Александр КОСЕНКОВ. ЗАПРЕТНАЯ ТЕМА. БИЧИ

 

Александр КОСЕНКОВ

ЗАПРЕТНАЯ ТЕМА. БИЧИ

 

Взяться за подобную и, прежде действительно запретную, тему у меня было несколько причин. Во-первых, я неплохо ее знал. Сразу после окончания школы я стал работать на строительстве Братской ГЭС, можно сказать, с самого ее начала. Работал на гравийном и цементном заводах в бригадах, почти каждый рабочий которых отсидел не меньше 5-8, а то и десяти лет за правонарушения, многие из которых сейчас вполне справедливо называют «издержками системы», а наказания за них «несправедливыми». В подробности вдаваться не буду, это все есть в статье. Эти люди в то время уже называли себя рабочими, а не бичами, тем самым самостоятельно восстанавливая попранную справедливость. Скажу честно, ко мне, тогда еще почти пацану, они относились с почти отеческой снисходительностью, а порой и юмором. Обид не помню ни малейших, а высокий рабочий разряд, которым до сих пор горжусь, вписан в мою трудовую книжку не без их участия и чисто профессиональной помощи. Почти год работы маршрутным рабочим и взрывником в геологической партии, где с бригадой на сей раз вполне официальных бичей я месяцами оставался один, как говорится, на один в труднейших, порой экстремальных условиях труда и быта, дали мне на сей раз не столько трудовой разряд, сколько суровый и очень необходимый жизненный и, я бы даже сказал, философский опыт, который немало поспособствовал мне потом в моем писательском труде.

 Мои журналистские и «киношные» многолетние скитания по самым отдаленным уголкам Сибири и Дальнего Востока не раз сталкивали меня с этими людьми, жизненные судьбы которых дали мне для моей дальнейшей работы такой жизненный материал, который даже мой любимый и ничего не боящийся ВГИК принимал с опаской, хотя и всегда на «отлично».

 Так что к теме бичей я был давно и вполне полноценно готов. Но последним толчком послужила наша вполне профессиональная неудача на съемках документального фильма о докторе биологических наук Владимире Николаевиче Седых, который мы чересчур вычурно назвали «Благословляю вас, леса…». Известный и очень талантливый кинорежиссер Валерий Соломин пригласил меня помочь закончить уже почти отснятый фильм об этом удивительно интересном человеке. Скажу честно, с этой задачей мы так и не справились — слишком многогранной, яркой, полемичной, талантливой личностью оказался этот человек, за плечами которого уже в то время были не только большие научные заслуги, книги и открытия, но и огромная трудовая биография, наполненная удивительными встречами, путешествиями, экспедициями, великолепными фотографиями и яркими публицистическими очерками. Нашему герою по многим причинам фильм не очень понравился, на режиссера он за что-то не очень справедливо обиделся. А вот мы с ним стали друзьями. И сблизили нас, как это ни странно будет звучать, бичи, которых мы хорошо знали и к которым относились с уважением и чуть ли пиететом. Мы часами готовы были рассказывать друг другу о наших встречах с ними, приключениях, происшествиях, восхищались отдельными личностями, вспоминали их причуды, особенности и потрясающую работоспособность. Рассказчик Владимир Николаевич был удивительный. В конце концов, я не выдержал и, как говорится, «взял его за горло» — пиши! Об этом ещё никто не писал. Лучше тебя никто не знает и не сможет раскрыть эту тему. Материал уникальный и очень, очень интересный.

 Через год с небольшим вышла первая книга Владимира Николаевича Седых. Называлась она «Таксаторы и бичи. Первооткрыватели сибирской тайги». Книгу назвали «неожиданной и удивительной». Не удержусь, чтобы не процитировать отрывки из отзывов о ней».

 «Впервые в русской популярной литературе появились очерки об одной из самых древних профессий русской цивилизации, до сих пор неизвестной широкому кругу читателей — таксаторах, специалистах по оценке состояния и качества лесов. Удивительна эта книга тем, что автор о тяжелейшей работе таксаторов и их рабочих — бичей, пребывающих по полгода в неизведанной тайге, полной опасностей, рассказывает, как о выполнении обыкновенного дела».

 И вот еще: «Эта книга совершенно бесценна не только для специалистов, но и для обычных читателей, которые найдут в ней ответ на вопрос, как оставаться человеком в исключительных экстремальных условиях сибирской тайги».

 Книга разошлась в мгновение ока. А вскоре появилась вторая — «Таежные будни», и тоже стала бестселлером. Готовится их переиздание. Моя статья планировалась как предисловие к одной из них. Но Владимир Николаевич категорически воспротивился ее вспомогательной роли. Считал, что ее появление должно быть самостоятельным и независимым.

 О моей роли он написал в своем предисловии: «На подготовку книги подвигнул писатель А.Ф. Косенков, которому автор очень признателен за постоянную литературную помощь и благословление на публикацию».

 

Внятного, а тем более, соответствующего нашей российской действительности толкования слова «бич» вы не найдете ни в одном современном словаре. В интернетовской Википедии слово «бич» трактуется как «бывший интеллигентный человек. Человек опустившийся «на дно» жизни по причине алкоголизма, наркомании или как жертва мошенничества». Такое толкование скорее соответствует современному понятию «бомж» и к подлинному бичу не имеет почти никакого касательства. В «Словаре блатного воровского жаргона» Д.С. Балдаева записано: «Бич — 1. Моряк, списанный с корабля. 2. Бродяга, бомж». Тоже абсолютно не соответствует.

 В общем-то, мы должны привыкнуть к тому, что академические словари, как правило, надолго отстают от стремительных социальных процессов последних десятилетий, вызываемых ими новых словообразований и связанных с ними понятий. Хуже другое. Упустив в свое время еще активно бытующее соответствие термина породившему его явлению, мы, спохватившись, рискуем оказаться перед явлением либо коренным образом видоизменившимся, либо вовсе уже не существующим и в понятийной сфере навсегда перешедшим в невозвратное прошлое. Поэтому и не найти сегодня в словарях толкования слова «бич» полноценно соответствующего содержанию, которое вкладывалось в него в 50-70-е годы прошлого столетия. Да и сами бичи как социальное явление, не имеющее аналогов ни в одной стране мира и ни на одном другом историческом промежутке существования нашего государства, — эти десятки и даже сотни тысяч людей с их своеобразной жизненной философией и образом жизни, ярко обозначившимися именно в те самые годы, либо коренным образом видоизменили свое бытие и смысл, либо вовсе исчезли из нашей жизни.

 Итак, кто же они такие советские бичи? Слово «советские» здесь вполне уместно, ибо именно советская социалистическая система обусловила появление людей, которых автор вышеназванной книги с полным основанием считает главной и незаменимой рабочей силой познания, освоения или, по расхожей лексике того времени, «покорения» бескрайних просторов тайги русского Севера, Сибири и Дальнего Востока.

 Сейчас содержание понятия «бич» трудно уложить в какую-то единую формулировку. Толкования придется наскребать из реалий теоретически очень трудно соединимых в единое целое. Очень наглядно это обозначится в дальнейших рассказах автора книги о его многолетней жизни и работе в Сибирской тайге с этими людьми. Для западного читателя, который, прямо скажем, о реальной жизни России имеет весьма смутное представление, покажется просто невозможным соединение в этих людях противоположных и, даже, исключающих друг друга черт. Таких, например, как воровство при удобном случае и прямо-таки щепетильная честность в отношениях с товарищами по работе, безудержный разгул, самое черное пьянство со всеми негативными последствиями и безоглядная, нередко поистине творческая истовость в работе, даже самой черной и трудной. Цинизм и, в то же время, бережное, почти рыцарское отношение к женщине. Предельная неприхотливость в быту и почти анекдотическая потребность комфорта и «шикарной жизни», за несколько дней которой он готов расстаться со своим многомесячным заработком. Обостренная реакция на очень мелкую бытовую несправедливость и невозмутимое терпение несправедливости социальной. Почти комфортная адаптация к сложнейшим условиям таежной экспедиционной жизни и трудное, часто так и не складывающееся привыкание к жизни домашней, нормальной. Наивное, порой почти детское отношение к непростым жизненным обстоятельствам и глубочайшее, можно даже сказать, философское осознание смысла своего существования.

В свое время зоны ГУЛАГа, через которые за десятилетия советской власти прошли миллионы людей, сформировали и искалечили миллионы судеб и характеров, а пострадавшие, в свою очередь, оказавшись за пределами зоны, по цепной реакции общения и влияния наложили несмываемый отпечаток зоны на еще большие миллионы окружавших их людей. Все это, в конечном счете, не могло не сказаться на общем менталитете народа, который понятия и законы зоны поневоле стал считать своим кровным обретением. Если подыскать аналогии, то в свое время общинный дух русской деревни вошел столь же кровной составной частью в характер нашего народа, надолго определив рабскую зависимость от общественного мнения и сформировав пренебрежение к собственной личности, самостоятельность и независимость которой становились для нее в подобных условиях тяжелейшей обузой. Действовать и мыслить «как все» стало мощной защитой в пределах российской действительности и, в свою очередь, тоже оказало влияние на формирование менталитета.

Не стоит забывать безмерные расстояния и очень непростой климат. А куда деть подспудное, но, тем не менее, тщательно лелеемое чуть ли не каждым русским человеком желание воли, вполне естественное для каждого зэка желание вырваться за пределы зоны, преодолеть колючую проволоку навязанных обществом законов, раствориться в безбрежных просторах степи, тайги или даже тундры, и жить там, как хочется, без оглядки на вертухаев, бдительных соседей и навязчивых плакатных призывов идти предначертанным кем-то курсом то на защиту, то на покорение, то на строительство, то на перестройку, то на возрождение?

 Столь мало совместимые, исторически накопленные противоречия менталитета не могли не вызвать у тысяч и миллионов людей взрывную реакцию психологической несовместимости с обыденным повседневным бытием, не могли не породить перманентное чувство неудовлетворенности как самим собой, так и окружающей жизнью, подталкивая то к беспробудному пьянству, то к неожиданным, и с точки зрения здравого смысла бессмысленно рисковым поступкам, а то и просто к беспредметной хандре, абсолютно не родственной благополучному английскому сплину и известной у нас как «русская тоска», когда то завыть хочется, а то накинуться безо всякой причины на ближнего с непременным желанием, чтобы не только ты, но и он набил тебе морду. Ибо без собственного страдания тоска неразрешима и может смениться только еще большей тоской.

 Если же отыскивать исторические корни происхождения советского бича середины прошлого века, то стоит оглянуться чуть подальше, лет на сто назад, когда рядом с издавна бытовавшими острогами, долговыми ямами и лобными местами появилось понятие «каторга», в которой уже отчетливо прочитывались главные признаки будущего ГУЛАГа — тяжелейшая неволя, предельное унижение человеческого достоинства, страх перед наказанием, свои собственные «каторжные» законы, не имеющие ничего общего с законами государственными. А еще непременный контингент наказуемых и наказывающих с таким главным отличием первых от вторых, как несовместимость с обыденным скучным бытием, проявляющуюся то через воровские наклонности и душегубство, то через инстинктивную непокорность навязываемым законам, которые, как мы все прекрасно знаем, далеко не всегда справедливы. И как бы мы ни относились к этим людям, нельзя не признать их незаурядность на фоне подавляющей части современного им общества. Первым об этом осмелился сказать Федор Михайлович Достоевский в своих «Записках из Мертвого дома», проникнутых пониманием и сочувствием к этим отверженным законом людям.

 С этапов, с каторги, которая находилась в самых отдаленных краях Сибири, ее посельники, несмотря на кандалы и огромные расстояния, бежали. Нередко успешно. И этому немало способствовало сочувствие простых сибиряков беглым, среди которых, как испокон считали местные жители, было немало просто оступившихся, а то и невинно пострадавших. Не стоит закрывать глаза и на то, что большинство тогдашних сибиряков были прямыми потомками таких же вольнолюбивых, непокорных и по этой причине нередко каторжных или беглых предков, которые в силу своего крепкого духа сумели прижиться на трудной сибирской земле. Почти в каждой сибирской деревне во многих избах устраивались небольшие отдушины, в которых хозяева оставляли на ночь ковригу хлеба, крынку с молоком, пару-другую круто сваренных яиц, а то и заткнутую деревянной пробкой четвертушку первача — «для согреву» и лечения неизбежной в дальней дороге простуды. Иногда беглый или отпущенный по истечении срока с каторги бродяга, когда уже совсем не оставалось сил, поселялся на несколько дней в дальнем конце огорода в баньке, и все эти дни хозяева и соседи делали вид, что ничего не знают о присутствии гостя.

 Нередко, когда опасность поимки на взгляд беглеца теряла свою остроту, а путь в края обетованные был еще ой как не близок, он нанимался к крестьянам на временную работу — жил на заимке, пахал землю, косил, жал, помогал обихаживать чужое хозяйство. И не только за прокорм. Подкапливал и деньжат на дальнейшую дорогу, в которую и отправлялся по установившемуся зимнику. А порой приживался, оставался в тех местах навсегда. В воспоминаниях и очерках той поры часто упоминаются обычные для дальних сибирских деревень ссыльнопоселенцы или бывшие каторжане, навсегда осевшие в этих поселениях и числившиеся, как правило, во временных, сезонных работниках (бойцах) при крестьянских хозяйствах.

 Вот, пожалуй, еще одна черта, роднящая освободившихся из зоны советских бичей с беглыми и освободившимися каторжниками века позапрошлого — временная, сезонная работа, дающая им возможность сносно просуществовать определенный период своей жизни. Но главная черта все-таки та, что и те, и другие были выходцами из зоны, будь то каторга или ГУЛАГ, которые сформировали их характер и отношение к жизни. И определяющим в этом отношении была жизненная неполноценность, стойкое ощущение своей временности, невозможности постоянно устроенного существования. Не потому ли сезонная, временная устроенность ощущалась ими как возможность почувствовать себя наконец-то полноценным человеком, в отличие от зоны или каторги, где он был всего-навсего охраняемым номером, а то и просто «лагерной пылью».

 После смерти Сталина хлынула на волю огромная масса бывших зэков — воров, убийц, политзаключенных, бывших партийных и хозяйственных руководителей, священнослужителей и простых работяг, военнопленных и жителей только что освобожденных областей и стран… Перечислять можно еще и еще. Это был исчислявшийся миллионами срез буквально со всех слоев советского общества на долгие годы вперед определивший не только его своеобразие и пугающую разнородность, но и его будущую неизбежную несостоятельность, ибо ни о какой «общности советских людей» при таком разбеге судеб и желаний не могло быть и речи. Каждый из этих оказавшихся на так называемой «воле» людей вольно или невольно выносил с собой за колючую проволоку ту тщательно скрываемую государством правду, осознание которой грозило неизбежным разрушением всей системы.

 Оказавшись на воле, очень малый процент этих людей смог снова на равных вписаться в окружающую жизнь. За годы отсидки они теряли связи с близкими, теряли право на жительство в родных городах, теряли квартиры, дома, имущество, жен, детей и, как следствие, право на равную со всеми жизнь. Клеймо зэка, как и выжженное на лбу клеймо каторжанина, навечно оставалось в документах, в характере, в неизбежном психологическом надломе, который оборачивался, как правило, неуверенностью в завтрашнем дне и приводил к тому, что многие, как праведно, так и неправедно осужденные, ставили крест на своей счастливой будущности и лишь старались в меру оставшихся сил и предельно скудных возможностей удержаться на поверхности стремительно несущейся в неведомое реки жизни.

 Жизнь страны, вступившей в период бурного послевоенного развития, дала многим из них такую возможность. Громогласно заявленное в планах пятилеток и явно спасительное для страны освоение огромных пространств Сибири потребовало на своем предварительном этапе создания сотен изыскательских, съемочных, разведовательских, устроительных, научных и прочих, прочих, прочих экспедиций, которым для полноценного функционирования требовались десятки и сотни тысяч сезонных рабочих, имевших навыки тяжелейшего физического труда и способных без усилий адаптироваться к тяготам очень непростой экспедиционной жизни. Вербовка в городах и в центральных областях России, громкие призывы к комсомольцам оказались почти безрезультатными. Если кое-кто из юных романтиков и согласился поначалу поехать «в дальние края» «покорять и осваивать», то первое же общение с таежными буднями, с многокилометровыми переходами по абсолютному бездорожью, суровым походным бытом, гнусом, протекающими и промерзающими палатками и тяжелым трудом весьма наглядно доказало, что все это весьма далеко от красивых песен про «голубую тайгу», «танцы на палубе», таежную романтику и героические подвиги. Не романтики требовались экспедициям, а работяги, которые легко бы мирились с тяжелым трудом и походными неудобствами, работяги, которых не надо было заманивать, уговаривать, вербовать. Они уже сами месяцами с нетерпением дожидались в аэропортах, на дебаркадерах, в отдаленных сибирских городках и деревнях начала полевого сезона и осаждали начальников экспедиций просьбами взять их на работу. Они хорошо знали, что те не будут требовать от них ни характеристик, ни справок, ни безукоризненных документов — достаточно будет устного отзыва об их прошлогодней работе в той или иной экспедиции. Заполучив же желанное место и получив задаток, они тут же пропивали его, как говорится, дотла, и улетали, уплывали, уходили в самые отдаленные «медвежьи углы», где часто еще не ступала нога человека, и там вкалывали, как проклятые, наконец-то ощущая себя нужными и, даже, незаменимыми людьми. Именно в те годы прижилось и стало повсеместно употребляемым в экспедиционном быту слово «бич», обозначавшее не деклассированного и ни на что не годного в жизни бомжа, а полноценного сезонного работягу, незаменимого в самых сложных и отдаленных экспедиционных отрядах. Они прорубали десятки тысяч километров таежных просек, били шурфы, строили временные и постоянные пристанища на местах будущих городов, леспромхозов, приисков, устанавливали триангуляционные вышки и знаки в прежде считавшихся недоступными местах, легко приноравливались к тайге, тундре, горам и степям, безропотно мирились с любыми бытовыми неудобствами, но были обостренно чувствительны к несправедливости и обману, особенно со стороны руководителей экспедиций и своих непосредственных начальников. Умный начальник всегда твердо придерживался заповеди равного и уважительного отношения к бичу. Мерилом различия становились лишь чисто человеческие качества и объем выполненной работы. В экспедициях никогда не вспоминалась и не ставилась в укор бичам их прошлая жизнь, их преступления, если они были, и сроки за эти преступления. В тайге, за сотни километров от человеческого жилья, в условиях экстремального быта все были равны — и начальник, и бич. Их взаимоотношения строились по жесткой схеме необходимости делового сосуществования, нарушение которого грозило серьезными, а то и роковыми в экстремальных условиях неприятностями, как для одной, так и для другой стороны.

 В своей прошлой жизни нынешние бичи нередко были столь далеки друг от друга, что их экспедиционное совместное бытие могло бы показаться нереальной драматургической натяжкой, почти фантастическим или чисто случайным стечением обстоятельств. Но оно было абсолютно типичным для того времени и для той выморочной системы, в которой мы просуществовали семьдесят лет. Почти в каждой экспедиции среди бичей могли оказаться бывший прокурор и вор, бывший партийный работник и бывший убийца, человек с двумя высшими образованиями и человек едва умеющий расписаться. Жизнь безжалостно уравняла их на стадии очередного этапа их сезонного бытия, не отменяя впрочем, как самых грубых, так и тончайших нюансов характеров и особенностей поведения. В рассказах В.Н. Седых эти особенности описаны на редкость наглядно, правдиво и выпукло. И хотя объем книги не позволяет в полной мере раскрыть необъятную и необыкновенно интересную тему «советского бича» и автор вынужден приоткрыть лишь небольшую часть своего колоссального опыта общения с этой незаурядной частью населения бывшего Советского Союза, но даже та его часть, которая откроется вам в его воспоминаниях и фотографиях, дает основание не сомневаться в высказанном им утверждении, что именно бичам и тем, кто работал вместе с ними, принадлежит право «первооткрывателей и освоителей Сибирской тайги».

 

 И напоследок небольшой отрывок из одного из рассказов В.Н. Седых в его книге «Таксаторы и бичи. Первооткрыватели сибирской тайги».

 «Сегодня настоящих бичей уже не осталось. Кончилось это время. Раньше про них молчали, теперь забыли. А ведь на них все и держалось. На таксаторах и на бичах. При этом в экспедициях мы жили совсем не «по понятиям». У нас были таежные законы. Суровые? Да. Но справедливые. Без выпивки, карт и беспредела. У меня один из бичей в тайгу даже будильник брал — чтобы не проспать на работу. А ведь его никто не заставлял. Я вам так скажу — без этих бичей мы бы Сибирь и севера не освоили. И БАМ, и золотодобыча, и поиски полезных ископаемых, и обследование самых глухих лесов — все это делалось их руками. Это не означает, что я умаляю роль наших специалистов. Нет. Но самая тяжелая и неблагодарная работа всегда доставалась бичам».