Александр БОБРОВ. ТРАГЕДИЯ И ЗЛОПЫХАТЕЛЬСТВО. К 100-летию со дня рождения Константина Воробьёва

 

Александр БОБРОВ

ТРАГЕДИЯ И ЗЛОПЫХАТЕЛЬСТВО

К 100-летию со дня рождения Константина Воробьёва

 

Я не требовал наград за свои дела, потому что был настоящим русским.

Константин Воробьёв

 

Писатель трагической и высокой русской судьбы Константин Воробьёв родился в конце сентября 1919 года в селе Нижний Реутец Курской области в многодетной крестьянской семье. Было непростое детство. Эта история известна: у будущей матери писателя муж попал в Первую мировую в немецкий плен, о нём не было ни слуху ни духу, и, когда по курской земле прокатилась гражданская война, мать предоставила в своём доме пристанище малоизвестному человеку. Воробьёва потом считали сыном белого офицера, но вскоре с чужбины вернулся отчим. Всё это будет потом описано, вспомнить хотя бы «Сказание о моём ровеснике»…

Однако Константин успешно окончил сельскую школу-семилетку, курсы киномехаников. В 1935 стал юным литконсультантом районной газеты городка Медвенка, где с 14 лет публиковал очерки и стихи. В 1937 переехал в Москву, окончил вечернюю школу и стал сотрудником заводской газеты. Находясь на срочной службе в армии (1938-1940), сотрудничал в армейской газете. По возвращении из армии некоторое время работал в газете Военной академии им. М.В. Фрунзе, затем был направлен (сын белого офицера!) на учебу в Высшее пехотное училище. В 1941 году Воробьев вместе с другими кремлевскими курсантами защищал Москву. Под Клином попал в плен и оказался в фашистском концлагере в Литве. В 1943 бежал из лагеря и организовал партизанскую группу, которая затем вошла в состав крупного партизанского соединения. В том же году, находясь в фашистском тылу, Воробьев написал свою первую повесть «Дорога в отчий дом» (опубликована только в 1986 под названием «Это мы, Господи!»). В повести описаны страшные события, которые пришлось пережить автору: фашистский застенок, концлагерь, расстрелы товарищей.

После освобождения Советской Армией Шяуляя Воробьев был назначен в этом городе начальником штаба ПВО. Демобилизовавшись в 1947 году, до 1956 работал в торговых организациях Вильнюса, писал прозу. Его первый рассказ Ленька (1951) был опубликован в милицейской газете. После выхода в свет первого сборника рассказов «Подснежник» (1956) Воробьев стал профессиональным литератором, но вскоре по материальным причинам был вынужден найти работу — до 1961 заведовал отделом литературы и искусства газеты «Советская Литва». Константин Дмитриевич был уважаем, но очень тяготился жизнью в благополучной Литве: «Осточертела чужбина! Хочу в Русь, криком кричу – хочу домой!» – писал он Виктору Астафьеву.

Повесть «Убиты под Москвой» стала первым произведением Воробьева из разряда тех, которые были названы критиками «лейтенантской прозой». Воробьев рассказывал о той «невероятной яви войны», которой сам стал свидетелем во время боев под Москвой. В 1963 году А.Т. Твардовский опубликовал в «Новом мире» повесть «Убиты под Москвой», принёсшую писателю общесоюзную известность. «Вы сказали не только новое слово о войне», – писал Александр Трифонович Воробьёву. Официальная же критика сочла иначе. Так, Григорий Бровман обвинил Константина Дмитриевича в очернительстве: «Что это такое?! Мрачный реестр страданий, ужасов и смертельно изуродованного тела, оторванные руки, искалеченные жизни». Воробьёв оказался настолько не ко двору партийным чинушам, что главный идеолог страны Михаил Суслов запретил имя писателя даже к упоминанию. Воробьёв записал в дневнике: «На Руси были страшные времена, но подлее моего времени не было. Сохрани, Боже, последние единицы, укрой их и защити!». О, он не ведал, какие времена надвинутся, какие литовские и московские подлости добьют «последние единицы»!

Теперь, конечно, официальная дань отдана сполна: изданы все произведения, а утром 3 октября 2009 года, в день рождения одного из любимых поэтов Константина Дмитриевича – Сергея Есенина, Курск наконец-то украсил ещё один памятник скульптора Владимира Бартеньева. Трагическая фигура писателя-фронтовика находится на пересечении улиц Перекальского и Блинова, в сквере у Курской государственной филармонии. Вчитайтесь в первые аккорды повести «Убиты под Москвой»:

«Учебная рота кремлевских курсантов шла на фронт.

В ту пору с утра и до ночи с подмосковных полей не рассеивалась голубовато-призрачная мгла, будто тут сроду не было восходов солнца, будто оно навсегда застряло на закате, откуда и наплывало это пахучее сумеречное лихо – гарь от сгибших там "населенных пунктов". Натужно воя, невысоко и кучно над колонной то и дело появлялись "юнкерсы". Тогда рота согласно приникала к раздетой ноябрем земле, и все падали лицом вниз, но все же кто-то непременно видел, что смерть пролетела мимо, и извещалось об этом каждый раз по-мальчишески звонко и почти радостно. Рота рассыпалась и падала по команде капитана – четкой и торжественно-напряженной, как на параде. Сам капитан оставался стоять на месте лицом к полегшим, и с губ его не сходила всем знакомая надменно-ироническая улыбка…».

А вот как написал об авторе этих строк известный злопыхатель Александр Солженицын в 2001 году, а «Литературка» зачем-то напечатала этот пасквиль, хуже статьи Бровмана, на первой полосе: «…И при начале общественного оживления, в 60-х, Воробьёв написал две прямодушные повести о подмосковных боях – «Крик» и «Убиты под Москвой». В них мы найдём, при всём скоплении случайностей и неразберихи любого боя, и нашу полную растерянность 41-го года; и эту немецкую лёгкость, как, при лихо закатанных по локоть рукавах, секли превосходными автоматами от живота по красноармейцам; и тупость неподготовленных командиров; и малодушие тех политруков, кто спешил свинтить шпалы с петлиц и порвать свой документ; и засады за нашей спиной откормленных заградотрядчиков – уже тогда, бить по своим отступающим; и ещё, ещё не всё поместилось тут…».

Уж прямо целые «засады откормленных загранотрядчиков» исправляли «тупость командиров» и «малодушие политруков». А кто ж победу-то добывал? Неужто штрафбаты и загранотряды, которые массово были созданы позже описанных Воробьёвым событий? – летом 1942 года.

По состоянию на 15 октября 1942 года в Красной Армии было сформировано 193 заградительных отряда. Из них Особым отделам Сталинградского фронта подчинено – 16, а Донского фронта – 25. Заградотрядами с 1 августа по 1 октября 1942 года – задержано 140 755 военнослужащих, сбежавших с передовой линии фронта. Из числа задержанных: арестовано 3980 человек; расстреляно 1189 человек; направлено в штрафные роты 2776 человек; направлено в штрафные батальоны 185 человек; возвращено в свои части и на пересылочные пункты 131 094 человека. То есть основная «не расстрелянная» масса, Солженицын!

Случалось ли, чтобы заградотряды открывали огонь по своим? Да, в документах и воспоминаниях зафиксированы случаи, когда бегство частей с поля боя воспрещали огнём, и под этот огонь кто-то действительно попадал.

Но Герой Советского Союза генерал Пётр Лащенко уже в свободолюбивые 80-е годы пытался прояснить вопрос о стрельбе заградотрядов в тылу своих войск. В результате таких случаев ожидаемо не обнаружилось, хотя дотошный военачальник запрашивал документы из закрытых тогда архивов. А вот у фашистов реальные загранотряды под Москвой при отступлении – реально были!

Зря генерал у Солженицына не спросил! – правда, тот был тогда в комфортных, откормленных США…

Да, герою Алексею, который только на днях был произведён в лейтенанты и назначен комвзвода, его товарищам выпало страшное испытание: встать заслоном на пути превосходящих сил врага, биться насмерть, не щадя ни себя, ни немцев! Какие описания яростного штурма села с обречёнными фашистами, которых решили в плен не брать: «…из-за хвороста к нему задом пятился кто-то из курсантов, ведя на винтовке, как на привязи, озаренного отсветом пожара немца в длинном резиновом плаще и с автоматом на шее. Клонясь вперед, тот обеими руками намертво вцепился в ствол СВТ, а штык по самую рукоятку сидел в его животе, и курсант снова испуганно прокричал: "Отдай!" – и рванул винтовку. В нелепом скачке немец упал на колени и, рывком насаживаясь на полуобнажившийся рубиново-светящийся штык, запрокинул голову в каком-то исступленно-страстном заклятье.

– Lassen sie es doch, Herr Offizir. Um Gottes willen! (Оставьте,

господин офицер. Ради бога!)».

Нужны ли были этим юным бойцам-патриотам загранотряды? – глупость!

Нужны ли были прикрытия самому Воробьёву, который занёс в дневник сокровенную мысль: «Я не требовал наград за свои дела, потому что был настоящим русским». Смысл изречения неисчерпаем, и в них одна из писательских непостижимых тайн: такие произведения как, например, «Крик», «Убиты под Москвой» невозможно написать за деньги, за награду, ради славы. На надгробном памятнике Константина Воробьёва выбиты слова Александра Твардовского: «Писатель Константин Воробьев сказал новое слово о войне, слово честное, выстраданное, высокохудожественное».

Зачем его опошлять злобными инсинуациями Солженицына? – это уже вопрос к «Литературной газете».