Алексей ГРИГОРЕНКО. СЕРЕБРЯНЫЙ КРЕЙЦЕР. Эссе

 

Алексей ГРИГОРЕНКО

СЕРЕБРЯНЫЙ КРЕЙЦЕР

Эссе

 

Однажды в окрестных полях, окружающих нашу деревню, заросших травами и подлеском в нынешнем небрежении, наш старший сын нашел серебряную монетку — 10 крейцеров 1869 года. Как в нашу глухомань под Ростовом залетела австрийская мелкая денежка? Какими ветрами занесло ее в это некогда вожделенное крестьянами, затем совхозное, а ныне ненужное никому урочище за околицей Ломов? Во времена славного «Киргизстана», название которого свидетельствовало о нерушимом Советском Союзе и о таковой же нерушимой дружбе народов, ее, эту монетку десятки лет утюжила совхозная техника весной, летом и осенью — трактора, сеялки и грузовики, принимавшие по осени в кузова скудный урожай окрестных подзолов; целый век заносили поле это снега в человеческий рост, и в свой срок таяли льды, подсыхали поля и снова, и снова перепахивалась и бороновалась эта земля, а в ней — до поры — пребывала наша монетка. Медные деньги — петровские, екатеринские, павловские и николаевские, которые время от времени попадаются в наших блужданиях по некогда густонаселенной совхозной округе, безжалостно изъедены химией — ею нещадно заваливали эту древнюю ростовскую землю в надежде на рекордные социалистические урожаи, но серебро уцелело, по своим свойствам превосходя, разумеется, медь, — аверс и реверс прекрасно читались даже несмотря на некоторую покореженность от тяжелых колес когдатошних тракторов. Надо же, подумалось мне, совхозная техника благополучно сгнила или была отправлена в металлолом и в дальнейшую переплавку, а монетка, отчеканенная Бог знает когда на монетном дворе города Вены и пролежавшая в этой земле целый век, — вот она, мирно покоится у меня на ладони и даже не потускнела совсем.

Задав недоуменный вопрос о том, как крейцер оказался в самом сердце древней Руси, под Ростовом, в глухомани бескрайних охотничьих угодий, рыбных озер и непроходимых лесов, где легче встретить рысь или медведя, чем подобный нумизматический артефакт, и отнюдь не в коллекции местного увлеченного собирателя, а в чистом поле в виду соснового бора с трехсотлетними гигантскими разлапистыми деревьями, я тут же, кажется, нашел и разумный ответ: хотя и далеко от наших мест находился фронт Великой войны 1914-18 годов, но именно оттуда, с полей Галиции, испещренных окопами и иссеченных осколками бомб и снарядов, и привезен был этот серебряный крейцер, молчаливый свидетель мирной жизни Австро-Венгерской империи, своеобразный свидетель любви к малой родине — ведь как память и залог возвращения в родную деревню опустил рекрут-мадьяр, или немец, или тот же австриец, а может быть, даже русин-униат из-под Самбора в нагрудный карман своего новенького походного френча, перетянутого ремнями, этот серебряный крейцер, найденный нашим сыном спустя целый век в нескольких тысячах верст далеко на восток и на север от Вены, когда ни от войны, ни от того рекрута, ни от величественных и великих империй — как Российской, так Австро-Венгерской, а вкупе с ней и Османской, — давным-давно ничего не осталось. Эта монетка была зримым знаком и напоминанием о прошлом времени, которое больше уже не вернется, о былом имперском величии, которое вот-вот рассыплется в прах и в ничтожество, но австрийский солдат, уходящий в серых бесчисленных походных колоннах на новую войну с русским солдатом, не ведал о том до поры. Обнял мать, поцеловал девушку на прощанье, опустил в нагрудный карман серебряный крейцер и отправился воевать... С надеждой на победу и скорое возвращение. Так в песнях, должно быть, поется?..

Так, да не так...

Не составило большого труда разыскать гипотетические следы этого крейцера. В Государственном архиве города Ярославля в деле Ф. 230. Оп. 11. Д. 1902. Л. 111 об. в записи метрических книг церкви Богоявления Господня с. Гвоздева за 1916-1918 годы, я нашел известия об умерших военнопленных в лазарете, устроенном в 1916 году в здании мукомольной фабрики купцов Вахрамеевых в деревне Исады Ростовского уезда. Приход церкви села Гвоздева состоял из непосредственно Гвоздева и деревень Семеновского, Левкова, Ломы (Семибратовских, а не наших) и Исады, в которой и находился лазарет. До середины 18 века и само Семибратово было приписано к Гвоздевскому приходу. Храм после революции, как водится, осквернили и ободрали, но все-таки ему суждено было уцелеть — стоит до сих пор на околице села, в небрежении, стены испещрены святыми именами «посетителей» и посланиями вроде «Привет, Зина!».

По воспоминаниям местных жителей, которых здесь осталось всего несколько человек, в годы Отечественной войны часть икон из храма вывезли неизвестно куда, остальные были использованы при строительстве бани для солдат, разместившихся в церкви. Сам храм был закрыт в 1932 году. В 1980-е годы храм использовался как склад для зерна. Сегодня пятиглавый и трехпрестольный храм попросту брошен, раскрыт всем ветрам. Долго ли он простоит? И если его восстанавливать, то для кого и — на что? Из других документов нам стало известно, что под Семибратовым располагался и сам лагерь для военнопленных солдат и офицеров австрийского императора Вильгельма 11-го. Первая и последняя записи о скончавшихся в лазарете военнопленных датируются соответственно 3 июня 1916 г. и 30 июня 1918 г. В отличие от приходских русских крестьян, умерших солдат Германии и Австро-Венгрии погребали, как инославных, как писал священник, «на особо отведенном кладбище», располагавшемся в 220 метрах от церкви и сохранявшемся кое-как до середины XX века. Во второй половине XX столетия кладбище было уничтожено в ходе сельскохозяйственных работ. Общее количество умерших составляло 218 человек, из которых 193 приходилось на 1916 год, когда открылся госпиталь. Солдатами Австро-Венгерской армии являлись 184 человека, из которых у 133 национальность не указана; 12 человек названы мадьярами, 11 – немцами, 6 – чехами, 5 – поляками, 5 – румынами, 5 – русинами, 4 – словаками, 1 – болгарином, 1 – босняком, 1 – хорватом. Умершие военнопленные Германских вооруженных сил составляли 32 человека, из них 28 фигурируют без указания национальности и только четверо названы немцами.

Исчислив все это, я крепко задумался: какой смысл во всем этом, архивном и, по всей видимости, суетном знании? Чем и какими смыслами дополняет дело № 1902 из фонда 230. оп. 11 ту непроглядную и страшную тьму, которая окутала вскоре Россию? Чем дополняют неисчислимые миллионные списки, если они существуют где-то у Бога в архиве, эти 218 умерших в Исадах солдат неприятеля, похороненных на Гвоздевском погосте сто лет назад, когда невдолге и сам храм Богоявления Господня едва устоял и чудом не был пущен в распыл — на щебенку для дорог, на строительство свинарников и коровников — и это еще в лучшем случае. Ведь зачастую храмы просто взрывали и оставляли оскверненные кирпичные горы зарастать сорными травами, подлеском и лесом. «Земля еси, и в землю отыдеши»... Так, в конце 90-х годов в Абалакском Знаменском монастыре под Тобольском я видел валяющуюся главку с крестом под стеной: как своротили ее с храма строители светлого будущего, как бросили в углу монастырского двора на высоком и живописном берегу над Тоболом, так и пребывает эта потемневшая жестяная главка без малого век все там же. Зачем ломали? Зачем своротили? Мешала вашему светлому будущему — без царя Николая, томившегося в Тобольске недавно, без Бога и без Его заповедей о вашей же жизни? Без тысячелетней русской истории, которую так легко вменить ни во что, когда вовсе не знаешь ее? «Мы наш, мы новый мир построим...». Храмы — мешают, главки с крестами — мозолят глаза, словно напоминают о чем-то. О чем же? Нет, не нужно думать о том, бери, комсомолец, молот и лом и лезь сшибать их вместе с проклятым прошлым долой.

Навалилась кромешная тьма и беда на страну, рухнула и рассыпалась в прах великая Российская империя, — какие там мадьяры в Исадах, какие там крейцеры?.. Не дождались красны девицы в униатских селах под Самбором или под Перемышлем своих сечевых стрельцов из войскового похода — ни с победой, ни без, — пропали они в русских снегах под Ростовом, а немного спустя и непроницаемый смертный полог задернула невидимая рука Провидения и злосчастной судьбы над самой русской историей.

Остался лишь искореженный серебряный крейцер... Но почему и зачем я рассказываю об этом? Почему это не дает мне покоя? Зачем я приехал в Гвоздево и брожу в сорняках близ погибающего в небрежении Богоявленского храма? Захожу внутрь и вижу кощунственные надписи на храмовых стенах? Зачем это мне? Что хочу я понять? Некая невидимая нить сопрягла этот серебряный крейцер минувших времен и меня. Я силюсь догадаться о чем-то, не попавшем в простое количественное исчисление австрийских солдат — кто там был немцем, кто мадьяром или русином — это неважно и не имеет значения. Но что же — имеет значение? Догадкой и интуицией можно предположить, каким образом памятная монетка попала за 40 километров в наше урочище, — и я понимаю, что в моих предположениях нет документальной точности, и все скорее всего было не так, но все-таки... Что толку, что в архивном деле исчислены национальности и количества военнопленных в Исадах, — разве это что-то и как-то проясняет? Потому я и могу вольно предположить о краткой и малой судьбе нашего крейцера, хотя выбор здесь невелик: его обменял кто-то на хлеб, или: по душевному расположению безвестный австрийский солдат подарил памятную монетку кому-то из нашенских Ломов.

Здесь, вероятно, следует сделать некое отступление. Давно подмечено, что почти в любых проявлениях человеческой деятельности в основе лежит получение выгоды, т.е. денег. Любая работа оценивается в количестве денежных знаков, даже творческая. Знаменитые художники — Леонардо Да Винчи, Микеланджело и прочие без числа не просто так, по наитию душевному, расписывали храмы, но за значительные суммы, выделяемые из папской казны; великие композиторы — Бах, Гендель и другие не просто так сочиняли свою великую музыку: каждый из них находился на денежном содержании князей и курфюстов, правителей германских городов и земель (Гендель, если быть точным, на содержании британского королевского двора) и здесь речь не шла о каком-то вдохновении или понимании того, что ты будешь олицетворять через три века и как оценят твое творческое наследие далекие потомки, — Бах по рукам и ногам был связан договорными обязательствами, в которые помимо интенсивного сочинения музыки входило также преподавание музыкальной грамоты детям мещан и купцов, руководство хорами, разучивавшими его сложные полифонические оратории и мессы, и прочее без числа. Все это мелкое и вовсе ныне неважное — осталось в истекшем времени, сгинуло почти без следа, сохранились же — пять громадных циклов кантат литургического года, половина гениальных ораторий (другая половина просто погибла, забылась) и неисчислимое множество концертов и разнообразной, невероятной музыки. Все это было сочинено — по контрактным обязательствам, и города не так уж и много платили Иоганну-Себастьяну, приходилось ему время от времени приискивать более выгодных клиентов и сниматься с многочисленным семейством с насиженного места.

Но в случае с нашей монетой этот общий принцип не действует: невозможно предположить, что мог купить пленный солдат на мелкую иностранную монетку, — да подростовный крестьянин и не понял бы мены таковой, сметка у тогдашних русских людей была не в пример нынешней, да и вряд ли истратил бы на хлеб немец или русин памятную монету, напоминание о далеком доме и родине.

Значит, еще что-то кроется в этом сюжете и, скажем шире, в человеческом устремлении, в деятельности, в побуждении. Что же? Расположение к другому человеку, симпатия, понимание его сокровенного, может быть, даже иллюзия и превратное восприятие человека, приятного тебе, — иллюзия, которую можно назвать и просто любовью. Как тут не вспомнить знаменитого изречения апостола Иоанна: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем». Значит, не только денежным содержанием измеряется все в этом мире, но и — любовью? Действительно, разве мученики на римских аренах добровольно принимавшие муки и смерть от хищных зверей, имели в виду какое-то материальное воздаяние? Нет же, они шли на казнь ради любви к Богу, который прежде еще своей смертью — и той же любовью — «Вы куплены дорогою ценою» — искупил грехи человечества. Или тысячи известных именами подвижников, а еще более неизвестных, с их немыслимыми ныне подвигами? Или сонмы военных героев и новомучеников 20-го века? Все здесь в многообразии зиждется на разноликой и разнообразной любви. Странно было бы говорить здесь о предполагаемой корысти и чаемом некоем прибытке. И, думаю, именно любовь делает человека человеком, любовь — отличает его от остального животного мира.

Так и здесь, в ростовских Исадах, перед самым срывом империи в пропасть, приехал ломский мальчонка с отцом, привезли на подводе зерно на Вахромеевскую мукомольню, а после полюбопытствовали, что там за странные чужестранцы за забором в нашем плену пребывают, надо бы поглядеть... Они, что ли, противостояли под Перемышлем нашим ломским мужикам, призванным в 14-м году, — братьям Херсонцевым, братьям Курковым, братьям Подгорновым? А австрийцы уже кое-как по-русски заговорили. А как там у вас живут-поживают? — спросили наши давние односельчане. (Как тут не вспомнить вопросов, которые задавали изумленные русские люди в середине 17-го века архидиакону Павлу Алеппскому и его отцу-патриарху Макарию Антиохийскому, — уж больно внешним видом отличались сирийцы от тогдашнего народа под Голутвином, на берегах Оки: «Есть ли у вас женщины и хлеб?» — немало тешился изумлением светловолосых славян приметливый архидиакон в своем путешествии с сановным отцом, и продолжил: Ибо эти бедняги не имели о нас никакого понятия и приходили в изумление. Мы же, посмеиваясь над ними, отвечали им: нет» — Путешествие Антиохийского патриарха Макария, стр. 220, М., 2005). Так и подружились они, вероятно, — безвестный австрийский солдат и безвестный крестьянский парнишка — потом еще и еще приезжали на Вахромеевскую мукомольню по извечной крестьянской заботе, привозили австрийцам огурцов да знаменитого ростовского лука — жалко ли? — и совсем рядом уже горела земля под ногами, бунтовал Петроград, рушился фронт и Россия стояла перед новой ирреальной реальностью, — так и простились: солдат на память подарил крейцер мальчишке и сгинул в войсковых эшелонах, ушедших на Дальний восток, — а там уже началась другая история, в которой, кажется, не было больше места для любви, или для милосердия: адмирал Колчак, атаманы Дутов, Семенов, французский генерал Морис Жанен, дикие казни, расправы, бои, штабеля замерзших трупов вдоль Транссибирской магистрали, неслыханные людские мучения под жерновами невиданного тектонического сдвига... Сгинул в безвестности и наш ломский парнишка. Как? Где? Спасся ли при коллективизации? Уцелел ли в Отечественной войне? Помнил ли он военнопленного австрияка и их краткую, мимолетную дружбу?

Молчит искореженный серебряный крейцер у меня на ладони.

Свидетель человеческой любви на краю исторической пропасти.