Игорь БАХТИН. ГЛОТОК ВОДЫ. Рассказы

         

Игорь БАХТИН

ГЛОТОК ВОДЫ

Рассказы

 

СУБЛИМАЦИЯ

 

День не заладился у Савушкина с самого утра. Вначале не захотела заводиться машина, пришлось выкручивать свечи, очищать их от нагара, зачищать контакты прерывателя и регулировать зажигание, а после, когда его старая «девятка», наконец, завелась, он был вынужден подняться в свою квартиру, чтобы отмыть руки, где и столкнулся с женой, вернувшейся с ночной смены.

Не ответив на его приветствие, она усталым и бесцветным голосом отчитывала дочь за невымытую посуду, горой пролежавшую в мойке целые сутки. Дочь, уставившись в монитор, что-то пожёвывая и сосредоточенно стуча по клавишам, лениво огрызалась.

Когда Савушкин, вымыв руки, зашёл на кухню выпить кофе, жена, закурив, перекинулась на него. Тема была излюбленной: «в этом доме никогда не было хозяина». Она зудела о подтекающем кране, о выключателе в прихожей, работающем через раз, о не работающей конфорке на электроплите. При этом, как обычно, она приводила ему в пример известных в стране людей: артистов, композиторов, политиков, которые дома делают всё сами, несмотря на свою знаменитость и занятость. Примеры эти она черпала из телевизионных передач.

Савушкин пил кофе и не возражал жене, с тоской думая о том, что за этой «увертюрой» должна была зазвучать «патетическая мемуарная симфония». Так и случилось. Воспоминания жены всегда были избирательны: вспоминала она только всё негативное из их долгой и корявой супружеской жизни. Заканчивались эти мемуары слезами и всегдашним резюме, что он загубил её жизнь и что нужно было слушать мать, которая сразу раскусила его.

Дочь, бросив короткое и злое: «Блин, достали!», ― хлопнув дверью, ушла в институт. Зная, что лучше помалкивать, потому что любое его возражение тут же вызовет у жены лавину новых обвинений в его адрес и новый всплеск негативных эмоций, Савушкин, улучив момент, когда она на миг умолкла и занялась мытьём посуды, тихо вышел в прихожую, оделся и выскользнул из квартиры.

В лифте он ехал с Натальей, соседкой с верхнего этажа. Пять лет назад её муж милиционер погиб. Вдова жила одна и воспитывала десятилетнюю дочь. Савушкин поздоровался с ней, она ответила на его приветствие коротким кивком головы и отвернулась, дальше они ехали молча.

Савушкин смотрел в грязный пол лифта, а соседка в дверь, будто видела там что-то очень интересное. Он успел заметить, что она сильно постарела, одета для середины весны очень тепло, а сапоги у неё стоптанные, со сбитыми носами.

Ещё недавно, встречаясь, они с удовольствием говорили о разных пустяках: Наталья была человеком весёлым и общительным, но год назад их отношения разладились. Произошло это, когда её дочь попала в больницу и потребовались деньги на срочную операцию. Она прибежала к ним, зарёванная, просить денег взаймы, предлагала в залог какие-то колечки, серьги, цепочки, пыталась встать на колени.

Савушкин денег не дал, хотя они у него в тот момент были: он прилично заработал на демонтаже нескольких коммунальных квартир, выкупленных одним денежным мешком. Работа была тяжелой. Снимали старый паркет, двери, сбивали кафель, штукатурку и лепку, спиливали батареи, ломали старинные камины, таскали всё это вниз руками: лифта в доме не было. Заплатил воротила долларами и без обмана.

К долларам Савушкин испытывал трепетно-нежные чувства и старался без нужды их не менять на рубли. Помявшись, он сказал Наталье, что денег у него нет, мол, перебивается случайными заработками, а живут они сейчас на смешную зарплату его жены медсестры. Соседка вышла от него, опустив голову, не попрощавшись. С тех пор они не разговаривали.

Когда лифт остановился, Наталья, чуть ли не бегом выскочила в подъезд и так же быстро выбежала из него. Савушкин, провожая взглядом быстро удаляющуюся фигуру соседки и чувствуя подступающее раздражение, пошёл к своей машине. У машины он выругался: заднее колесо машины было спущено. Поругиваясь, он заменил колесо, обтёр руки и выехал со двора с напрочь испортившимся настроением.

На автобусной остановке голосовал хорошо одетый молодой человек с портфелем в руке. Савушкин никогда не брезговал подзаработать и остановился. Парню нужно было до метро, это было по пути, и платил он сто рублей. Кивком головы Савушкин пригласил его садиться и тут же попросил оплатить проезд.

Молодой человек не отказался, охотно достал бумажник. Сдачу с пятитысячной купюры Савушкин дать не мог: у него в наличии было две с половиной тысячи, ещё несколько десяток и полтинник.

Пассажир спокойно сказал, что разменяет деньги у метро и расплатится. От таких «штучек» Савушкин всегда напрягался. Совсем недавно он дал сдачу с тысячи рублей одному молодому человеку с чистыми невинными глазами, полновесными кровными рублями, а тысяча оказалась фальшивой.

Рядом с метро его пассажир попросил остановиться у торгового павильона со словами: «Я мигом». Закурив, Савушкин ждал минут пять. С нехорошим предчувствием он зашёл в магазин, где сразу понял, что его вежливый пассажир со своей неразменной купюрой уже далеко отсюда. Павильон был в виде буквы Г и обе части его соединялись общим коридором; с другой стороны была ещё одна дверь, которая выходила на улицу, пересекавшую проспект. Из машины Савушкин не мог видеть своего пассажира, смывающегося через вторую дверь.

«Кинул», — озлобленно прошипел он. Подойдя к своей машине, он зачем-то пнул колесо ногой, и лишь затем сел за руль. Вместо первой передачи он с расстройства включил третью. Машина резко дёрнулась и заглохла. Задние машины нервно засигналили. «Да, сейчас, сейчас, уроды», — проговорил Савушкин, трогаясь.

Проезжая рядом с метро он увидел Наталью. Рядом со входом в станцию она в оранжевом жилете торговала лотерейными билетами.

— Тоже мне принцесса! — пробурчал он. ― Морду воротит. Обиделась на всю оставшуюся жизнь. Ну, не занял я ей денег. Наверное, не только я один ей отказал, когда она бегала, деньги собирала, а обижается только на меня. Сама-то, вон, не уборщицей работает, торговлей занята, а это живые деньги.

Думая так, он безжалостно зачеркнул в блокноте, хранящемся в голове, причину, по которой соседка просила у него денег, но в тёмных глухих подвалах памяти вдруг ожила запись, сделанная пять лет назад, когда муж соседки ещё был жив, заставив его заёрзать в кресле и покраснеть.

Тогда он въехал в дорогущую иномарку. Это была не подстава. Ехал он быстро, притормозил опрометчиво, забыв про гололёд, его закрутило и кинуло в сторону. При встрече с акулой у салаки шансов спастись почти никогда не бывает. В машине были ребята из акульего племени. У него забрали права и дали время до утра. Отдать нужно было три тысячи долларов, и над Савушкиным грозно нависло часто употребляемое тогда слово «счётчик». Он собирал деньки по сусекам, а Наталья одна из первых принесла ему двести долларов…

Первая пробка образовалась перед переездом у станции Новая Деревня. Переезд долго не открывался. Машина Савушкина стояла напротив места дуэли Пушкина. Ему хорошо была видна и стела, установленная на этом месте, люди, гуляющие в парке, и множество мамочек с колясками.

Неожиданно ему подумалось, что он уже тысячу раз проезжал мимо этого знаменательного места и ни разу не сходил туда. Он закурил. Потекли воспоминания о том, как раньше он с женой, а потом и с дочерью, облазили все достопримечательности города. Воскресные дни стали временем посещения музеев, ездили в Павловск, Стрельну, Гатчину, Павловск, Кронштадт, белыми ночами ходили смотреть открытие мостов, катались по Неве, зимой ездили на Ладожское озеро, летом загорали на Заливе, ходили на футбол, концерты, в театры и на выставки.

Вспоминая ту жизнь, он с тоской думал о том, как круто изменилась и заспешила она под уклон, о силе неумолимой инерции времени, не дающей притормозить, остановиться, о том, что друзей распылило, жена постарела и отдалилась, дочь ― оторва; всех удовольствий телевизор, а иногда бутылка пива после тяжёлого дня. Даже дни рождения теперь превратились в тяжёлую повинность, когда уже в начале праздника хотелось, чтобы всё это поскорей закончилось.

Просвистела электричка, переезд открыли, зашустрили ловкачи на иномарках, вклиниваясь слева и справа. Не доехав несколько метров до переезда, опять пришлось остановиться: переезд закрылся. Только минут через десять тронулись, после того, как проехал товарный состав. После переезда поехали живее.

За мостом Савушкин свернул на Песочную Набережную и полз в пробке до Тучкова моста. Длиннющая кишка машин была похожа на автомобильную стоянку, которую на тросе тянут по шоссе тягачи.

В автомобильных пробках есть несомненная польза, особенно, когда едешь один. Может быть, это тот самый положительный момент человеческого одиночества, который так иногда бывает нужен человеку. Жизнь в такие минуты будто замедляется. Изменить ситуацию ты не можешь, вынужден вместе со всеми медленно двигаться вперед и тут тебе может представиться реальная и чудесная возможность остаться, наконец, одному, погрузиться в те мысли, которые в вечной суете огромного мегаполиса ты вынужден гнать от себя.

Савушкин опять подумал о своей соседке. Ярко вспомнил день, когда она пришла за деньгами, и какое отчаяние было во всём её виде. Он поморщился. От жены он знал, что с дочкой у соседки всё сладилось, операция была успешной, девочка ходит в школу, да он и сам видел, как она лихо гоняет по микрорайону на роликах.

«Могла бы уже и не дуться, всё же обошлось», — пробормотал он, и тут произошло нечто, что стало медленно приводить его в полную деструкцию. На него из невидимого мешка посыпались камни, камешки и булыжники. Они падали с тупым звуком на голову непрерывным потоком, и от каждого попадания он вздрагивал, бледнел, поёживался и слабел. Увернуться от них возможности никакой не было. Нельзя было крикнуть: «Эй, память, прекрати, — я не хочу этого слышать», камни падали и падали из чёрной пустоты прошедшей жизни, в которой ничего нельзя было уже изменить.

 

Первое воспоминание о том, как дрянно и безобразно он кутил, когда его жена была в роддоме, заставило его нервно заёрзать в кресле, он почувствовал, как краснеют уши. Вслед за этим давним случаем пришёл ещё более давний: вспомнились ему издевательства армейских «стариков», которым он ни разу не дал отпор и сам, став старослужащим, поступал так же, как поступали с ним. Пришло и коробящее воспоминание из далёкого детства, как он школьником, когда его посылали за молоком или хлебом, зажимал сдачу, врал, что потерял деньги. Ему совсем стало плохо, когда вспомнил, что уже два года не проведывал могилы матери и отца. С дрожью подумал он о том, как часто он думает плохо о людях и даже о своей дочери и жене. Пришло воспоминание из застойных советских времён, заставившее его нервно дёрнуться и тяжко вздохнуть. Он тогда работал на фабрике и на собрании проголосовал за увольнение отличного, умного человека, с которым был в хороших дружеских отношениях. Преступление его было в том, что он говорил начальству в лицо правду. Не все были за его увольнение, но он, стыдливо опустив голову, проголосовал с основной бесхребетной массой. Вспомнилось, как однажды пассажир забыл у него в машине телефон и после названивал ему целый день с просьбой вернуть его, так как в нём были очень важные для него номера, а он продал этот телефон в скупку — тогда они стоили немало. Дышалось ему сейчас тяжело, разболелась голова, а перед глазами встала девушка-дурнушка, хромоножка Инна, кладовщица фабрики. Она была влюблена в него, а он водил её за нос, говорил ей ласковые слова, делая вид, что она ему нравится, сам же, глумливо хохоча, рассказывал друзьями о своём гнусном флирте, за что схлопотал от одного из них пощёчину и не ответил ему. Вспомнил он, как вчера прошёл, опустив голову, мимо двух худосочных мерзавцев, которые издевались над молоденькой девахой, толкая её друг другу и не давая ей уйти, вспомнил как…

Тут ему стало так плохо, что он резко затормозил. Слева вынырнул серебристый мерседес, из окна высунулась стриженая голова и обложила его трехэтажной матерной конструкцией. Руки Савушкина тряслись, глаза застлали слёзы, он завернул в переулок и остановился.

Положив голову на руль, он обхватил её руками и горячо зашептал: «Мразь, какая же ты мразь, Савушкин! Что ты скажешь там? Что скажешь, когда встретишься с теми, кого надул, кого обидел, кому не подал руку, от кого отвернулся? Что матери с отцом скажешь? Как же безобразно и бездарно ты прожил свою жизнь, а её осталось всего-ничего!».

Он поднял голову. Его душили подступающие рыдания, дышать было тяжело, болело сердце. Судорожно вздохнув, он вытер мокрые глаза ладонью, сглотнул ком, подступивший к горлу, и, посмотрев в стекло невидящим взглядом, наконец увидел, что стоит у церковной ограды. Ощущая нервный озноб и неприятную давящую тяжесть в груди, он вышел из машины и пошёл к храму на ватных слабых ногах.

На паперти стояли попрошайки, по виду бомжи или опустившиеся алкоголики, но ему сейчас они показались разнесчастными и жалкими созданиями. Он дал им по десятке, они разом забормотали какие-то здравицы, невпопад крестясь опухшими разбитыми руками и кланяясь ему негнущимися спинами.

В полутьме и тишине храма его охватила необъяснимая робость. На цыпочках он прошёл к свечной лавке, купил несколько свечек и, узнав, где нужно их нужно ставить за упокой, побрёл в сумрачный угол. Со скорбным видом он остановился у выпиленной из фанеры фигуры Спасителя, распятого на кресте, перед которой стоял большой латунный поднос со множеством горящих свечей. Он долго смотрел на печальный лик Христа, пытаясь вспомнить какую-нибудь молитву, но не смог. Вздохнув, он перевёл взгляд на мирно потрескивающие свечи, зажёг одну из своих, вставил её в углубление на подносе и закрыл глаза.

Каялся он горячо и искренне, корил себя за совершённые им проступки, бичевал себя без жалости, жёстко и прямолинейно, и это доставляло ему странное необъяснимое удовлетворение. С раскаянием и любовью он обращался к своим покойным родителям, просил у них прощения, обещая непременно привести могилы в порядок, и впредь не забывать об обязанностях живых людей перед усопшими.

Он долго стоял с закрытыми глазами, а когда открыл их, увидел, что его свеча почти догорела. Тяжесть в груди исчезла, необыкновенная лёгкость и умиротворение охватили его, а в храме будто светлее стало.

После он поставил свечки у иконы Богородицы, Николая Угодника, Ксении Петербургской и Святого Георгия, поблагодарил своего покровителя за то, что он не отвернулся до сих опор от грешника.

Вышел он из церкви с ощущением сброшенного тяжкого душевного груза. У его машины стоял гаишник, рядом была припаркована его машина. Гаишник козырнув, представился невнятно и попросил документы. Мельком взглянув в права, он предложил ему пройти в машину. Савушкин недовольно последовал за ним. В машине гаишник достал протокол, приспособил его на планшетке и стал медленно писать, сопя и шевеля толстыми губами. Поёрзав в кресле, Савушкин спросил нетерпеливо:

— Командир, а в чём дело, собственно?

Гаишник, продолжая писать, сказал:

— Будто вы сами не знаете. Солидный человек, а так грубо нарушаете ПДД.

— И что же я такого нарушил? — дёрнулся Савушкин. — Здесь знака запрещающего останавливаться нет.

— Эт, точно, — гаишник ухмыльнулся. — Останавливаться здесь можно. Вот только въезжать сюда нельзя. «Кирпич» не заметили? Он же вот — за нами.

― Как же я его не заметил? — пропотев, удивился Савушкин. — Может, простишь, командир… рублей за пятьсот… клянусь, больше нет. С работы недавно уволили. Сам знаешь, кризис…

— У всех кризис, — ответил гаишник. — Данное нарушение не штрафами карается. Это лишение прав, понимаете?

— Ну, ладно, ладно, ты же видишь, что я не пацан, у меня стажу двадцать лет. Так мне хреново было, командир, не заметил я знака. Зашёл в церковь, понимаешь, плохо мне было.

— Это не по моей части, это к священнику, — гаишник перестал писать. — И что же вы предлагаете с вами делать, Георгий Иванович?

Он достал телефон, набрал на нём цифры и показал Савушкину — на экране высвечивалась цифра 5000.

— И это только из-за кризиса и с учётом вашего солидного водительского стажа. Вообще-то за это нарушение совсем другие цифры светят. Сами понимаете, изъятие прав дело для водителя очень обидное и хлопотное, — добавил он.

Савушкин высыпал все свои деньки на планшет гаишника, потряс пустым бумажником, показывая, что он пуст.

Гаишник, скосив глаза, глянул на деньги, немного подумал и, вернув ему документы, сказал казённым голосом:

— Будьте внимательны, Георгий Иванович. Старайтесь впредь не нарушать правила дорожного движения.

Савушкин, понурил голову и обиженно поджал губы. Чувствуя быстро нарастающую злобу, забыв, как горячо он только что каялся, покраснев от обиды и шепча: «Жирная свинья. Губошлёп. Нажрал харю за наш счет. Чтоб ты в первый столб въехал, паскуда», ― он пошёл к своей машине.

Объезжая храм, он увидел за оградой церкви попрошаек, устроивших пикник на траве сквера. На газете у них стояли две бутылки вина, пачка сока, несколько бутылок пива и какая-то закуска. Это были те самые люди, которым он подал недавно милостыню.

— Вот твари! — прошептал он. — Пристроились в тёплое местечко. У церкви пасутся сифилитики несчастные.

Настроение, с которым он вышел их храма, испарялось. С лицом, перекошенным от злобы и обиды, он выехал на оживлённый проспект и влился в плотный поток машин. Его часто обгоняли и подрезали дорогие автомобили, в которых сидели хорошо одетые люди с уверенными лицами. Савушкина всё теперь раздражало — и эти шикарные автомобили, и люди в них, пешеходы, прущие под колёса, яркие рекламные щиты на облупившихся фасадах зданий, осеннее солнце, ядовито бьющее в глаза, и, особенно, гаишники в нелепой мешковатой серой форме, торчащие на каждом углу.

На очередном перекрёстке рядом с его машиной остановился только что вымытый серебристый джип. Молодой водитель в белоснежной рубашке и клетчатом пиджаке, пожёвывая жвачку, говорил по телефону, лениво и сыто улыбаясь, ехал он без ремня безопасности.

«Сопляк. Рубашечку боится замарать. Таких гаишники точно не трогают. Этот из папенькиных сынков. А папаша, скорей всего, мироед, воротила какой, сволочь из новых. Я тут себя в великие грешники записал, поедом себя поедал, перед святыми себя наизнанку выворачивал, да что мои грехи по сравнению с грехами вот таких ублюдков? Эти с чистой совестью убьют и глазом не моргнут, и каяться не будут», ― злобно прошептал Савушкин дрожащими губами.

Зелёный никак не загорался. Савушкин глянул вправо и приподнялся в кресле, вытаращив глаза: справа от него стоял новенький изумрудного цвета «Опель», за рулем сидел длинноволосый, не старый, с модной короткой бородкой священник в чёрной рясе. Он с благодушным выражением лица выбивал на руле пухлыми белыми пальцами какой-то ритм, видимо, в такт музыке. Словно почувствовав взгляд Савушкина, он повернулся к нему и улыбнулся. Лицо Савушкина сделалось кислым, он быстро отвернулся. Последние остатки раскаяния покидали его.

«На какие такие праведные, спрашивается, попик-толоконный лобик, себе такую тачку отхватил? На какие? Я вот вкалываю, вкалываю, а наскрести деньжат на приличную машину смогу ли? — спросил себя он и сам себе тут же ответил: — У них живые деньги. У кого крестины, кого обвенчать, а кого отпеть, кому машину, яхту или особняк освятить. Кто иконку купит, кто свечку, кто книжку — вот тебе и наварчик не хилый выйдет. С нищего копейку, попику — «Опель». Кругом, кругом, кругом дуриловка. Ишь, пальчиками поигрывает. А пальчики, пальчики-то! Недаром постоянно пишут в газетах об их «несчастной» жизни. Ни одного гвоздя в своей жизни не забил, дармоед, отпускатель грехов. Господа попы, гаишники, торгаши, депутаты и вся остальная сволочь, как бы вы жили без нас, без своих кормильцев, а?».

И тут в его голову закралось крамольное озарение. Произошло то, что происходит с некоторыми веществами при их нагревании, когда они из твёрдого состояния переходят в газообразное, минуя состояние жидкое. Научно это называется сублимацией.

«Но Бог-то, Бог, он за кого стоит? Да за них за всех и стоит! Всю эту сволочь он и любит со всеми святыми. За таких, как я, святые не заступаются, такие, с копеечной свечкой, им не интересны. Не тот клиент, не тот. Чего ж ты, мой заступник Георгий, не уберёг меня от гаишника, не проткнул его своим копьём? Не отогнал его от моей машины? Не внушил ему простить бедного человека? Я молился, каялся, из церкви, можно сказать, другим человеком вышел. А жирная харя гаишная подкатила, деньги отобрала и нет греха. Небось, в храмы ходит, благодарит святых за то, что такую работёнку ему Бог дал, народ бессовестно обувать. В небесной канцелярии не видели этого? Или у них обеденный перерыв был? — сработал процесс сублимации в его голове.

Сзади ему засигналили, заморгали фарами, и он с опозданием тронулся. Джип из левого ряда шустро вильнул и занял место впереди него, «Опель» священника обогнал его и свернул в переулок.

Савушкин перестроился в правый ряд. На лобовое стекло неожиданно упали капли зарождающегося дождя. Быстро стало темнеть, солнце закрыла невесть откуда налетевшая туча, в небе громыхнули, сталкиваясь, невидимые валуны, разорвала тучи ветвистая молния, дождь забарабанил по крыше сильнее и, наконец, полил бешено, как из ведра.

Савушкин свернул в боковую улицу. Старинное здание справа ремонтировали, оно было в лесах и накрыто зелёной сеткой. По тротуару были проложены деревянные мостки, а над ними был устроен навес для безопасности пешеходов. Под этим навесом стоял человек в белом костюме с кожаной папкой в руке. Он не решался идти дальше, видимо, решив переждать дождь под навесом. Перед ним простиралась огромная лужа, пучившаяся от мощных потоков дождя, стекающих с навеса.

Савушкин включил третью передачу, перегазовал, и сделал то, что ему подсказала злая, молнией сверкнувшая в голове идея. Он с разгона въехал в лужу, окатив человека в белом костюме грязной со строительным мусором и масляными пятнами водой, тот от неожиданности выронил папку.

Савушкин с рёвом пронёсся мимо. Взглянув в зеркало, он увидел, что человек стоит, разведя руки в стороны, и ошарашенно разглядывает себя. Савушкин переключил передачу.

 

ГОЛОВА

 Одна голова хорошо, а две лучше.

          Девиз Лионского палача

Осенью этого года мне довелось побывать в молодой Африканской Демократической Республике Ниркуа-Бсото. Дело в том, что в этой развивающейся стране случилась эпидемия серого африканского бзика, страшного заболевания, вызывающего вначале сильнейшее расстройство нервной системы, вслед за которым обычно следовал паралич. В большинстве же случаев болезнь заканчивалась летальным исходом.

Как опытный специалист-эпидемиолог я был направлен туда консультантом. В центральном госпитале столицы республики вместе со мной самоотверженно трудились врачи из многих стран мира. Работы было невпроворот: работали мы по 12-14 часов в сутки. Каждый день приходилось выезжать в отдалённые провинции, где мы проводили повсеместную всеобщую вакцинацию населения. Слава Богу, никто из врачей не заболел от этого весьма коварного заболевания.

Вместе с остальными врачами, самоотверженно трудился и директор центрального госпиталя республики, удивительный человек, русский врач Борис Борисович Николаев, гражданин этой страны, которого местное население звало на местный манер Мборо-Мборо. Борис Борисович свободно говорил на всех здешних диалектах и пользовался здесь всеобщим уважением и любовью. Он был женат на темнокожей красавице по имени Валеха и жил в большом доме недалеко от госпиталя.

Мне очень хотелось сойтись с единственным русским в группе врачей поближе, поговорить с ним по душам, но загруженность работой не позволяла этого. И только когда срок моей командировки подошел к концу, и мы закончили вакцинацию населения, затушив очаги эпидемии, мне удалось поговорить с земляком на банкете по случаю завершения работы. Он пригласил меня к себе в гости, и я с радостью принял его приглашение.

Дом Бориса Борисовича меня восхитил. Это был большой каменный двухэтажный дом, на одной стороне которого тянулась широченная открытая веранда с видом на прекрасный сад; другая сторона дома смотрела во внутренний дворик, вымощенный шлифованным камнем, в центре которого находился эллипсовидный бассейн с прозрачнейшей водой. На крыше дома были установлены несколько внушительных размеров спутниковых тарелок, у ворот дома были припаркованы четыре джипа разных моделей. Всё здесь говорило о благополучии, радости, достатке и надёжности.

Борис Борисович сам приготовил шашлык из мяса антилопы, мы пили крепкое местное пиво, ели всякие экзотические яства, задушевно беседовали. Курить мы выходили на веранду, где стояли удобнейшие кресла-качалки и был сервирован столик с напитками, фруктами и закусками. В один из таких перекуров Борис Борисович спросил меня:

— Если мне не изменяет память, вы прилетели из солнечного Тепловодска?

Нежась в кресле и наслаждаясь сигарой, я кивнул ему головой. Борис Борисович прошёлся по веранде, помолчал и, задумчиво посмотрев на меня, сказал:

— Вряд ли вы меня вспомните. Столько лет прошло, столько молодых лиц пронеслось, профессор, перед вами за эти годы, где уж вам запомнить одного из тысячи ваших школяров. А я вас сразу узнал, когда увидел, дорогой Игорь Иванович, я ведь учился в Тепловодском медицинском училище, а вы у нас преподавали биохимию.

Я удивлённо посмотрел на своего собеседника. Узнать в этом зрелом мужчине с бородой и уже начинающими седеть висками мальчишку, который много лет назад учился у меня, я, в самом деле, не мог. Мне ужасно хотелось узнать, как этот красивый человек сделал такую прекрасную карьеру, как судьба привела его на африканский континент. Известие же о том, что он учился у меня, ещё больше заинтриговало. Внутренне я приготовился выслушать рассказ Бориса Борисовича, предчувствуя, что услышу что-то необыкновенное. И я не ошибся.

Борис Борисович сел в кресло, закурил (он много курил) и устало сказал:

— Это немудрено, что вы меня не узнали. Ничем особым я выделялся — так середнячок, станичный парнишка, да и проучился я совсем недолго, в силу непредвиденных обстоятельств. Родом я из станицы, что недалеко от Тепловодска, с детства мечтал стать врачом, поступил учиться в медучилище, решив начать восхождение к своей мечте с этой ступени. Именно во время учёбы в моей жизни произошли невероятные перемены, случились удивительные и головокружительные события, которые в одночасье крутейшим образом изменили мою судьбу…

Он нервно прикурил от угасающей сигареты новую, жадно затянулся несколько раз, и резко затушив сигарету в пепельнице, продолжил:

— Возможно, вы помните, как двадцать лет назад в Тепловодске был зверски убит африканский бизнесмен Ральф Мгуду? Дело это имело сильный резонанс…

— Ну, как же… — живо откликнулся я. — Весь город был тогда на ушах! В тихом курортном городке убивают представителя дружественной нам страны, убивают зверски, тело гостя находят в пруду, без головы. Шуму было много, разбираться прилетели столичные следователи. А затем стали греметь выстрелы, в городе начались крутые разборки между местными мафиози, говорили, что это как-то было связано со смертью африканца, который владел заводом по изготовлению пластиковой тары для нашей всемирноизвестной минеральной воды. Как позже стало известно, бандиты отжимали у него этот завод. Что-то у них не срослось.

Борис Борисович кивнул головой:

— Да, именно так. У вас хорошая память. Вспомнить нужно ещё то, что скорбящие родственники убитого пообещали кругленькую сумму тому, кто укажет на убийц Ральфа Мгуду и, кроме того, весьма солидное вознаграждение они обещали также и тому, кто сообщит что-либо о пропавшей голове Ральфа Мгуду. М-да, как сейчас помню, что произошло со мной 23-го октября именно того года. В этот день я шёл из училища в отвратительнейшем настроении: в карманах ни гроша, первого ноября нужно было платить за своё скромное жильё — я жил в крохотной пристройке старого частного дома у престарелой бабульки, — стипендию задерживали, из дома денег не ожидалось. Ужасно хотелось есть, и ко всем моим несчастьям прохудились мои единственные туфли. В голову всё чаще приходила мысль бросить училище и уехать домой — там хотя бы голодным не будешь, думалось мне. Я брёл через городской парк. Стояла чудесная тихая погода, мимо проходили весёлые и красивые девушки, хорошо одетые люди улыбались и радовались жизни, а я, всё больше и больше мрачнея, думал о своей ужасной бедности и приходил от этого в полную деструкцию. Так я шёл, погружённый в свои горькие мысли, и не заметил, как сошёл с дорожки и пошёл по ковру из опавших листьев, углубляясь в глубину парка. Очнулся я оттого, что споткнулся и чуть не упал. Споткнулся о пластиковый пакет, в котором лежало нечто круглое, прикрытое тряпками. Я поднял увесистый пакет, перевернул его и вытряхнул содержимое на землю. Сначала я не понял, а после похолодел и отпрянул: на прелой листве у моих ног лежала голова человека! Первым моим желанием было бежать, но любопытство взяло верх над страхом, и я стал рассматривать находку. Мне уже приходилось бывать в морге и присутствовать на вскрытиях, лягушек доводилось резать на занятиях, так что вид крови и мёртвых тел меня не очень пугал, но тут было совсем другое: я понимал, что совершено преступление и я неожиданно попал в круг, связанный с ним. Голова была обрита наголо и принадлежала человеку с тёмным цветом кожи, глаза были открыты, оскаленные зубы создавали эффект зловещей улыбки. У меня по телу побежали мурашки, но я не «сделал ноги». Наклонившись, разглядел на затылке отверстие, по всей видимости, пулевое. Голова была чётко перерублена в районе четвёртого шейного позвонка, скорей всего человеком большой силы и рубящим орудием с широким лезвием немалого веса. Я решил, что это был человек недюжинной силы и свою ужасную работу он сделал с одного раза. Вечерело, вокруг не было ни души, я огляделся. Та часть парка, в которую я забрёл, переходила в густой лес у подножья горы. Я присел у дерева, обдумывая ситуацию, и решил, что самым разумным будет забыть навсегда об увиденном — лишней нервотрёпки мне совсем не хотелось. Но, сам не знаю почему, я нашёл кусок доски, выкопал в мягком чернозёме глубокую лунку, закатил туда голову, присыпал её землёй, притоптал «могилку», а сверху привалил довольно большим камнем. Придя домой, я тихо проскользнул в калитку, потом в свой флигель и, не зажигая света, не раздеваясь, лёг в кровать. Заснуть я не мог. Лежал и переваривал случившееся. Мысли мои путались. Временами мне думалось, что я обязан заявить в милицию, но после отметал эту мысль: мне мешал страх. Я хорошо понимал, что одним моим заявлением дело не закончится, начнут таскать на допросы или даже могут «повесить» это дело на меня. Я вскакивал с кровати, ходил по комнате, снова ложился. Меня охватило какое-то нервное беспокойное состояние, предчувствие каких-то необычных событий. Заснуть мне мешал голод, да и собственно, в это время я никогда не ложился спать. Телевизора у меня не было, но на стене висело допотопное радио, которое работало на местном городском канале. Радио включалось само, ни с того ни с сего, когда ему вздумается, и так же неожиданно могло выключиться. Оно включилось в очередной раз. Вначале была музыка, — трубач-виртуоз исполнял в быстром стаккато «Неаполитанскую песню» Петра Чайковского. Но музыка неожиданно прервалась, и взволнованный голос диктора сообщил о чрезвычайном событии в городе. В городском озере обнаружено обезглавленное тело гражданина республики Ниркуа-Бсото Ральфа Мгуду, главы совместного предприятия по производству пластиковых бутылок для минеральной воды. Экстренно прилетевшие родственники африканского предпринимателя обещают солидное вознаграждение за информацию о преступниках, совершивших это злодеяние, и более высокое за информацию о местонахождении головы своего земляка. Сообщался телефон, по которому можно было позвонить.

Оговорюсь, это был момент, когда включился механизм изменения моей жизни. Но тогда я об этом не знал. Сразу за объявлением трубач продолжил своё соло. Меня подбросило на кровати. Тут же захотелось бежать и звонить: сообщение о награде оказало магическое действие на голодный желудок бедного студента; но побегав нервно по комнате, я остыл, стал думать, что могу нарваться на большие неприятности: мне жить в этом городе, а бандюги, убившие негра, никуда не делись и контролируют ситуацию. Но есть так дико хотелось, а в голове так сладко звучало настойчивое и соблазняющее: солидное вознаграждение… солидное вознаграждение… солидное вознаграждение… что я, а точнее, мой желудок выкрикнул: «Да плевать! Кто не рискует, тот не пьёт шампанское!». Я мгновенно успокоился, нашёл в кармане две копейки, вышел из дома и позвонил из ближайшего автомата. Меня выслушали, спросили, где я сейчас нахожусь, и убедительно попросили подождать минут десять. Тепловодск — городок маленький, совсем скоро к телефонной будке, у которой я стоял, подъехала машина и меня вежливо пригласили сесть в неё. В машине сидели четыре негра с понурыми скорбными лицами, но разговаривал со мной на приличном русском языке только водитель машины — остальные негры молчали. При виде этой чернолицей компании, простите за каламбур, я подумал, что влип окончательно в тёмную историю. Затосковал, понимая, что теперь уже задний ход дать не удастся — придётся идти до конца. Пришлось сбивчиво рассказывать водителю о голове. Он выслушал меня, повернулся к своим товарищам, стал быстро лопотать с ними на своём языке. Минут пять они все долго и крикливо о чём-то говорили, а затем негр водитель сказал мне, что мы прямо сейчас поедем за головой. Я попытался возразить, мол, ночь, трудно будет искать, но водитель был вежлив и непреклонен. Он сказал, что у них есть фонари и ехать нужно прямо сейчас; сказано это было таким непререкаемым тоном, что мне пришлось смириться. Мы тронулись в путь. Искать долго нам не пришлось: я хорошо запомнил место, где схоронил голову. Боже правый! Надо было видеть, что было с неграми, когда они вырыли голову! Они передавали её друг другу, выли и рыдали, обнимались, что-то пели, один из них бился головой об дерево, другой рвал на себе волосы! Мне оставалось только с тоской наблюдать за их манипуляциями. Потом водитель положил голову в холщовый мешок, и мы поехали назад. В дороге никто не проронил ни слова и, лишь когда мы подъехали к телефонной будке, у которой я встречался с неграми, и остановились, водитель повернулся ко мне. Он протянул мне увесистый пакет с деньгами со словами:

— Это ваше вознаграждение, дорогой друг. Пожалуйста, берите, берите, мы вам очень благодарны, но нам, дорогой друг, нужно ещё кое-что вам сказать важное. Это очень важно для нас и поэтому, пожалуйста, выслушайте меня и постараетесь понять.

Я взял пакет, думая об одном: как бы поскорее улизнуть от них.

Негр, помолчав, продолжил:

— У каждого народа есть свои традиции, поверья, обычаи, есть они и у нас и у вас. Есть обычаи, которым люди следуют из века в век. Так вот, самой ужасной смертью у нас считается отсечение головы человека. У нас в законе есть смертная казнь за различные преступления, сейчас это расстрел. Но когда-то, очень, очень давно, у нас казнили преступников, отрубая им голову. Нескоро было замечено, что после этого происходят странные и ужасные вещи: если кому-то отсекали голову, то на род казненного человека начинались сыпаться страшные беды, смерть во всех её проявлениях начинала прибирать несчастных людей, и совсем за короткий срок род этих людей угасал. Старейшины нашего народа мудро отменили такой вид наказания. Сейчас произошло ужасное преступление: наш незабвенный Ральф был убит отсечением головы, причём казнён был безвинный человек, не совершивший никакого преступления. Даже если бы Ральф был простым человеком, рыбаком, охотником или солдатом — это тоже было бы для нас горестным и тяжёлым событием, но это никак не повлияло бы на судьбу нашей страны, но Ральф Мгуду не простой человек — он сын нашего короля Мгуду Четвёртого, а значит, смерть ожидает весь королевский род, а это грозит гибелью нашей молодой республике. Поясню: у нас только что закончилась многолетняя гражданская война, которая шла почти сто лет, мы наконец-то объединились в одно государство, распри между двумя великими племенами Ниркуа и Бсото закончились. Великий миротворец Мгуду Четвёртый подал руку народу Бсото, взяв в жёны себе женщину из их племени. Два народа живут теперь в мире и согласии в единой стране Ниркуа-Бсото. Наши племена роднятся, женятся на женщинах Бсото и отдают в жёны мужчинам Бсото своих дочерей — это очень позитивный процесс. К сожалению, дорогой друг, смерть Ральфа может разрушить этот процесс, и мы можем опять скатиться к гражданской войне, голоду, хаосу… гибели. Если род Мгуду исчезнет, к власти придут бандиты, которые, к сожалению, живы и живут в соседней не дружественной нам стране.

Я впервые прервал речь водителя, вяло проговорив, что это мистика какая-то, мол, на дворе двадцатый век…

Негр грустно посмотрел на меня.

— В наших краях такая мистика кончается потоками крови.

— Неужели ничего нельзя изменить в этой ситуации? — спросил я.

— Изменить можно, но помочь нашей многострадальной стране можете только вы.

— Я?! — моему изумлению не было предела.

— Да, вы один, — ответил негр. — Только вы один можете спасти нас…

— Вы, конечно, вправе отказаться от нашего предложения, — продолжил он после долгой паузы, — но меня лично уполномочил вести переговоры с вами наш король Мгуду Четвёртый. Пожалуйста, выслушайте меня спокойно. Дело, о котором я буду говорить, касается судьбы нашей страны. Если вы примете наше предложение, вам и вашим родственникам будет гарантировано комфортное, безбедное проживание в любой стране мира по вашему усмотрению, гарантирована финансовая независимость; вы сможете учиться в самых престижных учебных заведениях, станете национальным героем Ниркуа-Бсото и, что особенно важно, за вами всегда будут стоять могущественные силы, ― мы не дадим ни одному волоску упасть с вашей головы.

— Так, что же я должен сделать такого, чего вы сами, такие могущественные, не можете сделать? — спросил я нетерпеливо, нервно прикидывая, какая сумма находится в пакете с деньгами.

Негр повернулся к своим спутникам, что-то сказал им, они гортанно загалдели и стали дружелюбно постукивать меня по спине.

— Ну что ж, больше тянуть резину не имеет смысла, — сказал негр. — Выход из данной ситуации только один. Наше поверье гласит: человек, нашедший отрубленную голову, он и только он один, может спасти род обезглавленного! Для этого он должен собственноручно обезглавить убийцу, затем в полнолуние выварить голову в морской воде и захоронить череп на священной горе Нсутокаратумдусоколиой. Лишь тогда спадёт злосчастное наваждение, и род будет спасён…

— Да вы, что, мужики? — воскликнул я ошарашенно. — Вы же на убийство меня толкаете! Нет, на это я пойти не могу!

Негр грустно покачал головой.

— Как это у вас: утро вечера мудренее? У нас есть похожая пословица: мудрый думает с ночи, как сделать дневную работу. Не говорите «нет», трезво оцените наше предложение. И ещё хочу сказать вам для душевного успокоения: все участники преступления и надругательства над телом Ральфа Мгуду, в том числе и негодяй-палач, уже в наших руках. Ваша неповоротливая милиция ещё долго будет их искать. Мы этих подонков непременно казним, даже если вы не согласитесь сотрудничать с нами. Так что если вы отрубите голову негодяю, в какой-то мере ваша совесть может быть спокойна: этот мерзавец, можно сказать, уже мёртв. И, тем не менее, повторяю, судьба нашей многомиллионной страны в ваших руках и отсчёт дней рода нашего короля пошёл. Завтра ровно в двенадцать часов дня мы вас будем ждать на месте нашей сегодняшней встречи. Согласитесь вы, или не согласитесь, завтра мы непременно казним мерзавцев, но мы будем молиться, чтобы вы решились на наше предложение. Вся наша страна будет за это молиться в эту ночь.

Дома я лихорадочно пересчитал деньги. Денег было много. На них, по тем временам, можно было купить самую дорогую нашу машину «Волгу» и ещё, наверное, на гараж бы осталось. Я на такси съездил в железнодорожный ресторан, набрал еды, спиртного, что называется, надрался и отрубился. Проснулся ни свет ни заря. И долго не мог поверить в происшедшее, но деньги лежали на тумбочке, были рассыпаны по полу, и они вернули меня к реальности. Мучаясь жестоким похмельем, я как неприкаянный ходил по комнате. В голове у меня всплывали детали вчерашней встречи с африканцами. Я думал об их предложении, видел деньги, которые они дали мне, как только я выполнил их пожелания, и уже не сомневался в их порядочности. В их мистические представления о судьбе рода, связанные с отрубленными головами я верил не очень. Скорей всего, думал я, бедолаги слепо верят в свои традиции и поверья, но не могут вырваться из плена национальных предрассудков, которые веками культивировались в их народе. Я плюхнулся на кровать и стал думать совсем о другом ― о себе и своей дальнейшей судьбе.

«Ну, закончу я училище, — рассуждал я, — забреют меня в армию. Нахлебаюсь издевательств «дедов», может даже, попаду, в какую-нибудь «горячую точку» ― тогда Союз уже трещал по швам. ― Если останусь жив, вернусь домой, устроюсь работать в районную больницу фельдшером или санитаром на нищенскую зарплату, буду пить с врачами спирт, бинтовать больных, подкладывать под них «утку», таскать носилки. О дальнейшей учёбе можно забыть, потому что в мединститут попасть практически невозможно — там учатся блатные и денежные, но если даже и проскочу в институт со второго или с третьего раза, опять будет житьё на съёмных квартирах, пять полуголодных лет, распределение, больница в Тмутаракани. Можно, конечно, припрятать полученные от негров денежки для продолжения учёбы, но и тут есть подводные рифы: где гарантия, что деньги к тому времени будут иметь ту же цену, что и сейчас? Уже была Павловская денежная реформа, когда, говоря современным языком, советских граждан «обули». Горбачёв втюхивает людям перестройку, новое мышление, социализм с человеческим лицом, в стране уже местами начинаются межнациональные конфликты, империя трещит. Китайцы говорят: хочешь сделать пожелание своему врагу — пожелай ему жить в эпоху перемен. Ну, а потом, если по накатанной рассуждать: женитьба, дети, старение, беспросветность — да здравствует светлый путь к пенсии и к погосту!». В этом месте моих размышлений, заскрипев, включилось радио, и «прораб перестройки», коммунист с «божьей отметиной» на лысине, Горбачёв, путая падежи и склонения, забубнил, что-то о социализме с человеческим лицом. Я снял с ноги туфель и швырнул его в радио. Радио крякнуло и замолчало, а я вернулся к размышлениям о предложении негров и красивой жизни в случае моего согласия. Лёжа на железной коечке, я представлял себя студентом Западного университета… вот я в огромном холле в строгом тёмном костюме, в руке у меня кожаный дипломат, вокруг меня вьётся стайка прелестных девушек, я выхожу на улицу, девушки целуют меня в щёку, прощаются и убегают. Остаётся одна. У неё голубые глаза, роскошные вьющиеся волосы, длинные стройные ноги и обалденный бюст. Мы с ней подходим к серебристому кабриолету, я открываю дверь, она садится в авто, я сажусь за руль, взвизгивают колёса …

«В конце концов, — думал я, — подонок, который убил Ральфа, бандит и жестокий убийца. Негр сказал, что они казнят бандитов вне зависимости от моего согласия на их предложение. Но ведь моё согласие на него ― это шанс начать новую жизнь, и он может быть потерян навсегда по моей беспросветной глупости. Никаких щекочущих нервы приключений со счастливым концом на моём жизненном пути не будет!

Я глянул на часы — до полудня оставалось двадцать минут. Вскочив с кровати и тяпнув полный стакан водки, я спрятал деньги под матрас и пошёл к месту встречи с неграми. Ровно в двенадцать часов к телефонной будке подъехала машина, и из окна высунулось радостное лицо водителя. Он вышел из машины и, обняв меня, сказал:

— Отныне вы друг нашей страны, а ваш приход я воспринимаю, как согласие помочь нам.

Он поклонился, почтительно открыл мне дверь машины и мы поехали. В машине были те же люди, что и вчера, но настроение у них в этот раз было отличным. Ехали мы довольно долго, сначала по асфальту, потом просёлочными дорогами. Остановились в лесу, прошли немного вглубь к лужайке, посреди которой торчал большой свежий пень. Один их негров издал какой-то птичий свист и из-за кустарника вышли ещё несколько негров, двое вели под руки крепкого, коротко стриженого белого мужчину в спортивном костюме «Адидас», со связанными за спиной руками. Негры были одеты по-европейски, а один, седой старик, был в зелёной атласной тоге, расшитой бисером и золотой ниткой. Он подошёл ко мне, взял за левую руку и, глядя прямо мне в глаза, стал что-то монотонно бубнить. Со мной что-то стало происходить: дыхание и пульс участились, мне стало жарко, какой-то удивительный прилив сил стал меня наполнять, охватывало приятное возбуждение. Старик повернулся к своим соплеменникам и один из них вынес из-за кустов обоюдоострый меч, передав его с поклоном мне. Я, как зачарованный взял его. Старик развернул меня за плечи, легонько толкнул в спину, и я, подойдя к пню, сделал над ним несколько взмахов мечом, вызвав дикий восторг всей компании — они стали пританцовывать, хлопать в ладоши и петь.

После этого негры подвели к пню белого мужчину, он открывал и закрывал рот, будто хотел что-то сказать, но никаких звуков из его рта не вылетало. На его белом лице был животный страх, он дрожал и упирался, и неграм приходилось силой тащить его. Но когда старик в тоге легонько шлёпнул его по шее, мужчина упал на колени и покорно положил голову на пень. Я посмотрел на старика, он ободряюще мне улыбнулся, и, ощущая необъяснимый подъём, я поднял меч…

 

Борис Борисович будто поперхнулся, лицо его было бледно. Дрожащей рукой он плеснул в стакан водки, залпом выпил, посмотрел в моё напряжённое лицо и выдавил хрипло:

— И одним ударом отсёк голову этого человека….

Он встал, опёрся руками о перила веранды и, глядя на великолепный закат, который догорал над океаном, продолжил устало:

— Негры устроили хоровод вокруг отрубленной головы, а я периодически бегал в кусты рвать, то ли с похмелья, то ли от нервного потрясения…

Борис Борисович сел за стол и предложил выпить. Мы выпили, закурили, сидели молча. Поражённый рассказом, я ожидал продолжения, хорошо понимая, что воспоминания эти нелегко даются моему собеседнику.

После долгой паузы Борис Борисович продолжил свой рассказ:

— На следующий день я, съездив в свою станицу, сказал родителям, что завербовался на два года работать в Африку, мол, уже даже получил аванс. Отдал деньги отцу, со слезами на глазах попрощался со всеми и уехал. В Москве я несколько дней жил в посольстве Ниркуа-Бсото, потом по туристической путёвке полетел в Португалию, откуда пароходом отплыл с новеньким паспортом и именем в Ниркуа-Бсото. Когда я появился на трапе парохода в порту столицы Ниркуа-Бсото, тысячи людей встретили меня овациями и восторженными криками. Вся дорога к дворцу Мгуду Четвёртого, к которому меня везли на приём, была усыпана цветами, по обе стороны дороги стояли счастливые люди, они махали мне руками, флажками, кидали в машину букеты цветов, пытались прикоснуться ко мне. Потом была учёба, практика в лучших клиниках Европы, я мог бы остаться в любой стране и жить там безбедно, но я вернулся в Ниркуа-Бсото, страну, которая дала мне всё, к людям, ставшими мне дорогими и близкими. Я женился на одной из вдов Ральфа Мгуду (у него было семь жён), у нас с Валехой растут прелестные пять мальчиков. Мой старший брат, офицер, прошедший Афганистан, служит советником министра обороны Ниркуа-Бсото. Он тоже женился на местной женщине, и у него пятеро детей. Мои родители долго не хотели приезжать сюда, но после конфликта в Чечне, а они жили на границе с ней, они решились. Теперь живут на уютном ранчо недалеко от меня. У них большая крокодиловая ферма и мастерская по пошиву обуви, сумочек и всяких гламурных штучек из крокодиловой кожи. Здесь у меня в доме есть домовая церковь, на большие праздники к нам прилетает отец Никодим из Твери, проводит службы, много местных язычников крестились. Так что корни свои мы не забываем, часто летаем с детьми на Родину. Мы здесь пользуемся всемерным уважением и любовью, благодаря смешанным бракам у нас здесь невозможное количество родственников…

Резко зазвонил телефон, Борис Борисович взял трубку, лицо его просветлело. Он говорил минут пять по-французски. Выключив телефон, он сказал, что звонил профессор Жак-Луи Впросак, интересовался, как идёт борьба с африканским серым бзиком. И неожиданно спросил с болью в голосе:

— Вот такая история, дорогой мой коллега и земляк. Знаете, сколько времени прошло с того времени, когда я опустил меч на голову убийцы Ральфа Мгуду, и всё это время я ношу в сердце своём скрытую от глаз людей боль. Успокаиваю себя, вернее, пытаюсь успокоить тем, что совершив убийство одного человека, я спас целую страну от погибели, и в то же время думаю о том, что я всё-таки убийца. Я на самом деле убил человека, пусть даже он и был преступником и убийцей. И это зачёркивает в моей голове все мои оправдательные мысли. Жизнь, конечно, продолжается, но мысли эти не дают мне покоя. Есть ли мне прощение за этот грех?

Я не знал, что ответить. Рассказ поразил меня, я ещё не переварил его, и ответил не сразу.

— Знаете, Борис Борисович, — сказал я. — Трудно ответить на этот вопрос сразу… с одной стороны — «не убий», с другой — дело ведь было предрешено, вы говорили, что негры в любом случае казнили бы бандитов, дело было только в ритуале, который бы спас их страну. Я склоняюсь к мысли, что это рок, судьба. Ведь не кто-нибудь нашёл эту злосчастную голову, а почему-то именно вы, и вам вложили в руки меч возмездия, а не кому-то другому? По крайней мере, могу вам сказать, что и я поступил бы на вашем месте, скорей всего, так же. Дрянная голова негодяя, который много ещё чего мог нагадить: лишить жизни совершенно безвинных людей, отнять их добро, испоганить жизнь добродетельным гражданам — стоит ли такая голова жизни и благоденствия целого народа? Возмездие в большинстве случаев находит своих кандидатов, не буду приводить примеры из истории, но всё же, сколько миллионов людей остались бы живы, если бы Гитлер погиб в первой мировой войне, в которой он участвовал. Мне кажется, что куда полезней лишить жизни одного мерзавца, чем скорбеть над судьбой тысяч праведников.

Борис Борисович смотрел на меня с благодарностью, налил в стаканы водки, мы выпили. В зарослях бамбука шуршали какие-то зверьки. На деревьях напротив веранды кричала какая-то ночная птица, и шумно ссорились обезьяны. Полная луна лила мягкий свет на засыпающую мирную Ниркуа-Бсото, сияющие звёзды висели так низко, что казалось, можно было до них дотянуться…

Борис Борисович позвонил в колокольчик, что-то сказал мгновенно появившемуся слуге, тот исчез, но быстро вернулся с баяном в руках. Борис Борисович растянул меха баяна. Мощная величественная и широкая мелодия «Славное море, священный Байкал» далеко разнеслась вокруг в ночной тишине, в соседних домах стал загораться свет. Борис Иванович, не переставая играть, наклонился ко мне и сказал мне на ухо:

— У них гимна своего никогда не было, теперь это их национальный гимн, очень им понравилась эта русская песня.

На веранду стали выходить слуги, многочисленные родственники Бориса Ивановича, заспанные дети. У всех в глазах были слёзы, они стояли вытянувшись, приложив правую руку к сердцу, и воодушевлённо пели гимн на своём языке. Не знаю, что со мной произошло. Со слезами на глазах я встал, вытянулся и, положив руку на сердце, запел вместе со всеми родную до боли песню.

 

 

АНТОН И АНТОНИНА, ИСААК И РЕБЕККА

 

В фойе стоял бессвязный гул голосов, густой запах человеческих тел, смесь разных парфюмов и алкоголя. На лицах людей, выходящих из зала шумливой и плотной толпой, было какое-то одинаковое глуповато-растерянное выражение. Толпа оккупировала гардеробную ― шла битва за шубы, пальто и куртки.

Полный нестарый мужчина, по всему, ещё находился под чарами только что завершившегося концерта, он периодически похохатывал, не худенькая его половина укоризненно шикала на него. Он замолкал, с лукавым выражением лица прикладывал к губам палец, но через некоторое время опять прыскал в кулак. Люди поглядывали на него с улыбками, понимающе переглядывались.

Толпа вывалилась на проспект, рассыпаясь на ручейки. Люди заспешили к метро и автобусным остановкам, часть устремилась к своим машинам, оставленным в ближайших переулках. Было холодно, сыпал колючий снег.

 

Антон нажал на кнопку пульта, машина послушно пискнула. Антонина села в машину, за ней тяжело опустился в кресло её муж, сразу же включив радио на станцию «Юмор FM». Не глядя на жену, он сказал:

— Не хило расслабились, а Тонь? Я в «Панораме ТВ» читал, что смех самое лучшее лекарство от стрессов, укрепляет нервы и продлевает жизнь. Как тебе концерт?

Антонина икнула.

— Нормально.

— Нормально? Прикольно. Куда прёшь, паскуда! — закричал Антон, резко вильнув вправо, когда его чуть не сбил «Лексус», ехавший в противоположном направлении и нагло совершающий тройной обгон. — Купят, блин, права, уроды. Нет, Тоня, артисты отработали как надо. Классный концерт.

Антонина зевнула.

— Галкин сморчок какой-то. Я думала, что он как-то поинтересней выглядит. Да и старьё тюхал народу — одни и те же пародии. Опять Софку Ротару парафинил. Сколько можно?

— У неё с Пугачихой старые тёрки, вот Максим и опускает её. Примадонне настроение поднимает, — хохотнул Антон.

— Чё с губой-то у него нижней? Накачал что ли?

— А чё ему? Что губу накачать, что деревню переименовать, при его-то бабках!

— Ты о чём?

— На НТВ показывали: он замок строит, у деревни с вонючим названием Грязи. Говорят, переименовал её в Галкино.

— Галкино-Пугачёво назвать нужно было, — сострила Антонина, с болезненным выражением лица потирая правый бок.

— Боря Моисеев, вот ведь бесяра! После инсульта, а дёргался, как репер. И голос так ничего, да?

— Голос… плохому танцору знаешь, что мешает? Хотя ему-то это, наверное, уже давно не мешает. У него другие интересы.

— Да ладно тебе? Пусть себе. У артистов это у всех, особенно у танцоров.

— Ты, что ж, такое одобряешь?

— Ну, как сказать… не осуждаю. Это его дело.

― Ой, Антошка, доодобряешься, — ухмыльнулась Антонина.

— Ладно тебе. Это не по мне! Тонь, пиво дома есть?

— Я утром упаковку в холодильник поставила.

— Жрать что-то захотелось. Обратила внимание, сколько у них в буфете кофе стоит? А коньяк! Полтинничек дерьмового коньяка больше трёхсот рублей! Я такой в супермаркете нашем бутылку за триста беру. Оборзели, твари.

Антон плавно припарковался у бордюра и бросил жене:

— Тонь, извини. Не донесу, пузырь лопается.

Приплясывая, он стал близко к машине, суетливо расстегнул брюки. Глядя в небо, он гнусаво напевал: «Посмотри на это небо и на эти звёзды — ты видишь это всё в последний раз…».

В лифте он навалился на жену. Обнял крепко за ягодицы, притянул к себе и с пошловатой улыбкой промычал:

― Ты как, Антуанета?

Антонина оттолкнула его, скривилась:

— Нормально, нормально, сегодня закончилась.

— Живём, — бодро потёр руки Антон, без радости в глазах.

— Тише, тише, — одёрнула его у дверей квартиры Антонина, — не шуми — Светку разбудим.

Пока муж в прихожей раздевался, Антонина, скинув сапоги, прошла в комнату дочери. На тумбочке стояла тарелка с недоеденными бутербродами, пачка чипсов, пузатая бутылка пепси, горела настольная лампа. Миловидная девчушка спала, на груди у неё лежал открытый ноутбук. На полу, у кровати, валялись кофта, бюстгальтер и джинсы...

Антонина взяла ноутбук, ткнула кнопку: на экране высветились загорелые полуголые красавцы в разных позах. Она выключила ноутбук, подняла с пола вещи дочери, сложила их на стул, забрала тарелку с бутербродами и вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Когда она, переодевшись, вошла в кухню уже в халате и тёплых тапочках, Антон сидел за столом, пил пиво, уставившись в экран огромного настенного телевизора, на котором шла передача «Смешные и голые».

Антонина поставила на стол тарелку с копчёной курицей, зелень, кетчуп, оливки, ветчину, открытую банку шпротов.

Оторвав от курицы ногу, Антон вгрызся крепкими зубами в сочную мякоть. Прожёвывая, он говорил:

— Задолбают эти праздники. Через три дня Рождество, потом старый Новый Год, после это, как его, Крещение. Дикая нагрузка на печень! Тонь, а чё, в Саратове нет врачей, обязательно в Питер нужно на обследование ехать твоей сестре?

— Врачи, конечно, есть, но в Питере медицина покруче. Да она ненадолго. Максимум на неделю.

— На неделю, — недовольно буркнул Антон. — Пусть она подумает, во что ей дорога выльется, и как её здесь обдерут доктора наши светлые, на такие бабки и в Саратове можно хороших врачей найти. Ладно, может, выпьем чего? У нас там виски оставался.

— Я, наверное, тоже глотну, что-то тяжеловато как-то, — сказала Антонина. Она достала из холодильника початую бутылку виски, поставила на стол два тяжёлых квадратных стакана, плеснула немного себе, мужу налила почти половину стакана.

— Ну, давай, — сказал Антон, стукнув своим стаканом о стакан Антонины, — за всё хорошее.
  Выпив, он закусил куском ветчины, откинулся на спинку кухонного уголка, лицо его побледнело, веки подёргивались.

— Чё-то мне тяжко, — сказал он, морщась, — такое чувство, будто я вагон с цементом разгрузил. Вроде ничего не делали, в концерте балдели…

— И мне что-то нехорошо, — ответила Антонина, опуская стакан. Она не стала пить.

— Это не бутерброды ли буфетные? Что-то мне запашок их не понравился, — задумчиво произнёс Антон.

Антонина, понуро опустив голову, сосредоточенно смахивала со стола невидимые крошки.

 

* * *

Весна в этом году пришла рано. Стояли тёплые дни. Склоны окрестных гор были покрыты яркой зеленью и цветами. Ночи были тихими и звёздными. Днём с Галилейского озера тянуло прохладой.

Исаак и Ребекка лежали во дворе своего убогого глиняного дома на соломенной подстилке, укрывшись грубым одеялом из верблюжьей шерсти. Они устроились рядом с овчарней, из которой исходил тёплый дух; иногда какая-нибудь овца блеяла во сне и лохматый пес, пристроившийся на земле рядом с хозяевами, поднимал голову и незлобиво рыкал.

Исаак лежал на спине с открытыми глазами, подложив руки под голову. Он мечтательно смотрел в звёздное небо. Ребекка лежала на боку, прижавшись к мужу.

— Тебе не спится, Исаак? — спросила она шёпотом.

— Ему чуть больше тридцати, — сказал Исаак.

— Ты о нём? Он красивый и глаза такие чистые, детские.

— Мне скоро тридцать семь будет, — Исаак повернулся к жене. — И мне никогда не приходило в голову такое, о чём он говорил сегодня. Ты когда-нибудь видела столько народу, что внимает, затаив дыхание, одному молодому человеку в простой одежде?

— На Пасху народу всегда съезжается много, — сказала Ребекка.

— Это другое, жено. Люди идут за ним, как движется тень за солнцем, всем хочется прикоснуться хотя бы к его одежде, к ногам, у него слава исцелителя, он изгоняет бесов. Даже саддукеи, книжники и фарисеи приходят слушать его. При этом лица у них становятся злобными, ведь они уверены, что только они знают истину. Простые же люди не сводят с Него глаз, внимая каждому его слову.

— Говорят, имя ему Иисус, сын Давидов, что он пришёл из Назарета. Знаешь, как у нас говорят шутники: «Что хорошего может выйти из Назарета? — улыбнулась Ребекка.

— Шутники, — хмыкнул Исаак, — теперь все шутники толпятся у его ног и внимают его речам с благоговением. Хотя поговорка наша никуда не исчезла. Она древняя. Сказано: «Кто громче всех кричит: «Осанна!», тот завтра крикнет: «Распни». Я этого боюсь, ведь ходит слух, что он Мессия, как предсказывали пророки. Я, Ребекка, строго соблюдаю закон Моисея, но, когда сегодня я слушал его, сжатый со всех сторон многотысячной толпой, я вот о чём подумал… ты, знаешь, что когда Господь давал Моисею закон на горе Синай, никто не мог подойти к горе кроме него: сверкали молнии, гремел гром, раздавались страшные трубные звуки. Ты видела, как было сегодня? Никто не ушёл от него неутешенным! Какая благодать разливалась вокруг! Понимаешь ли ты, жено, что он давал нам новый закон — Закон Любви?! Он обещал всем вечное блаженство в будущей жизни. Ты знаешь, книжники наши только и знают запугивать, стращают нас страшными карами. Никто из них никогда не сказал так, как сказал сегодня он: «Да будет слово ваше: «да — да», «нет — нет»; а что сверх этого, то от лукавого». Не фарисеи ли разводят умные речи, где да — это нет, а нет — это да?!

— Исаак, ты не должен так говорить об учёных людях.

Он досадливо махнул рукой и замолчал.

Ребекка крепче прижалась к мужу:

— Исаак, у нас полный дом гостей. Твои братья с детьми и жёнами приехали на Пасху и ещё моя сестра с мужем, да и четверо наших детей, а муки осталось одна мера…

— Будет день и будет пища. Он сказал: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец Ваш Небесный питает их. Вы, не гораздо ли лучше их?». Собьёшь масла из козьего молока, Ребекка, я займу муки у Иеремии. Не пропадём, гостей нужно уважать. Давай спать, жено.

Когда на небе осталась одна звезда, и край горизонта стал золотиться, Исаак тихо встал и бережно укрыл жену одеялом. Он отошел подальше от дома, перед ним был овраг, поросший кустарником, в нём уже просыпались птицы, радостно приветствуя наступающий день. Он улыбнулся и тихо проговорил: «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный подавай нам на каждый день; и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Аминь».

 

 

ГЛОТОК ВОДЫ

   Южный город был во власти удушающего августовского зноя. В городе хозяйничал запах плавящегося асфальта и выхлопных газов, замерла дневная суета на улицах и даже фонтаны, в которых сейчас целыми днями плескались дети, потеряли свою звонкую силу под мощью испепеляющих лучей солнца ― разомлели, били вяло и устало. Молодёжь пооголилась, пожилые люди без нужды в это пекло не выходили. Город жил томительным ожиданием дождя.

В обеденный перерыв Николай ходил перекусить в ближайшее к офису кафе. Сегодняшний вояж в кафе под палящим солнцем лишил его аппетита. Не доев пельмени, он купил бутылку холодной минералки и решил полчасика посидеть на лавочке в парке у пруда под кудрявыми ивами.

Чтобы срезать путь в парк, он пошёл через двор рядом с кафе. В глубине двора притулился ангар, в котором принимали металлический лом и алюминиевые банки, здесь обычно всегда толкались пожилые, бедно одетые люди и бомжи, но сегодня и здесь было пустынно. Один только бомж сидел с болезненным выражением лица на высоком кирпичном фундаменте забора, массируя рукой грудь под сердцем.

Был он, как и положено бомжу, бородат, с колтуном свалявшихся нечёсаных волос, одет не по «сезону»: он был в толстых чёрных джинсах и облезлой кожаной куртке. «Всё своё ношу с собой», — мелькнуло в голове Николая, бросившего быстрый взгляд на бомжа, а тот неожиданно протянул к нему руку, проговорив слабым голосом:

― Друг, дай воды попить, пожалуйста.  

Николай оторопело приостановился, отмечая непроизвольно страшный след застарелого ожога на тёмном лице человека, который занимал левую половину лба, ухо и часть щеки, после глянул на бутылку, которую он почти уже допил, но не напился и, поморщившись, достал из кармана мелочь, протянул её бомжу со словами:

― Сходи, купи. Здесь хватит на бутылку.

— Ноги не идут. Не могу, сердце прихватило, — ещё тише сказал бомж.

Недовольно помявшись, Николай положил деньги на горячий кирпич рядом с бомжом и, не глядя ему в лицо, скомканно бросил:

― Ларёк через дорогу, дойдёшь.

Быстрым шагом он пошёл прочь. Шагов через двадцать неясный позыв заставил его обернуться: бомж по-прежнему сидел на фундаменте, но теперь уронив голову на грудь. «Пить нужно меньше», ― пробормотал Николай, но внутри него положительного отклика на эту шаткую и неубедительную реплику не нашлось. Там росло странное и тревожное беспокойство, противное и зудящее чувство чего-то тяжёлого, неправильного, стыдного и непоправимого.

Радости от прохлады и тишины парка он не получил: сидел напряжённо, нервничал, часто курил, поглядывал на часы и через минут пятнадцать встал и быстро пошёл назад, ускоряя шаг с усиливающимся чувством тревоги. Он не анализировал своё состояние, но ноги сами вели его к тому месту, где он встретил бомжа. Его на том месте не было, не было и денег, оставленных им.

«Дошёл-таки до ларька», ― решил Николай и разом странное напряжение, охватившее его после встречи с бомжом, лопнуло радостью, лёгкостью и улыбкой.

Вечером у него были гости — невестка с сыном и внуком, жена накрыла стол, испекла торт, после весело играли в лото, расстались после полуночи.

На ночь Николай непременно прочитывал несколько страниц Писания, открывая его наугад. Не изменил он этой привычке и в этот раз, хотя время уже было позднее. Открыл он Евангелие на притче о Лазаре и богаче и, прочитав её, задумался. Какая-то неясная и тревожная мысль на задворках мозга, не проявляясь, создавала непонятное беспокойство. Он перечитал притчу ещё раз, а после ещё и кусок притчи: «И в аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем. Но Авраам сказал: чадо! вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь — злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь».

Эти слова опять произвели в голове его некий поиск, какой-то аналогии, ощущение чего-то знакомого, виденного, но сон его сморил.

Под утро ему приснился сон. Сон был несуразный, фантастический из тех, что по пробуждении оставляют в человеке тягостный осадок, думы и головную боль. Они с сегодняшним бомжом, как старые добрые друзья, мылись в бане. Бомж был весел, распаренное его лицо было румяным, светилось счастьем и довольством, он пел песни и смеялся. А он был угрюм, мучился от жары и часто просил бомжа плеснуть на него холодной водой. Тот с радостью соглашался и, смеясь, окатывал его водой их таза, но вода не долетала до него. Она, будто перед ней была стеклянная преграда, билась об неё и плачущими ручьями стекала вниз. А температура повышалась и повышалась, он просил и просил бомжа окатить его водой, тот со смехом наполнял таз водой, но каждый раз вода опять встречала невидимую прозрачную стену. Наконец, чувствуя, что он начинает задыхаться, он закричал... и проснулся, ошалело сев на кровати.

Рядом стояла жена, тревожно спрашивающая:

― Ты что, Коля, кричишь? С тебя пот течёт!

Николай, непонимающе глянув на жену, обессиленно упал на подушку.

В отвратительном настроении, не позавтракав, с головной болью он отправился на работу. Сон преследовал его, он периодически мысленно возвращался к нему, ему не работалось, сотрудники его раздражали, всё было не мило. Дождавшись перерыва, он пошёл в кафе, заранее решив, что ему нужно уединение, и он после непременно пойдёт в парк и посидит в тени под деревьями.

Кафе пустовало. Он уселся у открытого окна, рядом со стойкой. Вяло прожёвывая лангет, он слушал разговор буфетчицы и официантки. Они обсуждали какую-то историю знакомой женщины, в третий раз вышедшей замуж, а после буфетчица спросила у официантки: «Ты слышала, Майкл умер?» — «Бомж наш?!» — удивилась официантка. — «Ну, да, вчера. Инфаркт шибанул. Во дворе нашем, у металлоприёма. Скорая мимо проезжала, подобрали. Жарень-то какая в этом году! Старики перемирают, как мухи».

В этом месте разговора буфетчицы и официантки Николай, не доев лангета, отставил тарелку в сторону и стал напряжённо прислушиваться.

«Молодой ещё. Ему и сорока не было, он мне говорил. Безотказный такой, помои вынести, машину разгрузить, двор прибрать. Я его подкармливала», ― продолжила буфетчица. «Жалко, бедолагу. А чего он Майкл-то, иностранец что ли?» – проговорила официантка с сожалением в голосе.  «Михаил он. Майкл да Майкл, ну и ладно — привыкли, — пожала плечами буфетчица. — Дом у него сгорел. Дети, жена, мать ». — «Упокой, Господи, его душу, — сказала официантка», и, заметив, что Николай привстал из-за стола, быстро спросила его: «Что-нибудь ещё?».

Расплачиваясь с официанткой, Николай спросил у неё:

― Майкл этот, он с обожжённым лицом?

— А вы его знали? — спросила заинтересованно официантка.

― Видел вчера, — опустил голову Николай.

Когда он вышел из кафе, небо было потемневшим, наэлектризованным; где-то далеко за окоёмом слышался приглушённый и нарастающий рокот сталкивающихся небесных валунов, обещавших живительную прохладу.

Он свернул во двор. Взметая пыль, подул ветер, небо лопнуло молнией, посыпал дождь, быстро ставший ливнем. Николай шёл, не зная, куда он идёт, не обращая внимания на ливень. У ангара, воздев руки к небу, стоял смеющийся молодой бомж, он прокричал приостановившемуся Николаю:

― Жизнь продолжается, брат!

— Продолжается, брат, — согласно кивнул ему головой Николай, печально улыбаясь. В голове у него бежали строки из Евангелия: «И в аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем. Но Авраам сказал: чадо! вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь — злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь».