Елена КРЮКОВА. ТРОПА ЧИНГИСХАНА. «Остров». Антология новосибирской поэзии

 

Елена КРЮКОВА

ТРОПА ЧИНГИСХАНА

«Остров». Антология новосибирской поэзии (Москва, «Беловодье», 2019)

 

Составление антологии – все равно, что работа художника под куполом храма над многофигурной композицией. Храм сей – время, и фигуры на дымном, часто уже туманном фоне выстраиваются в могучие ряды, компонуются вольно, кое-кто обнимается, а кто и глядит в разные стороны; кто сидит на земле, при дороге, и тянет руку: подайте вниманья, заметьте меня!.. – а кто гордо идет вперед, не глядя, похвалят его или изобьют. У каждого на временнОй фреске свой голос и свое лицо. Бывает, что лица похожи. И много похожих друг на друга лиц сливаются в нестройный хор. Но, как встарь, славен поэт «лица необщим выраженьем».

Антология дает столь полное представление о поэтических процессах, происходивших и происходящих в Сибири, что хочется в работы иных поэтов окунуться, плыть в их океанах, наслаждаясь и изучая, улавливая, схватывая подробности поэтических островов. Да, поэзия – остров, там, далеко, за бурливыми порогами на холодной сибирской реке. И каждый обживает остров на свой охотницкий, рыбацкий лад. Есть в сибиряках только одно качество, которого часто не бывает в утонченных европейцах: они суровы с виду, но невероятно широки душой.

Сибирь – могучая земля. Она всегда рождала крупных, издалека заметных мастеров. Нет нужды сейчас перечислять имена. Антология поэзии «Остров» сегодня представляет нам Сибирь поэтическую – и это превосходная экскурсия не только по дворцу каждой индивидуальности, но и панорама времени, медленный наш – по нему – посредством наблюдения поэзии и поэтики – ход: и очень хорошо видно, как с велением и окрасом времени, в ореоле его событий, менялось звучание поэтических голосов, как трагедия эпохи накладывала отпечаток на поэтическую личность, как поиск неповторимости заслонялся предписанным каноном и дозволенной репризой, а новая дерзкая музыка с трудом пробивала себе дорогу в густом лесу громкой и узнаваемой, со знаком качества, уважаемой обществом и критиками литературой.

Проходит время, и новизна становится классикой. Не зря антологию составители открыли стихами Елизаветы Стюарт – она и правда уже признанный классик сибирской поэзии. Очень простую материю берет Стюарт для стиха, непритязательную, очень русскую, почти рубцовскую, почти есенинскую: ночная береза, бессонница, грядки, стадо… Но удивительно! Это обращение к вечному крестьянскому пространству не кажется банальностью. Небольшой скос, чуть вбок и вдаль – в прогалы ушедших миров – и деревенская, сибирская Русь внезапно прорастает взмахом, вихревым движением другой культуры:

Бессонница – нелёгкая наука…

В душе ни звука, за окном ни звука.

Там, за окном, тяжёлые снега.

Но начинает оживать позёмка –

Прозрачная, она шуршит негромко,

Кружится балериною Дега…

 

Александр Смердов, Иван Ветлугин, Иван Краснов, Юрий Магалиф, Казимир Лисовский, Леонид Решетников, чуть помладше их Александр Романов – поэты одного поколения. Тогда люди еще верили в красную звезду. В свободу народов и, главное, в свободу и счастье своего народа. Верить в нее не зазорно и в любые времена. И сейчас. Просто тогда, в годы страшные и все-таки прекрасные (а прекрасно всегда и легендарно время, что ушло в дым воспоминаний!), поэты находились в суровой и яркой традиции чистоты души, чистоты помыслов, и, отсюда, внутри чистоты и крепкой, светлой традиционности – почти песенной – самой материи стиха. Материал для стихов был рассыпан вокруг, действительность дарила темы и образы, поэт высоко и ясно, а бывало, печально и скорбно выражал их в слове, и только немногие отваживались на эксперимент. Эксперимент, возможно, в те поры был ругательным словом. И необычность стиха, поворотов метафор, музыкального сбоя традиционной ритмики сразу выделяла автора из хора. Таким солистом звучит Юрий Магалиф:

Мне от бабки Федосьи Трофимовны

(«Бесподобный Феничкин носик» –

Как писал Алексей Плещеев)

была барышням не в пример:

то драгун ее песни слушал,

то голодный студент-христосик...

Возносило её на галёрку,

опускало её в партер...

Мне от бабки Федосьи Трофимовны

по наследству досталось цыганство:

безразлично, что в изголовье, –

лишь нашлось бы место, где лечь…

 

И вроде бы о привычном. Вроде бы о своем. Но это уже попытка неповторимости.

Лучше всего, кстати, у людей получается тогда, когда они пишут о своем, кровном. О родном. О семье, о роде. Это – беспроигрышная экспозиция.

Но поэзия – редкая и свободная птица. Этой жар-птице мало месте внутри традиции. Голос человека, певческий или стиховой, обладает одной дерзкой особенностью: он рвется, вырывается наружу иной раз непредсказуемо сильно и смело, нарушая привычный, в культуре, порядок вещей.

За какую такую вину

мне из тысячи лун всего лишь одну

приходилось любить луну?

(Александр Кухно)

 

Хочу вернуться я туда,

Где, вставши до небес,

Сверкает ярко, как звезда,

Метеоритный лес…

(Геннадий Карпунин)

 

Не полагаюсь ни на чьи глаза,

Своим – не верю, верю в чудеса.

А ночевать предпочитаю в сене.

Порой застанет в нём меня гроза.

Я принят Всем, за это изгнан всеми.

(Юрий Ключников, перевод из Франсуа Вийона, «Баллада на поэтическом состязании в Блуа»)

 

Я засыпал с дымящей сигаретой, и в сны мои врывался тёмный ветер, злорадствовал: теперь не отыграться, не дотянуться, не коснуться пальцев, губами на ночь перечтя ресницы, когда тебе задумчиво не спится…

(Геннадий Прашкевич)

 

И, хоть рядом и звучат узнаваемые, привычные русскому уху мотивы («Пахла тишиной и свежим хлебом / Благодать последнего тепла…», – Леонид Овчинников), но подрастает в родимом гнездовье непонятный, необъяснимый птенец, и он вылетит из гнезда и полетит над землей, и земля все та же, и воздух поэзии все тот же – вольный и поднебесный, только вот совсем иные интонации взрывают канон изнутри, и происходит некое (тоже необъяснимое…) чудо, сродни парадоксу – поэт, оставаясь в традиции, в то же время поднимается над ней, освобожденный от нее:

Куда ушли армянки молодые?

Куда исчезли в синем, голубом трико?

В зелёный лес, в дома свои другие

под пологом далёких тихих, нежных облаков.

 

А там на сто, на тысчу километров

синеет море синее, солёная вода.

И нежный облик девушек, ушедших

от грустных глаз моих, наверно, навсегда.

 

Или, смотрите, как в традиционный размер свободно вписывается картина иного мироздания – того мира, что придет после явлений Иоаннова Откровения; это то, что в современной литературной жизни именуют жанром постапокалипсиса:

Стараюсь не думать о том, что придёт

на смену земле, небесам.

Как память о Данте возьмёт и пройдёт,

как тень пробежит по лесам.

 

Это – Иван Овчинников. Имя известно давно, и понятно, что Овчинников – брат по дерзкому поэтическому духу обэриутам и их наследникам – Сапгиру, Кропивницкому, Губанову. Да, пожалуй, с Леонидом Губановым его роднят постоянные «кандинские», «малевичевские» временнЫе и пространственные крены, неожиданности, взрывы новых образов на ровном месте текучей фразы, смещение смысловых кадров. В таких поворотах души тоже – затаенная мощь Сибири. Она и в такой стилистике выражается, не только в старательном изображении-копировании могучей тайги или прозрачного бездонного Байкала. К разработкам новой поэтики все чаще подключается вольнолетящая фантазия. И это смелый шаг вперед. Открытия в физике провоцируют и открытия в поэзии. Некий поэтический «Академгородок» предстает перед нами в работах безоглядно-смелого в художестве Владимира Берязева – он храбро, крепкой рукой берется за вспахивание, взрывание древних, хтонических, архаических сибирских пластов, за изображение не только переживаний собственного сердца, но и движений народных масс, и под его поэтической кистью текут и движутся народы и племена, переосмысливаются находки Ивана Елагина, Велимира Хлебникова, Павла Васильева, однако берязевский сильный голос неповторим и узнаваем:

Скоро декабрь. Живот, как большая луна,

полон, огромен и перевалил через край,

пережидай светофор, молодая жена,

ангел, храни тебя крепко! и ветер, играй

то ли хиджабом, не вижу я, то ли платком,

вот поплыла, понесла сокровенный сосуд,

все оглянулись... и замерли...

и тронуло холодком —

чрез перекрёсток

надежду последнюю нашу несут…

 

– в стихах Александра Пименова, который говорил про себя: «Я из тех странных пиитов, признание к которым приходит только после смерти»:

Да был ли тот айсберг на суше, и птицы в гробу,

И красным обитый салон, и его старожилы,

И тот материк, на который сошли пассажиры,

Чья вшивая кладь улетела в большую трубу?

Да был ли когда вообще на Земле Океан?

Скелеты судов догорают в глуши континента…

 

– в рифмованном отчаянии Николая Мясникова, знающего, кажется, все о жизни и смерти и людях – и, как все мы, не знающего о них ничего:

Есть длинный монолог, но он не – мой.

Я тоже говорю. Меня не слышат.

Приходят трупы,

Очень громко дышат,

Роняют вилки, бьются головой

Об все углы.

И падают затылки,

Словно бокалы перед свадебной толпой.

Небытие,

Но жизнь ещё нужна,

Внутри неё ещё печально тлеет

Нечаянная ниточка одна.

 

– в храбрых, почти сталкерских вылазках Евгения Миниярова в те области поэзии, где она напрямую соприкасается с зеркалом и сновидением, с аметистовыми друзами жесткой философской архитектуры и речным течением потустороннего кино:

В деревянном городе мы жили.

Мы к воде спускались по деревянным ступеням.

Мы читали книги о том, как пишутся книги,

как они умирают.

 

В этом городе мёртвые и живые

были попросту неразличимы.

Все часы показывали разное время.

Мы не знали того, что мы живы…

 

Мы воочию наблюдаем, как, стараниями Владимира Назанского,  в недрах уже десятилетиями, веками разработанных словесных жил рождается блеск нового золота, новой образной руды:

Бакунин здесь ходил, хрипели вихри ветра,

Острог свой хищный клюв в пространстве заносил

На тысячи замёрзших километров

Распластанной земли, без сил, без крыл.

Колючая звезда мерцала в бороде

Да воля дикая, как лук, сгибала позвоночник,

Чтоб выпрямить потом, чтобы держать в узде

Встающего грядущего подстрочник.

 

А может быть, все это уже так или иначе являлось на просторах русской поэзии? В творениях Гавриила Державина и Владимира Державина, раннего Пастернака и молодого Волошина? А рядом вспыхивали открытия Ахмадулиной и Вознесенского, и за их звучащими на весь мир симфониями не потерялся голос Станислава Михайлова:

Мне твои брови не нравятся – узкие, злые.

Пальцы холодные, волосы цвета лисицы.

Будь у меня две легавые или борзые,

Я бы не пил молока и не ел чечевицы.

Варваром жил, окружая кострами ночевье,

С варваром дрался и пил мировую по кругу.

Братьями стали б текущие в небо деревья,

Хлебом – танцующий уголь…

 

А правда ведь, что внутри космоса по имени Поэзия ничто не умирает. «…никто, никто никогда не умрет», – написала я однажды в своей «Литургии оглашенных»… Всему подлинному приходит свое время. Главное – создать. Истинность поэзии не позволит ни сердцу, ни глотке солгать. Сладкое притворство, лживый громокипящий пафос, яд и злоба не рождают поэзию. Ее рождает только любовь, и эту аксиому сибирские поэты подтверждают в антологии всею своей жизнью, всей кровью:

Солнце голову тебе напекло

и так сладко бы было вздремнуть

согревать в трамвае стекло

на серебряную ложку подуть

К этой ложке горячей ухи

детских грёз уносится рой

расплескала рукою духи

что поделать с этой жарой

 (Виктор Iванiв)

 

тёмные тёплые листья

спрячут от взглядов чужих

окна на сад металлистов

окна на прошлую жизнь

девочка в платье с цветами

гладит в парадной кота

все мы давно кем-то стали

только она ещё там

в платье, где маки – горячим

где васильки – холодней

плакала. больше не плачет

вот уже несколько дней

(Антон Метельков)

 

И прекрасно слышно и видно, как меняется рельеф словесной реки и окрестных гор, как по-иному перекатываются пороги смыслов и метафор (это время накладывает на поэта львиную лапу и рядит его в новые рыцарские латы для новых турниров!..), и только непобедимая сибирская сила, ее таинственный Космос, ее ночная звездная мощь, прямо связанная с бытием и небытием, нет-нет да и встанет в полный рост над мирским, знакомым словесным ландшафтом:

Я ухожу на глубину.

Бездонней, чем рука Господня,

Полночных крыльев преисподняя

Вздымает чёрную волну –

Я в этом призраке тону.

Нет берега в реке подземной,

Но ты, парящий и неземный,

Не оставляй меня одну.

 

(… ) небольшой, но надёжный корабль

обрисует последний предел.

пусть бы, Господи, только журавль

над моей головою летел.

(Кристина Кармалита)

 

Это стихи Кристины Кармалиты. Прекрасно, что именно ими заканчивается эта антология. Кармалита делает удивительную попытку соединения живой и горькой человеческой веры и безверящего, безлюбного мира («Нет берега в реке подземной…»), изображения последнего предела и бесконечности полета. И летит журавль. И корабль плывет. Корабли сибирской поэзии плывут по сибирским рекам. Они плывут на север. На юг. К холодам и льдам. К новым людям. В будущее.

От антологии остается впечатление масштабной фрески-радуги. Будто на одной плоскости взяли и изобразили красноярские Столбы – каменные письмена, зеленые конские холки Саян, рыжую шкуру тайги, староверскую избу, дикое небо с горящими зверьими когтями звезд, изобразили тихую молитву близ иконы и биение забытого флага на холодном ветру, изгибы необъяснимого, паутинного сновидения и жесткую силу плывущей мимо реальности. Поэзия – это время. Поэзия – сила и мощь. Поэзия – пронзительная музыка, игра рифм и ритмов, прорывы в гениальную философию, ужас и радость, воля и страсть, смерть и возрождение. Откройте антологию. Все это тут есть. И с избытком. А значит, это успех составителей.

И поклон всем поэтам, под этою антологической крышей сидящим и пирующим. За пиршественным столом и те, кого давно уж нет, и ушедшие вчера, и живые. Обнимитесь, гости земные. Поглядите вверх! Над вами, друзья, родные, – сибирское, могучее, как древняя тропа Чингисхана, пылающее жизнью звездное небо.