Максим ЯКОВЛЕВ. ПИР. Повесть

 

Максим ЯКОВЛЕВ

ПИР

Повесть

 

I.

Он уже столько раз это слышал: "Когда делаешь обед или ужин, не зови ни друзей твоих, ни братьев твоих, ни родственников твоих, ни соседей богатых... Но, когда делаешь пир, зови нищих, увечных, хромых, слепых, и блажен будешь, что они не могут воздать тебе..." (ЛК, 12-14).

Ему представилось это немыслимое застолье, он увидел их резко, как наяву: пугливые, похожие на бомжей...

"Это что, каждый день такой пир им устраивать? – подумалось ему. – Или раз в год?".

 – Попробуй, – услышал он вдруг, – хотя бы один раз в жизни устрой такой пир. Если сможешь ...

Это было к нему – безошибочно, прямо в мозг, прямо в сердце.

Повисла пауза. Краем глаза он успел заметить, как несколько недоумённых профилей уже поворачиваются в его сторону.

"Если сможешь" – откликнулся воздух.

– Сегодня и сделаю, – сказал он немного обиженно.

Но получилось громогласно, ветер с озера усилил голос и разнёс над всеми стоящими: "Сегодня!".

– Сегодня, – повторил он, не вполне понимая происходящее...

Какое-то время он так и стоял, ничего не слыша и не замечая вокруг... Пока, возвращая его в реальность, не пришла ему мысль спросить, а нельзя ли устроить этот самый "пир" где-нибудь в другом месте, отдельно (какая разница-то?), да и удобнее будет, как ни говори. Но упустил время, его оттесняли быстро другие, он успел лишь крикнуть:

– Отче, благослови!

Получив благословение, выбрался, наконец, из толпы, и вышел к дороге.

 

Повезло человеку, если подумать. Всего "один раз устроить" и "блажен будешь", какие проблемы? Дом большой, слава Богу, столы только расставить. Непонятно только, почему именно ему сказано было про этот "пир", народу-то всякого хватало? Хотя понятно конечно: видно, что человек с достатком, любит поесть, посидеть в компании... да, тут все просто. "А что в самом деле, – рассуждал человек, – почему бы и нет? Можно ведь устроить все на улице, у старого акведука, там тихо, природа... сколотить столы (погода позволяет), и мест будет больше и вообще...". – "Нет, сказал он себе, нельзя. Тут вся штука в том, чтобы в доме (в том-то и дело!), где и сам обедаешь, а то что ж это – устроил им где-то там подальше: вот я уважил их, да? Так это ж фарисейство...". Но тут он вспомнил, что обещался-то он "сегодня"! На часах было без четверти два. "Ну что ж, сегодня так сегодня, – вздохнул он... – Тогда уж надо устроить так, чтобы они всю жизнь свою помнили... и не просто накормить, а что-нибудь такое еще для них придумать, словом, чтобы помянули его хоть пару раз в молитвах (это ж великая сила – молитвы таких вот убогих-то!), они, говорят, прямёхонько Богу в уши идут. Так почему бы и не расстараться "хотя бы раз"! Что я, ведь не мое ж всё это. Господи, помоги...".

 

Олег Васильевич Мамонов, владелец торговой фирмы, жил за городом, был женат, но бездетен.

 – Слово-то какое – "пир"! – усмехнулся он, – а чем он собственно отличается от того же застолья?

 И стал припоминать богатырские и рыцарские пиры из детских фильмов и книжек: стены, увешанные коврами, кубки, чаши, и почему-то хохот, пляски и ряженых... Стало смешно, он съехал с шоссе, притормозив у знакомой выбоины, и, свернув в проулок, составленный сплошь из глухих заборов, въехал в свои ворота, которые, впустив его, так же автоматически и закрылись, мягко стукнув массивными стальными створками... Замечательно. Только как он скажет об этом своей Любане? Одна голая мысль о таком "пире" может ввергнуть ее в неуправляемое состояние: бомжи в ее доме!! Толпа немытых, дурно пахнущих и больных людей, наверняка, жадно чавкающих, с какими-нибудь вшами, с гноящимися нарывами, ранами...

 – "Попробуй хотя бы раз", – проговорил он тихо, – "Их-лебедих, Любаня". Это было его излюбленное выражение, по-немецки: Ich liebe dich – их либе дих – я люблю тебя.

Нет, он не боялся своей жены, его слово оставалось решающим, в крайнем случае, он мог бы и рявкнуть, но дом, дом – это всё, чем она жила, дом был отдан целиком в ее ведение, к тому же скандал в таком (святом!) деле может попросту обесценить его, свести на нет. Но, с другой стороны, приходилось учитывать и последствия, жить-то ему не с бомжами, а с ней. Он понимал, что ему предстояло совершить нечто особенное, из ряда вон выходящее, оно вырастало пред ним, дразня и бросая вызов своей пугающей невероятностью, но именно этим-то и разжигало в нем с каждой минутой знакомое с детства еще нетерпение, когда предстояло пойти на риск и добиться, во что бы то ни стало добиться того, что казалось заведомо неосуществимым, и сейчас он по-настоящему боялся лишь одного: что ему помешают, что ему не дадут этого совершить.

 

2.

Автоматические ворота впустили джип, и так же мягко и безукоризненно затворились.

Олег медлил. Он стоял в саду, за домом, в таком месте, где жена никак не могла его видеть.

– Да, придут, – говорил он себе, – будет грязно, ковёр можно будет выбрасывать, стулья тоже засалят, запачкают, и это ладно, не беда... Ну, повоняет и выветрится. А что не выветрится, то просто сжечь можно, в конце концов... Да, бомжи, ну и что? Что такого? Не пожар, не землетрясение... Всего лишь накормить горстку этих... несчастных... Главное – Люба. Любаню бы мою проскочить, вот где цирк! Проскочить, остальное – пустяки... Что, слабо тебе, Олег Василич?.. Неужели не смогу, не осилю?.. Нет уж, как бы там ни было, но я сделаю это!..

Он ступил на красный песок дорожки и пошёл к дому.

 

На Любаню он наткнулся сразу, как только вошёл, прямо в холле, и, старясь не прятать глаза, произнёс:

– Паршивое состояние какое-то, еле доехал...

Она увидела, как он недовольно поморщился, и не нашлась, что ответить, как-то всё зацепенело в ней.

Он поднялся по лестнице в свою комнату и прикрыл дверь.

Откуда-то с улицы ворвалась сирена – то ли «Скорой», то ли «Пожарной»...

Не помня себя, Любаня поднялась наверх и нашла мужа лежащим на диване, под пледом, с затемнённым от света лампы лицом.

– Олег, что с тобой?

– Не волнуйся.

– Сердце?.. Как тогда?

– Так... слабость какая-то, непонятная...

– Олег, я вызываю врача.

– Чепуха, не гони волну.

– Олег!

– Не волнуйся, я не думаю, что как тогда.

– Тогда тоже была слабость, ты хочешь ещё одного инфаркта?!

– Если ты не будешь доводить до него... Непонятно, чего ты добиваешься своими криками...

– Прости Олег, но я слишком...

– Вот, именно, "слишком", Любаня. Перестань, я проконсультировался. В общем, ничего смертельного, советуют полежать, просто на всякий случай. И я прошу тебя, всё войдёт в колею, "без шума и пыли", понимаешь? И никакого мрака и ужаса, – он улыбнулся, – если только ты сама не желаешь этого.

– Хорошо, – сказала Любаня.

– Я "туда" не собираюсь... и оставим это.

– Хорошо.

– Тем более, что вечером... Ты не могла бы помочь мне? Надо управиться с одним необычным дельцем.

– Кто-то должен прийти?

– Я не знаю, в каком я буду состоянии, но это нужно сделать сегодня...

– Их что, так много?

– Надо будет угостить... группу бомжей. Человек, думаю, двадцать.

– Олег, ты в своём уме? Какие сейчас приёмы?

– Это крайне необходимо, заодно как-то и развлечёт меня, надеюсь. Я очень жду этого, понимаешь?.. Это очень важно для меня.

– Они кто, опять из милиции? Или те, с Украины?

– Я не знаю, я знаю, что они бомжи, бродяги, нищие...

– В каком смысле? Настоящие?!

– Самые натуральные, живьём.

– Олег...

– Так я могу на тебя рассчитывать?

– Я не понимаю... но почему у нас?

– Н-да, как я и предполагал, – скривился он, – придётся всё самому...

– Хорошо, ну хорошо! Сколько их?

– Я же сказал, человек двадцать. Накрыть в гостиной. И ничего не менять там! Всё оставить как есть, и ковры и, прошу тебя, не заводи меня, пусть всё будет, как есть.

– Это что-то религиозное?

– Да.

– Хорошо, но пусть это будет завтра, послезавтра...

– Пойми, это действительно важно для меня, если я делаю это в таком состоянии! И не только для меня...

– Олег... Олег...

– Ну что "Олег"?

– Не представляю, не представляю...

– Завтра, когда поедем к Сапрыкиным, я тебе всё объясню. Если хочешь... Позови ко мне Камарика и Григорича.

– Григорич будет после пяти. Ты что-нибудь принимал из лекарств?

– Да.

Похоже, его план удавался.

– Потерпи, всё уладится, – он хотел улыбнуться, но вдруг от чего-то закрыл глаза.

Она поднялась и вышла из комнаты

– “Их-лебедих”, Любань, – сказал он.

Люба спустилась вниз.

Потом ходила в слезах по комнатам...

Потом стояла у окна, глядя в никуда...

– Поднимись к Олегу, – сказала она Камарику, когда тот вошёл с ящиком минералки.

 

3.

Олег находился весь в какой-то внутренней дрожи, но голова работала чётко.

– Привези «кондитерку», что-нибудь из не пачкающегося, ну, там, печенье, зефир, мармелад... Потом, варёной колбасы – знаешь какой, буженину, икру, рыбы хорошей, сыр… На горячее – щи, пельмени, на десерт – мороженое, клубника, бананы...

Камарик быстро записывал.

– Чай, кофе, соки. Каждому с собой в пакет: кусок копчёного сала, конфет, сухарей и немного денег: много нет смысла – всё равно пропьют. Плюс аптечку: йод, анальгин, валидол, пластырь...

 

Люба, забившаяся в угол сада – тот самый, в котором совсем недавно стоял в нерешительности Олег, – боясь перейти на крик, причитала в трубку мобильника:

– Лёва, я не знаю что делать... Я не знаю, Лёва! Не знаю!.. У него опять какие-то религиозные заскоки, теперь он решил притащить в наш дом бомжей, настоящих, вонючих бомжей! Ужас!.. Лёва, это как дурной сон, я не знаю, что со мной будет, я сойду с ума от всего этого! Он такой, как в тот раз, когда был первый инфаркт, помнишь? Мне жутко смотреть на него, я боюсь! Я ужасно боюсь опять... Но как представлю у нас этих вонючих немытых баб, этих грязных алкашей!..

 

Лёва сидел за монтажным столом. На экране завис кадр из интервью с Олегом перед Развлекательным центром.

– Стоп-стоп-стоп, – перебил Лёва, – погоди, не накручивай, дай подумать... Что-то здесь не то... Что-то не то... Уж не собрался ли он отмочить ту библейскую притчу, а?

– Лёва, я не понимаю, о чём ты говоришь, я не знаю, что творится, я чувствую что...

– Постой, Любаш, я, кажется, понял, в чём дело. Я всё понял! На той неделе он приглашал нас с компанией в одно местечко, хотели посидеть, поболтать, то-сё, давно уж не собирались. Он очень хотел этой встречи. И всё сорвалось, понимаешь? Он, кстати, собирался привести какого-то писателя православного, что-то ему зачесалось вдруг познакомить нас, а у меня подмена случилась, у нас ведущий эфира свалился с температурой, и я не смог. И остальные мужики не смогли приехать, как-то не сложилось у всех в тот день, бывает. Так я ему звонил тогда, объяснить ситуацию, и он как-то странно со мной разговаривал, мне показалось, обиженно, но я не думал что… – Лёва сделал паузу и присвистнул: – И сегодня какой-то был... Точно. Он надулся, и решил, вот вам, в отместку – “много званных, да мало избранных”, поняла? Ну, Олег! Слушай, он там, действительно, похоже, рехнулся с этой верой своей, его спасать надо. Ну, Оле-ег!..

 Любаня всё равно ничего не поняла, она знала одно: Лёва умный, он разберётся, он что-нибудь придумает.

Лёва знал, что он умный.

– В общем, слушай, всё проще банана: он прикинулся больным, чтобы претворить свою идиотскую затею с бомжами в жизнь, он же прекрасно знает твою реакцию на всё это, поняла? А иначе бы у него ничего не вышло, это же, как дважды два! Будь он в нормальном, здоровом состоянии, ты бы ему таких бомжей устроила, что мало не показалось бы. Да он и сам бы с этим не подступился к тебе ни за что... Ты вот что, ты его сейчас не трогай, пусть себе изображает "больного". Я тебе дам телефон одного врача, профессора, он у нас тут частенько подрабатывает на студии, с ним можно договориться, а, пожалуй, я сам с ним и поговорю предварительно, потому что мне тоже всё это не нравится. Вот пусть он его и посмотрит. О`кей?.. К тебе придраться невозможно, ты как жена, как близкий человек, естественно, беспокоишься о здоровье, о жизни! горячо любимого мужа, кто в тебя "бросит камень"? Ты же не виновата, что он блефует, ты же не знала! Сечёшь, Любань?.. Если хочешь, можешь сослаться на меня, даже лучше всего и сошлись на меня, действительно, скажешь, что я звонил узнать, как дела, ну ты всё и рассказала, понятное дело... Профессор приедет, говори, что Лёва прислал, о`кей? Вот так. А когда станет ясно – какой он “больной”, крыть ему будет нечем и вся эта библейская фигня сорвётся. Он, конечно, надуется, но ничего... посмеёмся, чем-нибудь заболтаем, на том всё и кончится. Так что, Любаш, не дёргайся, успокойся, сейчас – минут через десять – перезвоню тебе, подожди…

Любаня закусила губу и перевела дух.

– Ах, Мамонов, – тихо сказала она, – ах ты, Мамо-о-нов! – вдруг принялась трясти она тугую тяжёлую ветку яблони, чувствуя, как вздрагивает земля под ударами яблок...

 

4.

Олег отпустил Камарика, переговорил по телефону с Григоричем. Он подумал, что надо всё же позвонить отцу Афанасию, надо всё же спросить... как вдруг, совершенно неожиданно для себя, впал в забытьё, в какое-то приятное, расслабляющее беспамятство...

Над его изголовьем мерцала под светом лампадки старинная икона Спаса. Лик Его выражал неотмирный покой и всеведение.

Часы над рабочим столом пробили пять раз.

– Олег!

Он вздрогнул и очнулся от стука в дверь.

– Олег, это я, – услышал он голос Любы.

Олег мотнул головой и принял полусидячее положение.

На пороге комнаты стояла Люба с незнакомым – с модной, едва заметной бородкой – мужчиной.

– Олег, вот доктор, он профессор... Я, то есть, Лёва, мы все...

– Я понял. Оставь нас вдвоём, пожалуйста, – сказал он негромко.

«И это мы тоже предвидели, Любань», – Олег вздохнул, приглашая доктора.

Под подушкой лежало его портмоне, содержимое которого способно было "уговорить" любого профессора.

Не знал он лишь одного:

«Так вот с кем придётся иметь дело, – прикидывал профессор, рассматривая своего "пациента", – новоявленный святоша, решил купить себе место в раю... А как насчёт лжи, уважаемый? Или она у вас не считается, когда, так сказать, "во благо"? Ишь ты, умник, какой, накормить кучку бродяг и готово! Да если б всё было так просто, дорогуша, все только бы этим и занимались: наперебой бы кормили друг друга, и берегли б как зеницу ока!..».

– Разрешите, я приоткрою жалюзи, чтобы было побольше света? – попросил он хозяина.

– Да, конечно, – улыбнувшись, кивнул Олег.

«И вроде умный с виду мужик, – рассуждал про себя профессор, – а вот и его заморочили христианской моралью. И ведь не втолкуешь теперь, что всё это всего лишь навсего ханжество и дешёвые жесты... Блефуем, значит, господин Мамонов? Давай-давай, посмотрим, как это у нас получится, может, и взяточку предлагать будете, так я не возьму-с, из принципа».

Но вслух сказал:

– Ну-с, как говорят доктора у классиков, на что жалуемся?

– Да так что-то. Присаживайтесь, профес... – едва он успел пошевелить рукой, как был пронзён невесть откуда взявшейся болью!

– Не беспокойтесь, – сказал профессор, наблюдая за ним.

Потом коснулся его руки.

Олег лежал неподвижно, глядя на него испуганными глазами, ещё раз попытался заговорить:

– Что-то кольнуло, здесь...

Профессор присел на придвинутый стул и открыл саквояж:

– Разберёмся…

 

Люба снова ходила по комнатам, теперь она больше всего на свете боялась скандала, её пугало неведомое, неотвратимое, какая-нибудь непредвиденная ошибка, чреватая катастрофой:

– Почему он так спокойно отреагировал на этого профессора? Рассчитывает договориться, подкупить? – она остановилась под портретом Олега. – Ох, Мамонов, если подтвердится, что ты здоров, пусть только подтвердится!.. Ты у меня напляшешься! На этот раз "заболею" я, так "заболею", что ты не только о бомжах, ты и о церкви-то своей позабудешь, уж это я тебе обещаю! Дорогой мой...

А между тем, часы еле передвигали стрелки, и, казалось, что этот профессор никогда не выйдет из кабинета. К тому же оттуда давно не доносилось ни звука.

Она не выдержала, поднялась наверх и подошла к двери, но в этот момент дверь открылась, и к ней вышел озабоченный чем-то доктор.

 

По дороге к машине он изложил ей своё мнение о ситуации:

 – Что я могу сказать... ничем не могу вас порадовать. Во всяком случае, можно говорить о том, что, к сожалению, подтверждается…

Люба не верила ни единому его слову: «Сговорились! Подкупил или пригрозил, наверняка!».

Она шла, механически поддакивая ему головой, пропуская мимо ушей его доводы и медицинские термины... Ей нужно было одно: суметь подловить этого "профессора" на фальшивой интонации, на игре, на притворстве...

Профессор понял, что его не слушают, он остановился, взял её за руку и сказал:

– Поверьте, я действительно говорю вам правду, более того, я пытался как-то отговорить его от этой ненужной затеи... но он слишком упёрт в неё! Для госпитализации, увы, пока нет достаточных оснований, всё-таки положение не столь серьёзно, думаю, сказалось излишнее напряжение. В общем, могу лишь посочувствовать вам... Но во избежание худшего, думаю, надо уступить ему, он, видимо, ждёт от этого неких положительных эмоций, ну что ж, они ему действительно пригодились бы... Не отчаивайтесь, старайтесь посмотреть на всё философски. В конце концов, здоровье вашего мужа дороже каких-то временных неудобств... Хотя, я понимаю, что это значит, в своём доме! Смиритесь. Всего вам наилучшего. Рецепт я оставил там, на столе... Ну, не надо так напрягаться! Прощайте...

 

Камарик, привёз "кондитерку" и всё остальное.

Люба побрела в дом, нужно было подняться к мужу.

"Теперь он знает, что профессора подослали, начнёт рычать, ему станет хуже и что тогда?! За что мне всё это?!".

 

5.

Олег лежал в том положении, в котором оставил его профессор, и смотрел на потолок, на коричневые, в глубоких и ровных трещинах, дубовые балки... Он смотрел на них медленно, почти неподвижно, наверно потому, что понимал: это конец… Конец. Неуловимо, но в то же время ясно и сильно, он почувствовал этот неумолимый знак – оттуда... и об этом.

А ещё он удивлялся тишине, которая царила в нём, но больше всего удивлялся тому, что нет в нём никаких вопросов, никаких "почему? зачем? за что?", словно бы он знал ответы на все вопросы... словно знал...

– Только б хватило сил довести до конца, – произнёс он спокойно и мирно... – Любанька, что с тобой будет? Бедный мой лебедих...

 

Люба вошла и встала у изголовья. Особенных перемен в нём она не увидела, было заметно, что ему хотелось держаться непринужденнее, а настораживало то, что он ни разу не повысил голос, и ей ничего не оставалось, как стоять перед ним, стараясь не смотреть прямо в глаза.

Он отдавал ей распоряжения: 

– Найди в кладовке два бронзовых трехрожковых подсвечника, которые мне подарили на юбилей, и поставьте на стол с восковыми свечами; настелите мою любимую зелёную с вышивкой скатерть. Надо вырезать крупно буквы "М" и "Ж" и приколоть к дверям туалета на первом этаже. И не меняйте стулья на лавки и табуретки! Лично мне оставьте место в торце стола у камина... И позови, когда появится, Григорича, это срочно...

Едва дождавшись конца разговора, она схватила со стола рецепты и бросилась вниз.

Камарик сидел в гостиной и ждал указаний. Люба протянула ему рецепты и деньги. Тот вопросительно посмотрел на неё.

– Быстро в аптеку!

– Олег Василичу?.. Что с ним?..

Люба, не ответив, выскочила в сад.

– Деловой! – взорвалась она, отбежав за беседку. – Туалет им ещё подавай! Стулья атласные гадить! Как же! Разбежалась!.. Ну, нет, Мамонов, ты меня не знаешь! Нет! Нет!.. Через мой труп!

Она набрала Лёвин номер.

Как она и предполагала, Лёва был уже в курсе, а потому растерян и вял:

– Не знаю, что тебе посоветовать. Может, попытаться как-то всё же уговорить его отложить этот вертеп, хотя бы до завтра, а там...

– Лёва, ну как я теперь к нему подойду? Ты бы видел его! Я всё-таки боюсь за него, боюсь, понимаешь? У него ведь действительно...

– Да знаю!.. Дались ему эти бомжи.

– Жутко, Лёва, кошмар!

– Может, снотворное или укол какой?

– А что это даст? Потом ещё хуже будет... и потом, ты же знаешь его, он весь, как зверь, подозрительный становится, не подступишься...

– Да, с ним тяжело, когда он такой.

– Вот и я про то. Но что же делать, Лёвушка?! Я уж, кажется, на всё готова, как подумаю только... ведь это – дурь, ведь дурь же самая настоящая!

– Без сомнения, и ещё какая! Но я не знаю, Любань, не знаю, ничего в голову не приходит... Как его спасти? Не знаю!

Она замолчала, собираясь с духом, потом сказала:

– Лёв, а Лёв?

– Что?

– Помнишь, как в Баковке у вас гуляли, на масленицу? Вы ещё там с твоими ребятами артистами со всякими номерами прикалывались?

– Ну, помню.

– Лёв, а Лёв?..

– Не пойму ничего, говори проще.

– Ну, такие классные из вас "калики перехожие" получились! Помнишь, даже какая-то бабулька разжалобилась, глядя на вас, помнишь?

– Хм...

– Лё-о-в...

– Охламонов моих, что ли, подкормить предлагаешь на халявку?

– Ты гений, Лева.

– Ну, ты даёшь, Любаня. Однако.

– А что?

Он вдруг разразился закатистым смехом – издевательским, как ей показалось, – и также резко оборвал его:

– Да нет, это не возможно. Такие вещи... Это опасные вещи.

– Вы же с детства с ним вместе, Лёв. Ты же знаешь, он тебе всегда всё прощает... Ты видишь, куда он катится, ты же друг ему!

– "Друг"... У него, поди, другие друзья теперь.

– Лё-ва!

– Ну что "Лёва"? Что?!

Оставался последний шанс:

– …А ничего, – сказала вдруг Люба холодно. – Ничего, Лёва. Хрен с ним, пускай пропадает. Извини.

– Сказал бы я тебе за такие слова!

– Ты прав, Лёва: кого колышет чужое горе? Ладно, живите кудряво, ребята...

– Сколько нужно человек, то есть этих... нищих, бомжей?

Она молчала.

– Сколько, ну?

Без ответа.

– Ты можешь ответить?

– Стульев восемнадцать штук. Один он за собой оставил.

– Значит семнадцать... Многовато.

Люба затаила дыхание.

– Надо подумать. Люба... Это всё не так просто. Тут надо...

Она ждала.

– Ну и денёк сегодня. Ой, чую, что-то будет...

Она ждала.

– Ладно, сколько у меня времени?

– Почти всё готово уже, щи варятся... Он ждёт Григорича, чтобы послать за этими...

– Григорича?

– Угу.

– Тогда давай так. Ты его тормозни, как появится, и сразу со мной соедини.

– Как скажешь.

– Ладно, жди звонка.

Вот теперь можно было выдохнуть, Люба отправилась в дом сторожить Григорича.

– Только бы получилось. Господи! Только бы всё получилось!..

 

6.

Лёва рассуждал трезво:

– Всё, в общем-то, вполне реально. Если этот "номер" удастся, все останутся "при своих" и все довольны: Любаня – тем, что спасла свою мебель и дом; ребята – супер-акцией (высший класс исполнения, между прочим) и даровыми харчами; а я – тем, что исполнил свой долг, и что всё закончилось благополучно... Хотя, конечно, маловероятно, что всё пройдет так уж гладко, слишком уж мало времени на подготовку, но если не удастся... – он крутанулся на своём мягком кресле. – А что если не удастся? Если сорвётся всё? С ним приступ, инфаркт или, не дай Бог, что похуже?.. И виноват буду я. Нет уж, лучше тогда изначально избрать вариант, как бы это сказать... не с розыгрышем, а скорее с заменой... да, с заменой, как говорят спортивные комментаторы: "смена состава". И артистов соответственно настроить, так чтоб не переигрывали. Надо очень точно выбрать момент, но не сразу... для начала надо будет продержаться "бомжами" минут двадцать, потом прервать это действо – сбросить маски! открыться!.. И всё сказать... Я думаю, сумею ему это сказать, думаю, что сумею, без надрыва и пафоса, просто, тихо и горько. Примерно, в таком духе: «Да, Олег, это я – твой друг, – Лёва стал, репетируя перед зеркалом. – И со мною те, многих из которых ты знаешь, наверное. Это те, которые, по-твоему, не заслуживают быть участниками такого пира (стол-то наверняка богатый будет, не станет он прижиматься, уж я-то знаю!). Мы те, которых ты считаешь куда более успешными и благополучными. Мы ведь те, которые ни в чём, якобы, не нуждаются, в сравнении с теми людьми, которых ты хотел бы здесь видеть, ведь так? В твоих глазах мы, разумеется, не достойны такого внимания и сострадания, нам ведь всё пофигу, мы безнадёжны, безнравственны, мы настолько пропащие души, что на нас не стоит и тратить время, мы умеем только хохмить, высмеивать и кривляться, для нас нет ничего святого... и пусть так! Пусть мы худшие в мире грешники! Но, Олег, неужели нам нет надежды, и все мы за чертой милосердия? и Бог смахнул нас с пути спасения?.. Мы всё-таки понимаем, что дело не в этом пире, не в угощениях. Да, у них пустой желудок, но у нас-то – пустая душа! Да, они бомжи плотью, но мы-то – душой! Душой, которая вечна!.. Ты, считаешь, что тебя обманули, что над тобой посмеялись? Нет, Олег. Ты видишь – никто не смеётся. Тут не до смеха, всё намного серьёзней...».

В дверь постучали, но Лёва не обратил на это внимания. Он продолжал лицедействовать:

– «Мы пришли сюда не хохмить. Мы хотим одного, чтобы ты понял нас. Мы вырядились в эти обноски, чтобы сказать тебе: да, мы много грешней, много хуже, но и много несчастней тех, которых ты ждал здесь... а кто, скажи, дальше из нас от Бога – они или мы? Им воздастся за их страдания, за болезни, за голод и холод... А нам? Что будет ждать нас, весёлых и сытых, но и пустых? Что предстоит нам на том Суде?.. Что уже отверзается и дымится? и ужас открыл нам свои объятья!.. Прости, Олег, просто стало больно, когда узнал от Любы, что ты хочешь собрать у себя бомжей. Я сначала подумал: ну что ж, пусть будет с теми, кто ему дороже и ближе, но потом... Вспомнил все наши годы, наше детство... Всё же решил, что друг не вправе вот так отвернуться от друга, что он неизмеримо несчастней их, что он тоже может пропасть без твоего участия, без твоей любви, без поддержки...».

Лёва, не выходя из образа, отпил несколько глотков из бутылки «Пепси», и снова вернулся к зеркалу:

– «Прости меня. Я человек неверующий, не православный, я даже не знаю, какой ужасный грех повиснет на мне за это вот представление... Может, здесь много гордыни, ревности, даже зависти, и, скорее всего, так и есть... Но прошу тебя, не отвергай меня, не лишай меня дружбы. Не прогоняй. И не обижайся на нас за этот жалкий нечаянный маскарад. Никому неизвестно, что будет с нами. Сегодня мы – в цивильном, а завтра – в рубище»... В общем, в таком духе. О, я сумею сказать всё это! Я сумею срезать головки с его "одуванчиков", так, что они не качнутся, даже не почувствуют этого. Да, Олег, я сделаю это. Я не отдам тебя попам и бродягам. Один у нас путь с тобой, старичок, один!

Лёва вдруг понял: это – слава.

– С ума сойти, что я творю!.. Ведь это непревзойдённый гениальный номер! Аттракцион! Это суперкласс! Высший мастерский пилотаж, о котором будут говорить, и писать на каждом углу, будут ставить спектакли, фильмы!.. На этом, можно сделать громкое имя!

Прекрасно понимал и то, что, по сути, мало чем он рискует:

– Ну не выйдет же он из себя, он же, блин, христианин у нас, а христианам должно смиряться, вот он и смирится. Однажды мне уже приходилось видеть его таким... Он даже расстроиться не успеет... А что расстраиваться: я же "покаялся", и все как один будут "грешники" перед ним, "с повинной головой", так сказать... Простит, я знаю его... Ну, а если не простит, если он настолько уже "их" стал, то, в конце-то концов!.. Тогда уж всё равно: он умрёт для меня, я – для него, и точка. Вины моей нет, я хотел помочь Любе, сама подбила! Впрочем, такой исход вовсе не обязателен... Простит, куда он денется. А может, он вообще схавает весь этот наш маскарад за милую душу, тогда зачем раскрываться? Ладно, посмотрим.

 

Четырёх своих протеже с телеканала долго уговаривать не пришлось, но самое главное – неожиданно легко согласились на эту безумную авантюру Аркаша и Дэн – мастера лицедейства, куража, эпатажа, прикинутся кем угодно. Эти двое – костяк, можно сказать, залог успеха, старые проверенные партнёры ещё с совковых времен. Плюс проверенный кадр – Фаина! Так что "сборная команда бомжей" приобретала вполне реальные очертания. Мало того, разыскивали уже самого Лёву, упрашивали взять их в команду несколько толковых ребят с другого канала: тоже проверенные кадры: виртуозы "подставы" с разных ток-шоу, типа "Крик души", "Суд идёт", " Человек в маске " и т.п. И получалось, что уже набирается человек двенадцать-тринадцать.

Всеми предвкушалось что-то необычайное, вот это экшн! Всех обуяла весёлая лихорадка; по коридорам и студиям, сталкиваясь в кучки, разбегаясь и снова сталкиваясь, делились сумасшедшей новостью – ещё одной акцией Лёвы Запанского. Примерялись и конструировались "обноски", стоял хохот и гвалт, а самым хитовым слоганом стал: "Халява – святое дело!".

Глядя на это бурлящее "отребье рода человеческого", Лёва вдруг вспомнил Любаню: «Посмотрела бы ты на то, как твоя бабья выдумка наполняется "плотью и кровью", материализуется в пространстве и времени... Да, что-то будет», – подумал он зло.

 

Отступать было некуда. Он позвонил Любане, и узнал, что Григорич сейчас у Олега.

– Уж полчаса всё инструктирует его, – сказала она.

Пусть себе инструктирует на здоровье, теперь, думаю, уже всё решено, машина запущена. Где-нибудь через час будем в полной боевой готовности. А Григорича, как выйдет от него, тут же свяжи со мной, я имею поговорить с ним...

 

7.

Действительно, с Григоричем уладилось быстро и без проблем. Как только он вышел из дома, она тут же подозвала его, протянув свой мобильник.

 Она не отошла ни на шаг, наблюдала, чуть не в упор, как он слушает Лёвин, рокочущий едкими нотками, баритон. Григорич вначале насупился, пару раз пытался что-то сказать, но потом уже только кивал и поддакивал. Возвращая трубку, он посмотрел на неё с долгим нескрываемым любопытством, что возмутило её, и окончательно взбесило, когда услышала от него, уходящего:

– Не ведают, что творят, люди...

Но Лёва успокоил её:

– Он теперь не опасен, не боись, возникать не будет.

– Лёва, я умоляю тебя, только без запахов, без этой жуткой вони, меня же сразу стошнит! Я нажгу там ароматных палочек, не имитируйте ничего такого, прошу тебя!..

– За кого ты нас принимаешь? Мы "бомжи" благородные, не шибко вонючие, но... голодные! Кстати, как там с яствами? Шампанское будет?

– Ты что! чай, соки, кофе...

– Я шучу. Короче говоря, к шести тридцати наша бомжистость станет соответствовать всем принятым госстандартам, и, думаю, заслужит самую высокую оценку международных экспертов... – Он вдруг переменился в голосе: – Ох, Любаня!

– Лёв, я уверена, всё пройдёт, как надо. Сколько вас там?

– Пятнадцать. В результате "естественного отбора" и конкуренции.

– Пятнадцать, – прикидывала она, – тогда, может быть, рассадить так, чтоб у него справа и слева никого не оказалось рядом.

– На то и рассчитано, Любань.

– Ты гений, Лёва! Я выйду встречать вас к шоссе, часиков в семь, хорошо?

– Думаю, да. Да, в семь нормально.

– Жду тебя, Лёвушка! У поворота.

– В шесть тридцать – контрольный звонок.

– О'кей.

 

Она поднялась к мужу.

– Олег... – Любаня смотрела «как надо», – в общем, я тоже хочу быть там. Я буду смотреть за порядком, помогать Алисе... если можно.

– Можно

– Мы с ней вдвоём вполне управимся.

– Не сомневаюсь.

– Там почти всё готово. Я послала Камарика за салфетками.

– Спасибо, родная, за всё. Я знаю, тебе нелегко сейчас...

– Я пойду?

– Побудь ещё.

– Как ты себя чувствуешь?

– Ничего, нормально. Сядь ко мне.

– Ты выпил лекарство?

– Сядь ко мне.

Она подошла и села, и он тотчас привлёк её и склонил к груди...

«Хорошо, что у нас нет детей, – думала она, – я бы точно с ума сошла».

А он дышал её волосами, целовал в душистый затылок.

 – Тебе так нельзя, тяжело, – сказала она.

 – Наоборот, – сказал он.

 – Когда всё пройдет, мы выберемся, наконец, в Сестрорецк? Ты обещал мне.

 «Скорее бы кончился этот ужас», – вздохнула она.

 – «Когда-всё-прой-дёт»... – произнёс он вдруг.

 Она резко выпрямилась и села, глядя в упор:

 – И что? Что, «когда всё пройдет»?

 – Тогда всё и будет, – улыбнулся он.

 – Олег!

 – Их-лебедих! Не сойти мне с этого места.

 – Да ну тебя...

 «Показалось», – решила Любаня.

 Ко мне сейчас отец Афанасий придёт... ты собери там чего-нибудь сладенького.

 – Он что, тоже будет?

 – Нет, он ненадолго. К нему сноха приехала с внучатами, на два дня.

 Люба встала, поправляя прическу.

 – Хорошо, – сказала она.

 – Если народ соберётся, то начинайте без меня, не ждите. Я потом спущусь к вам.

 – Хорошо, – она поцеловала его в лоб и вышла.

 – Их-лебедих...

 

8.

Батюшка вошёл, заметно запыхавшись, немного расстроенный или уставший.

Олег привстал для благословения и поцеловал его широкую лёгкую руку, и всё держал её, всё не мог отпустить...

– Что это вы, голубчик, умирать надумали? Ну? – сказал ему отец Афанасий и тут же увидел, как затряслись и запрыгали плечи, и что-то обильно горячее и влажное обожгло ему руку. – Ну что вы... ну что вы, Олег Васильевич, – он не знал что сказать...

Олег и сам не ожидал от себя такого, но не мог уняться от всё сильнее бивших его, рыданий... да и не хотел теперь.

«Да что это с ним? С чего бы это?.. – подумалось батюшке. – День какой-то сегодня, одни скорбящие...».

- Ну что вы, – он коснулся его головы и неуверенно погладил...

 

9.

Григорич, придя домой, не сломался... Глухо раскашлявшись, прошёл на кухню, и затушил окурок.

– А ты ещё докажи, Лёва, что это именно я собаку-то отравил! Да он, поди уж, и забыл про лабрадора этого... Хотя тебе Васильич поверит, а уж когда и Любаня узнает, она меня с дерьмом съест за любимого пса своего! Ей только дай повод, не остановишь! Тогда – прощай работа... Одного не пойму, что это ты, Лёва, вызвался вдруг бомжей искать? Да ты их знаешь ли, милый, в кино что ль? И эта с ним заодно, туда же... Ты собаку-то свою, Кардифа покойного, и то по сто раз на дню обтирать заставляла, нос воротила, а тут – бомжаги! С ними минуты рядом не выстоишь!.. Ой, странное дело. Что-то тут не то, не то. Ну, кого же мне слушать-то? Кого? Лёву? На нём пробу ставить негде, он же артист. Лёва – арти-и-ст!.. Возьмёт и устроит подмену какую-нибудь... затейник наш. А что, соберёт там охламонов своих, мало, что ль их, проходимцев-актёров? Они могут. Эти запросто! Тут уж подлянка получается, Васильич, насмешка какая-то. Не верю я ему, Васильич, Лёве твоему, что хочешь говори – не верю! Будет тебе тогда пир, с шутами гороховыми!.. Господи, да неужто, правда? Ну откуда ж он их возьмёт тогда, настоящих-то? Может, через милицию какую-нибудь знакомую? Тогда конечно... А если всё же подмена? Я ж тогда…

Григорич снял с вешалки куртку и вышел на улицу.

"Газель" стояла в двух шагах от калитки. Он обошёл её, сел в кабину, и ухмыльнулся:

– И вот тебе, Лев Матвеич, моё соломоново решение: ты давай своих бомжей ищи, а я – своих, так-то лучше будет. Вот и наберём. Их сколько ни набери – лишних не будет, там на всех хватит. Так что, с Богом! А то совсем душа не на месте...

Он включил зажигание, вырулил сначала на параллельную улицу, а потом, без помех, на ещё неосвещённое шоссе, и прибавил газку.

– Начнём с помойки за рынком, они там постоянно кучкуются. Потом на станцию... А там посмотрим, там видно будет. Вот такой "лебедих", Васильич.. Ну убил я эту собаку твою, лабрадора этого! И Лёва твой видел, что я ей подсыпал... Я отравил, я! Достала она меня, эта псина, сил с ней не было никаких... Я уж не себе принадлежал, никому, только – ей собаке! Я ж человек! Или нет? А тебе, ну не мог я жаловаться, из-за той же Любани твоей, ты ж понимаешь... В общем, делай, что хочешь со мной, но бомжей я тебе доставлю, как договаривались, в лучшем виде! Ведь такое дело затеяно, а я в стороне! Врёшь, не возьмёшь... Да кто он такой, этот Лёва? Кто?! Прафура жёванная!..

 

10.

У Любы не то чтобы портилось настроение, её раздражало то, что эта их с Лёвой гениальная затея всё меньше начинает ей нравиться. Чувство мстительного удовлетворения, непонятно почему, убывало с каждой минутой, и потому нуждалось в постоянной подпитке наиболее душераздирающими подробностями "вонючего нашествия", представлявшегося ей неизбежным ещё несколько часов назад. И теперь ей приходилось прилагать всё больше усилий, чтобы держать себя в прежнем настрое:

– Я права, права, – твердила она. – Ты права?.. Я права, я права, я права...

 Она то и дело посматривала на часы в гостиной, сама разожгла камин... Проходя мимо стола, взяла с вазы банан, очистила и, глядя в окно, стала есть без всякого вкуса...

 

11.

Олег исповедовался, неожиданно припоминая всё постыдное, грязное, что пряталось в нём с детских лет – всё, что совсем не торопилось на свет, что когда-то не желало и вспоминаться – до своих последних сегодняшних грехов и оплошностей...

– ... А ещё утром подумал о вас, что не помогай я вам со строительством и во всём таком, вы б не заискивали передо мной, не выбегали б так из храма навстречу... И ещё, я тогда подумал, что нет в вас Христа, что вы и чёрту в ножки поклонитесь, лишь бы помог вам... И к депутату этому ненависть грудь прожгла, что готов был убить его... Потом на банкете на одну женщину там смотрел... в общем, хотел её... И гордость меня вела, что я, мол, сделаю то, что никто не делал, потому что слабо им – богатым упырям и чинушам в своём-то доме грязных бомжей собрать, а мне – нет, я смогу... И перед Богом слукавил, претворившись больным, чтобы решение своё продавить, а вышло, и вправду заболел... Хотел врача подкупить, глупец... А ещё слугу, то есть подчинённого моего, отругал матерно... И над Камариком не раз смеялся в душе, что он на бабу похож...

Батюшка сосредоточенно слушал, произнося время от времени:

– Господи, прости и помилуй нас...

Отец Афанасий не мог не поражаться такому совершенно неожиданному облику своего благодетеля, и всё же что-то мешало поверить, что перед ним – действительно испуганная насмерть душа, почуявшая приближение чего-то неведомого и неотвратимого...

 

12.

Люба, встретив машины с Лёвой и его "бомжами", ничего, кроме удвоенной тяжести в душе, не почувствовала. Войдя в дом, она кивнула Алисе, и та, ни слова не говоря, пошла на кухню.

– Всё спокойно? – осведомился Лёва, загримированный под опухшего бессмысленного алкаша.

– Пусть будет что будет, – сказала она, – только бы всё это кончилось. Поскорее!

– Что за настроения? А? – сказал он, нервно поправляя парик.

 

13.

 Олег замолчал и посмотрел на батюшку.

 На первом этаже стукнула дверь, и гулким многоногим топотом покатились гурьбой шаги входящих людей, затихая где-то внизу под ними...

Батюшка встал и накрыл его голову епитрахилью.

Олег ощутил на затылке приятную прохладу плотной и гладкой материи, от которой сделалось ему затаённо и мирно, и закрыл глаза...

Сверху легла на голову большая рука…

... Дыхание Олега оборвалось, он не успел опомниться, как всё испарилось, исчезло в одно мгновение...

– Господи... это Ты?.. Господи!..

 

14.

Григоричу у рынка не повезло, никого он там не нашёл. Наткнулся разве на пьяного изгвазданного мужика и бродячих собак.

Но на станции, под навесом в конце платформы, обнаружил целую группу бродяжек – человек десять, с женщинами и детьми...

 

Отец Афанасий ушёл. А Олег всё так и лежал навзничь после причастия. Что-то происходило в нём... Самое удивительное было то, что он совершенно не чувствовал себя больным – лёгкость пуха во всём теле и никакой боли!

Он живо поднялся, вскочил на ноги и засмеялся. Расставил стулья и отжался между ними, чувствуя прежнюю силу и, не сдержавшись, вскинул руку, сжатую в кулаке – на манер забившего гол.

– Ну ты, как пацан какой, Олег Василич. Несолидно, – пытался он пошутить с собой... посмотрел на часы. – Пора. Кажется, уже собрались.

Олег вышел из комнаты, вполне владея собой (но сердце прыгало!), стал спускаться по лестнице, и тут же едва не расшибся – всё внезапно погасло... Он пошатнулся и схватился за перила руками.

– Ну вот, и свет вырубили, – догадался он, – и как всегда, в самый подходящий момент.

Люба со свечкой молча подала ему руку, и он сошёл со ступенек, сжимая её холодные пальцы.

 

15.

Пылали жарко и зыбко свечи... Свет плясал по накрытому отборной снедью столу, по неопрятным тёмным фигурам, по настороженным чем-то лицам...

При виде хозяина, все вдруг зашевелились, привставая вразнобой, и двигая стульями.

– Садитесь, садитесь. Здравствуйте... – он не знал, как назвать их, – ... братья! Прошу вас, не стесняйтесь. Приятного аппетита... на здоровье.

Он дошёл до своего места и сел, ощутив со спины блаженное тепло камина…

Всё было именно так, как он и представлял себе: гости понемногу осваивались, прилежно отхлёбывали и чавкали... дымились щи и пельмени, а руки уже шарили по тарелкам, сходу припрятывая куски...

«И хорошо, что погас свет, – подумал он, – так даже лучше. И совсем не слышится того тошнотворного запаха, это видно от ароматных Любиных палочек, ну и отлично, и умница... Какие всё же у них ужасные лица... Ай да Григорич, интересно, где это ты набрал их таких?..».

 

16.

Григорич битый час уговаривал, сбившуюся в углу платформы стайку бомжей. Но принимали его, похоже, за какого-то недоумка, не понимая, чего от них требуют; правда некоторые вроде бы колебались, но всем им было дико и странно: с какой такой радости кто-то их станет кормить-угощать, да ещё одарит потом продуктами и деньгами?.. Григорич, ожидавший, что все они, с первого слова, мигом кинутся всем скопом в машину, был несколько растерян и огорошен. Тут, наконец, дошло до него, что всё зависит от их "главаря" – от этой грузной, сравнительно прилично одетой, женщины с опухшим надменным лицом, и переключил на неё всё своё красноречие:

– Ну, чего тебе бояться-то? На машине вас довезу, сами убедитесь. Не понравится – привезу обратно, в любом случае привезу, всех, сколько вас есть, ну? Он же верующий человек, хоть и богатый, решил вас чем-то порадовать, помочь вам... что тут такого невероятного? Милая, да он не то, что человека, он и кошку-то за всю жизнь не обидел, – завирал Григорич. – Он... вот сама увидишь, я уж шесть лет у него, что я вру тебе? Чепуха какая-то! Ты же тёртая, знаешь людей-то, повидала, небось, на своём-то веку, что я тебе, маньяк что ль какой? Ну?..

– Повидала! – вдруг вскинулась баба. – Один раз нахлебались уже, спасибо! Вот так же заманили, и закусь, какая хошь, и налили – хошь упейся, и что? Что с нами творили-то, знаешь, потом? Я даже говорить не буду... Из всех втроём всего чуть живы выбрались: я с Фатюшей, да Колька Суббота, один плащ на троих, голышом по морозу!.. А со мной так вообще... и тут, и здесь вот... – показывала она на себе, – живого места нет! Фатюша и месяца не протянул, откинулся. Видали мы! Привози сюда хавку и уезжай, тогда поверю...

Время шло, Григорич срывался на крик, выдумывал самые невероятные обещания и гарантии, но всё было бестолку. Вдобавок кто-то проколол ему заднее колесо, и тогда окончательно стало ясно, что с бомжами ничего у него не получится.

– Господи, Твоя воля!.. – простонал он, выкатывая «запаску». – Так-то, Василич, не видать тебе сегодня бомжей... разве что, Лёвиных, может быть. Дай Бог, чтоб у него вышло с ними!..

 

17.

 «Какие ужасные, искалеченные беспросветною жизнью лица, – Олег продолжал исподволь поглядывать на своих гостей. – Но ведь люди же. Люди. Надо обязательно одежду им подыскать... Пристроить бы их как-то. Всех, конечно, не удастся, но кого-то можно попробовать...».

Лёва сидел, на противоположном торце стола, вёл себя сообразно с ролью, едва справляясь с приливами лютого бешенства. Но ситуацию держал под контролем.

 «А доволен-то как, ах ты, батюшки! – жевал он, набивая кусками рот, – И это всё, что тебе было нужно, Олег? Да ты и впрямь, как дитя убогое, законченный православный кретин. А уж доволен-то, прямо счастлив... Ну, я рад за тебя. Всё как тебе и представлялось, правда? Посмотри, посмотри на "несчастных, обиженных жизнью бомжей", видишь какие они на самом-то деле? Жалко их, правда? Конечно, жалко, что ж мы, не люди, что ль?! Ну, цирк!.. Противно смотреть на тебя – дурака юродивого. Ничего, скоро тебе будет ещё лучше. Я устрою тебе маленький сольный концерт...».

Пока всё шло, как задумано. Настораживала Лёву только одна Любаня. Она стояла в проёме окна, опершись на колонну, иногда подходила к столу, подтирала, уносила посуду, ни улыбки, ни слова, ни взгляда...

 «А с другой стороны, как ей ещё вести себя? Только б не сорвалась. Да, скажу я вам... что же здесь всё-таки делается, кто бы знал, кто бы видел, а? Жаль, камеры нет... Аркашка с Дэном классно работают, собаки, просто супер! Небось, давятся от хохота втихаря, поганцы. Ладно, потом все посмеёмся досыта... Гомона, гомона маловато, какие-то зажатые все...».

 Он дал знак этой суперпарочке, и скоро народ захлюпал, застучал веселее ложками, загомонил... стал ронять что-то на пол, подбирать, выкрикивать, тянуться через стол, ссориться, кашлять...

«Старые» ели серьёзно и жадно, бегая по столу глазами. «Молодые» успевали схватить побольше, и особо не церемонились. Женщины же – с оглядкой на хозяев, стараясь не терять то женское, что в них оставалось... но пальцы бегали неудержимо, хватая и пряча в карманы и сумки дармовую закуску...

В середине стола раздалась брань и возня, но подоспевшей Любане удалось всё быстро "уладить" и рассадить "драчунов" подальше. Кто-то запел или заскулил... И вдруг всё смолкло.

Олег встал и обратился к гостям:

– Мне хотелось сказать вам несколько слов. Вы ешьте. Я буду говорить, а вы ешьте. Одно другому не помешает. Я хочу сказать вам вот что. Мы – люди... Полчаса назад мы не знали друг друга, не были знакомы. У вас была своя ужасная, жестокая жизнь, у меня – своя. Но теперь мы сидим здесь вместе, за одним столом, и у нас теперь как бы одна с вами жизнь, по крайней мере, на какое-то время. Я хочу, чтобы между нами не было различий, чтобы уже не играло роли, кто здесь каждый из нас по жизни, потому что мы – люди. Понимаете? Мы – люди, мы ещё здесь, в этом мире. Мы ещё в этом человеческом грешном мире, от которого, когда мы были бездумны и юны, когда он открывался перед нами, мы ждали в будущем только радости, только лучшего для себя. Всё было впереди... Мы ждали счастья, не зная, какого именно, и в чём оно заключается, но без этой надежды, без этих желаний, кто начинает жить?..

Гости продолжали есть, внешне никак не реагируя на его слова, но это не смущало его:

– Кому захочется жить, если в начале жизни ему сказать, что впереди у тебя не будет счастья, что всю свою жизнь ты будешь мучиться и страдать, и умрёшь в болезнях, в нищете, среди благополучных и довольных жизнью людей, которым не будет до тебя никакого дела? Кто захочет жить после этого? Кому хватит на это сил?.. И вот мы с вами те, которые могут сказать о себе: да, я пожил, я знаю, какой бывает жизнь, как она умеет обманывать, и как она умеет безжалостно бить, кидая без передышки из горя в горе. Как она может доводить до отчаянья, до крайнего бесчувствия и безразличия к ней самой... и поэтому могу говорить о ней правду, ибо я знаю ее! Сегодня мы собрались здесь, как на некоторой краткой остановке, как среди поля – случайно – укрывшись под деревьями от непогоды. Мы здесь, мы вместе, мы – люди. Мы люди не потому, что из одного "теста", но ещё и потому, что все мы идём – Туда. Всё ближе и ближе к тому неминуемому – Туда, где начинается Неизвестность... И где бы мы ни родились, где бы и как бы ни жили, это не имеет никакого значения, потому что мы все – Туда. Мы пока ещё здесь, на земле, но вот уже и мы заговорили об этом, потому что всё равно – Туда... Я знаю, кому-то не хочется думать об этом, кто-то ищет себе другие мысли, пытается убежать, потому что знает, что и ему, неизбежно – Туда... – Олег огляделся, словно ища поддержки. – Я верующий, и знаю, что есть Господь Бог – Отец всего сущего. И знаю, что среди вас есть те, что не верят в другую жизнь. И знаю, что они думают, потому что и сам такое думал: что смерть это пустота... и там ничего не будет – ни радости, ни боли, а просто – бесконечное и мёртвое «ничего»... Как пузыри на луже во время ливня – появляются и лопаются – вот и вся жизнь... Но мы-то не пузыри! Так думают оттого, что страшно...

Лёва был вне себя:

«Сейчас, сейчас, – говорил он себе, – пропади всё пропадом, я встану, хватит с меня!».

Люба дважды ходила мыть руки, никак не могла отделаться от чувства брезгливости и омерзения, но уйти было нельзя.

«Скоро конец, скоро всё кончится...» – это было единственное, что удерживало её от истерики...

– …Именно оттого, что страшно, – повторил Олег. – Мы разные, и мы одинаковые: добрые, ленивые, гадкие, всякие… Но мы не чужие, и кроме нас, людей, у Него никого лучше нет, мы такие одни у Бога – других нет! И все мы Его, до единого, понимаете? Только мы не хотим быть Его. Мы хотим, чтобы Он был наш, а мы – сами по себе, как нам вздумается. Но Ему не всё равно, понимаете? Он переживает за нас. Он – Отец, Он всё это устроил, всё нам отдал. Ему больно... А нам? Нам разве хорошо без Него? Нам тоже больно, мы злимся на жизнь, на всё и вся! И вот к нам протягивается Отцовская рука, и всякий раз мы кусаем её – никого не хотим иметь над собой! И продолжаем выть от боли, от страха...

 

В комнате уже не было такого движения. Люди сидели за едой, и было заметно, что многим не терпелось уйти, но несколько лиц было обращено к Олегу.

– Я хочу рассказать такой случай. Года два назад был я в гостях у знакомого. Дом высокий, внушительный. Ну, посидели-поговорили, всё хорошо, прощаюсь, подхожу к лифту – занят. А что, думаю, пятый этаж всего, пройдусь – спускаться, не подниматься. Спускаюсь, и слышу плач. Ревут в два голоса... Вижу открытый лифт, и два малыша: один совсем кроха, годика три, другой постарше. Рыдают взахлёб – заблудились! Оказывается, на днях переехали в этот дом, и забыли, на каком теперь этаже живут, вернее, на какую кнопку мама велела нажать, вот и катались по всем этажам после гулянья... Всё им незнакомо, всё страшно, всё чужим кажется, не могут никак узнать своего этажа и всё тут. Что с ними делать, не бросать же их в горе таком? А ведь горе, подлинное горе великое, для них-то: отца с матерью потерять! в дом родной не попасть! «Ладно, – говорю, – сейчас найдём вашу квартиру». Вы бы видели, как они поверили в меня! Как потянулись ко мне, с какой надеждой! Особенно малыш – тот вцепился в брюки пальчиками, не отдерёшь. Вот я для них бог был, настоящий спаситель, понимаете? Ну, стали ездить, ходить, вверх-вниз, звонить-стучаться... А в шестнадцать этажей домина! Наконец, нашли: на том же пятом этаже, представляете? Сдал я их мамаше, с рук на руки... Вот, я сейчас вижу себя в них – в этих малышах, ведь мы забыли, где дом наш. Забыли напрочь! И если ещё не плачем, то скоро, скоро завопим во весь голос – вспомнит душа-то! да вот найдём ли проводника, успеем ли?.. Наш дом – он Там, у Отца, понимаете? На земле ничего не найдём. Будем стоять, и плакать, как дети, и всего только два пути у нас: либо Вверх – либо Вниз... Я хочу, чтобы мы опять собрались в Том, Отчем Доме, никого не потеряв... "Всяк человек – загадка", но кто бы вы ни были, я люблю вас. Вы пришли в мой дом, и я действительно рад вам, рад, что между нами нету ни лжи, ни зла, ни вражды... все равны...

 

Лёва чувствовал, как уходит пол, как цепенеют ноги и мышцы...

«Остановись, Олег! Идиот, я сойду с ума! Остановите же его!».

 

В саду полоснуло дождём, ветер поднял несколько листьев и бросил в окна...

 

Олег устало улыбнулся и сел. Так он сидел, с минуту, с опущенной головой, ему не хотелось... он боялся посмотреть туда – прямо перед собой, на другой конец стола. Он всё-таки поднял глаза и увидел Лёву...

 

18.

Никто не ел, все сидели и чего-то ждали. Олег почувствовал, как кто-то с силой сдавил его сердце – как тельце пичужки, сжатое пальцами в детстве, – невыносимо...

– Господи... не наказывай их, они – как и я, такие же, как и я... Господи, зачем всё так глупо?.. Господи!.. – всё, что смог он выговорить в эту минуту.

 

Первой не выдержала Люба. Лёва видел, как она направилась к мужу, как застыла над ним, склонившись... Он громко прыснул и закатился в беззвучном хохоте, глядя сквозь наплывающие слёзы на идущую к нему Любу. Он даже знал, что она сейчас скажет. Он уже ждал от неё этих слов...

Она подошла и сказала:

– Лёва, он умер.

 

19.

Барсик лежал на подоконнике. Он дёргал ушами в сторону непонятных заманчивых шорохов с улицы. Наконец, он поднялся на лапы, подкрался к краю, и мягко спрыгнул в обсаженный флоксами палисадник.

– И ещё по одной, а? Не откажите, – доносилось из соседней комнаты.

Отец Афанасий угощал у себя благочинного, отца Иоанна.

Он взял его чашечку, подлил в неё вишнёвого цвета заварки, поднёс к самовару, открыл краник, заполнил чашечку витою кипящей струйкой до золотистого ободочка, и снова поставил перед ним на блюдечко, придвинувши вместе и вазочку с домашним печеньем...

Было душно и тяжко, как бывает перед грозою. Из окон в комнату медленно вплывал тополиный пух...

– Видите ли вы этого человека? – показал на кого-то, стоящего среди богомольцев, отец Афанасий. – Это наш Лёвушка. Удивительный нищий! Психически не здоров – дурачок, но все любят его. Благостная душа! С ним у меня связано одно драгоценное воспоминание. Необыкновенное, скажу я вам. Каких-нибудь полминуты всего, но каких!

Три года назад довелось мне быть в доме одного богатого прихожанина. Позвонил, а ко мне, помню, как раз вот Танюшка с внучатами приехали, ну делать нечего, беру Святые Дары... Заболел, знаете ли, вдруг. Благочестивый человек был, из "новых". С утра ещё здоров был, и вот в один день всё случилось, упокой его душу, Господи. Причастил, конечно, спускаюсь вниз, там у них гостиная была, и застываю, знаете, прямо перед живою Евангельскою картиной... Помните, от Луки: «Пойди скорее по улицам и переулкам города и приведи сюда нищих, увечных, хромых и слепых» – вот всё точно так, как в Писании... Стою я, и вижу прекрасно убранную комнату, ковры, горящие свечи, блеск стола, и убогих, бездомных нищих, сидящих за ним. Поразительное зрелище! И, что главное, все они, как в той самой притче, собраны по воле хозяина дома, которого я только что исповедовал! Дело, согласитесь, исключительное в наши-то дни, не так это просто, если подумать. И вот, стою, поражённый этой дивной картиной, подбегает ко мне этот Лёвушка, со своей чудной улыбкой и смеётся, смеётся так озорно, и ещё какие-то двое с ним, убогоньких. И вдруг, бух на коленки: «Благослови отче!». И все, как один, за ним повскакали с мест: «Благословите! благословите!..» – кричат. Да-а... Никогда не забуду, покуда жив, всегда помнить буду, сподобился, можно сказать, аз недостойный, зреть воплощённое Евангелие. Истинно!

– Да, любопытный человек, даже как будто знакомый на лицо, – сказал отец Иоанн.

– Это и многие отмечают. Бывают такие лица, знаете. Сам-то он о себе ничего не сказывал. Говорят, при монастыре одно время жил, потом с монахом каким-то ходил, даже на Кавказе был, в горах где-то там, не знаю уж... Побирался в электричках, на автозаправках. Было, что обижали его... Ну, и вот к нам прибился, с полгода как. Да он тихий. Больше всего петь любит, голос-то у него – ах, какой голос!.. Иной раз воспоёт среди службы, так регенты очень переживают, что сбивает их. Не желаете послушать поближе, мы заодно и угостили б его, с праздничком?

– Не знаю, удобно ли.

– Лёва! Лёвушка-а! – крикнул отец Афанасий.

Лёвушка, услыхав, что его зовут, тотчас обрадовано обернулся и поспешил к окну.

– Только Бога ради, не выпытывайте у него про тот пир, что я вам рассказывал, всё равно ничего не добьётесь, начнёт тотчас плакать и больше ничего.

– Да я, собственно, и не собирался этого делать, – ответил благочинный, пожимая плечами.

 

Скоро показалось в окне загорелое, не без какой-то особой приятности, лицо Лёвушки; сквозь спутанные с проседью волосы блестели чёрные, по-детски доверчивые глаза.

Батюшка набрал со стола пирожков, конфет с печеньем, и стал накладывать ему в скрещённые руки.

– Возьми-ка, дорогой, с праздничком. Покушай...

– Спа-си Го-осподи люу-ди-и Твоя-а... – затянул Лёвушка неожиданно красивым и раскатистым баритоном.

Получивши благословение, он ответил отцам низким поклоном, да так и пошёл, распевая и кланяясь на ходу всем встречным.

– Да, голос хорош, в самом деле, – признал отец Иоанн.

Но отец Афанасий будто не слышал его, стоял с застывшей улыбкой.

– А душа-то жива...

 

20.

Ещё слышалось, ещё долетало до слуха пение, уходящее одноэтажными улочками пригородного квартала куда-то вниз, к дороге между холмами, по которой выходила неторопливо через городские ворота, поднимаясь по каменистой, выбеленной солнцем земле небольшая толпа, мелькая пестротою одежд и оживлённо жестикулируя – следуя за Ним, за всё ещё видимым впереди Христом.