Александр БАЛТИН. СВЕТОВАЯ МОЩЬ ИЛЬИ СЕЛЬВИНСКОГО. К 120-летию поэта

 

Александр БАЛТИН

СВЕТОВАЯ МОЩЬ ИЛЬИ СЕЛЬВИНСКОГО

К 120-летию поэта

 

Величаво-торжественная, мощная и свободная поступь строк и строф Сельвинского: есть нечто от звона Дантовских терцин.

Великолепие фауны – и тигр, спускающийся с гор и хребтом своим повторяющий их очертания, переходит в условно-метафизическую вечность, где собеседуют поэты.

Цветовые лучи поэзии Сельвинского созидают силовое поле, из которого невозможно выйти, заурядно пожав плечами: ты будешь потрясён: особенно в юности, ибо размах мастера велик: тут и стихи, написанные на бандитском жаргоне, колоритом своим выбивающиеся из ряда русской поэзии (а какой мальчишка не мечтает о лихой вольнице жизни!), и громадные здания «Пушторга», или «Улялаевщины».

Как сверкают, переливаясь самоцветными каменьями, шкуры животных: охота жестокая вещь, но… что поделаешь с человеком?

Громы трамваем, пролетающих по городу, уносящихся в спутанные пределы таинственных переулков; грозы бунтов и военных стычек… Поэзия, бьющая соком жизни, вещающая про смак существования, преодоленья себя. Многогранность всего, предложенного тебе миром.

 

Стиль Сельвинского размашист, избыточно-роскошен, решителен, рассчитан на эпос – он  и писал его, создавая «Улялаевщину» и «Пушторг»…

Но гротеск «Пао-Пао» лежит в ином измерение, словно нечто, таимое поэтом в недрах сознанья, прорвалось наружу, нарушив тяжеловесную громоздкость реалистических поэм.

Гротеск в белых декорациях, как предложил Станиславский, не заснувший при чтении пьесы, – в декорациях утопии, перешедшей грань анти, к чему, собственно, тяготеет любой гротеск.

Орангутанг хочет стать человеком, или человек очеловечить орангутанга?

Таинственные биения, разлитые в воздухе, позволяют, используя их, исследовать социум, чем и занимается Сельвинский в своей пьесе: столь же виртуозной, сколь и серьёзной: серьёзной тою опасностью, мера которой измеряется кривизной всякого социума, несмотря на бодрое настроение времени.

Боксер Роберт Дитрих, ставшей жертвой конкурентов, не может распоряжаться своим мозгом, предназначенным для эксперимента, который, как известно, раздвигает рамки жизни.

Рамки смерти не раздвинуть никому – в силу их чрезмерности.

Атташе, поддавшись уговорам безумного брата учёного, отдаёт серо-золотой человеческий мозг исследователю, чтобы дальше замелькали абсурдно-фантастические ленты.

Пао-Пао, лохматый пук волос в костюме, пародия на человека, гомункулус, совсем не похожий на того изъятого из недр Фауста, решает, что западная жизнь, его окружающая, слишком скучна. И перебирается в СССР – в цивильном костюме, конечно.

Идеология вступает в свои права – а тогда они были у неё безграничны.

То, что герой-обезьяна, стремящаяся вписаться в новый быт, не очень реагирует на женщину, одетую в кожу гремучей змеи, продолжает социальные линии – качающиеся в общем, провисающие…

Жёстче ли всё у Булгакова, чей Шариков приходит на память непроизвольно?

Там схема проста: интеллигенция, породившая Шариковых, должна поставить их на место.

С обезьяной труднее – у неё оказывается хорошая способность к мимикрии.

Коли суть жизни – грызня, остаётся развивать нечто, глубоко помещённое в тебе:

Если, к несчастью, ты Кант или Беркли,

То будешь хоть в Англии, хоть в Германии,

Как рыба, прыгающая на зеркале,

Как лампочка, зажженная в кармане.

 

И человек точно получает плевок в лицо, коли открытие это сделано орангутангом.

…А так в лестнице строк – тот же Сельвинский: размашистый, предельно ёмкий стих, всегда резко кидаемый в лицо воображаемого читателя.

Стоило бы переиздать пьесу, а главное – поставить, ибо смысловой заряд её очень силён, а эстетический сад – высок.