Александр МАКАРОВ-ВЕК. МОЙ РАВИЛЬ. Воспоминания о Равиле Бухараеве

​

Александр МАКАРОВ-ВЕК

МОЙ РАВИЛЬ

Воспоминания о Равиле Бухараеве

 

Я написал – «мой Равиль» и задумался, могу ли я так написать, ведь близким другом я не был…

Знакомы мы были с давних времен – года с 1976… Тогда группа КамАЗовских поэтов и прозаиков поехала в Казань на республиканское телевидение, а перед этим в Набережных Челнах в ДК «Энергетик» был литературный вечер, на котором и я прочитал свое детское стихотворение – «Я – сын уральской стороны…», и оказался в списке приглашенных в Казань. Среди выступавших в Челнах и в Казани был и Равиль Бухараев. Но я тогда не был с ним лично знаком и не запомнил его. И позднее, когда он не раз с многочисленными писательскими десантами приезжал на КамАЗ – на всесоюзную ударную комсомольскую стройку, мы не познакомились…

А подошел я к нему только в 1985, 6 февраля… Но все по порядку. Тот февраль выдался очень холодным, я помню, как я бежал на встречу в своем старом тулупе, опасаясь замерзнуть – было градусов 25, не меньше… Очередная писательская делегация приехала на КамАЗ, встреча была назначена в профсоюзной библиотеке КамГЭСа на 10 утра, а после приезжие писатели и наши главные комсомольские поэты должны были разъехаться по разным заводам выступать перед рабочими. 

А вот вечером все наше литературное объединение «Орфей» пригласил к себе домой на чаепитие прозаик Александр Чурбанов, на квартире которого свои стихи обещал читать Равиль Бухараев. Сбор был назначен на 19 часов. 

Чурбанов жил в Новом Городе (сейчас это Автозаводский район) в доме 30/04 (в те времена люди пользовались строительными адресами: 30-ый комплекс, 4-ый дом), на девятом этаже. Обычная панельная двушка, небольшой коридор – прямо большая комната, направо – маленькая, налево – кухня. 

Когда я пришел, коридор уже весь был заставлен зимней обувью, и на вешалке места для тулупчика не оказалось. Диван в маленькой комнате был также завален верхней одеждой. Народу – полная квартира! В большой комнате, посередине, были поставлены два хозяйских раздвижных стола, под белыми простынями. На столах – скромные сушки, карамельки на тарелках. И редкие бутылки алкоголя, принесенные нашими поэтами (с алкоголем тогда было сложно!). В маленькой комнате Александр Чурбанов пел, сидя на табурете, под видавшую виды гармонь – «Я помню тот Ванинский порт», «Окурочек»…

1985 год был временем, когда вдруг стала ощущаться острая необходимость «свежего воздуха», казалось, что жизнь погружена в беспросветный мрак и затхлость… И просто физически ощущалась нехватка большого поэта, который даст всем надежду, наполнит светом… 

Около девяти вечера в дверь ввалились Инна Лимонова, Николай Алешков, Женя Кувайцев и Равиль Бухараев.

Все они были раскрасневшиеся, возбужденные, в снежном блеске. От Равиля, от его молодой силы, энергии – летели искры! Я запомнил его лицо в смоляной бороде в белом окладе изморози. 

Коля Алешков спешно рассказал, что с одного завода их повезли на другой, потом на третий… «Везде читали, народ требовал «еще и еще», кое-как вырвались, поймали машину и сюда!».

Минут двадцать приехавших отпаивали горячим чаем, уступив место за столом… Я вышел в коридор, так как стоять в комнате было негде. При этом все громко разговаривали, смеялись, но вдруг наступила тишина. Я хотел вернуться в комнату, но в коридоре плотно стояли те, кому не хватило места в комнате! Равиль встал у двери, спиной к стене. Было только одно свободное пространство – в ногах у Равиля. Я наклонился, пролез между многочисленных ног и сел на пол в ногах у Равиля. Спиной к нему. 

Голос поплыл надо мной. Я помню, как он читал, это было ощущение гудящего потока речи, словно одна волна шла за другой, и каждое слово попадало в сердце. Это был магнетизм настоящей поэзии! «Ночь Тукая», "Молитва", "Сумароков", "Молчание", «Пушкин в Грузии»…

Итак, еще чуть-чуть, любезная удача! 

В неомраченный день хочу, смеясь и плача, 

любить и сгоряча благодарить судьбу… 

В Россию начат путь; вот, право, незадача, 

чуть дышит впереди отчаянная кляча, 

беспечно волоча певучую арбу…

 

Но как эти строки совпали с моим «Возвращением Достоевского…».

И вновь весна. И больше света 

на колее, как жизнь разбитой.

Домой, домой успеть до лета,

а к лету развезет дороги.

 

Я готов был встать и после каждого стиха Равиля читать в ответ свой. Даже концовка «Пушкина в Грузии» была близка моему «Достоевскому»:

Итак, еще чуть-чуть, любезная удача! 

С возницею глухим о будущем судача, 

под мерный скрип арбы – доедем как-нибудь!

 

В вот моё «Возвращение Достоевского»:

Никак огни? И на ночлег, 

возможно, примет нас селенье…

Ямщик, еще не близок путь – 

даст Бог, доедем как-нибудь.

 

Возможно, эти мысли и образы витали тогда в воздухе! Он был настолько мне близок, я повторял за ним каждую его строчку, она тут же становилась частью меня и обо мне самом – «казанские торговые татары, вы ненароком продали меня!» («Ночь Тукая»).

Я сидел в ногах у Поэта и у меня по щекам текли слезы. Его стихи тогда были моим потрясением! Я думал, что вот, наконец, пришел он – настоящий Поэт…

После выступления ему долго аплодировали… 

Надо сказать, что в те времена все наши поэты и прозаики носили с собой подборки стихов и рассказов, надеялись отдать их приезжим писателям, чтобы напечататься в столичных журналах. Была такая подборка стихов и в моем кармане. Я подошел к Равилю и попросил его посмотреть мои поэтические опыты. Обычно приезжие писатели, командированные из журналов, брали рукописи, а по дороге в аэропорт выбрасывали их в окно автобуса. (Однажды я провожал столичного писателя, и он выбросил в окно автобуса все рукописи, кроме тонкой папочки!) Так что путь от города до аэропорта Бегишево усеян неизданными стихами и рассказами… Коля Алешков – руководитель «Орфея» – заранее готовил список «одобренных» поэтов и прозаиков. Меня в этом списке никогда не было.

Равиль взял мои стихи и предложил мне на следующий день приехать к нему в гостиницу к 12 часам дня. «В час, – он сказал, – у нас обед, а потом опять до вечера выступления на заводах». 

Я не помню, как я бежал домой, спал ли я ночью… Наверное, не спал – настолько я был потрясен стихами Равиля, духовным родством…

В 12 я был в гостинице, на третьем этаже около двери. Я постучал. Равиль открыл. На столе стоял электрический алюминиевый чайник, два чистых стакана. Равиль налил мне и себе чай. Долго расспрашивал меня о моей жизни. А потом достал мятую подборку моих стихов. Но вместо зачеркнутых строк, я увидел, что он поправил только пунктуационные знаки и опечатки… Равиль сказал, что ему нечего было править в стихах, и он рад познакомиться с еще одним настоящим поэтом… Он достал свою книгу и надписал ее для меня. А на последней странице написал свой московский адрес… и предложил приехать к нему в Москву, сказав: «Рукопись я заберу с собой и постараюсь напечатать…». 

Надо сказать, что он выполнил свое обещание – через полтора года в Москве вышел сборник поэтов КамАЗа – «Лебеди над Челнами», в котором были и мои стихи. Хотя первоначально меня в списке не было. Это был подарок Равиля. 

Равиль еще несколько раз приезжал в Челны и каждый раз спрашивал, когда меня ждать в Москве…

В 1990 году я в четвертый раз прошел творческий конкурс в литинститут и приехал поступать. Во дворе лита я неожиданно встретил Равиля. Мы пожали друг другу руки. Узнав, что я поступаю, он предложил мне поступать на «Татарский перевод», сказав, что он набирает группу переводчиков, и я могу считать, что уже поступил. На мое возражение, что я не знаю татарского – заметил, что ему «нужны не филологи, а поэты». Я поблагодарил и отказался переходить в переводчики. Позднее я узнал, что Равиль по какой-то причине не стал набирать группу, а я сам поступил в лит на «Поэзию».

А потом я узнал, что Равиль уехал в Англию работать на радио.

В 1996 я увидел объявление о творческом вечере Равиля Бухараева в Малом зале ЦДЛ и позвонил Инне Лимоновой, которая уже жила в Москве. Мы пришли с ней к Равилю, а после вечера он пригласил нас отметить его день рождения в «подвале» ЦДЛ. 
Позднее были его вечера в Пушкинском доме-музее, вновь в ЦДЛ… И каждый раз я шел слушать его поэзию.

А потом Равиля не стало… Неожиданно. Я услышал об этом по радио.

У меня остались только его книги, его прекрасные стихи и память о потрясении от того давнего поэтического вечера в заснеженных, застывших от мороза Набережных Челнах, в маленькой тесной квартирке, битком забитой поэтами, прозаиками и художниками – молодыми строителями КамАЗа.

Конечно, я помню Равиля и позднего, но почему-то всегда он представляется мне тем – молодым, с ярким румянцем от челнинского мороза, в серебре от снега, из того февраля 1985 года…

В этом году я был в Челнах. Я ездил по городу на маршрутках, прошел и около дома 30/04… В новых Набережных Челнах есть проспект Сююмбике, одной из жен казанских ханов начала 16 века! Но нет скромного переулочка, мемориальной доски прекрасному поэту Равилю Бухараеву, который десятки и десятки раз был здесь, читал свои стихи на стройках, на заводах, в рабочих общежитиях. Как нет памятника без вести пропавшему Евгению Кувайцеву – одному из лучших КамАЗовских поэтов, чьи строки писались на холстах в пролетах строившихся зданий – «Эгей, комсомольцы, молодо-зелено! Вам эта стройка доверена!»… Нет скромных мемориальных знаков ушедшим – Петру Прихожану, Руслану Галимову… Да и ныне живым и здравствующим – Инне Лимоновой, Николаю Алешкову – я бы присвоил по улице! Они – живые и «ушедшие», все вместе и есть история новых Набережных Челнов, культурное богатство города, его духовный багаж…

 

 

Равиль БУХАРАЕВ

 

ПУШКИН В ГРУЗИИ

Итак, еще чуть-чуть, любезная удача!

В неомраченный день хочу, смеясь и плача,

любить и сгоряча благодарить судьбу...

В Россию начат путь. Вот, право, незадача, —

чуть дышит впереди отчаянная кляча,

беспечно волоча певучую арбу...

Медовый запах гор душист и душен.

Лето шумит в ушах;

Шипит Кура на камнях где-то,

но факт неоспорим: изменчива душа!

Тягучий скрип колес — вот музыка поэта.

Недавно ли, давно отъехали от Мцхета,

по мелкой колее колесами шурша?

Стихает жар души,

в груди ломота, жженье,

желтеют холмы и

хрипит воображенье.

Желаний нет! Одно: домой, домой пора!

Жара и конский храп, и вздохи раздраженья,

и жалкий южный вздор — твои отображенья,

знакомка прежних дней,

дремучая хандра.

Синеет профиль гор, но, скверно отобедав,

глядишь едва-едва...

Как жил здесь Грибоедов?

Хоть, впрочем, он казался мне космополит.

Москву он, верно, знал, а прочего не ведав,

не очень и тужил. В Москве ж у наших дедов

от аглицких манер всегда живот болит.

Он Грузию избрал землей обетованной.

России блудный сын,

и сын не бесталанный,

желанье славы знал и честолюбья зуд.

А кто не блудный сын на родине обманной?

Быть может, и меня тропою окаянной

на неродной погост в рогоже повезут?

Неомраченный день... И всхрапывает кляча,

кряхтя, возница спит, на облучке маяча.

Медовый воздух! И — жара стесняет грудь.

Итак, еще чуть-чуть, любезная удача!

С возницею глухим о будущем судача,

под мерный скрип арбы — доедем как-нибудь!

 

НОЧЬ ТУКАЯ.

— Абдул Тукаев умер в номерах.

— Какой Тукаев?

— Литератор местный,

нескромным поведением известный,

В горячке, пишут...

— Значит, умер...

— Ах,

что пишут дальше: быть — не быть войне? 

И правда — мясо поднялось в цене...

— Я умираю в каменном гробу, 

Навеки расстаюсь с самим собою, 

я домарал последнюю главу 

поэмы, именуемой судьбою.

Под коридорный топот, визг и брань 

я рассказал, от смеха умирая, 

как забияку — парня из Кырлая — 

защекотала до смерти Казань!

Набив свои лабазы да амбары, 

да на базаре золотом звеня, 

казанские торговые татары, 

вы ненароком продали меня!

Купцы и мастера базарной драки, 

умея подписаться кое-как, 

вскипаете вы тиной на Булаке. 

Давно пора прочистить нашБулак!

Люблю Казань — мечети и бараки, 

люблю я на Булаке тополя, 

люблю поля в закатном полумраке 

под розовыми стенами кремля.

Я много мог. Затравленная муза, 

ты не дала мне доказать верней, 

что музыка татарского аруза 

трезвей, чем ямб, резвее, чем хорей!

Мне слишком много сделать надлежало, 

а я — шептал, срывался я на крик. 

Я много мог. Я сделал слишком мало. 

Прости меня, татарский мой язык.

Язык родной, единственный мой, белый, 

темно и сыро на моей земле. 

Где голубой огонь в очах, о бедный, 

затравленный Казанью шурале?

Прощенье богу, другу и врагу.

Огня сюда!

Я больше — не могу.