Марина МАСЛОВА. АСТРЫ В РАВНОДУШНОЙ ВАЗЕ? О женских образах в прозе Юрия Лунина

 

Марина МАСЛОВА

АСТРЫ В РАВНОДУШНОЙ ВАЗЕ?

О женских образах в прозе Юрия Лунина

 

А я хочу, минуя Ад,

Вернуться в Рай – откуда вышел я…

Тимур Зульфикаров, «Возвращение»

 

Совсем недавно, слушая поэмы-песни Тимура Зульфикарова, удивилась в них одному поэтическому образу – «Астры в венецианской равнодушной вазе…» – потому что никогда не думала, что ваза может быть «равнодушной». И уже хотела возмутиться «как это?», но песня потекла дальше, и авторский голос тут же пресёк моё критическое поползновение…

Астры в венецианской равнодушной вазе (секундная пауза)… осыпаются…

Всё стало на свои места, обрело гармонию.

Вот так же можно образно передать и моё первичное восприятие прозы Юрия Лунина. Когда начала читать рассказ «Три века русской поэзии», увидела только эту «равнодушную вазу», то есть неудачные, на мой взгляд, эпитеты в невыразительных сочетаниях с определяемыми словами. В таких вот, к примеру, высказываниях: "…снова до него доносился ароматный ветер, ещё более прекрасный и удивительный посреди жаркого дня, чем посреди ночи". Здесь трудно что-то представить, ни одного эпитета не подсказывают, как этот ветер мы можем почувствовать: чем он пахнет ("ароматный"), чем он прекрасен и почему удивителен? Как будто жарким днём не бывает ветра? Вот как раз ночью он чаще стихает. Так что здесь всё как-то наоборот…

Или вот ещё высказывание: " …а он лежал и видел глазами воображения мудрый, прогретый солнцем лес, видел изгиб сверкающей реки, видел сирень под тёплым дождём и задумчивую чистую девушку у вечерней калитки".

Тут сразу несколько вопросов к автору. А что, лёжа на больничной койке ночью, "когда в палате выключают свет", можно видеть не мысленно эти лес, реку, девушку и сирень под дождём?..

«Глаза воображения» это наша мысль, наше образное видение мира, никто не будет спорить с этой очевидностью. Но тут они включаются, эти «глаза», как прибор ночного видения, будучи упомянутыми без нужды, когда и без того ясно, о чём речь.

И второй вопрос: почему девушка непременно «чистая»? Эпитет излишний, будто с испугу вставленный в текст («чтоб чего не подумали»). Ведь автором создан уже необходимый для восприятия его героя эмоциональный фон. В этой идиллии: солнце, лес, река, сирень –уже невозможна какая-то нечистая фигура. Читатель вправе даже оскорбиться таким авторским уточнением, потому что иного и не помыслит. Слишком «классическая», гармонично красивая сцена – девушка у калитки в цветущих сиренях. Настолько красиво, что только Клод Моне или Ренуар, не иначе… Ну, может, нынешний импрессионист Алексей Зайцев с его девочками в белом и непременным велосипедом у них в руках… Воздушной чистоты картины... Умопомрачительная свежесть и невинность бытия…

И когда читаешь Лунина, кажется, что именно этих девочек с картин импрессиониста Зайцева видит его герой. Кстати, одна из картин художника воспринимается почти буквальной иллюстрацией к рассказу: на фоне бликующей в лучах солнца густой зелени (за эти блики живопись Зайцева называют «картины солнечными зайчиками») стоит девушка в шляпке и белом платье и держит в руках велосипед. Яркое летнее небо отражается в речной глади за её спиной. Она обернулась и смотрит назад, словно поджидая кого-то…

 

…Если относительно «вазы» я слишком придирчива, поясню, в чём дело. Нельзя же, к примеру, представить себе словосочетания «внимательная ваза», «отзывчивая ваза» и т.п. А почему тогда прихотью художника позволено ей быть «равнодушной»?

А вот как раз потому, что астры в ней … осыпаются…

Вот так осыпаетсяи в рассказе Юрия Лунина вся эта картинная позолота с видений выздоравливающего юноши, с его представлений о красоте, когда он сталкивается с реальностью живой девушки с велосипедом, встретив её с заботливой маменькой в лесу… Такой жесточайшей реальности вынести он бы не смог, если б та, импрессионистическая, «чистая девушка» у цветущей сирени не пришла ему на помощь, не спасла его психику от надрыва жуткой реальностью, не уберегла его внутренний мир от обрушения в пропасть…

Собственно, здесь двоится смысл мечты в сознании героя. Одна оказалась грубой лестью и грязной ложью, но другая – спасительной одухотворённой красотой. Пока они вот так не раздвоились, не оказались противоположностями в живой реальности мира, открывая ему истинные смыслы бытия, он мыслил их чем-то единым, какой-то одной обворожительно прекрасной и осязаемо приятной мечтой…

 

Что касается эпитетов великолепного Тимура Зульфикарова, то «равнодушная ваза» у него, конечно, потому, что главное в поэме – не она, а то, что астры – осыпаются… Благодаря тончайшему поэтическому слуху художник в два мазка создаёт картину, первым давая настроение, а вторым – породивший его факт. А у читателя (или слушателя) наоборот – пока не узнает он, что «астры осыпаются», венецианская ваза оставляет его равнодушным. А самое удивительное здесь в том, что эпитет, показавшийся неожиданным, вдруг оправдан только этим фактом – цветы осыпаются. Роскошная венецианская ваза не нужна, не интересна сама по себе, если осыпаются в ней цветы…

Если это узнавание понятного мне смысла в поэме Тимура Зульфикарова произошло за секунды звучания песни в авторском исполнении, то в рассказе «Три века…» Юрия Лунина осуществилось оно лишь после прочтения некоторых других его вещей, в частности рассказа «Через кладбище». Уже привыкнув к этой уравновешенно-медлительной интонации авторского голоса, приняв её как осознанный выбор писателя, а не как случайную оплошность стиля, начинаешь по-иному читать текст, уже не высматривая в нём то, от чего можно критически оттолкнуться, а, напротив, присматриваясь к тому, что может укрепить возникшее у тебя доверие к автору.

Поэзию Тимура Зульфикарова вспомнила я здесь не просто так. В его «Легенде о сливовых монахах» есть женский образ, заинтересовавший меня возможностью соотнесения его с фольклорным образом демона в женском обличье, именуемого лихоманкой. Чтобы погубить человека, его надо чем-то соблазнить. Лихоманка соблазняет поцелуем в губы чаще всего, хотя возможны иные подходы к вступившему с нею в диалог человеку.

Соотнесение героини-соблазнительницы из поэмы Зульфикарова с апокрифическим и фольклорным демоном казалось поначалу рискованным. Всё-таки Агата – живой человек, хотя и с демоническими духовными наклонностями – страстным стремлением сжить со свету монахов, опустошить монастырь. Ради этого она готова удариться в тяжкий блуд. Своей цели она почти достигла, все монахи приняли её в свои страстные объятия (потому что она была Агата-Нощь, нагая, хмельная тугая избыточная была от наготы неистовой вольной своей…), и только игумен Андрей устоял. Более того, он отмолил пред Богом эту блудницу (которую поначалу чуть не убил, называя мысленно бесом-совратителем) и через много лет назвал её своей возлюбленной. Только это была уже совсем другая  л ю б о в ь.

Лишь после прочтения рассказа «Три века русской поэзии» и обнаружения среди героинь Юрия Лунина такого же демонически ориентированного характера стало очевидно, что параллели вполне уместны. Только у Лунина гораздо безрадостнее картина. Там хотя бы ради отца дочь становится совратительницей, она жертвует девством, пытаясь по-своему помочь ему. А тут мать сама подталкивает дочь к блуду как будто только ради её удовольствия…

«– Давай, давай, не ломайся, – подбадривает мама. – Одной клубникой нормального мужика в дом не заманишь. Мужчине нужно другое – сама знаешь что.

Девочка протягивает к парню руки над рамой своего починенного велосипеда, берёт его ладонями под подбородок, словно собирается осторожно снять с него голову, притягивает его лицо к своему и прикасается губами к его губам. Парню начинает казаться, что она и вправду сняла с него голову».

Лунин, создавая своих героев, ещё раз подтвердил, что для характеристики духовного состояния современного нам человека весьма продуктивно соотнесение с неким архетипическим образом, хоть и ассоциирующимся с фольклорной стихией, но получившим широкое распространение в литературе. И вовсе не значит, что обязательно тут говорить о фольклорных элементах в структуре повествования. У Лунина девочка эта, беззастенчиво целующая незнакомого юношу в губы, попадает в поле фольклорно-демонических ассоциаций только после того как герой оказался в храме и вышел из него уже другим, просветлённым, человеком. То есть демон выявляется только присутствием Божества.

Юноша и сам не знает, что произошло, что изменилось в нём. Но, выйдя из храма, он уже находит в себе силы избежать соблазна, уклониться от него. Поцелуй совратительницы больше «не работает» как увлекающая к падению сила. Герой устоял. Можно думать, он прошёл в этот летний солнечный день своеобразную духовную инициацию, переступил порог взросления, но не языческим (каковы были инициации древних племён), а христианским путём, путём противостояния греху, а не согласного прохождения через него. Родился ли герой в новом нравственном качестве? Разумеется. Ведь он обрёл готовность противостоять разрушающему давлению падшего мира, его моральному нездоровью, предпочитая открывшиеся ему внутри собственной личности ценностные ориентиры.

При первой встрече с девочкой на велосипеде и её мамой он, всё ещё мечтая о некой «чистой девушке» у «вечерней калитки», был готов забыть этот волнующий его девственное воображение мотив, ухватить руками сладко поманившую реальность греха, не чувствуя здесь опасности упасть.

«Потеряв их фигуры из виду, парень поднимает с земли свой велосипед и медленно продолжает пеший путь вдоль реки. На губах его будто осталась вмятина от губ красивой девочки, как если бы его губы были из воска, а её – из горячего металла.

«…Будете целоваться сколько хотите»… При воспоминании об этих словах по телу его пробегает дрожь.

«Одни, без всех, – произносит он про себя совершенно безвольно, – где-нибудь в листьях, на качелях, долго, сколько хотим».

Он с опасением вглядывается в себя и проверяет, что теперь стало с той – милой, любимой, светлой, – и с облегчением видит, что она никуда не исчезла».

После выхода из храма он уже понял, чем действительно может и должна жить его душа, чем должно руководствоваться его творческое, умеющее управлять воображением, сознание. Будто он впервые по-настоящему ощутил, что такое его душа и куда она его зовёт.

А звала она его стать поэтом.

Впервые он услышал этот зов, когда потянулась рука за книгой, стоявшей на полке в больнице, ещё раз услышал ночью в палате, лёжа с широко раскрытыми глазами, устремлёнными в белый потолок…

В больнице он пережил не самое тяжёлое, казалось бы, болевое испытание (вырезали аппендицит), но глубоко воспринял даже самые неясные, неуловимые движения чего-то нового в себе, более значительного и красивого, нежели всё то, чем он жил прежде.

И вот на пути этого светлого, возвышающего зова как раз и встало искушение в облике двух женщин, которых на глубинном, онтологическом уровне мы вправе расценить в качестве демонического воплощения, ибо цель у них та же, что у всякого духовного врага – растлить, отвратить от Бога, заставить служить себе. Если второе делается бессознательно, ибо там и понятия Бога нет, то первое и третье – растление и порабощение – совершается очень даже осознанно и с прицелом.

«Когда они набирают ход и отъезжают достаточно далеко, девочка стремительно оборачивается и смотрит на парня с победной улыбкой, будто он – смешной снеговик, которого она только что слепила. Ей, несомненно, доставляет удовольствие, что парень всё ещё стоит как вкопанный, глядя ей вслед, и она ещё раза два оборачивается, чтобы снова получить это удовольствие, – а заодно и взмахнуть лишний раз волосами».

Если рассказ Лунина не рассматривать в качестве реалистического повествования, а видеть в нём некую моральную притчу, что-то наподобие романа воспитания, то гиперболично сниженный уровень нравственного достоинства у матери и дочери можно объяснить замыслом автора смоделировать для своего героя, проходящего путь становления личности, максимально отчётливую ситуацию выбора. И после встречи с отцом Андреем и присутствия на вечернем богослужении он делает свой выбор, снова нечаянно наткнувшись на дороге на своих соблазнительниц…

«Парень понимает, что сейчас должно будет произойти что-то неудобное. Он принуждённо улыбается и бормочет:

– Да вот… Оказалось, что надо мне ехать срочно. Извините, я…

Он резко надавливает всем весом своего тела на педаль, буксует задним колесом и, протиснувшись между Алисой и её мамой (между Сциллой и Харибдой? – М.М.), начинает работать ногами страшно, до боли в икрах, чтобы не видеть, не слышать, забыть.

– Художник! – всё-таки слышит он за спиной. – Вы куда?!. Что с вами, художник?!. Художник, а вы случайно не голубой?!. Или художники все голубы-ы-ые?!.

Она неестественно хохочет и выкрикивает что-то ещё, но парень уже не может разобрать слов. Ему кажется, что эти слова раздаются не позади, а откуда-то снизу, как будто он обрубил канат воздушного шара и стремительно уносится ввысь от бессильных преследователей.

– Какой ужас… простите… до свиданья… – продолжает он бормотать и крутит, крутит педали…».

 

Откровенный цинизм матери, предлагающей свою пятнадцатилетнюю дочь как сладкую приманку для созревшего юноши, потенциального жениха или кого-то ещё (в зависимости от степени её развращённости)… Это, по большому счёту, за гранью естественного порядка вещей, если, конечно, иметь в виду нашу христианскую цивилизацию, не говоря уже о традиционной культуре. Кажется, автор намеренно нагнетает атмосферу какой-то кукольности, фальшивости происходящего: слишком глупа фигура матери, развратно сюсюкающей с дочерью, слишком порочна улыбка дочери, контрастирующая с детской внешностью. По сути, сцена преступная – мать сознательно возбуждает похоть в собственном ребёнке. Это кажется невероятным, немыслимым. И если автор допускает такое в границах нужного ему сюжета, то и героини эти нужны ему лишь как аллегория цинизма, нравственного вырождения современного человека. Если первого встречного мать приглашает в женихи своей дочери («будете целоваться сколько хотите») – это символ утраты инстинкта материнства, знак распада института семьи («мужчине нужно другое – сама знаешь что»)... Просто – знак распада…

И в свете таких выводов рассказ Юрия Лунина мы можем расценивать как художественное исследование причин этой катастрофы.

Он придумал героя, сумевшего сберечь мечту, противостоять распаду, и показал пути и возможности этого сбережения. Ведь попади герой сначала в руки этих женщин, а потом уже в храм – неизвестно, открылась ли тогда бы его душа навстречу Богу, произошла ли тогда бы эта чудесная встреча с настоящей мечтой – девочкой в белой косынке. Это тоже символ, аллегория невинного чувства, естественного по природе и чистого по устремлениям. Когда придёт срок вызревания чувства любви, эта встреча вознесёт их обоих туда, где всё чисто и истинно, всё благословенно и свято пред Богом…

А пока эта девочка – лишь неуловимое видение, которое нельзя потрогать-поцеловать, только полюбоваться издалека...

«Внезапно в проёме появляется она – та девушка. Она взглядывает на него – и не заходит внутрь, остаётся с велосипедом под козырьком. Парень сразу отодвигает стихотворение вглубь себя – отодвигает осторожно, как отодвигают свечу, боясь, что она погаснет, – и смотрит на девушку. Он видит только одну её ногу в тряпичном голубеньком кеде, руку, плечо и профиль. Он понимает, что не заговорит с нею; мало что на свете так же невозможно, как это. Но уже одно то, что она увидела его и приняла решение остаться рядом, даёт ему нечто гораздо большее, чем разговор и даже чем поцелуй».

Там, где у автора вроде бы реализм, вроде живая встреча в лесу с двумя симпатичными… женскими особями (как ещё назвать их при наличной низости их сознания?), у читателя жесточайшее отторжение подобной реальности. Потому что персонажи эти, прямо скажем, омерзительны в своей душевной нечистоте. А там, где вроде бы всё призрачно и неуловимо, как раз и начинается живейшая реальность, которой можно жить, в которой легко дышать…

Кажется, импрессионистская живопись Алексея Зайцева всё-таки сыграла тут свою роль... У кого ещё из современных художников мы встретим эти нежнейшие девические фигурки, плещущиеся в преизбытке солнечного тепла и света?.. «Чистая девушка» Юрия Лунина, скорее всего, отсюда. И эти ягоды, и этот неизменный велосипед…

«Дождь стихает. За стволами проясняется поле. Девушка снова исчезает, на этот раз довольно надолго. В проёме виднеется краешек колеса её велосипеда: это говорит о том, что она ещё здесь, рядом.

Но вот исчезает и колесо: теперь ни велосипеда, ни девушки. Только какая-то белая тряпочка выглядывает внизу.

«Если это её косынка – значит, она ещё, наверное, не уехала, – рассуждает парень. – Или забыла?..».

Он тихо встаёт и медленно подходит к проёму. Никого нет. На бетонном пороге лежит аккуратно расправленная косынка, на которой рассыпана черника, много черники.

Парень медленно, как бы боясь потерять сознание, опускается, садится на порог и осторожно кладёт в рот первую ягоду…

Съев чернику, он сидит на пороге ещё долго, время от времени бросая взгляд на белый обрывок ткани, порозовевший местами от сока ягод. Лишь ощутив скорое приближение темноты, он бережно складывает косынку в несколько раз, кладёт её в карман и уезжает в направлении дома».

Снова вспоминаются тут поэмы Тимура Зульфикарова, где естественные человеческие чувства будто сосуществуют на самой тонкой грани соприкосновения и переплетения юношеского целомудрия и зреющей страсти:

«А в твоих сосках почках завязях уже весна копилась стояла расцветала...

А уже твои девичьи лазоревые деревья дерева кусты жасмина алые шиповники расцветали в сарафане!..

Ай айай Мария... ай дерева кусты ясмина алые шиповники лазоревые дальныедальныедальные...

Да куда вы?.. Куда вы?..».

(«Ангел Бывых Дней»)

 

И ещё нечаянно вспомнилась тут, в связи с этими ягодами, наполовину сказочная повесть Георгия Юдина «Исцеление Ильи Муромца». Там застенчивая девочка Улита приносила Илюше ягоды земляники из лесу в лопушке, орехи в подоле и сладкую черницу, чернику то есть…

«…а то просто так придет и скажет ему чисто по-детски:

— Я тебя, Илюша, жалеть пришла.

— Ну жалей, жалей, — усмехнется Илья.

А Улита сядет рядом с ним на лавку, голову рукой по-бабьи подопрет, губы подожмет и молчит горестно. Илюшу жалеет. Потом встанет и скажет серьезно-серьезно, с верой:

— Дай тебе Бог здоровья и силушки, Илюша! — и степенно, до самой земли ему в пояс поклонится.

А косица-то ее толстая всегда, как на грех, со спины через голову перекидывается и хлоп об пол!

Всю серьезность портила.

Всегда после улиты Илюшина душа будто от теплого солнышка оттаивала, и не заметил, как стал ждать, когда еще Улита жалеть придет. Когда же она из девочки девушкой статной нежданно стала, чуть не выл от тоски, бедный…».

И самое удивительное в том, что образ Ильи Муромца вдруг возникает у Юрия Лунина, когда герой беседует с отцом, и тот напоминает о необходимости поступать в институт:

«Отец изумлённо поднял плечи и выдвинул нижнюю губу. – День проходит. Два. Неделя. Вторая уже к концу подходит – сынок лежит, как Илюшенька на печи, не шевелится…».

 (Удивиться мне пришлось потому, что сравнение со сказочной повестью я сначала отвергла, удалила уже написанный текст, решив, что «притягиваю за уши» то, чего у Лунина нет, но тут же нечаянно и наткнулась взглядом на текст рассказа, где как раз об Илюшеньке на печи. Значит не случайны тут параллели, мотив обретения духовной силы героем уместно развивать. Потому что автор, скорее всего, тоже «оглядывался» на Илью.)

Герой рассказа Юрия Лунина, как хочется думать, нашёл то, что искал.

Подобно лирическому персонажу Тимура Зульфикарова, который признаётся: «А я хочу, минуя Ад, / Вернуться в Рай – откуда вышел я» – целомудренному юноше Лунина удалось миновать ад, олицетворённый двумя женщинами, из коих одна – мать, другая – дочь, но в единстве они являют собой образ разврата, нравственной низости, лести и лжи. Жить рядом с такой ложью – ад! Потому стремление пройти мимо, миновать этот ад – попытка возвращения к истоку, к чуду истинного бытия, где всё – рай, всё – от Бога.

««Мир – это рай. Я в раю», – думает парень, слыша гудение пчёл, стрекотание кузнечиков и вдумчивый полуденный щебет маленьких птиц. Он уже любит это место так преданно и доверчиво, будто прожил на нём не несколько минут, а несколько лет, и так печально, будто вот-вот должен будет встать и разлучиться с ним надолго, может быть навсегда. Он знает, что это место навсегда вложилось в его сердце, стало его милой внутренней родиной». 

 

В завершение ещё раз подчеркну свою главную мысль в связи с прочитанным рассказом.

В нынешних культурных условиях позиция писателя Юрия Лунина, и прежде всего, пожалуй, человеческая... позиция писателя, пытающегося вывести читателя к Богу, к храму, предостеречь его, оградить от обмана, от житейской лести, вывести к ЧУДУ ИСТИННОЙ ЖИЗНИ... это дорогого стоит. Да, тут писателю честь и хвала! Сегодня и крупицы этих идей в литературе, если автор умеет донести их до потенциального читателя, не отпугнув его сразу же прямым воспитательным нажимом, это ценно и важно, и следует возводить это на пьедестал.

Но всё-таки хочется пожелать автору большей строгости к себе, к своему голосу, чтобы интонации внутренней речи его героя не заглушали, не подавляли авторский стиль, который угадывается почему-то не сразу и не во всех произведениях. Повторюсь, что мне понадобилось прочесть рассказ «Через кладбище», чтобы уже после этого произведения, пробудившего горячую симпатию к автору, вернуться к другому тексту, вначале вызвавшему отторжение. Чтобы такая ситуация не показалась неким «автореверсом», стоит учесть, что оценки не поменялись с чёрного на белое, но сместились акценты внутри одной точки зрения. Всё-таки художественные тексты надо прочитывать не раз, чтобы образная система открывалась нам новыми гранями.

Название рассказа «Три века русской поэзии» поначалу показалось неуместным, «неправильным», слишком тяжеловесным для содержания (будто обещает широкий аналитический охват), хотя, конечно, оно целенаправленно убеждает читателя в нравственной ценности поэтического слова, в действенной силе русской поэзии. С одной стороны, это название книги, пробудившей в читающем юноше творческий дар, но в обобщённом смысле это всё-таки признание спасительной миссии русской лирики, ведь без погружения в эту стихию, без её вдохновляющей красоты вряд ли можно было бы ожидать от героя Лунина столь стремительного преображения. Фет, Полонский, Державин, Рубцов, Гумилёв, Заболоцкий…

«Огонь, мерцающий в сосуде» русской лирики, или две астры в равнодушной вазе – что предпочёл родившийся поэт?

Ответ писателя утешителен…

Курск