Елена РОДЧЕНКОВА 
Елена РОДЧЕНКОВА
ПЕРЕКАТИПОЛЕ
Рассказ
Мыши серые, сытые, гладкие, бархатные, две штуки, черные бусинки глаз в мордочки впаяны – сидят в углу и смотрят неотрывно на Бориса Никитича, усталого и хмурого, трагически больного человека. Смотрят так бездуховно, так бездарно, завистливо, как современные ему поэты Петербурга.
Борис Никитич протянул неверную с похмелья руку и похлопал широкой ладонью по тумбочке, по звонким ложкам, по хрустким таблеткам, понимая смутно, что на тумбочке имеются не только знакомые вещи. Что-то забренчало, зазвякало костляво и скучно, однако шлепнулось на пол, как нечто вязкое и тяжелое. Борис Никитович подумал, что если бренчит, то падать тоже должно звонко, а если падает шлепком, то не должно бренчать. Он захотел повернуть голову, чтобы понять причину абсурда, но не смог – голова не повернулась. Она легла отдельно от руки на подушку. Борис Никитич мучительно выпучил глаза и увидел возле носа конфету «чупа-чупс» – леденец на палочке. Правая рука медленно, как ковш экскаватора к лебединому перышку, приблизилась к конфете, пальцы подцепили тоненькую палочку только с третьей попытки и поднесли конфету к глазам. Борис Никитич признался себе, наконец, в том, что лекции студентам сегодня он читать не сможет.
«Надо бы вызвать врача», – равнодушно подумал он и попытался сесть в кровати. Это удалось, ободрило его, он боевито подумал: «Ничего страшного, пусть за меня почитает Александр Васильевич. Я его тоже прикрывал. Правда, потом будет смотреть через очки как эти мыши…».
- Сыты вы? А? Голодные? Нате, дурочки! – сказал Борис Никитич и аккуратно, чтобы не напугать мышей, подкинул в угол развернутую конфету. Конфета брякнула о паркет, как выстрел, но мыши не испугались, даже не шелохнулись, не обратились в бегство и конфету есть не стали.
- Глупые, – вздохнул Борис Никитич и решил встать с кровати, чтобы улучшить состояние своего организма или хотя бы проверить, какое это состояние.
- Мир сошел с ума, – бубнил он, поглядывая в сторону мышей. – Чего сидите? Сидят, ждут. А чего ждете? Манны небесной? Ешьте конфету! – велел Борис Никитич и стал одевать штаны.
- Борюсик! Ты встал? – услышал он голос супруги Неонилы Савовны.
- Встал, – тихо буркнул Борис Никитич. – Теперь еще ты.
- А с кем ты разговариваешь? По телефону? – кричала жена из кухни.
- А если и по телефону! – взвился внезапно Борис Никитович, – то зачем спрашивать?
Громкий возглас повредил голове, она возмущенно загудела басом изнутри, и Борис Никитич схватил её двумя руками за бока и сжал, чтобы утешить.
Неонила Савовна промолчала и несколько секунд спустя осторожно заглянула в комнату. Её черные кудряшки сразу затмили белый день, и Борис Никитич чуть не разрыдался, увидев их.
- Что случилось? – запела Неонила Савовна, будто бы Борис Никитич, пожилой профессор, не был вчера вдрызг пьян.
- Да вон… мыши тут… Сидят… – он кивнул в угол.
- Где? – прошептала Неонила Савовна.
- Вон – две. Чаю мне налей, пожалуйста. Благодарю.
Неонила Савовна на цыпочках, как молодая ловчая кошка или крупная опытная рысь, вошла в комнату, почти бесшумно подплыла к углу, прячась за саму себя, и вперилась испепеляющим взглядом в угол. Она постояла в высоковольтном напряжении несколько секунд и вдруг бессильно рухнула в кресло.
- Что это ты? – недовольно спросил Борис Никитич. – Налей мне чаю. Будь добра.
- Что жшшш… мыши? – прошипела в ответ Неонила Савовна. – Вопроссс… Тебе нужен враччч?
- Что ты так шипишь?
Борис Никитич даже не понял смысла слов, но отметил про себя, что, когда человек хочет шипеть, значит, он ядовит, как змея. И тогда он подбирает слова с шипящими звуками и, следовательно, шипящие звуки – в них все ж есть опасность… некая – да-да! – неприятная сущность одинакова и у звуков и у тех людей, кто ими пользуется.
- Дай мне чая, я хочу пить, – раздраженно попросил он жену. – Разве не видно, что мне плохо?
- Еще бы, – кивнула Неонила Савовна. – Очень даже видно.
Она резко вскинула свою черно-кудрявую голову:
- Борис! В своем ли ты уме? Это два носка, Борис! Если бы даже они были мышами, то, то… они были бы не мышами, а – крысами! Или котами. Они же огромные, Борис!
- Кто? Эти носки? – поднял брови Борис Никитич.
- А мыши ведь маленькие! Ты что, Боря? Разве тебе они кажутся маленькими, как мышки? Вот это посмотри, носки, они тебе кажутся маленькими мышками? А?! Не крысами?
Неонила Савовна указала перстом в угол, впиваясь угольными жесткими глазами в глаза Бориса Никитича.
- Мышки, да, серые, бездарные, глупые, как наши поэты, – кивнул Борис Никитич.
- Ясно… То есть, ты считаешь, что мыши бывают такими крупными…
- У нас никогда не было мышей. О чем ты ведешь разговор? И – зачем? – возмутился Борис Никитич. – Я опаздываю.
- Это все твои стишки! – сокрушенно кивнула Неонила Савовна. – Они до добра не доводят. Всех погубят: и тебя, и меня. Особенно по вторникам, когда эти паразиты – поубивала бы их всех – собираются на пьянки!
Сделав трагическую, душераздирающую паузу, как профессиональный лектор для студентов, Неонила Савовна всхлипнула, задрала подбородок и пошла на кухню готовить завтрак профессору технического университета. В том всхлипе не было никакой игры, только абсолютно искреннее горе верной супруги, на глазах теряющей своего достойного мужа, который вдруг взялся писать стихи, и попал в дурную компанию.
* * *
- Нет, дорогая моя, меня не проведешь, – бубнил Борис Никитич, спускаясь по полутемной лестнице, цепко перебирая руками перила. – Я творчество за твои котлеты не продам.
- Борюсик! – зазвенело вдруг сверху так молодо и счастливо, что Борис Никитич привычно заулыбался в ответ.
- А?
- Ты зонтик взял? На улице ливень.
- Нет.
- Сейчас…
Наверху, там, где вне времени трескучий голос Неонилы Савовны всегда превращался в молодой и влюбленный, хлопнула дверь, и Борис Никитич подумал, что через час-другой он все же смог бы скушать пару домашних котлет, а потому следовало взять их с собой.
Шлепанцы Неонилы Савовны, как две метлы, зашаркали вниз по ступенькам.
- Борюсик, стой там, я несу тебе зонтик и котлеты. Съешь в институте, тебе полегче станет. И больше не пей. Иначе я не только к ректору пойду на прием, но и в этот ваш союз писателей. Борюсик, я не шучу…
Неонила Савовна замедлила шаги, понимая, что при быстрой ходьбе не успеет всего сказать.
- Предупрежденный вооружен. Официально предупреждаю не только тебя, Боря, но и всех твоих стихоплетов. Я это сделаю. И не поздоровится всем.
- Тебе и не поздоровится, дорогая, – ответил Борис Никитич, с трудом задирая голову вверх. – Ты скоро?
- Я буду вынуждена рассказать начальству всю правду во имя спасения тебя, меня, нашей семьи, твоей чести, достоинства и деловой репутации. У нас дети, Боря! Какой позор – пьянство! Ну и, конечно, я забочусь и о твоих собутыльниках и алкоголиках тоже.
Борис Никитич проглотил обиду и, придерживая рукой затылок, взирал наверх, пытаясь понять, на каком этаже находится супруга и как много она еще успеет сказать, спускаясь.
- Борис, мы вчера с участковым еле вытащили тебя из сугроба во дворе. А если бы ты замерз? Если бы мы тебя не нашли, ведь там плохое освещение! Я вынуждена посоветоваться с Лавром Петровичем о таком твоем поведении по вторникам…
- Ха! А то он не знает, – обрадовался Борис Никитич. – Он с нами был и пил больше всех.
Шаги затихли.
- Лавр Петрович?..
- Лавр Петрович!
- Лавр Петрович – пил?..
- Пил! И ел!
- Ректор?! Был ссс вами? – прошептала Неонила Савовна потеряно, и шаги её затихли.
- Ещё как с нами! И в сугробе лежал тоже! Лавр твой Петрович… Хочешь, приглашу его к нам, он почитает свои новые стихи. Бред один, а не стихи.
- Ректор придет читать стихи? – прошептала Неонила Савовна так, будто жизнь ее внезапно оборвалась. Борис Никитич явно услышал, как от её шероховатого шепота отслоилась и посыпалась с корявых стен подъезда сухая штукатурка.
- Да, а что такого? Ему за честь с нами выпить! Ведь какой он поэт, Нила? Никакой! Никакущий! Он же серый! Се-рый! Бездар-ный! Как мышь. Как крыса. Как носок. Точно! Как носок! Графоман твой Лаврик!
- Лаврик? – потерянно обронила Неонила Савовна. – Носок?..
Неонила Савовна сначала потеряла дыхание, а потом задышала тяжело и невнятно, как приближающийся тайфун, и Борис Никитич решил спуститься сразу на несколько ступеней ниже.
- Ладно, ладно, я без зонта пойду, зачем мне зонт, если зима, – сказал он и торопливо вышел из подъезда.
* * *
Борис Никитич присел на лавочку, стараясь вспомнить, какие у него сегодня лекции.
Зря он связался с этими поэтами. Доведут они его до позора. Выгонят его из института. Пожалуй что и Лаврика тоже выгонят. Что на них нашло-то такое – стихи писать…
Бледный, почти бесцветный паренек присел рядом. Видно, ждал свою девушку.
Борис Никитич пристально глянул на него из-под очков, – вдруг это его студент? – и незаметно распрямил на всякий случай плечи.
- Вы случайно не подскажете, как быть с русской литературой? – спросил серый парнишка, глядя мимо Бориса Никитичу в стену дома так, будто решил попытаться продырявить кирпичи взглядом.
- Что, простите?.. – растерялся Борис Никитич.
- Не прощу. Что делать, не знаете?
- С литературой?.. Зачем?
- Зачем – это вас не касается. Вам вот что нужно сделать: нужно сломать четыре основных столпа, на которых держится этот ненавистный дом, и все полетит.
- Какой дом? Вот этот – дом? – оглянулся Борис Никитич и кивнул на глухую, почти продырявленную взглядом парня кирпичную стену. – Позвольте, зачем же его рушить, там ведь люди живут… в доме-то этом…
- Потому нужно разрушить, чтобы не жили. Назовите имена этих четырех столпов.
- Нет уж, помилуйте, – недовольно отодвинулся от парня Борис Никитич. – С какой стати вы мне приказываете? Пожалуй, я пойду. Этот странный разговор, молодой человек, мне не к чему.
Борис Никитич стал подниматься, но вдруг почувствовал, что у него нет ног, и плюхнулся на скамейку, лязгнув зубами.
- Вы не знаете, кто они, эти четыре столпа? Поясняю: народ сам назовет вам их имена. Три вам уже известны, еще одно под вопросом, начинайте незаметно подпиливать.
- Не буду я ничего пилить! Оставьте меня в покое! Что вам нужно от этого дома, там же люди живут. Ирина Львовна, Семен Антонович, я их знаю… Там мощный фундамент! Там – подвал, бомбоубежище! Там в блокаду люди выживали! А теперь бомжи обитают… Кто вы?!
- Уничтожьте, сожгите, оскверните, испоганьте, ославьте эти четыре опоры, провозгласите их зараженными, проклятыми, обманите народ и скажите, что столбы были гнилыми, больными, чтобы никто и никогда не захотел прикоснуться к этим четырем основам русской литературы. А доски и щепки меня не интересуют.
Парень поднялся. Нос его был перебит и на плоской, кривой переносице торчал курносый обрубок, чуть завалившись вправо.
- Вы не об этом доме? О литературе?.. Мне почему-то не встать… Я не знаю о литературе, я там посторонний человек. Так, в прихожей топчусь. А вот в этом доме крыша постоянно течет… Жалуются жильцы, что крыша ненадежная… Это очень плохо… Мне надо на занятия, меня студенты ждут… Разрешите мне пойти?
Парень пристально смотрел в глаза Бориса Никитича мутными, как гнилые водоросли, глазами:
- Без опор крыша рухнет. Когда она рухнет, она раздавит всех, кто был в доме. Всех лишних. Они мешают. И потому будут уничтожены собственным своим великолепным творением. Крышу мы потом разберем, золото присвоим и переплавим его на мечи.
- А с кем вы собрались воевать? – похолодел Борис Никитич, понимая, что попал в какое-то другое измерение.
- С Богом.
Борис Никитич нервно и судорожно сглотнул и вдруг блаженно заулыбался:
- А-а-а! Ну, понятно, понятно… А я-то думаю… А-а-а! Ну-ну… Вы никогда не победите Его, – сказал он серому парню.
- Мы победим – через тебя. Тобой. Посредством твоих мыслей, слов, чувств, дел. И через еще нескольких.
- Нет, – помотал головой Борис Никитич. – Никогда.
И снова улыбнулся.
Прищурив рыбно-ледяные глаза парень резко глянул на него.
- Нет? Не хочешь?
- Послушайте, молодой человек, если не трудно, называйте меня на «вы». Я с вами коров не пас, баланду не хлебал, на нарах не сидел, детей не крестил…
При слове «крестил» парень дернулся, подскочил со скамьи и злобно шипя, поспешил прочь.
Борис Никитич поболтал в воздухе ногами, проверив, чувствуют ли они что-нибудь, потоптался по земле, на удивление легко поднялся со скамьи и пошел в институт, шепча чуть слышно для невидимой Неонилы обещания больше никогда не пить с поэтами Петербурга. Только с Лавриком, единственно! – и почему? – потому что – ну, какой он поэт? Графоман! Такой же, как и профессор Борис Никитич.
Однако на Большой Конюшенной что-то с ним такое произошло снова, что он, поведя плечами, пританцовывая и глупо улыбаясь, все же свернул направо и ухватился за ручку железной двери, ведущей в союз писателей, так цепко, будто она была штангой.
На четвертом этаже в запущенной старинной квартире, выделенной питерским поэтам и писателям в качестве места для собраний, его встретил, как хозяин дома, Данечка – полунемец, полуеврей, полурусский и полуказах, так он говорил сам, хохоча и разделяясь в себе на четыре части. Перекатиполе Данечка приехал из Казахстана, где работал при правительстве экономистом и занимался приватизацией, а ныне руководил хозяйством союза писателей, сдавая в аренду комнатушки квартиры старым деловым партнерам.
Данечка – круглый, коротконогий и шустрый, как катышок, приветливо облобызал профессора Бориса Никитича и сладко заглянул ему в глаза, отчего Борис Никитичу захотелось проверить наличие в нагрудном кармане паспорта и бумажника.
Поэтом Данечка был никаким, но был он большим патриотом. Потому все его подозревали в плагиате.
Борис Никитич сторонкой обошел Данечкин животик, стремящийся потереться об него и, бубня под нос что-то несвязное, пошел к Паше.
Паша жил по милости Данечки временно в дальней комнате-кладовке с маленьким оконцем, выходящим в глухую стену двора-колодца, в качестве обогретого гения. Паша был очень талантливый поэт. Борису Никитичу было неудобно показать Паше свои стихи, но он все же решился, постучал.
- Да, – сказал Паша.
Борис Никитич открыл дверь и не понял – на деревянных нарах, сколоченных в углу наподобие кровати, лежал лицом к стене Паша в такой же одежде, что и утренний бесцветный паренек – синий школьный пиджак и бежевые вельветовые брюки.
- Прошу покорнейше извинить, Павел Августович…
- Проходите, проходите, тише, – донеслось шепотом от окна. – Не разбудите его, он всю ночь не спал.
Борис Никитич резко, по-птичьи вывернул шею, заглядывая через высокую тумбу с телевизором в сторону оконца. Паша сидел на подоконнике и курил в форточку.
- Я присяду? – прошептал Борис Никитич. – Я принес стихи.
- Давайте.
Паша взял мелко исписанные листики и принялся читать. Борис Никитич присел на краешек стула, как обычно приседали самые неуспевающие его студенты на экзамене и, косясь на лежащего на нарах парня, вздохнул, не выдержал:
- Все-таки, я извиняюсь, Павел Августович, это – кто?
- Трудно сказать. Лучше не будить его.
Паша прищурил умные, острые глаза и впился в листки. Он вдруг вытянулся, расправил плечи, потом потихоньку сполз с подоконника и встал возле оконца.
- Борис Никитич это вы писали? – спросил он потерянно.
- Я…
- А почему вы стали так … писать… Вы же, извините, раньше… я конечно извиняюсь…
- Что такое? В чем дело? – занервничал Борис Никитич, будто был на приеме у врача и тот заговорил на непонятном языке.
- Очень неплохо, – кивнул Паша, возвращая листки. – Очень неплохо. Продолжайте в том же духе.
- Хотелось бы подробнее, Павел Августович…
- В другой раз, пусть он поспит. Мы обязательно обсудим это. Новый поворот, новый взгляд…
Вдруг парень зашевелился, резко развернулся, потянулся, хрустнул тонкими руками и ногами и, взлохматив редкие волоски, сел на нарах.
- Жестко у тебя тут, – недовольно сказал он и зевнул.
Борис Никитич с ужасом впился глазами в перебитый нос, рыбьи глазки и торчащий на макушке серый хохолок. Беспомощно глянул на Пашу.
- Я пойду, пожалуй…
- Отчего же, попьем чайку, – предложил, как ни в чем не бывало парень. – Меня зовут Кай.
- Каин? – переспросил Борис Никитич, втайне надеясь, что парень его не узнает.
- Кай он, – пояснил Паша. – Ищет свою Герду. Перекатиполе. Теперь все наоборот.
- Да, ищу! – с вызовом ответил парень. – Я здесь временно, и я найду её пусть даже в царстве снежной королевы и с льдинкой в сердце! – воскликнул он театрально и залыбился, обнажая мелкие, острые, порченые зубки.
- Ясно, – кивнул Борис Никитич и засобирался.
- Выпьем? – спросил Кай.
- Нет! – отрезал Борис Никитич, резко, как солдат, поднявшись со стула.
- Присядьте, не торопитесь. Вы еще не представились.
- Борис Никитич, профессор технического университета, поэт… надеюсь, что поэт…
- Это Лаврика, что ли, подчиненный? – спросил парень у Паши.
Паша равнодушно кивнул.
- Черт знает что творится... А ну дайте.
Парень выхватил из рук Бориса Никитича листки и принялся читать.
- Черт знает что творится, – повторял он, складывая прочитанные листки в раскрытые ладони Паши. – Глянь!
Паша принялся послушно читать, поднимая брови, будто видел листки впервые.
- Нет, ну ты понял, что они делают, а? Они передают бразды правления последним графоманам! Я понял их уловку! Отводят! Чтобы никто не нашел этих четырех. Дай, Пашка, стихи свои последние. Сравним.
Паша взволновался отчего-то и протянул Каю лохматую тетрадь. Тот стал листать, заглядывая то в листки Бориса Никитича, то снова в Пашину тетрадь.
- Заметают следы… Уводят. Я понял.
Кай захлопнул тетрадь.
- Ну что ж, посмотрим, кто кого. Стишки принялись писать, любезный? Вместе с Лавром своим Петровичем? Вместо Павла нашего Августовича?
- …?
- Ну-ну, пишите, пишите. Я пойду за пивом, Паш, жди меня.
Парень накинул куртку и быстро вышел.
Борис Никитич поежился.
- Павел Агустович, кто это?
- Поэт. Приехал из Украины. На Север идет, Герду найти.
- Он и стихи пишет?
- Не показывал еще, в основном он – читает.
- И разбирается?
- Завистливый, надо сказать, – невпопад ответил Паша.
- Дело в том… – замялся Борис Никитович. – Не знаю, стоит ли вам все это рассказывать, Павел Августович… А он утром здесь был, не уходил?
- Он с вечера здесь, не уходил никуда. Он не пил. Водки принес и слушал поэтов. Накурили. А мне пришлось в креслице сидя покемарить.
- Не уходил, точно?
- Точно.
- Вы с ним не вели случайно разговоры о русской литературе? Он не просил уничтожить четыре столпа?
- Зачем их уничтожать? Их не уничтожишь. Я в основном не слушаю, честно говоря, делю на шестнадцать. В основном он говорит, все говорят, а я дремлю в своем мире.
Паша устало сел на нары.
- Если не возражаете, я теперь посплю, пока никого нет. А то скоро начнут приходить… стихи читать… я очень устал от стихов.
- Да-да, я принес котлеты. Вот, супруга прислала. Она ждет вас в гости, уважает ваше творчество… – зачем-то начал врать Борис Никитич, выкладывая на стол пакеты. Он вдруг застыдился своего вранья, наспех попрощался и боком вышел из комнатки.
В коридоре столкнулся с Данечкой. Данечка нес в руках пухлую подушечку:
- Вот, ушел из дома. Здесь буду жить. Жена меня не понимает, – доложил Данечка.
- Тоже? – удивился Борис Никитич и как-то мельком чуть позавидовал – вот бы и ему так с подушечкой прийти и поселиться в кругу единомышленников.
- Но я – в своем кабинете, на диванчике, конечно.
- Извините, Данила, а кто этот парнишка худенький? Вы его знаете?
- Кай? Он идет на Север, к снежной королеве. Он её любит, так бывает! Но всем говорит, что ищет Герду.
Данечка хитро прищурил масляные глазки, многозначительно и пошловато хихикнул и покатил к себе в кабинет.
Поняв, что окончательно ничего не понимает, Борис Никитич схватился за мысль о своей работе, как за спасательный круг. Сердце его радостно затрепетало, вспомнив о «Новом Ноевом Ковчеге» – их с Лавром детище, и ноги сами понесли его в сторону технического университета.
Однако уже в лифте он вспомнил, что не брал котлеты у Неонилы Савовны, а значит, не мог положить их на стол Паши и вернулся.
Паша с Каем сидели рядком на нарах и молча жевали котлеты. В комнатке вкусно пахло домом.
- Вы вернулись? – спросил Борис Никитович Кая.
Тот кивнул с набитым ртом.
- Котлеты вкусные? Это вы принесли, Кай?
- Это ваша супруга прислала, – сказал Кай.
Борис Никитич лихорадочно вытер рукой выступивший на лбу холодный пот и с вызовом воскликнул:
- А тогда скажите, пожалуйста, мы с вами встречались сегодня утром на лавочке в моем дворе? – выпалил Борис Никитич.
- А где ваш двор?
- Мой двор? Мой двор на улице Большой Морской! – почти крикнул Борис Никитич. – Встречались?!
- Я вас впервые вижу, – пожал плечами Кай.
- Однако же я – во второй раз вас вижу. И мне непонятно, что вы тут прижились у Павла Августовича со своими разговорами вместе. Немедленно убирайтесь отсюда искать свою снежную бабу, а не то я позову священника, отца Геннадия! – загремел невесть откуда взявшимся басом Борис Никитич.
Парень резко сглотнул, поперхнулся, закашлялся, вскочил с кровати, шмыгнул в дверь и опрометью помчался по коридору в сторону кабинета председателя союза писателей. Он рванул дверь и спрятался за ней, крепко держа изнутри.
Внутри Бориса Никитича произошло некое искристое замыкание совести с неизвестностью, ноги его понеслись следом за Каем, он стал рвать ручку двери, бить ногами и орать, требуя немедленно открыть, называя Кая Иваном Ивановичем и грозясь выщипать ему всю бороду по волосинке. Хотя он и понимал, что бороды у этой личности не было, бил ногами дверь и требовал впустить с целью выщипать бороду.
В коридоре, прижавшись к стеночке пухлым задом и округлив глазки, обняв крепко подушку замер ниоткуда взявшийся Данечка.
- Тварь такая! – рыкнул Борис Никитич. – Закрылся! Я сейчас отца Геннадия приведу! Слышишь, гадина?!
- С-с-слышу, – закивал Данечка.
- Выходи, поганый!
Борис Никитич с размаху саданул дверь ногой и петли затрещали.
- Не-не-не-надо! – взмолился Данечка. – До-до-до-ро-рого ре-ре-монт…
Борис Никитич резко развернулся и пошел к выходу.
- Развели тут черт те что! Сранье какое-то развели. Это же – бес! – сказал он, вперившись взглядом в Данечкины глазки. – Не понятно, что ли?
- Бес, – кивнул Данечка. – Нынче же все – бесы.
- Паша! – заорал вдруг Борис Никитич, направляясь в Пашину коморку. – Собирайся, поехали. Они тут тебя изведут. У меня жить будешь. А ты иди сюда, слышь, катыш? Иди сюда на нары со своей подушкой. Будешь тут спать. Разговоры будешь разговаривать со снежной королевой. И чтоб – никуда его не выпускал, понял! Сидите тут на пару, я прослежу!
Паша послушно надел куртку в капюшоном и побрел впереди Бориса Никитича к выходу.
Они шли по снежному Петербургу и Борис Никитич ясно осознавал, что ничего хорошего им обоим не светит от Неонилы Савовны. Но все равно был рад, будто только что освободил из заключения невинно осужденного.
Квартира на Большой Морской у него была большая, потому какое дело Неониле Савовне до Паши? Думал он и так и сяк, но выходило, что все-таки дело ей будет. Однако, это другая история.