служила поделка верой и правдой Фёдору лет двадцать, если не больше.

– Попробуем этим.

Примерившись, наставил острие в выбоину и одним ударом молотка отвалил кусок бетона. Аня, поглядев на счастливо улыбнувшихся стариков, дернула деда за рукав – пошли отсюда, мне неинтересно и непонятно, что вы делаете. Фёдор кивнул, но не двинулся с места, пока не отбил ещё один кусок.

– До зимы бы успеть, – оглядев камень, оценил будущую работу Евсей Кузьмич. – Надежда только на тебя, Федя. Я что-то совсем тяжёлый стал.

– Бориса видел, – отвлекая командира от болячек, сообщил Фёдор.

Но зря, наверное, сказал, потому что глаза Евсея Кузьмича помутнели, и он отвернулся, скрывая слёзы. Хотя сумасшедшие по детям не плачут...

– А он меня довёз сюда. Но сказал, что в последний раз…

Фёдор обернул инструменты в тряпицу, подсунул под камень. Прикрыл тайничок травой.

– Ничего, Евсей Кузьмич, потихоньку-помаленьку, да одолеем. Не то одолевали. А на первый раз хватит – нам тоже пора, – кивнул на внучку. – Да и на могилки надо заехать. Не хворай… – вернул пожелание, полученное в начале встречи.

– И тебе того же… – поделился поровну добром старик.

Припадая на левую ногу, прошёл к велосипеду, придержал его, помогая Ане устроиться на раме. Долго смотрел вслед.

– Дедушка, а почему вы долбите этот камень? – отъехав на приличное расстояние, вернулась в свой мир любопытства Аня.

– Дело давнее, – попробовал отмахнуться Фёдор.

Но отказ получился ещё более интригующим, и девочка вывернула голову, требуя продолжения. Руль вильнул, колесо завязло в пыли и пришлось остановиться. Забыв про вопрос, внучка нырнула носом в сумку.

– А давай на ходу есть, – предложила она не везти обратно съестные припасы. – И будешь заодно рассказывать.

– Ты, значит, есть. А я – мели языком.

– А ты не мели, а правду говори. С какой-такой надобности вы тут встретились, как партизаны? И его на войне ранило, что так сильно хромает?

– Это его поп в детстве побил.

– Зачем?

– В церковь залез, иконы топором порубил.

– Ой, рятуйте, люди добрые! Дурак был?

– Комсомолец.

– И после этого его Боженька наказал, сделав сумасшедшим?

– Кто ж его знает, кто и за что нас наказывает...

– А он твой друг?

– Как тут сказать... Он в войну сначала комиссаром числился, а потом и вовсе нашим партизанским отрядом командовал. После войны в первые секретари райкома партии вышел. Почитай, самым главным в районе стал. Но не зазнавался, всегда ручкались при встречах.

– А поп?

– Отсидел своё в тюрьме, а когда вернулся, церковь уже под зерновой склад оборудовали. Ушёл молиться сюда, к источнику. За ним, как водится, люди потянулись. Евсей Кузьмич в отместку за ногу и приказал залить родник бетоном. Три машины ухнули.

– Так это он свой бетон отбивает?

– Наш с ним. Я машины привёл, Анечка. Я… А родник, как видишь, пробился в стороне. Но мы с Евсеем Кузьмичём пожелали очистить его исконное место.

– Страшные истории рассказываешь, дедуль.

– Какие получились на нашу жизнь, внученька.

– Да-а, наплела она кружева, – согласилась Аня. Некоторое время шла молча, переваривая новости, потом осторожно спросила: – Дедушка, а если бы иконы, что он разрубил, остались живы, они бы спасли моих мамку и папку?

– Может, и спасли бы. А может, и нет. Радиация живёт без царя и Бога.

– А вот землю, я слышала, они от врагов охраняют.

– Говорят. С севера – Тихвинская, на юге – Иверская.

– На юге – виноград. Дядя Егорка привозил, помнишь? Когда он ещё приедет?

– Скоро. И обязательно с новыми подарками. Дядя Егор и тебя, и Ваську любит и не забывает.

– Я знаю. Только быстрее бы. Я Зойке хвалилась, что он бананы и ананасы мне дарил. Так она знаешь, что придумала? Пусть, говорит, бананы едят обезьяны, а ананасы – как их там...

– Подходят вроде «папуасы».

– Во-во, точно. Прямо как припев к песне. А ещё какие иконы что стерегут?

– С запада русскую землю берегут Почаевская и Смоленская. А где солнце всходит, на востоке – там сияет самая большая наша заступница – Казанская икона Божьей матери.

– А баба Маня ещё про Владимирскую рассказывала. Что она в войну на самолете летала и спасла Москву.

– Ага, икона летала, а солдаты только кашу ели, – по-детски ревниво за личное прошлое хмыкнул Фёдор. Про то, что с Владимирской иконой вроде бы в самом деле облетали вокруг Москвы в сорок первом, бабе Мане он сам же и рассказал, прочитав в журнале. Но зачем при этом забывать, как погибали в это же время на земле солдаты?

– Дедушка, а откуда ты всё знаешь?

– Живу я долго.

Аня попробовала представить длину лет, при которых жил дед, но воображения не хватило. Перескочила на другую загадку:

– А почему твоей иконы нет? Ты ведь тоже охраняешь наш лес.

– Что его охранять-то, заражённый... Я не его охраняю, а от него. Остальную землю.

– Знаю. Чернобыль, дурында проклятая... А правда, что мы тут все тоже заражённые?

– Кто тебя так пугает?

– Зойка.

– Зойка придумает. Сама посмотри, какая ты у меня здоровенькая.

Сказал, а у самого на душе – мутнее болота. Однажды москвичи приезжали в их Журиничи с приборами, замерили радиацию и сказали, что она накрыла только лес, да и то малым пятном. Оно хорошо обозначилось уже к середине лета, потому как листва и иголки стали в нём коричневыми. А вот что с этим Рыжим лесом сделалось дальше, расползлось пятно или скукожилось, никто не знает. Потому как никто не приезжает больше с замерами...

За разговорами, едой и раздумьями дошли до поворота на кладбище. Скосив взгляд на обмякшую от жары внучку, Фёдор вновь прошёл мимо погребального ответвления, лишь незаметно поклонившись в сторону родных могил: живые, да ещё малые, жальче мёртвых. Девочка в благодарность потерлась щекой о рукав деда, зашагала быстрее. Да и появившиеся вдали деревья и крыши их Журиничей прислали силу, которой вроде уже не осталось.

Возле хаты их ждали гости. С отыскавшимся Тузиком игрались белоголовый малец и девочка, а молодая женщина с двумя баулами поднялась со сложенных у палисадника брёвен.

– Кто это? – удивилась Аня.

Тот пожал плечами:

– Не знаю. Может, новая училка? Так вроде говорили, что уже не приедет.

Гости замерли перед встречей, и только Тузик виновато завилял хвостом: да, я с ними ласков, но на крыльцо ведь всё равно не пустил. Не гневайтесь.

 

Глава 5

 

– Начинаем сначала. Значит, Оксанка – моя невеста...

– Не получишь. Я буду выбирать. Я их первая увидела. И Женька будет моим женихом.

– Вот пока ты будешь с ним вытирать сопли, мы с Оксаной и поженимся.

– Ой-ой, жених. Да на тебя ни одна порядочная не глянет.

– А вот сейчас и узнаем.

Аня забежала вперёд, стала посреди улицы, растопырила руки, не давая Ваське тронуться с места. А уж ругала себя – не миловала! Никто не тянул за язык хвалиться перед братом гостями-постояльцами, а тем более расписывать Оксану, сестру новой учительницы, – и что ладная она вся, и косы не остригла, и по-городскому умеет разговаривать. Тут не то что у Васьки, у последнего шелудивого кота глаза заблестят.

– Не будь бестолковым, – продолжала увещевать Аня. – Им с дороги отдохнуть требуется, а в гости к ужину звали. И всех, а не одного тебя, кралю неумытую. Вода вон в речке вольная, иди хоть глаза протри. И на голове как чёрт копейку искал.

– Иду куда хочу и каким хочу, – отодвинул Василий сестру.

Сама виновата, что так вкусно рассказывала про невиданную девицу, поселившуюся в их родительском доме.

– Ага, шлындал где попало весь день, а теперь подавай ему и тонкую, и звонкую, – маленьким, но стойким бульдозером упёрлась ладонями брату в грудь Аня.

Да только разве остановишь такую дылду, как Васька – высоченный, крепкий от сала и картошки. И что самое страшное – тоже красивый, как подарок под ёлкой. Точно, понравится Оксанке...

– А вообще-то она дробненькая. Наверное, болеет, – спасая себя, вытащила Аня последнюю соломинку. Хилая хозяйство не потянет, а без скотины в деревне не прожить.

Брат смял преграду и направился дальше к дому.

– А у тебя пятница из-под субботы видна.

Брат заправил торчавшую из-под рубахи майку и продолжил путь. Горемычно вздохнув, Аня поплелась следом. После смерти родителей им с Васькой приходилось попеременно жить то у одного деда, то у другого, так что родная изба стояла пустая и пришлась к месту для новой учительницы с сестрой и братом.

– А дед меня не искал сегодня? – идя на мировую, спросил Васька у сестры.

– Дрова распилены, курей я накормила, картошка растёт – нужен ты больно кому до осени, – фыркнули сзади.

– Да вот Оксанке и буду нужен, – не услышав прощения, Васька снова наступил сестре на мозоль.

А самому не терпелось глянуть на городскую постоялицу, в которую заочно, по одному рассказу Аньки, успел влюбиться. И пока другие ребята не налетели женихаться, требовалось закрепить её за собой. Из деревенских девок какие невесты, если каждый день видишь, как они топчутся в галошах по навозу?

Не успел подумать, как на улице нарисовалась Зойка Алалыхина, его зимняя пассия. Ведьма – хуже Аньки, всё про каждого на десять дней вперёд знает. Вот с какого рожна именно сейчас сняла с привязи телушку? Как будто зима не придёт, не настоится та в четырёх стенах. Голову на отсечение, что пронюхала про новеньких и выглядывает, что к чему...

– Здоров, Васька. Домой?

– А ты что это скотину раньше времени гонишь? – ушёл тот от ответа. Не хватало, чтобы ему задавали вопросы. Да ещё летом, когда городских девок в селе полно.

– Потом некогда будет, «Мануэль» по телевизору. Сам в клуб придёшь?

– Приду, – пообещал сразу, лишь бы отвязалась.

И Анна молодец – не потому, что хотела помочь брату, а просто из природной вредности добавила нужное:

– Туфля вон в коровьей лепёшке.

Ведьма ведьмой, а вид свой перед женихами Зойка блюла – вместе с телком как ветром сдуло. Дорога к Оксане открывалась снова, но перед самой хатой Василий, хоть и прислюнявил чуб, всё же застеснялся явных смотрин.

– Сделаем так… – начал он окончательно перетягивать на свою сторону сестру. – Ты спрячься, а я зайду домой, как будто ничего не знаю.

– Дулечки тебе, – за все свои переживания показала два кукиша Аня. Да ещё вспомнила, как городские шевелят при этом большими пальцами: – Знаешь, как креветки моргают?

В другой раз получила бы по шее, но тут брат лишь поинтересовался:

– А ты хоть раз эти креветки видела?

– Видела. И даже ела!

– Ага, когда во сне летела с печки на лавку. Но если хочешь, привезу, когда поеду в Суземку, – закончил на миролюбивой ноте Василий.

Аня замерла: смеётся или совесть проснулась? Соглашаться на невиданное лакомство или дальше не давать жизни? Выход подсказала житейская мудрость: Васька с Оксанкой всё равно когда-нибудь увидятся, а тут какая-никакая, а надежда на выгоду...

– Иди, олух царя небесного, – разрешила она свидание, не забыв, однако, выставить условие: – Если они гостинцев дадут, поделишься.

– Всё отдам.

 

Обживаться в Журиничах основательно или только переждать в них подступающую зиму, новая учительница Вера Романенкова ещё не определилась.

Село насчитывало до двухсот дворов, школа, клуб, больничка имелись, и до Суземки, районного центра, хороший асфальт. А оттуда до родного Брянска на электричке всего пару часов. И хотя Журиничи считались тупиковыми, потому как сразу за коровником начиналась Украина и дороги обрывались, Вера радовалась другому: после получения работы ей, наконец, разрешили забрать из детского дома брата с сестрой. Не оказалось после распределения и проблем с жильём: как и обещали в районо, местный лесничий Фёдор Буерашин выделил для постоя дом своего старшего сына.

– Вер, смотри, что написано про районный центр, – прильнувший к книжному шкафчику Женька показал «Географию Брянской области». – «Суземь – непроходимые места, глухомань».

– Люди живут, – успокоила Вера. Занялась сумками с едой. – Оксанка, хлеба нет.  

Из дома ещё не выходили, магазинов не знали, но это ли проблема в селе? Церковь, хлеб и песни тут всегда в центре.

– Я с ней, – выскользнул за дверь и Женька.

На крыльце нос к носу столкнулся с парнем в цветастой рубахе, завязанной узлом на животе. Подался назад, но гость улыбнулся, протянул руку – знакомиться.

– Не бойся, это мой брат, – послышалось с улицы.

Стараясь не встречаться с Васькой взглядом, Аня вошла в калитку, протиснулась в сенцы. На правах свахи кивнула остановившейся Оксане:

– Это Васька, брат. Тоже можете познакомиться.

Уличённый в потаённых желаниях, Василий слился с самыми яркими цветами на своей рубахе. И Оксана, ни в чем не виноватая, вдруг зарделась не меньше. Схватилась за косу, зарылась пальцами в её русую плетёнку.

– Господи, сейчас дом загорится! – ничего не упустила из вида Аня. Подтолкнула в спину Женьку: – Пойдём отсюда.

Но не была бы собой, не остановись у калитки и не подучи своего потенциального жениха, – но так, чтобы слышали и на крыльце:

– На красивых девочек так нельзя смотреть: или их сглазишь, или сам ослепнешь.

На всякий случай торопливо вышмыгнула на улицу. Васька, не смея поднять глаз от застывших в косе девичьих рук, принялся оправдываться:

– Болтает много.

Он ослепнет – это ладно. А вдруг ненароком и в самом деле сглазит? Несмотря на длинный язык, Анька ведь и сотой доли не сказала о красоте замершей рядом девочки. Неужели она и впрямь будет жить в его доме и они окажутся в одном классе?

– Мы за хлебом собрались, – тихо проговорила Оксана, меняя разговор.

– О, и мне дед наказал буханку купить, – придумал на ходу Васька, тут же с ужасом отмечая, что в кармане нет даже гнутой копейки.

– Покажешь, где магазин?

В горле пересохло окончательно, и Василий смог лишь кивнуть.

 

– Ну вот, уже и ухажёры появились, – вслух проговорила Вера, поглядев в окно.

После этого обвела хозяйским взглядом избу. Кухню от передней комнаты отгораживала ситцевая занавеска. Два окна, между ними обеденный стол. В углу – резной деревянный диван, над ним – божничка с иконкой, покрытой, словно невеста фатой, белым рушничком. На стене радио, зеркало, отрывной календарь неизвестно какого года. Далее дверь во вторую половину избы, отведённую под спальню. Железная кровать с никелированными дужками спинок, два дивана. Как раз на всех места хватает спать. Круглый столик с телевизором, этажерка с книгами, платяной шкаф. По два окна на улицу и в огород. На полу самотканые половики. Печь побеленными боками выходила в каждую из комнат, так что зимой должно быть тепло. Вот только дров заготовить…

Немного прибравшись, поставив на кухне посуду под свою руку, вновь выглянула в окно. В самом начале улицы, около колонки, крутились у поваленного на землю мотоцикла ребята. Там же появилась и Оксана. Васька, что-то увлечённо рассказывая, нёс пакет с хлебом, сестра по привычке теребила косу. Их обогнали Женька с Аней, что-то крикнули. Сестра опустила голову ещё ниже, Васька погнался, размахивая пакетом, за дразнилками. Мог догнать, но не стал – наверное, только делал вид, что услышанное обидело или возмутило его. Вернулся к Оксанке, подстраиваясь под её шаг.

Вышла в сенцы искать ведро и тряпку – дом обживается, когда вымыты все углы, какими бы чистыми они ни казались…

 

Глава 6

 

Июльским вечером в одном из колумбийских портов встал под погрузку сухогруз под редким для этих мест советским флагом. Корабль, тем не менее, ждали: слабосильные портовые краны, покачиваясь от напряжения, без особых проволочек начали переваливать через борт контейнеры. По сходням под контролем полицейских и таможенников зашныряли грузчики, таскавшие в трюмы коробки с провиантом.

Загорелый молоденький капитан, для солидности не выпускающий зажатую меж пальцев трубку, поглядывал то на часы, то на клонящееся к закату солнце. Экипаж поджимали сроки, но более всего капитан рвался услышать звуки фанфар в родном Владивостоке по случаю завершения первого самостоятельного рейса на другой континент с пересечением экватора.

Экватор и подводил более всего: солнце здесь убегало с раскалённого неба столь стремительно, что два раза затянулся трубкой – и волны уже прячутся в собственной тени. А в открытый океан хотелось выйти засветло.

В порту тоже не имели нужды затягивать время: на погрузке-разгрузке деньги делаются на количестве обработанного груза. Так что сходни скрипели без устали, и капитан, успокаивая себя, стал поглядывать на гуляющих по набережной мулаток и гремучих самбо – потомков негров и индейцев.

Зато скорейшего наступления ночи желал глухонемой грузчик. Он медленнее всех сбегал по гнущемуся трапу на берег, невольно задерживая общую цепочку, дольше всех устраивал грузы в трюме и даже улучил минуту, чтобы перекусить маисовым блином, доставшимся ему утром от немецких туристов. А когда на него прикрикнул бригадир, и вовсе исчез. Таможенников и полицейских отношения среди грузчиков не волновали, зато бригадир позлорадствовал: поглядим, что промычишь при расчёте. Из жалости взят в команду, без жалости будет и вышвырнут из неё.

Команда сухогруза успела отдать швартовы за мгновение до того, как солнце коснулось водяного горизонта. Океан от соприкосновения с ним не вскипел, не прогнулся, и тогда к месту их неспешного поцелуя устремился, набирая обороты, корабль с красным флагом на мачте.

Едва вышли за рейдовые бочки, в машинное отделение с капитанского мостика нырнула по металлической слуховой трубе команда: «Стоп, машина». Именно здесь капитаны прощаются с местным лоцманом, после чего на судне полностью восстанавливаются законы той страны, под чьим флагом идёт судно.

Отправив на катере лоцмана к берегу, капитан спустился в каюту и смог, наконец, избавиться от представительской трубки. Прежде чем взяться за сортировку документов, подвинул к себе портрет девушки на ромашковом лугу. Подмигнул ей, тронул фото пальцами, но вдруг почувствовал в каюте постороннего. Войти мог только старший помощник, но стука не было, и капитан, заранее улыбаясь наваждению, обернулся. И вскочил, увидев в дверях глухонемого портового грузчика.

– Я свой, – проговорил тот на чистейшем русском и поднял руки, всем видом призывая не делать резких движений.

– Откуда? Почему? Как? – выгадывая время и приходя в себя, капитан схватился за курительную трубку. Хотя хвататься, конечно, требовалось за трубку телефонную...

– Я свой, – ещё раз попытался успокоить хозяина каюты на чистейшем русском глухонемой бородач. – Надеюсь, кроме меня никто не зайдёт к вам без вызова?

Он отошёл в сторону, предлагая капитану самому закрыть дверь на защёлку. Однако тот наложил палец на селекторную кнопку:

– Я вызываю старшего помощника. Кто вы?

– Скажем так, сотрудник одного из наших силовых ведомств. Мне необходимо нелегально вернуться в СССР. И, если возможно, срочно выйти по закрытой связи на Москву. В экипаже обо мне никто лишний не должен знать.

– Ваши документы, – потребовал капитан, не принимая условий.

Бородач, оглядев свою рваную одежду, усмехнулся, и капитан настаивать посчитал излишним. А в мыслях уже выстраивались предположения. Первое – он спасает разведчика, и к лаврам покорителя океана ему прибавляется медаль на грудь за участие в спецоперации. И второе – это, несомненно, провокация, и вместо триумфа на Родине его ждут наручники в нейтральных водах.

Версии тащили в противоположные стороны, и тогда он, несмотря на молодость, решил разделить то ли славу, то ли ответственность со своим помощником, которого не без оснований подозревал в тесных отношениях с особым отделом пароходства. Да-да, в игре пятьдесят на пятьдесят лучше ни медали, ни наручников.

– Я вызываю старшего помощника, – вновь предупредил нежданного гостя капитан. И когда тот пожал плечами – смотрите, я всё необходимое сказал и отныне вся ответственность ложится на вас, – нажал клавишу на пожелтевшей от времени и солнца подставке с мембраной:

– Старший помощник капитана, зайдите ко мне.

На всякий случай развёл руками перед грузчиком-разведчиком-провокатором: извините, у меня своя служба.

Настороженность стала пропадать лишь по мере удаления американских берегов, а когда до Владика остался один шаг циркулем по карте, капитан и вовсе спокойно вздохнул. Корабль выходил из нейтральных в территориальные воды Советского Союза, провокации не случилось, а значит, таинственный незнакомец, которого и портовое начальство по радио приказало беречь пуще корабельного компаса, – и в самом деле разведчик!

– Теперь вам можно выходить на палубу и не прятаться от экипажа, – разрешил капитан таинственному бородачу.

Тот не преминул воспользоваться свободой. Вечерело, прямо по курсу надвигалась гроза, но разведчик поспешил на нос корабля.

– Домой… – сжав кулаки, прохрипел он. На просьбу капитана укрыться от непогоды улыбнулся и выбросил руку вперёд: – Домой!

Капитан, озабоченный подступающим штормом, радости не разделил. Остановился рядом, облокотился на леера:

– До дома ещё дойти надо.

Пассажир и сам понимал, что родные берега ещё далеко. Но разве это важно, когда всё пережитое навсегда осталось позади?

 

Глава 7

 

Как ни торопилась Вера к обеденному автобусу, он ушёл без неё. Расписание показывало, что очередного рейса из Суземки на Журиничи ждать около четырёх часов.

– Вечером они не ходють, детка. Уже с неделю на привязи, как телки, – разочаровала грузная рябоватая бабуля, сидевшая на мешке с картошкой рядом с остановкой. – Бензина нетути. Картошка молодая не нужна?

– Нет, спасибо. А как теперь…

– Если далёко – то ножками, близко – на крылышках. Далёко?

– Журиничи.

– У-у, забралась твоя красота за кудыкину гору. Иди на окраину, авось, кто подвезёт.

Ругать Вера себя не могла – делала всё, чтобы быстрее оформить документы на опеку. Да только ведь государственные бумаги в России никогда быстро не писались.

Кивнув советчице, пошла на окраину райцентра – вдруг и вправду кто-то будет ехать. А нет – придётся и впрямь пешком. Далековато, но к ночи точно дойдёт.

Пожалела, что купила пряников да халвы – теперь этот килограмм тащить двадцать километров. Идти или всё же постоять? Всего на каких-то пять минут опоздала – и теряй теперь половину дня. Одно счастье, что документы приняли…

Сплетя косичку из трав, рюкзаком приладила сумку на спине, высвободив руки. Оглянувшись с последней надеждой на Суземку, тронулась в путь. Потихоньку да помаленьку, за мечтами да песнями и дойдёт…

Взвейтесь кострами, синие ночи.

Мы пионеры – дети рабочих…

 

Нежаркий ветерок пузырил платье. Поначалу Вера стыдливо одергивала его, потом улыбнулась страхам и перестала обращать внимание на игры ветра с подолом: тут и захочешь – никто не увидит на двадцать вёрст вокруг.

Радостным шагом, с песней весёлой

Мы выступаем за…

 

Из-за поворота вылетела машина и Вера едва не присела, утихомиривая лезгинку ветра с платьем. Черный джип с чёрной молнией на дверце пронёсся посреди дороги, и отступившая в пыль Вера гневно обернулась вслед. И прикусила язык – джип разворачивался.

– Далеко, девушка? – в окошко остановившейся рядом иномарки выглянул круглолицый водитель, примерно одного с ней возраста.

– Так вы же ехали в Суземку, – не дала себя обмануть Вера, прикрывая травяную плетёнку. Ей интересен тот, кто по пути.

– Так вам часа четыре идти до любого села, а мне крутнуться – пятнадцать минут.

Разница во времени произвела впечатление, и Вера пожала плечами:

– В Журиничи.

– Садитесь, доброшу.

– Так вы в Суземку…

– Так пятнадцать минут…

Улыбнулись повторам, и Вера, чуть отступив, быстро сняла с плеч поклажу. Позорная плетёнка отрываться не хотела, и пришлось затолкать её внутрь сумки. Не без робости открыла дверцу с нарисованной молнией. В салоне оказалось настолько чисто, что она скосила глаза на свои пыльные туфли. Торопливо протёрла обувку о щиколотки.

– Что-то не видел я вас в Журиничах раньше, – плавно тронув машину, поинтересовался водитель. – Меня Борис зовут. Борис Сергованцев.

– Меня Вера. Романенкова. Мы только приехали, буду учителем.

– Тогда наверняка не последний раз видимся, – Борис, не отрывая взгляда от дороги, дружески протянул руку. Дотянуться смог лишь до колена попутчицы, и прежде чем Вера отдернулась, сам вернул ладонь на руль, всем видом показывая – это всего лишь товарищеский жест, не придавай значения.

Только как не придавать, если сумка подмяла под себя платье и колено оказалось оголённым.

– Мне неудобно. Давайте я выйду. Вам же в Суземку, столько времени из-за меня потеряете, – напряглась Вера.

– А мне жалко ваши ножки.

Огляди Борис её ноги, Вера точно бы потребовала остановиться, но водитель безразлично продолжал смотреть на дорогу, и она успокоилась.

– А я по приказу партии и правительства поднимаю сельское хозяйство по линии фермерства, – доверительно открыл тайну своей деятельности и достатка Борис. И, наконец, повернулся к попутчице, оглядел её. Не удержался от комплимента: – Красивая. Повезло Журиничам.

И снова, опережая протестные действия Веры, переключился на дорогу. А Вере волнение: как реагировать на подобные откровенности? Вроде не наглеет, а на добрые слова грех обижаться. Только и никто не дает повода и прав распускать руки и язык…

Впереди показалось жёлтое пятно автобуса, который так легко догнали, и Вера напряглась в желании пересесть на него. Однако Борис добавил скорость:

– Через пять минут будете дома.

Ещё через минуту догнали велосипедиста, выехавшего на дорогу со стороны Тихоновой Пустыни. Вера узнала деда Федю, устало крутившего педали. Несмотря на затемнённые окна, прикрыла лицо рукой, боясь, что хозяин дома увидит и узнает её в салоне. Он на велосипеде, а она королевой… Хотя что здесь постыдного или запретного? Надо полагать, Борис любого отставшего довёз бы…

Из-за лесополосы, разделяющей поля двух соседних колхозов, показалась журиничская водонапорная башня с кокетливой шляпкой аистиного гнезда. Дальше – уже людские глаза и пересуды…

– А можно… я пройдусь, – с мольбой обернулась Вера к нежданному спасителю. Только бы не обиделся и не посчитал за неблагодарную…

Водитель с пониманием отнёсся к просьбе, начал притормаживать, дотягивая расстояние ближе к селу.

Едва машина замерла, Борис с нескрываемым теперь уже восхищением посмотрел на неё.

– Не смотрите так.

– Я хорошо смотрю.

– Я чувствую, что хорошо. Но… Мне неудобно.

– Ты красивая. Очень, – вдруг мгновенно перешёл на «ты» Борис. Не позволяя Вере никакой реакции, заторопился: – Не ругайся. Я рад, что увидел тебя. Можно, я вечером приеду сюда же? Как стемнеет…

– Нет! – Вера распахнула дверцу. – Спасибо вам большое, я бы и впрямь долго шла. До свидания.

– Но я буду ждать.

– Нет, – уже на ходу замотала головой Вера.

– Всё равно буду!

Едва ли не вприпрыжку Вера заторопилась в село, благо машина осталась стоять на месте. Пусть уезжает. Ни к чему всё это… Но почему он стоит? Обиделся? Она не хотела.

Не выдержав, обернулась. Борис, сойдя на обочину, рвал цветы. Ясно, что не для неё, мало ли кого встретит на обратной дороге. А знакомство и впрямь неожиданное и приятное.

Заторопилась к дому, но сбоку вдруг мелькнула огромная тень, заставившая её испуганно податься в сторону. Из окна неслышно подъехавшего джипа Борис протягивал ей букет полевых цветов. А ведь ей сто лет не дарили их. Вообще не дарили!

Едва она взяла подарок, Борис бросил джип вперёд, резко, двумя движениями развернулся и, коротко просигналив, пронёсся мимо. Значит, и впрямь опаздывал, а из-за неё теперь будет нестись, навёрстывая время…

Вера смотрела вслед, пока машина не скрылась за лесополосой. Счастливо уткнулась лицом в жёсткий букет и теперь уже в самом деле вприпрыжку побежала к селу, боясь, что дед Федя успеет доехать на своём велосипеде раньше, чем она скроется за калиткой.

Вечером попыталась быстрее уложить Оксанку с Женькой спать, но те колобродили, поминутно требовали её к себе для разрешения споров.

– Спите, мне во дворе прибраться надо. Или со мной пойдёте? – припугнула неурочной работой.

Ребята замолкли, и она выскользнула из дома. Прислушалась – гула машин нет. Вылила из ведра остатки воды, нетерпеливо-неспешно направилась к колонке – всё ближе к околице. За неё, конечно, не пойдёт, но интересно бы узнать, приезжал ли Борис. На такой машине, как у него, из Суземки и впрямь – всего пятнадцать минут.

Деревенская тишина, в отличие от городской, наполнена звуками, но ни один из них не относился к шуму мотора. Ну и ладно. И с чего она взяла, что такой представительный и богатый глянет на неё, с травяной тесёмкой через плечо?

Расплёскивая воду от быстрой ходьбы, пошла обратно к дому. По-хорошему, надо подумать о том, чтобы завести в хозяйстве какую-нибудь живность. Для той же маломерной козы трава за селом даром. А за ним тишина… Но с чего она взяла, что пошла бы на свидание? В институте, будь желание, каждый день могла менять женихов. Да только вместо свиданок в детдом к Оксанке с Женькой бегала при первой возможности. Сейчас собрались все вместе, а личной свободы, получается, ещё меньше стало. Смешно. Но зато вместе. Столько билась…

Погремела на крыльце ведром, давая понять ребятам, что вернулась. Спустилась, выглянула за калитку в огород. Его по весне Фёдор Максимович-то распахал, засадил картошкой, но надо полоть, трава поднялась выше ботвы. Если взять ведро и пройти по межам, то сразу за частоколом и суземская трасса. Кому какое дело, что она собирает в ведро? Может, жёлтые горошинки пижмы. Посушить на зиму. Насколько помнится, она и от ран, и от язв, и спазмов сосудов. Опять же, и против моли, блох всяких. Сколько времени дом стоял нежилой? То-то. Надо промыть его внутри именно с раствором пижмы. Если к тому же набросить платок на голову, никто и не узнает, даже если и увидит случайно.

Несмотря на возраст, это было первое свидание Веры. В институте в первый год и впрямь знала одну дорожку и одну заботу – в детдом к ребятам. Кто её за это осудит? Но при этом, видимо, заслужила среди студентов и репутацию синего чулка. Но даже когда редкие для пединститута ухажёры расхватали более свободных подруг, Вера продолжала снисходительно посмеиваться: это просто вы не знаете, какая я на самом деле! Как бы ни оказалось поздно и не стали кусать себе локти, товарищи женихи.

Не стали. Со второго курса для подружек стали играться свадьбы, потом пошли «курсовые» детишки. Вот тут и подкралась тревога: а что же она? Чем ущербна? Чего греха таить, сама стала поглядывать на парней: где ты, суженый-ряженый, в красный угол посаженный? Где же тебя так долго носит?

Перед самым распределением разозлилась – да пошли вы все куда подальше, и без вас хорошо. Нашла силу демонстративно отказывать во внимании даже тем немногим, кто на выпускном вечере приглашал на танец. Может, была и не права.

Скорее всего, не права, потому что сейчас извивается среди бурьяна, оберегая себя от крапивы и репейника. Плохо, что не надела брюки. Хотя платок при брюках – это, наверное, смешно…

Представлять себя со стороны не хотелось, а уж давать оценку тем более. Идёт – и идёт. Встретит Бориса – поговорит, с неё не убудет, а нет – и впрямь наберёт пижмы. А с козой они всё же не справятся, сена на зиму без мужских рук не заготовишь. Легче договориться и покупать у кого-либо банку молока. Да и не куковать же в Журиничах всю жизнь. Осмотрятся, укрепятся семьёй после пятилетней разлуки, и попробуют поискать чего получше. Господи, уже пять лет, как мамы не стало…

Огороды оказались короткие, не успела про жизнь подумать – а уже на суземской дороге. Вроде никто не видел…

Тут же присела: прямо перед ней горбатился в сумерках джип Бориса. Приехал! Пообещал – и приехал. К ней! Но ведь они совсем не знают друг друга. Поманил пальчиком – и прибежала? Какая же она дурочка!

Из машины лилась лёгкая мелодия, закат, придавленный облаками, отливал багровой полосой. Над головой набиравший свет месяц, словно пастух, собирал вокруг себя стадо пока ещё бледных звёзд. Но как же сладко от беспокойства в груди! Выйти или отползти, вернувшись домой проторенной тропкой? Но зачем тогда шла! Человек ведь ехал, столько бензина сжёг…

Медленно привстала, делая вид, что смотрит в сторону и ничего не видит. Приподняла над травой ведро. Она и впрямь вышла за пижмой. Только её найти ещё надо в сумерках. А ухо будет держать востро. Как он смотрел на её коленки! Как быстро перешёл на «ты»! Как был уверен, что она придёт!

Ох, что она делает…

– Я здесь.

Борис стоял в стороне от машины и наверняка видел все её приседания. Стало жарко, захотелось сбросить удушливый платок, но Борис уже оказался рядом. Взял за плечи, медленно, но решительно прижал её к себе. Ведро мешало то ли ей сопротивляться, то ли ему прижаться сильнее, и он прошептал над ухом:

– Пустое?

– Нет, там пижма. Для отваров на зиму…

– Пойдём в машину.

– Нет!

Машина – ловушка, оттуда не убежать, там она беззащитна…

– Мы просто отъедем. Подальше от села.

Борис забрал ведро, взял Веру за руку и повёл к машине. Джип приветливо подмигнул подфарниками, отключая сигнализацию.

«Что творю, что творю…» – ужасалась себе Вера, садясь в машину. Ведро загремело в багажнике. Только отъезжать недалеко, ребята одни дома…

Остановились на развилке дорог. Та, что шла на Украину, за ненадобностью зарастала травой, в её зелень и загнал машину Борис. Выключил фары, мотор.

– Привет! – повернулся с улыбкой Борис.

– Привет.

– Ты почему меня боишься?

– Так я вас почти не знаю.

– А давай познакомимся ближе, – Борис протянул руку. Вера отшатнулась, но машина – это и впрямь ловушка без пространства.

– Не надо, – с мольбой попросила Вера. Где ведро? Ей домой…

– А ты со мной ничего не бойся, – не опускал руку Борис, по миллиметру приближаясь к ней.

О, как Вера чувствовала это тающее на глазах расстояние. Но ведь ничего не может произойти! Почему что-то должно произойти в такой красивый вечер? А руки у Бориса сильные, настырные, ласковые. И приучают, приучают к себе. Уже коснулся пальцами ушка. Щекотно. Мамочка…

Борис забросил руку за Веру, наклонил её к себе. Впился губами в щёку – достал только до неё, зато руки принялись выдёргивать заправленную в юбку блузку.

– Не-е-ет. Пустите!

Борис послушался, но только для того, чтобы начать новую атаку. Завыл сигнал – Вера случайно нажала на него локтем, но и это не отрезвило водителя. Он уже рвал пуговички на блузке, зарывался лицом внутрь. Вере бы сжаться, закрыться, но она пыталась бороться, невольно раскрываясь всё больше и больше. Руки Бориса уже хозяйничали по всему телу, и последнее, что ей оставалось – это ударить каблуком по колену водителя. Тот вскрикнул от пронзительной боли, но успел перехватить женскую ногу, зажать под мышкой. Руль мешал навалиться на девушку, он потянулся отодвинуть спинку сиденья, и на этот раз Вера ударила водителя коленом. Удар пришёлся куда-то в горло, Борис захрипел и сам отпрянул в угол.

Рванув дверцу, Вера вывалилась наружу. Не оглядываясь, побежала в сторону села. И лишь когда завёлся мотор джипа, в испуге оглянулась, ещё не решив, убегать в колосящееся поле или отбиваться прямо на дороге.

Машина неслась прямо не неё. Выражая презрение, Борис нажал на сигнал. Вера даже заткнула уши, чтобы не слышать пронзительного звука. Кувыркаясь, из окошка вылетело ведро, и она едва увернулась от удара.

– Дура! – расслышала средь рёва мотора.

Поверила в спасение, лишь когда иномарка развернулась и скрылась в темноте. Сошла на обочину. Опустошенно опустилась на пыльный скос и в голос зарыдала:

– За что? За что мне такое!

Сопереживая, у её ног безмолвно склонила свадебный венец на жёлтой головке ещё различимая при луне низкорослая ромашка. На женские слёзы из ржи высунулась ватага васильков. Под ногами сбился в щепоточки щавель, сам навек обделённый сладким. Здесь же тонкой змейкой распласталась по земле повилика. Репейник деликатно отодвинулся на почтительное расстояние, почти в темень, то ли давая возможность женщине побыть наедине с горем, то ли оберегая от печального зрелища выводки своих липучих младенцев с фиолетовыми головками.

– Ничего не хочу, никого не хочу… – продолжала сквозь слёзы твердить Вера.

Застыли, боясь добавить неудобств, звёзды. Очистились звуки от звонкоголосых, но влюблённых лишь в самих себя, сверчков. Ветер, в иных ситуациях сам с охоткой вышибавший из людских глаз слёзы, переваливался неслышными волнами. Женщина плачет!

Но как не заплакать, если рядом, ближе васильков-ромашек, повилики, кислого щавеля и даже репейника, истончает пронзительный горький запах лебеда. А перед глазами дрожат повисшие гирляндами на тонюсеньких дужках сердечки кукушкиных слёзок. И мать-и-мачеха, конечно же, никуда не делась, подвернулась холодными, не материнскими щеками под руки: плачь, женщина, плачь. В жизни всё рядом. Не ты первая, не ты последняя...

 

Глава 8

 

Не зря, наверное, преграждали Егору Буерашину морские штормы путь на Родину. За время заточения он как-то подзабыл о политических страстях, кипевших в Москве, а ступил на родную землю, и оказалось: главнее их в стране ничего нет. И не вывернись он сам из плена, никто всерьёз им бы заниматься не стал.

В Домодедово его по старой дружбе встречал лишь Юрка Черёмухин, с кем вместе начинали службу в КГБ и строили планы на нелегальную работу. Да только уже через пять лет им обоим поставили в личном деле красный штамп: «Известен противнику».

Обиднее всего, что сами они нигде не засветились и собирались свято исполнять главный принцип контрразведчика:

Увидел – молчи.

Сказал – не пиши.

Написал – не подписывай.

Подписал – откажись.

 

То есть я – не я, а что такое КГБ – вообще понятия не имею. Какой-то Комитет Глубокого Бурения.

Но какая-то сволочь из Управления кадров переметнулась к американцам, и мгновенно на всех, с кем соприкасался предатель или чьи личные дела брал в руки, ставился жирный крест. В виде того самого красного штампа, после которого работа за границей не светила контрразведчику ни при каких обстоятельствах.

«Проштампованный» народ поник, заскулил, стал приглядывать новые должности. Егора попытались переманить аналитики, но носить по кабинетам пусть и умные, но бумажки его не прельстило, и через бывших сокурсников он предложил свои услуги ГРУ – главному разведуправлению Генерального штаба, благо там начинают рассматривать кандидатов как раз после пяти лет службы в погонах.

– Зачем? – попытался отговорить Юрка Черёмухин, точно так же засветившийся, но остающийся на Лубянке работать в архиве. Ему спецназ не выгорал из-за «минус пять» на каждый глаз, поэтому он, как в курсантские годы, старался прикрыть свой физический недостаток излишней грубоватостью: – Ветра в заднице много?

– Смотри, боженька сверху тебя накажет, – успел Егор щёлкнуть по носу будущего архивариуса прежде, чем тот отпрянул, придерживая чуть великоватые очки. – Давай лучше не теряться. И пожелай мне удачи.

Просьба оказалась не лишней, ибо Егору в новом ведомстве нервы пощекотали основательно. Не в смысле проверки на благонадежность – комитетская чистка считается одной из самых надёжных в мире, а он своего прошлого не боялся: отец и мать в войну партизанили, старший брат Иван – чернобылец. Так что озабоченность у новых командиров могла лишь идти по части его психологических, оперативных и физических способностей.

Намекали на жёсткую работу медкомиссии и особенно встречу с психологом, который после многочисленных тестов обязан найти наиболее слабые точки и давить на них в беседе: если в течение пятнадцати минут руки у кандидата не вспотеют, лишь тогда допускают к следующему этапу.

У Егора не вспотели, потому что разрешили передохнуть и даже посмотреть какой-то безобидный американский фильм. Интереса он особого у Егора не вызвал, втихаря уже даже хотел придремнуть в полутёмном небольшом кинозале, но благо, быстро вспыхнул свет. И не случайно: ему поднесли блокнот и ручку с безобидной просьбой вспомнить и написать, сколько машин, каких марок и какого цвета проехало в увиденном отрывке. Сколько машин остановилось, кто из них выходил, кто садился. В чём одеты, что держали в руках…

Вроде не сильно ошибся, потому что после этого Егора без денег и документов стали забрасывать на машинах и в самолётах в какие-то лесные дебри с задачей выбраться из них и незамеченным вернуться в Москву. Он стрелял, плавал, дрался, изучал дельтаплан и акваланг, боевую машину пехоты и малую сапёрную лопатку. Учился давить отвращение, поедая извлечённых из-под коры деревьев личинок. Спал привязанным к этим самым «санитарно-обработанным» стволам. Делал самому себе уколы. Утром мины обезвреживал, а вечером «подрывал» ими опоры мостов или цистерны. Отцеплял вагоны на ходу поезда. Непрерывно учил языки. В отличие от Лубянки, в военной разведке главный принцип формулировался намного короче: «Пришёл – увидел – уничтожил».

– Тяжко? – хитро улыбались новые сослуживцы, когда-то сами ходившие этими же тропами.

– А мне присяга иного и не обещала.

Испытания выдержал и его представили разведзверям ГРУ. И сразу в элиту – группу дальней заброски. А поскольку в ней существовали лишь офицерские должности, то, несмотря на погоны старшего лейтенанта, в качестве рядового бойца.

– У нас много своих законов. Но уясни главный – закон крокодила, – полагая, что новенький обязательно должен знать его, предупредил «Кап-раз» – поджарый капитан первого ранга с аккуратными седыми усиками, который и давал своё окончательное крокодильское «добро» на службу.

Он же определил новенького на южное, «песчаное» направление к «каплею» Максиму Оличу. Капитан-лейтенант, за какие-то диверсионные морские дела дослужившийся до командира группы, тоже не преминул напомнить о крокодиле. Но уже более конкретно:

– Никогда не ходи по тропам, где однажды уже ступал. Зашёл в одном месте – выйди в другом. В широком смысле – не дай поставить на себя капкан. Знаешь, как ловят крокодилов?

Вскинул голову, а на скуластом лице самодовольная улыбка: откуда вам, на Лубянке, знать настоящеё боевое искусство во время броска «на холод»!

«Холодом» в ГРУ обзывались операции, сопряжённые с риском для жизни. По большому счёту, Егор мог в ответ щегольнуть чем-нибудь фирменным от «Комитета Глубокого Бурения», но грушники ему понравились, и он промолчал. Придёт время, и Лубянка покажет, как и чем хлебают щи. Так что там крокодил?

– Он возвращается в реку тем путём, по которому выполз на берег. Охотники за их шкурами и вкапывают в этих местах ножи, о которые несчастные и глупые рептилии распарывают себе брюхо.

В «песчаной» группе почему-то оказалось много моряков, оттого они и баловались всякими страстями от пресноводных.

Хотя основным предметом для изучения оказалось так называемое страноведение – детальное изучение государств, где спецназовцы в силу каких-то обстоятельств могли очутиться. В какой мечети какой мулла служит, кто любимая жена у наследного принца и когда она забеременела, сколько лошадей или верблюдов у владельца центрального рынка, какие газеты что печатают, пофамильные списки физиков и лириков – эти сведения должны были отлетать от зубов по каждому городу и более-менее значимому аулу на южном направлении.

Сведения, надо полагать, обновлялись постоянно. Если спутник засекал более-менее масштабную постройку, появлялась новая трасса, – резиденту шла шифрограмма: доразведать объект. В местной прессе упомянули на первой полосе новое имя – кто такой? И вот уже якобы восторженные якобы туристы якобы случайно сфотографировали уголок интересного объекта, привязывая затем его к космической фотосъёмке.

Подобной сетью опутывался весь мир, и страноведы, собери их вместе, могли бы рассказать о земном шаре увлечённее и глубже телевизионного Сенкевича. Разве что не коснулись бы, наверное, Антарктиды. А там шут его знает, гарантировать в разведке ничего нельзя: о ней уважающие себя страны никогда ничего не опровергают, но и не подтверждают. Есть такой гениальный уход от проблемы – по умолчанию…

 

Первое серьёзное испытание Егору Буерашину выпало на «Бурю в пустыне», войну в Персидском заливе американцев против Ирака в самом начале девяностых годов.

Трудно сказать, чем думали на «Военно-грузинской дороге»[7] советские политики и чьи интересы блюли, но «грушный» спецназ вдруг запрягли в упряжку к янки. И не просто участвовать в совместной морской блокаде Ирака, а досматривать идущие в эту страну корабли. Американцам оставалось лишь принимать доклады советских десантников, самим оставаясь как бы чистенькими: мы не причём, это русские ищейки лазят в корабельных трюмах.

Лазить послали как раз группу Максима Олича. Аукнулось, что в командирах ходил моряк. Спецназовцы подлетали на вертолётах к обнаруженному в море судну, по фалам скользили на палубу, нейтрализовывали команду и принимались щупать тюки и нюхать углы. Экипажи презрительно глядели на них, а надсмотрщики, опуская от стыда головы, докладывали по рации сидящим в вертолётах американским офицерам:

– Судно осмотрено, груз стратегического значения не имеет.

О-о, и как плевались, оставаясь одни. Как поносили даже не звёздно-полосатый флаг, а Москву, улегшуюся калачиком у подножия этого полотнища: откуда такое подобострастие и унижение самих себя?

И тогда выпало Егору Буерашину стукнуть кулаком самому. Обнаружив при очередном осмотре в утробе ветхого рыбацкого судёнышка ящики из-под зенитных снарядов, тем не менее процедил по рации:

– Груз стратегического значения не имеет.

Ирак отбивался от американской авиации из последних сил, и боеприпасы ему были необходимы не меньше, чем советским офицерам чувство собственного достоинства и гордости за собственную страну.

Но пока вылезал из трюма, на палубу спустился американский подполковник: скорее всего, наводка на подозрительное судно всё же к ним прошла. Солнцезащитные очки не скрыли, а скорее, подчеркнули высокомерие, с которым он глянул на Буерашина, квакнул что-то сквозь зажатую в зубах сигару.

– Перепроверить! – перевели его команду, хотя Егор понял смысл без суфлёра. – И снова доложить.

Качка на море отсутствовала, но Егор стал, расставив ноги и закрыв собой трюм. И хотя никогда не курил, выхватил у кого-то из своих сигарету, тоже вбил её себе в зубы:

– А пошёл он...

Подполковник побагровел, выдавая взаимное прекрасное знание языка вероятного противника, вдруг объединившееся на необходимое Америке время в борьбе против слабого. Подошёл вплотную. Тыча сигарой Егору в грудь, процедил:

– Ты – ещё раз!

Буерашин не сразу понял, что команду, уже не церемонясь и не играясь в военную тайну, отдали на его родном языке. Не ведая о последствиях, шагнул навстречу американцу, спасательным жилетом сминая его сигару.

– Ещё раз тыкнешь, смою через клозет за борт. – И свою сигарету, хоть и тонкую по сравнению с американской, и лишь куцый бычок её, но выставил навстречу белоголовому орлану, распластавшему крылья над карманом кремовой рубашки подполковника. Сам-то он хоть знает, что эта птица всего лишь венчает пищевую цепочку североамериканского региона. Пищевую, сэр! – Это ты тоже, надеюсь, понял.

Ещё как понял! Глаза вспучились, налились кровью, потом сузились в щёлочку. А Егору что бык, что японец. Ему ни вожжа под хвост не попала, ни водки он не перепил, ни на солнце не пережарился. Просто когда воду греют, она поневоле начинает кипеть. А Олич, который мог бы осадить, работал на другом судёнышке.

Так и замерли, сжав кулаки, на палубе иракского кораблика советский старший лейтенант и америкос в подполковничьих погонах. Иракские рыбаки ждали своей участи на носу судна, зато разведзвери ГРУ вмиг разделились: одни оказались за спиной взвившегося сотоварища, другие – у подполковника. Вскинулись автоматы. Бунт. На чужом утлом судёнышке, на чужой войне СССР, похоже, впервые за годы перестройки выпростал коготки. «Наверх вы, товарищи...».

Сумасбродного демарша тем не менее оказалось достаточно, чтобы янки дрогнул. Несмотря на кружащие в воздухе вертолёты и главенствующую должность, не посмел перепроверить трюмы или послать лейтенанта туда же, куда сам только что был отправлен. Мертвецки бледные рыбаки-контрабандисты-оружейники глядели на Егора, как на Бога, и он сказал себе: никогда, нигде и ни перед кем больше не опущу голову. Я – советский офицер и сын партизана. И плевать на иное.

Усмехнулся американцу: и на тебя плевать тоже. Это в старости подумал – и забыл. В молодости же сказал – и сделал!

Хотя в действительности Егор сплюнул за борт. Всё же хотелось, чтобы снаряды дошли до Ирака.

А вот брызги полетели по закону ветра: его за выходку, естественно, по головке не погладили, и из Персидского залива срочно отозвали. Готовился к худшему – даже рапорт на увольнение загодя написал, чтобы не выслушивать нравоучения от начальства. Однако вместо международного разноса ему пусть и втихаря, но бросили на погон ещё одну звездочку – ходи капитаном.

Так поверил, что даже среди руководителей остаются люди, которые продолжают отстаивать интересы Отечества.

 При расставании Олич всунул в «дембельскую» сумку Егора перламутровую ракушку и пластмассовую ящерицу, в хвосте которой располагалась точилка для карандашей.

– Передай сеструхе.

На ракушку Буерашин внимания не обратил, но ящерку удивлённо повертел в руках. Командир успокоил:

– У Иры сейчас фамилия такая – Точилкина. Коллекционирует.

– Убью! – пригрозил «каплею» уже из Москвы Егор, когда встретился с Ирой у фонтана перед Большим театром. Миниатюрная, точёная, с белыми волосами по плечам – наверняка Бог минимум трижды поцеловал при рождении! А он – «сеструха»...

– Вам… – Егор вытащил из сумки подарки.

Ира по-детски хлопнула в ладоши и сразу же приложила ракушку к уху. И лишь услышав шум Персидского залива, спохватилась:

– Как Максим?

– Приказал сводить вас на кофе, – не моргнув глазом, соврал Егор.

Ира посмотрела на часы, сложила в мольбе ладошки, сделала бровки домиком:

– Если я опоздаю на работу, меня уволят.

– А после работы?

После работы её тоже удерживали какие-то планы, капитан Буерашин никак в них не вписывался, но слишком ярко блистала стоящая рядом женщина, чтобы просто так с ней расстаться. Он не имел на неё никаких прав, она не дала никаких поводов для дополнительного внимания, но единственная сила, с которой способны совладать монахи, но отнюдь не офицеры – это женская притягательность. Эх, и на правом пальчике обручальное колечко…

– Вы мне позвоните через месяц, – нашла Ира для него ближайшее времечко. Но точки над «i» расставила сразу: – И вы мне расскажете всё, что можно.

– А раньше? – обнаглел Егор.

– А раньше меня просто не будет в Москве. Спасибо. Я убегаю. Извините. До встречи. Самому-то будет чем заняться в Москве без меня? – стрельнула лукаво глазками…

 Занятие нашёл «Кап-раз» для всей их «персидской» группы, вслед за Буерашиным по рекомендации союзников тоже выдворенной из Залива.

– Я не стану потом спрашивать, как вы это сделали. Но дурость требуется пресечь, а жертвы исключить, – начал с непоняток «Крокодил», кося глаз на верхний левый угол карты, где ютились заморышами прибалтийские республики. – А теперь слушайте.

Суть задачи повергла спецназовцев в шок. И было от чего, даже в сравнении с наглостью американцев в Ираке: один из прибалтийских городов отменял у себя действия всех советских законов. Через день-два в нём планировался митинг с требованием ко всем русским убираться вон из их цветущей республики.

– Пусть останутся потомкам и историкам вопросы присоединения прибалтов к Союзу – их референдумы, просьбы о вступлении в СССР, – пощипывал ус «Кап-раз». А может, прощупывал на лояльность своих разведзверей перед отдачей приказа: – Нет особой нужды ворошить и то, что все годы советской власти Прибалтике, единственной из всех регионов страны, разрешали не перечислять деньги в союзный бюджет, а пускать их на развитие собственной инфраструктуры. Получая при этом из Москвы ещё и дотации. Естественно, в ущерб нашим с вами, исконно русским городам. Так что Бог им судия, ныне орущим, что якобы они кормили Россию.

– Лаять – удел шавок, – согласился кто-то.

– Или мосек.

– Если это не одно и то же, – взял на себя роль рефери Олич, тем самым подтверждая готовность группы к выполнению задания.

Однако командир рассуждал и делал политические выкладки не зря. «Морячки» притихли, едва дослушав командира: группе предстояло действовать в родной стране и как бы против собственного народа.

– Кто-то из шибко мудрых в Кремле порекомендовал спецслужбам спровоцировать столкновения на улицах города, – продолжил «Кап-раз». – И уже под их прикрытием, объявив чрезвычайное положение, ввести в регион дополнительные войска. Которые и разгонят митингующих.

На этот раз реплик не последовало: слишком серьёзно закручивалось всё в родной стране…

– Но если там… – «Кап-раз» поднял взгляд сначала вверх, что могло означать Кремль, потом перевел его на Буерашина как на недавнее олицетворение Лубянки, – если там не могут найти более элегантного выхода из ситуации, мы обязаны спутать все карты. С обеих сторон. И история уже нас простит и рассудит.

И добавил фразу, которую Егор уже сто лет не слышал в стране:

– Делаете вы, отвечаю я.

Для людей сведущих никогда не являлось секретом, что ГРУ и КГБ жили как кошка с собакой, стремясь первыми добежать до Генерального секретаря ЦК КПСС с добытой информацией. Первым отрапортовал – отличился! Но чтобы ГРУ само замахнулось на Кремль и конкурентов... Неужели власть настолько слаба, что ею можно манипулировать из какого-то кабинета на Полежаевке? Быстрее бы приходил к власти Ельцин, что ли? У того хоть воля есть…

– Я не стану спрашивать, как вы это сделаете, – повторил «Кап-раз» и отпустил группу из кабинета с проёмами в стенах, где за синими шторками располагались подробнейшие карты всех регионов мира.

Буерашин мало сомневался, что задача снова окажется «водной», раз ими рулят моряки. И не ошибся.

 – Берём водозабор, – определил Олич окончательный вариант после прилёта в Таллин.

Взяли. Проникли туда, куда и мышь не могла прошмыгнуть незамеченной. Вылили в резервуары жидкость, заранее подготовленную химиками вкупе с биологами, и к обеду вместо митинга город сел на унитазы. Ни лозунгов тебе, ни столкновений, ни чрезвычайного положения – один понос. Лидеры всевозможных национальных фронтов бесились, Москва и Запад, каждый по-своему рассчитывавшие на этот митинг, недоумевали. А сделать всё красиво и непонятно для окружающих – каллиграфический почерк ГРУ. За который каждому в группе Олича выделили по три дня отпуска.

Всем, кроме Егора.

– На «минус два»! – отдал «Крокодил» команду спускаться на два этажа под землю.

На «минус втором» располагалась «гардеробная», в которой годами собирались одежда и вещи для любых целей и задач в любой точке мира. От трусов до фраков, бейсболок и шлёпанцев до шляп и ковбойских полусапожек. Значит, готовность номер один. Куда? К какому шкафчику подведут? У отбывающих за границу ни одного намёка на принадлежность к СССР не должно быть, даже родных пломб в зубах, не говоря уже о клейме советских прачечных на белье.

– Готовься в Латинскую Америку, – «Кап-раз» провёл Егора в самый угол помещения. Пригладил и без вмешательства идеально подправленные усики, распахнул шкаф с летними песчаными костюмами. – Пойдёшь «на холод»…

 

И вот «холод» кончился, и он вправе был рассчитывать хотя бы на встречу в аэропорту, хотя бы на служебную машину, чтобы не ловить такси с архивариусом Лубянки. Но встречал только Юрка, примчавшийся в Домодедово по дружбе.

– Да тут без тебя напряжёнка непонятная по всем линиям, – уловив разочарование на лице друга, попытался оправдать «грушников» Черёмухин.

«В любом случае не такая, как была у меня», – поджал губы в детской обиде Егор: не каждый день вырываются пленники самостоятельно. Надежду на жизнь, конечно, давал негласный договор всех разведок мира: поскольку разведчики являются военнослужащими, то их физическое уничтожение приравнивается к нападению на страну. Тюрьма – да, перевербовка – да, но под расстрел подвести не должны были. Только это если бы держали официально в тюрьме, а не в пещере в сельве…

– Да вон бежит, кажется, кто-то из твоих, – вычислил Юрка в аэровокзальной суматохе родственную душу.

Бежал сам «Кап-раз». Он схватил Егора в объятия, приподнял, словно через лёгкую тяжесть веса подчинённого убеждаясь, что перед ним не призрак.

– Я рад. Остальное всё потом, – отстранился командир и с надеждой посмотрел на Юрку. – Добросишь товарища до дома?

Не дожидаясь ответа, ещё раз прижал к себе Егора, шепнув приказ:

– Сидеть дома, никуда не высовываться и ни во что не вмешиваться. Ждёшь только моей команды.

И подтверждая, что подчинённый не был забыт, что ценен и дорог, добавил ещё тише:

– Тебе бумаги на большую награду готовим. Высшую. Только т-с-с-с. И без меня никуда и ни во что.

Ошарашил – и исчез столь же стремительно, как и появился.

– Я же говорил, что у вас какой-то напряг, – обрадовался собственной дальнозоркости близорукий Черёмухин. – Это мой номер рабочего телефона. Если что, звони, – видя растерянность друга, написал на листочке цифры и тем тоже возвращая Егора в прежнюю жизнь.

Но Егор застыл от известия о награде. А почему, собственно, нет? Не к тёще на блины ездил. А для человека военного звезда на груди порой весомее звёзд на погонах. Но что случилось в конторе? В честь чего напряг и суматоха?

Взгляд зацепился за электронное табло: 18 августа 1991 года. Не тринадцатое и вроде не пятница...

 

Глава 9

 

Томившийся от безделья и неизвестности Егор целые сутки тупо смотрел в телевизор, пока не стали показывать балет «Лебединое озеро».

Ничего не понимая в нём, переключил каналы, но по всем трём программам танцевали одно и то же. Такая синхронность могла повеселить или удивить, но если ты из разведки, то однообразие несёт такую же тревогу, как и общая неразбериха.

Вышел в коридор – пуст, соседи на службе. Присел к столику с общим телефоном. Дежурный по управлению не поднял трубку, чего в принципе не могло произойти, и Егор вновь вспомнил календарь: может, страна отмечает какое-то событие, о котором он запамятовал? 19 августа, понедельник. Праздники обычно по воскресеньям…

Когда балет на экране сменился мёртво застывшей заставкой о проведении в Останкино регламентных работ, Егор заторопился на улицу.

Она информации не прибавила. По крайней мере, транспорт ходил исправно, не заметил он и тревоги на лицах людей. Тянулась очередь к газетному киоску, но пресса, видимо, ничего не успела написать из происходящего, люди пожимали плечами и расходились по своим делам. Если что и вершилось в стране, то, наверное, в пределах Садового кольца. Но оно – не Россия.

Поспешил обратно в общежитие, боясь пропустить звонок со службы.

«Регламентные работы» в очнувшемся телевизоре закончились, экран показывал длинный стол, за которым сидело человек восемь. Диктор бесстрастным голосом назвал их ГКЧП – Государственным комитетом по чрезвычайному положению. Вице-президент Янаев стал зачитывать заявление Горбачёва, который в связи с болезнью слагал с себя полномочия президента СССР.

Егор впился взглядом в экран. Болезнь, конечно, чушь, но неужели наконец убрали говоруна? «По России мчится тройка – Мишка, Райка, перестройка»… Вместе со вздохом облегчения, что наконец-то в стране нашлись люди, взявшие на себя ответственность за её судьбу, отметил Егор и нервозность новых руководителей, их заискивающие ответы на вопросы иностранных журналистов, дрожащие руки и опущенные головы.

Но всё равно – дело сдвинулось с мёртвой точки и должны уже идти необходимые команды для исполнителей. А уж среди них найдутся люди, которые проявят и решительность, и профессионализм в наведении порядка. Только бы не опоздали эти команды…

Стала, наконец, ясна и причина нервозности в аэропорту капитана первого ранга, приказавшего ждать команды. Приоткрыл дверь, чтобы не пропустить звонок телефона. А по телевизору начали показывать московские улицы, наполнявшиеся народом. Толпы, судя по репликам, направлялись на Лубянку. И отнюдь не дружелюбно.

Поспешил к телефону, торопливо набрал номер Юрки Черёмухина:

– Как у вас?

– Только что не лезут в окна.

И с надеждой, которой минуту назад у него не прослушивалось ни в одном звуке, попросил:

– Ты можешь быстро подскочить?

– Совсем плохо?

– А ты глянь в телевизор.

Экран бесстрастно фиксировал, как к памятнику Дзержинскому подогнали кран и Железному Феликсу набросили на голову петлю из троса[8]. Не балет. Не лебеди!

– Только быстрее! – поторопил Юрка, уже ни на кого, видимо, не надеясь. – Встречаю у тыльных ворот.

Но «Кап-раз» приказал ни во что не вмешиваться… Или он рассчитывал на иное развитие событий? Тогда – всё можно.

– Быстрее! – ещё раз попросил Юрка и сам положил трубку.

Паники на улицах Егор не отметил. Да, собирались толпы около тех, кто громче всех говорил, но крикуны-агитаторы — это изначально провокаторы. Тем более равнодушных, занятых собой и внуками старушек, подметавших улицы дворников, целующихся влюблённых было всё равно больше. И именно в этой пассивности людей, которые никуда не побегут, никого не станут свергать или защищать, могло оказаться спасение для страны. Может, и Юрка зря паникует? Подумаешь, собралась горстка перед Лубянкой. Две пожарные машины с водомётами – и через полчаса особо ретивые сидят по домам, сушат одежду. Завтра, одумавшись, спасибо скажут, что не дали замутить бузу…

 Черёмухин встретил у тыльных ворот центрального здания, протянул в узкую щель внутрь двора.

– Здесь загружено полторы тысячи личных дел агентов и находящихся в разработке фигурантов, – кивнул на грузовик-фургон с надписью «Хлеб». Рядом валялись выброшенные лотки, что говорило об истинном, а не камуфляжном предназначении машины. Очки у Юрки были всё те же, слегка великоватые, и после заботы об архиве он постоянно занимался их охраной на носу. – Надо прорваться на спецобъект. Иначе представляешь, что будет?

Представить списки агентов в газетах не было сложностью: времена для прессы наступили такие, что многие редактора ради сенсации готовы в уголке юмора публиковать отчёты о похоронах собственной матери.

Хотя публикация списков иным митингующим как раз и поубавила бы пыл. Перед переходом в ГРУ Егор, нёсший службы часовым в первом подъезде, сопровождал правозащитницу, на всех углах требовавшую немедленно открыть архивы КГБ. Председатель сделал просто: пригласил её на Лубянку и, как понял Буерашин, показал личное дело отца, чьё имя долгие годы выставлялось как символ борьбы с тоталитаризмом.

Почитав протоколы, женщина на цыпочках вышла из «Детского мира»[9] и как будто цементного раствора глотнула. Причина оказалась более чем банальна: по оговору её отца-символа в тридцатые годы было расстреляно более десяти его же друзей.

Ох, не плоской была история страны. И не чёрно-белой…

Только ведь наряду с подобными стукачами, которых, в принципе, как-то можно понять с позиций нынешнего времени, в картотеках имелись имена тех, кто предупреждал о терактах, безалаберности, антисоветчине. Кого внедряли в преступные группировки. «Подбрасывали» к иностранным посольствам. Кто закрывал каналы с наркотиками, пресекал похищения людей. Аксиома для всех стран мира: государство обязано защищать свои интересы, свой государственный строй, своих граждан. В том числе и негласными методами.

В первую очередь имена таких негласных сотрудников и спасал Юрка. И Буерашин молча протрубил ему гимн.

– Охрана внутри фургона, – опередил Черёмухин главный вопрос друга, от волнения раз за разом поправляя очки. – Стреляем без предупреждения по каждому, кто приблизится. На крайний случай – взрываем.

О-о, какая же несусветная глупость посетила Юркину доселе светлую голову! Взрыв разметает листочки по всей округе, а «секретка» обязана уничтожаться до последней буковки в документе. В ГРУ на этот случай держат напалм...

Но Юрке было не до подобных тонкостей. В своём окопе он, судя по всему, остался один, держал целый фронт и сопротивлялся как умел.

– В фургон или рядом поедешь?

– Не рядом, а за рулём.

Стащить с шеи галстук, оторвать козырёк у кепки и, извозив её по пыльному колесу, нахлобучить на самые глаза, засучить рукава рубашки и повесить на губу окурок, – и чем не водила из пятого или четырнадцатого автопарка? А очкарик рядом – это бухгалтер. С накладными на хлеб, который выпекается круглосуточно. Вперёд, на пекарню!

Ворота медленно отворились. Почуяв добычу, от толпы на площади отделилось с десяток митингующих, готовых по той же самой методике сексотов[10], которых сами же брезгливо выискивали, останавливать или записывать номера выходящих из лубянского комплекса машин. Даже хлебовозок.

Егор, как и полагается водиле из пятого или четырнадцатого автопарка, выплюнул им под ноги бычок и дал по газам.

А Москва упивалась свободой кричать, что вздумается, ходить там, куда вчера не пускали, ломать то, что не строили. Благодать: милиция загнана в подворотни, комитетчики дрожат по кабинетам, армию заперли в казармах. Как же сладка запретная выпивка! И кто заранее думает о похмелье…

В этом плане столице никогда недоставало мудрости. Да и откуда ей взяться, если сюда веками ползли поближе к власти проходимцы и лизоблюды, постепенно занимая места своих хозяев. И не прощая после этого никому своего предыдущего унижения.

«Крокодил» выражался проще:

– К дирижёрскому пульту прибежали барабанщики. С искренним убеждением: кто громче бьёт, тот в оркестре и главный.

Главным, судя по транспарантам и речёвкам митингующих, становился Ельцин, что в сравнении с Горбачёвым представлялось не худшим вариантом в горбачёвском бардаке в плане наведения порядка.

Ехали по враждебной Москве молча. Да и о чём говорить, когда за спиной фургон с личными делами фигурантов, а впереди – полная неизвестность и разбитая дорога, в которой даже хозяин архива плохо ориентировался.

Однако за Химками после некоторых раздумий он попросил Егора уступить ему место за рулём, а потом и вообще вылезти из машины, дожидаясь возвращения на дороге. Егору бы обидеться, но сам себя и остановил: не в бирюльки играют, объект не выдаётся даже любимой тёще. Напялил Черёмухе кепи без козырька и, снимая с него чувство вины, поторопил:

– Только мухой. Туда и обратно.

«Бухгалтера» никогда не отличались классным вождением: грузовик неуверенно дёрнулся, рывками набрал небольшую скорость и скрылся в незаметный поворот среди только-только начинающих желтеть клёнов. Спецобъект – он и есть спецобъект, посторонний глаз не привлекающий. Может, это просто трансформаторная подстанция или склад металлолома...

Зато разгрузился и вернулся настолько быстро, что Егор не успел соорудить себе сидушку из лапника.

– Надо в Зеленоград, – высунулся через опущенное стекло кабины Юрка.

Очки на переносице наспех перетянуты синей изолентой: видать, уронил при разгрузке. Но это не мешало архивариусу пристально смотреть сверху вниз: если ты не согласен, я еду один. Честно сказать, Буерашин не ожидал, что в дохляке Юрке окажется столько твёрдости и ответственности. Но куда ему одному при минус пять на каждый глаз и с изолентой на очках?

– Надо! – поторопил Юрка.

Зеленоград слыл ярой демократической зоной Москвы – именно оттуда приезжали на митинги самые многочисленные и по-военному организованные колонны с зелёными полотнищами транспарантов. Победа над ГКЧП могла добавить им агрессивности, и тут даже Ельцин не успеет всех привести в чувство.

– К Москве идут танки… – сообщил последнюю новость Юрка.

– Чьи? За кого?

– Не знаю. Скорее, за Ельцина, – опустошённость Черёмухина была явной, но он нашёл в себе силы вернуться в собственный окоп: – Начальник зеленоградского отдела получил сведения, что с минуты на минуту ожидается штурм его здания. Просит вывезти архивы.

– А что, на все КГБ – ты один? С украденной хлебовозкой? – раздражённо бросил Буерашин. А скорее, выплескивал эмоции от сообщения о танках. Не зря дрожали и опускали глаза на пресс-конференции члены ГКЧП. Так и не нашлось среди них никого решительного, идущего до конца. И Юрка прав – пора спасать хотя бы тех, кто помогал стране…

Черёмухин в ожидании ответа прилепил отошедший кончик изоленты на очках. Он стыдился за контору, ещё вчера приводящую в трепет весь мир, а сегодня прячущуюся по лесам. Но поскольку Егор сам был выходцем из Лубянки, горько исповедался:

– Перед твоим звонком увидел в туалете одного нашего генерала. Он рвал какие-то бумаги, бегал по толчкам и спускал в них обрывки. Грешным делом подумал, что уничтожает документы, но оказалось, избавлялся от рукописи воспоминаний. Таким нынче стало КГБ, Егор. Никому не верю!

Зря Юрка стыдился – Буерашин сам отвёл глаза. Он не знал, что творилось на данный момент в его ГРУ, но если и там генералы дрогнули, то куда возвращаться и кому верить? Или быстрее бы уж Ельцин брал всю власть в руки, чтобы утвердить порядок?

Зеленоградского комитетчика нашли мятым, небритым и, кажется, под градусом. Увидев хлебовозку, заглохшую у крыльца на последней капле бензина, он сразу обмяк: так бывает, когда приходит уже не ожидаемая помощь. Выводя его из прострации, Буерашин поинтересовался:

– Сто грамм есть? Меня зовут Егор.

– Серёга, – легко поддержал знакомство хозяин кабинета.

Бутылка с остатками стояла под столом – зеленоградец лишь опустил за ней руку. Но за закуской пришлось идти в угол, к холодильнику. Тот, потерявший в переездах переднее резиновое копытце, кивнул хозяину украшенным детскими наклейками лбом. И душу распахнул широко и светло: чем богаты, то – ваше.

Щедрость оказалась понятной, когда на ржавых решётках обнаружились лишь маслянистая банка из-под тушёнки с ломтиками пожелтевшего жира да надломленные, покрытые инеем кусочки хлеба на одноразовой тарелке. Капитана смутило малое количество закуски и он полез за добавкой в морозилку. Там ножом наковырял пропавших рыбой кусочков льда и вывалил их рядом с хлебом.

Сдвинули почерневшие от чая разнокалиберные чашки – не на поминках. Тост предложил капитан, выдавая свою родословную:

– Казак пьёт в двух случаях. Первый – когда есть огурец. И второй – когда огурца нет. До дна.

Подмога и спирт, затушенный не менее обжигающим льдом, пробудили его к действиям.

 – Предлагаю: не очень существенное перебросить в ментовку, с начальником отношения нормальные. Но мешков семь надо сжечь.

Костёр в лесу, на свет которого наверняка подскочат какие-нибудь вояки? Из тех танков, что опоясали Москву? Кто окажется командиром? А вдруг из желающих заработать у новой власти звезду на плечи или на грудь?[11]

– Открытое место не желательно, – похоронил Егор чью-то удачу на дополнительные блага. Там, где участвует он, халява не пройдёт...

Капитан макнул в жир скрюченный от возраста и холода кусочек хлеба, посмаковал прилипшие к нему жёлтые крошки. Потянулся к телефону, доставая из пиджака потрёпанную записную книжку со множеством вложенных записочек. Найди такую на улице, ни за что не догадаешься, что она принадлежит главному зеленоградскому контрразведчику. Но он отыскал в ней нужные цифры практически мгновенно – дольше набирал номер на таком же колченогом, как холодильник, аппарате:

– Борисыч? Что плохого в этой жизни?.. Молодец, и я про то же. Слушай, подошли ко мне свою аварийку. И жди меня, я к тебе на ней подъеду. Всё потом. Давай.

Поправил, словно удачливую колоду карт, листочки в книжице, вернул её в лоснящуюся щель кармана. И только после этого соизволил пояснить:

– Тут у меня на крючке начальник теплосетей. Сделает всё.

Котлы ТЭЦ – это хорошо, это надёжно. За это можно выпить.

Остатка в бутылке хватило на второй круг:

– Ну, раз нет огурца...

Раздался телефонный звонок. Пока Серёга, опустошая чашку, держал трубку на весу, все расслышали:

– Это КГБ? Сидите? Ну-ну, недолго осталось. Ждите.

Щекочут нервы перед штурмом? Или уверовали в свою всесильность? Где ГКЧП? Где аварийка, чёрт побери! И неужели у Серёги больше нет ничего в загашнике? А рыба в морозилке лежала всё-таки поганая...

 

Начальник ТЭЦ сработал быстрее звонивших и угрожавших. Контрразведчики, предав хлебовозку, в спешке побросали в жёлтый проём аварийки утрамбованные под завязку, опечатанные сургучной печатью мешки. Через минуту им гореть в топке, а всё равно от инструкции ни на шаг. Если в Книге рекордов Гиннеса есть раздел «педантизм», то КГБ явно просился на первую строчку.

На воротах ТЭЦ встречал сам Борисыч – сухонький мужичок в тесноватом, в катышках на животе, пуловере. Серёге кивнул несколько раз, чем подтвердил свои какие-то прегрешения перед властью. На попутчиков, сидевших на мешках, лишь покосился: более всего осведомители опасаются расширять круг знакомств.

– Надо сжечь, – кивнул на груз комитетчик. Икнул, поморщился от рыбной отрыжки, но довёл задачу до конца: – Срочно! При нас.

Борисыч поник, сделался ещё более сгорбленным и маленьким, и оказалось, что пуловер ему вообще-то впору. А катышки на нём оттого, что старик от волнения постоянно трёт ладони о живот...

– Что так? – недовольно поднял голову Серёга. Видать, сильно был обязан Борисыч органам, если тамошний представитель и мысли не допускал о невозможности выполнить просьбу.

– Сделаем, – со вздохом согласился поделиться огоньком начальник теплоцентрали. Махнул водителю, гусаком вывернувшему голову из кабины: – Подъезжай к главному корпусу.

Тот оказался ничем иным, как тюрьмой-ангаром для томившейся внутри огромной избушки на металлических лапах. В её оконцах бушевало пламя, но мощные газовые форсунки все продолжали и продолжали выжигать ей нутро. Бедная Баба Яга! Говорят, при матриархате она ходила в жрицах и была прекрасной девушкой, и это мужики в отместку за своё прежнее унижение переиначили её в чудище. А тут ещё посягнули и на её кров...

Серёга, ухватив мешок за чуб, потащил его по металлическим ступеням вверх, к смотровому лазу. Запечатанные в смертный саван документы не желали мириться с уготованной участью и цеплялись углами папок за стёртые ступени, боковые прутья перил. Ни Золотая Орда, ни инквизиция не тащили с такой настойчивостью людей на костры, как Серёга, не обращавший внимания на рваные раны мешковины, торчащие белые кости папок, кровавые пятна корешков-переплётов.

Около заслонки, похожей на окошко в тюремную камеру, Борисыч металлическими штырями, согнутыми и худыми, как он сам, поднимал накалившиеся от огня запоры. Егор, не желая повторять изуверство контрразведчика, на плечах затащил свою ношу наверх. Металлический квадрат оконца с грохотом откинулся на спину. Изнутри полыхнуло, обдав палачей жаром.

– Отлично! – порадовался Серёга всепожирающей мощи огня.

Приподнял свой мешок, примерился и, последнее мгновение посомневавшись, швырнул в попытавшееся вырваться из огненного ада пламя.

– Торопись! – прокричал сквозь гул Борисыч. – Давление уходит.

Из операторской будки под самой крышей ангара и впрямь выбежал женщина в белом халате. Увидев начальника, застыла у ограждения, но Борисыч махнул ей: всё в порядке, возвращайся к приборам. А когда Буерашин, сменив забронзовевшего от натуги, жара и решимости капитана, расстался с последним мешком, начальник ТЭЦ всё тем же металлическим прутом вернул дверцу на прежнее место. Вытирая о живот руки, подошёл к глазку, словно мог увидеть через него, как сгорают чьи-то истории и судьбы...

 

Ночью Егору, наконец-то опьяневшему, снилась эта печь. Смотровые глазки в ней оказались широкими, и потому он отчётливо наблюдал, как корчатся, обугливаются фотографии из личных дел зеленоградских фигурантов. А полузнакомый генерал в это время бегал среди унитазов и дёргал верёвочки в сливных бачках. Выходила противная мелодия...

Наутро, увидев в новостях победоносное возвращение из курортного Фороса в Москву счастливого Горбачёва, поехал на Полежаевку. С рапортом. На увольнение. Подобное в армии следует делать по команде, но Олич, его непосредственный начальник, так нигде и не проявился, и Буерашин пришёл сразу к «Кап-разу»: вы меня принимали на службу, вы и выгоняйте.

Начальник сидел понурый и рвать с ходу листок не стал. Долго вглядывался в него: формат А-4, плотность бумаги до 80 граммов на метр квадратный. Для ксерокопирования. Экземпляр единственный. Копий не снималось. Только адресату.

Встал, прошёлся по кабинету. Остановился в углу, около огромного глобуса. Повертел его. Земля закрутилась, замелькала материками и океанами. Где-то в этом круговороте крутился он сам, Егор, Максим Олич, Юрка Черёмухин с хлебовозкой. Горбачёв с Ельциным. Все вместе, в космос никто не улетел…

Командир вернулся к столу. Выдвинул ящик, задумался. Егор не видел, что там находилось, но подумал: пистолет или собственный рапорт. Власть в те дни оставила служивым людям небогатый выбор: кому-то умирать вместе со страной, кому-то поднимать тосты за победу над ней.

– Служи, – «Кап-раз» медленно порвал листок с нервными ночными каракулями Егора. Выбросил бумажки в урну. – Страна-то остается. Люди остаются...

– Но я не желаю снова...

– Будешь желать! – вдруг резко перебил моряк, возвысив голос. – У нас сейчас на плечах не погоны, а судьба страны. И что, её тоже коту под хвост? Не дождутся. Неделя отпуска, пока во всём разберёмся.

 

Глава 10

 

Фёдора Буерашина разбудил телефонный звонок. Вроде встал, как полагается в деревне, по рассвету, потоптался по двору, смазал велосипед ехать в Пустынь, бросил горсть пшенца курам, обмолвился настроением с Тузиком. Да и прилёг обратно, чтобы грюканьем дверей да ходьбой не тревожить внуков.

По телефону звонили редко, в основном – начальство, но тут с другого конца провода закричал военком:

– Фёдор Максимыч, это военком. Доброе утро! А что я тебе говорил?

– Что? – никак не мог отойти от дрёмы и резкого звонка Фёдор.

– Что Егор твой жив-здоров! Встречай, едет.

Фёдор бросился к окну, пытаясь разглядеть сквозь ветки черёмухи улицу. Намеревался же после снега спилить, совсем из-за неё света не стало в доме, да закрутился, допустил, что расцвела. А у кого рука поднимется цветущую черёмуху валить под корень? Такую только ломать на букеты…

Выскочил наружу, набросив пиджак на майку.

Улица была пустынной. Моторы не гудели даже вдали, и Фёдор поспешил обратно в дом. Перво-наперво надо приготовить для Егора что-нибудь вкусное. Хотя тому любимая еда хоть в детстве, хоть в офицерах – сковородка поджаренной на сале картошки. Может, заслать Аньку к свахе, а та уж сподобится мясца сготовить, блинов напечь? А Егорка-то живой, живой! Отыскался. Где же пропадал целых полгода? Пора бы угомониться, перестать шляться там, куда другие даже не глядят! Ремня всыпать – и послушается. А у военкома не хватило ума сказать, когда точно ждать! Ладно, он сам от неожиданности все слова забыл, но майору-то по статусу положены чёткость и точность. В ногу был ранен в Афганистане, а не в голову, прости Господи. Теперь вот бегай по селу, будоражь людей. Хоть в колокол звони как на пожар.

– Что там, дедуль? – послышался из спальни голос Анютки.

Заглянул к ней. Внучка вопрошала глазками из-под одеяла, Васька, разметавшись по дивану, спал непробудно.

– Надо потихоньку вставать. Дядя Егор едет. Военком доложился.

– А Васька не знает? Ты пока не говори, я с ним на что-нибудь поспорю.

– Вставай, спорщица! Порядок в хате навести надо женским взглядом. Васька! Вставай тоже.

– У-у-у… – промычал тот, закутываясь в одеяло.

– Оксанка с Женькой в гости идут, – быстро нашла способ поднять его на ноги Аня.

Всклокоченная голова взметнулась под потолок, Фёдор соучастно посмотрел на внучку – никто за язык не тянул, выкручивайся теперь сама. Сам поспешил в кладовку удостовериться, что бутылка беленькой стоит среди закруток нетронутой. Как чувствовал, попросил неделю назад Степана купить в районе, куда тот возил в больницу лечить свой радикулит. Картошки пожарят, яйца, сало есть, капуста, огурцы – в подполе. Лишь бы правда была от военкома…

В кладовку заглянул Васька.

– Правда, что дядя Егор едет?

– Если военком не сбрехал. Но ему нельзя, он при исполнении.

Внук исчез. Скорее всего, спор с Анькой всё же состоялся, и наверняка в её выгоду. Посылать к сватьям, чтобы те тоже занялись чем-нибудь существенным к столу? Но не сглазить бы. А то начинает казаться, что майор и не сообщал ничего, что разговор с ним придумался как желанный спросонок. Сейчас он сам и позвонит ему в обратную сторону. А номер военкомата узнает по справочной. Сообщат, никуда не денутся. С чего это они откажут? Он представится – и пусть говорят. Мало ли какой вопрос его интересует! Например, как добираться Егору до дома? Автобус пойдёт только в обед, и то, если бензин найдётся. А он запряжёт в колхозе Орлика, он ещё ходкий, и через час дома будут. Но впрямь надо сперва позвонить и ещё раз услышать от военкома новость. А ещё лучше, пусть Васька разговаривает. А то с Анькой спорить – тут он первый, а как в район трубку поднять – его нету.

– Васька, звонить будешь! – приказал внуку, входя к дом.

– Куда? – не понял тот.

– Куда, куда... Скажу, когда потребуется. Отказываешься тут!

– Да ничего я не отказываюсь. Хоть в Москву.

Москва не требуется, а в справочную и военкому – надо.

– Ладно, пойдём сначала быстро картошки накопаем да огурцов соберём. Анька, по хозяйству!

Суетливость деда больше всего подтверждала, что новость правдивая, и внуки закрутились без слов. Однако не успели выкопать и пяток клубней, в огород ворвалась Анька. Тузик путался под ногами, она шикала на него, но собака принимала бег за игру и мешала ещё больше.

– Уйди, проклятущий… Дедушка! Дедушка, дядя Егор едет! Прямо сию минуту. Звонил из Суземки… Ой, бабоньки, я вся, – села на жердины, приготовленные под новый забор.

– Так… автобусу ещё рано, – у Фёдора перехватило в горле. Опёрся на лопату, обретая устойчивость.

– А его, как короля, на машине.

– Васька, живо к дому, приберись около крыльца!

Общее волнение заставило даже Ваську исполнить приказ без слов. По пути дёрнул за волосы сестру и скрылся за забором.

– Анютка, картошку чистить! – остановил он внучку, погнавшуюся за братом.

А сам не мог двинуться с места. Значит, не подвёл своё слово военком. Правду сказал. А что на машине привезут Егорку – это хорошо. Чай, заслужил, чтобы не на телеге тащиться или даже в автобусе. И народ пусть бы увидел, как уважают его сына.

– Степан! – крикнул через забор соседу. Того хотя и не видно, но наверняка во дворе колупается. – Степан, покажись на минуту!

Тот мгновенно вынырнул над узким гребешком забора – мордочки нет, одни уши и козырёк картуза. Обычно он всё лето в трусах и галошах на босу ногу, но после того, как схватил радикулит и пролежал полтыщи в больнице, жадности чуть поубавилось, достал фуражку.

– Егор мой отыскался. Везут из района на машине. Так что если не хватит беленькой, я у тебя займу. Потом отдам… – успокоил сразу.

Козырёк с ушами кивнул и скрылся за досками, чтобы больше ничего не попросили.

А Фёдор вдруг вспомнил, что не брился с прошлой недели. Заторопился в дом, бросил мыло на картон из-под книжной обложки, налил банку тёплой воды, начал взбивать мокрым помазком пену.

Успел выскоблить лишь одну щеку, когда у дома затарахтели машины. Да много – он обомлел, глянув в окно и увидев штук пять всяких разных и иностранных тоже. Убиравшийся на крыльце Васька кинулся навстречу вылезшему из первой «Волги» Егору. Анька, заревев от обиды, что не она первая, бросила в кастрюлю недоочищенную картофелину и выскочила непокрытая. Стерев полотенцем пену с небритой щеки, Фёдор подался вслед за ней, но ноги вдруг надломились в коленях, и он, нащупав рукой деревянный резной диван, обмяк на нём.

– Да что ж это такое, – силился перебороть свой нежданный недуг, помогая руками расправить и закрепить ноги. – Люди ведь ждут.

А на улице голоса, очень много голосов и боязливое повизгивание Тузика со двора.

– Дедушка, смотри, дядя Егорка мне подарил… – влетела в дом Анька с хлопающей ресницами огромной куклой.

– Хорошо. Помоги мне, внученька, – попросил Фёдор, протягивая руки.

Анна стремительно и ладно подставила под них плечики, словно всю жизнь провела в сиделках, – у старого с малым свой генетический код, своя историческая память на выручку. Первые шаги дались с трудом, но когда затопали в сенцах и звякнула дверная ручка, он освободил девочку и сам выстоял то мгновение, пока к нему не шагнул с порога Егор – худее худого.

– Ну, батя, ты что? – шепнул сын ему в невыбритую щёку, мокрую от слёз. Придержал, помог сесть на диван.

А хата всё наполнялась и наполнялась незнакомыми людьми. Защёлкали фотоаппараты. Парни с блокнотами о чём-то пытали Ваську и Анну.

– Чего это? – шёпотом спросил сына Фёдор.

Его услышал военком, поднял обе руки, требуя тишины и внимания:

– Товарищи, я думаю, мы покурим на крылечке. Прошу, – решительно указал всем на дверь.

– Чего это все? – переспросил Фёдор, когда вслед за военкомом выскользнула в сенцы даже кошка.

– А-а… – отмахнулся Егор, притягивая к себе племянников. – Военкому делать нечего, катается.

Нечего-то нечего, но никого в село так не привозили. Как космонавта.

– А мне сказали, что дяде Егору звание Героя Советского Союза дадут… – ради того, чтобы показать свою осведомлённость, Анна оторвалась от дядьки и прошептала в ухо деду секрет всего тарарама.

– Что? – оторопел Фёдор. Поднял взгляд на сына. Егорка – Герой? Поэтому понаехали журналисты как на свадьбу?! А что, Егорка может, он всегда во всём ходил в первых рядах. А ноги вновь стали рассыпаться: – Где ты был? – подался к Егору. Из-за слёз строгости в голосе не нашлось, и запоздало ужаснулся лишь тому, что могло происходить с сыном, ежели дают ему такое звание.

– О-о, там меня уже нету, – с довольной улыбкой, при которой тем не менее потемнели глаза, ответил тот. – А до Героя ещё далеко, пока все бумаги подпишут. Пока только запрос в военкомат пришёл, а тут уж растрезвонили. В армии надо ждать приказа, да, отец? Как сам?

– Шкандыбаю помаленьку.

– И на велосипеде ездит, – подтвердила Анютка, не желая оставаться в стороне от разговора. Подсластилась к главному гостю: – Дядя Егорка, а герои ведь бывают только на войне и в книжках на картинках.

– Вот и я им то же самое говорил, – поддержал племянницу Егор. – А как у тебя поведение?

– У меня хорошо. У Васьки плохо.

– А Ваську мы накажем – будет в армии гранатомётчиком, заставим таскать самое тяжёлое оружие. Так, Василий? Или Анна напраслину наводит? Ясно. За неделю, пока буду тут, ситуацию проясним? Молодец. Погоди, это тебе давно обещанное, – достал из пакета морскую тельняшку.

Васька выхватил сверток, из которого для полного счастья выскользнул и впился в пол диковинный охотничий нож с ручкой из козлиного копытца. Анна попыталась сообразить, насколько она прогадала с гостинцами, но Егор хлопнул в ладоши:

– Ну что, гостей будем потчевать?

Анна уже выкладывала из сумок гостинцы. Фёдор лишь отметил пару диковинных бутылок с вином – такие потом в стеклопосуде точно не примут. Хотя, когда Егорка станет Героем, пусть попробуют отказать! Неужто и правда – Герой? А мать не дожила. И людям ведь надо как-то сказать, а то возятся в хлеву со скотиной и не ведают, от чего скоро ахнут...

В дверь постучали, и вместе с кошкой вошёл, зацепившись ногой за порожек, военком.

– Егор Фёдорович, Фёдор Максимович, – обратился он к хозяевам уже по значимости воинских званий и будущей награды. – Мы попрощаться. Работу вместо нас никто не сделает.

– Как отъезжать? А стол? – не понял Егор. – Нет-нет, у нас в доме так не принято.

– У нас ещё будет повод, – успокоил майор. – А пока отдыхайте с дороги. Если нужна машина – звонок лично мне, и никаких проблем.

– Всё равно не пойдёт! – запротестовал Егор, подтаскивая майора за рукав к столу.

Но тот проявил упёртость:

– Нет и нет, все уже в машинах.

– Тогда держи! – Егор вытащил из сумки ещё одну бутылку, закатал в районную газету, сунул в руки военкому. Тот запротестовал, но не настойчиво. А от порога ещё раз поклонился.

– Нехорошо получилось, – не одобрил Фёдор Максимович, когда майор исчез. Сейчас, когда первая волна радости отхлынула, захотелось оправдать свою сентиментальность, волнение. – Тебя везли, а ты не посадил людей за стол.

– Но ты же сам видел, – принялся оправдываться Егор. И мимоходом подтвердил про награду: – Ничего, может, и впрямь повод найдётся ещё собраться.

– Дядя Егор, а мы завтра идём в лес с новенькими. Ну, которые у нас в доме живут. Ну, учительница…

– Не тараторь, – остановил Фёдор внучку. – Накрывай на стол, раз одна в доме в юбке.

Сам пошёл в кладовку за беленькой – проверенной, не отравишься. А заморские наливки пусть постоят. Васька мерил тельняшку, не выпуская нож из рук, и Аня вновь подлезла с новостями, которыми не терпелось поделиться:

– А у тех, у новеньких, Оксанка есть, и в неё Васька наш влюбился. И Женька ещё у них, мы подружились. Но не так, чтобы прямо завтра свадьбу справлять. А Вера Сергеевна, сестра их, теперь у нас пионервожатая, перед началом учёбы в лесу проводит «Партизанские костры». И мы завтра все идём туда. Пойдёшь с нами?

– Если отосплюсь, – поставил условие Егор.

Главное, он – дома, а идти здесь можно на любые стороны, всё родное и всё хочется увидеть…

 

Глава 11

 

– Я и впрямь пройдусь, – сказал отцу вечером, когда узнал новости о соседях и одноклассниках, сплошь уехавших в города. Тем более, около клуба девчата запели песни.

Песни у них любили. Вокруг на сто вёрст по ночам словно всё вымирает, а в Журиничах девичьи голоса звенят, пока звёзды не начнут меркнуть. Раньше Егор даже различал голоса певуний, и жаль, что никто из девчат не пошёл в артисты.

– Аньку увидишь – гони домой, – кивнул Фёдор Максимович. И чтобы уж завершить разговор о политике, которая перебила воспоминания и о матери, и об Иване, высказал своё личное, в лесах в одиночестве выстраданное: – А Горбачёва сгубил орденок. Я же читал: как получил его в шестнадцать лет, как посадили в президиум, так больше он оттуда и не вылезал. А человеку по земле ходить надо, а не по сцене… Где ляжешь спать? – без перехода вернулся к делам житейским.

– Наверное, в подвале.

– Тогда одеяло принесу. Зори уже с прохладцей.

Встал, с усилием разгибая колени. Увидев эту немощность, Егор торопливо отвернулся: отец, которому, казалось, сносу не будет, который по лесам, как по собственному двору, сутками ходил, ослаб на глазах. И видеть, осознавать это оказалось невыразимо больно.

– Сваха молока обещалась с вечерней дойки принести, в сенцах стоять будет.

Всё, как в детстве. Банка молока на сон после ночной гульбы – мамина традиция. А утром старалась не греметь по хозяйству, оберегая сон…

– Кивни Степану, – попросил напоследок отец, указав глазами в сторону соседского двора. – А то дырку в заборе проглядит.

– Надо было позвать.

– Завтра. Завтра все подойдут, кому надо, – не отдал радость первого дня чужим Фёдор Максимович. Утвердительно кивнув своему решению, пошёл на огород, где среди яблонь был поставлен подвальчик – летом для прохладного отдыха, зимой для хранения зерна.

В ту же секунду из-за тополя, росшего напротив крыльца, послышался застоявшийся, нетерпеливый шёпот-мольба:

– Егор, подойди.

Выглядывал Витька Пятак, учившийся классом раньше Егора. Из села он если и выезжал, то только в армию. Зато имел дочь и двух жён – законную и самогоночку.

Пятак, шныряя глазами сразу во все стороны, протянул руку:

– Привет, Фёдорыч. Живой? А то батька твой ходил, как тень. У-у, качало прямо от ветра. Принеси выпить, раз уж вернулся.

Не успел Егор что-то возразить, а Пятак уже затанцевал на месте:

– Давай, быстрее, а то моя туча сейчас появится. И батька чтоб не видел. Быстрей, а то помру.

– А если бы я не приехал? – попытался остановить уличного друга Егор, не привыкший быть на пьяных побегушках.

– Помёр бы. Истинный крест – трясучка убила б. Сижу полчаса уже. Горю. Ну, быстрее. Давай, давай.

Глаза Пятака продолжали выискивать опасность со стороны жены, а трясущиеся руки толкали Егора к дому.

– Только чтобы батя не видел, – продолжал при этом ставить условия.

Егор вздохнул. Выпивки не жалко, но как же надо себя опустить, чтобы трястись от одного её желания? Отрезал кусок колбасы, достал из-за занавески бутылку с остатками водки. Огляделся не хуже Витьки – не вошёл бы отец, налил рюмку. Торопливо вышел к мятущемуся за стволом однокашнику.

– Я тебе что, синичка? – обомлел тот, увидев рюмку. – Я от этого не напьюсь. Стакан есть?

– Водки нет, – соврал Егор.

– Брешешь, – не поверил Пятак. Но едва Егор протянул руку отобрать рюмку, хлобыстнул ее одним махом. Довольно улыбнулся, пережидая огонь в груди. Колбасой лишь занюхал. – Доче отнесу, она любит колбасу. А батька твой и вправду ходил по селу – у-у-у, ничего не видел. Но больше точно нет?

– Нет, – отрезал Егор.

– Тогда давай десятку. Алалылиха самогонку гонит, стакан за десяточку…

– Деньги дома.

– Сбегай. А то помру.

– Не помрёшь, – на этот раз отвёл трясущиеся руки Егор. Однако понял, что надо не оправдываться, а припугнуть: – Отец уже в хате, и так еле вынес.

– Батя у тебя строгий. У-у, погонит и тебя, если увидит. Но ты у Алалылихи не бери самогон, она туда какие-то таблетки бросает – дуреешь от стакана. Это чтоб опять к ней шли. А ты не ходи.

– Уговорил – не пойду.

– А я людям сено кошу, так что не пьянствую, некогда. Но завтра зайду, батя твой говорил – завтра кто хочет, можно подойти. Мы тут все за тебя переживали. У-у, наделал ты шуму. Всё, пошёл.

Засеменил через дорогу боком, словно плохо видел на один глаз. Егор грустно усмехнулся: повидались – словно вчера расстались. И это таким стало его село? Впрочем, а каким ему быть, если все, кто мог хоть что-то изменить к лучшему, разъехались? А он сам раньше всех – с пятнадцати лет.

– Вы у меня все останетесь здесь быкам хвосты крутить, гы, – стращал в школе Пономарь, учитель математики.

Был он для села пришлым, получив в Журиничи распределение после войны, но, похоже, так и не стали ему ни земля, ни люди близкими и родными. Едва Егор заикнулся в восьмом классе, что хочет стать суворовцем, Пономарёв недобро гыгыкнул:

– Гы, получишь у меня на экзаменах тройку, будешь свои суворовские лампасы коровам приделывать.

Была какая-то тяга у него к крупному рогатому скоту…

Отец дрогнул. Никогда не выпячивавший своего знакомства с первым секретарём, он после рассказа Егора начал собираться в Суземку. Брился, примерял бесконечно обе новые рубашки, остановившись на тёмной – не на свадьбу! Перед райкомом партии разворачивался обратно, раз за разом вспоминая неотложные дела – купить дроби, потом упаковку спичек, потом проверить расписание электричек на Брянск – вдруг изменились, а он и не ведает. Дождался, когда возвращавшийся с обеда Евсей Кузьмич сам не затянул к себе в кабинет. Там и решили от греха подальше: Егору сдавать экзамены по математике в соседней школе. Не случись этого, возможно, и выглядывал бы сейчас на пару с Пятаком ради рюмки водки городских гостей…

Около клуба вновь завели песню. А скорее, она и не прекращалась. У каждой певуньи были свои любимые, и пока по кругу перепоют все для всех, пора и выгонять стадо.

Вот кто-то с горочки спустился.

Наверно, милый мой идёт…

 

Таня!

Почему связалась песня с ней, Егор не мог объяснить. Была она моложе, и на такую малявку он, естественно, никакого внимания не обращал. Но лишь до той поры, пока однажды она с подругой не накатала снежных комков и не уложила их к двери его дома. Потом объяснялась: чтобы не открыл дверь и не смог пойти в клуб, куда пришли появившиеся на зимних каникулах москвички.

Село смеялось, с Таньки же – как с гуся вода: она продолжала искать любой способ оказаться рядом и напомнить о себе. Сначала это было забавно, но стало раздражать, когда приезжал в отпуск уже суворовцем, а потом и курсантом. Чтобы отбить настырную невесту, в один из приездов на её глазах поцеловал приехавшую в село очередную москвичку, увел её за руку к озеру. И позволил и себе, и ей громко смеяться под плакучими ночными ивами. Добился желаемого – едва ли не сразу после выпускного Татьяна вышла замуж за приехавшего в колхоз инженера по механизации. Егор же без зазрения совести на следующий день забыл случайную городскую, и вроде всё успокоилось.

Почему же сейчас это имя всплыло в памяти и связалось с песней?

На нём погоны золотые,

И яркий орден на груди…

 

Эх, если получится заиметь пусть даже не Звезду Героя, а хотя бы Красную Звёздочку – даже это всполошило бы весь район, не говоря о родном селе. Где там Пономарь? Говорят, вышел на пенсию, но продолжает учить математике. Собственно, из-за него Егор не заходит в школу. Как Пономарь отреагирует, узнав о награде?

Оборвал себя – что делить шкуру неубитого медведя. Пошёл на песню. Таня, конечно, петь не могла. Молодожёны после свадьбы какое-то время ещё ходят по привычке в клуб, но как только появляются дети, скотина в хлеву, так и остаётся им за счастье найти времечко просто посидеть перед сном на лавочке у собственного дома. Может, и сейчас сидит. Посмотрит, всё равно дорога в клуб мимо её дома.

Детская память безошибочно вела его по неосвещённой деревенской улице. Если кто и оказался верен родным местам, то это звёзды – никуда не переехали, все остались на старом месте. Большая Медведица упёрлась хвостом в Украину, Млечный путь густым тяжёлым коромыслом опустился как раз на плечи Журиничей. Около дома единоличниц Егор замедлил шаг – не споткнуться бы, здесь всегда рылась канавка для стока воды из огорода двух сестёр, так и не вступивших в колхоз. Отсидев за тунеядство, вернулись под соломенную крышу родительской покосившейся избушки. Ушли в богомолье. От электричества отказались, от пенсии, положенной по старости лет, тоже – мы не работали. Питались тем, что люди принесут, да сами посильно держали с десяток курей да несколько грядок в огороде.

Около дома брата остановился. Не будь постояльцев, зашёл бы проведать стены. Васька уже вымахал в женихи, будет потом куда жену привести. А постояльцы – это хорошо, дом любит, когда под крышей жизнь протекает.

Дом Татьяны стоял на пригорочке сразу за озером, и Егор замер около их подвала, вынесенного едва ли не к самой дороге. Прислушался. Тишина, которую нарушили зашмурыгавшие по асфальту калоши – кто-то из стариков шёл навстречу. Егор скорее по привычке разведчика отошёл в тень. Сам же и улыбнулся – ради чего, ему-то чего бояться? Тем более, его, похоже, заметили, шаги замедлились, и Егор отвернулся, чтобы луна даже блекло не осветила лицо. Не хватало ещё попасть в деревенские разговоры.

Дождавшись, когда шаги затихнут, Егор вышел на дорогу и уже не прячась пошёл по селу: он имеет право по случаю приезда просто пройтись по улицам.

 

– Точно, твой Егорка… – Маня, выставляя банку с утренним молоком на крыльцо, потупила взгляд. Да и то, кому за счастье сообщать неприятные новости. Разве что Алалылихе… – Я бы ничего, да только Егорке это совсем не надо – сплетни на себя собирать.

– Сама и гребёшь их лопатой, – защитил то ли сына, то ли себя Фёдор Максимович. Поправил наброшенный на плечи пиджак, прошёл к спасительному корыту с инструментами. Вот тут всё к месту, всё для хозяйства, ничего лишнего... – Он мне сам вчерась говорил, что хочет по селу пройтись.

– Так я потому на всякий случай тебе и говорю, чтоб другие не шушукались. Около Таньки-то стоял, а кто не помнит её взбрыки по Егору… В обед приносить ещё? – кивнула на банку.

– Не надо, – отрезал Фёдор. Проживут без молока. Зато никто в глаза не будет тыкать. Видите ли, показалось ей… Креститься надо, если кажется.

Маня сама не рада была, что поведала о своих сомнениях. Но ведь к Егорке и впрямь не должна прилипнуть ни одна деревенская сплетня. Это хорошо, что она шла от фельдшерицы и увидела. А если бы Алалылиха? Уже половина села бы гадала, дошёл сын Фёдора Максимовича до Таньки или нет, что меж ними могло произойти и что при этом делать инженеру…

Маня зашмурыгала калошами в сторону своего дома. Раздосадованный известием, Фёдор Максимович отодвинул корыто, уселся на ступени крыльца. Егора в обиду он не даст, языки отрежет любому, кто попробует навести напраслину. Лишь бы это и впрямь оказалось видением. А то ведь не бабы новости разнесут – сама Танька пойдёт подолом мести…

Намерился проведать сына в подвале, но вовремя спохватился. Одной привиделось, второй из ума выжил! Егор разведчик, и сломя голову никуда не полезет, пусть Танька хоть трижды заманчива. Но то их детские шалости, и со скошенного поля второго хлеба не соберёшь. А вот на новую учительницу пусть бы Егорка и глянул…

 

Глава 12

 

Не за шкурой зверя и не за мясом его брёл по лесу охотник. Не те глаза имел Фёдор Буерашин, не так крепки были руки и быстры ноги, чтобы заниматься промыслом. Ружьишко устраивалось за спиной больше по привычке, с послевоенных времен, когда по лесу вперемежку со зверем могли шастать недобрые люди.

Двустволка цеплялась за ветви и просилась на другое плечо, с которого, как ей казалось, не пришлось бы поминутно сползать. Но поскольку жизнь давила хозяину на оба плеча одновременно, то откуда второму оказаться моложе или сохраннее близнеца?

Польза имелась в случае, повесь хозяин ружьё на стенку. Да только когда подошла для Фёдора Буерашина пора лежать на печи да греть кирпичи, никого не оказалось в округе, кто бы смог заменить его в лесу. В пенсионные проводы начальство навезло подарков и грамот больше, чем за всю предыдущую жизнь – лишь бы продолжал исполнять обязанности лесничего вкупе с лесником, что почти одно и то же. Оно и дураку понятно: кому охота бродить вокруг чернобыльской радиации, рыжей кляксой упавшей на лес. По карте глянуть – прям родимое пятно на лбу у Горбачёва...

Позади Фёдора пробирался средь кустарников Егор. Утром, зайдя в подвал уже будить его, увидел поверх одеяла его правую руку, от локтя до запястья оказавшуюся сплошь в зарубцевавшейся коже. Сын постанывал во сне: прошлая жизнь, которой он ни с кем не делился, не отпускала его. Словно коснувшись запретного, Фёдор Максимович подался назад. Однако скрипнувшая дверь не просто разбудила, а подбросила сына с кровати. Увидев отца, Егор обмяк, упал на подушку обратно. Облизал пересохшие губы. Где там спасительное молоко против ерунды во сне? Одни бабские выдумки!

– В лес собрались. Ребята хотят, чтобы пошёл с нами, – извинился Фёдор Максимович. Егора всегда поражало, откуда у отца, большую часть жизни прожившего в лесу, столько интеллигентности? Даже о его рождении он говорил особо: «А там и Егорка нашёлся...».

– Конечно, иду… – Егор потянулся, потом стремительно сел: готов.

Идёт сзади шумливый, в радости и гриб поискать, и по опушке полазить в поисках ягод, и с ребятами посвистеть под птиц. Видать, и впрямь соскучился по родным местам.

Сбоку плутают шерочкой с машерочкой – Анна и Женька. В то, что потеряются, не беспокоился: Аня звенела без умолку, коровы с колокольчиками на шее быстрее забредут в никуда. Притихли Васька с Оксаной, но у тех и разговоры более взрослые, не для всех ушей.

В верхушках деревьев начал зарождаться шум листвы, и Фёдор Максимович остановился перед муравейником. Вгляделся в чёткое мельтешение рыжих паровозиков. Дети присели рядом, и Аня озабоченно покивала головой:

– И к гадалке ходить не надо – дождь скоро.

Женьке муравьиная пирамида ничего не поведала, но простофилей показаться не захотел и на всякий случай тоже кивнул: скорее всего, так и получится. Поторопился проявить себя и Васька, показывая Оксане острием подаренного ножа на холмик:

– Видишь, муравьи бегут только в кучу и закрывают свои убежища палочками? Точно от дождя.

Все подняли головы вверх. Верхушки деревьев штриховали и без того малый просвет неба. Фёдор Максимович приладил удобнее ружьё:

– Надо поспешить, авось успеем.

Идти требовалось до бывшего партизанского аэродрома, на окраине которого школьники и проводили свои соревнования. Раньше делали это чаще, теперь – всё реже. Лесничего на них никто не приглашал, но когда Анька сказала, что новая учительница вместе со старшеклассниками возрождает «Партизанские костры», засобирался. Лето простояло сухое, и ежели не углядят за огнём, то тому доскакать до Рыжего леса – как голодным курам Степана до чужого корма. Вот тогда всем в округе ложись и помирай. По крайней мере, так говорили начальники в Брянске. В их формулах и графиках, выводимых на последнем совещании на экране, Фёдор Максимович разбираться не стал, но главную цифру запомнил твёрдо: если полыхнут заражённые деревья, границу радиации смело можно будет рисовать на десятки километров дальше от пятна. Оно и правда. Будь по иному, выжгли бы чернобыльское пятно и дело с концом. Пока же ни на дрова нельзя, ни на мебель, ни как колья к ограде, ни на оглоблю к телеге. Стоять и умирать лесу в одиночку. Хотя, что делать дальше с умершими и упавшими деревьями, тоже никто не знает...

К огромной опушке, которую в войну партизаны приспособили под аэродром, вышли под усиливающийся шелест листьев. Ветерок приятно освежал, но поскольку нёс грозу, радоваться прохладе не приходилось.

– Вон там они должны быть, – показал Фёдор Максимович на противоположный край уже заросшего кустарником поля.

Аня и Женька побежали вперёд, но вдали, распеваясь перед концертом, пророкотал гром, и дети тут же вернулись под руки взрослых.

Лагерь нашли по песням из магнитофона и расстилающемуся под листвой дыму. Разномастные палатки, натянутые среди сосен, окаймляли плешивый косогор, в центре которого дымился бесхозный костёр. На подошедших гостей внимания никто вроде не обратил, но едва они ступили за черту лагеря, сбоку появилась Вера в красной пилотке и с пионерским галстуком поверх спортивного костюма. Оксана и Женька подались к сестре.

– Фёдор Максимович, здравствуйте! – кивнула она старшему. Остальным улыбнулась. Несколько задержала взгляд на Егоре, запоминая новое лицо, хотя Анна уши прожужжала своим героическим дядей. – Какими ветрами к нам, да ещё вместе с дождём?

– Ветра служебные, Вера Сергеевна. Вон костёр оставили без присмотра.

– Не ругайтесь, Фёдор Максимович, мы с огнём аккуратные. Сейчас затушим.

– А это наш дядя Егор, он вчера приехал. Я же говорила! И знаете… – Аня потянулась сообщить новость на ушко, но осеклась под взглядом взрослых, заулыбалась виновато. А чтобы язык сам случайно ничего не сболтнул, побежала к костру, увлекая Женьку.

К огню прокурором пошёл и Фёдор Максимович. Пионервожатая протянула для знакомства руку Егору, но тут громыхнуло так, что даже дым от костра пригнулся к пустым консервным банкам, защитным частоколом выложенным вокруг огня. Егора и Веру обдало водяной пылью, обычно клубящейся впереди ливня, и тут же наверху застучало, заскрипело, завозилось – дождь с ветром обрушились на деревья, выкручивая им ветви, выворачивая наизнанку листья, сгибая непокорные верхушки. В расшатанные щели обрушились потоки воды.

– Укрыться, всем спрятаться! – бросилась к лагерю Вера.

Егор на бегу сгрёб выложенные на просушку одеяла и подушки, бросил их в первую попавшуюся палатку. Тральщиком сгрёб себе на грудь развешенную на ветвях одежду.

– Это наше, наше, – раздался из-за трепещущего на ветру полога девичий голосок, и Егор швырнул ношу в проём.

Ещё дальше на разложенной палатке виднелись коробки с провиантом, и Егор, уже окончательно мокрый, побежал к ним. Носить продукты по отдельности времени не оставалось, и он вздёрнул края солдатской скатерти-самобранки, сваливая еду в кучу.

– Сюда! – услышал голос Веры Сергеевны. Согнувшись под ливнем, она махала рукой от крайней, приспособленной под продовольственный склад, палатки.

Прежде чем забросить в темноту узел, Егор подтолкнул внутрь пионервожатую. Вера попыталась воспротивиться, побежать снова что-либо спасать, но небеса метнули такие молнии, разразились такой раскатистой гневной тирадой, что сама потащила под брезент невольного помощника. В тесноте Егор оступился, упал на острые края рассыпавшихся консервных банок.

– Вы живы? – прошептала Вера.

– Вам-то зачем было мокнуть? – как маленькой, назидательно выговорил учительнице. Расчистив местечко рядом, протянул руку: – Идите сюда, в середину.

Оставаться одной в палатке с незнакомым мужчиной на виду у всего лагеря, а к тому же перебираться под его руку посчитала не совсем удобным. Неделю назад уже оставалась в кабине с мужчиной одна, опыт приобрела…

– Мне надо ещё проверить всех...

Егор легко понял причину беспокойства соседки, и хотя совсем не имелось желания вылезать под ливень, подался к выходу сам.

– Оставайтесь! Оставайтесь, оставайтесь... Я к своим…

Сказал, абсолютно не имея понятия, в какой палатке укрылись отец с ребятами. Дверцы всех брезентовых домиков были плотно зашнурованы, и никого, собственно, не интересовало, где и с кем оказалась вожатая. Но раз забоялась саму себя и захотела, чтобы исчез, – вопросов нет.

Его не остановили ни словом, ни жестом, и он перебежал под ближайшую сосну. Отыскал над головой сук потолще, прижался к потемневшей от влаги золотистой чешуе ствола. Если смола прилипнет к рубашке, потом не отстирать. Кто будет виноват? Конечно, Пушкин! Вот если бы с Ирой Точилкиной оказаться в такой ситуации… Удастся ли вообще встретиться еще? Вот где грация, красота!

– Скоро не кончится, – вдруг раздалось за спиной.

Егор отпрянул от ствола: с другой стороны сосны стояла Вера и вприщур, спасая от дождя глаза, глядела вверх.

– Зачем вы? – удивился Егор. Могла бы воспротивиться его уходу из палатки.

– У нас в отряде мушкетёрский девиз: «Один за всех и все за одного».

– Вы промокли.

– Не больше вашего. Зачем вы ушли?

– Мне показалось, что я вас стесняю, – признался Егор. – Перемещайтесь сюда, здесь меньше капает.

– А в палатке не капает вообще, – пожала плечами Вера.

И улыбнулась, всё понимая, принимая, успокаивая и прощая одновременно. Благородно оставляя при этом мужчине право выбора – идти или остаться.

А она не такая уж и простенькая против Иры…

– Вы – первая, – с радостью согласился вернуться под тесную крышу Егор.

– Вместе, – не согласилась та больше делиться.

Под дождем едва не взялись по-детски за руки, чтобы не упасть в мгновенно образовавшиеся лужи. У палатки Егор элегантно распахнул мокрый полог, позволяя даме юркнуть в темноту первой. Стойко выдержал непогоду, пока Вера устраивалась среди коробок, и лишь после этого нырнул следом.

– А холодно, – произнесла в темноте Вера.

Не просила погреть – конечно же, нет, просто констатировала факт. Но Егор, распознав по белым ободкам на спорткостюме скрещённые на груди руки, принялся быстро-быстро тереть, разогревая, женские плечи. Вера не сопротивлялась – опять же, сама проделывала подобное со своими юнармейцами. В том, что ей могла быть приятна мужская забота, она себе никогда бы и не призналась. Идёт выживание в экстремальных условиях – какие нежности, о чём разговор! От неё она еле отбилась в джипе, колено до сих пор болит. Вольности с противоположной стороны пока не допускаются, а как дождь прекратится, они вообще с Егором разойдутся, будто не виделись.

Но ведь увиделись! Утверждая это, Егор чуть сильнее сжал женские плечи. И прежде чем Вера деликатно повела ими, восстанавливая границу дозволенного, успел почувствовать, как соседка волнительно вздрогнула, задержала дыхание. Всё это было настолько микроскопическим, а потому неправдоподобным, что поведай Егор ей самой об этом мимолётном отзвуке, рассмеялась бы как над великим сказочником. А Вера отталкивает, конечно, не его, а свой страх. Что не устоит, не справится с собственными чувствами...

 – А вы мне... понравились, – поспешил он оправдать вожатой её же поведение.

– Все вы… поначалу… так.

– Я готов извиниться за всех, кто вас когда-то обидел, – по-гусарски склонил голову. Как легко просить прощения за чужие грехи!

 – Меня не обидишь, – успокоила Вера и попыталась гордо усмехнуться. Обман, оказывается, может породить гордость…

– Я вас ещё увижу? – боясь спугнуть неосторожным словом или движением замершую девушку, поинтересовался Егор. Хотя, зачем спросил? Поддержать разговор? Тем более, ни Ира, ни Таня не вспомнились...

– Я в школе работаю, – ушла от прямого ответа пионервожатая.

– Тогда наверняка увидимся. И не раз.

Помолчали, не зная, до какой степени они могут позволить себе игру в откровенность. Но едва Егор попытался устроиться удобнее, Вера кожей почувствовала новое приближение и подалась к выходу:

– Дождь там не утих?

По палатке по-прежнему безостановочно стучало, но пионервожатая приоткрыла полог.

– Наверное, я всё-таки пойду. А то... потом будет неудобно.

Вера невольно признавала их пребывание в палатке тайной, и Егор сделал для себя неожиданно сладкий вывод: это хорошо, когда женщине есть чего стыдиться. Значит, это и будет ею вспоминаться. Припугнуть ещё для улыбки? Жаль, что в палатке не Ира…

Дождь явственно стихал, кое-где уже начали хлопать брезентовые пологи, и Вера торопливо вынырнула наружу. Втянув голову в плечи, побежала к штабной палатке, над которой тяжело, словно больной, потерявший все силы в борьбе с недугом, висел мокрый флаг. Но прежде чем скрыться в новом пристанище, Вера оглянулась и, как показалось Егору, улыбнулась.

«Ты ведь не забудешь меня?» – запоздало подмигнул и он.

Ответа дождаться не удалось – слабее прошлого, но погрохотал гром. Попыталась начертать его образы на светлеющем небе молния, но слишком быстрым и ломаным оказался её росчерк.

 

Глава 13

 

Дождю, похоже, был рад только Фёдор Максимович – не придётся волноваться за кострище. Уловив перерыв в дробной пляске по брезенту, вылез наружу. Ребята из палаток не высовывались, только Егор осматривал устройство лагеря, и лесничий поспешил вытащить внуков из брезентового уюта.

– Вера Сергеевна, мы прощаемся и уходим! – позвал по сторонам, не зная, где искать вожатую.

Та вышла из дальней палатки. Стараясь не встречаться взглядом с Егором, зябко охватила плечи, став совершенно не похожей на ту бойкую и уверенную в себе вожатую, которая увиделась перед дождём.

– Чем-то озабочены, Вера Сергеевна? – отметил перемену лесничий. Хотя, какой ей быть, если остаётся с ребятами на ночь в мокром лесу.

Брат с сестрой подались к Вере, та прижала их к себе, торопливо попыталась улыбнуться:

– Нет-нет, всё нормально. Просто девочки… двух девочек гроза застала в лесу.

Веру начала бить мелкая дрожь, но не от холода, а от осознания того, что могло случиться с ребятами, оказавшимися без присмотра в грозу. Егор опустил глаза: Вера винит и его, что сами спрятались, а ребят не проверили?

– Промокли, колотит их, – попросила взглядом помощи или совета. Теперь главное, чтобы ребята не заболели.

– Пойдёмте, глянем, – направился Егор к «медсанбату». – И найдите для них сухую тёплую одежду.

Вера исчезла в первой попавшейся палатке, Егор вошёл к девочкам. Те сидели, укутавшись в одеяла, практически одновременно кашлянули, и Егор вытащил фляжку с оставшейся после Пятака водкой. Захваченная скорее по привычке разведчика, чем по надобности, вдруг оказалась к месту.

– Раздеться и представить мне спины для растирки! Минута времени!

Пропустив Веру с ворохом одежды, вышел наружу. За брезентом зашептались, захихикали, и, наконец, позвали его. Егор налил пригоршню спиртного, подышал на водку, согревая её. Наклонился над девчачьими спинками с торчавшими лопатками, принялся втирать влагу в загорелую кожу. Вера стояла наготове с куртками, и едва Егор сделал передышку, укрыла ими девочек.

– Ещё! – скомандовал Егор.

Когда вновь под ладонями стало сухо и горячо, кивнул Вере – укутывай. Сам вышел наружу. Отец с ребятами разводил костёр, и он помедлил, дожидаясь вожатую.

– Давайте, я останусь. А то вы одна, с детьми…

– Нет-нет, спасибо, ни в коем случае, – Вера даже замахала руками. – Да и что здесь случится? Лагерь большой, семь отрядов, из всех ближайших районов. Это просто мы крайние. Но ребята по очереди дежурят. Не волнуйтесь. Мы привычные.

В глазах – и благодарность за помощь, и страх за свою репутацию, если вдруг Егор всё же останется. Ребята взрослые, станут домысливать, потом пойдут разговоры по селу…

Страхи вожатой прочитались легко, и он протянул фляжку:

 – Это остатки на растирку. Высушите у костра одежды. Побольше чая горячего. А главное – сами держитесь.

– Спасибо! – у Веры опустились плечи. Впервые за много-много лет кто-то позаботился о ней самой. – Если можно, посмотрите там за братом с сестрой. Они самостоятельные, но…

Уходили под завистливыми взглядами высыпавших на поляну ребят.

– Вы чего не записались в отряд? – скользя по мокрой тропе, поинтересовался Егор у Васьки с Оксаной.

– Женьку не взяли по годам, Оксанка без него никуда. Ну, а Васька, соответственно, за компанию, – дала тактический расклад идущая впереди, но вращающая ушами, как локаторами, Анна. А уж чтобы совсем утвердиться в роли начальника генерального штаба, выложила и сведения от резерва верховного главнокомандования: – Да и Зойка Алалыхина в отряде. А кто с ней рядом – тому жизни нет.

Васька, выдавая себя с потрохами, соскользнул с горбатой тропинки в кювет, чертыхнулся, и Анька засеменила быстрее. Егор разлучницу Зойку совсем не помнил, может, даже растирал именно её водкой, но с Оксанкой племянник не прогадал. Красивая девочка.

К селу пошли в круговую, вдоль Неруссы, чтобы не собирать в лесу за шиворот дождевые капли с веток. Освобождавшееся от облаков солнце грело на плечах влажные куртки, в сто тысяч солнц, как по Маяковскому, сверкали водяные бусинки на листьях. Хватит ли солнцу сил пробиться сквозь деревья, чтобы обсушить лагерь и ребят? Или всё же плюнуть на пересуды и вернуться?

Оттеснив Анну с Женькой, догнал отца. Однако совета спросить не успел: тот остановился, пристально вглядываясь в излучину реки и озаряясь улыбкой.

– Что? – спросил Егор.

– Река русло поменяла, – ответил за спиной Васька.

Честно говоря, Егор уже не помнил, как петляла здесь Нерусса.

– Она не поменяла, внучек, – не отрывая взгляда от воды, ответил Фёдор Максимович. – В войну она текла именно здесь. И именно в этом месте мы переходили её вброд, когда выводили бригаду Ковпака в рейд на Украину.

Ребята замерли, но скорее не от увиденного, а услышанного: об этом же в книжках написано! Столетняя давность. И вот это всё перед глазами? И дед знал Ковпака? И молчал?

– А… а почему вода вернулась обратно? – не могла не полюбопытствовать Анна.

– А реки помнят свои берега, Аннушка, – улыбка не сходила с губ Фёдора Максимовича. – Увели мелиораторы её течение ближе к полям, а пошёл бурный поток от грозы, дал воде силы, – и всё стало на свои места. И лопнул пшик.

– Хорошо! – повернулась к Женьке Аня.

Что хорошего в пшике, Женька не понял. Он пока еще мало что понимал в деревенской жизни, детдом приучает или выбиваться в лидеры, или притихать…

– Вот и вы не меняйте своих берегов, – оглядел всех Фёдор Максимович. – Не предавайте свой род, страну, историю.

Пошёл дальше – спокойно, уверенно, пусть и немного сгорбленно под тяжестью ружья и прожитых лет. Уверенность, скорее всего, ему придала Нерусса, вернувшаяся в свои берега. А ещё сын и внуки, идущие с ним одной тропой. След в след.

– Незавидная у нас с тобой доля, – поймав паузу во взрослых разговорах, прошептала Женьке на ухо Аня. Придержала, отставая от всех. – Плохо, если дяде Егору наша Вера Сергеевна понравится.

– Почему плохо?

Посмотрела на «жениха» с сожалением: неужели и тебе всё разжевать и в рот положить, как Ваське?

– Так до нас очередь никогда не дойдёт.

– Какая очередь? – продолжал недоумевать Женька.

– Так сначала твоя сестра может замуж выйти за дядю Егора. Потом могут и Васька с Оксанкой посвататься. А мы с тобой вон – аж третьи на очереди. Не дойдёт…

Женька резко отстранился, словно Анька уже повела его под венец. Но женские заботы согнули девочку так, что она ничего не видела, кроме мокрой дороги. Куда выведет?

Зато остановилась Оксана, протянув руку в поиске опоры. Васька поддержал, испуганно заглянул в лицо попутчицы.

– Что-то кольнуло, – не менее испуганно улыбнулась Оксана, держась за грудь. – Сейчас пройдёт.

Она попыталась осторожно набрать полную грудью воздуха, этого не получилось, и она опять виновато заулыбалась сквозь боль.

– Конечно, столько ходить с непривычки, – успокоил Васька, не выпуская руку. – Сейчас отдохнёшь и раздышишься.

К ним вернулся Егор, внимательно всмотрелся в побелевшее лицо девочки.

– Сейчас пройдёт. Первый раз так далеко ходила, – поторопился оправдать остановку племянник.

– Тогда не торопитесь, потихоньку. Можете даже отстать, – разрешил Егор. – Одни справитесь?

А может, ребята и хотели остаться одни?

Усмехнувшись гениальной расшифровке лежавшей на поверхности тайны, заторопился за ушедшими гуськом старым с малыми…

 

После обеда и отдыха Фёдор Максимович и Егор, прячась друг от друга, стали собираться каждый по своим делам.

Лесника ждала Тихонова Пустынь с бетонной глыбой, от которой он худо-бедно, но уже отколол за эти дни заметный кусок. С Евсеем Кузьмичом пересеклись лишь однажды – бывший командир слабел на глазах, забывался всё чаще и в помощники не годился.

Наверное, можно было сдёрнуть плиту трактором. На худой конец, нанять отбойный молоток. Но раз решили с Евсеем Кузьмичом очистить родник собственными руками, то и посчитали этот способ единственно возможным. Зато народ не шибко любопытствует двумя микеланджелами, тихо бьющими по зубилу и собственным пальцам…

Егор выискивал в чулане одежду попроще, чтобы не жалко было измарать её в темноте. В первые годы службы он много чего привозил из военной формы, пока не перестали её выдавать, заменяя деньгами. Надеялся, что отец отправится по своим делам и отвечать на лишние вопросы не придётся. Хотя, что отвечать? Может, он вообще не дойдёт до лагеря. А если и дойдёт, то не останется ночевать и сторожить ребят. А к утру в любом случае будет спать на собственной кровати в подвале.

Чутко уловил, как отец вывел велосипед за калитку. Анька ускакала к постояльцам, Васька гонялся где-то за собственным хвостом, и Егор торопливо облачился в походное. Начеркал на тетрадном листочке: «Я в гостях», положил записку на телевизор – до программы «Время» не заметят, а там, может, он и вернётся. Всё по-честному, просто забыл написать, к кому именно пошёл в гости. Из одноклассников в селе не осталось никого, но учителя живы, рыбаки на озере сутками сидят…

Себе признался, что идёт в лагерь ради Веры. Она не выказала особой приветливости, а позвони перед отъездом Ира или произойди встреча с Таней – возможно, сейчас бы шёл в другую сторону или, наоборот, спокойно лежал на диване. Неужели Вера всё же заинтересовала? Жениться он, естественно, не собирается: его профессия, к сожалению, предполагает вдов и сирот. Просто побыть вместе, помочь чем сможет… Но смелая! Пойти лагерем в лес с детьми – это не ему под прикрытием всего Советского Союза кувыркаться с американцами в тёплых морях.

В одиночку расстояние до лагеря покрыл значительно быстрее, чем утром цыганским табором. Уже выглядывал палатки среди так и не просохших сосен, как уловил гул мотора: кто-то пробивался по лесной дороге. Скорее всего, с проверкой из района. Тогда надо подождать, чтобы к пионервожатой не возникло вопросов о постороннем.

К лагерю пробивался залепленный по крышу джип. На его звук от палаток выбежала Вера – всё в том же спортивном костюме с белым ободочком. Не во что переодеться? На себе сушила? Увидев и, скорее всего, узнав машину, она непроизвольно подалась назад, под защиту ребят, но переборола себя и перегородила дорогу в лагерь.

Водитель, несмотря на скользкую дорогу, сумел подъехать к пионервожатой вплотную, и та вынужденно отступила от пышущего жаром капота машины.

– Здесь горят «Пионерские костры»? – с улыбкой приоткрыв стекло, высунулся из кабины Борис Сергованцев.

Не дожидаясь подтверждения, вышел из автомобиля. Предусмотрительно обутый в сапоги, он вначале осмотрел машину, покачал головой, вызывая к соучастию пионервожатую – вот так к вам добирался! Открыл заднюю дверцу, вытащил два холщёвых мешка, взвалил на плечи. Мимо ничего не понимающей девушки начал выбираться на обочину.

– Это… что? – на правах хозяйки спросила Вера.

Борис свистнул выглядывающим из палаток ребятам – ко мне. Перевалил в их руки мешки, разрешил тащить в лагерь.

– Что это? – уже требовательнее поинтересовалась Вера.

– Спонсорская помощь. Встретился с главой района, он и рассказал про лагерь, попросил помочь. Плащи от дождя, кое-что из теплой одежды, одеялки, сухари, пряники, чай…

Вера не знала, как реагировать на подарки. Бесплатный сыр, известное дело, лишь в мышеловке, но если глава района просил…

– Спасибо!

– Вера Сергеевна, вы простите меня за… за моё поведение в прошлый раз. Я воистину был очарован вашим обаянием и… Не сдержался. Простите.

Развёл руками, склонил повинно голову. Стало слышно птичье пение, пахнуло дымом от костра. Около палаток раздались возгласы – ребята наверняка делили подарки. Но это же на все отряды, не только для Журиничей!

Ничего не ответив, Вера поспешила к юнармейцам. Борис легко перевалил на машине через игольчатую обочину и поехал вслед за пионервожатой.

– Вот и вся недолга, – усмехнулся Егор. Такая женщина воистину достойна того, чтобы к ней ездили на джипах, а не приходили пешком в заштопанных солдатских брюках и с посохом.

Оглянулся последний раз на лагерь. Вера приглашала водителя к костру, тот благодарно кланялся, рассказывая что-то весёлое. В фигуре Веры исчезло напряжение, и не увидев угрозы лагерю со стороны приезжего, Егор повернул в обратную сторону. Авось успеет до возвращения отца убрать записку. Да и в Москву можно собираться…

 

Глава 14

 

В столице Егора ждал срочный вызов к начальнику управления.

Срочным могло оказаться всё: в стране каждый день что-то горело, взрывалось, прорывалось, а главное – ничего не исполнялось. Ничто никем не контролировалось, никто ни за что, по большому счёту, не отвечал. По телевизору шёл нескончаемый сериал из драк и споров депутатов Верховного Совета, в стране правилом хорошего тона считалось разоблачать историю, обзывать самих себя «совками», ходить на митинги, спорить, собирать бесконечные подписи «за» или «против». Но – только не работать. Впрочем, и работы людям оставалось всё меньше…

Томясь в коридорах управления в ожидании приёма, подошёл к стенду с фотографиями членов Политбюро и высшего командного состава. Всматривался в лица людей, кому выпало на своих плечах держать громадину континента, не вмещавшегося даже на одной страничке географического атласа. И невольно стал усмехаться. Министра иностранных дел СССР Эдуарда Шеварднадзе, обязанного первым стоять на страже международных интересов страны, вдруг наградили американской антивоенной премией мира и австрийским орденом «Милого Августина». Вадим Бакатин, назначенный за время отсутствия Егора председателем КГБ, сдал Америке суперсовременную схему подслушивающих устройств, разработкой которых десятки лет занималось несколько институтов. Говорят, начал публиковать главы из своей книги «Избавление от КГБ». Начальник – об избавлении от собственной организации и подчинённых. Бред!

Да что они! Президента СССР Михаила Горбачёва на Западе наперегонки объявляли то «лучшим немцем», то «другом» Америки и Великобритании – но только не собственной страны. Борис Ельцин, ещё вчера ломавший хребты тем, кто не желал вступать в партию, водит толпы демонстрантов по Москве, страстно обличая то, к чему сам ещё вчера всех призывал[12].

Кто пониже и пожиже?

Егор Гайдар, внук яростного борца за Советскую власть Аркадия Гайдара и сын бессменного руководителя военного отдела газеты «Правды» Тимура Гайдара, сам долгое время проработавший в журнале «Коммунист», назвал советские годы химерой и возглавил реформы против того, за что боролись его предки и он сам. Генерал Дмитрий Волкогонов, отвечавший в Вооружённых Силах за идеологию, написавший пафосные книги «Советский солдат» и «Доблесть», которые в армии по его же указаниям заставляли поголовно конспектировать, лично же и возглавил комиссию по… ликвидации этих самых политорганов в армии и на флоте. Под Геннадия Бурбулиса, заставлявшего ещё вчера учить студентов в свердловском институте марксистско-ленинскую философию и научный коммунизм, на американский манер создали должность госсекретаря – с неё он и клеймил советский строй. «Отец» перестройки Александр Яковлев – вчерашний член Политбюро ЦК КПСС…

История России, вне сомнения, не знала примера, когда одномоментно стали перевёртышами десятки людей, оказавшихся в высших эшелонах власти. Океан способен абсорбировать грязь и самоочищаться до определенного уровня загрязнения, а тут в руководстве страны оказались предатели, страну не знавшие и не любившие. Порядочные люди вообще-то стреляются, когда к ним приходит прозрение или вдруг убеждаются, что вели народ не в ту сторону. В крайнем случае, затихают и уединённо отмаливают грехи, совестливо отказываясь от учёных званий и генеральских погон, заработанных на «ложных» основах и учениях. Здесь же в церковь шли лишь под телекамерами, а право стреляться оставляли тем, кто не изменил своим убеждениям…

– Буерашин, – донеслось из приёмной.

А может пришло известие о Звезде Героя? А почему бы и нет? Вроде стыдно об этом думать, но раз уж завертелось…

Уже без напряжения вошёл к «Кап-разу», ответил на рукопожатие. Только командир смотрит ещё не как на Героя…

– Просят человека в охрану Ельцина. Пойдёшь? Он же для тебя вроде кумира…

В словах горечь и усмешка. Что Ельцин на каком-то этапе в сравнении с Горбачёвым был предпочтителен или что надо ему самому отдавать подчинённого?

– При этом гарантий никаких по твоему обратному возвращению.

«Кап-раз» взгляд не отвёл, и Егор понял: вопрос с переходом из ГРУ в Службу безопасности Президента России ему решать самому. При этом догадываясь, что разведуправлению желательно иметь своего человека около «Тела»[13].

Вообще-то на Полежаевке онемели, когда из ГРУ нежданно запросили офицера в растущую, как на дрожжах, охрану Ельцина, в знаменитую «девятку»[14]. Если уж и там был некомплект офицеров, то можно представить, как упало в глазах политиков КГБ, откуда всегда пополнялась эта самая «девятка»[15]. Не мудрено, на госбезопасность навесили столько собак, ей приписали такие прегрешения, что решили держать старые чекистские кадры от греха подальше?

Генштабовскую, военную «разведконтору» подобное миновало лишь потому, что, в отличие от своих извечных конкурентов, они никогда не занимались политикой – по крайней мере, в своей стране. Не имели военные разведчики в пределах Садового кольца и зданий, памятников, которые можно было бы митингующим громить под объективами телекамер, доказывая свою лояльность и приверженность демократии.

Оказались «грушники» более недоступными и для общественного мнения, которое формировали депутаты вкупе с журналистами, взявшими на себя право оценивать вклад каждого ведомства на алтарь Отечества. При этом за эталон кристальной чистоты принимались «общечеловеческие ценности» и права человека – понятия настолько расплывчатые, что понимались каждым человеком по-своему. Эдакая абракадабра из Сальвадора Шагала в красном круге Малевича.

И вот капитана Буерашина собственный командир спихивал в чан, в котором вчерашние глашатаи коммунизма звали народ идти в прямо противоположном направлении.

– Ты только не раскрывай там рот, – дал моряк самый ценный совет, словно согласие Егора было уже получено. – И не петушись. От тебя ничего не зависит, поэтому...

– Имею право спросить: за что?

– Свои люди везде нужны, – наконец произнес «Кап-раз» ключевую фразу, за которой, надо полагать, и скрывалась глубинная суть нежданного предложения.

Взял стоявший у глобуса военно-морской вымпел, подержал его на весу, словно прощаясь, – и в самом деле протянул Егору. Смысл мог быть двоякий: если на флоте вымпел вручают кораблю, который доказал свою готовность к самостоятельному плаванию, то в разведке самый высший пилотаж – это войти в стан противника под чужим флагом.

Не заговор и не новое ГКЧП, естественно, подразумевались: в этом плане людей в погонах приучили служить «за», а не «против». Скорее всего, Генштаб в самом деле боялся уничтожения разведки как таковой, и потому спешно выставлял глаза и уши в любых местах, откуда могла исходить угроза – рядом с Горбачёвым, Ельциным, где-то в окружении Буша, у самого чёрта на рогах. Геральдисты, определяя в эмблему ГРУ летучую мышь, накрывшую распахнутыми крыльями земной шар, оказались крайне дальновидными[16]. Только вот сам Егор, похоже, подпал под девиз нелегальной разведки: «Без права на славу – во славу Отечества». Без права на славу…

– Когда и куда прибыть? – обречённо уточнил Егор.

– В четверг в 9.45. Белый Дом на Красной Пресне. Метро «Баррикадная»… Что улыбаешься?

– Интересное словосочетание – красные, белые, баррикады, – поймал игру слов Буерашин. – Такое ощущение, что пока не сменим названия, будем обречены на бесконечные революции.

– Только не они, – поднял руку «Кап-раз». – У них одна привилегия — выкашивать далеко не худших людей. И последнее. Тут Олич заскакивал в Москву на минуту, передавал привет и просил по возможности помочь сестре.

– Я звонил, она уволилась с работы…

– Держи домашний.

Заискрило, пошёл ток по крови, воссоздавая образ той, что занимала в последнее время слишком много места в мыслях Егора. Наверное, больше всего удивилась бы этому сама виновница, ни сном ни духом не ведавшая о переживаниях капитана после встречи у Большого театра. Фамилию можно было не называть, ибо не осталось в Москве магазинов, где бы им не были скуплены все мыслимые и немыслимые образцы точилок. Выстроенные в два ряда на полке в малюсенькой однокомнатной комнатушке офицерского общежития, они теперь категорически не давали забыть точёное личико Иры, детскую чёлку, волосы по плечам. Максим, Максим! Где бы тебя и под какой фамилией не носило, ты виноват, что однажды передал ракушку. А с ней не просто шум моря, а и голоса сирен, что тащат в пучину...

Выйдя из кабинета начальника, принялся названивать по долгожданному номеру. Получив раз за разом короткие гудки, через Черёмухина «проколол» номер, вычислил по нему домашний адрес абонента. Помчался на другой конец Москвы в надежде на встречу хотя бы около подъезда. Сидел в засаде до тех пор, пока местные старушки, заприметив лузгающего семечки незнакомца, не позвонили в милицию. Маленький молоденький участковый, которого без формы ещё можно угощать конфеткой, почти грозно потребовал документы, но после их изучения сам всё и доложил: жильцы Точилкины свою квартиру только-только продали, новое местожительство пока неизвестно – требуется оформлять официальный запрос.

Вместо сладостей Олег угостил лейтенантика семечками и отправился готовиться к встрече с новыми сослуживцами.

 

...В Белом Доме с капитаном Буерашиным долго не разговаривали. Возможно, доверяли рекомендации ГРУ, и требовалось лишь удостовериться, что кандидат жив-здоров.

Когда его наличие подтвердилось и не вызвало отторжения, сухощавый подвижный майор прямо в фойе «БиДе» расписал ему ближайшую карьеру:

– Пойдёшь сначала «под сосну», затем поработаешь «мешком».

Названия таили в себе профессиональную тайну, но, судя по всему, должности Егору светили не очень престижные. Да только что офицеру престиж? Как поётся, жила бы Родина… И помятуя наказ «Кап-раза», от уточнений воздержался.

И, кажется, зря, потому что даже рядом с президентом России имелись не просто низшие, а откровенно тупые должности, от которых он мог при собеседовании отказаться. Как бы то ни было, а к Герою представлен. И посмотрим, как все закрутятся вокруг, когда Указ будет подписан…

– Стоишь на этом повороте, – взявший над Егором кураторство майор самолично привёз в какой-то лес и выставил на обочину.

– Задача?

– Просто стоишь. На случай, если здесь поедет Ельцин.

– Как долго?

– Неделю, три, месяц, полгода...

– И всё?

– Всё.

Это было даже не мелководье, где рыба чувствует близкую погибель. Здесь Егора целенаправленно выбрасывали на берег. Два-три взмаха жабрами – и как профессионал останешься навеки с открытым ртом.

Увидев поникшее лицо подчинённого, «рыбак» снизошёл до объяснений:

– Пост круглосуточный, поскольку охрана – процесс непрерывный. Если в ней существуют промежутки, её смысл теряется. В 18 часов сменят. А пока стой под сосной, думай о женщинах или пиши стихи.

О женщинах думать сладко, если предполагаются будущие встречи с ними. Москва оказалась для лирических знакомств у Егора каким-то проходным двором. Таня и Вера из Журиничей далеки и не его. Стихи не слагались, бросил рифмы ещё в суворовском училище, когда занялся рукопашным боем и стрельбой. Скорее всего, последнее его увлечение службе охраны президента более всего и приглянулось. Но зачем же опускать столь низко? Его, аравийского тарантула? Может быть, даже Героя? И ради чего?

После смены и вовсе духом пал. В общаге включил телевизор, а над Кремлём реют уже два флага. Красный, советский – над Горбачёвым, оставшимся сидеть «на уголке»[17], и новый российский триколор – над Ельциным, въехавшим в четырнадцатый корпус Кремля[18].

Два президента, люто ненавидящие друг друга, ужиться в одной берлоге не могли ни при каких обстоятельствах, так что схватка предполагалась скорая по времени. Бедные чубы холопов...

Однако говорить вслух об охраняемых лицах было не принято. Даже менявший Егора «под сосной» майор Штиблет, получивший прозвище за то, что протопал в Кремлёвском полку от солдата до большой звёздочки, говорил о чём угодно, но только не о нравах нынешних обитателей Кремля. А тем более не затрагивал причину, по которой его самого сослали в лес. Все разговоры Штиблет переводил на своего любимца, бывшего министра обороны Дмитрия Фёдоровича Устинова.

– С ним начинал. Святой человек для страны.

Буерашин при Устинове носил ещё курсантские погоны, в училище министра за огромную фуражку и возраст называли «мухомором», а тут, оказывается, святой...

Штиблет заметил скептицизм сменщика:

– В 41-м, в тридцать три года – нарком вооружения. В 42-ом – единственный военный, кто получил звание Героя Социалистического труда. За то, что перевел все заводы на Урал.

Этих энциклопедических фактов должно было оказаться достаточно, чтобы новичку замереть от благоговения.

– А как он любил скорость! – Штиблет служил у министра водителем, и предстоящему рассказу Егор мог верить безоговорочно. – У нас же по инструкции – не более ста двадцати. Вырвемся на Кутузовский, Дмитрий Фёдорович начинает молча буравить меня взглядом. Втягиваю голову в плечи, но скорость держу согласно приказу. Маршал терпит, терпит, а потом говорит: «Если мы влетим и покалечимся, тебя вылечит Министерство обороны. Но если я тебя выгоню, тебе не поможет никто».

– Логично, – оценил Егор больше юмор, чем непослушание маршала.

– Но ведь не выгонял! – прорвалась у Штиблета уже сегодняшняя боль, когда его убрали с какой-то должности близ «Тела». Скорее всего, по каким-то причинам не оказался рядом с ним в день путча. – Не выгонял. А ежели спешил, сам садился за руль, чтобы не подвести меня. Кстати, тогда и пошло гулять по Москве удивление: если маршал сидит за рулем, то кто же тогда рядом с ним такой маленький и лысый?! Я сидел рядом!

Штиблет гордо погладил свою гладкую тыковку, улыбнулся далёким воспоминаниям, когда можно было гордиться даже втянутой в плечи головой…

Несмотря на грызню двух президентов, «девятка» продолжала оставаться общей и, в отличие от хозяев, лодку не раскачивала, ажиотажа не нагоняла. И это притом, что охранники, оказавшиеся в дни путча рядом с Ельциным, вышли в герои, а «горбачёвцев» таскали следователи. Это и понравилось Егору в «девятке» больше всего, что никто не стал бегать от одного хозяина к другому. Единственное, шутки пошли слишком уж прямолинейные:

– Ну что, стрелять будем друг в друга?

– Только из-за женщин.

Хотя все ждали развязку. Ельцин мог поделиться последней бутылкой водки, но ни при каких обстоятельствах – завоёванной властью, и что одним четырнадцатым корпусом в Кремле он не удовлетворится. При неумении Горбачёва держать удар исход противостояния определялся заранее.

Новая должность позволяла Егору иметь сутки отдыха, и он регулярно вырывался на Полежаевку, добросовестно пересказывал новости, касающиеся президента России. Но в какой-то момент почувствовал, что его слушают вполуха, что жизнь и контакты Ельцина «грушникам» до лампочки. Вывод напрашивался парадоксальный: «Кап-раз» засунул его в охрану не в качестве засланного казачка, а чтобы элементарно спасти. Как ни странно, около Ельцина оказалось самое спокойное место: здесь никого не трогали, а власти у охранников наваливалось столько, что любое их шевеление пальчиком приравнивалось к постановлению ЦК КПСС и подлежало безоговорочному исполнению. «Кап-раз», вручая вымпел, предполагал его сохранность, сбережение, а отнюдь не выставление напоказ в бою…

А тут сбылось и предсказание майора из «БиДе» насчёт выдвижения. Не успел Егор пересчитать сосны в зоне ответственности, как его выдернули на очередную ступеньку тупости – в «мешки». Отныне его обязанностью становилось сидеть в машине сопровождения президента с единственной обязанностью: выполнять команды старшего экипажа.

– Что, кровь перелили? – усмехнулся грустно Штиблет, узнав новость.

Егор вопросительно посмотрел на сменщика: это значит...

– Ну, ты теперь голубых кровей, белая кость… – пояснил майор новое физиологическое состояние сменщика. – Приближен к «Телу».

Вот оно что! Майор, сам того не осознавая, открыл, наконец, Егору тайну его миссии. Конечно же, его готовили в камикадзе, чтобы однажды он мог направить машину сопровождения на...

Додумывать до конца не хотелось. Да и не верилось, что ГРУ так глубоко влезло в политику.

Ельцин, в отличие от Устинова, на скорость и охранные предписания не обращал никакого внимания. Он говорил, где и в какое время требовалось быть, и охрана сама выбирала и маршрут, и скорость. Сидеть у президентской машины «на хвосте» или идти перед ней «лидером» – это для охранников роли не играло, заменяемость шла полная. Только теперь капитан Егор Буерашин перестал быть просто «мешком»: он стал тщательно анализировать маршруты движения Хозяина, состояние трассы – кюветы, придорожные столбы, парапеты, повороты. Всё, что могло помочь ему в час «Х». Если он случится. Ну, а потом... Потом, если жив останется, позабудет и имя своё.

 

Глава 15

 

– В прошлом такого не случалось, – озабоченно мял в руках шапку Фёдор Максимович, склонившись над волчьими следами на первом снегу.

Подобных отпечатков в лесу он повидал немало. Но чтобы волки повадились в село, чтобы топтались около огородов...

– Может, бешеный? – предположил присевший рядом Васька.

– Бешеный – это не так страшно, – не разделил тревогу внука дед. Морозец прихватывал, и он вернул шапку на голову. – С него, как с больного человека, что возьмёшь? Он же не охотится, он просто кусает кого ни попадя и бежит дальше. А через полгода сам помрёт. Хуже, если матерый повадился. С таким сладить – танк из ружья легче подбить.

– Ну, и что там? – попросила известий стоявшая за оградой сваха. Это она услышала рано утром тревожное мычание скотины, а когда Пётр беспомощно развёл руками перед истоптанным снежным настом у штакетника, поспешила к Фёдору, уговорила прийти хотя бы глянуть на ночные следы.

– А может, всё ж какая-нибудь бродячая собака? – попробовала усомниться сваха.

Убеждая больше сваху, чем себя, Фёдор Максимович выбрал отпечаток поотчётливее, достал из коробка спичку и положил её поперёк следа. Кто охотился на волка, знает: если боковые пальцы не доходят до передних и в это расстояние ложится спичка, то собака исключается.

Глянул на сваху – понимаешь? Та не понимала, и Фёдор переключился на отпечаток левой передней лапы. На ней отсутствовали два пальца, и это оборачивалось ещё более худшими предположениями: значит, волк уже побывал в капкане, а недобитки в десятки раз злее и осторожнее.

– Васька приведёт Тузика, привяжешь возле хлева, – единственное, что мог пока предложить Фёдор Максимович. Отмахнулся от приглашения зайти, поесть горячего, хлопнул Ваську по плечу: – Пойдём, пора за уроки браться.

– А может, всё же пробегусь по следу, – кивнул внук в поле, прилаживая на плече двустволку. Хотя понимал: поход по следу становился бессмысленным ещё и потому, что поднялся ветерок и дым из труб потянулся в сторону леса. Для зверя, живущего запахами и слухом, – лучшее подспорье в борьбе с человеком. А вот дней через шесть-семь, когда волк обойдёт по кругу весь свой охотничий предел, свахе надо будет поостеречься...

– Да пусть они с Анечкой у нас хоть зиму переживут, тебе же легче будет, – в который раз попробовала уговорить сваха отпустить к ней внуков.

– Они не бедствуют, – успокоил Фёдор, направляясь по своим же следам с огорода. Снега начерпал в валенки ещё первый раз, сейчас, как ни осторожничал, добавил. Это волк бежит ровной строчкой, да и стая может пройти след в след, как один зверь. А человеку, прежде чем набить тропку, надо сначала замерзнуть, потом вспотеть…

 

Вспотел Фёдор Максимович ровно через неделю, когда прибежал на крики Мани и увидел в огороде труп растерзанного Тузика. Обычно волки хватают жертву за брюхо, выпускают кишки и оставляют околевать. Но пёс, привязанный на цепь, не смог убежать, отбивался до последнего и потому оказался изрезан клыками весь.  

– Не смотри… – Фёдор Максимович положил ладонь на голову оказавшейся рядом Анютке.

Но внучка и без просьбы закрывала ладонями глаза.

– Беги позови Ваську.

– Я б-боюсь одна.

– Ты уже большая девочка.

– Н-ну и что. Б-большие т-тоже б-боятся.

«Твоя правда, девка», – согласился Фёдор Максимович, лаской успокаивая девочку. Васька тоже здесь не помощник, просто внучке надо чем-то заняться, отвлечься…

– А ты чего у бабы Мани делала?

– Ф-ф-фольклор с-собирала.

– Чего?

– П-песни с-с-старинные. В-вера С-с-сергеевна п-просила...

– Брось заикаться.

– Х-хорошо.

– И не бойся, беги домой. Ваське можешь ничего не говорить. Сам похороню. Беги-беги, я буду глядеть за тобой до хаты.

Аня сначала медленно, а потом что есть силы побежала по дорожной санной колее. На повороте около родного дома оглянулась. Фёдор махнул рукой – беги дальше. Но остаться без пригляда даже на малом расстоянии девочка побоялась и свернула к вышедшей подметать крыльцо Оксане.

«Ну и ладно», – успокоился за внучку дед. Пётр, конечно, хорош, что додумался выпустить девку из хаты на смотрины. Ума как не было, так и не появилось. А ещё просят, чтобы внуки пожили у них. Загубят ребят и сами не заметят, когда и почему.

Вернулся во двор сватьёв. Пётр, выбежавший на визг собаки с вилами, так и держал их, словно винтовку. Стрелок хренов. Маня пересчитывала кур в хлеву.

– Прибрать к земле надо, – кивнул Фёдор в полуоткрытую калитку, через которую виднелся окровавленный Тузик. Зимой калитки на огород не закрываются – откапывать их после каждого снегопада ни резона, ни силы нет. Но теперь, видимо, придётся, раз повадились незваные гости. А судя по следу, приходил куцепалый знакомец.

Сват нырнул в хлев за лопатами. Фёдору подал совковую – разгребать снег, себе оставил штыковую – долбить землю. Вроде по справедливости.

– Ломик захвати, – посоветовал Фёдор Максимович.

Пётр никогда не отличался говорливостью, после отсидки ещё больше замкнулся, а уж при свате и вовсе молчал. Но совету внял. А Маня, как переводчица между немым и нетерпимым, вынесла старенькую клеёнку с кухонного стола:

– Не на себе же нести.

Разложили исполосованный кухонными ножами цветастый квадрат рядом с бездыханным, исполосованным теперь уже волчьими клыками, собачьим телом. Пётр вознамерился перевалить околевшего Тузика на волокушу лопатой, но Фёдор не побрезговал стать на колени, переложить окровавленного пса на подстилку руками. Но когда уже сват взялся за края подстилки, чтобы нести собаку на весу, Фёдор махнул рукой – потянем волоком.

Некоторое время за стариками тянулась по снегу кровавая строчка, но мороз быстро прихватил потревоженную рану, и дальше по снежному покрову пошла лишь слегка примятая волна: Тузик рос хотя и балованным на еду, но в хорошую собаку не вымахал. Так что против полусотни налитых зверством волчьих килограммов, снабжённых клыками, ему изначально было не устоять.

«Сам привёл, сам привязал, сам тащу хоронить», – корил себя Фёдор. Пётр своей вины в гибели собаки не видел, выбежал на визг Тузика почти сразу, только надел шапку да схватил на крыльце вилы. Но любое прегрешение на Земле, видать, изначально определялось сватом ему в вину...

До лога, где закапывали павшую скотину, не дошли, выбились из сил около заброшенных силосных ям.

– Тут ему тоже будет неплохо, – определился Фёдор. Тузик не от болезни умер, опасности инфекции нет, и смысла идти к скотомогильнику не имелось. – И приметно.

Подыскали местечко повыше, оглядели околевшего Тузика, примеряясь к размерам ямы. Снега на возвышенности оказалось немного, раскидали быстро. Дольше вырубали будылья прошлогодней травы: земля звенела, не пуская в себя лопаты.

– Без лома не пойдёт, – сменил инструменты Фёдор. С гаканьем ударил несколько раз в одну и ту же лунку, но взял слишком частый темп. Остановился передохнуть. Пока шапкой утирал пот со лба, что-то вспомнил. Хотел промолчать, но не сдержался: – Вот так же в войну по зиме мы хоронили в лесу и своих.

Сват, подбиравший за Фёдором отколовшиеся земляные комочки, замер. Поднял голову. Наверное, впервые за все послевоенные годы взгляды их встретились, и Фёдор увидел в глазах родственника столько бездонной боли, что пожалел о сказанном. Собственно, он и не намеревался упрекать Петра за прошлое, просто мёрзлая земля сама напомнила, как вгрызались в неё штыками партизаны по печальным поводам...

Но то ли смерть собаки взбудоражила Петра, то ли в самом деле когда-то наступает предел человеческому терпению, но он поднял лопату и, оскалившись, пошёл на Фёдора. Тот от неожиданности отшатнулся, оступился, упал.

– Ну что ты от меня хочешь? – затряс над ним лопатой Пётр. – Всю жизнь ты мне отравил своими попрёками. Все люди вокруг как люди, один ты...

– Да ладно тебе, – сконфуженно бросил Фёдор, стараясь подняться. Едва удалось, поднял ломик – вроде вооружился. Желание продолжать разговор исчезло, но чтобы оставить последнее слово за собой и затушевать страх, возникший от нежданного поступка Петра, поставил свата на причитающееся ему в истории место: – Я тебя в полицию не гнал.

Ещё вчера Пётр промолчал бы, но сейчас лопата не опустилась даже перед ломом.

– Суд определил, что я не сделал ни одного выстрела. Ни одного!!! А за остальное отсидел. Отсидел, понимаешь! – кадык на худой небритой шее Петра задёргался, выдавая близкие слёзы. – И лично тебе я ничего плохого не сделал. Ничего! А вот твой Иван...

– Что Иван? – опешил Фёдор.

– А на чьей совести смерть моей дочери? Что делаешь круглые глаза? Зачем он потащил её в Чернобыль? Всё героями хотите быть?

Ненароком получилось, что попрекнул представлением на Звезду Героя Егорку. Фёдор встрепенулся, но сват не останавливался, продолжал выворачивать наизнанку душу обоим:

– А зачем отваживаешь внуков от нашего дома? Они ж одинаково как твои, так и мои! – Слёзы не удержались в глубоких тёмных впадинах глаз, пролились на длинные отвислые щеки. – Хотя знаю. Все знаю – ты мстишь за Маню! Думаешь, секрет, что сам хотел её взять? А она пошла за меня! Да, за меня, потому и... потому...

Не стал уточнять, швырнул лопату, развернулся и пошёл к селу – сухой, сгорбленный. Увидев, что ступает в следы заклятого врага, перешёл на целину.

– Да ты что, погоди, – прошептал Фёдор, не ожидавший подобного взрыва эмоций.

Но не для того выплескивал наружу боль Пётр, чтобы снова возвращаться к унижениям. В тот страшный сорок первый год, когда одноклассники Фёдор Буерашин и Пётр Климчук разошлись в разные стороны. Неужели у них, проживших жизнь, породнившихся и потерявших самых близких людей, вместе хоронивших безвинного пса, попытавшегося спасти их от общего врага, всё повторяется?

Беззвучно плакал, бредя по снегу, Пётр. Скрежетал оставшимися зубами у могилы собаки Фёдор. И были согласны в том, что война в их судьбах – ерунда позапрошлого снега. Просто Пётр вслух сказал о самой большой тайне, которую Фёдор хранил всю жизнь и ни разу не показал на людях – о его любви к Мане...

– Ты что? Что один? – встретила та мужа у ограды. – А где сват?

– Жив твой Фёдор, – оттолкнул старик сначала прихваченную снегом калитку, потом жену. Маня прикрыла ладонью рот, сдерживая вскрик, но поспешила вслед за супругом в хату: слишком незнакомы были, а потому пугали вид и состояние мужа. А пуще всего – слова о Фёдоре. – Чтоб его ноги и близко у нас не ступало! – не оборачиваясь, приказал Пётр. – Санки брала у него? Сегодня же свези обратно.

Хлопнул дверью перед носом.

– Господи, – перекрестилась Маня, – с немцами уже примирились, а меж собой всё лаемся...

Отыскала глазами санки у ступенек крыльца. Не брала их – Анютка привезла сама:

– Бабуль, в руках и одно ведро от колонки несёшь – спотыкаешься, а тут поставила флягу на саночки – и за одну поездку управилась с водой на целый день.

Сам Пётр не шибкий-то ходок к колонке, по утрам ещё хорохорится, а чуть вихлянётся – и ладнает втихаря шерстяной платок на поясницу. Трудно без санок будет. Но и ослушаться – себе дороже, муж вроде тихий-тихий, а флягу под горячую руку враз опрокинет в снег…

Прислушалась, что творится в хате. Тишина. Пётр отличался спокойным и отходчивым нравом, и чтобы не теребить его, торопливо направилась с санками к внучке, надеясь разминуться с Фёдором. Со свадьбы избегала глядеть в эту сторону улицы. Думала, слюбится с Петром, стерпится, забудется всё остальное. И слюбилось, стерпелось, раз прожили жизнь, не насмешив людей. Да ещё и детей нарожали. Она – себе, Фёдор – себе…

– Б-бабушка, – услышала голос Ани.

Внучка махала ей с крыльца родного дома, на который после похорон дочери и зятя Маня не ступала ни разу. Фёдор дал понять через людей, что дом переходит к внукам, которых определил жить до взрослости у себя. Как будто они с Петром позарились бы на детское. Да и не шли ноги туда, где сомкнулись глаза дочери...

Остановилась около калитки, поинтересовалась:

– Домой пойдёшь? Я санки везу.

– П-пойду. П-подожди меня.

Внучка воротилась в дом за пальтишком, а вместо неё вышла из хаты новая постоялица. Не погребовала, спустилась со ступенек, подошла к калитке поздороваться.

– Может, зайдёте? – предложила на всякий случай. А когда Маня, как и все прошлые разы, отказалась, шёпотом поведала: – У Анюты какой-то нервный срыв. Рыдает, как взрослая. Может, надо полечить чем от испуга?

Обговорить болезнь не успели – выбежала Анна, на ходу вновь разрыдалась и уткнулась бабе в тужурку.

– Т-тузик... Ба-абушка, к-как он е-е-его...

– Не плачь, детка, не надо, внуча. У дедушки Феди есть ружьё, и серый своё получит.

– П-правда?

– Правда. Пойдём потихоньку домой, а то Васька без завтрака сидит. Ребята – они такие, что без женских рук никак в этой жизни не будут ни сытыми, ни обстиранными, ни умытыми, – махнула при этом учительнице рукой – до свидания, мы пошли. А сама всё шептала и шептала безостановочно: – Ты тут про праздники давеча спрашивала, так я вспомнила ещё один. Кукушкины слёзки называются, расскажу потом. Хороший праздник, девичий. Как раз под тебя скоро подойдёт, там девочки двенадцати лет хороводятся. И песни вспомню, в нём много песен. А Вера Сергеевна молодец, что собирает приметы и праздники, и вам оглянуться будет на что. Ты, наверное, тоже станешь учительницей, когда вырастешь? Кем хочешь быть?

– У-учителем.

– Вот и умничка, вот и ладнушки. На санках, хочешь, повезу? Ну и правильно, уже большая, это маленьких возят. Васька не обижает? Ох, Анна, глаз да глаз за ним надо держать. Связался, дурак, с такими, которые на кусок хлеба не поторопятся, лучше украдут. Так что ты его без своего догляда не оставляй, приструнивай. Погоди, дай раздышусь, а то за тобой не угнаться. Ты у меня девка легконогая, но надо бы валеночки новые справить. Или уже к весне дело? Покажешь, какие сапожки остались с осени? А пенсию принесут – пойдём вместе в магазин, примерим какую ни есть обновку. Или даже в Суземку на рынок съездим, там выбор богатый. Сядем на автобус, я пенсионерка, ты дитё – вот бесплатно и доедем, в хозяйстве не убудет. Поедем, как потеплеет?

– Д-да!

– Значит, договорились. А вон и Васька крыльцо метёт. Уж не заболел ли – веник в руки взял? Теперь добежишь сама? Держи санки, чтобы мне не чекалдыкать с ними обратно. А завтра привезёшь, я как раз тесто на блинчики замесю. А дедушка Федя сейчас придёт. Замёрзнет, небось, а ты поставь ему чай кипятиться. Справишься?

– Д-да.

– Беги, а я постою.

Затирая следы санками, внучка побежала к дому. Правильнее было остаться с девочкой до прихода Фёдора, но с ним пока и впрямь лучше не встречаться. Что наговорили друг другу мужики, лучше сначала услышать от своего. Любимый иль вынужденный, но мать приучала с девок: почитай мужа своего, как крест на церкви. Благодаря этому и жизнь сладилась, и не на её краю менять привычки...

Дождалась, пока Аня добежит до брата и примется рассказывать ему про Тузика. Конечно, про него, потому что не стало для внучки на земле большего горя, чем смерть собаки. Белолобым щенком привёз Тузика из Брянска Иван, когда навсегда выписывался из больницы по безнадёжности. Последняя ниточка оборвалась живой памяти об отце – да ещё так страшно.

– А чего заикаешься? – как ни был удручён известием о гибели собаки Василий, а подумал о живых.

– Н-не з-знаю. Р-рот не г-г-говорит. Н-надо к б-бабке Ал-лалылихе, улёк вы-иливать.

Зойкина бабка жила тем, что лечила от заговоров и заикания. Зажжёт свечу, поводит кружкой с водой вокруг головы, пошепчет чего-то, а затем выливает в посудину растаявший воск. По причудливым формам, принимаемым воском, и разгадывает, от чего пришёл испуг. У Аньки наверняка получится пасть волка. Так это и без шептания ясно, и не обязательно отдавать за это кусок сала или десяток яиц ворожеи.

– К бабке, бабке... – пробурчал Василий. Не сало, конечно, жалел, а с Зойкой не хотел встречаться, если заставит дед вести сестру на лечение. – Погоди тут, в дом зайдёшь, когда позову. Домети пока, – вручил сестре стёршийся веник.

Сам скрылся за дверью. В серванте отыскал фонарик, в шкафу – белую простынь. Укутался в неё. Задёрнул шторы, создавая темноту. От ребят слышал, что клин надо вышибать клином: тех, кто заикается от испуга, следует напугать ещё раз. И как можно страшнее.

Приоткрыв дверь, крикнул сестре:

– Заходи.

Едва Анна с белоснежной и слепящей улицы шагнула через порог, Васька бросился на неё с включённым фонариком, заорав и замахав балахоном. Сестра от ужаса отшатнулась, ноги у неё подкосились и она рухнула на пол, безмолвно хватая ртом воздух.

– Ну что, полегчало? – склонился над ней Васька.

Анька лишь мычала, бессильно отстраняясь от брата, как от исчадия ада.

– Ну скажи, скажи что-либо, – просил Васька, сам перепугавшись: не переборщил ли? Правду говорили ребята или сочинили брехню на ходу? – Ты можешь говорить? Ну хотя бы позаикайся!

Аня только мычала, мотая головой. Во дворе послышались шаги деда, и Васька бросился отдёргивать шторы, засовывать в шкаф простынь. Поднял сестру, притащил на диван и показал кулак: молчи.

– Что тут у вас? – с порога почуяв неладное, спросил дед.

– Ничего, – пожал плечами Васька. Скосил глаз на сидевшую в оцепенении сестру. Вытер пот на лбу: – Анька про Тузика рассказала...

– Отнеси сватьям лопаты и ломик, – приказал дед. – И санки наши забери.

– Баба Маня уже привезла.

– Ага, сами догадались. Ну и ладно. Иди, что стоишь.

Васька разрывался надвое: и хотелось из-за Аньки смыться из дома как можно скорее, и страшился, что та без присмотра скажет или покажет деду, почему стала немой. Выходя, попросил сестру взглядом: пока ничего не говори. В смысле, ты, конечно, заговори, но ничего не рассказывай. Я же хотел как лучше.

 

Глава 16    

 

– И как служба?

«Кап-раз», даже если и хотел выразить сочувствие Егору, добился обратного. Уж кому ни знать настроение бывшего подчинённого! Но раз командир отыскал его в выходной день, предложил погулять в Сокольниках и поинтересовался службой – пора потирать руки? Курок, надолго оставленный во взведённом состоянии, или заклинивает, или у него происходит самопроизвольный спуск…

– Руки-то чешутся по настоящему делу? – считал, как с листа, мысли Егора «Крокодил».

Ладони вообще-то хотелось потереть от мороза, потому что конец ноября не баловал теплом, а от прошлой зимы осталась одна перчатка – вторые народ теряет так же часто, как и зонтики. А вот командир внимания на холод не обращал, хрустел себе промерзшими с краёв лужицами на дорожках да покуривал. В какие-то мгновения он забывался в своих думах настолько, что Егор чувствовал себя рядом с ним лишним. Но едва делал неосторожное движение, выпадавшее из ритма, «Кап-раз» встряхивался, оглядывался вокруг и закуривал новую сигарету. Вне сомнения, всё шло к тому, что прозвучит приказ. На что?

– В Белоруссии бывал? – вдруг поинтересовался командир.

– Пролётом, проездом.

– В начале декабря планируется встреча Ельцина и Шушкевича. В Минске.

Егор слышал о её подготовке, но мало ли с кем встречается президент России. Имеет право. Но только и командир спецназа ГРУ о лишнем, второстепенном заводить разговор не станет. Пришло время «Х»? И что ещё не сделано в этой жизни? Кому чего и сколько должен? Эх, Героя не успел получить. Лучше бы вообще не всплывало это представление...

По телу пошла мелкая дрожь, и Егор, согреваясь, глубоко засунул руки в карманы полупальто. Сжал там кулаки. Но плечи всё же передернуло от озноба, и «Кап-раз» внимательно посмотрел на него сбоку. А что смотреть? Чай, не каждый день выходишь на остриё копья, которое… Которое – что?

  – Мне напрашиваться на мероприятие? – дал понять Егор о своей готовности действовать. Но при этом хотя бы чуть-чуть заранее знать, что от него потребуется.

Командир остался доволен реакцией.

– Встреча планируется в Минске, но белорусам прошла команда готовить резиденцию и в Вискулях, это небольшой охотничий домик в Беловежской Пуще. И не на двоих – Кравчук из Украины ожидается тоже.

Судя по сказанному, Егору доставалась роль информатора. Слово для гражданских крайне пренебрежительное, тянет на «стукача», зато для разведки первичные сведения – это ключ для дальнейших действий. Правильных действий.

– И что они могут нашептать друг другу? – осторожно начал выуживать уже для себя информацию капитан.

«Грушник» растёр уши, то ли согревая их теплом ладоней, то ли невольно намекая, что о разговоре не должен прослышать ни один человек. Ответил, словно зачитал справку:

– Анализируй. В августе Ельцин издаёт Указ и переподчиняет себе всю исполнительную власть СССР, включая Министерство обороны, МВД, ГКБ, печать, правительственную связь. Бред, но Совету Министров РСФСР предоставляется право приостанавливать любое распоряжение кабинета министров СССР. В октябре под юрисдикцию России переходят вся наука и высшая школа СССР. Ноябрь. К России переходит Госбанк, вся прокуратура, включая военную. Продолжать?

– Скоро от СССР останется только должность Горбачёва, – согласился спецназовец.

– В состав российской делегации вкупе с Ельциным включены Бурбулис, Гайдар, Шахрай, ненавидящие советскую власть. Ориентирован на Запад Шушкевич. Референдум на Украине вообще прошёл в пользу отделения от СССР, и Кравчук с этого конька теперь не слезет. Так что желательно знать обстановку на встрече из первых уст.

– А Горбачёв что?

Усмешки командира в усы хватило, чтобы Егор сам же и ответил себе: с президентом страны каши не сваришь. Если не пересолит, то сожжёт.

– Против Горбачёва и играют. А он сопли жуёт. Поработай.

Что ж, приказы иногда отдаются и вот так обыденно, без стойки «смирно» и металла в голосе. Тем более, «Кап-раз» уже и не командир Буерашину, и вообще – не дело Главного разведуправления Генерального штаба расшифровывать словоблудие политиков. Спецназ – он там, где война, где реальный противник...

– Сам ни при каких обстоятельствах в одиночку ничего не предпринимай. Но когда вернёшься – встретимся.

В конце аллеи показались мужчина и женщина, и увидев их «Кап-раз» протянул руку для прощания и поспешил на новую встречу.

Егор в задумчивости вернулся в общежитие. Значит, никаким наконечником никакого копья ему не нужно становиться. И ни к чему особенному можно не готовиться. Радоваться или огорчиться? Солдат на войну не напрашивается, но и отказываться от неё погоны не позволяют.

От дум оторвала постучавшая в дверь комендантша:

– Вас к телефону.

– Я обещала появиться, здравствуйте! – услышал он тихий женский голос. Ира? А она умолкла. Одно дело – ею восхитились при первой встрече, и совсем другое – возобновить отношения, которые, собственно, и не начинались…

– Вы где? Мне куда бежать? – заторопился Егор, до конца не веря звонку.

– Если успеете, в 18 вечера на «Маяковке», – поддержала тон Ира.

Через пять минут Егор уже шерстил магазины в надежде купить подарок. Однако на полках красовались выложенные кремлевскими стенами банки килек в томате, для разнообразия прерываемые батареями из бутылок с уксусом. Какая шоколадка, мужчина? Какая коробка конфет? Про цветы и речи не шло.

Метро утопало в мусоре: город, погрязший в политике, обречён утонуть и в грязи. Теснясь поближе к теплу и свету, старушки выставляли на кусках картона банки с закрутками, самодельные лепёшки и булочки, старые вещи. Мелькали бутылки со спиртным. Попрошайничали дети и «синяки», как прозвали бомжей. Москва пыталась выжить, дотянуть до тепла и подножного корма. Днём она ещё водила по улицам миллионные толпы митингующих, а вечерами обнаруживала, что жизнь лучше не стала, зарплаты не прибавилось, а на витрины магазинов наклеивались всё новые и новые образцы блекло-зелёных талонов, по которым, предъявив столичную прописку, только и можно было получить масло, колбасу, крупы, табак, спиртное. И потому потрошились людьми кладовки, перебирались вещи и летние заготовки – перепродать второстепенное, чтобы перекупить нужное. Но утром вновь слушали, где и чей митинг. И бежали поднять флаг, транспарант, написанный от руки лозунг. Или влиться в общий хор голосов с единым и главным как у демократов, так и у коммунистов лозунгом – «Долой!».

Но к вечеру круг замыкался: картонки с призывами отправить Ленина на свалку, Ельцина на помойку, а Горбачёва отдать под суд вновь ложились в месиво около входов в метро. На них становился размокшей обувкой митинговый электорат и вновь выгадывал копейки на прокорм.

Чтобы народ взревел в яростной натуге, не хватало только спички, лозунга, призыва. Однако ни у Горбачёва, ни у Ельцина, ни у Зюганова, сцепившихся в мёртвой хватке за власть, не хватало сил на решительный рывок к финишной ленточке. Словно сам Всевышний оберегал Россию от безусловного лидера, готового повести народ на баррикады. Но и подобное противостояние без результата бесконечно продолжаться не могло, поэтому победа гарантировалась тому, у кого окажется больше коварства.

 А Егору нужен был всего лишь букет цветов. Хотя бы одна гвоздичка – за всё царство-богатство, что скопилось в портмоне.

Но, видать, слишком неходовой товар потребовался ему. Баловство среди всеобщего безденежья. Потому что среди ломаных, плотных рядов торговцев, желающих промышлять цветами, не наблюдалось. Бросился вдоль скользкой улицы и, наконец, увидел желаемое: около пельменной стояла девушка с хиленьким, привёрнутым в газету букетиком розовых гвоздик. Скорее всего, ей самой кто-то подарил их, но Егор набрался наглости:

– Извините, вы не могли бы мне продать цветы?

Губы девушки скривились в такой презрительной усмешке, что Егор сложил в мольбе руки:

– Извините, просто очень нужно было. Доброго вечера.

Теперь требовалось хотя бы не опоздать к назначенному времени.

– Я без цветов. Но хотел… – признался Ире, вбежав минута в минуту в центр зала «Маяковской».

Она сама выбрала это место, даже уточнила – «под самолётом», и благодаря этому Егор рассмотрел мозаику под сводами станции. Как нам порой не хватает времени, чтобы остановиться, оглядеться, задать себе вопрос: куда бегу и зачем это делаю? Что вокруг?

– Зато такой точилки у вас точно нет, – он протянул ей обыкновенное лезвие, легендарную «Неву», способную пилить брёвна, но предназначенную почему-то для мужского бритья.

– Такой нету, – согласилась Ира. Но улыбнулась лишь на мгновение.

– Что-то случилось? – передалось её волнение Егору. Как всё же мало он знает Иру! Настолько мало, что не может предположить, в чём она нуждается.

– Не смертельно, но малешко есть, – Ира взяла его под руку, развернула в направлении эскалатора, вывозящего пассажиров из подземного благолепия в реальную жизнь.

Что оказалось удобным при свидании на «Маяковке» – очень много крутых ступенек для выхода на улицу. И тот не джентльмен, кто не поддержит спутницу под руку. Её можно не выпустить и на тротуаре, потому что улицы давно никто не скоблил от наледи.

– Мы прогуляемся немного? – попросила Ира, слегка прижавшись к Егору. И не успел он перевести дыхание от такой нежданной близости, попросила: – Я могу с тобой посоветоваться? – неожиданно перешла она и на «ты», выказывая высшую степень доверия.

Остановилась, чтобы посмотреть в глаза попутчику. Егор неуверенно улыбнулся, заправил Ире под берет выбившийся локон. Так ухаживают за детьми, для которых пропажа любимой игрушки становится вселенском горем. Какое горе заставило её позвать практически незнакомого мужчину? Но он готов свернуть горы, остановить движение на Тверской…

– Знаешь, меня познакомили с одним шведом...

Швед? Били их под Полтавой...

– Что швед? – встрепенулся, боясь, что Ира неправильно расценит его улыбку. Он готов говорить хоть о шведах, хоть о Петре Первом, лишь бы оказаться полезным.

– Он... предложил мне выйти за него замуж.

– Но ведь вы… ты замужем! – ничего не понял Егор. – Разводишься?

– Нет. То есть… да. Я и хочу с кем-то посоветоваться. Проговорить ситуацию. Подруги поддержат безоговорочно, а из мужчин... Из мужчин выбрала тебя, раз Максим опять на какой-то войнушке бегает. Куда пойдём? – оглядела перекрёсток.

Удобнее было идти по Тверской, ветер в таком случае дул в спину. Но название улицы, приютившей «ночных бабочек», в сочетании со шведским замужеством Иры заставило свернуть на Садовое кольцо. Около Военно-политической академии негр в советской морской форме скороговоркой объяснял туристам, как лучше пройти к Патриаршим прудам.

– А кде вы так хорошо научились коворить по-русски? – судя по акценту, туристы приехали из Прибалтики, и до них не могло дойти, как можно негру прекрасно знать городские закоулки и бойко изъясняться великолепным разговорным языком. Они пятьдесят лет в Союзе, а язык ломается до сих пор.

– А у нас в Рязани все так хорошо говорят, – удивился в свою очередь вопросу негр-моряк. Отдал честь застывшим прибалтам и направился в академию[19].

– Мне бы выучиться так по-шведски, – вернулась к своей проблеме Ира.

– Для... – подвиг её к продолжению разговора Буерашин.

– Я хочу ребёнка.

У людей есть удивительная способность – после «а» не говорить «б», заставлять собеседника задавать всё новые и новые вопросы. Только вот с Ирой тема слишком интимная, семейная...

– А... здесь? А муж?..

– У меня, к сожалению, не может быть детей. Пока... пока не пройду курс лечения. Мы поменяли с мужем трёхкомнатную квартиру на однушку в «хрущёвке»…

– Я тебя искал по старому адресу…

– Пустили все деньги на врачей, но... у нас в стране пока нет той методики, какая существует в Швеции. А если я выйду за господина Оберга, то, как подданная Швеции, буду лечиться практически бесплатно. В этом суть.

– А потом?

– Потом мы снова разойдёмся, и я вернусь к мужу.

– А он знает об этом?

– Пока нет. Этот вариант предложил сам господин Оберг, и... я не знаю, что делать...

Помолчали. Слишком деликатная тема. А ведь Ира ждёт совета. Точнее, поддержки…

– А ему, шведу, какая при этом выгода?

– Ему тоже нужна фиктивная русская жена, чтобы начать бизнес в России.

– Но он... не обманет?

– Не знаю.

– Думаю, что своей жене я бы разрешил подобное, – совсем не уверенный в этом, сказал Егор то, что хотела услышать Ира. Но, конечно, никому бы он её не отдал! Ни шведам, ни самому Петру Первому!

– Плохо, что я не твоя жена, – искренне ответила Ира.

Егор застыл на месте, взял её за плечи, повернул к себе. Поняв, что может сейчас услышать, Ира замотала головой, умоляя молчать – слишком много на неё навалилось, слишком многое ей придётся решать самой. Попросила лишь:

– Ты только никуда не пропади, как Максим.

– Только на чуть-чуть. Туда и обратно.

– Не в Швецию, случаем? – свет клином сошёлся Ире на этой Скандинавии…

– В какие-то Богом забытые Вискули.

 

Господи, а Вискулей-то этих оказалось – три запорошенных снегом деревянных коттеджа, банька, хозблок да сам охотничий домик, построенный в 1957 году по указанию Никиты Хрущёва. И двигала им не блажь, но зависть. Однажды во время визита в Югославию его вывезли на охоту, организация отдыха превзошла все ожидания, и Хрущёв, не сделавший ни одного промаха, возжелал заиметь что-либо подобное у себя в СССР.

Для высокосветских охотничьих забав выбрали урочище Вискули – самое высокое, под 200 метров над уровнем моря, местечко в центре Беловежской пущи. Оригинальными не оказались: в этих местах бродили в своё время с ружьишком и литовские князья, и польские паны. Заезжал сюда и Александр II.

За строительство отвечал лично председатель правительства СССР Алексей Николаевич Косыгин, и резиденцию соорудили всего за пять месяцев. Косыгина редко кто видел улыбающимся и довольным, и когда он прибыл на приёмку объекта, тоже недовольно пробурчал:

– Могли бы сделать и пониже.

Два этажа, не приносившие экономической выгоды стране, у Косыгина считались роскошью.

Кто-то из строителей, замотанный сроками и проверками качества, шепнул:

– Если взорвать, станет ниже.

Охрана председателя правительства не успела повернуться к шутнику, как тот растворился. Ах, если бы тогда его всё же послушались! История СССР в любом случае оказалась бы несколько иной. По крайней мере, географически...

Павильон Никите Сергеевичу тоже не понравился. Проведя в нём всего одну ночь, утром буркнул:

– В этой комнате только спьяну можно выспаться.

Имел в виду сырость – комнату из-за спешки попросту не успели просушить. Но слова Первого секретаря ЦК КПСС не забылись, и ко второму его приезду в Вискулях уже стояли два дополнительных деревянных коттеджа.

Поохотился в Беловежьи и Леонид Ильич Брежнев. Стрелял он метко, так что кабанов к деревьям не привязывали. Однажды во время застолья даже предложили создать здесь элитный клуб «Одного выстрела» – это когда на охоту, даже на кабана, стрелок идёт с одним патроном. В полной гарантии, что выстрел окажется точным. В противном случае в карман предполагалось положить ещё один – застрелиться от стыда самому.

Юмор оценили, но до создания клуба дело не дошло: не все имели меткий глаз, а жить хотелось бесконечно долго. Так что в Пущу продолжали выходить, имея на поясах увесистые патронташи.

Ценил эти места и любимец народа, многолетний руководитель Белоруссии Пётр Машеров, для которого построили ещё один деревянный коттедж. Для него, белорусского партизана, прогулка по лесу была делом привычным, но вот что могло потянуть в заснеженные белорусские леса Бориса Николаевича? Какая охота? Вся страна знала, что Ельцин увлекается теннисом, а отдых превращает в хорошее застолье.

Впрочем, эти вопросы – не для охраны. Её дело – зачистка. Проехать от военного аэродрома «Засимовичи», где сядет самолёт с российским президентом, до Вискулей: осмотреть качество дороги, оценить безопасность поворотов. Деревья, которые теоретически могут упасть на кортеж, – спилить. Это сажать в Беловежской Пуще ничего нельзя, лес должен оставаться девственным, самовоспроизводящимся, иначе исключат из списка ЮНЕСКО как заповедный. У съездов на лесные дороги, откуда возможно появление лыжников или даже зайца, выставить переодетых в форму гаишников сотрудников КГБ. Вынюхать все углы в здании, где будет находиться Дед. Вычертить схему ходов-выходов, окон, дымоходов и печных труб. Перекрыть, замуровать, опечатать, зачистить лишние. Проверить всех живущих в округе. А в первую голову тех, кто окажется приближен к «Телу» – егерей, истопника в бане, поваров. Впрочем, кухню обязалась привезти с собой минская команда, что значительно облегчало задачу.

В российской охране набралось человек двадцать, так что свою зачистку провели за полдня. К вечеру 6 декабря подкатил присланный из Москвы персональный ельцинский ЗИЛ. Начал крепчать мороз, и машину от греха подальше загнали в тёплый гараж, выдворив на холод белорусские «Волги».

Шушкевич прислал пятерых охранников, которые не посмели что-либо возразить россиянам. Кравчук оказался чуть «подороже» – от Украины прибыло с десяток парней, но они держались особняком, словно подчёркивая: всё, ребята, отныне табачок и сало врозь. С тем и разошлись по закоулкам резиденции переспать ночь.

 

...Утром первыми поскакали прогревать заиндевевшие машины сябры. Официальный протокол неизменен: первым на объект прибывает хозяин резиденции, чтобы самолично встречать гостей у трапа самолёта или у крыльца.

В белорусской делегации больше всего мельтешили корреспонденты и официантки, и это чуть успокоило Буерашина: на тайную вечерю свидетелей не приглашают. Да и с чего «Кап-раз» взял, что встреча таит опасность? Какую? Для кого? Сработало профессиональное недоверие к тем, кто исподтишка тявкает на хозяев? Но достаточно взять хлыст, и любая моська подожмёт хвост, заюлит и, если не примется лизать руку, то заползёт под диван. Или командир боится, что Горбачёв как раз и не способен взять хлыст?

Вторыми схватились за рации украинцы – на подлётном времени находился самолёт Кравчука.

– Берите наши машины, – кивнул им Шушкевич, решив не ехать по морозу на аэродром. Обернулся к стоявшему за спиной премьер-министру: – Всё же прибыл Макарыч. Никуда не делся.

– Это в Москву он ни ногой, – ответил Кебич. И вздохнул в предчувствии проблем: – Надо ждать, что будет настаивать на чем-нибудь более серьёзном, чем просто разговоры.

За плечами президента Украины был референдум, на котором 60 процентов проголосовало за самостийность. Результату откровенно завидовал Шушкевич, уважая политическую силу соседа. У Кравчука – сила, у Бориса Николаевича – дурь. Прокрутись между такими соседями…

Вздохнув, пошёл на второй этаж смотреть помещения, подготовленные для гостей.

Хотя было бы из чего выбирать: в резиденции имелось всего четыре комнаты, пригодные для жилья. Ельцину отвели самые комфортабельные апартаменты, предназначавшиеся некогда для Хрущёва. Шушкевич выбрал себе деревянный, «машеровский» коттедж, который усиленно протапливали. Держали «под парами» на непредвиденный случай и оставшиеся два домика.

Егор Буерашин, памятуя разговор с командиром, старался вникать во все детали, отлавливал обрывки любых фраз. Но они пока ничего не проясняли. Или политические реверансы намного хитроумнее армейских тактических уловок? В бою уже знал бы, куда вызывать огонь артиллерии, где самому поднимать людей в атаку. Как ни крути, а войны выглядят более честным занятием, чем игры политиков. Наверное, прав Рузвельт, когда умолял не идти в политику тех, у кого кожа тоньше, чем у носорога…

Время тянулось в ожидании Кравчука, а по большому счёту – Деда. Как ни старались руководители Украины и Белоруссии строить из себя равных братьев, но именно они больше всех понимали, что дела начнут крутиться от состояния и настроения Ельцина.

– Только бы держался на ногах, – переговаривались меж собой телевизионщики. – Из минской встречи так и не смогли выбрать ни одного трезвого кадра.

Приметив Егора, прикусили языки, уткнулись в камеры. Уткнулся в пол взглядом и он сам. Парадокс: политика страны определяется тем, насколько пьян её правитель...

Кравчук оказался значительно ниже ростом, чем виделся по телевизору. Этот зрительный обман играл для политиков исключительно важную роль, превращая едва ли не в недосягаемых божков. А на деле, оказывается, они такие же, как все – чихающие, сморкающиеся, мерзнущие человечки. Отведи от них телекамеры, пусти по улице без охраны – ни одна собака не обратит внимания и не гавкнет.

Время клонилось к вечеру, из аэропорта по российскому борту №1 не поступало никаких известий, и Егор слонялся без дела.

– У кого-нибудь случайно нет казахстанского флажка? – метался по резиденции шеф белорусского протокола. – Может, кто-нибудь помнит, хоть как он выглядит?

На встрече ждут и Назарбаева? Егор невольно пожалел об этом: казахстанский президент казался мужиком рассудительным, без националистических вывертов. А может, это к лучшему: возьмёт нагайку и по-азиатски прочистит славянские мозги?

Мороз крепчал, усиливался снег за высокими окнами, сооружая для каждого пня персональную шапку Мономаха. Нашли зелёный флажок с восходящим казахстанским солнцем. Всё же не зря, видимо, «Кап-раз» положил на белорусскую встречу глаз: в послепутчевское время сход подобного формата вдали от Кремля, да ещё без приглашения Горбачёва, ожидался впервые. Ясное дело, в Пуще на каждом суку должны сидеть ребята из КГБ. А может, и сидят.

Прошелестело, наконец, сообщение и российской «девятки»: самолёт с Первым на подлёте. Начал торопливо одеваться Шушкевич, вознамерившийся, в отличие от Кравчука, лично встречать Ельцина. То, что у президента Украины не оказалось своей машины, выходило на пользу: Леонид Макарович и Борис Николаевич терпеть не могли друг друга, и вместе их свела только ещё большая ненависть к Горбачёву. Так что чем дольше гости не будут видеться, тем спокойнее Беларуси.

– Кравчука займите, организуйте ему охоту, что ли, – торопясь к машине, бросил на ходу Шушкевич.

От длинного хвоста свиты отстали нужные люди, подозвали директора заповедника Сергея Сергеевича Балюка. Тот пожал плечами: проблема, что ли, с лишним кабанчиком? Выгоним...

Ельцин, к сожалению, оказался верен себе. Даже Шушкевич отвёл взгляд, когда в проёме самолёта обозначилась покачивающаяся фигура российского коллеги. Дело усугубилось тем, что на военном аэродроме не оказалось нормального трапа, и к борту лайнера пришлось приставлять техническую стремянку. Её со всех сторон придерживала аэродромная обслуга, но под неустойчивой тяжестью гостя она всё же заскользила вдоль самолётного борта. А тут ещё прибывшие машины подсветили фарами трап, и ослеплённый, теряющий устойчивость российский президент кувыркнулся вниз.

Но «личка», великое дело – телохранители рядом с охраняемым лицом! Вот кто не даёт небожителям прилюдно падать носом в салат или на бетонку аэродрома! Не позволяет им проявить свою истинную суть. Вот кто надёжнее телеэкрана лакирует и выставляет на обозрение свой объект в наиболее выгодном свете.

Успела охрана ухватить, удержать своё непутёвое «дитя». Замахали руками – уберите свет, это он стал причиной конфуза. Уж на что Егор, никогда не уважавший «всенародно избранного», – и тот вслед за Шушкевичем отвёл взгляд, стараясь не замечать усмешек белорусов.

Не спасли ситуацию и полтора часа, отведённые Ельцину для отдыха в резиденции. По крайней мере, на ступеньках маршевой лестницы он появился со сбитым набок галстуком и вылезшей из брюк рубашкой. Один из фотокорреспондентов вскинул камеру, но тут же получил по рукам от собственной белорусской охраны. Пишущая братия, поняв рамки дозволенного, на всякий случай поспешила убрать в карманы даже блокноты.

Самого Бориса Николаевича публика внизу чем-то не устроила. Не сказав ни слова и даже не кивнув для приличия, прямым ходом направился в обеденный зал, где мелькали в белых передничках официантки. За ним вынужденно тронулись остальные, выталкивая вперёд Шушкевича: хозяин отвечает не только за стол и кров, но и за поведение приглашённых.

– Часа на два ужин, потом баня, – кто-то за спиной у Буерашина шёпотом расписал распорядок предстоящего вечера. «Кап-разу» потребовался очередной компромат по пьянке? Что-то дёшево… – А тут бы минут по шестьсот на каждый глаз, – не унимались за правым плечом.

– И грамм по триста на них же, – добавили уже из-за левого. Может, впервые сатана и ангел нашли точки соприкосновения.

Кто кого в итоге услышал после ужина, роли уже не играло: президентская троица гуськом пропетляла меж сугробов в баньку, отправив остальных отдыхать в гостиницу.

В ней оказалось холоднее, чем на улице, и корреспонденты, народ более ушлый и коммуникабельный, набились в одну комнату. Принялись группироваться и охранники. Егор своим в группе так и не стал и не стремился к этому, пить со всеми не хотелось, и потому ушёл к себе в номер. Поначалу даже привычно разделся, однако через несколько минут облачился обратно в свитер, а затем и в полупальто. Это не спасло, и спать улёгся в подвязанной под подбородком шапке, укрывшись сдёрнутым со второй кровати матрацем. Знала бы охрана того же Буша, в каком виде пребывает «личка» президента России – посинела бы от зависти.

К утру посинел сам Буерашин, вкупе с корреспондентами и «личкой» сразу трёх президентов, хотя они и спали вповалку там, где грелись. Небритые, покормленные в дымном буфетике тёплой коричневой водичкой, названной чаем, и яичницей с зелёным горошком, они выдвинулись к переполненному огнями, запахом кофе и тепла охотничьему домику – пусть как к отчиму, но в надежде получить хоть немного обогрева и пищи.

Внутри здания лунатиками бродили с листочками бумаг такие же невыспавшиеся, небритые Козырев, Гайдар, Шахрай и Бурбулис, именуемые прессой молодой порослью российской политики. Они вычитывали какие-то тексты, морщились от их корявости, чёркали слова, согласовывали друг с другом варианты и расползались по разным углам. Похоже, текст документа нужен был только российской делегации или его подготовку просто удачно спихнули на них более сообразительные украинские и белорусские коллеги, которые продолжали нежиться в постелях.

– А что, телефон не работает? – вдруг поинтересовался вечно любопытный фотокорреспондент, ходивший тем боком, на котором висело больше всего аппаратуры. Все озадаченно переглянулись: в резиденции главы республики отсутствует связь? Пример с Горбачёвым в Форосе во время ГКЧП был слишком свеж.

– Буерашин! – позвал со второго этажа старший группы, всю ночь продежуривший у дверей Ельцина.

Егор поднялся по ступеням, отрапортовал и перевёл взгляд на худощавого мужчину, стоявшего рядом с полковником. Лишних в домике быть не могло, и начальник, подтверждая это, кивнул:

– Это здешний лесничий, Георгий Константинович. Поедете с ним в Каменюки, привезёте машинистку. И не забудьте захватить бумагу и копирку. Естественно, машинку тоже. Чего дрожим?

– Северный полюс, – дал характеристику гостинице Егор.

– А что, не знаем, как согреваться? – удивился полковник.

– Я на службе.

Тот едва не сорвался: «А мы?», но в это время из комнаты напротив вышел Кравчук.

– Как Борис Николаевич? – с ехидной усмешечкой поинтересовался он у российских охранников.

– Выспался, бодр, уже работает, – заученно отчеканил полковник.

Кравчук снова усмехнулся, предупредил:

– Если вдруг поинтересуется мной, я на прогулке.

Егор вместе с ним стал спускаться вниз, но на последних ступеньках отстал, чтобы не открывать дверь Кравчуку: в швейцары не нанимались. Тем более к таким, как Леонид Макарович. Хочется самостийности – отныне и толкайте сами свои двери.

Уазик из местного гаража уже ждал у крыльца, и, объехав заваленные сугробами клумбы, посыльные нырнули в узкую лесную дорожку. Снег здесь расчистили под одну колею, и приходилось надеяться, что навстречу никто не выедет.

– Далеко ехать? – спросил Егор у лесничего. Уазик, хотя и обтянутый внутри утеплителем, напомнил комнату в гостинице и хотелось побыстрее вернуться в тепло.

– По птичьему полёту – километров десять, напетляем все двадцать, – завидно кутался на заднём сиденье в полушубок лесничий. В таком одеянии хоть сотню накручивай.

– Что тут у вас интересного помимо зубров? – попробовал отвлечься от холода Егор.

– Обитают ещё 55 видов млекопитающих, 214 – птиц, 7 – пресмыкающихся...

«И ещё три вида поселились сегодня ночью», – отметил про себя капитан, особо не вникая в пространный ответ лесничего.

Утренний снежок прекратился, но под его тяжестью шлагбаумами нависали над дорогой березки. Они так и не смогли загореть за лето, но особо удручающий вид представляли собой участки со старыми соснами, потерявшими хвою – словно высветились у леса рёбра, обглоданные зверьём. Спасала картину мельтешившая среди просветов легкая серебристая изморозь – так летом при заходе солнца вьётся столбиками мошкара.

На скорости проскочили центральное здание заповедника. Лесничий лишь успел показать в замерзшее окошко памятник, на гранитном постаменте которого застыл за «максимом» пулемётчик:

– В сорок первом трое бойцов в соседнём квартале в полном окружении положили роту эсэсовцев.

«И теперь трое собрались, да ещё ровно через 50 лет», – вновь машинально и без какой-либо связи отметил Егор. Командировка не нравилась ему ни по каким параметрам, а уж если исходить из бытовых условий, то лучше добывать воду в песках Аравийского полуострова, чем хранить остатки тепла в родном советском уазике посреди Европы.

Каменюки оказались основательно вытянутым вдоль центральной улицы селом. И, конечно же, по закону подлости секретарша директора жила на самом дальнем краю. Видать, собирались «беловежские зубры» в Вискули всё же спешно и, скорее всего, не намечали ничего подписывать, ежели не захватили собственных машинисток. А вот после ночной баньки, видать, спохватились: если не появится пусть и дежурного, но письменного сообщения о встрече, у Москвы и народа возникнет вопрос: о чём шептались? Это в разведке молчание означает жизнь, а для политиков закрытый рот – смертельный приговор...

– Все, Юра, тормози, – попросил водителя лесничий, когда поравнялись с раскрытой калиткой в одном из палисадников. В доме, выкрашенном в голубой цвет, из трубы валил густой дым, во дворе слышались голоса. Вроде рановато хозяйничать зимой.

– У-у, пенёк! – стукнул себя по лбу лесничий. – Какой сегодня день?

– Восьмое декабря. Суббота. Выходной, – перечислил водитель все параметры наступившего дня.

– У её мужа сегодня юбилей, 60 лет! – сконфузился Георгий Константинович, захлопывая обратно дверцу кабины. – Хуже татар будем.

Он посмотрел на капитана, признавая его за старшего и испрашивая совета. Егор пожал плечами: если есть замена, давай возьмём другую машинистку. Хотя приказали везти именно секретаршу директора, с собственной машинкой...

«Ничем не могу помочь», – развёл руками Егор, торопя Константиныча. Знобило всё сильнее, и Егор испугался: не хватало ещё заболеть!

 

Глава 17

 

Евгения Андреевна Потейчук разглаживала ладонями скатерть, примеряя её к будущему праздничному столу, когда в сенцах завозились с дверной ручкой. Не справившись с ней, постучали в дверь.

– Андреевна, ты дома? – узнала голос главного лесничего заповедника. – Здравствуйте вам в хату.

– Заходи быстрей, не студи дом, – впустила внутрь хозяйка неожиданного утреннего визитёра. Муж хотя и не работает в дирекции, а вот начальство приехало поздравить. Приятно...

– Павел Григорьевич, с юбилеем! – протянул гость в знак особого расположения к хозяину обе руки для пожатия. – Извини, что без подарка – всю ночь на работе. И супружницу твою на часок-другой велено привезти.

– Кому там неймётся в выходной, что за срочность? – удивилась Евгения Андреевна.

– Да директору позарез потребовалось отпечатать какой-то документ. Думаю, ненадолго. Назад, не волновайся, привезём.

Хозяйка обернулась на невестку, протиравшую фужеры. Та махнула краем переброшенного через плечо полотенца: езжайте, справимся, до прихода гостей ещё половина дня.

Евгения Андреевна набросила шубу, надела шапку и теперь уже сама подтолкнула бусурманина к двери – только быстрее. По привычке намерилась сесть впереди, но рядом с водителем располагался сумрачный незнакомый парень, она здравсткнулась с ним и поглядела на коллегу: кто? Лесничий махнул рукой – всё потом.

В дирекции их никто не ждал, и хотя сопровождающий остался в машине, Константиныч продолжал играть роль простачка:

– Нам тут взять лишь машинку и листы с копиркой. Балюк в Вискулях.

– Так что сразу не сказал! Это же не ближний свет, – расстроилась Евгения Андреевна. Что за полуправда? Вроде и не обманули, а рассчитать время возвращения к гостям не можешь.

Лесничий взял со стола синюю «Оптиму». Вилка в разболтанной розетке подгорела и шнур не желал выдергиваться, отпускать машинку с исконно рабочего места. Уметь бы кому-то из них расшифровывать тайные знаки…

– Темнишь что-то, Константиныч, – собрав папку с бумагами, пожурила коллегу секретарша. Помогла справиться с розеткой.

– Сама всё увидишь, – не стал отрицать тот важности вызова, но и язык проглотил ещё глубже. История научила: его не вырывали только немым.

А увидела Евгения Андреевна в Вискулях скопом всех тех, кто не сходил с экрана телевизора. Слушок по дирекции ходил, что могут приехать высокие гости, но их перевидали в Беловежье столько, что если всех держать в памяти, места для таблицы умножения не останется. Но тут оказались такие чины и такие персоны, что щипать себя за руку – синяки останутся. Потому что не во сне...

– Машинистка? – подошёл к ней незнакомый полный мужчина. – Сюда.

Провёл в небольшую комнатку сбочь центрального входа. За ними боком, боясь наступить на волочившийся по полу шнур, внёс «Оптиму» Константиныч. Не успели разложиться, влетел с исписанными листами в длинных пальцах Бурбулис – уж его-то острое лицо с коротко посаженными глазами нельзя было спутать ни с каким другим. Как и тонкий, нудный с первой фразы голосок.

– Вам как лучше – диктовать или сами разберётесь? – шныряя глазками по листочкам и всем углам комнаты, спросил он.

С сомнением, но дал Евгении Андреевне возможность заглянуть в бумаги. На листках почерк оказался разный, но одинаково неряшливый, с множеством вставок и зачёркиваний, и она осмелилась:

– Лучше диктовать.

Бурбулис намерился сразу начать работу, но вошёл молчаливый парень, который сопровождал её в машине. Помог снять шубу. Протянул руку и за шапкой, но Евгения Андреевна вспомнила, что не успела причесаться, и трогать головной убор не осмелилась. Подвигала машинку, устраивая её поудобнее. Вот теперь готова. Однако Бурбулиса позвали со второго этажа, он взглядом настоятельно попросил охранника выйти, и Евгения Андреевна, оставшись в одиночестве, уже спокойно заглянула в оставленные листки. Сначала выхватила несколько фраз, но потом они сложились в текст, и руки, зависшие над клавиатурой, задрожали. Испуганно оглянулась: знают ли другие, какие бумаги ей дали печатать? А Союз ССР – это СССР? «Союз ССР как субъект международного политического права и геополитическая реальность прекращает своё существование...».

Как прекращает? Когда? В честь чего? Глупость какая-то.

Рядом вырос очередной незнакомец в строгом тёмном костюме. А раз в пиджаке и при галстуке, то либо высоко партийный, либо из КГБ.

– Ну что, теперь по всем Каменюкам будешь рассказывать, что печатаешь?

Она ещё ничего не печатала. Но потому, что назвали пренебрежительно на «ты», что испортили юбилей мужа, что ничего не сказали заранее, что в шапке становилось жарко, что документы государственные, а не для заповедника, а подошедший даже по телевизору незнаком, – огрызнулась:

– Будь слишком разговорчивая, не работала бы тут.

– Извините! – понял свою ошибку надсмотрщик и сам огляделся по сторонам: не заметил ли кто из начальства нервозность машинистки? Нервничают нынче все, но при каком-либо срыве мероприятия нагоняй получит крайний...

Вместо Бурбулиса в комнатку бочком протиснулся министр иностранных дел России Козырев. Бочком же, как сова, посмотрел на бумаги. Она отметила его крючковатый и словно бы прищемленный нос – будто однажды просунул его куда не надо, а дверь взяли и прихлопнули.

Но то были личные проблемы министра, а ей требовалось печатать. Только вот руки продолжали дрожать.

– Соглашение, – немного гнусаво начал диктовать Козырев.

Терпеливо подождал, пока Евгения Андреевна сменит листы – в первом же слове от волнения сделала ошибку. Чувствовала, что российский министр торопится, но подгонять, слава Богу, не стал, и она осталась ему благодарна.

– Соглашение, – повторил Козырев, хотя увидел, что Евгения Андреевна уже перепечатала заглавие. Тоже волнуется? – Принимая во внимание...

Заглянул мимоходом знакомый охранник. Его лицо с красными воспалёнными глазами выражало озабоченность, словно по обстановке в комнатке он хотел понять, какой важности документ печатает попутчица, но Евгения Андреевна постаралась не проявлять эмоции. Уткнулась в машинку со стёртыми до металлического блеска краями рядом с клавиатурой. Кто тут чего удумал – её дело маленькое, она из Каменюк, ей не тягаться с верхушкой из Москвы, Минска и Киева. Чай, не дурнее её. А охранничка жалко – похоже, заболевает. Чаю бы с медом ему и пропотеть…

Пожалела и своих, домашних – как там без неё соберут стол? И сколько времени ей придётся здесь пробыть? Надо выкроить минутку позвонить домой, предупредить о задержке...

Козырева вновь сменил Бурбулис. Не успев начать диктовку, вернулся на чей-то возглас обратно. Нервозность гостей передалась и ей, стало доходить, что документ, который она печатает, – это серьёзно, очень серьёзно, то есть по-настоящему. Но нет, не может быть! Прямо вот не нашлось во всём Советском Союзе на такой документ машинистки, кроме как в Каменюках?! Скорее всего, она распарилась в тепле и недопонимает мудрёных фраз...

– Печатаем дальше… – раздалось за спиной, и Евгения Андреевна вздрогнула: в комнатке незаметно обосновался небольшой человечек с чёрными усами. По телевизору тоже не раз его видела, но фамилия сразу не вспомнилась, потому что даром была не нужна.

Незнакомец прочёл из-за её плеча уже отпечатанное и безошибочно продолжил текст, который она ждала с наибольшим страхом:

– ...констатируем, что Союз ССР как субъект международного политического права и геополитическая реальность прекращает своё существование...

Далее перечислялись ещё более многозначительные и непонятные пункты, статьи, ссылки и уверения всех в вечной дружбе. После последнего, четырнадцатого пункта, в котором столицу нового государства переносили в Минск, диктовщик крикнул в дверной проём:

– Ну что, оставлять подпись под Назарбаева?

– Оставляй. Он уже в Москве.

– Надо заканчивать, – скорее для себя, чем невидимого собеседника, проговорил усач и так резко вырвал отпечатанные листки из каретки, что валик взвизгнул.

Наэлектризованная копирка не хотела отлипать от бумаги, и Шахрай – да-да, точно Шахрай, она вспомнила, по-украински это ещё означает «мошенник», смеялись над фамилией, – нетерпеливо стал сдирать её с документа ногтями. Копирка взамен притянулась к его волосатой руке, и «мошенник» принялся отмахиваться от чёрных листков, как от дьявольских меток.

– Вам принести кофе? – на этот раз в комнатку заглянула официантка с подносом, и Евгения Андреевна торопливо кивнула – да-да, дайте попить. А ещё лучше – отпустили бы домой. Там гости, там семья, там всё понятное и родное и соседи по ночам топоры и косы друг на друга не точат...

– Машинистку отпускать? – вновь кто-то «позаботился» о ней.

– Пусть посидит. Ждём до последнего, вдруг Назарбаев всё же решится...

 

До последнего ничего не сообщали и журналистам, которых захватил по личной инициативе в Вискули премьер Белоруссии Вячеслав Кебич. Отправив их ночевать в гостиницу, обратно, в отличие от охранников, не привозили до тех пор, пока не расставили все запятые в тексте Соглашения: чтобы не путались под ногами, не задавали лишних вопросов и раньше времени не проговорились. Хотя кому проговариваться? Связь в резиденции оставили только внутреннюю, из посторонних – директор заповедника, лесничий да машинистка.

Вообще-то подписывать на встрече ничего не планировалось. Поговорить узким кругом о том, как урезать права доставшего всех Горбачёва – да, тут желание у всех совпало, в первую очередь у Ельцина, который не мог простить президенту СССР свои предыдущие унижения.

Вовремя подсуетились и те, кто ходил под Борисом Николаевичем – в этом плане тот мог погордиться своим окружением. Шахрай выдвинул саму идею – Советский Союз как бы легально существует, но уже ничем не управляет. У министра иностранных дел России Козырева от одного этого возбуждённо заблестели глазки. Бурбулис пошёл дальше и осторожненько, испытывая реакцию окружающих, выстроил фразу про то, что СССР как субъект международного политического права и геополитическая реальность прекращает своё существование.

Едва это прозвучало вслух, пока только на пробу, в делегациях онемели. Даже Кравчук, ратовавший за наибольшую самостийность, посмотрел на Ельцина, ожидая громы и молнии на голову зарвавшегося Госсекретаря. Но президент России или вообще не слушал окружающих, или после ночной бани до него не дошёл смысл произнесённого. Тут даже белорусы хмыкнули: раз русским ничего не надо, то им – тем более. Заварили москали кашу, пусть и готовят её до конца. Соглашение – так Соглашение!

Замешкались на другом – очень хотелось подтянуть на подпись хотя бы ещё одного президента из союзных республик. Более всего подходил Назарбаев, авторитету которого в стране отдавал должное даже Ельцин. Ради этого даже пошли на изменение заглавной формулировки документа: вместо первоначально одобренной фразы «Союз славянских государств» записали – «независимых».

Однако время шло, а вестей от казахстанского президента, которого попросили срочно прилететь, не поступало. Приходилось соглашаться с очевидным фактом: Нурсултан Абишевич или по-восточному хитро решил выждать на стороне, или его самолет просто не выпускают из Москвы, где он приземлился на дозаправку. Так что машинистку можно было отпускать: под документом, к сожалению, останутся лишь три подписи. Точнее, шесть – для большей его легитимности решили присовокупить к главам государств и премьеров.

Где-то к четырнадцати часам в фойе стали заносить столы. В центре установили бело-красно-белый флажок Белоруссии, по правую руку – российский триколор, по левую – жовто-блакитный Украины.

– Авторучки, надо положить на стол авторучки… Вдруг у них не окажется.

– Попросите у журналистов.

– Куда подевали папки?

– Кто отвечает за журналистов? Никаких вопросов Ельцину! Никаких!

Милая бестолковщина, если не знать уровень встречи.

Ельцин как раз спускался по лестнице с левого крыла анфилады, нависавшей над фойе. Как ни хорохорились, ни старались держать независимый вид Кравчук и Шушкевич, главным действующим лицом оставался Борис Николаевич. Подними он сейчас на смех ночное эпистолярное наследие своих помощников, выгони их взашей на мороз прочистить мозги, все дружно закивали бы – возможно, даже с облегчением, что затея сорвалась. Для того и наступает утро, чтобы стать мудрее себя вчерашних...

Но Борис Николаевич молча направился к своему флажку. К столам торопливо шагнули и Кравчук с Шушкевичем: у Ельцина что с правилами протокола, что с нормами приличия всегда было туговато. Плюхнется хозяином на стул первым, а ты потом мельтеши, изображай равноправность...

Успели, порадовав телевизионщиков синхронностью. Шефы протоколов подсунули папки с документами. Ни речей, ни гимнов, ни благодарности, ни сожаления. Шесть размашистых подписей в гробовой тишине – и всё! Оказалось, чтобы прекратить существование империи, не нужны ни войны, ни миллиарды, – надо просто вырастить амбициозных политиков, столкнуть их лбами, заставить их грызть друг друга. Стареющее Политбюро не захотело делиться властью с выросшим подлеском, и молодая поросль сама рванула вверх так, что затрещали суставы-сучья у вековых дубов. Хотя какая молодая! И Ельцин, и Кравчук, и Шушкевич десятилетиями подвизались на ниве политпросвещения и пропаганды КПСС. Амбиции, всё же неуемные амбиции и месть двигали ими в тот день…

Заместитель главного редактора белорусской «Народной газеты» Валерий Дроздов по журналистской привычке зафиксировал время подписания документов, а по сути, распада СССР – 14 часов 17 минут. По иронии судьбы на циферблате его часов были прорисованы контуры Советского Союза...

– Ну, а что же никто ничего не спрашивает? – удивился, явно красуясь перед журналистами, Ельцин.

Зная непредсказуемость российского президента, Кравчук и Шушкевич тоже вышли вперёд. Вопросов, согласно предварительной установки, не возникло, и тогда Ельцин сграбастал врагов-единомышленников, подтянул к себе: вот так мы всегда будем вместе.

Из столовой выплыли официантки с подносами, на которых стояли фужеры с шампанским. Раздался хрустальный звон, приглушённые здравицы. Веселья тем не менее не получалось, не говоря уже о торжественности. Вольно иль невольно, но делегации стали группироваться вокруг своих лидеров, одинаковыми полюсами магнитов отталкивающихся друг от друга. Премьер Беларуси даже вышел на улицу, несмотря на тридцатиградусный мороз. Вгляделся в сумрачное небо.

– Не летят? – поинтересовался у возникшего рядом фотокорреспондента АПН Юрия Иванова, не доверяя своему слуху и зрению.

– Кто?

– Бомбить.

Удивиться или уточнить слова премьера Иванов не успел – из здания вышли директор заповедника Сергей Сергеевич Балюк и наконец-то освободившаяся машинистка.

Медленно, боясь поскользнуться, они сошли на вычищенный к приезду гостей тротуар, направились к воротам, за которыми их ждал заиндевевший уазик. Осознание того, что они оказались первыми, кто узнал о ликвидации Советского Союза, что своими глазами и ушами всё видели и слышали, а более того, и печатали документ, повергло их в глубокое смятение. Но молчать оказалось ещё тягостнее, и Евгения Андреевна по-бабьи взяла вину на себя:

– Развалили мы с вами Советский Союз, Сергей Сергеевич.

Оглянулись назад, на светящийся огнями домик, где продолжалось настороженное веселье. Балюк развёл руками: а что мы могли сделать?

– Если бы знала, оделась бы в траурное, – хоть так попыталась оправдаться Евгения Андреевна.

Похоже, они оказались единственными, кто пожалел в тот вечер о случившемся.

А у противоположных ворот, которые вели к аэродрому, заходясь в кашле, мёрз Егор Буерашин. Едва поняв суть беловежской встречи, он выскользнул из резиденции и перекрыл отход заговорщиков к самолётам. Не сомневался: раз о встрече знали в Москве и, скорее всего, догадывались о возможных решениях, то с минуты на минуту в Вискулях должны появиться десантники или обыкновенная зековозка.

Но время шло, гул в доме нарастал, а никто не летел и не ехал. Горбачёв надеется, что всё рассосётся само собой? Тогда где КГБ? Под каким кустом, на какой ветке сидят и прячутся? В крайнем случае, почему молчит «Кап-раз» со спецназом ГРУ? А если изначально был политически бессилен, зачем послал его сюда? Констатировать факт? Завтра в газетах обо всём можно прочесть, не влезая в тапочки. Или заговорщиков будут брать на аэродроме? Или каждого в отдельности по прибытии в Москву, Минск и Киев? И неужели ещё кто-то будет носить им сухари в Лефортово? А уж памятника, как советским солдатам из 1941-го года у въезда в заповедник, им точно никогда не поставят…

 

Ельцина, Кравчука и Шушкевича занимало иное: кому и как сообщить о свершившемся? Без огласки Соглашение как бы не фиксировалось, не обретало силу. Ельцин показал рукой на второй этаж, и Кравчук с Шушкевичем пошли, как на Голгофу, вверх по ступенькам в номер российского президента.

Дождавшись, когда закроется дверь, Ельцин не без удовлетворения назвал первого адресата:

– Я думаю, теперь надо и Михаилу Сергеевичу сообщить.

При этом усмешкой дал понять, что лично он этого делать не станет. Кравчук стоял с каменным выражением лица: основное для меня сделано, больше я ни в чём не участвую. Ельцин, прекрасно поняв Леонида Макаровича, запустил бильярдный шар в белорусскую сторону:

– Станислав Станиславович, ты с ним больше всех разговариваешь, позвони. Ну, и мировую общественность, наверное, надо проинформировать. Кому сообщим первому?

– Ты его лучший друг, – не называя имени и страны, вернул шар российскому президенту Шушкевич.

Так и стали созваниваться: о неприятном – Шушкевич в Москву, Ельцин о радостном – американскому президенту Бушу. Козырев, владевший английским в совершенстве, подсел рядом за переводчика. Первыми зацепились они и за абонента.

– Джордж, привет!

Ельцин мог себе позволить подобную фамильярность в общении с Бушем хотя бы потому, что в российском правительстве к этому времени работало около двухсот американских советников, перелопачивавших законы, политику и экономику России на американский лад.

В это время отозвался и Горбачёв. Узнав голос белорусского председателя Верховного Совета, вдруг неожиданно и заискивающе обратился к нему на «вы», чего никогда не делал:

– Что там у вас?

Ельцин отвернулся, чтобы разговор Шушкевича с Кремлём не перебивал его беседу с Вашингтоном. Собственно, Горбачёв улетал, как олимпийский Мишка, в небытие, и уже ни на что не влиял, ничего не озарял и ни к чему не вёл. У него уже отобрали судейский свисток и отстранили от игры, но он, не желая верить в случившееся, в свою никчемность, начал кричать Шушкевичу от кромки поля:

– Да вы понимаете, что вы сделали?! Вы понимаете, что мировая общественность вас осудит? Гневно!

Шушкевич отстранил от уха трубку – и чтобы дать остальным послушать, и поберечь собственный слух.

– Что будет, когда об этом узнает Буш? – не унимался Горбачёв.

Ельцин уже прощался с американским президентом, и Шушкевич пожал плечами:

– Да Борис Николаевич уже сказал ему обо всём. Нормально он воспринял.

В трубке, наконец, установилась тишина, и Шушкевич, используя момент, положил её на аппарат. Не глядя в глаза друг другу, а ещё больше боясь, что телефоны зазвонят и придётся вновь объясняться, заговорщики поспешили выйти из апартаментов Ельцина. Когда-то именно в них провёл свою единственную бессонную ночь Хрущёв. Потом уверял всех, что находиться в таком номере можно лишь беспамятно пьяным...

 

Первыми Вискули покинула украинская делегация – едва начало темнеть. Под покровом уже сплошной темноты увёз на аэродром Ельцина его персональный «ЗИЛ». Проводив гостей, дал команду на отлёт и Шушкевич. Все трое клятвенно договорились лететь в Минск и дать в новой столице совместную пресс-конференцию, но в небе самолёты взяли курсы в разные стороны. Лидеры трёх государств разлетелись, чтобы больше никогда за свою политическую карьеру не встречаться вместе. И ни разу не посетить Беловежскую Пущу[20].

Только через пять дней после прибытия из Вискулей Ельцин испугается по-настоящему. 13 декабря в Ашхабаде соберутся лидеры бывших Республик Средней Азии и в противовес славянскому Союзу предложат создать тюркский Союз – Центрально-азиатскую конфедерацию, которая бы раскалывала бывший СССР по оси Европа – Азия. Ельцин в лучшем случае мог остаться губернатором Московского края, и потому каждые полчаса звонил Назарбаеву, умоляя вразумить собравшихся. Чаша Горбачёва не была испита им до дна только благодаря Нурсултану Абишевичу, уговорившему ашхабадских гостей повременить с созданием Конфедерации: мы же все из Советского Союза, были партийными руководителями...

 Не лукавил. Борис Николаевич Ельцин – секретарь ЦК КПСС. Шушкевич Станислав Станиславович более двадцати лет состоял в рядах партии. Кравчук Леонид Макарович партийной работой занялся едва ли не раньше всех – в 1960 году, и не простым клерком, а на самых острых направлениях: возглавлял отдел пропаганды и агитации, заведовал идеологическим отделом ЦК Компартии Украины. Бурбулис Геннадий Эдуардович преподавал в Уральском политехническом институте марксистско-ленинскую философию. Кебич Вячеслав Францевич заканчивал Высшую партийную школу. Премьер Украины Фокин Витольд Павлович являлся членом КПСС с 1957 года…

Во времена, когда на охоту в Беловежье ездил царь Александр II, самым зрелищным моментом считался так называемый царский штрек, когда добытые туши свозились ко дворцу и укладывались в определённом порядке перед парадным входом. В первом ряду располагали по видам дичь, подстреленную Государем Императором, за ней – добычу других участников охоты. Трофеи в обязательном порядке украшались гирляндами дубовых веток. Здесь же выстраивалась вся охотничья команда. По краям стояли дворцовые работники в красных рубахах и с факелами в руках, освещая счастливые лица участников празднества. Начинался подсчёт туш и их взвешивание, после чего устраивался грандиозный ужин. Собирали на площади и жителей Беловежи, чтобы раздать им часть добычи.

Как, в какой последовательности выстроятся в истории участники охоты на СССР? Захотят ли они, чтобы ярко горели факела, освещая их лица? Кто будет взвешивать и оценивать трофеи?

 Эти мысли не давали покоя Егору Буерашину, пока летел до Москвы и добирался до дома. Кого обманывала всю жизнь беловежская троица – себя или других? Зачем десятилетиями призывали и вели за собой коллег, подчинённых, студентов, целые народы, если ни во что не верили? Или это и составляло их истинную натуру – ломать жизнь другим, мешать другим, надзирать над другими и поучать их? Предавать и бросать! И вновь тащить, звать и увлекать за собой. Кто же они? 

Милые Августины. По оперативной терминологии – «кроты», выгрызающие все изнутри. И неужели им служить дальше?

 

Глава 18

 

Егор появился в хате настолько неожиданно, что Фёдор Максимович выронил из рук пакет с макаронами. Трубочки покатилось по полу под ноги сыну, и тот, чтобы ненароком не наступить на них, отступил к порогу.

– Ты… как?

– Автобусом, – Егор наклонился, стал собирать макаронины. И по той разнице, как шумно привозили сына в прошлый раз, и как втихомолку оказался он дома сейчас, – в том угадывался Фёдором Максимовичем плохой знак.

– А…

– Не стал никого тревожить, без шума спокойнее, – всё прочитал в недоумении отца Егор и, наконец, обнял его. И впервые почувствовал, какая худая у него спина…

Объяснение немного успокоило Фёдора Максимовича, и он затоптался по дому, хватаясь за сто дел сразу. В итоге, не одевшись, поспешил в огород. Там, разметав ногой снег, подступился к соломенной копне, притулившейся к стенке сарая. Уготованная для подстилки скотине солома служила ещё и незаменимой кладовой для яблок. Фёдор Максимович полез рукой вглубь стожка, отыскивая на ощупь антоновки. Закладывал по осени яблоки далеко, детской рукой не долезть, потому и сохранялись до самой весны. А Егору будет подарок из детства, давненько он зимой не наведывался домой.

Угодил. Сын, уже награждавший подарками проснувшихся племянников, сразу ухватил яблоко, впился в него зубами. Оставив от огрызка только хвостик, поинтересовался, словно отсутствовал в селе только день:

– Как живёте тут без меня? Какие новости?

– Какие могут быть новости! Волки вон на село пошли, крутятся под свахиным забором.

Про Тузика промолчал, ребята тоже опустили головы.

– Отстреливать пора.

– Кому? Зверя не обманешь, он слабину чует за три версты. А новости – они у вас в Москве, хоть телевизор не включай. Васька, воткни шнур в розетку.

Внук поднял с пола шнур с привязанной верёвочкой: перед сном, чтобы не вставать с постели, дёргали за неё и выключали телевизор. По экрану шла рябь, и хотя Васька попытался покрутить ручку настройки, выбирать пришлось что-то одно – либо звук, либо резкость.

– Послушаем, – остановил внука Фёдор. Сам незаметно попробовал ноги – вроде работают, можно лезть в погреб. Там и грибков баночка должна где-то затесаться, сваха пырнула по осени. Хорошо, что картошку в печь поставил вариться, да как знал – полный чугунок. – А вы чего портфели не собираете? – прикрикнул на внуков.

– Дед, так мы же с третьего урока, – глянул Васька на ходики. В селе зимой испокон веков учатся днём, когда не так холодно и больше света в классах.

На крыльце затопали, сбивая снег с обуви, и в дверях появился военком, вновь зацепившийся раненой ногой за высокий для него порожек.

– Непорядок! – с ходу напал он на Егора. – Мне говорят, видели вас и точно поехал на автобусе. А я не поверил, потому как нельзя так. Думал, догоню, высажу и заставлю пешком идти. С приездом.

Вновь первое внимание уделил Егору, потом лишь хозяину. А Фёдору Максимовичу это только в радость – гордость за детей и внуков сияет ярче собственных дел. И спокойствия больше: раз майор рядом, значит, и впрямь волноваться не за что.

– Анна, стол пустой! – приказал внучке готовить еду.

Пока всем гуртом занимались сервировкой, по телевизору прорезался голос Ельцина. Егор и военком вслед за хозяином прошли во вторую половину хаты, в которой на круглом столе доживал свой век под вышитой салфеткой старенький белорусский «Витязь». Егор по памяти безошибочно покрутил нужные ручки, и вместо звука появилось изображение, заставившее Фёдора Максимовича вздрогнуть: протянутая вперёд левая рука Ельцина с отрубленными пальцами напомнила перебитую лапу волка, растерзавшего Тузика.

Егор постучал по крышке «Витязя», и вместо Ельцина проявилось искажённое полосами лицо президента СССР.

– Оставь, оставь, – попросил отец.

Горбачёв собирался зачитывать какое-то сообщение, бумажка дрожала в его руках, и Егор торопливо принялся ловить звук. Из мутного экрана донеслось:

– В силу сложившейся ситуации с образованием СНГ прекращаю деятельность на посту Президента СССР. Только что мной подписан Указ о сложении Президентом СССР полномочий Верховного Главнокомандующего Вооруженных Сил СССР и о передаче права на применение ядерного оружия Президенту Российской Федерации...

Звук хрипел, угасал, и стало слышно, как погнал под окнами короткохвосток петух. Чего они делают в палисаднике зимой? Опять Степан пожадничал чулан открыть? Но не лето же на дворе, где живности прокорм в снегу найти! Самого бы вот так же…

– А как же теперь... награда? – глянул растерянно на сына.

Тот закусил губу, но совладал с собой, усмехнулся как над чем-то мелким, несущественным:

– Значит, не успели[21]. Значит, пойдём в этой жизни как нелегалы.

– Какие нелегалы? – не понял отец.

– Разведка. У них девиз хороший… – Егор замялся, глянул на поникшего и растерянного отца и произнёс лишь вторую часть: – «…во славу Отечества».

 – Но заработанное-то отдай, – по-крестьянски не понимая несправедливости, поднял взгляд на сына Фёдор Максимович.

– Ничего. И это я... – кивнул на экран. – Надо было мне действовать самому, а не ждать приказов...

Его не поняли: каких приказов надо было ждать? Но Егор отмахнулся:

– Закрыли тему.

Пальцы выбивали на дверном косяке чечётку, и увидев свою нервозность, отдёрнул руку. И сам же не выполнил приказ насчёт молчания, не удержав внутри себя боль:

– И кому сделали лучше?

Телевизионный диктор охотно объяснил:

– Как подчеркнул в своём заявлении Президент США Джордж Буш, «Соединённые Штаты приветствуют исторический выбор в пользу свободы, сделанный новыми государствами Содружества. Несмотря на потенциальную возможность нестабильности и хаоса, эти события явно отвечают нашим интересам», – подчеркнул Буш.

– А вот теперь всё ясно. Цинично, зато откровенно, – усмехнулся Егор. Приложил ладони к печи, и хотя нагретые кирпичи жгли руки, не отстранял их, словно через боль наказывая себя за один ему ведомый проступок.

– А можно нам не пойти сегодня в школу? – поймала нужный момент Анна.

– Можно, – разрешил Егор. – Налей нам, отец.

Фёдор Максимович, присевший послушать новости на табурет, не вставал, растирал ноги, и Егор сам прошёл к серванту с посудой. Заграничные бутылки, оставшиеся с прошлого приезда, отодвинул, взял за тонкое горлышко бутылку водки. Сдёрнул за ленточку алюминиевую бескозырку-пробку. Провёл булькающую поллитровку полумесяцем над стаканами. Протянул первый растерянному военкому, разрывающемуся между необходимостью мчаться к служебным телефонам и страхом остаться одному перед рухнувшим миром. А здесь хотя бы Герой, человек из Москвы, из самой охраны Ельцина…

Подошёл, задевая половики, вслед за Егором к Фёдору Максимовичу. Тот, не дождавшись объяснений от сына, глянул на военкома как на должностное лицо:

– Что же они творят...

– Пьём! – прервал стенания Егор.

Поднял стакан. Привычно подождали друг от друга тоста. Но что было говорить: выпили, как на поминках, не чокаясь и молча. Испугавшись хмурой тревоги взрослых, Васька сам увёл в школу Аньку, на ходу набивавшую портфель гостинцами.

– Дядя Егор приехал! – прокричала та с улицы в закрытую дверь родительского дома.

На крыльце тут же появилась Вера Сергеевна. По счастливому лицу девочки и пузатому от подарков портфелю предположила причину её радостного настроения. Торопливо скрылась обратно в сенцах, прислонилась к дверному косяку. Прикрыла глаза. Если бы Егор в августе пришёл, как обещал, вечером в их лагерь! Если бы он, а не Борис…

– Ты чего, Вер? – выглянула из избы Оксанка.

– Ничего. Собирайся в школу, Анька с Васькой уже пошли.

– Там по радио какие-то новости про Советский Союз говорят…

Вера отмахнулась: при чём здесь Советский Союз, тут бы зиму прожить в заметённых сугробами Журиничах, обложенных волчьими следами.

Зато недалеко по улице, в избе брянского лесника держали за страну гранёные стаканы три её воина – старый партизан, прошедший Афганистан военком и бросивший начальству вместе с погонами рапорт на увольнение спецназовец, не успевший стать Героем Советского Союза. Пили коренники, рабочие лошадки, которых ни о чём не спросили, о которых политики и не вспомнили при своих играх с Союзом.

Эх, по третьей!

Угнетённые стенами, вырвав за шнур изображения кривляющихся друг перед другом президентов, мужчины убито вышли из дома на улицу. Вышел морской диверсант, три месяца вырывавшийся из колумбийской сельвы на родину, которая теперь осталась только на картах. Уже привычно зацепившийся раненой ногой за порожек артиллерийский корректировщик огня, оставивший здоровье на афганских склонах. И старый партизанский разведчик, пускавший под откос фашистские поезда, идущие на Москву. Вроде бились насмерть за правое дело, но когда пропустили врага в столицу? Почему не разглядели на дальних подступах – ни в горах, ни на море, ни в лесах? И теперь, 26 декабря 1991 года, им оставалось черпать ладонями колкий морозный снег и растирать им лица.

Не помогало.

Не трезвели.

И только, давая надежду, тянулись из деревенских труб к застывшему от мороза небу белые, извивающиеся под собственной тяжестью столбцы дыма…

 

---

[1] Обычай чибча-муисков, когда нового правителя этого колумбийского племени натирали смолой и покрывали золотым порошком. На восходе солнца, сверкая в лучах, он плыл на плоту на середину озера и бросался в воду, смывая с себя золото в дар Гуатавита.

[2] По-испански – завоеватель. Как правило, европеец, которого гнала в Южную Америку жажда наживы, романтика золота. Именно конкистадоры первыми начали искать сказочную страну Эльдорадо, прослышав о ритуале прихода к власти вождя племени чибча-муисков.

[3] Разведчикам, находящимся в тюрьмах иностранных государств, день засчитывается за шесть.

[4] Группу Е.Буерашина вскрыло РУМО – военная разведка США, после того, как советские боевые пловцы, обеспечивая скрытый заход советских субмарин в Карибское море, «заглушили» американские контрольные буи, установленные на морском дне. Более подробно о действиях советских боевых пловцов за пределами страны говорить ещё рано.

[5] В Колумбии так называют саванну.

[6] Из листьев коки добывают кокаин.

[7] После назначения в1985 году Э.Шеварднадзе министром иностранных дел улицу Арбат, соединявшую МИД и здание Генерального штаба, стали называть Военно-грузинской дорогой.

[8] Это была последняя услуга Ф.Дзержинского своeму ведомству: когда демонстранты направились громить здание КГБ, переодетые комитетчики перенаправили гнев толпы именно на памятник. И тем самым спасли Лубянку.

[9] Название комплекса зданий госбезопасности по магазину-соседу.

[10] «Сексот» происходит от оперативного термина «секретный сотрудник».

[11] Опасение было не лишним. К этому времени перешел на сторону Б.Ельцина с боевой техникой начальник штаба танкового батальона Таманской дивизии майор С.Евдокимов (впоследствии уволен из армии, до пенсии работал на базе Вторсырья).  

[12] В свое время Б.Н. Ельцин именно за партийное руководство строительством социализма был удостоен орденов Ленина, «Знак Почета», двух – Трудового Красного Знамени. Впоследствии США удостоили его и медалей «Щит свободы» и «За самоотверженность и отвагу»…

[13] Тело, Дед, Хозяин – о Ельцине в разговоре между охранниками.

[14] 9-е Управление КГБ, отвечавшеё за охрану важных государственных персон. При этом, как известно, 1-е Управление занималось внешней разведкой, 2-е – контрразведкой (борьба со шпионажем, разработка агентов и т.п.), 3-е – военная контрразведка (особисты), 4-е – безопасность на транспорте, 5-е – борьба с идеологическими диверсиями противника, 6-е – безопасность на промышленных объектах (в т.ч. «оборонка»), 7-е – негласное наружное наблюдение, 8-е – шифровальщики (самые закрытые люди в стране) 16-е – дешифровальщики (ещё более закрытые и самые уважаемые), 15-е – безопасность подземных коммуникаций (бункера, «второе» метро), 10-е – архив, где служил Юрка Черёмухин,  и т.д. Сам принцип обозначения охраны шел от количества первых охранников Сталина – девяти человек.

[15] Не путать с 9-ой статьей расходов, предназначенной для оплаты агентов.

[16] При этом в каждом подразделении ГРУ эмблемы имеют свои отличия. У боевых пловцов место летучей мыши занимает лягушка.

[17] На жаргоне охраны – резиденция президента СССР.

[18] Этот, советский флаг, последним развевавшийся над Кремлём и тайно снятый ночью 25 декабря 1991 года, выкупят потом немцы и вывесят над одним из зданий в Берлине. Для истории. Или насмешки, ведь по мирному договору с Германией красный флаг вечно должен был развеваться над рейхстагом. Чтобы это исключить, все послевоенные годы купол рейхстага находился на реконструкции. Впоследствии именно немцы выкупят и мемориальную доску с дома Л.И. Брежнева.

[19] Ира и Егор, скорее всего, встретили Джона Петерса, героя фильма «Цирк» – он в самом деле родился в Рязани в семье оставшихся в СССР артистов цирка, закончил военно-морское училище, стал поэтом.

[20] Бориса Николаевича, приезжавшего в 1995 году на празднование 50-летия Победы в Брестскую крепость, пригласят посетить и Беловежье. Ради такого случая там даже обновили теннисный корт, завезя для него из Чехии песок. Но президент России, словно совестясь воспоминаний, уклонился от приглашения.

[21] Последним Героем Советского Союза станет военный акванавт, водолаз-глубоководник капитан III ранга Леонид Михайлович Солодков – Указ о присвоении звания подписан 24 декабря 1991 года.