Александр МЕДВЕДЕВ. ЛИТЕРАТУРА – ЭТО ПУТЬ К СВОБОДЕ. О новой книге статей Александра Андрюшкина

 

Александр МЕДВЕДЕВ

ЛИТЕРАТУРА – ЭТО ПУТЬ К СВОБОДЕ

О новой книге статей Александра Андрюшкина

 

Книга Александра Андрюшкина «Статьи о литературе и истории» (СПб, «Издательство Светоч», 2019) – это «разговор о российской культуре в целом», в котором затрагиваются также вопросы истории, и не только истории России. В ней три раздела: «Статьи о литературе», «О Востоке», «Об истории». Их соединение представляет автора человеком, старающимся воспринимать мир цельно во всей сложности взаимосвязей культуры, истории, политики и религии.

Эта позиция приводит его к выводу о непрерывности духовных традиций русской литературы ХХ века. Александр Андрюшкин находит тому убедительные примеры, рассматривая произведения Константина Федина, Леонида Соболева, Михаила Булгакова, Бориса Пастернака, Ввалентина Катаева и других писателей. В советский период крайне идеологизированных установок, обязательных для писателей, создававших образ нового человека, они тем не менее сохраняли «прививку правды», несли читателю «что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого…» (Борис Пастернак).

По большому счёту, нет причин не согласиться с этим взглядом Александра Андрюшкина на литературу советского периода и с его предложением «считать всю середину и вторую половину XX столетия – алмазным веком русской литературы».

В то же время он выделяет в русской литературе прошлого века «два крыла или два направления: христианское и не христианское по духу», которые всё же не столь противоречат друг другу, как это могло бы казаться, а даже «до известной степени смыкаются», что скрупулёзно отслеживается им на примерах, хотя бы лауреатов Нобелевской премии – Бунина, Набокова, Шолохова, Пастернака. Это очень важная тема – поиск соответствий, взаимных дополнений литературы дореволюционной, эмигрантской и литературы советской. «Всякое царство, – говорит Спаситель, – разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом», если разделится, скоро разрушится. Слишком долго Россию и её культуру делили на белую и красную, что было довольно легко делать самим русским людям, так как на то были глубокие исторические причины, и что было довольно выгодно «нашим партнёрам», как теперь принято называть исконных недоброжелателей России/СССР. Сегодня уже попросту небезопасно усердствовать в жёстком разделении отечественной литературы на белую-русскую и красную-советскую, отдавая при этом первенство и истинность белой – дореволюционной и эмигрантской.

Следует отметить, что придерживаться принципа объединения – исторического, культурного, религиозного – далеко не так просто, как этого хотелось бы. Особенно в вопросе «Россия и Европа». В историческом разделе книги автор касается болезненной темы «отвратительного духа насилия и чисто животного подавления одной особи другой», который «присутствует везде, где торжествуют немецкие “ценности”». «Уже в 18-м, а ещё болезненнее в 19-м веке, – пишет он, – стала очевидна и политика насильственного онемечивания всех подконтрольных Германии территорий, а главное, онемечивание самой немецкой культуры, т.е. её окончательный отход от магистральной, христианской линии развития человечества».

Александр Андрюшкин в нескольких статьях о Германии обращает внимание на предельно важный момент, который традиционно упускали и упускают отечественные либералы-западники, стремясь, мягко говоря, преобразовать Россию по-западному – по немецкому – образцу, а выражаясь откровенно, призывая иноземцев: придите, владейте нами!

Сегодня, когда Россия испытывает значительное политическое и культурное давление Запада, подвергается экономическим санкциям, из России доносятся голоса, и голоса на самом высоком уровне, вторящие словам Достоевского о благоговейном отношении части русских людей к Европе. «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!» («Подросток»). Реакция первых лиц России, не говоря о волне желающих из разных слоёв общества, внести пожертвования на ремонт парижского собора Нотр-Дам, пострадавшего от недавнего пожара, тому подтверждение: русским чужие – европейские! – камни чаще дороже своих. В такой сложной обстановке, когда России приходится отстаивать свои интересы, полагаясь на самоё себя, и в то же время не отказываться от приверженности европейским культурным и христианским ценностям, статьи Александра Андрюшкина о Германии словно незримым эпиграфом осенены словами философа Ивана Ильина: «Россия спасется только самостоянием, и нам всем надо блюсти свою полную духовную независимость!».

Быть независимым и самостоятельным, это с одной стороны, а с другой, не впасть в гордыню избранности, даже богоизбранности – России и русскому человеку не просто. Тут надо помнить о призыве преподобного Иоанна Лествичника ко христианам – следовать Царским путем: придерживаться рассудительной умеренности, избегать и ревности не по разуму, но и человекоугодия.

В статье «Илья Глазунов и атеистическая живопись» автор утверждает, что картины Ильи Глазунова «Великий эксперимент» и «Вечная Россия» «являются как бы полемикой со «Страшным судом» Микеланджело (в Сикстинской капелле в Ватикане); так же, как и в целом творчество Глазунова противоположно по смыслу и является, так сказать, «симметричным ответом» всей живописи итальянского Ренессанса».

Далее он пишет: «Появление Христа или Богоматери на картинах И.Глазунова это, так сказать, “разрыв естественного хода жизни”, прорыв через “полотно реальности” в сверхреальность. И это – прямо противоположно тому, что делали художники Ренессанса, как их понимал А.Ф. Лосев и как понимает следом за ним автор этих строк. Художники итальянского Возрождения брали ту или иную ситуацию, когда-то имевшую сверхъестественный смысл (например, ту или иную сцену из Евангелия), и изображали её как обычную бытовую сценку из жизни.

Самый поразительный пример здесь это так называемые итальянские “мадонны”, т.е. Богоматерь с младенцем-Христом, изображенная как самая обыкновенная мама с грудным сыночком. Вдумаемся: может ли быть что-то кощунственнее чем это?».

Понятны мотивы такого утверждения, им хотелось бы сочувствовать. И всё же видеть в творчестве уважаемого И.С. Глазунова «“симметричный ответ” всей живописи итальянского Ренессанса», значит, пользоваться некоей оптикой, искажающей и смысловой стержень творений Глазунова и самих художников-возрожденцев. А оптика эта есть не что иное, как подход к оценке одного исторического явления с позиций совершенно другого времени.

Алексей Фёдорович Лосев в «Эстетике Ренессанса» говорил о двух стихиях, пронизывающих всё искусство Ренессанса. Одна – безграничная сила и возможность художников в их попытке проникать в глубины внутренних переживаний и художественной образности. Другая состояла в том, что даже самые крупные из них всегда чувствовали ограниченность человеческого существа, его частую беспомощность в художественном творчестве и религиозных постижениях.

Похожая оценка творений итальянских художников Ренессанса прочитывается и у Николая Гумилёва, вспомним его стихотворение «Фра Беато Анджелико». Так, он отмечает ограниченность художников-титанов:

Но Рафаэль не греет, а слепит,

В Буонаротти страшно совершенство,

И хмель да Винчи душу замутит,

Ту душу, что поверила в блаженство

 

А так он указует на приземлённость, сквозящую в образе Богоматери и Богомладенца:

Мария держит Сына Своего,

Кудрявого, с румянцем благородным,

Такие дети в ночь под тождество

Наверно снятся женщинам бесплодным.

 

Но вот, главное:

На всем, что сделал мастер мой, печать

Любви земной и простоты смиренной.

О да, не все умел он рисовать,

Но то, что рисовал он, –  совершенно –

то, без чего пришлось бы, следуя за Андрюшкиным, задаться вопросом: «чего тут больше (в изображениях ренессансных «мадонн» – А.М.), кощунства или элементарной глупости?». Смиренная простота и земная любовь в этих изображениях искупает отсутствие в них «богословия в красках», что свойственно русской канонической иконописи и чего не стоит с пристрастием искать в творениях итальянских возрожденцев.

Что касается упомянутых картин Ильи Глазунова, то в них-то как раз простоты и нет, они, так сказать, сложносочинённые. Начнём с того, что художник как бы «схлопнул» пространство картин, они лишены глубины, разновременные персонажи втиснуты по принципу коллажа в одну плоскость, оставаясь при этом объемными изображениями. Это сделано сознательно, ибо это – картины-декларации, картины-манифесты, художественные достоинства их находятся в тени их историко-философского содержания, где каждый персонаж не сам по себе, а есть своего рода ссылка на определённый исторический сюжет, а все они составляют своеобразную эпопею.

К чему я веду? Я продолжаю говорить о сложности в вопросе независимости России и не впадении её в жёсткую самоизоляцию по отношению к Европе и миру в целом. Подспудно, а где-то даже откровенно этот вопрос неизменно звучит в книге Александра Андрюшкина, она пронизана этим вопросом. Здесь уместно вспомнить о давнем споре, относительно иконописи и религиозной живописи: что предпочтительнее, или даже так – что вернее использовать, приступая к данной теме, прямую или обратную перспективу?

Несколько утрируя, скажем: если мы «направляемся» навстречу Богу, то – прямую перспективу. Когда же мы «ждём» Его Слова, хотим прозреть Его «здесь», то – обратную. И если эпоха Возрождения совпала с эпохой великих географических открытий, то совершенно естественно, что и «путь к Богу», который прокладывали итальянские художники того времени, открывала им прямая перспектива – ноу-хау того времени, и они с удивительной непосредственностью им воспользовались.

То же самое можно сказать и о иногда сверх кропотливой, «слишком человеческой», трактовке и моделировке образов человека и Богочеловека. Камера-обскура, применение масляных красок, техника сфумато, изобретенная Леонардо для реалистической передачи человеческих форм, – всё это, кто с восторгом, кто в смиренной простоте использовал в своих работах, причём, не будучи абсолютно свободным, чаще всего отвечая вкусам заказчика. Но что объединяет в данном случае прямую и обратную перспективу? То, что та и другая служат соединением «того» и «этого мира». Может быть, исходя из этого согласия, не станем сравнивать несравнимые явления, создаваемые в рамках определённых исторических и культурных условий, к тому же людьми с различными национальными темпераментами?

В чём охотно хочется согласиться с Александром Андрюшкиным, так это с его замечанием из предисловия к сборнику современной иранской прозы «Жемчужина Востока»: «Самая главная особенность хорошей арабской прозы, которую сразу замечаешь, состоит в том, что она решительно отдаёт предпочтение духовной реальности перед материальной». Хотелось бы перенести подобное замечание к современной российской прозе.

Почти тридцать Александр Андрюшкин изучает иранский язык, занимается переводами и изданием книг, в которых представлена иранская исламская культура. Его давний интерес к ней основан на убеждении, что «исламская иранская культура действительно ставит во главу угла какие-то нематериальные ценности, и для верующих христиан это так же понятно, как и для верующих мусульман». Литературный диалог Ирана и – шире – исламской литературы и России для него очень важное направление его многосторонней писательской деятельности.

О чём бы ни писал автор «Статей о литературе и истории», каких бы мировоззренческих вопросов ни касался, пишет он о России. В каждой из статей сборника так или иначе он возвращается к широкому кругу проблем, касающихся нашей страны. Затрагивает он и состояние раздробленности в среде российских писателей. Оно отражает «глубокое размежевание внутри российского общества по многим мировоззренческим вопросам, в том числе по вопросу отношения к другим культурам». «Несколько упрощая, – пишет он, – можно сказать, что на русском языке сегодня создаются две разные литературы. Ну действительно, можно ли считать представителями одной и той же литературы тех, кто продолжает традиции Шолохова, и тех, кто разрушает их?».

Писатель не ограничивает себя задачами переводчика иранской литературы, он выступает как просветитель, знакомя российского читателя с традиционной и современной культурой и мировоззрением Востока, который со времён Перестройки оказался для нас terra incognita – неизвестной землёй. «Россия отгородилась от мусульманских культур фразой “Восток – дело тонкое”, – с грустью признаёт Александр Андрюшкин, – и не желает в этот самый исламский Восток вглядываться и понимать его». Это ненормально, и согласиться с этим писатель не желает. В разделе «О Востоке» он упоминает множество имён современных персидских авторов, даёт характеристики их произведениям, попутно останавливается на особенностях этнографического колорита, приоткрывает взаимосвязи религии, политики и литературы, знакомит с классиками и молодыми писателями.

Статьи сборника написаны в разные годы, от 1992 до 2019, и уже одно это говорит о писателе Александре Андрюшкине как о серьёзном и последовательном критике и литературоведе. Он хорошо осведомлён в том, о чём пишет, будь то русская и зарубежная классика или произведения современников. Его материалы остры, порой полемичны и всегда интересны. В анонсе книги указано, что «статьи объединены православным, христианским подходом автора». Это говорит отнюдь не о его предвзятости и узко конфессиональной ангажированности. Наоборот, данная позиция свидетельствует о полной его свободе в выборе тем, в суждениях и оценках ради приближения к Истине.