Владимир КРУПИН. ПРОФЕССИЯ: ПИСАТЕЛЬ. Русская мозаика

 

 

Владимир КРУПИН

ПРОФЕССИЯ: ПИСАТЕЛЬ  

Русская мозаика

 

 ДОРОГА ДОМОЙ. Лечу в самолёте. Впереди, через два ряда, молодая семья: крохотные деточки, сынишка лет двух и совсем малышка дочка. Отец у иллюминатора, мать с дочкой у прохода, сыночек в середине. Взлетели, отец быстро засыпает. Погасло табло. Матери надо выйти с дочкой. Расталкивает мужа, показывает на сына. Муж берёт его на руки, но когда жена уходит, снова закрывает глаза. Малыш становится ножками на свободное кресло и неотрывно смотрит вслед маме с сестричкой. Не возвращаются они долго, видимо, там очередь. Он стоит и ждёт. Занимает себя игрой. Ставит ладошки с двух сторон спинки кресла, потом, перебирая пальчиками, ладошки бегут навстречу друг другу. Встретившись, сплетаются в один кулачок. Опять разбегаются и опять сближаются. Иногда малыш взглядывает на спящего отца, но его не будит. Время идёт, мальчишечка очень переживает. Ещё бы не переживать – нарушено его мироустройство, семья разъединена, мамы и сестрички нет рядом с ним и папой…

 Но вот по личику малыша становится понятно, что мама и сестричка возвращаются. Он озаряется радостью, даже начинает подпрыгивать, и колотит кулачком папу по плечу. То ли чтобы он разделили радость, то ли понимает: папе от мамы влетит за то, что заснул на посту. Папа просыпается, хватает сына, сажает на колени. Весёлая мама перетаскивает сыночка к себе: соскучилась, а папе вручает дочку. Сестричка тянется к братику. Всё прекрасно становится в этом мире: семья вместе – душа на месте.

 Как не повеселеть от такой встречи.

 

«НЕДОБИТКУ» НЕ УГОДИШЬ. Много раз сталкивался я с непониманием. И вот опять. На РНЛ поставлена статья «Опричники Ватикана» – о иезуитах. Сразу окрик: как можно! Опричники – слуги Грозного царя! Защитники России! А тут Ватикан! Вот он, наш писатель. А ещё православным называется!

 Да, и называюсь, и являюсь православным. Но если непонятно, что здесь опричники подчеркивают усиление угрозы от ватиканских происков, что я могу сделать? Ну, как не понять? Я взял качества опричной верности престолу, но употребил для привлечения внимания к слугам Ватикана. В России они верны царскому престолу, а в Риме папскому. Папскому, не царскому. Непонятно?

 Какая-то озлобленность в интернете, грубость. Крики хуже, чем на уличном митинге. Меня, как автора, одёргивают по-хамски, обзывают всячески. Да я-то ладно, не оклеветанные не спасутся, так что хай клевещут, спасибо большое за спасение. Печаль в том, что уровень общения на новом уровне общения не в газете, не в журнале, а в электронном пространстве доходит до оскорблений, скатывается до скандалов, от них близко до потасовки. Кому такое нужно? Правильно, врагу нашего спасения.

 А ещё пристал ко мне, вяжется, какой-то «сталинский недобиток». Хоть бы имя сказал, я б за него молился. Приятно, что он отслеживает мои писания, спасибо, но он же только для того, чтоб укусить. Не буду я разбирать его придирки, а то вроде как оправдываюсь, доказываю, что не верблюд.

 Милый недобиток, живи и здравствуй. Чего б ты ни насобирал обо мне, я ещё хуже. Да, я серьёзно. Весь в грехах как собака в репьях. И на солнце есть пятна, а из меня какое солнце? На слона даже не тяну, а то мог бы сравнить тебя с лающей моськой.

 Нельзя нам опускаться до низкого стиля разговоров. И есть с кого брать пример. В России есть та спокойная величина настоящих людей, которые не орут, не выставляют себя, а дело делают. За которыми будущее.

 На РНЛ серьёзнейшие авторитетные авторы, за Россию болеющие. Читайте Величко, Катасонова, Сошенко, Степанова, Платонова, Расторгуева, Шкляева, других, учитесь культуре доказательных доводов, читайте наших священнослужителей. Одного отца Александра Шаргунова хватит для просвещения сотни «недобитков». Которые вовсе не сталинские, а ельцинские.

 

 ВОТ ВРЕМЯ СПАСЕНИЯ. Апостольские слова, говорящие, что любое время – это время нашего спасения. Благоденствия, гонения, холод, голод, война, урожай, неурожай, наводнения, пожары – всё это посылается для спасения души. Чем мы недовольны? Что заслужили, то и получаем. Святой Иоанн Златоустый ставил происходящие в природе процессы в прямую зависимость от нравственности народа. Убийственно точная русская пословица: что в народе, то и в погоде.

 А уж более благодатного времени для спасения души, чем нынешнее, давно не бывало. В церковь ходить никто не запрещает, иконы не жгут, священников в тюрьмы не сажают, разве не так?

 Шёл на службу сквозь кордоны полиции, предъявлял паспорт, смотрел и на проверяющих и на митингующих. Вроде похожи, а разные. Одни кричат, другие молчат. И все невольники. Чего? Чести? Служебного долга? Убеждений?

 Зачем уходят из дома на улицу? Хотят улучшения жизни? И их можно понять. Много мерзостей в России, главная – диктатура воровства. Воровать и помногу – это доблесть. Подлецы богатеют, честные беднеют. Конечно, надо протестовать.

 Но могут ли быть перемены к лучшему без этих ограждений, дубинок, мегафонов? Да, отвечает Пушкин: самые надёжные перемены происходят не от «бунтов, бессмысленных и беспощадных, а от улучшения нравов».

 Пришёл в храм, в нём, по сравнению с уличными толпами, стократно меньшее количество людей. Соль земли. Отстоим службу, пойдём, растворимся в народе. Может быть, на следующую службу нас будет хотя бы на одного человека больше. А на площади убавится крика.

 Хорошо бы. Так бы и спаслись. Через сто лет? А куда торопиться? Живём же. Не я же придумал выражение: пока ты недоволен жизнью, она проходит. И ещё: чем человеку меньше надо, тем он счастливее. Скромные запросы всегда одухотворённее. Одет, обут, накормлен, солнце взошло, цветы на балконе расцвели. Ну можно же без зависти? Ну не смотри ты на эти дележи наворованного, не считай чужие деньги, не оставит тебя Господь своею милостью. Где будут все эти особняки, миллиарды, наряды, слава, счета в банке, ты и знать об этом не будешь, в могиле будешь. Милое дело в могиле лежать и правильные блатные пословицы вспоминать: жадность фраера сгубила; недолго музыка играла – недолго фраер танцевал.

 

 ОТЦЫ И ДЕТИ. С писательской юности знал одного писателя, сверстника. Моторный был парень. Хвалился тем, что считал государство дойной коровой, жил за казённый счёт. Кончил школу, пошёл в университет. Там стипендия, общежитие. Далее аспирантура, общежитие аспирантское и стипендия аспирантская. Не защитился, ибо к этому времени связался с кино, писал заявки, получал под них авансы. Пошёл на высшие сценарные курсы, тоже стипендия. Уже женат. Из общежития переехал в квартирку в доме гостиничного типа.

 То есть это уже лет пятнадцать после школы у него так фруктово провернулось. До 90-х. Ещё надо добавить, что диссидент он был ещё тот, читал стихи и прозу только типа бродских и довлатовых, писал под них. Всем был недоволен: «Свободы творчества нет, везде коммуняки».

 Тем временем подрастал у него сын. Воспитанный соответственно. И заучивший уроки папаши, как, нигде не работая, получать за это деньги. Он так же захотел. Всякие ЕГЭ в школе перевалил. Пошли дальше бакалавриаты, магистратуры. На бюджетные места вытянуть не сумел, тянул с родителей, но за это злился на них: как это так, они позволили разрушить такую систему, при которой хорошо жили тунеядцы. Оглянулся вокруг, сообразил, что и сейчас есть упакованно живущие. Только они называются успешными.

 И пошёл сынок в подлецы.

 

 «ОНИ ПРОСТИМУЛИРОВАНЫ». Меня нынче в поездке крепко прихватило. Ближе к ночи. Но со мною были жена и дочь, они спасли. Уже с утра на скорой доставили в город, там под уколы, капельницы, всякое питьё, таблетки всякие. Ожил, и живу.

 Но что хочу рассказать, заранее предупредив, что больница эта очень хорошая, врачи и сёстры внимательны, красивы, деликатны. То есть я вот о чём:

 Мне показалось, что отношение ко мне в больнице что-то уж очень сильно внимательное. Потом ещё одного страдальца привезли: сердце, упал на улице, но и около него хлопотали усердно. Медсёстры и врачи мерили давление, температуру, меняли ёмкости в капельнице, давали пить растворы, горькие и солёные. Выслушивали, выспрашивали. То есть лечение шло кавалерийскими темпами. Вот уже давление не 70 на 40, а 80 на 50, далее по тексту.

 Дочка сидела рядом, жена в коридоре читала акафисты православным целителям. Я сказал дочке, что изумлён таким отношением.

 – Папа, не волнуйся, они все простимулированы, – успокоила она.

 То есть в переводе на обычный язык, они вознаграждены за усердие. Но, повторяю и усиливаю то, что уверен, что их отношение не изменилось бы в сторону небрежения, если б не было «стимулирования». Сосед по палате явно был не из новых русских. Просто радость, что в этой больнице оказались хорошие, порядочные люди.

 Через шесть часов я встал на ноги.

Но словечко дочери мне понравилось. И я его применил к нашим законодателям. Вот надвигается на несчастный народ новый закон. Очень непопулярный, прямо вредный для людей, против него выступают многие (против ИНН, например, возраста выхода на пенсию, электронных паспортов, а до этого антиприродный, антироссийский Лесной кодекс, озаривший сейчас страну пожарами…), в Думе звучат страстные противительные речи против принятия закона, мы успокаиваемся, ещё бы: нас защищают.

 Наступает день и час голосования. И… и закон принимается. Как? Почему? А потому, что голосуют «простимулированные».

 

ПОМНЮ, КАК ОДИН ИЗ УЖАСНЫХ дней своей жизни, кончину Василия Шукшина, его похороны, гроб в Доме кино. Я почти не был знаком с ним, не считать же две крохотные встречи. Одна на Писемского, где была редакция журнала «Наш современник», и в котором вышла подборка моих маленьких рассказов «Зёрна» в одиннадцатом номере 72-го года. И в нём же были рассказы Шукшина. Я по телефону узнал, что номер вышел из печати и помчался в редакцию. В коридоре увидел Шукшина и Леонида Фролова, ответственного секретаря журнала.

 – Вася, – сказал Фролов, – вот, познакомься: Володя, с тобой в одном номере вышел.

 – А, – весело сказал Шукшин, подавая руку, – вот из-за кого у меня рассказ зарезали.

 Совершенно внезапно даже для себя я обиженно воскликнул:

 – Да у меня их десять зарезали!

 Шукшин засмеялся и предложил:

 – Пойдём Нагибина бить: их тут не смеют резать.

 Третьим в журнале по разделу прозы был Юрий Нагибин.

 Вот и вся встреча. Вторая была на пятом этаже «Литературной России», где была касса, и был день выплаты гонорара. За гонораром ли приходил Шукшин или по другим делам, не знаю. Но снова был на скорости, спешил к лифту, но, к радости моей, узнал меня, тормознул, пожал руку, гораздо крепче, чем в первый раз, и обрадовал тем, что мои «Зёрна» ему понравились.

 – Только зачем вы торопитесь заканчивать?

 – Для умных же пишем, – выпалил я, – додумают, сообразят.

 – Так вот умные-то и скажут, что писатель чего-то побаивается.

 Я уже хотел напомнить, конечно, известную ему теорию малого раздражителя и то, что всегда лучше недоговорить, чем переговорить, но он уже убежал.

 Вот и все встречи.

 Осень 74-го. Прощальная очередь от Белорусского вокзала, в которой стояли, так мне показалось, не люди, а огромные букеты цветов.

 Конечно, хотелось, чтобы Шукшин упокоился на родине, но и его московское окружение, и начальство Госкино сделали всё, чтобы могила была в престижном месте, то есть на Новодевичьем кладбище. Где она и поныне. Может, оно и неплохо, но очень помню, что лучший друг Шукшина Василий Белов не раз говорил, что писателю после земной смерти надо быть на родине.

 Лето 79-го, Сростки, море людей, пятидесятилетие Шукшина. Всего пятьдесят, а уже пять лет как похоронили.

 Огромная (два самолёта) московская делегация, в которой сплошь киношные знаменитости. Есть на кого посмотреть. Хожу по улицам, выхожу к реке, представляю здесь Шукшина по его рассказам. Подошёл молодой мужчина:

 – Чего, к Ваське приехал?

 – Какой же это Васька, это великий русский писатель Василий Макарович Шукшин.

 – Ну, кому Василий Макарович, а для меня Васька.

 – Почему именно так? – спросил я.

 Мужчина пристально посмотрел на меня, выдержал паузу и, качнув головой, значительно произнёс:

 – Брат.

 – Но у него не было братьев. Насколько я знаю. Сестра Наташа, она здесь, Наталья Макаровна.

 – А вот ты сам посуди, – сказал – мужчина, – сам разберёшься, чего мне врать? Брат. Мать меня всю жизнь скрывала. Я не осуждаю, ведь как это для неё, а?

 – Что?

 – Ну что? Один сын Москву покорил, до космоса взлетел, а другой с утра у магазина, а? А как не пить, если мною мать пожертвовала. Коля, говорит, мне двоих учить – не вытянуть, ты уж Коля, терпи. Терплю. Вот деньги собираю, на могилу съездить. А как ты думаешь, надо поклониться, а?

 – Надо, – вздохнул я, понимая, что придётся помогать. – А вот если бы его здесь похоронили, тебе бы и деньги не надо было собирать. Пришёл, поклонился, детство вспомнил. Проси перезахоронить. Он, конечно, рад бы был.

 

 ИЗМЫЗГАННОЕ СЛОВО «общественность». Общественное питание, общепит? Ужас. А забегаловка что? Обжираловка макдональдса? Общага, понятно, в ней общежитие, живут сообща; общак, тоже понятно, его делят. А как вспоминаешь эти всякие общества любителей гончих псов (не небесных), общества спасения на водах, любителей фиалок, певчих птиц, нет им числа – всего общества. Вроде как без общества книголюбов и книгу бы никто не любил.

 Все эти общества в сумме, как можно думать, составляют общественность. Которая якобы что-то решает и от которой якобы что-то зависит.

 Ничего она не решает. Ничего от неё не зависит. Поорать может. И только. Массовка в кино, та хотя бы что-то изображает.

 И вот творческий Союз писателей низвели в юридическом отношении до положения общества нумизматов, филателистов или там каких-то кошатников. Тоже всё общества. Этим писателей, конечно, унизив.

 Здесь, думаю, происходит не от непонимания роли Слова в России, самой до сих пор читающей стране, а от нелюбви к нему. Слово и совесть – синонимы. Совесть сейчас не нужна ни властям, ни ворью – отродью демократии. И хорошие писатели, которые обязаны стоять на защите униженных и оскорблённых, подвергаются дискриминации. Даже такой профессии – писатель нет в регламенте о профессиях. Положим, это разумно, ибо сказать о себе: я – писатель, мало кто решится, это же очень самонадеянно. Писатель – Пушкин, мы члены Союза писателей. Но нас, других, нет. Именно мы обострённо воспринимаем происходящее в России. Политики, дипломаты, экономисты – народ головной, мы болеем сердцами, страдаем душами, народ тянется именно к нам. Наших читателей среди митинговых крикунов нет.

 Как за что-то берётся общественность – пиши пропало. Общественность сродни населению. А население умные демократы считают быдлом. Как не считать, живёт оно желудком и развлекухой. Оно-то как раз не читает, его пасут как скотину у телеэкрана.

 А народа у нас всё меньше.

СТАЛИ БОРОТЬСЯ с курением, как хорошо! Нигде курить нельзя. А где можно? На улице можно. И вот стоят толпы около учреждений, или, как их сейчас обозвали, офисов, и дымят. А улица – дом Божий. Его, значит, загаживать дымом можно.

 Так получается. А дым табачный давно назван кадильным дымом дьявола.

 И как назвать выхлопные газы, которые денно-нощно извергаются из ревущих машин, которыми отравлены улицы городов и всех селений? Это кому каждение?

 Поднял голову – вот и ещё дым. Тяжелый, густой из вознесённых к небу заводских и фабричных труб.

 Этим и дышим.

 Но кто придумал добывать из земли спрятанные туда отходы в виде нефти, разлагать их и сжигать? Дал же Господь энергию солнца и ветра, почему нужно задыхаться в дыме от сжигания газа, угля, бензина, солярки?

 Вернулся в свой двор, во дворе сосед выбивает облака пыли из ковров, а соседка, выше нас двумя этажами, трясёт половички на наши головы.

 Хорошо хоть, что я не курю. Это утешает.

 

 КАК ЖИТЬ В АТМОСФЕРЕ, в которой живём, в Москве? Это же непрерывный шум. Шум круглосуточный. Машины, механизмы, стройки, копания и закапывания, ломание асфальта и его новое заливание, укатывание, утрамбовка, замена асфальта плиткой и снова асфальт, снос домов, возведение новых, строительство развязок путей для машин на перекрёстках… И всё это шум и шум. Какие там зоны тишины, кто их видел?

 Просыпаюсь среди ночи – все равно шум. По Тверской, как будто их режут, сирены машин полиции, скорой помощи, службы ноль-один. Где-то пожар, кому-то плохо, кого-то или чего-то ограбили, какой-то начальник стремится непонятно куда, перед ним несутся гаишники, опять же сиренами и вспышками резкого света прокладывая дорогу. Как сердиться? Может, он спасать Россию летит?

 Уже и в моём Никольском спасу нет. Рождение новых жилых кварталов свершается под уханье молотов, забивающих сваи; ревут экскаваторы, роющие ямы для фундаментов нулевого цикла, траншеи для труб канализации, для проводов коммуникаций; потом многонедельный рёв бетоновозов, тягачей с арматурой, цементом, готовыми фрагментами стен; завывание подъёмных кранов… Готов дом, заселился, тут же сотни машин, гаражи, стоянки, остановки для новых маршрутов маршруток, автобусов, магазины, к которым ночью привозят товары и которые выгружают крикливые азиаты…

 Нет, невозможно! И вот – счастье: я в милой Вятке. И в моём тихом доме. Тихом? Да, когда-то в нём спали, как у Христа за пазухой. А сейчас всё тот же московский сквозняк шума.

 Ушёл, сбежал в тишину Троицкой обители. Нет, и тут достаёт шум тяжелых машин. И не просто привычный машинный шум. А ещё и убивающий тем, что это движутся трейлеры, большегрузные машины, которые увозят мои вятские сосны и ели, и берёзы, не давая им даже дорасти до созревания. Милые мои, для кого вы росли-вырастали?

 Печаль, печаль. Убежал, уехал в Такашур, обитель матушки Валентины и батюшки Александра. Обитель на краю вятской земли, после неё нет дорог.

 Да, тишина. Да, тут тихо. Иду заросшей дорогой. И… что это? Почему по-прежнему шум? Остановился, прислушиваюсь. Нет же тут близко никаких дорог, никаких механизмов, почему шум?

 Может, ветер, деревья шумят. Да, это был бы желанный шум. Но нет ни ветра, ни ветерка, замерли деревья, кусты и травы. Так что же мне шумит, как перед грозою? Прямо как в «Слове о полку Игореве».

 И стою среди заросшего поля и слушаю. Понимаю – это шумит тишина. Дождалась и она внимания к себе. Стою и слушаю. И скоро, такое ощущение, лягу на землю, прижмусь к ней и буду слушать. Ведь и земля не молчит. Перед Куликовской битвой слушал землю князь Димитрий Московский.

 Так и живём среди шума, Иногда среди шумной тишины.

 

 РАЗВРАТНЫЕ СЛОВА. Так озаглавлю коротенькую запись. Она в том, что супружеская неверность, блуд, прелюбодеяние имеет много слов и терминов, их обозначающих. Но количественное сопоставление русских и зарубежных очень даже в нашу пользу.

 У нас привычное: бабник, блудодей, сердцеед, воздыхатель, ухажер, обожатель. Отношение к ним ясное: лярва, курва, странь, лахудра, потаскуха (потаскун), прихохотье, шлюха, сучка… Всё это, конечно, очень грубо, но это народные слова, показывающие отношение народа к блуду. Блудить – сбиться с пути во всех смыслах.

 А у них, в Европах? У них изящно, у них супружеская неверность очень красиво называется, это адюльтер, у них нескончаемые ряды выражений, поощряющих измены, неверность, поднимающих их на уровень культурного действия: строить куры (это уже устаревшее, но долго бывшее в употреблении, от слова ухаживать), куртизанка (лёгкое поведение в высшем обществе), гризетка, чичисбей (спутник для прогулок), гривуазный (игривый, непристойный), дом терпимости (тоже от них), метресса (любовница, содержанка), донжуан (это ясно), ловелас (соблазнитель), селадон (назойливый волокита), вакханка (чувственная, сладострастная), гетера (женщина свободных нравов), мессалина (ненасытная в чувственной любви), вавилонская блудница (то же самое), альфонс (любовник на содержании женщины, которую ублажает), далее: бардак, бордель, блудилище – это у них дом свиданий, и тому подобное. И всё рождённое и одомашенное Западом.

 Из последнего, омерзительного – защита Западом педерастов и лесбиянок. Оказывается, педерастов нельзя и педерастами назвать. А кто же они? Они же педерасты. Ну ладно, пускай гомосексуалисты, хотя тоже рвотно. Что, и гомосексуалистами назвать нельзя? А как? А, они геи, то есть в переводе: «Я такой же как ты». Нет уж, извини-подвинься, ты не такой, ты педераст. Говоришь: болезнь? Да на 5-10 процентов болезнь, а на 90 процентов разврат. Больных лечить, а развратников учить. Как? Для начала заклеймить позором и презрением. И не голубой ты, а мерзопакостный.

 Далее не продолжаю: противно.

 

 МОСКОВСКИЙ ЧЕРЕП. В армии, в каждое увольнение, жадно изучал Москву, узнавал, любил, принимал на веру все её проспекты, улицы и переулки. Старался ходить пешком. Даже так: ехал на метро и поднимался наверх на каждой станции и шёл пешком до следующей. И музеи, особенно Изобразительных искусств и Третьяковка. Много раз бродил по их залам. Легко было: солдаты везде шли без билетов. И в городском транспорте проезд бесплатно. Да и потом, в студентах, доступно. Детям пять копеек, студентам, по-моему, десять? Нет, тоже пять. Если ошибаюсь, поправьте.

 В памяти оживилось из того времени: «Моя любимая картина – Романо Джульо, «Форнарина». О, милая, так грустно не смотри, ты лучше этих всяких «Самари». О, натурщицы Ренуара! Помню, помню эти залы.

 Любил Москву.

 В студентах мы сопровождали группы детей, приезжавших из всех республик и краёв СССР. Даже этим сколько-то зарабатывая. Но именно в Москве был случай, который меня ужаснул. Всегда сейчас, проходя по Звонарскому переулку, обязательно вспоминаю, как тут, у храма святого Николая в Звонарях, я впервые в жизни увидел человеческий череп. Не муляж – настоящий череп когда-то живого человека.

 Да, шёл и увидел: раскопки, траншея. В ней шевелятся и копают и выбрасывают на поверхность глину и песок землекопы. Иду, и именно почти мне под ноги выкинули настоящий человеческий череп. Я ужаснулся. Не знаю, что было со мною, но потрясение доселе вспоминаю. Я остановился, не понимая, как идти дальше. Рабочий увидел моё смятение и успокоил: «Да тут же везде кости, это же кладбище, да Москва вообще на костях стоит. Пацаны утаскивают, в футбол играют».

 Потом и ещё бывали встречи с московскими захоронениями. Возил черепа и кости в бумажных мешках из Камергерского и Георгиевского переулков, там всё время копали и копали, и нарушали вечный покой усопших.

 «Покойся, милый прах, до утренней звезды».

 

 – ПОМОЖЕМ! – ВЕСЕЛО кричит рыжий слесарь Петька, и обязательно добавляет: – Колхоз разворовать! – Он шутник. Когда ему что-то предлагают, он восклицает: – Ни за что! – И, после паузы: – Не откажусь. Ещё у него такое присловье: – Скорей бы война, да сдаться бы в плен.

 Я раз его упрекнул за такую шутку, он вытаращился:

 – Жизни не знаешь! Вот случись война, узнаешь, сколько будет предателей.

 

 ЧАСТУШКА ДЕВУШКИ для родителей: «С горочки скатилися берёзовые сани. Сватались – не отдали, так кормите сами».

 

 – ПРИМИ, МОЙ крестник, мой привет. Стихи твои давно люблю я. Со днём рождения, поэт! Ура, аминь и аллилуйя!

 

 АНЕЧКА О ЗНАКОМОЙ девочке, осуждая её за то, что не стала дружить с мальчиком: «Дура бабёшка, не стала туситься с таким мужиком». – Аня, как можно? – А чего? Он ничего. – Говорить так разве можно? – А чего? Я же говорю.

 Это я о красивой и умной семикласснице.

 

 ТРАДИЦИИ И НОВАЦИИ – тема конференции. Вроде бы они не мешают друг другу, и те и другие нужны. Но демократия агрессивна, она терпит только свои новации или подбирает отбросы западных силиконовых долин, традиции прошедшего ею оболганы и отвергнуты, и постоянные новации добивают их остатки. Взять этот же ЕГЭ. Сколько он убил не просто знаний, а жизней. В прямом смысле: судьбы ломал. Тупого зубрилу выводил в начальники, а думающего парня отбрасывал.

 

 ВЫСТУПАЮ ПЕРЕД школьниками. О чём я могу говорить? Только о России, о любви к ней, что именно любовь спасёт её. Говорю и о смерти, называя её не смертью, а завершением земного срока, переходом в жизнь вечную.

 «Все мы, тут сидящие, умрём. Да. Но будем обязаны отчитаться за то, что делали, когда жили на земле. Тогда и узнаем, чего заслужили. И всё это наступит мгновенно. Я вчера был младенцем, моложе вас, а сегодня старый и седой». Верят не очень-то, но слушают. «Вы же не от обезьяны произошли, всех нас Господь сотворил. Жить надо ради Господа. Кто к этому пока не пришёл, пусть начинает хотя бы с того, что стоит жить только ради высокой идеи. Без высшей цели жизнь приземлена, примитивна. Это понятно?» – Вижу – не всем. «Вы готовы умереть ради родины, ради России? – Делаю паузу. – Все равно же в вас что-то при этих моих словах шевельнулось. А если спрошу: вы готовы умереть ради рыночной экономики?» – тут заулыбались. Смешно стало. Но это как раз хорошая реакция.

 И всё-таки дела наши плохи. Пока не овладела людьми идея, которая сплачивает, мы потихоньку погибаем. А тем временем чиновники, вслед за начальством, квакают заманчивые для молодёжи слова: карьерный рост, достойная зарплата, престижная специальность.

 Вы скажите молодёжи, что жизнь мгновенна, что любой человек приговорён к смерти, что надо успеть сделать что-то для Бога и Отечества. И вот этому – ощущению временности пребывания на земле никто, кроме Церкви, не учит. Ну вот, сколько таких сейчас: всего достиг, «богат и знатен», а все равно умирать. А далее по тексту: наследники передрались, грязное бельё трясут, на могилу гадят… вот и вся повесть о престижности.

 

 СТРАХ И ЛЮБОВЬ. Страх наказания удерживает от проступков, от греха. То есть страх – дело хорошее. Плохо, что страх-то удерживает, а желание греха все равно внутри живёт. Очень точно об этом в молитве: «яко семя тли во мне есть». А любовь, любовь спасает во всех смыслах. Не хочется огорчать любимую учительницу – выучу урок. Люблю маму, не буду её огорчать, обещал не курить.

 Люблю Бога, от того мне и радостно не грешить. А согрешил – не стыдно каяться: простит. Хотя вот это стыдно – надежда на прощение: ведь согрешил же.

 

 ВОТ ДВА ОТКЛИКА на высылку Солженицына. Первый интеллигентский, сочинённый: «Солженицын в самолёте из России в Бонн летит. «Вот-те нате, хрен в томате», – Бёлль, встречая, говорит». Второй, рождённый в недрах народного юмора: «Чапаев и Петька идут по Парижу, а навстречу, окружённый толпой болельщиков, идёт знаменитый Пеле. «Кто это?» – спрашивает Чапаев. – «Наверно, Солженицын, Василий Иваныч». – «Надо же, – говорит Чапаев, – как человека очернили».

 И один, и второй почтения к писателю не испытывают.

 Да, о Бёлле. И, в связи с ним, об Астафьеве. «На Западном фронте без перемен» – книга, которую читать нелегко: жёсткая, жестокая даже: кровь, грязь, неразбериха, подлости, преступления. Но нет же астафьевской матерщины, хотя немцы в ней давно нас превзошли. У них же не только «доннерветтер», много и похлеще.

 Это вызвано сейчас утренним разговором с Надей. Она: – Не могу и не буду Виктора Петровича осуждать: он такое прошёл и видел. – Наденька, я не воевал, но служил и любую трёхэтажную матерщину знаю и, прости, Господи, дурака, употреблял. Но что мне, для правды жизни её вставлять в прозу? Да у меня рука не поднимется написать матерное слово. А Белов? А Распутин? Тоже не ангелы, тоже росли не в райском саду. Что ж они так чисто пишут? Без единого матерка обошлись. Потому что русский язык в основе Богосозданный. Я за всех за них молюсь.

 Виктор Петрович был нами любим, бывал у нас, весело восклицал: «Люблю Вовку, но Надьку больше.

 

 СБЕЖАЛИ В ОРЛЕ с писательского съезда, конечно, не насовсем, на малое время принятия оживотворяющей реанимационной жидкости. Приобрели.

– Спасибо городу Орлу, – говорит Толя, – мы в нём надыбали мерлу.

– День, безлюдно, сели в сквере, – продолжает он, – насладимся в полной мере. Хороша сия мерла, но пить придётся из горла. Жизнь писателей красна, на Руси когда весна. Открывай.

 Кое-как заставили пробку прекратить охрану продукции чилийских виноградников. А чем закусить? Толя опять:

 – Закусим запахом цветов, и ты готов и я готов. – После первого глотка: – Зря Ганичев старался так много фамилий назвать. Все же и без него знают, что все гении.

 – А гении, – я тоже оживаю, – дай и мне блеснуть эрудицией, гении – это языческие идолы, так что наши гении добровольно рвутся в объятия к нечистому.

 – Ну, – соглашается Толя, – нам легче, мы не гении, мы просто вятские записчики прошедшей и, вдобавок на глазах проходящей быстротекущей жизни. Лихо выразился? Гений вырастает среди удобрений, которые тоже гении.

 – Он без похвалы плохо растёт, – рассуждаю я. И вспоминаю вятское изречение: – Не похвалишь – не повалишь. – Продолжим?

 Как же хорошо – весна! Весна, Орёл. Сейчас на съезд в зал вернёмся. А в зале и в президиуме всё свои да наши. И все живы: и Распутин, и Белов, и Лихоносов, и Астафьев, и Солоухин, и Кузнецов, и Горбовский, в общем, все.

 Боже, какая печаль! Уже сколько без них живём.

 Вот снова съезд. Гляжу в зал – всё меньше знакомых лиц. И Толя в этот раз не смог приехать. И на дворе не весна.

 

 ОТЕЦ, ВЕРНУВШИЙСЯ из Сибири, из Томска, мог бы работать в леспромхозе, ведь лесной техникум по тем временам был как университет. В леспромхозе и зарплаты больше и техника новее. «Но, – говорил отец, за что я его очень уважаю, – рубить лес у меня не стерпела душа». И он всю жизнь работал в лесхозе. Разница огромная: лесхозы сажали, выращивали, охраняли леса, а леспромхозы оставляли от этих лесов одни пеньки.

 Да, нагляделся я, как убивают лес. Конечно, вполне объяснимо, что лес спиливают, он нужен для строек, топлива, он для того и посажен. Это как пшеница, рожь, овёс, просо, гречка – созрели, надо убирать. Но слышать этот вой бензопилы, а до этого, я ещё застал, и визги электропилы, слышать и ждать, что вот сейчас повалится этот шатёр красавицы ели или высоченная золотистая сосна, это было мне всегда не по себе. Вот дерево стоит, вот дрогнуло, вот стало крениться, вот затрещало и повалилось, убитое, как солдат в бою. Разодралось пространство неба, опустело оно без зелени хвойных ветвей, и сострадательно вздрогнула земля.

 А ещё же помню пилы и лучковые и двуручные. Но они были всё же как-то милосерднее.

 

 ТАК УБИВАЛА ИЛИ спасала литература Россию? И так и так. Смотря, какая литература. Православная в основе или зараженная сатанизмом? И в какую сторону был перевес, в такую и клонилась жизнь в России. Бесы были всегда энергичнее. И богаче. Тот же «Колокол», та же «Искра». Колокол будил, искра поджигала. А производить их было дорого: бумага, печатание, доставка в Россию, провоз через границу. Со всем управлялись, лишь бы России нагадить. На это денег не жалели. Агенты «Искры» не за так работали. И доселе литература развратная, антирусская, развлекательная хорошо оплачивается и широко издаётся.

 Антимонархические, демократические, значит, антирусские, перья всегда были понахрапистей, понагловатей, самоуверенней: за ними Европа. А в Европе извозчики говорят по-французски, а в Европе всё быстро забывают, кроме одного: за что же это Россия такая богатая и как бы нам её ещё пооболванивать, ещё пограбить, ещё поучить.

 И отбили бесы от чтения литературы православной, от Слов ума и разума начала письменного периода, забыли и великую литературу дописьменную, былины, песни, сказания, предания о предках, легенды о героях, забыли, особенно, Жития святых. Слава Богу, не до конца, иначе бы и не было уже России. Малое стадо рабов Божьих было не только в Церкви, но и в литературе. А большое скотское стадо пишущих бесов доселе не уменьшилось. Только что зашёл в книжный на Тверской, ну! Завал сенсаций: сплетни, биографии кого угодно, только не героев Отечества. Хожу среди толстых и тонких изданий, думаю: так я в России или где? Такое нашествие обволакивающей пустоты, даже дурнота к голове подступила.

 

МАХАТМА ГАНДИ спас Индию. В прямом смысле. Как? У него был огромный авторитет. И он призвал соотечественников не иметь никаких дел с англичанами. То есть: ни за какие деньги не идти к ним на работу, не покупать их товаров, не смотреть их кино, не слушать их музыку… Всё! Без единого выстрела. И как ни бедно жили, как ни мучились, а выстояли. И где те англичане? Сами ушли.

 Нам-то откуда махатму такого взять?

 

 ЗРИТЕЛЬНЫЙ ОБРАЗ действует всего быстрее. И звука и прочтения. Но прочитанное действует, хотя и медленнее, но прочнее. И держится в уме дольше.

 То, что Ленин ухватился за кино, тогда ещё совсем молодое, понятно. «Из всех искусств для нас (большевиков, конечно – В.К.) важнейшим является кино». Это киношники цитировали без передышки, пузырясь от самомнения. Тогда как кино вторично. А было нужно для оглупления, как говорили, трудящихся масс. Для выработки стандартов мышления, отношения к жизни, даже для внешнего единообразия в одежде, причёсках. Киношные хохмочки повторялись. Помогали в общении. Создавалась полная иллюзия дружного общества, даже доходило до идеологических уверений, что создаётся, уже и создана новая общественная формация, называемая советским народом.

 И всё это натворило в основном кино. Хотя оно без словесной основы никуда бы не двинулось. Но и тут у большевиков не было проблем: писателей, готовых к услугам, было пруд пруди. «Чего изволите?». И напишут, чего прикажут.

 Такой интеллигенцией чего церемониться?

 Пишу, жена пришла говорит: «Посмотри, умер Данелия, его фильмы вспоминают». И что вспоминают. «Вся страна наизусть знала киноцитаты из его работ». Какие? «Пасть порву! Редиска! Ваше место у параши. Гёрл – чувиха»… словом, пошлость. И кольцо в ноздрях.

 Кино отталкивало книгу, ему хватало сценария.

 А кинозрители считали себя культурными. Они же в кино разбираются. Да и я многое, особенно, неореализм Италии или новое румынское кино не отвергаю. И все равно: посмотрел, понравилось, а мог бы не смотреть? Вполне. Хотя, например, Пьетро Джерми или Акиро Куросава говорят о своих странах больше иных научных описаний.

 Всё так. Но всё же читатели умнее зрителей.

 

 СВЕРШИЛОСЬ – ПРЕЗИДЕНТ подписал введение электронных паспортов. То есть слова об электронном концлагере сбываются. Вообще, это очень унизительно – ощущать себя под колпаком слежки. Сколько у меня денег, сколько снял с карты, что купил, за сколько, где купил, куда и во сколько поехал, на каком виде транспорта, где был и сколько, с кем и о чём говорил по сотовому телефону, да и по домашнему, легко ли это осознавать?

 Но я православный, и всё это мне не страшно. Что бы вы агенты спецслужб обо мне ни узнали, Господь Бог давно обо мне всё знает и знает гораздо больше любых ФСБ и ЦРУ. Даже знает, о чём я думаю. И слава Богу. Я перед Богом отчётен, а вы в моей жизни не причём.

 Ну, узнали вы, что я чем-то недоволен, и что? Таких, как я, миллионы. Вот бы вы и услышали наш голос, и отменили бы все эти игры в заботу о безопасности народа.