Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ЭТОТ ЗАПАХ ПЬЯНЯЩИЙ, ХОТЬ ВЕШАЙСЯ! Стихи

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ЭТОТ ЗАПАХ ПЬЯНЯЩИЙ, ХОТЬ ВЕШАЙСЯ!

 

* * *

Благословенен каждый шаг из ста шагов.

Где – горы книг.

Где – море книг.

Где – реки.

Ты гомо сапиенс! Из фраз, из букв, слогов

здесь льются книги вглубь библиотеки.

Топлёным маслом знаний, смыслов, фраз,

печатной формой: краски, тигель, декель.

Земля и небо так связуют нас

познаньями, всем шифром в человеке!

Читающий, творящий, мудрый он!

Собрал в одно: весь логос, homo Faber,

моей библиотеке – сто времён

из всех ста лет, из всех вершин парабол!

О, кабы только запах, цвет и звук.

О, кабы только тишину и залы.

Я помню, как доехать до вокзала

от памятника Горького. Из рук

как птиц кормить, как пряным сердцем мне

кормить слова. Как их кормить любовью.

Что в тридцать семь убит был Пушкин, вне

оставшийся смертей, их пряной кровью

живую книгу,

с вечностью чей путь

не напоить! Благословенны книги

на все века! Их сладкий хлеб глотнуть,

их каравай. Их соль. Благую суть.

Есенин, Гумилёв, Васильев, Шигин.

Вот Агния Барто: её портрет

запомнился мне – маленькой, до школы.

Гайдар. И Кибальчиш. Когда рассвет,

собой страну бы закрыть от бед?

Накрыть крылом её ребро, скелет,

любимых образов, как песней магнитолы.

Нам книга, как сестра, как друг, как брат.

В тугом, звенящем колоколе слова

я возрождаюсь. Возвожусь в квадрат,

преумножаюсь, как первооснова.

 

* * *

До скрежета зубов, до боли связок, мышц,

до стиснутых в груди всех криков жарких, вьюжных

расколотых всех солнц, ослепленных частиц

связать пытаюсь я (мне это очень нужно!)

единое – в одно. Разломанной страны,

о, как, скажите мне, расколы и распады

соединить? Принять? Шелка, шифоны, льны.

Все ссоры помирить? Все беды, все разлады?

Убитых и убийц? Сожжённых в пепел, в гул

с их Геростратом. О, так просто невозможно.

Распятых с теми, кто разъял, убил, распнул,

кто гвоздь вбивал, и кто пронзён гвоздём? О, Боже…

Отрубленной рукой чтоб обнимать и чтоб

сожжённым телом бы любить живое тело.

…Ты мне клинок в живот. И ты мне пулю в лоб.

А я тебя пою из сломанного чрева!

 

* * *

Мы обманулись, веря всей страной.

И я со всей страною обманулась…

Мы думали, что крылья за спиной.

Увы, увы! С Кремлёвой проходной

тогда добро тащили по баулам

в оффшоры, на борзых щенков, на день

для нас всех – чёрный,

а для них – грядущий!

Нас зазывали: вставьте бюллетень

вот в этот ящик – шлюшный, продающий.

Народ ты мой! Не будет райской кущи!

Мы обманулись нефтью, где Тюмень.

Мы обманулись всем турецким шопом.

Обманутые вкладчики – им шоком

обман! Обманутые дольщики – сквозь стёкла

невыстроенных сёл и деревень!

Кощунственно. Ужасно…

Больно мне.

Как будто спица рвёт мне позвоночник.

Мой млечный путь. О, сколько там камней

накинут в сердце? Флейтой водосточной

не надо строчки – ты читай межстрочье!

Мы крыльями могли быть вместо гирь,

могли быть голосом там, где закрыли рты нам.

Мы – высотой!

Нам дно – из мыл пузырь.

Мы – сокровенное, как мать на битву сына…

 

Святой, обманутый, доверчивый народ!

И так издревле, так из года в год,

из века в век, из света в свет, из мрака в темень.

Идёшь ни к тем и ни туда. Идешь ни с теми.

Разрушено учительство. На секс

любовь поменяна. А высший смысл на деньги.

Ужель опять тебя поманит бес?

Поманит запах? Ложь? Подтекст? Рефлекс?

И карта родины, что по чужой расценке?

А мы идём! Не как в рекламе, к вам!

Мы без рекламы – Зимний, «князь Потёмкин»,

«Очаков». По земле, огню, пескам,

по вашим по вишнёвым пиджакам

Христосовы несём в руках иконки!

 

* * *

Не выдохнуть. В горле крик. Крика много.

Одно желание протиснуться за ради Бога

того, Кто на кресте. О, Сыне мой, Сыне!

Его грудью кормила. Качала. А ныне, ныне

вокруг разбойники, нищие, проститутки, калеки

и века. И бессмертье. И горы. И реки.

Все толпятся вокруг… Как его целовала,

где затылок парной. Пропустите. Здесь – мама…

 

Пелена пред очами. Кричит. Крика много.

Им затянуто горло. Все лёгкие. Сердце.

Вот разъять бы ей звуки до чистого слога,

вот растечься бы ей в полотенце,

чтобы влагу со лба утереть, кровь с ладоней.

Вот бы стать этой тканью, обёрткой для тела.

Милый Сын – воскресающий! Божий! Мицелий

для планет всех!

Кого мы хороним?

 

Мать припала к увядшему. Холодно. Зябко.

И дрожит, словно зяблик.

 

А в бездонном, бессрочном, огромном, безмерном

небе – зерна и звёзды, и света цистерны.

Так и льётся и льётся рассветом, окраской,

скоро – Пасха.

 

* * *

В меня целится – я вижу его! Он притаился! – снайпер!

В его окуляре я: в куртке, джинсах, кроссовках!

В небе – белая птица, наверное, чайка.

Это небо последнее! Но мне как-то неловко

обращаться к нему! Небо – на подстраховках!

Оно было, когда я в него родилась. Здравствуй, мама!

Ты меня ещё держишь своей пуповиной?

Она бело-прозрачная, что амальгама.

Фонтанирует. Вся из тугих парусинов.

И поэтому море вокруг меня плещет.

Это – околоплодные спелые воды.

Мы – рождённые, всё состоим из тех женщин –

журавлино, невинно. О, грех первородный!

Тех, кто были до мамы. Они в наших генах.

И они внутримышечны и внутривенны.

 

Снайпер! Значит, и в них ты прицелился тоже?

И в ребёнка, который в утробе под кожей,

моего притаился напевного чрева.

Оно рдело! Любило! Желало! И пело

в ночь с любимым! Его помню сильное тело.

Значит, целишься ты и в него? В Русь? И правду?

Поздно, поздно вопить мне: «Не надо! Не надо!».

Пуль разрывы вокруг. Стон. Пожары. Снаряды.

 

Мне – прожившей полжизни, мне – видевшей небо,

мне – целующей звёзды, их льдистые скрепы

неужель затаиться? И Армагеддоны

так вопят… Фонтанируют. В Зайцево – храм мой.

Я иду помолиться, прикрыв грудь и лоно.

Моя старая мама, и тётка, и братья

там живут, за чертой. Как прикрыть их синхронно?

Вы там не были!

В каждом кусте и травинке

не цедили вы детство, на этой тропинке

не пасли вы козу, белошерстную Майю!

 

Хорошо рассуждать про загадочных майя,

про кино, про правителей. Деньги и власти.

Да хоть сердце не застьте! Не рвите на части

про весну ту, что в Крыме. Про Минск. Там Иуда

щёки, спины целует! Война, как простуда

для того, кто поодаль. В глуби. За лесами.

Я иду. Продираюсь. Мне к тётке и маме.

Пробираюсь сквозь время. (О, как мне Коньбледно!)

Продираюсь сквозь лемех, орало. Бой длится!

Нескончаемый!

Разве вам тел наших мало,

что зарыты вот в эти поля цветом ситца?

Лязг затвора. Мой снайпер – мой враг. Помолиться

успеваю, пока не нажал на курок он.

…А малыш, что во мне, мог бы радостно чмокать,

в колыбельке лежать мог бы он краснощёко,

потаённо, глубинно, тепло, светлооко!

Богатырь мой вселенский. Он смог бы. Он смог бы

защитить нашу землю. И небо. И птицу!

 

* * *

Пусть убыло (крикнуть не смею!)

и четверть мне дорога:

верни, хоть с удавкой на шее,

с веригами на ногах.

В любви, как в силках. И медно

бьёт колокол жгучих страстей.

Ты будешь всю жизнь безбедно

других привечать гостей.

Поклон им! Моя им радость

в час летнего ветерка!

А мне ничего не надо –

достаточно ветерка,

оставленного на кресле,

касанья локтя у перил.

Подчас недостоин песни

тот, кто на неё вдохновил.

Подчас недостоин царства

на троне сидящий царь.

Рабыню верни из рабства,

любимый мой Государь.                                                  

 

* * *

Для меня вся Россия – столица! Нет ножниц таких,

чтоб порезать её на провинции и на куски!

Городища – похожи! В твореньях и мыслях людских,

поварих и портних, где на рынках, вокзалах людских

расставанья, прощанья. И жизнь, как всегда, вопреки!

А на ярмарке Китежских, этих ложкарных матрёх

я совсем забываюсь. Столицам и всем не столицам привет!

За карманы цепляется пух да чертополох,

всюду запах хлебов, молока и с орехом конфет,

да мальчишки гоняют – коньки, мотовелосипед.

Здесь я в городе каждом, как будто когда-то жила,

здесь я в городе каждом, как будто рожала детей

и с Кремлёвой стеною, как будто сгорала дотла,

обретала. Струилась. Черна я была и бела,

в каждой кладке кирпичной – остатки моих есть костей!

А у старицы этой я слушала песню страстей.

Я бываю спесивей, как тысячи всех москвичей,

я бываю всех кладбищ бездонней, бесправней, мертвей

и вокзалов кучнее, старух всех ворчливых старей!

Ах, рабочая кость! Ах, народ ты безудержный мой!

Нет роднее могил, нет роднее терзаний твоих!

Заблуждений священнее нет. Всех худых, всех дурных.

Ты обманут всегда: от царей до крамол…

А ещё есть Канавинский (вы не  видали?) вокзал!

Он огромный, как рыба. Я в брюхе его сколько раз

ожидала, встречала. Там бомж на скамеечке спал.

Там цыгане толпою…

Там можно – в Сибирь, на Урал.

Он – столица столиц! Он сплошной безотказный – отказ.

Он – Шираз, он – спецназ. Здесь в кафе, где похлёбка, дымясь,

пахнет рыбой и щами. Вот здесь постигала я сказ.

Говорила я «аз».

Аз воздам! И клялась – отомщу

неразумным хазарам. Я здесь постигала вертеп.

И раёк-балаган и, как воин Трояна, пращу.

Постигала я жизнь. И свою постигала я смерть.

Всё равно не постигла! На рынках бродя вещевых,

обувных, мастерских, смоляных, стилевых, зерновых.

А мальчишка играл на гармошке бубенчатый стих.

Толкотня ты моя! И горчичный мой выдох и пых!

Я скрепляю собою родных всех и с мамой отца.

Не могу разорвать, не могу, когда порознь и врозь,

не могу разорвать два словца, два крыльца, два кольца.

Их скрепляю, как гвоздь…

 

* * *

Если хочешь делиться на мир и войну – не делись!

Это так больно, когда в твоём теле созревшие раны

жаркими букетом цветут – роза, кашка, ирис.

Бьют барабаны!

Гуленьки-гули! Давай отмотаем в другой

век! Даже в эру другую, где звёзды в ладонях:

спамит Гомер. Спамят греки. И грезит прибой.

Троя – на месте! И мир ещё ветрено-сонен!

Всем эмигрантам не выдали виз. И Парис,

жадный до нег, до жены самого Менелая,

где-то в бесчисленных дебрях провис и завис,

«Зевс» – это общество в пользу защиты трамвая…

О, наши войны Троянские! Голод, разруха, пожар!

Пахнете жаждой наживы вы, кровью и потом!

Мы не убиты ещё! Но поранены. Сед, млад и стар.

Свой – свояка. Брат – на брата. И скачут галопом!

Где этот горний и где этот чистый был свет?

Где эту тьму вы черпали из нор да из схронов разверстых?

Мы разделились. Кричала, вопила я вслед:

– Целостным будь, монолитным!

В душе – ахиллесным.

Кто в слепоту раздробился. А кто в глухоту.

Сколько история раз упреждала, учила.

Не научила! Печеньки с зарядом во рту.

С порохом злато. И деньги с проёмом тротила.

Что там за рифма: дышу-напишу-отомщу?

Что за слова: захотел-угорел-выстрел в спину?

Что там, в котле подавали, какую лапшу?

Вместе с обглоданной коркой кидали в пучину!

Ты за кого, о, Елена Троянская? Или же ты

тоже распалась на тронутых и продающих?

О, не твоё ли последнее тело впаялось в мосты,

Чесму проедешь – ты шёлком заверчена тушей?

Нет, не твоё! Там кочевница, гордая мгла.

Нет, не твоё! И слова там иные, молитвы.

Ты – это поле! И ты это небо взяла,

словно бы мужа. А после – разбилось корыто!

Всё сокрушилось! Разъялось!

………………………

                                        Особенно мне

жалко вот этого – в ноги паду я! – ребёнка!

Руки, как крылья тяну, что расшиты во льне!

И –  ко груди! Ему холодно! Лишь рубашонка,

ткани кусок на измазанном тельце золой.

Если украсть бы у всех матерей – нежность, ласки!

Слёзы! О, маленький! Ты – сквозь эпохи – постой!

Всё-таки рухнула Троя!

И стянуты, сорваны маски!

Сквозь все столетья, о, как мне прижать бы дитя?

Чтобы кормить, пеленать! Это – лучшая кража!

Ты – эгоист, злой Парис, ненавижу тебя,

в наше бы время ахейцы-отцы, с ними я же,

плюнув в лицо, отвернулись! Метатель копья –

ты в наше сердце попал, как подкупленный снайпер.

Вот она кровь. Вот война. Пала Троя моя

в стоны распятий!

 

* * *

Я тебя потеряла назад сто веков или двести,

я тебя потеряла тому нескончаемо дней.

Вот живу недолюбленной,

вот и живу неуместной.

Я не помню имён твоих,

выведет ли Моисей?

Но я помню тебя. Этот запах пьянящий, хоть вешайся!

Твою помню любовь. Помню Марс. Сорок звёзд кумачи.

И скрещенье лучей: это мы так сплелись по-над брешами.

И поэтому мне так светло. Как недоброю быть, научи?

Ты везде. Ты всегда.

Открываю компьютер: с экрана – ты!

На столешнице пепел, наверное, ты здесь курил!

Не могу никого полюбить, ибо ты во мне вечною раною.

Той разверстой, саднящей. Япония так же Курил

вопрошает! Но разве такого допросишься?

Вот особенно – крайний, морской, золотой Итуруп?

Где могилы японцев старинные да утконосые,

где горячий источник, из мяса медведей, где суп!

Я тебя создаю по кости позвоночной из фауны,

все в тебе девять муз, Прометеев огонь и Геракл.

Переломано всё там во мне, перевызженно памятью,

прошлых жизней моих переигран последний спектакль.

Ты – смельчак, ты – варяг, березняк и степняк – ты невстреченный!

И поэтому я с каждым днём всё добрей и вольней!

Вдруг раздастся звонок, телефон вдруг разэсэмэмится

в жаркой спальне моей…