Екатерина БЛЫНСКАЯ. ПУСТЬ ЗДЕСЬ МЕНЯ СЧИТАЮТ ЗА СВОЮ… Стихи

 

Екатерина БЛЫНСКАЯ

ПУСТЬ ЗДЕСЬ МЕНЯ СЧИТАЮТ ЗА СВОЮ…

 

* * *

В строй молодых, да борзых
я уже вряд ли встану.
Лёгок на контрфорсах
веры дворец стеклянный.
Радужки чистых окон...
Башенка, эркер, флюгер...
Пережидать бы мог он
зависти лютой вьюги.
Все мы цветём в бурьянах,
сеяны ветром вольным.
Держатся на осаннах
храмы и колокольни...

Вышла из ниоткуда.
Словно живу вотще я.
Но ожиданье чуда
ярче, чем воплощенье.
Больше мне знать не надо.
Не открывают чувства,
чем я ещё богата
и для чего держусь я,
с тем, кто меня не понял,
с тем, кто уже стучится.
С тем, кто в своих ладонях
греет меня, как птицу.

* * *

Уничтожен пожаром
край восточных небес.
Я ищу себе пару.
Или противовес.
В бездыханном восторге,
удивленье поправ,
я ищу свои корни
среди новых мурав.
Но досады и злости
не признала душа,
там, где красные кости
иван-чая шуршат.
Видно, буду я лишней,
проживя без утрат.
Мне хотелось бы выше,
но ни метра назад!
По чьему же почину,
право, кто мне помог?
Небо стало с овчинку,
а земля с лоскуток.
И помимо излёта
в середине пути
не могу ни заботы,
ни забавы найти.
Много ль будешь доволен,
всё наследуя сам,
и фантомные боли
по родным мертвецам.
Да и точно ль мы знаем,
между сцилл и харибд,
кто здесь богоспасаем,
кто здесь самоубит?
Не лететь – ковылять им,
Тем, кто гол без цепей.
Вызывая проклятья
Правдой песни своей.
По заснеженным вешкам,
по колено в снегу.
Я ищу себя прежней
и найти не могу.

 

* * *

В новую книгу тексты пора верстать.
Нервом и нравом собран.
Но пепел Клааса стучал в твоём сердце так,
что разболтались рёбра.

И в голове бедовой да озорной
мысли как смёрзлись.
Если ты хочешь идти со своей страной,
дай ей свой голос.

Вот она слепо распутывает узлы,
саван скинут помятый...
Дай ей, коль от природы не боязлив,
координаты.

Дай её воскрылия-реки, пути-мосты,
звоны, зарницы
и невозможность руки вдруг опустить,
в сон провалиться.

Это сомнение морщит крутые лбы:
разве она ослепла?
Лишь бы никто, никогда о ней не забыл,
даже без пепла.

Чтобы она не чуралась родных детей,
слыша их злые речи,
сеятель мирный, насеет ещё людей,
сын человечий.

Слышишь? Ты вовремя прекрати
бесовы эти плясы.
Чтоб не пришлось потом носить на груди
пепел Клааса.

* * *

Когда ты лишь виляй-река,
петлиста и безрыбна,
и ломаного лозняка
нисколечко не стыдно,

и выеденным берегам
ты древняя сестра лишь,
когда ни здесь, когда ни там,
нигде своей не станешь,

когда ты отражаешь свет,
но далеко не синий,
когда на дне лишь вторчермет
да гнутый алюминий,

когда ты дрянь, а не река,
и умерла для мира,
и горько плачут облака
в твои гнилые виры,

когда ты вытравлена вся,
смертельна рыбам донным
и километров пятьдесят
в коллекторе зловонном

течёшь под городом- костром
слепая, но живая,
и роет алчный Метрострой
тебя перерывая,

ты всё равно родник струишь
из каждой новой раны.
Ты всё равно себя стремишь
навстречу океану.

 

МЕТАН
Я живу на окраине. Рядом хороший парк,
а особенно, клёво, когда он зазеленеет.
Но приходит во сне Сашок, как будто бы на рогах,
говорит, что не может выйти из подземелья.
Я его узнаю, я чую, что это он,
хоть лицо его и похоже на сгусток крови.
"Начальнику передайте, что он гандон.
Он же знал, что у нас превышен метан в забое!
Никому не сказать, что нарушили мы ТБ.
Там попробуй тявкни, урезали бы зарплату.
Что бы я из шахты тогда бы принёс тебе?
Три кило породы в куске и угля лопату?
Чёртов горный мастер орал тогда на ребят:
"И чего вы метана, оболтусы, испугались?".
Вот и вышло... похерили шахту и комбинат,
и виновных, что нас убили, не наказали...".

Он уходит под утро, когда мне пора вставать.
Всё ругается, что из клети никак не выйдет,
что ослеп в темноте, что кружится голова,
и ещё говорит, что сына давно не видел.
Да молчал бы уже! Все знают, что ты дурак!
Что пропали бы мы без кормильца и компенсаций!
Если б ты не погиб, так и жили б хрен знает как,
а теперь я в Москве! Хоть до центра и час пятнадцать.

Сын из армии шлёт мне письма: "Нормально, мам!
Вот пойду на шахту и буду всегда с деньгами!".
А по норам ночи ползёт господин-метан
и смеётся над всеми нами... Над всеми нами...

 

* * *

Почти назло надорванному веку,
Кусачему, недоброму костру,
Где все грехи прощают имяреку,
Где можно жить без красок, букв и струн,
Почти наперекор другим цунами,
Поднимешься на гребень взбитых пен,
А там ни потрясений, ни желаний,
Там море равномерно, ветер нем.
Так стоит ли вострить крыло планёра,
Шить парус из поденной шелухи,
Мечтать о том, что даже отдалённо
Не видно, как ни щурься, как ни лги,
В самом себе отыскивать причины,
Искать знамений, повторять азы,
Когда вокруг, пусть даже прокричим мы
Почти не понимают наш язык...
Наш мир не цирк, кругом толпа – не помпа...
А жить пора, назло иль вопреки.
Пусть иногда встречаются в потемках
Зовущие на отдых маяки.
Пусть в штопор смерч отчаянный заверчен,
Но вдруг внезапный свет прорежет ширь,
Чтоб мог подумать ты: какая встреча!
И Господа попросишь сделать штиль.

 

* * *

Весь июль малина не сходит с веток,
И катаются вороны в вышине,
Мы приехали только на месяц, свет мой,
К голубому озеру тихих дней.
Лета мёд расплавленный сладок, хмелен,
Расшибает яблоки ураган,
Поднимая ветренные качели,
Раздувая пену по берегам.
Ты скажи мне, зачем мы живём, почто так,
Как необходимое обойдя,
Мы с тобой стоим в дождевых потоках
И не вправе спрятаться от дождя,
Думаем, что можно понять простое,

Заново осмыслить, сметать куски...
Льется с низких туч молоко густое,
Промокают русые колоски...

 

Я не верю больше ни в табель, ни в список,
Ни в какой-нибудь столп, на котором пусто.
Я пойду на холм, что назвали Лысым,
И спущусь на салазках с веселым хрустом.
Во дворах попрятались голубятни,
Небосвод в следах реактивных ссадин.
И ноябрь промозглый, как мокрый ватник,
Тароват на дождь и на солнце жаден.
Уж и градом оплёван мой город Немо,
Уж и выдушен газовыми парами,
Все равно мы в нем существуем темой,
Кто с рукой протянутой, кто с дарами,
Горожан испортил вопрос квартирный,
Прут и прут приезжие: несть числа им.
Краска слезла, небо коптят градирни,
Никого не любим, ничьих не славим,
Хлеб замешан на горькой муке фуражной.
Под прицелом в войну не играют дети.
Только в городе Немо совсем не страшно.
Он такой один на моей планете.
Кто заводится нынче с полоборота,
Ваши речи напрасны, дела топорны...
Чёрный консул придёт к городским воротам
И внезапно серое станет чёрным.

* * *

Заката нарыв назрел и прорвал дождями.
Осыпался лес неспелыми желудями,
наполнил ложбинки, окопы, сырые рвы.
И кто бы мне перевёл этот звук невемый!
Я слушала, но бежал кипяток по венам
И страх пробирал горячий до головы.
Ах, я за любую встряску двумя руками
была бы, но кто-то уж долго со мной лукавил
Я жаловалась, он на цыпочки привставал.
А мне говорилось на выдохе: злись и бейся,
как будто впивается в губы каленый трензель,
хоть и не создашь ни заветов, ни калевал.
Неважно, с чем ты согласен и солидарен.
Повеяло йодом с заброшенных солеварен,
иль это листвы осенней сырая бить.
Не я собираю куриных богов на нитку,
и точно не я собираюсь стрелять навскидку.
Я строю маяк. Я придумаю, как светить.

 

РОЖДЕСТВО

Кто нынче скажет, кто произнесёт,
Кто завтра искушать придет в пустыне?
Младенцы посечённые не в счёт.
Не говори, зачем тебе несёт
Свой свет звезда, зажегшаяся ныне.

Кто мать твою, что бредит молоком,
Крестом не испугает в изголовье...
Не скажет ей, как будет нелегко.
И бронзового ботала рингтон
Звонить не станет с высоты коровьей.

И свет, и звук, и время, и пути,
Как перевить артерий пуповинных.
Не каждый день рождаются в овинах
Цари, которым далее плестись
На ослике по дюнам и долинам.

Вот шёлк Тебе, на плащаницу шёлк.
И миро, чтоб Твои прикрылись раны.
Рожден в вертепе, выйдешь из горы...
Не знай, дитя, не знай зачем пришёл.
Не знай ни аллилуйя, ни осанны!
Узнаешь... матери не говори.

 

БЕЛЬЁ

Помню двор хлопочущий бельем,
Вываренным, белым, полосатым,
Полный маем детский окоем,
И хозяйки с круглыми тазами.
Тяжестью напружены столбы,
И веревки, будто на пределе,
Под советским небом голубым
Арфами эоловыми пели.
Всем там было проще и теплей.
Я не в куклы, в лоскуты играла.
Бабушка "шешнадцать простыней"
Мне в шкафу в приданое держала.
Их несли из скромного жилья:
Личная на столбике петля
И веревок собственные реи...
Мы пришли из этого белья,
И на нем болели и взрослели.

Палки подпирающие твердь,
Влажность, проявляющая краску.
Наволочкам нравилось пухлеть,
Ветром наполняясь под завязку.
А сейчас иду я тем двором...
Там одна парковка под газами.
Ни травы, ни палок под углом,
Ни хозяек с круглыми тазами.
Хоть бы раз еще вдохнуть слегка...
Выварка на свалке проржавела.
Развалилась бабкина доска.
Где мое приданое истлело?
Господи, нетрудно нас менять!
Прошлое вываривает с синькой.
И щипцами тянет из меня
Душу, как кипящую простынку.

 

НАТАЛЬЯ
Дети её знали, что выйдя замуж
Ела с серебра, не точила лясы.
Что резка на слово, начнёт шпынять уж
Разбегайся, робя, влетит всем сразу!
Книг она на полочках не держала.
Говорила, что от ученья зло лишь.
Осенялась двуперстно, крестом лежала,
Защепляла плат золотой приколкой.
Сундуки берегла, покупала шали.
Век пришёл суровый, голодный, шаткий.
Все снесли на базар, серебро продали.
Прокормила детей пятерых крупчаткой.
Её внуки потратили полотенца,
Перешили платья с воротничками.
Выжило лишь двое тогда под немцем:
Поубило папок, померли мамы.
И уже у правнуков за завеской
В вытертой рубашке она сидела.
В коммуналке ей оградили место,
И спала она там и сахар ела.
Что она там прежнее вспоминала?
Может сундуки, да златую косу?
Мужа, что убили под Сортавалой,
Или утаенный под липой образ?
Померла тихонько, всем надоела,
В мусорку рубашку с постелью вместе.
Положили в гробик сухое тело,
Только крестик сняли – зачем ей крестик?

Все добро терялось по мере жизни.
С мусором земным никакого сладу...
Все порастерялось, пойди промысли,
Где тот узел смертный, с последней срядой?
Только и остался, что этот крестик,
Вытерся за век, потерял эмали.
Знаю лишь, крестилась она двуперстно.
Да ещё одно. Что Натальей звали.

 

* * *

Так скользко, что и падаешь, и плачешь,
Ушиб потёр и врезал по газам.
Ты сам взрослел. Ты сам про это начал.
Узлы морские, мертвые вязал.
Теперь ищи мне ножик, саблю, кортик
Того, чей меч вполне разнять готов
Тот узел, что увязывал сам Гордий,
Без всяких там приемов и финтов.
А в общем, нас, двуногих миллионы.
Не каждый жив, и много кто устал,
Коль ты пришел сюда мертворожденным,
Тебе живоначальным уж не стать.
И нас клеймят по роду и по виду,
Харагмы ставят, чипы раздают...
Ты начал это сам. Теперь не выдай.
Пусть здесь меня считают за свою.

* * *

Какие ручьи нам стремнины пророют
От русла до поймы?
Вдруг бутовский колокол в небо сырое
Разрядит обойму.
Надменные деды, поправив кожанки,
На царства венчали
Наследников злых подземелий Лубянки,
Родня с палачами!
А может, мы стали наследники пашен,
Заросших осинником жженым,
Земли, что была и казалась нам нашей,
А стала чужою?
Кто варит кровавую кашу, а как же!
Ни силы, ни воли,
Какого мы бога наследники, княже,
Чей чур на Подоле
Сломали твои черноусые кмети,
Отчаянных стая...
Рогнеды наследники? Алчные дети косого ногая?
Наместники гула пустых подворотен,
Брат вывезет брата
За слухи, за ордер, за "круто живёте
В хоромах Арбата".
Ну, разве мы этот народ заслужили,
Испитый, пригнутый,
Что били наотмашь и лучших сдавали
Двужильных – паутам?
Теперь зажимают меж выбором жалким
И яростным воем.
Давно ли родились, наследники жалоб,
В стране без героев?
Стреляйте, раз целитесь,
Кто там у власти
Рукоположенный?
Плевать, что засохнут без мужчиной ласки
Стрелецкие жёны.
Да только поставят одно в изголовье
Доспехи ль, оковы.
Увы, что пока вы не вкусите крови,
Не вспомните, кто вы.

 

* * *

Смотри на меня, как в отсутствии света
На дальний глядят пересвет семафора.
И наша планида, и наша планета,
И цвет аконита, и блеск водосбора
Ко мне повернутся.

Как будто цветок, что забыт на восточном
крыле подоконника:
Жалкая доля.
Наполнен лесок земляникою сочной
Мы мимо, на велике едем до дома,
Нас там заругают.

Без нас перевалится через тропинку
Ежа рукавица,

Уолёсико белки.
Беспамятным золотом древней гробницей
В своей ли тарелке
Очнёмся... А важно ли это?

Прясть дождик из облачной редкой кудели,
Плясать на полянах в русальских обручьях...
Родиться на свете полдела.
Ты выживи в этом кострище колючем,
В окрошке господней.

 

* * *

Овец пасти, не говорить благое,
Подскочит волк, порежет ярке зоб.
Стоит под дубом мальчик. Он спокоен.
И тень ветвей ползет ему на лоб.

Он слышит визг и всхлипыванье сабли,
И треск шелома с шелестом кольчуг.
И снова в камыши заходят цапли
И ловят зазевавшихся лягух.

Он руку тянет к яблокам успенским,
Но кровь в его ладони запеклась.
Оплавлены грозою перелески
И серпеня пленительная сласть...

Нет, наши веси не назвать юдолью.
Мы и полгода мирно не живём.
На шляхи порубежного ополья
Слетается чумное вороньё.

Свивальник лета жёлт, пурпурен, красен.
А мальчик – вдруг не мальчик... а старик...
Вернись с победой... говорит он князю.
И знаменье двуперстное творит.

* * *

А пламя ширится и пухнет.
Всемирное... по всем приметам.
Пока мы заняты на кухне,
Ты завладеешь белым светом.

Расколотые камни Петры,
Раскатанная Кондопога,
Минуя сотни километров
Нас искры трогают немного.

И синева, с утра проснувшись
В дыму, откашляется хрипло.
Ни героизма вам, ни мужеств,
Лишь звон цепей и тачек скрипы!

И эти скрипы наши скрепы.
Мы проржавели за столетья.
И опадает в пламя небо,
Не ожидая прогореть там.

Мы за других горюем пуще,
Чужой виной сильней томимы.
Хотя у нас бардак не лучше,
Еще трагичнее дымим мы.

Да пусть завоет мир белугой:
Не наши казни и разносы.
Не нам разбитая напругой
Цвела готическая роза.

 

* * *
Где-то горит звезда над сожженной хатой.
Родина вся облита лунным сияньем.
И одинаково выглядит виновато...
И по знакомому травянистому аромату
Ты не отличишь Поволжье от Померании.

Лица на фотографиях в горькой сепии,
С каждым десятилетием дальше, пламенней.
Нет ни чужих, ни своих в растворенном времени.
Что они выбрали... Мосина или браунинг?

Вырастет этот... на фото смешной и сладенький.
Вот он уже усатый мужик с погонами.
Что за собой оставили это дяденьки?
Выжженный Дрезден или Хатынь сожженную?

Кто на кургане с братьями отсыпается,
Кто в золотой Вальхалле мечи наследует.
Солью пролита насквозь земля страдалица,
Но почему-то не обеднеет бедами.

Речка с годами множится перекатами.
Маленький человек заряжает пращи и
В августе метеориты летят над хатами.
И отвечают им ЗРК неспящие.

 

* * *

Маросейка, Маросейка,
окрутила, завела.
Где в кармане три копейки,
чтоб поела, попила.
И копейку бы, копейку,
чтобы сдачи принесла.
И копейку бы, копейку,
чтобы маме отдала.
Маросейка, ты как яма:
ни веревки, ни узла.
Хочешь – криво, хочешь – прямо.
Красота дешевизна!
Потрошки в листе капустном,
На корчагах бабы злы.
В оловянном теле пусто –
Ни подачки, ни хулы.
Реконструкции и сносы,
Обшелушенная старь.
Промокают в жиже кроссы,
В лужах хлюпает январь.
Ты несешь меня на спинке
К Швивой горке на Тверской.
Слышу выдохи Неглинки,
Что в коллекторе с тоской,
С обезрыбленной аортой...
Страшный город, не смотри.
Сроют под аэропорты
Древние монастыри.
И по улкам, по проулкам
Ходит челядь, носит нож,
Но под хруст французской булки
Продолжается балдеж.
Затуманенное солнце
На ломти ломает дым.
Хорошо тут всем живется,
Всем – да только не своим!
Над Москвою, над Рассеей
Ходит месяц молодой.
Только целой, Маросейка,
Доведи меня домой.