Марина МАСЛОВА. АГАТА – БЛАГАЯ, НАГАЯ… Воскрешающая любовь в поэме Тимура Зульфикарова «Легенда о сливовых монахах»

 

Марина МАСЛОВА

АГАТА – БЛАГАЯ, НАГАЯ…

Воскрешающая любовь в поэме Тимура Зульфикарова «Легенда о сливовых монахах»

 

О, сохрани несбыточность любви

От прямоты ожесточённой страсти!

Борис Чичибабин

 

Его наползающие друг на друга,

как льдины на Северном полюсе,

словеса рождены, кажется, тем же повелением,

что и библейские тексты, духовные песнопения,

заклятья каменных веков.

Владимир Бондаренко о Тимуре Зульфикарове

 

…и стал гвоздями неслышно легко упоенно рвать драть себе лицо и руки,

но страдал над Агатой притихшей и своей боли не чуял,

а только её муку знал…

Из поэмы

 

Пару месяцев назад на сайте «День литературы» появилась публикация нескольких поэм Тимура Зульфикарова. Читая этого автора на сайте и ранее, была покорена его мощью поэтической, но молча присматривалась. В этот раз не смогла воздержаться от эмоций, вылившихся в два комментария, первый сдержанный и деловитый, а второй – уже через край:

 

25.06.2019 в 17:18

У меня есть наработки по переводам Ахматовой. Сегодня прочитала только что выложенные поэмы Тимура Зульфикарова, увидела там кое-что созвучное своей теме, захотелось увязать одно с другим. У него соблазнительница Агата по стене монастыря бродит ночью и просит: поймайте меня! А у меня доклад о художественном образе девы-лихоманки, целующей ночью людей, прежде всего мужчин, так что они заболевают и умирают. Ахматова перевела корейскую песню "Чхоёнга", а там национальный герой, отец Чхоён, увидев беса лихорадки, кричит: – Поймайте мне лихоманку! – И бес бежит от него прочь.

Надеюсь, будет забавно, включу корейскую песню в полном объёме, лучше сокращу комментарий к ней. Тут славянский фольклор с корейским перекликается. Афанасьев с его "Поэтическими воззрениями славян на природу" сразу рядом возникает, со всей его "нечистой" мифологией. Ахматова явные параллели тут обозначила.

А вот у Тимура Зульфикарова "лихоманка" не мифическая, живая, но тоже почти олицетворённый демон, и тема звучит более трагически, чем в романтической поэзии, о которой я до того писала (Ап. Григорьев, Фет, грузинская поэтесса Манана и др.) Так что можно будет попробовать объединить. Это обрадовало меня, когда заглянула сегодня на сайт. Нравится мне Тимур Зульфикаров. Но разве о нём напишешь вот так запросто?! Нет, он очень самобытен, трудно подступиться...

Но статьи о лихоманках хочу закончить и предложить сайту. Раньше боялась, они казались слишком специальными, сухими, да и специфическими, всё-таки демонология, нечисть всякая... Но вот Тимур Зульфикаров как раз и приблизил нечаянно этих лихоманок-погубительниц к современности, к реальности... Хотя концовка у него идёт вразрез с моими ожиданиями... И странно, что стоит дата – 1980 год. Пока читала, казалось, что сегодня написано...

 

27.06.2019 в 15:29

Дорогой, почтенный Тимур Касымович!

Не в моих правилах молчать, когда меня что-то сильно взволнует. А я сегодня снова читала Ваши поэмы...

Подступиться к Вам как критик пока не могу, но как потрясённый читатель с благодарностью снова откликаюсь. Да, одолеть Ваши тексты за один заход – дело нелёгкое, мне было не по силам. Слишком высок накал слова, слишком напряжено чувство в усилии ощутить, стать сопричастным Вашим героям. Не скажу, что мне это удалось, но со второго прочтения что-то вдруг пронзило... К голосу Вашему надо привыкнуть, довериться ему, тогда что-то начинает приоткрываться...

Занятая своими "лихоманками", не могла сразу вникнуть в иной план Ваших поэм. Да и сейчас написать что-то дельное не могу. Завтра доклад в университете, так что лихоманка ахматовская довлеет... Да, это доклад мой так называется – "Поймайте мне лихоманку!" И вот представляете, как откликнулся в моём напряжённом сознании возглас Вашей героини Агаты со стены монастыря: "Поймайте...". Надо же было прочесть Вашу поэму именно теперь, когда в голове у меня одни бесы-лихоманки... Ну, литературные, разумеется... Образы фольклора и апокрифов, средневековых легенд. И вот потому, что уже выразила своё впечатление в утреннем письме к нуждающейся в поддержке коллеге, а ничего более вразумительного добавить пока не могу, ничего не остаётся мне, как своё же письмо и процитировать в качестве самого убедительного аргумента в защиту своего искреннего к Вам расположения:

«Марусенька, если есть время, открой ссылку:

https://denliteraturi.ru/article/4178

Там три поэмы Тимура Зульфикарова, первую пока не читай, иначе на две других сил не хватит, а они тебе должны больше понравиться. То есть не понравиться, а потрясти. Читать, может, сложновато поначалу. Знаки препинания он не ставит. Но надо слушать ритм дыхания, голос его срывающийся. Не ради "творчества" тебе его рекомендую, а ради того духовного потрясения, которое сама испытала, прочитав и поняв, насколько это было возможно, эти две вещи. Читала не в один день, это не по силам. Но за два захода кое-что поняла, откровение сильное... И про старца Андрея, вымолившего блудницу Агату для Господа, и про онкобольницу, где двое нечаянно полюбивших друг друга у края жизни, но одному – жить, а другому – умирать. Вот это мощь... Тут два образа евангельской любви, в этих поэмах, не сладенько-благочестивой, а безумно трагической...».

Это письмо, Тимур Касымович, просто для примера, что творчество Ваше действительно можно рекомендовать человеку, запутавшемуся в мелочах, для прояснения горизонтов его сознания, для понимания истинных масштабов всех его земных обстоятельств. И моя Марусенька, прочитав пока только «Первый снег в Зимчурудских горах» (в той газете, где мы с вами на соседних страницах), прислала мне утешительный отзыв: «Вот это сила духа!..». «Утешительный» для меня, потому что я беспокоилась, сможет ли она верно оценить Ваш голос. А сегодня, после моего письма, она прочтёт и другие Ваши поэмы…

 

Таково было первое впечатлениеот поэм «Легенда о сливовых монахах» и «Любовь в больших городах», давшее импульс стремительному развитию представлений о поэте и его поэзии.

Только год назад обратила впервые внимание на это имя – Тимур Зульфикаров, прочитав поэму «Фатя», после которой долго хватаешь ртом воздух, боясь задохнуться. Потом были три публикации автора, просмотренные бегло по причине тематической несозвучности. Они были на злобу дня, оценить их можно было лишь в политическом ракурсе, что мне несвойственно.

И вот, уже в нынешнем году, ещё две встречи – «Первый снег в Зимчурудских горах» и «Ангел Бывых Дней». После этих циклов поэм имя Тимура Зульфикарова прочно вошло в моё сознание как явление той уходящей культуры, плач по которой тоже недавно прозвучал в небольшой статье Валентина Курбатова. Она озаглавлена именем того, в память о ком написана – «Савва». Посвящена Савве Васильевичу Ямщикову.

И так вышло, что сначала «Савва» стремительно врезался, как ледокол, в мои замороженные представления о советской эпохе, раскрошив все предубеждения о «застое» советской культуры. Потом и Тимур, со страниц статей того же Валентина Курбатова и ещё Владимира Бондаренко, с нотных листов исполняемых им же под зимчурудской чинарой авторских песен (под аккомпанемент гитары Ирины Дмитриевой-Ванн) ворвался в культурное пространство моего бытия...

В статье «Савва», написанной «к 80-летию художника-реставратора, краеведа, историка культуры Саввы Васильевича Ямщикова (1938-2009)», Валентин Яковлевич Курбатов писал:

«Он искал не разнообразия, а уточнения правды. Он знал изворотливый и обманчиво нарядный язык лжи и, как опытный реставратор, извлекал из-под цветистой неправды новейших времен подлинно первоначальный слой смысла, и ложь осыпалась сама собой. Он знал, что однажды поврежденный участок культуры, как утерянный красочный слой иконы, невосстановим, что человечество навсегда слепнет на эту утрату, а всякая реконструкция уже только подражание, а не правда, и потому был так требователен к сохранению целостности и чистоты традиции даже там, где мы бы снисходительно перемолчали».

В сотый раз перечитывая эти ставшие заветными для меня слова, удивляюсь их созвучности моему впечатлению от поэзии Тимура Зульфикарова.

И уж совсем неожиданным оказывается факт, что Тимур Зульфикаров и Савва Ямщиков – близкие друзья, а в одной из песен-поэм Тимура звучит уже ставшее за год родным для меня имя «блаженного» реставратора всея Руси…

Утки обманулись,

Что пришла весна,

Ну, а мне почудились

С неба – голоса!..

 

Тех, кто жизнь отдали

За Святую Русь…

Тех, кто преданно, как матери

Ждут нас в Золотом Раю…

 

Тех, о ком мы горько плачем

В позаброшенных полях…

Без Кого осиротела… овдовела… опустела

Русская Земля…

Без Кого осиротела… оскудела… омертвела

Родина моя!..

 

Савва Ямщиков…

Юра Петухов…

Саша Сериков…

И Борис Царёв…

 

Это стихотворение «Реквием», исполняемое автором под печальный аккомпанемент гитары Ирины Дмитриевой-Ванн, я нечаянно услышала в одной видеозаписи в интернете, затем на одном из интернет-ресурсов нашла текст. Посвящение – «Памяти моих друзей».

И вот – узнать нечаянно об этом, о дружестве Саввы Ямщикова и Тимура Зульфикарова, было для меня равносильно потрясению. До сего момента они жили в моих впечатлениях, литературных и культурных, отдельно друг от друга, разве что через личность Валентина Курбатова могла мысленно их связать, зная высказывания критика о каждом из двух его друзей. «Древний возлюбленный друг-златоуст» Тимура Зульфикарова чаще встречался мне в видеозаписях интернета высказывающимся не о своём друге Тимуре, а об Астафьеве, который «зашёл в Церковь одной ногой», и Ямщикове, в связи с уходом которого звучат у Курбатова покаянные нотки:

«Мы именно потому и терпим сегодня поражение за поражением, что не замечаем, что с каждой подменой скудеем, теряем глубину зрения, что небо и высокая правда все дальше от нас, что они уже умело загорожены искусственными небесами и искусственной народностью в упаковке расхожего товара, приспособленного к прихотям рынка. Ему, знавшему живой голос подлинника, это причиняло настоящее страдание. И он, говоря о разрушителях, какого бы ранга они ни были, не выбирал слов, что порой вызывало при чтении наше сопротивление, потому что ложь проникла и в нас, и мы сами сегодня еще ничему не научились и все предпочитаем широкие пути «прав» тесным путям «обязанностей»».

Читаешь со страстным вниманием эти горестные слова Курбатова, сглатывая соль слезы, не успевшей пролиться, ожесточённо сдерживаемой, будто в запале обиды: «неправда! не широкие пути... не предпочитаем…»

Но кто же поспорит с реальностью, оглянувшись вокруг?.. Кто оспорит и требовательный взгляд поэта?..

Великая Смута Россию смертельным туманом объяла…

Незримы дороги…

И даже тропа не видна…

Звезда Вифлеема в бездонный колодезь упала…

И нет ни ладьи, ни бадьи,

Чтоб Её зачерпнуть и вернуть в Небеса…

 Ай, тьма! Мгла! Сон! Бред! Удушье! Бездушье!.. Беда!..

(«Великая смута»)

 

Дант!.. Гляди!..

На Россию бездонно! Безутешно! Безнадежно!

Безмятежно! Покорно кромешную!..

 

…Дант, аки гриф, с опаской взирая, вбирая, впуская

В орлиные очи Равнину бесхлебную,

Шепчет:

– Русский брат!

Русский ад –

Моего средневекового ада –

Страшнее…

(«Данте Алигьери»)

 

… Раньше ложь – была как стрела, как нож, как пуля…

Теперь ложь – стала, как атомная бомба…

С помощью ТВ, СМИ, интернета она охватила целые народы…

Теперь ложь может уничтожить всё человечество…

(«Святая Русь, капитализм и Путин»)

 

Где ж Ты, Бог?..

Где ж Воскресший Спаситель, Хранитель,

Усопших Целитель

На белоснежной Ослице?..

У бескрайней Постели – равнины

Смертельно умученной бесами

Неповинно покорной, Руси?..

(«Плач юродивого»)

 

В этих нескольких цитатах из поэм и стихотворений Тимура Зульфикарова слышится и голос ушедшего Саввы Ямщикова, будто даже физически страдающего от вездесущей лжи, и давний голос ныне ставшего чуть-чуть иным поэта Игоря Шкляревского с его укорным восклицанием в адрес Творца вселенной:

Ты Бог! Но Ты не гений

своих земных творений

завистливых и злых.

Ты только Бог растений

и листьев золотых.

Ты только Бог туманов,

лесов и океанов,

гор, облаков, степей!

Но Ты не Бог людей.

 

«Где ж Ты, Бог?» – плачет юродивый Тимура Зульфикарова, не забываясь, однако, настолько, чтобы вовремя не спохватиться: «О, прости муравью!..». И тем удивительнее здесь перекличка двух поэтов, возникающая в нашем сознании: Ты только Бог растений… гор, облаков, степей… И я – Твой муравей!.. Для юродивого нет в этом никакого уничижения. Он уже вменил ни во что своё земное достоинство. Но – ради Христа! А поэт Полесья остаётся требовательным к земному качеству смертных как раз по причине великолепия того тварного мира, в котором они живут. Потому закономерен его вопрос: если мир прекраснее человека, не виноват ли в этом Бог?..

Герои Тимура Зульфикарова принимают вину за земное несовершенство человека на себя:

…Ты нищ... бос... гол… пьян…

Мой русский брат…

Ты – двуногий бурьян!..

(«Русский пианица на базаре капитализма»)

 

Но при таком явном и неожиданном признании Творца «Богом растений» (человек – двуногий бурьян), конфликта с Творцом не возникает, напротив – над этим уничижением человеческим вырастает величественная фигура «Всадника задумчивого» на «двух кочевых тысячелетий ослице»:

В Руках Его Меч-Кладенец полыхает…

И торжище капище скопище нищих

От Пламени

От Пожара Меча разбегается… рассыпается…

 

И падает… рушится в пыль

Ослепленный пианица…

 

Но Всадник на белой ослице

К нему приближается… опускается…

Сходит… сошествует…

С неба что ль ниспадает…

 

И улыбается…

…Вставай, брат, родной…

Как и все на земле –

Мои братья…

 

Из пыли…

Из тлена…

Гряди…

Восставай…

Подымайся…

 

Я Меч твой, утерянный в лопухах,

Возвращаю…

 

Благословляю…

 

Этим эпическим стихотворением Тимур Зульфикаров отвечает и поэту Игорю Шкляревскому, давно разуверившемуся в качестве человека, и всем нам, склонным к вопрошанию «Где ж Ты, Бог?». Ведь к кому спускается небесный Всадник? К пьяни и рвани, продающей, пропивающей Россию:

Он голову рваную клонит бессильно…

Он шепчет губами голодными синими –

Уж не земными…

 

…Я продаю тысячелетнюю Матушку…

Русь Святую… Расею... Россию…

Россию… Россию…

Тут – все на Базаре капитализма – торгуют Россией…

 

…Я Меч свой пропил в лопухах…

И там же пропил и забыл Божий Храм…

И избу… и семью... и кафтан-сарафан

И Христа…

И Россию…

 

И что же делает Бог? Он поступает по Своему Завету, некогда данному людям:

Я Меч твой, утерянный в лопухах,

Возвращаю…

 

Благословляю…

 

В этом стихотворении – высшая мера любви и доверия человека к Богу, безоглядное упование, хотя на первый взгляд может показаться, что слишком уж долготерпелив Господь в изображённой ситуации… Христопродавцу возвращено «оружие мира»?! Не слишком ли?

Да, Меч, пропитый в лопухах, автор символически может соотносить с каким угодно оружием борьбы христианина, только нам неизбежно видится здесь главное незаменимое его оружие – меч духовный, Крест Христов.

Когда порушится в пыль всякое земное достоинство человека, тогда и придёт к человеку Всадник задумчивый пыльный далёкий Небоокий, чтобы сказать: «Вставай, брат!» И добавит ещё: «Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию» (Мк. 2:17).

Вот это сошествие, подобное молнии, –

И вдруг тишина, словно молния, опустилась,

На скопище толпище капище червище нищих…

На адов Базар Капитализма… –

 

можно мыслить не Вторым пришествием, а только единичным, «точечным», индивидуальным актом спасения, возможным даже для самого низкого, самого мелкого… даже для «бурьяна двуногого»… потому что и ему тоже оставлено покаяние!

Да, это вспомнился здесь игумен Никон (Воробьёв) с его заветом духовным чадам: «По силе своей старайтесь всю Вашу жизнь превратить в покаяние. ... А не любить Господа нельзя, если приблизимся к Нему, вернее, если Он к нам приблизится». 

Вот так приближается – с неба что ль ниспадает – и Всадник Небоокий к русскому пианице-пропойце в поэтической зарисовке Тимура Зульфикарова. «И улыбается…».

…Только русской иконографии свойственно это невыразимо благостное состояние лика Спасителя, благословляющего с иконы «Господь Вседержитель», самой почитаемой и самой распространённой в российских храмах. Неудержимо хочется сделать здесь это лирическое отступление от основной темы, как бы в подтверждение обоснованности «улыбки» Всадника у Тимура Зульфикарова. В Троицком храме Курска, где я пела (и до сих пор иногда пою) вместе с учениками иконописной школы, будучи их преподавателем, несколько лет на аналое у Царских Врат лежала икона Спаса Вседержителя, написанная на фанере, с нимбом без золота, одной только светлой краской. Написана она была давно, ещё в годы становления школы, в период бедности и недостатка качественных материалов для иконописной работы. Но мне она неизъяснимо была мила! Кажется, часами могла стоять перед ликом Спасителя, нежно и благостно взирающего на меня с фанеры… Он виделся добрым, чуть улыбающимся, легчайшим движением тонких пальцев указывая на раскрытое Евангелие, где крупными церковнославянскими буквами были начертаны предупреждающие слова: «Не на лица судите, сыновечеловечестии, но праведен суд судите…» И такая нежнейшая грация была в движении его длани, в разгибе удлинённых изящных перстов, что невольно хотелось выпрямиться, стать тоньше и мягче, гибче, податливее на этот взыскующий ответной любви Божий взгляд… И если подходила к образу с каким-нибудь ожесточённым упрямством, с негодованием на ближнего, то взгляд Божий через минуту пристального вглядывания в Него как бы растоплял внутренний мой стержень упрямства, умягчал сердце до тёплого, отзывчивого на фигурную лепку пластилина, и казалось, что Господь за эти несколько минут нашего безмолвного диалога уже слепил мне новое сердце, подержав моё прежнее в Своих нежных долонях, и вложил его отогретым и ровно пульсирующим, мягко отзывающимся чувством любви и доверия в пространстве моей груди. «Потеку путем заповедей Твоих, когда Ты расширишь сердце мое» (Пс. 118:32). Эти слова псалма были для меня не красивой риторической фигурой, а живым ощущением, и если бы я тогда, в период воцерковления, читала поэмы Тимура Зульфикарова, то, пожалуй, поверила бы ему так же, как и сегодня… Господь улыбается… Как, впрочем, и ругается, если вспомнить поэму Юрия Лощица («Христос ругается»).

…А икону эту фанерную, когда написали для аналоя новый образ Спасителя, «на золоте», роскошный, с затейливым орнаментом тонкой работы, но отстранённо-хладным ликом (как мне показалось), выпросила я у настоятеля, и он благословил мне её для домашней молитвы, к моему несказанному ликованию. И стало у меня два любимых «Спаса Вседержителя» – древний синайский, со строгим ликом, взирающий взыскующим оком с метровой фотокопии под стеклом, и современный курский, фанерный, с улыбчиво-нежным взглядом и тончайшей грацией указующих перстов…

 

Это пространное предисловие было не случайно. Чтобы моё понимание смысла поэмы «Легенда о сливовых монахах» было обоснованным, я должна была уточнить, что складывалось оно на основании многих произведений автора, а не вдруг, только при первом прочтении двух поэм. Первое прочтение дало только представление о том, что Агата – героиня сложная, претерпевающая внутреннее развитие от характера демонического к той своей сути, которая вложена автором в её имя: Агата – благая, добрая, хорошая. Таково значение имени. Вот эта «благая, добрая», родившись таковой, но претерпев трансформации родительского воздействия, должна была бы погибнуть, стремительно шла к погибели, но встретила на пути гибельном такого монаха, которого, не сумев соблазнить и погубить, приняла своим спасителем. То есть таковым его сделала любовь Божественная, евангельская. Но такая любовь не даётся пассивно, игумен Андрей заплатил за неё кровью, слезами, двадцатью годами лагерной каторги. Точно так же и Агата преобразилась в человека через боль и страдание.

Имя старца Андрея тоже несёт символическую нагрузку. Андрей – «мужественный», «храбрый». Иногда толкуют имя как «победитель мужей». В любом случае – Андрей оказался единственным из монахов, победившим соблазн. То есть он не только «мужественный», но и «победитель» среди мужей, не сумевших удержать на своих руках нагое тело Агаты. Её тело смутило их, упавших в Агату, как в черёмуховый цветущий куст…

Символично, что игумен, устоявший перед наготой спелого тела Агаты, ударяет её по ногам садовым шестом, которым монахи сбивали спелые сливы с деревьев:

А потом взял с земли садовый шест-андрон, которым спелую сливу сбивают с дерев, и посек побил ударил андроном Агату по молочным лунным ногам, что дрожали от хладного ночного осеннего ветра-«чичеры», который уж осенний первый снег уже нёс...

 

Вот этот андрон – тоже знак мужской силы. В греческом языке это слово означало комнату для мужских пиров, куда не допускались женщины. В словаре Даля слово имеет два значения: «черпак» и «двухколёсная повозка с волочащимися жердями для доставки снопов и сена». То есть для монахов, ведущих монастырское нехитрое хозяйство, слово было привычно, потому им пользуется и поэт.

И вот этот андрон стал орудием возмездия для Агаты. Игумен Андрей, обладая мощной физической силой, поначалу направил её на устранение соблазна путём физического уничтожения его. Агата с переломанными ногами становилась калекой, уже не способной обольщать мужчин. Но, совершив это, казалось бы, спасительное для монастыря, деяние, отец Андрей возопил к Богу:

– Господь мой! прости меня! помилуй овчу эту! Покарай меня убивца слепого лютого!..

И в этом кульминационном эпизоде поэмы будто происходит некий нравственный взрыв… Дальше неизбежна пауза в восприятии читателя, только что предполагавшего моральную правоту монаха и абсолютную необходимость устранения беса-совратителя…

Молчальник Андрей в момент соприкосновения с Агатой нарушает обет молчания, произносит несколько пламенных слов, и эти его слова звучат главной, спасительной мыслью поэмы…

Дщерь, но цена велика!..

И что сломанные поверженные убитые ноги твои когда душа погублена твоя? дщерь моя?..

 

***

Владимир Личутин написал о Зульфикарове:

«С библейской вершины он жалеет Россию, а с сердечных высот – свою Таджикию. Потому песнопенья Азии Азьи согревают и поражают воображение, поэмы же о моей родине выстужают, как гроздья ледяных алмазов, вздетых на обнаженную шею».

Кажется, «Легенда о сливовых монахах», написанная на русской почве, на русском «материале», одна из тех поэм, которые не выстужают, а, напротив, обжигают, только не воображение, которому и здесь есть чем поразиться (поэтическая образность, как всегда у Зульфикарова, избыточествует изумляющими эпитетами), а саму душу читателя. Она опаляет его моральное чувство, привыкшее довольствоваться очевидностью правоты. Монах, спасающий монастырь от блудницы и затем кричащий Господу «Покарай меня!», – этот образ не вместится в сознание читателя сразу, сначала выжжет в нём место, способное вместить. Потому читаешь поэму дважды, после первого ожога не отвлекаясь уже на сомнение, а правомерен ли образ всепрощающего Бога в эпизодегрехопадения первого монаха:

…Господь мой!

 Прости им в ночь, когда сливы и первояблоки и звёзды и человекипоспелые падают падают...

 В такую ночь словно доносится с небес:

— Прощаю... прощаю... прощаю... чада Мои спелые…

Прощаю…

 

Здесь и поэту мы «прощаем» эту соблазнительную мысль, потому как имеет право и на «прости им…», и на «словно доносится…».

Первое естественно и даже обязательно для всех, во втором же волен поэт услышать то, что ему желаннее…

«Словно» это ещё не факт, это ещё не проповедь, так что к поэту моральных претензий нет. А то ведь можно было бы припомнить ему Москвавилон, не из-за одной же банковской системы так названный… Дщи вавилоня окаянная это ведь прежде всего блуд и всякий его носитель, а потом уже любой другой грех…

Дщи вавилоня окаянная, блажен, иже воздаст тебе воздаяние твое, eже воздала eси нам; блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень.. (Пс.136, 8-9) 

Младенцы дщи нередко толкуются как помыслы соблазна, предшествующие грехопадению. Потому их надо разбить о камень (Христа).

И вот игумен Андрей в поэме Тимура Зульфикарова не только не «воздал», а вместо того на себя Божью кару призвал…

 

И однажды ночью одинокий игумен Андрей шел ступал по палым лазоревым тучным мутным сливам…

И луна вышла из ветреных туч и облила обдала обхватила обсыпала зябким перламутром-жемчугом сливовый тяжкий нагой одинокий сад и нагую дрожащую Агату бродящую одиноко на монастырской высокой стене….

Она пришла чтобы соблазнить последнего монаха – и это был Андрей…

И тогда игумен понял куда ушли монахи и кто был бес-совратитель…

Но маялся он и мычал как зверь в ночи, ибо не мог говорить ибо дал обет молчанья, но мычал и стенал глядя на Агату…

 

…И побил подбил игумен кроткий Андрей-безмолвник андроном Агату по ногам и она подкосилась неверно тяжко подломилась и упала слепо шатко со стены на землю…

И там на сливах палых сломала обломала убила обе ноги

И стала звать на помощь в ночи…

 

 Тогда игумен Андрей закричал люто:

– Господь мой! прости меня! помилуй овчу эту! Покарай меня убивца слепого лютого!..

Покарай меня Господи! Господи покарай мя! раздави меня как палую сливу сию Ступней Своей праведной!

Покарай меня за гнев лютый волчий мой!..

Господь мой!..

Покарай изведи меня за заблудшую бедную овчу сию!..

 

Есть от чего опалиться сознанию читателя, руководствующегося в первую очередь законом. И не в том грубом смысле, как это относится к законникам-фарисеям. Но в том, что Ветхий Завет (к коему относится и песнь «На реках Вавилонских») ещё не знал Христовой всеобъемлющей любви, закон был единственным мерилом праведности. Он же был единственным средством противостояния греху. Христос принёс на землю «не мир, но меч», а притом и Свою всепокрывающую любовь к падшему человеку. «Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10:34). Однако: «Взявший меч от меча и погибнет! (Мф. 26:52). Тут впору вспомнить и третье: «Мне отмщение, Азъ воздам, говорит Господь» (Рим.12:19).

Игумен Андрей пошёл таким путём, что, следуя ветхозаветному принципу Божественного возмездия, отдавая Богу право суда, он следовал одновременно и Христовой заповеди любви к ближнему, прозревая в соблазнительнице Агате её первозданную красоту, «благо», вложенное Богом в её душу, и беря на себя её грех, омывая его своею кровью и слезами…

И он рыдал и склонялся над Агатой:

– Дочь дщерь милая моя! прости меня чадо чарое мое! прости мя!..

Но ты извела совратила последний монастырь Руси и опустошила приют мой!

И если Спаситель вернется Русь болезную проведать, то негде Ему переночевать нынче будет...

Монастырь – дом Его – пуст…

Монастырь пуст… Русь пуста…

Дщерь, но цена велика!..

И что сломанные поверженные убитые ноги твои когда душа погублена твоя? дщерь моя?..

 

И он взял андрон дряхлый шест на котором были ветхие гвозди чтобы сливы высокие со ветвей рвать доставать и стал гвоздями неслышно легко упоенно рвать драть себе лицо и руки, но страдал над Агатой притихшей и своей боли не чуял, а только её муку знал…

 

И хотя это классическая для житийной литературы ситуация, когда монах защищается от соблазна причинением себе боли, у Тимура Зульфикарова всё чуть иначе. У его героя нет соблазна. Вот у Толстого отец Сергий отрубает себе палец, вспомнив, что святые подвижники именно так и делали: одной рукой прикасались к блуднице, если это было необходимо для её спасения, другую в это же время держали над огнём, клали в жаровню. Но огонь лампы, соединяясь с внутренним огнём, распаляющим его, не помогает отцу Сергию, а женщина зовёт его, якобы нуждаясь в помощи. Этот эпизод повести Толстого всё-таки очень близок поэме Зульфикарова, невозможно не предположить сознательной полемики поэта с русским классиком. Отец Сергий, видя перед собой очаровательную женщину, совершенно уверен, что это дьявол в женском обличье. Без суеверия уверен. Просто потому, что в его ситуации любая женщина будет для него бесом-искусителем. «Глаза их встретились и узнали друг друга. Не то чтобы они видели когда друг друга: они никогда не видались, но во взгляде, которым они обменялись, они (особенно он) почувствовали, что они знают друг друга, понятны друг другу. Сомневаться после этого взгляда в том, что это был дьявол, а не простая, добрая, милая, робкая женщина, нельзя было». Пустив её в келью – ну, просто потому, что невозможно же бросить зимой в лесу человека, просящего твоей помощи, – монах понимает, что может погибнуть. И вот эта внутренняя борьба отца Сергия совсем не похожа на тот лютый гнев, с которым бросается на соблазнительницу Агату отец Андрей у Зульфикарова. Там, в поэме, праведный гнев, тут, в повести, жгучее искушение:

…Он слышал, как она шуршала шелковой тканью, снимая платье, как она ступала босыми ногами по полу; он слышал, как она терла себе рукой ноги. Он чувствовал, что он слаб и что всякую минуту может погибнуть, и потому не переставая молился. Он испытывал нечто подобное тому, что должен испытывать тот сказочный герой, который должен был идти не оглядываясь. Так и Сергий слышал, чуял, что опасность, погибель тут, над ним, вокруг него, и он может спастись, только ни на минуту не оглядываясь на нее. Но вдруг желание взглянуть охватило его. В то же мгновенье она сказала:

– Послушайте, это бесчеловечно. Я могу умереть.

«Да, я пойду, но так, как делал тот отец, который накладывал одну руку на блудницу, а другую клал в жаровню. Но жаровни нет». Он оглянулся. Лампа. Он выставил палец над огнем и нахмурился, готовясь терпеть, и довольно долго ему казалось, что он не чувствует, но вдруг – он еще не решил, больно ли и насколько, как он сморщился весь и отдернул руку, махая ею. «Нет, я не могу этого».

– Ради Бога! Ох, подите ко мне! Я умираю, ox!

«Так, что же, я погибну? Так нет же».

– Сейчас я приду к вам, – проговорил он и, отворив свою дверь, не глядя на нее, прошел мимо нее в дверь в сени, где он рубил дрова, ощупал чурбан, на котором он рубил дрова, и топор, прислоненный к стене.

– Сейчас, – сказал он и, взяв топор в правую руку, положил указательный палец левой руки на чурбан, взмахнул топором и, ударил по нем ниже второго сустава. Палец отскочил легче, чем, отскакивали дрова такой же толщины, перевернулся и шлепнулся на край чурбана и потом на пол... Он услыхал этот звук прежде, чем почувствовал боль. Но не успел он удивиться тому, что боли нет, как он почувствовал жгучую боль и тепло полившейся крови. Он быстро прихватил отрубленный сустав подолом рясы и, прижав его к бедру, вошел назад в дверь и, остановившись против женщины, опустив глаза, тихо спросил:

– Что вам?

 

У Толстого монаху удалось утишить себя жгучей болью, у Зульфикарова утишается блудница. Отец Сергий изгоняет беса похоти из самого себя, отец Андрей своей болью изгоняет его из Агаты:

И он взял андрон дряхлый шест на котором были ветхие гвозди чтобы сливы высокие со ветвей рвать доставать и стал гвоздями неслышно легко упоенно рвать драть себе лицо и руки, но страдал над Агатой притихшей и своей боли не чуял, а только её муку знал…

И взял её на руки могутные тихие ласковые свои

И Агата стихла на руках его, как дитя, как стихала она в детстве на руках отца своего…

 

Монахи, до того встречавшие обнажённую Агату на монастырской стене и принимавшие её, падающую со стены, к себе на руки, не могли противостоять соблазну её тела. Все, друг за другом… Почему же?

Только текст поэмы может сам подсказать, какова была сила дьявольского притяжения тела Агаты:

И в ночь августа-серпеня-густаря, в ночь Владимира Крестителя Святого, в ночь когда самостийно падают первые яблоки белого налива и лазоревые сливы монастырского сада в садовые травы, когда Господь осыпает землю скоротечными алмазными звездопадами, Агата нагая явилась под луной и летящими избыточно звездами на монастырской высокой древлей стене…

 

Агата родилась осенней долгой ночью…

Агата вышла из чрева матери ночью…

И потому любила ночь и страдала бессонницей

И часто бродила в ночи и звала себя Агата-Нощь…

 

И теперь она шла по стене нагая нагаянагая…

И долго шла…

И у неё волосы агатовые бешеные несметные роящиеся, как ночной лесной муравейник кудрявые смоляные запальчивые были

А тело сметанное сахарное гулящее ленное бездонное тело девственницы первое было…

 

Она впервые нагая была и радовалась гладкой яблоневой мраморной наготе своей

И хмельная тугая избыточная была от наготы неистовой вольной своей…

А соски сосцы её были как сливы лазоревые, что падали в садовую траву

А груди были, а лядвие спелые были, как яблоки белого налива-наплыва, что впервые тайно скороспело в садовые травы с дерев обрывались опускались окунались…

 

Но Агата не была бы бесом-совратителем, если б не пустила в ход все свои интуитивные женские ухищрения, едва завидев первую добычу.

Звучит торжественный гимн падению – у поэта падает всё: яблоки, сливы, звёзды, люди – и сердобольный монах, купившись на «помилуйте, поймайте, не оставьте!», заботливо распростирает руки:

…И тут явился вышел первый монах чернец Епифаний под белокаменную стену монастырскую…

И она сказала:

– Отец! Глядите – сегодня ночь, когда падают первые тучные яблоки и сливы и звезды божии падают...

Глядите – мирозданье, как сад, изнемогает!..

И падают яблоки и сливы и звезды и девы-девственницы белого налива, падают, монах отец возлюбленный мой, падают падают падают... изникают изнемогают...

Отец, пожалейте! помилуйте! поймайте!..

Не оставьте...

 

И она спелотело пала со стены монастырской на перезрелые дрожащие руки длани монаха Епифания пала…

И она нагая

А он в тьмовой вороньей бедной ветхой рясе

И она нагая девая

И она сказала шептала:

– Отец! я нагая! мне хладно хладно! дайте мне вашу рясу-ограду!..

Отец я от девства своего устала!..

 

И она стала трясти шатать его как перезрелую яблоню…

И она разорила собрала совлекла с него прелую пряную рясу

И они вначале кротко устыдились а потом яро усладились усмирились в травах…

И на них тайно тяжко слезно палые яблоки и сливы и звезды падали...

Засыпали их... засыпали...

Ой ли?..

Ай ли?..

 

И она прошла чрез его рясу монаха, аки сквозь монастырскую стену…

А он прошел чрез её девство, как чрез черемуховый цветущий куст...

 

Монах Епифаний покинул обитель, канул в суетное море житейское… Точно так же польстились на ночное бездонное тело Агаты монах Евстафий-голодарь-рясофорник, за ним Афанасий-столпник, а за ним иеромонах Фома-книжник и другие вослед…

Только игумен Андрей смог безгреховно удержать на руках Агату. Но какой ценой ему это удалось?!

И взял её на руки могутные тихие ласковые свои

И Агата стихла на руках его, как дитя, как стихала она в детстве на руках отца своего, хозяина Печоры-города, безбожника лютого Степана Иоанна. (Вот так неправедные отцы убивают уморяют чад своих... да...)

 

И понес игумен Андрей тихую нагую Агату на руках своих целебных лучезарных сладимых, и вынес за врата монастыря и пошел покорно по улицам города в дом Агаты...

И вновь замолк навек...

И вернулось к нему молчанье-немота его.

 

И был судим и сослан в Сибирь на реку Вилюй ледовую косматую…

И там двадцать глухих лет валил рубил лес таежный на лесоповалах комариных кровяных…

И стал седым старцем, но молчал все эти лета и дни…

И его принимали как немого и сторонились…

 

…И через двадцать лет он вернулся в родной город Печору к родному монастырю своему, о котором часто неслышно сладко рыдал в ночах вилюйских ледовых лесных...

 

…А цена эта – евангельская любовь. Та самая, которая только и имеет все основания зваться любовью. Потому что только эта любовь творит чудо преображения. Только этой любви дана власть воскрешать.

И однажды нощь была в саду монастырском древлем…

И отец Андрей рубил валил топором гнилые мшистые деревья…

И осень была…

И «чичера»-ветер нес на Русь первые снега первые летучие хладные пряжи пелены кружева

 

И тогда отец Андрей услыхал в ночи чей-то тихий плач…

И подъял очи глаза…

И там, на развалинах порушенной монастырской стены, стояла она…

 

И там стояла Агата в первых метельных снегах пеленах перламутрах кружевах

И она была в бедном плисовом полушубке и бедных лаптях, которые уже никто не знает на Руси…

И она ныне ныне была вся седая, как снега кружева, а была тогда вся агатовая курчавая смоляная нагая вся была тогда…

(О Господи! зачем виться кипеть и седым волосам? в седых младых снегах кружевах?)

И она была на глухих кривых бездонных самодельных костылях…

 

И она рыдала и чрез костыли шаткие руки дрожащие простирала поднимала воздымала к отцу Андрею необъятно руки простирала уповала:

– Батюшка Андрей... Я двадцать лет жду тебя в саду этом...

Я двадцать лет жду тебя... Я с той ночи жду...

Ты хотел убить меня… А я навек полюбила тебя… когда ты нёс меня, подбитую, на руках… батюшка, батюшко...

 

И она рушилась, металась, оседала с костылей на землю, но отец Андрей не дал упасть ей…

И впервые за двадцать лет он разъял седые уста:

– Агата... Я двадцать лет валил рубил на Вилюе кедры неповинные...

Но всякий раз, но всякий раз, когда дерево падало – я видел как ты со стены свергаешься падаешь...

 

Возлюбленная моя...

Прости мне...

Агата...

 

Здравствуй!.. Чадо очарованное!..

Вот и повстречались...

 

Разве возможно представить какое-нибудь более истинное чувство, чем вот эта любовь? Ну, давайте попробуем – какое? Чего ещё мы можем пожелать этим героям? Какого великого чувства или дела?

Чего мы можем желать сильнее такой любви?

Спасения? Любви к Богу?

Так ведь вот – оно и есть!

 

Здесь любовью к Богу воскрешается человек.

 

Агата была соблазнительный черемуховый цветущий куст. Игумен Андрей возжелал человека, а не куста. Возжелал – и двадцать лет молился ради спасения её: …всякий раз, когда дерево падало – я видел как ты со стены свергаешься падаешь... Возлюбленная моя...

Другие монахи чужое падение приняли как соблазн. Только отец Андрей принял его как спасительную задачу.

Он не дал упасть женщине.

 

Ты хотел убить меня… А я навек полюбила тебя… когда ты нёс меня, подбитую, на руках… батюшка, батюшко...

И она рушилась, металась, оседала с костылей на землю, но отец Андрей не дал упасть ей…

 

Так он дважды не дал упасть человеку.

 

***

У одного из критиков Тимура Зульфикарова можно прочесть о поэте:

«Издан в десятке стран, у нас о нем молчат. …Кто-то называет его таджикским Данте. Еще один замечает, что триста его эротических новелл вызывают в памяти имя Боккаччо.Только изучение его романов потребовало бы специального исследовательского центра».

Про молчание странно – натыкаешься на десятки статей в интернете, причём большая их часть написана с истерическим восторгом перед «восточной красотой» поэта. Тут тоже не очень ясно, что подразумевается под «красотой». Почему она именно «восточная», если красота в принципе не определима географическими илидругими плоскостными координатами. Если речь о внешних красивостях слога, то другое дело, тут возразить нечего, поэт сам говорит про свои «павлиньи перья». А что касается «изучения романов», для которых якобы нужен исследовательский центр, то задавался ли вопросом критик: что он хочет найти в этих романах, ради чего изучать?

Прежде чем писать о поэте, я попыталась ответить себе на этот вопрос, только уже в связи с прочитанными поэмами: что хочу найти и ради чего?

И вот какой ответ пришёл мне в голову.

Как человеку православной культуры мне не интересно величие гения Зульфикарова, о котором твердят нынешние его поклонники, усматривая в нём адепта сразу всех религий и культур, мне интересно только величие его художественных идей, которые высвечивают величие Бога и величие страдающего человека.

 

«Тяжело рассуждать, оттолкнувшись от привычных координат науки о литературе, еще труднее сравнивать – не с кем. Поэт, творчество которого существует на линии таких высоких нот, обречен на одиночество», – написал о Тимуре Зульфикарове Константин Росинский. Но что здесь сказано конкретно о поэте? На одиночество психологическое обречён каждый художник. Это закон, всем известный. Сравнивать всегда есть с кем, потому что художник не возникает из пустоты, а вырастает из почвы, взрастившей до него других и долженствующей, по природному порядку вещей, взращивать и после него. А такими оценками художник только отрывается от корней, как бы извергается из конкретной культуры в «ничейное» пространство, в хаос. Да и как это не с кем сравнивать? Можно целый список имён мировых гениев привести, с коими уже сравнили. Упомяну разве что философские «крайности» этого ряда – Ходжа Насреддин и Даниил Заточник. С первым его сравнивают все, о втором подумалось Владимиру Личутину:

Зульфикаров постоянно выстраивает живое природное замкнутое кольцо, звено завещанной златой цепи, огненное колесо, не имеющее границы. Коло-круг, солнце, смысл, стихия, сердцевина, сущность движения. А если в центре мироздания Коло, так зачем запятые и точки? Есть лишь вопрошения и восклицания, как в молитве. Не так ли пел моление своему князю монах-подвижник Даниил Заточник? Как раздробить молитвословие, покаянную умиленную песнь, зов к Господу, если он истекает из души. И лишь сам молитвенник может расчленить свой воп, вскрик, мольбу и просьбу к Сладчайшему иль земным поклоном, метанием, припаданием к земляному утоптанному полу седою главою, иль истовым поцелуем закопченного от лучины образа, где лик хоть и невидим, но светится».

 

Вот такой покаянной умиленной песнью показалась мне и поэма Тимура Зульфикарова «Легенда о сливовых монахах», где сквозь весь морок погибающего пьяного мира лик Сладчайшего хоть и невидим, но светится…

 

 Курск