Елена СУДАРЕВА. ВЫНЕСТИ СЕБЯ – НЕТ СИЛ. О герое романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» Смердякове

 

Елена СУДАРЕВА

ВЫНЕСТИ СЕБЯ – НЕТ СИЛ

О герое романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»  Смердякове

 

 Очень современный, к несчастью, характер, Павел Федорович Смердяков из последнего романа Фёдора Михайловича Достоевского «Братья Карамазовы» (1880). Словно восстал он в наше время из мертвых и облачился в новый современный костюм, а может, никогда и не умирал…

И захотелось в данном эссе хотя бы пунктирно коснуться этого характера. Вспомнить, как прошел он свой путь от несчастного подкидыша, больного, до изощренного убийцы собственного отца и самоубийцы в конце романа, ненавидящего в этом мире всё: себя, своих ближних, людей и природу, свою родину Россию. Только герои, непосредственно связанные с «бунтом» Смердякова, и будут упомянуты в этом тексте.

 

В самый тот день, когда верный слуга барина Федора Павловича Карамазова – Григорий похоронил собственного сына, «шестипалого крошку», местная юродивая Елизавета Смердящая родила в их баньке сына, а к утру умерла. Младенца окрестили и назвали Павлом, по отчеству же все сами стали звать его Федоровичем. Григорий со своей супругой Марфой Игнатьевной взяли ребенка на воспитание.

Знаменательны слова, которые произносит Григорий жене, кладя ей на колени новорожденного: «Божье дитя-сирота – всем родня, а нам с тобой и подавно. Этого покойничек наш прислал, а произошел сей от бесова сына и от праведницы».

С самого своего появления на свет герой Достоевского уже наделяется как бы двойной природой – бесовской и праведной. Однако «бесовская природа» начинает проявляться у него с самого раннего детства и почти полностью вытесняет «праведную». И это тем более удивительно, что часто в романах Достоевского именно «детки» – если никто сознательно не развращает их – становятся светлячками, занесенными в мир взрослых на крыльях ангелов.

«Воспитали его (Смердякова – Е.С.) Марфа Игнатьевна и Григорий Васильевич, но мальчик рос «безо всякой благодарности», как выражался о нем Григорий, мальчиком диким и смотря на свет из угла. В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией. Он надевал для этого простыню, что составляло вроде как бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над мертвою кошкой, как будто кадил. Всё это потихоньку, в величайшей тайне. Григорий поймал его однажды на этом упражнении и больно наказал розгой».

Ещё совсем маленьким мальчиком Смердяков уже примеривал на себя столь разные роли: палача, убийцы, властителя жизни и смерти, с одной стороны, – и священника, провожающего земное создание в его переходе в иную, Божественную реальность, с другой.

И невольно сразу же вспоминается десятая книга «Братьев Карамазовых» – «Мальчики» и ее четвертая глава «Жучка». Какую роковую роль в судьбе больного мальчика Илюшечки сыграет озлобленный на весь мир уже двадцатичетырехлетний Смердяков! Каким мучительным сделает он уход невинного дитя.

Навещая умирающего мальчика, Алеша, самый младший, двадцатилетний сын Карамазова, в то время послушник в ближайшем монастыре, случайно узнает от друга Илюшечки – Коли Красоткина – причину душевных страданий несчастного ребенка: «Вдруг замечаю, он день, другой, третий смущен, скорбит, но уж не о нежностях, а о чем-то другом, сильнейшем, высшем. Думаю, что за трагедия? Наступаю на него и узнаю штуку: каким-то он образом сошелся с лакеем покойного отца вашего (который тогда еще был в живых) Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, глупой шутке, то есть зверской шутке, подлой шутке – взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой собаке, из таких, которые с голодухи кусок, не жуя, глотают, и посмотреть, что из этого выйдет… Признается мне, а сам плачет-плачет, обнимает меня, сотрясается…».

В конце своего романа Достоевский словно закольцовывает столь важный для него «детский сюжет» – жестокость одного обездоленного ребенка – Смердякова – в первых главах книги и сострадание и раскаяние другого – умирающего больного мальчика Илюшечки – в последних.

Целую шестую главу («Смердяков») в начале романа автор посвящает этому роковому герою. Достоевский словно заранее начинает готовить читателя, постепенно приоткрывать перед ним тот духовный угол, который облюбовал себе в художественном пространстве «Братьев Карамазовых» Смердяков.

После возвращения Смердякова из Москвы, где он обучался на повара и проявил на этом поприще отменные способности, «Федор Павлович положил ему жалованье, и это жалованье Смердяков употреблял чуть не в целости на платье, на помаду, на духи и проч. Но женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним степенно, почти недоступно».

Необъяснимый парадокс, который будет иметь фатальное влияние на все последующие события романа, открывается в шестой главе – это безграничная вера Федора Павловича в честность своего незаконнорожденного сына – Павла Смердякова: «Надо прибавить, что не только в честности его он был уверен, но почему-то даже и любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и на других, и всё молчал».

 Достоевский сразу представляет Смердякова как «созерцателя». Глубок колодец его души, где он копит различные впечатления до времени, а потом кто знает, что выскочит на поверхность из темной глубины: «А между тем он иногда в доме же, аль хоть на дворе, или на улице, случалось, останавливался, задумывался и стоял так по десятку даже минут». И эта особая созерцательность кажется автору одной из распространенных черт народного характера.

Из своей художественной реальности Достоевский словно перебрасывает мостик в зимний лес на картине живописца Крамского «Созерцатель». Один в зимнем лесу у Крамского стоит мужичонко, «и как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает». Через этот таинственный зимний лес и замершего в нем «созерцателя» в начале повествования Достоевский словно распахивает воображаемую дверь в непредсказуемое будущее своего романа. Вот он – лакей, слуга, повар, незаконнорожденный сын, больной, эпилептик Смердяков – и одновременно созерцатель... Вглядись, читатель, в него повнимательней! Ни единой черточки не упусти! – будто подсказывает автор.

В финале шестой главы Достоевский дает читателю вектор восприятия этого героя и связанных с ним будущих трагических событий в его романе: «Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, – для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит всё и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе. Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем».

Всего можно ждать от созерцателя Смердякова. Уже в седьмой главе «Контроверза», подаст он свой голос, как «валаамова ослица», прислуживая за столом у Федора Павловича за обедом, и обозначит свои сомнения в верности Христу и духовном подвиге человека. Слуга Григорий рассказывает о русском солдате, который, попав в плен «к азиятам», предпочел принять медленную и мучительную смерть, чем отказаться от Христа. В полученной в тот день газете было напечатано, как солдат «дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа».

И вот первые свои слова в романе Достоевского Смердяков произносит именно о Христе: «А я насчет того-с, – заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, – что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие».

Как-то подозрительно созвучны «искупительные добрые дела» Смердякова с искупительными добрыми делами студента из романа Достоевского «Преступление и наказание». Именно Раскольников подслушивает в трактире разговор незнакомого студента и офицера, в котором и формулируется столь близкий ему математический расчет ценности человеческой жизни: совершить одно убийство злобной старушонки, а взамен устроить на ее деньги «сто, тысячу добрых дел и начинаний» (VI глава первой части романа).

И Смердяков, и студент хотят доказать, что в совершенном деянии нет и не может быть никакого греха. Для Смердякова не существует греха в отступничестве от Христа, для студента из «Преступления и наказания» – в убийстве ради «добрых дел» никчемной старушонки.

Но герой «Братьев Карамазовых» идёт дальше в своих иезуитских рассуждениях. Ему не только необходимо оправдаться в глазах человеческих, но и получить Божеское отпущение грехов: «А, стало быть, чем я тут выйду особенно виноват, если, не видя ни там, ни тут своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то по крайней мере свою сберегу? А потому, на милость Господню весьма уповая, питаюсь надеждой, что и совсем прощен буду-с…».

На вопрос отца Алеша отвечает, что у Смердякова «совсем не русская вера», но сама надежда на великую милость Господа даже самого последнего грешника и отступника – очень русская черта.

Именно отец Федор Павлович Карамазов, временами так любивший поизмываться над самым святым, под конец разговора вдруг, как и всегда в парадоксальной манере, высказывает для себя весьма необычную мысль, обращаясь к философствующему Смердякову: «Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь; знай, дурак, что здесь мы все от легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели, а во-вторых, времени Бог мало дал, всего во дню определил только двадцать четыре часа, так что некогда и выспаться, не только покаяться. А ты-то там перед мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то было тебе как о вере и когда именно надо было веру свою показать! Так ведь это, брат, составляет, я думаю?».

И однако, неосознанно для себя, старший Карамазов, его сын Иван, и, конечно, сын Дмитрий, подбрасывают хвороста в постепенно разгорающийся пожар ненависти ко всем: к людям, жизни, самому себе, к своим братьям и отцу – в душе Смердякова. И в итоге становятся жертвами преступления, которому все они вольно или невольно поспособствовали.

Копит мысли Смердяков, складывает в душе своей впечатления. И сами герои бессознательно наполняют темный колодец его души, из которого в итоге и родится преступный замысел убить и ограбить порочного отца. Да и сам Федор Павлович сделает немало для того, чтобы пасть жертвой от руки своего незаконнорожденного сына, так же как и вспышки бешеной ярости-ревности Дмитрия, поднявшего на отца руку и грозящегося убить его, и разговоры брата Ивана о том, что Бога нет и нет бессмертия души, а значит все позволено – всё это, собранное воедино, подтолкнет Смердякова на преступление.

Замечает старший Карамазов, как тянется Смердяков к Ивану, как тот ему любопытен, и не понимает, чем он его привлек. На что Иван пренебрежительно отвечает: «Ровно ничем, уважать меня вздумал; это лакей и хам. Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит». Страшные, жестокие слова. Иван отводит Смердякову роль удобряющего навоза общества, который подготовит и растлит почву для будущего взрыва возмущения.

Но старший Карамазов ясно понимает, что в душе Смердякова ни к кому нет ни малейшей привязанности или хотя бы уважения. И только в честность Смердякова верует Федор Павлович беззаветно.

Странным образом отразится в «Братьях Карамазовых» (1880) сюжет убийства и ограбления никчемной, жадной старухи из «Преступления и наказания» (1966). Так если в раннем романе Достоевского убийство замышляется и совершается одним героем Раскольниковым, то в «Братьях Карамазовых» оно словно размывается между тремя героями – Смердяковым, Иваном и Дмитрием. Да, исполнителем становится лакей Смердяков, но преступные помыслы тревожат сердца и двух других братьев. И, конечно, более активную и открыто провоцирующую роль в своем позднем романе Достоевский отводит самой жертве – жадному и сладострастному старику – отцу Федору Павловичу Карамазову.

Даже ненавистнические слова о России, о своей родине-матери первым в романе произносит старший Карамазов, а уж потом за ним повторяет чуть не слово в слово Смердяков. Федор Павлович, изрядно подвыпив, обращается к Ивану: «А Россия свинство! Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию… то есть не Россию, а все эти пороки… а пожалуй что и Россию. Знаешь, что люблю? Я люблю остроумие».

Не может Смердяков смириться с унизительной историей своего появления на свет, не может смириться с тем, что родился без отца и произошел от городской юродивой Елизаветы Смердящей. Ненависть к своему низкому происхождению доходит у него до жажды собственного уничтожения еще во чреве матери. А в дальнейшем его злоба переходит уже на всю мужицкую Россию: «Может ли русский мужик против образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он никакого чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу, бывало, «с малыим», так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу…».

Ненависть к себе, к своей земле, к миру, в котором явился на свет, приводит Смердякова к жажде предательства всех и вся. Он жаждет порабощения врагами, только бы не быть собой: «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».

Однако и к загранице Смердяков относится с пренебрежением – ничто уже не исцелит его больное самолюбие и обиду на весь свет: «Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с».

И однако именно этот трус и законченный лакей, как считают Дмитрий и Иван, это ничтожество Смердяков не только задумает и тонко спланирует чудовищное преступление – убийство своего отца, в котором будет несомненно обвинён его сводный брат Дмитрий, а брат Иван будет до конца жизни чувствовать свою вину.

В одиннадцатой книге романа в восьмой главе происходит третье, последнее свидание Ивана со Смердяковым. Смердяков в подробностях рассказывает, как задумал и совершил убийство Федора Павловича, как взял его деньги, из-за которых убил.

И тут происходит совсем неожиданное, что поражает даже Ивана – Смердяков отдает ему украденные у отца деньги: «Не надо мне их вовсе-с, – дрожащим голосом проговорил Смердяков, махнув рукой. – Была такая прежняя мысль-с, что с такими деньгами жизнь начну, в Москве али пуще того за границей, такая мечта была-с, а пуще всё потому, что «всё позволено». Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда этого говорили: ибо коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе. Это вы вправду. Так и я рассудил».

А когда с горькой иронией Иван спросит, сам ли Смердяков дошёл до этого, то получит страшный для себя ответ: «Вашим руководством-с». Смердяков будет отрицать перед Иваном, что «уверовал», однако единственная книга, которая лежит у него на столе, и которой он второпях прикроет кровавые и ненужные теперь ему деньги – это духовное чтение – «Святого отца нашего Исаака Сирина слова».

Бросает Смердяков больному, мечущемуся Ивану справедливый упрек: «Вы вот сами тогда всё говорили, что всё позволено, а теперь-то почему так встревожены, сами-то-с?». И действительно – Иван не обагрил свои руки кровью отца, однако вынести саму мысль, что он стал вдохновителем этого преступления, отчасти вольным – отчасти невольным, – непереносимо для «прежнего смелого человека», по выражению Смердякова.

Еще более непереносимо это оказывается для реального убийцы – самого Смердякова. И невольно вспоминается умершая мать Смердякова – юродивая Елизавета Смердящая, – может, ее молитва праведницы смягчит озлобленное сердце сына.

Но даже в страдании, в тяжкой болезни не смиряется он с промыслом Божиим. И кидается во мрак бесовского своеволия и гордыни, в бездну свободы от Творца. «Истребляю свою жизнь своею собственною волей и охотой, чтобы никого не винить», – напишет Смердяков в своей предсмертной записке, перед тем как повеситься. Но не примирится «униженный человек» ни с чем и ни с кем перед своим уходом. Пусть страдает и идёт на каторгу Дмитрий – Смердяков никому и ничего не простит.