Алёна ДАЛЬ. ХОЛСТЫ. Рассказы

 

Алёна ДАЛЬ

ХОЛСТЫ

Рассказы

 

БОРОДА

 

Проснулась Нина Петровна в холодном поту. Во сне явился Игорь, но без бороды. Вместо неё – беззащитная, бледная кожа в голубоватых пупырышках. Рот вялый, безвольный. На щеке порез. Она и не видала его никогда без бороды, не помнит ни одной фотографии с голым подбородком. Игорь нарочно убрал себя юного, безбородого из всех старых, крытых плюшем альбомов. Теперь и альбомов-то таких никто не держит, всё больше доверяют жёстким дискам. Но и на них не найти тех снимков.

Кто знает, почему так важна для него была эта мужская метка – растительность от скул до кадыка. Нина долго не могла приноровиться к его колючим поцелуям, царапающим ласкам. Впрочем, это ерунда в сравнении с необъяснимыми исчезновениями и всегда внезапными пришествиями Игоря. Он мог пропасть на день, месяц или полгода, а потом явиться как ни в чём не бывало – шумный, прокуренный, с букетом цветов и дождём в бороде. Или снегом. Или горьким запахом дыма... С историей, оправдывающей его отсутствие, которую Нина всякий раз безоговорочно принимала. Причину она искала в себе. И всегда находила.

Когда лет десять назад Игорь перестал отвечать на звонки, она сразу всё поняла. Нина и раньше не питала иллюзий относительно их общего будущего. Его попросту не было и быть не могло – оба об этом знали. Только Нина гнала от себя это горькое знание, а Игорь нет. Нина нужна была Игорю, чтобы переждать тяжёлые времена. Когда после развода с женой у него один за другим умерли родители, Нина сидела с ним вечерами на кухне съёмной квартиры и слушала, слушала, не замечая вренени. Слёзы застревали в его бороде солёными каплями и таяли, оставляя после себя белые волоски. Нина тогда верила, что приняв его боль на себя, станет ближе. Что близость неминуемо породит ответное чувство. Ей казалось, что её любви хватит с лихвой на двоих. А после, когда уйдут все беды... Но беды не уходили. Спустя год Игоря обманул партнёр по бизнесу, пошла череда судов. Он чуть было не очутился за решёткой, но Бог миловал. И снова Нина была рядом: жалела, утешала, выслушивала жалобы на подлость друга, вероломство бывшей жены и несправедливость мира, делилась собой и всем, что у неё было. Она всегда была мудрой и понимающей – быть может, поэтому Игорь не стеснялся при ней заглядываться на других женщин и даже делился с ней тайнами интимного свойства, которые Нина глотала сквозь боль. Но слушала и терпела, потому что любила. Любила и ждала. Чёрная полоса закончилась и Игорь исчез. На этот раз навсегда.

Во сне Нину Петровну смутила не только безбородость Игоря, но и его глаза – мутные и пустые, какие бывают у покойника, прежде чем их навеки закроет дрожащая от горя рука ближнего. Это-то и напугало её больше всего. Она так и не смогла заснуть, до утра пролежала под душным одеялом, глядя в потолок и перебирая потускневшие картинки далёкого прошлого, пока над ухом не прозвенел будильник.

 

Вслед за будильником проснулся телефон.

– Нина Петровна, что там у нас с корректурой? – голос редактора был вежливо напорист. – Первую часть можно уже забрать?

– Две части готовы, – отозвалась Нина, – третью сделаю через пару дней.

– Прекрасно! Тогда отправляю к вам курьера.

– Не надо, я сама занесу.

В свободное от библиотечных обязанностей время Нина Петровна подрабатывала корректором в редакции журнала «Огни». Заказы носили авральный характер, но работать разрешали на дому и платили исправно. Раньше её библиотекарского заработка хватало на скромные нужды, но теперь ей приходилось помогать другим. Нина Петровна не принадлежала себе. На её попечении находилась полупарализованная мать, разведённая дочка с двумя детьми и бывший муж – тихий, интеллигентный человек, которого она так и не сумела бросить, хотя давно жила в отдельной квартире. Раз в неделю она навещала его, чтобы прогнать в стиралке ветхое бельишко, наварить кастрюлю супа и вымыть полы. Нина Петровна терпеть не могла грязи и еды всухомятку. К тому же у бывшего супруга была язва двенадцатиперстной кишки, ненормируемый график и лунные приступы тоски. Она покупала ему лекарства и проверяла счета, которые тот по забывчивости, а иной раз из принципа не оплачивал. И помногу говорила с ним, как когда-то с Игорем. Только здесь она ни на что не рассчитывала и ничего не ждала. Просто жалела.

 

Нина Петровна нехотя вылезла из-под одеяла, нащупала босыми ногами тапочки и побрела на кухню. Серый рассвет заползал сквозь плотные занавески, и не было в нём ни радости, ни праздника.

– Нинка! Эй, Нинка! Ну-ка, иди сюда! – донёсся из соседней комнаты недовольный голос матери. – Подушку подбей-ка, сползла вся, – старуха обиженно поджала губы.

Нина Петровна поправила подушку и пошла ставить чайник. В дверях её настиг новый оклик:

– Нинка, слышишь? Ты мне больше кашу эту безвкусную не вари! Сама небось сыр с колбасой трескаешь? – сердилась мать.

– Нет, мам, – оправдывалась из кухни Нина, – я тоже кашу есть буду. Ты же знаешь, это полезно для пищеварения. Хочешь, медку побольше добавлю?

– Пользуешься тем, что не могу встать! – продолжала кипеть мать. – Не нужен мне твой медок! И каша твоя не нужна! – больная старуха с негодованием отвернулась к стенке и принялась здоровой рукой обводить блеклые узоры на ковре.

Нина Петровна молча собрала поднос – тарелка овсянки с мёдом и кубиком сливочного масла, чашка чая, тонкая зерновая галета, ломтик сыра в знак перемирия – и отнесла в комнату матери. Быстро позавтракала сама, собрала в папку листы с корректурой и вышла в синие сумерки.

Страшный сон не давал покоя, безбородый Игорь никак не шёл из головы. Это было тем более странно, что мысли о нём давно уж перестали её тревожить. Отгоревав положенный срок, Нина Петровна закружилась в водовороте новых дел и забот. Её назначили заведующей отделом исторической литературы. Снарядили на конференцию в Москву. Был даже тайный роман с доцентом кафедры философии – с мужем они к тому времени развелись. А потом завертелось: свадьба дочери, болезнь матери, внучка, следом внук... Не до себя было.

К вечеру сделалось совсем невыносимо, и Нина позвонила Аллочке.

– Незавершённый гештальт, – заключила та, выслушав сбивчивый пересказ сна. – Странно, я была уверена, что мы с тобой всё проработали. Крепко же тебя зацепило, Нин. Ладно, что-нибудь придумаем.

Алла была психологом, клиническим психиатром, но в первую очередь близкой подругой Нины. Третья из их неразлучной троицы – Ирина, бывшая танцовщица и стриптизёрша, – жила в пригороде. После трагической гибели единственного сына она резко переменила жизнь, целиком посвятив себя попечению бездомных, одиноких людей. Матушка Ирина, как её теперь называли, служила в приюте при Храме Богородицы, и подруги нередко наведывались к ней в гости. Было что-то притягательно-умиротворяющее, душевно-целительное в этих поездках, в патриархальном укладе жизни богадельни, в разговорах с матушкой, которая умудрялась оставаться верной подругой, снисходительной к их мирским слабостям. Нина устроила в приюте библиотеку – оказалось, среди бездомных немало книголюбов. Алла же помогала матушке по-своему: тестировала психическое состояние вновь прибывших постояльцев, разбирала конфликты, одновременно собирая материал для диссертации с длинным путаным названием, которое и сама-то не любила произносить вслух.

Подгоренский приют располагался в дальнем углу одичавшего сада, недалеко от старой часовни с немым, без языка колоколом. Двухэтажный дом, принадлежащий некогда купцу Калашникову, давал кров дюжине-другой постояльцев. Первый, каменный этаж занимала столовая с кухней и мужское отделение. На втором, деревянном – располагалась женская половина и библиотека, переоборудованная из старого чулана. Чтобы пустить в комнату хоть немного света, в стене прорубили окно. Сквозь узкую, затянутую в пластик бойницу проглядывал кусок леса и топкая дорожка, ведущая к заболоченному ручью. По берегам ручья росла осока в человеческий рост и медвежья трава, из стеблей которой умельцы делали дудки на продажу. Каждый постоялец оплачивал проживание в приюте трудовой повинностью сообразно своему возрасту и здоровью. Бабы вязали носки, шили лоскутные одеяла, кухарничали и управлялись с огородом. Мужики кто покрепче кололи дрова, копали землю, ворочали лежачих. Слабосильные – мастерили кто что мог, для нужд прихода и приюта.

– Коммуна! – шутила матушка Ирина, обходя владения. – Коммунизм в отдельно взятом доме: от каждого по способностям, каждому по потребностям, – и тихо радовалась опрятности жильцов, комнат и грядок.

 

На другой день Алла с Ниной договорились ехать в Подгорное, не дожидаясь субботы. Алла собиралась поговорить с вновь прибывшим, страдающим амнезией постояльцем. Нина приготовила стопку книг для приютской библиотеки. Ей хотелось поделиться с Ириной своим злосчастным сном. Как-то, в бытность танцовщицей, впервые увидев их вместе с Игорем, она шепнула ей на ухо: «Не рассчитывай на него, Нин. Такие как он не потерпят рядом с собой свидетелей их слабости. Тем более свидетельниц...». Может быть, всё дело в этом? Но Нина была готова забыть – и его слёзы, и жалобы, и неисполненные обещания... Всё, лишь бы только остаться рядом. Не получилось.

Той весной, когда неотвратимость расставания стала осязаемой, как терпкий южный ветер, в день своего рождения Нина подарила Игорю брелок. Так, пустяковая безделушка – медный желудь с сетчатой шапочкой. Получился как бы обмен: он вручил ей поникший букет тюльпанов, она ему – этот жёлудь. Будто невзначай Игорь объявил, что живёт теперь с медсестрой из больницы, где лежал на обследовании, и напомнил, что никаких обещаний он Нине никогда не давал, а посему и не нарушал. Убедившись, что смысл сказанного понят правильно, и никто не кинулся ни в слёзы, ни в упрёки, он прицепил брелок к связке ключей, поцеловал подругу в щёку и ушёл.

Некоторое время Нина ещё стояла под дождём, теребя в руках бледные цветы, пока не обнаружила под ногами усеянную лепестками лужу и не ощутила смертельного холода в промокших ногах. Воспаление лёгких стало спасением. Что творилось за пределами лёгких –  не передать словами. После этого начался длительный период выздоровления. Но когда спустя шесть лет Игорь вдруг поздравил её по телефону с днём рождения, Нина Петровна не ощутила ни боли, ни тоски. Только подумала некстати: живёт ли он с той медсестрой или нашёл кого помоложе? А ещё подумала: интересно, её желудь-брелок всё ещё висит на связке его ключей? Это был последний раз, когда она слышала его голос.

 

Прибыв в Подгорное, подруги застали матушку Ирину у постели лежачего – сухого, похожего на сверчка деда Осипа. Старик появился в приюте год назад и почти сразу же слёг. Был он слаб даже для того, чтобы самостоятельно побриться. Да и брить было особо нечего – так, три волосины наперекосины, но небритый Осип начинал хандрить и хворать.

Матушка Ирина макала трофейный помазок в пену и ласково намыливала торчащий из-под одеяла подбородок. Потом осторожно водила бритвой сверху вниз по пергаментной коже. Осип смотрел на неё влюбленными глазами и тянул шею, облегчая в меру сил процедуру. Над кроватью висели портреты бородатых классиков. Дед Осип отличался редким для своего возраста зрением и беззаветной любовью к чтению. Книги были мостиком, соединяющим его с жизнью. И он жил.

Увидев подруг, матушка Ирина улыбнулась и показала глазами на дверь библиотеки.

Вскоре вся троица сидела за крошечным, придвинутым к окну столиком с видом на заросший ручей. Им не требовалось никаких вступительных слов, чтобы возобновить прерванную беседу. Казалось, просто открыли книгу на завёрнутой уголком странице и продолжили с того места, где остановились в прошлый раз. Душисто пах чай, сливаясь с ароматом луга и сладковатым запахом старых книг.

– Верите, со вчерашнего дня места себе не нахожу, – вздохнула Нина. – Уж и думать забыла, а тут вот он. Без бороды. Почему? Чего приснился? Жив ли? Здоров? И спросить-то не у кого.

– Опять ты за своё! – возмутилась Алла, – Ну сколько можно? Что с ним, жив ли, почему без бороды... Зачем тебе это знать? – она обернулась к Ирине, ища в её глазах поддержку.

– Тревожно как-то, – Нина сжала в руке ворот вязаной кофты.

– Тревожно ей! – фыркнула подруга. – А ты не тревожься попусту. Лучше о своём будущем подумай. И с прошлым разберись. Завтра чтоб ко мне пришла. Без отговорок.

– Знаете, девочки, а я сейчас ни вперед, ни назад не заглядываю, – вступила матушка Ирина. – Вот смотрю я на своих постояльцев. Что у них есть? Ничего. Ни семьи, ни дома. А вот живут себе, улыбаются. Взять хоть деда Осипа. Не ходит ведь, а радуется всему как ребёнок. Сейчас, слава Богу, новенький у нас появился – буквально на руках его носит, и в сад, и в Храм. И сюда приносит, чтобы тот сам себе книгу выбрал.

– Это с ним мне надо сегодня поговорить? – деловито уточнила психологиня.

– С ним. Силён мужик, безотказен, работящ, но ничего не помнит. Даже как звать его. А документов при нём нет. Может быть, ты сумеешь память его оживить?

– Попробую, – пообещала Аллочка. – Давно он здесь?

– Две недели. Лес взялся сажать. Без продыху трудится. А вон, кстати, и он сам, – матушка Ирина показала в окно на крепкого старика с лопатой в руках и спутанной, по пояс седой бородой.

– Тогда не буду терять времени, – Алла решительно встала и направилась к выходу.

Вскоре её изящная фигурка появилась внизу возле старика, казавшегося рядом с ней великаном. Воткнув лопату – да так, что та на полклинка ушла в землю, – он двинулся вслед за женщиной, стараясь попасть в такт её мелких шагов. Вот они устроились на лавке в тени выгоревшего дуба, вот заговорили. Старик сдёрнул с головы бумажный картуз, обнажив седые, собранные в пучок пряди.

– Что же получается? – отвернулась от окна Нина. – Всё так и осталось во мне? А как же сеансы? Выходит, головой отпустила, а сердцем нет? – она растерянно смотрела на Ирину.

– Так ведь ничего никуда не девается, – мягко ответила та, накрыв своими ладонями руки подруги. – Снаружи ли, внутри ли – всё остается. Вот и мой Ванечка – он тоже со мною. И я даже не задаюсь вопросом, где именно: в сердце ли, в голове или рядом, за плечом моим его душа порхает... – матушка светло улыбнулась. – Аллочка – она ведь с человеческой логикой разбирается, а есть ещё и Божественная, нам недоступная. Не буду повторять тебе прописных истин – ты и так их знаешь. Просто помолись. Хочешь – прямо сейчас.

– Хочу, – согласилась Нина.

– Ступай, – матушка осенила подругу крупным крестом и отвернулась к маленькой иконке в углу каморки.

 

Нина вышла во двор, оглянулась на лавку, где Алла пыталась пробудить память нового постояльца, и медленно побрела в Храм.

Пекло как летом. Густой запах свежего сена напомнил ей о стриженом газоне, на котором они с Игорем устроили однажды пикник. Газон был таким колючим, что пронзал насквозь тонкий клетчатый плед. Этот плед запомнился отчего-то больше всего: острые ости сквозь мягкую ткань, неровные серо-голубые ромбы, исколотые ноги и насмешливые глаза Игоря. Обеденный перерыв был короток, день удушливо жарок. А потом рванул ливень, и они побежали к ближайшему дереву, укрывшись этим пледом. Струи дождя молотили по вымокшему вмиг покрывалу, корзинка с едой превратилась в несъедобное месиво. Под пледом было мокро и темно. Нина слышала глухие удары сердца – то ли своего, то ли Игоря. А может, это был их общий сердечный ритм, рождённый только что под пледом. Игорь наклонился к её уху и спросил, обжигая дыханием: «Ты где?». «Я с тобой», – без раздумий ответила она. Он рассмеялся и подхватил её на руки. Ей тогда казалось: вот оно! Он зацеловал её, защекотал бородой, задушил в тесных объятиях... да и отвёз после всего обратно в библиотеку – голодную и счастливую, пообещав перезвонить вечером...

 

Дверь храма была припёрта изнутри камнем, оставляя узкую щель для воздуха. Внутри пахло ладаном. Тихо, почти безлюдно. Только треск свечей, да еле заметное дрожание огненных точек в гулком пролёте от земли к небу. Нина долго скиталась между иконами, не в силах унять стук сердца, такой же оглушительный, как тогда под мокрым пледом. Прикладывалась и крестилась, но так и не находила себе места. Её взор упал на старый, неприметный образ в углу с суровым почерневшим ликом. Кто это? – не узнать. Имя не прочесть. Чёрный взгляд, белая борода. Остатки тусклой позолоты на нимбе. Оклад с трещиной, а в ней – сухая травинка застряла. Нина затеплила свечку. Затихла...

Прочла «Отче наш» и две другие молитвы, что помнила наизусть. Осмелела и дальше пошла своими словами: Господи, помоги мне, грешной! Пошли мне своё вразумленье, наставь на путь истинный. Помоги, Господи, очисти мой разум, освободи сердце. Дай мне с душевным спокойствием принять любую правду. Если он жив, пошли ему, Господи, здравия, спаси и сохрани. Если нет – упокой душу его! Прими, Господи, мои молитвы и научи подчиниться воле твоей святой...

Долго ещё просила Нина Петровна, стоя пред тёмным неизвестным ликом. Стояла, боясь пошевелиться – так невыразимо сладостно сделалось на душе. Отпали мучавшие вопросы, унялись тревоги. Только тёплая волна прошлась по сердцу, сжала мягко – да и отпустила с Богом. Свечка оплавилась и сгорбилась. Восковая слеза скатилась по ней в промасленный подсвечник...

Хлопнула дверь – должно быть, кто-то задел ногой камень – и сквозняк иссяк. Душная тишина охватила Нину. Женщина оглянулась и увидела в дальнем углу храма стоящего на коленях беспамятного постояльца, с кем только что беседовала Алла. Старик молился неистово и неумело, не замечая никого вокруг. Да никого и не было, не считая пары служек и застывшей перед иконой Нины. Старик крестился и плакал.

И Нина тоже заплакала. Сначала тихо, давясь подступившими к горлу сухими рыданиями, а потом в голос, не таясь. Многолетняя тоска прорвалась наружу сквозь окаменевшие пласты воспоминаний. Нина смотрела сквозь слёзы на безымянную икону перед собой – ей казалось, чёрный лик плачет вместе с ней.

Кто-то тронул её за плечо – Нина вздрогнула. Аллочка в красивой кисейной шали со свечой в руке скорбно глядела на заплаканное лицо подруги. Старика в дальнем углу храма не было.

– Наревелась? – спросила Алла, поправляя сбившуюся косынку Нины. – Ну и хватит. А нам пора, – она водрузила в центр подсвечника толстую свечу и взяла подругу под локоток. – Ирина сказала её не ждать.

Женщины вышли из храма, сели в машину и тронулись в путь.

 

Обратная дорога показалась вдвое короче. Тело Нины Петровны, выплакав годовую, а может и пятилетнюю порцию слёз, сделалось лёгким и податливым. Она мимоходом поддерживала разговор, а мысли её были уже дома. И в этих мыслях не было больше места тревожному сну и безбородому Игорю.

– Представляешь, я даже не сразу его раскусила, – сокрушалась подруга.

– Кого? – не поняла Нина.

– Ну того постояльца. Поставила бы психогенную амнезию, если бы не тест Бейкера. Не могу только понять: зачем он притворяется? Надеюсь, ничего криминального, – Алла лихо обогнала автобус. – В общем, рассказала Ирине всё, что думаю по поводу её новенького.

– А она?

– А что она? У неё тут половина с провалами в памяти, каждого третьего можно в розыск объявлять, – усмехнулась подруга. – Жалеет их матушка Ирина – вот и не подаёт.

– Ты бы подала?

– Причём тут я? Все стационары подают в таких случаях. Без вариантов, – нахмурилась Алла. – Амнезия штука коварная. А держать всех в клинике бессрочно – сама понимаешь.

– Порядки везде свои, – бесцветно произнесла Нина.

– Между прочим, старик этот вовсе и не старик, – продолжала подруга. – Ты руки его видела?

– Когда бы? – пожала плечами Нина.

– Так вот у стариков руки другие. А этот... Держу пари – он моему Толику ровесник.

– Но седой же.

– Ха! Седой. Да у Толика в отряде есть тридцатилетний пилот – весь белый. Возраст здесь не причём. А силища! – деда Осипа туда-сюда таскает – разве старик на такое способен?

– Старики разные бывают.

– Правда твоя, – прыснула Алла.

– Он в Храме молился, – произнесла невпопад Нина, – плакал...

– Это ничего не доказывает и не опровергает, – отчеканила подруга. – Но хватит про этого симулянта. Лучше скажи: сама-то как? Не зря поехали?

– Конечно не зря. Спасибо тебе!

– Спасибо скажешь, когда гештальт завершим.

Нина Петровна промолчала, но про себя решила, что лучше, чем сейчас ей уже не будет.

Дома её ждала сердитая мама и третья часть корректуры. Покормив больную тефтелями с тыквенным пюре, Нина Петровна села за чужую рукопись. Позвонила дочь, попросила завтра после работы посидеть с детьми. Потом бывший муж пожаловался по телефону на путаницу в начислении домовых расходов. Алла назначила встречу для окончательного завершения гештальта – она была уверена, что после слёзной молитвы это удастся. Всё встало на свои места. Нина Петровна впервые за много лет заснула легко и без тяжёлых дум. И снов никаких не было. По крайней мере, ни безбородый Игорь, ни свежевыбритый дед Осип, ни бородатый симулянт из приюта больше не досаждали ей своим навязчивым присутствием.

 

Весть матушки Ирины о внезапной кончине беспамятного постояльца застала подруг врасплох. Безымянного старика похоронили на монастырском кладбище под простым сосновым крестом, на котором значилась лишь дата смерти – иных сведений об усопшем не было. Матушка Ирина настаивала на приезде Нины Петровны, намекая на какие-то вещественные доказательства, могущие пролить свет на личность почившего. Доказательства находились у деда Осипа и предназначались для вручения из рук в руки адресату. Адресатом была Нина.

...Это была шкатулка. Обыкновенная деревянная коробка в форме сундука, только без замка. Шкатулка доверху была наполнена отборными желудями, так и не высаженными семенами будущей дубравы. До последнего дня седобородый старик без памяти был одержим идеей дубового леса. Ежедневно высаживал десятки желудей, упрямо отвергая идею готовых саженцев. Об этом поведала матушка Ирина. Дед Осип плакал. Аллочка молчала. Перебирая тугие глянцевые плоды, Нина Петровна наткнулась на медный жёлудь с сетчатой шапочкой. К нему была приложена записка: «Ты где? Я с тобой. Навсегда. Прости».

 

 

ХОЛСТЫ

 

На третий день, когда косматое солнце медленно катилось за горизонт, Вика снова увидела художника. Парк опустел. Белёсые стволы олив, испепелённые временем и зноем, морщились под неподвижными кронами. Прибой лениво лизал разноцветное галечное монпансье. Кругом ни души. Даже привычные звуки – щебет птиц, стрекотание цикад – слышались теперь глухо, словно сквозь вязкую толщу воды. Замедлив шаг, женщина стала разглядывать остывающее море, украдкой наблюдая за стариком.

Тот как всегда сидел на деревянной скамеечке, отполированной творческими ёрзаниями его тощего зада. Установив этюдник, придирчиво осматривал кисти и мастихины, перекладывал с места на место сморщенные, как стволы олив, тюбики с краской, баночки и тусклые пузырьки. Долго отколупывал ногтем невидимую крошку с палитры и шарил по бездонным карманам синей фланелевой куртки. Его мятая коричневая шляпа лежала возле ног тульей вверх – верный признак того, что он собирался писать для души, а не ради денег. А значит, не будет лубочных прибоев, тёмных кипарисов и леденцовых закатов. Зато у кого-то может перемениться судьба. К лучшему или к худшему? Никто не знает...

 

Чудаковатого старика-живописца Вика впервые встретила неделю назад в тоннеле, отделяющем шумную Будву от сонных Рафаиловичей. Высокий и костлявый, он шёл размашистым шагом с ветхим этюдником на плече, надвинув до самых бровей широкополую шляпу. Услышала же о нём двумя днями раньше от школьной подруги Риты – местного экскурсовода для состоятельных туристов. Старик объявился внезапно. Не было, не было – и вдруг – р-р-раз! – и будто жил он здесь всегда. Будто сидел многие десятки, а то и сотни лет на пирсе с удочкой в руках или в баре у скалы, потягивая свой вранац[1] и разглядывая горизонт сквозь оптический прицел художника-снайпера. Будто сам он и написал давным-давно весь этот красочный мир вокруг, а теперь, развесив холсты, любовался работой с удовлетворением счастливого мастера.

Старый художник с седой косицей взбудоражил размеренное течение курортной жизни. Он стал местной достопримечательностью, но вызывал столько лишних пересудов, что мешал Ритиной работе. Подруга была убеждена: нет ничего хуже непредсказуемости. А всё, что касалось художника и его картин, было от начала до конца сплошной непредсказуемостью.

– Держись от него подальше! И не вздумай заказать портрет! – наставляла Рита, торопливо отхлёбывая кофе. – Он может нарисовать всё, что угодно – и всё сбудется. Однажды он пририсовал одной сербке на портрете чёрный платок, и у неё умер муж! Внезапно... тромбоэмболия... Здоровый, крепкий мужик был!

– Рит, ты что, вправду в это веришь? – переспросила Вика, силясь узнать в сидящей перед ней экзальтированной особе рассудительную однокурсницу с твёрдой пятёркой по научному атеизму.

– Веришь – не веришь... лучше не рисковать, – отрезала та и укатила по делам в Тиват.

 

Черногория дремала на излёте курортного сезона. Лето тихо угасало, обретая акварельную мягкость: прозрачная бирюза залива, густой багрянец дикой лозы, пепельный камень и приглушённая терракота черепичных крыш. За грубой ставней золотились тяжёлые грозди винограда. Перезрелые плоды граната лопались прямо на ветках, обнажая бархатное нутро с блестящими винными зёрнами. Усталое сентябрьское солнце смягчало привычные очертания домов, деревьев и гор...

Жизнь в опустевшем городке текла размеренно и неспешно. Разбирали дощатые настилы, заколачивали бары, паковали и увозили зонтики и шезлонги. Катамараны, перевёрнутые брюхом вверх, валялись на песке, как выброшенные штормом железные рыбины. Одинокие коробейники бродили среди последних туристов, сбывая за бесценок никому не нужные сланцы и надувные круги.

В такие дни легко отдаться течению времени, не задумываясь о том, что будешь делать через час или через день. Можно отправиться на пустынный пляж и, уютно устроившись в забытом шезлонге, наблюдать за изменчивым настроением моря. Или почитать книжку под убаюкивающий рокот волн, а потом взять и заснуть. И не беспокоиться о том, что книжка захлопнулась без закладки, и завтра снова надо будет искать нужную страницу. Или бродить вдоль безлюдного берега ровно столько, на сколько хватит сил...

 

В одну из таких бесцельных прогулок Вика стала свидетельницей любопытной истории.

Она спускалась к острову Святого Стефана, когда благодатную тишину утра нарушила грубая мужская брань. Крепкий в плечах лысоватый мушкарец[2] в линялой майке что-то горячо доказывал группе парней, намереваясь прибегнуть к самому вескому аргументу – паре чугунных кулаков. Был скандалист в подпитии, потен и чем-то страшно раздосадован. Его ругань сопровождалась неверным покачиванием на шатких ногах. Собрались зеваки.

И тут произошло непонятное. В одно мгновение дебошир вдруг резко обмяк. Он посмотрел кротко и изумлённо в небо, словно силясь что-то припомнить, потом внимательно оглядел свои руки, поднял оловянный взгляд на парней – будто увидел их впервые. Вздохнул глубоко и обречённо и... зашагал по песку прочь. Его несуразная фигура какое-то время маячила на фоне моря, пока не исчезла вовсе. Парни, пожав плечами, отправились по своим делам. Разбрелись и остальные. Вскоре на месте происшествия не осталось никого, кроме Вики... и художника.

Он сидел чуть поодаль, уткнувшись в свою картину. В разгар спора его никто не заметил, да и старик, кажется, не замечал никого вокруг. Всё, что его интересовало – это сюжет на холсте. Руки художника двигались скупо и точно, пальцы цепко держали дощечку с бурыми масляными кляксами и узловатую, как продолжение руки, кисть.

Вика подкралась ближе, заглянула в холст и застыла – по песчаной дороге незамысловатого пейзажа удалялась за поворот знакомая фигура в линялой синей майке. Удалялась она ровно в том направлении, куда минуту назад ушла натура. Вот только кто ушёл первым?

Художник резко обернулся – взгляды их пересеклись, в Викиной голове заискрило, словно при коротком замыкании. Глаза старика были разными: один – чёрный как уголь – смотрел сурово, другой – прозрачный голубой хрусталь – добродушно улыбался. Женщина что-то пробормотала и ринулась прочь без остановок и передышек, под глухие удары колотящего сердца.

 

Вечером их с Ритой пригласили на рыбный ужин. Любомир, хозяин отеля в уединённой бухте, человек важный и влиятельный, был хорошим Ритиным приятелем и большим любителем поудить. Управляться с отелем ему помогала шустрая сухощавая Ивана, приходящаяся ему то ли двоюродной тёткой, то ли троюродной бабкой. Несмотря на почтенный возраст – а было ей далеко за шестьдесят, – Ивана ходила в шортах, стриглась «под мальчика» и лихо закуривала тонкую сигарету, для здоровья используя перламутровый мундштук. Она знала много сербских песен, гнала чистейшую как слеза ракию[3], фантастически готовила рыбу на углях и была душой отеля и любой компании. К тому же бабуля, как и многие люди её поколения, неплохо знала русский. Дождавшись, когда захмелевшая компания разбрелась по саду, Вика шмыгнула вслед за Иваной на кухню, но сразу потеряла её из виду. В полуподвальном помещении было сумрачно и прохладно.

– Тебе понравилась дорада? – раздался из-за спины голос хозяйки.

Вика вздрогнула от неожиданности. Ивана сидела нога на ногу, взгромоздившись на барный табурет, и метким щелчком ногтя стряхивала пепел в бронзовую львиную пасть.

– Да... спасибо. Очень вкусно... – замялась Вика, не зная как приступить к главному.

Ивана прищурила от дыма глаз и снова глубоко затянулась.

– Ну, спрашивай давай! Ты ведь хотела что-то спросить? – она затушила сигарету и заботливо завернула мундштук в мягкий замшевый чехол.

– Ивана, ты ведь давно здесь живешь? («О, Боже, более глупого начала не придумать!»)

– Да, детка, я живу очень, очень давно! – усмехнулась та.

– Ладно, спрошу прямо, – Вика присела рядом. – Сегодня утром возле Святого Стефана я встретила старика-художника – того самого, про кого ходят байки, будто он рисует будущее. Ну, то есть, он рисует что-то на картине – а потом это происходит в жизни. Так мне сказала Рита. Это правда?

– А сама-то ты что видела? – задала встречный вопрос Ивана.

Пришлось пересказать историю про мужика в линялой майке, как он приставал к людям, а потом внезапно ушёл, словно услыхал голос сверху – не случайно же он таращился в небо. И что она видела его нарисованного, бредущего вдаль на картине старика.

Ивана внимательно выслушала сбивчивый рассказ Вики, ни разу не перебив, а только еле заметно кивая стриженой головой в такт её словам.

– Я расскажу тебе всё, что знаю сама, – Ивана соскользнула с табурета вниз, и поспешно добавила – но учти, знаю я не так уж много.

Пока её порхающие руки наливали из кувшина воду, мололи кофейные зёрна, толкли в ступе корицу и мыли крохотные глиняные чашки, она говорила.

– Его зовут Зоран. Где он родился и сколько ему лет – не скажу точно. Болтают, что он цыган, но я в это не верю. Он художник, истинный художник. Чаще всего Зоран пишет природу, ну и... меняет погоду – предсказывает или заказывает – как тебе больше нравится. Если долго стоит жара – рисует дождь, если штормит – рисует солнце... Бывает, к нему приходят люди – просят устроить ясный день или хороший клев, или там остановить затянувшийся снегопад. Но он не делает это на заказ, а только когда хочет сам... Всё остальное – выдумки!.. Что ещё сказать? Я знала его жену – Стефану. На старости лет они вдвоем мотались по всей Адриатике. Вырастили троих сыновей – и давай путешествовать в фургоне. Даже дом свой, кажется, продали. Им обоим это ужасно нравилось... – Ивана на минуту умолкла, разливая по чашкам кофе. – А когда Зоран похоронил Стефану – четыре года назад это случилось, – тогда и вернулся сюда. Где он живёт теперь – никто не знает. Никому ещё не удавалось выследить его дом, – стоит только пойти за ним следом, как он будто сквозь землю проваливается... Как-то так, – бабуля снова покачала головой и звякнула пустой чашкой по блюдцу.

– А как же сегодняшняя история? На холсте ведь точно был нарисован тот мужик в майке – я сама видела! И потом он ушёл туда, куда нарисовал художник!

– Ну, ушёл и ушёл, – равнодушно пожала плечами Ивана, – откуда тебе знать, может, Зоран потом его нарисовал? – хозяйка убрала недопитую чашку, давая понять, что разговор окончен.

 

На следующий день Вика решила взять инициативу в свои руки. План был такой: выйти из дома пораньше и ходить вдоль берега до тех пор, пока не встретит художника. Спрятаться в укромном месте и наблюдать за его работой издали. Расположиться так, чтобы проследить весь процесс создания картины от начала до конца. Для этой цели можно приспособить объектив фотоаппарата с восьмикратным увеличением. По-хорошему нужен бинокль, но где его взять? Зато фотокамера в руках – железное алиби на случай внезапного разоблачения – мол, хожу тут, любуюсь окрестностями, снимаю для души.

Наутро Вика нацепила чёрные очки, взяла камеру и отправилась вдоль моря в парк.

Справа от неё темнел силуэт необитаемого острова Николы – обломок скалы, покрытый чёрным лесом. Ночью дул крепкий ветер. Он мешал спать, завывая дурным голосом сквозь щели неплотно прикрытых ставен. Теперь Вике казалось, что живёт он на этом острове, одинокий и неприкаянный. А когда становится совсем тоскливо, начинает буянить, взлохмачивая волны, высвистывая пронзительные ноты и срывая злость на случайных прохожих, как давешний мушкарец в линялой майке.

Пройдя сквозь безлюдный тоннель, Вика оказалась по ту сторону века – среди заброшенных санаториев и обветшалых турбаз эпохи развитого социализма. У ворот на постаменте скучала коренастая девушка с тугим снопом гипсовых колосьев. Выросший на руинах кемпинг жил своей маленькой, непритязательной жизнью. В обшарпанных трейлерах, среди пустых ящиков и строительного мусора обитали люди. Но чем ниже к морю, тем оживлённее была курортная зона, тем наряднее домики, чище дорожки. Даже вывороченный штормом кусок набережной с жилами арматур выглядел оригинальным архитектурным решением. Когда же дело доходило до обеда, два простеньких кафе, испускающие волнительные запахи чорбы[4], не пустовали даже в межсезонье, уравнивая верхних и нижних курортников.

 

Непогода разогнала с пляжа и без того редких купальщиков. Лишь знакомая Вике пара – мать с сыном – прятались от ветра среди камней. Мальчик был болен – что-то нервное, – постоянно хныкал и плохо спал. Врачи посоветовали слушать шум прибоя. И мать терпеливо носила его, трёхлетнего, на руках, прижимая как младенца к груди, нежно нашёптывая что-то на ушко. Женщина мужественно претерпевала ежедневную пытку хождения по жёстким камням до воды и обратно, чтобы смочить лоб сына. Ночевали они в трейлере наверху, а весь день проводили здесь, на каменистом пляже среди рассохшихся лежаков, слушая шум прибоя. Сколько раз ни проходила Вика мимо – никогда не видела малыша спокойным или спящим. Но мать всё продолжала и продолжала его баюкать. Её бессменная стоическая вахта длилась сутками напролёт. Вот и сейчас, закутав сына в мохнатый плед, она улыбалась чему-то и тихо напевала. А мальчик тоненько подвывал, повернув к ней измождённое бледное личико.

Вика села за столик кафе и заказала мятный чай. Но не успела отпить и глотка, как заметила знакомую узловатую фигуру. Художник шёл стремительно, согнувшись под тяжестью своей неизменной ноши – косоногий этюдник и скамейка. Порывы ветра трепали выбившиеся из-под шляпы седые пряди, полы просторной синей куртки взлетали как крылья ночной птицы. Старик торопился к тоннелю, но, увидев мать с сыном, остановился на краю пляжа. Поискав глазами подходящее место, он растопырил гнутые ноги этюдника, вдавил скамейку в гальку и сел. Сложив руки на коленях, неподвижно уставился в морскую даль.

Крадущаяся за ним по пятам Вика огляделась в поисках наблюдательного пункта. Её окружали лишь розовые камни в свистящих потоках ветра. Ни деревца, ни кустика, за которыми можно было бы укрыться. На горизонте тревожно клубились тучи. Она достала фотоаппарат, прищурилась в окошко видоискателя, навела резкость. Старик был неподвижен, слившись с окружающими его камнями и, похоже, в ближайшее время не собирался ничего делать. Оставалось только ждать...

 

Прошло полчаса. Потом ещё час. Или два... Викины ноги затекли, спина онемела. Ветер трубил на все лады. Давал о себе знать и голод – аромат чорбы проникал в самые отдалённые уголки бухты. Время от времени женщина с надеждой приникала к видоискателю, но ничего не менялось в облике старика, он по-прежнему сидел прямо, вперив взор в тонкую линию горизонта. Ветер крепчал, море волновалось. Мать продолжала баюкать на руках хныкающего сына. Вика – терпеливо сидеть в своем ненадёжном укрытии...

Неизвестно, сколько оборотов успела сделать стрелка, прежде чем наблюдательница увидела старика энергично растирающим краски. Холст был загрунтован и молочно поблёскивал на солнце. На тряпице у ног художника были разложены разнокалиберные кисти и мастихины.

Размашисто и неукротимо он принялся накладывать краски – слой за слоем, мазок за мазком. Сначала казалось, что беспорядочные цветовые пятна на холсте лишь отражение его мира – сумбурного и хаотичного. Причудливо изогнутые линии, яркие вспышки цвета, нервные штрихи расползались по полотну, складываясь в неясные очертания. На глазах очертания превращались в узнаваемые образы. И вот: розовый берег и женщина на камне с ребёнком на руках. Тонкое лицо мальчика под кистью живописца наполнилось румянцем и спокойствием, лобик разгладился, глазки закрылись... Тонкие ручки покорно повисли вдоль тела. Малыш заснул... Старик дописывал картину яростно и вдохновенно. Через его руки истекала неведомая энергия, впитанная от неба, ветра и волн. Она пульсировала в чутких пальцах, звенела на кончике кисти и выливалась на холст легко и радостно.

Вика, заворожённая работой художника, не сразу сообразила поглядеть в другую сторону пляжа. Переведя объектив, она обнаружила привычную картину: мать баюкала сына, мальчик горестно всхлипывал. Но постепенно всхлипы малыша становились всё тише и реже. Вот он выгнулся, вздрогнул всем телом и обмяк. Женщина замерла. «Умер!» – мелькнуло в Викиной голове. Но нет. Мать нежно поправила прядь на виске сына, прижала его к груди и впервые за много дней облегчённо и устало вздохнула. Её мальчик спал крепким спокойным сном...

Что же художник? Пока Вика с изумлением созерцала результат его работы, он успел собрать пожитки. Выскочив из укрытия, женщина окликнула старика, но ветер и рокот волн заглушили её голос. Онемевшие от долгого сидения ноги подкосились, и она упала на камни. Старик легко вскинул на плечо этюдник и, не оборачиваясь, зашагал прочь.

 

– Ну что, выследила своего предсказателя? – спросила Рита за ужином.

– Знаешь, он и вправду чудотворец, – задумчиво произнесла Вика, – добрый волшебник.

– Ага. И прилетел он, надо думать, в голубом вертолёте.

– Я своими глазами видела, – Вика не замечала сарказма подруги. – Помнишь ту женщину с больным ребёнком? Сегодня её сын впервые заснул на пляже, представляешь? После того, как старик нарисовал его.

– Что нарисовал? – не поняла Рита.

– Спящего мальчика. Я следила за ним через объектив.

Рита с усмешкой посмотрела на подругу:

– А ты случайно сама не заснула там, на пляже?

Вика махнула рукой. Что толку было спорить? До отъезда оставалось три дня. И единственное, что ей хотелось – это снова найти старика.

 

Все последующие дни и вечера целиком были посвящены неустанным но, увы, бесплодным поискам художника. Тщетно бороздила женщина Милочерский парк и прочёсывала окрестные пляжи, как часовой вышагивала по знакомой до каждого камня дороге к острову Святого Стефана. Напрасно бродила по Будве и заглядывала в лица художников, рассеянных по её подворотням и площадям. Старик как в воду канул.

Как-то раз, совсем отчаявшись, Вика возвращалась домой. Было поздно. Славянский пляж светлел вдалеке, смыкаясь с невидимой кромкой воды. Ветер яростно трепал кроны сосен. У поворота к тоннелю она столкнулась с тем, кого так долго искала. Художник медленно брёл ей навстречу, усталый и замерзший, изменив привычке вечно торопиться и убегать. Вике стало всё равно – поймет ли её старик, как отреагирует на чужое любопытство и что скажет в ответ. Она больше не страшилась ни его разноцветных глаз, ни фатального дарования, ни противоречивой молвы, окружавшей странного бродягу.

– Здравствуйте, пан Зоран! – храбро произнесла женщина, поравнявшись со стариком.

Тот удивлённо вскинул лохматые брови:

– Добро вече!

– Вы меня извините, – зачастила Вика, – не могли бы уделить мне несколько минут? Я только хотела спросить...

– Можно, – перебил её художник, извлекая из памяти запылившийся запас русских слов.

Они присели на скамейку.

– Вас все считают художником-ясновидцем. Вы меняете погоду, предсказываете судьбы, управляете событиями...

– Ну-ну, – прервал старик, – кто-то, может, так и считает – только всё это пустое. Просто я много пожил на свете и вижу вещи, которые другим незаметны, – художник откинулся на спинку скамьи. – Годами я наблюдал природу и знаю многие её хитрости. Говорят, я меняю погоду – но нет, я всего лишь её угадываю.

– Но я своими глазами видела, как вы утихомирили пьяницу возле Стефана, – Вика густо покраснела.

– А-а-а, Здравко... – старик сокрушённо покачал головой. – Да, он часто там буянит. Заблудился совсем парень... но ничего, он не опасен – пошумит-пошумит – да и уходит к себе восвояси.

– Что – каждый раз одной и той же дорогой уходит?

– Да, каждый раз.

– Ладно. А как же тогда ребёнок? – Вика была в отчаянии – таинства рассыпались на глазах.

– Какой ребёнок? – притворился художник.

– Больной мальчик с турбазы. Ведь это вы его успокоили три дня назад на пляже?

– Да что ты, что ты! – замахал руками старик. – Это мать его успокоила. Она очень старалась. И очень желала этого.

– Пан Зоран, я следила за вами. Я видела, что сначала появилась картина, а уж потом мальчик заснул на самом деле, – в ход был пущен главный аргумент.

Художник на минуту задумался.

– Тут нет никакого волшебства. Если тебе хочется считать это чудом – пожалуйста! Но знай, что чудо сотворила та женщина, мать, – своей любовью, терпением и верой... Я же всего лишь твёрдо знал, что так оно и произойдёт. Раньше или позже, но обязательно произойдёт... Да, я нарисовал спящего мальчика. Но только потому, что это было неизбежно! Просто так совпало.

«Ну что, разобралась? Так тебе и надо!» – ругала себя Вика. – «Господи, как можно быть такой наивной? Ведь не девочка уже, а всё туда же... Сказку ей подавай... Тайну...».

– А где вы живёте? – спросила женщина в слабой надежде хоть здесь услышать заминку, различить тень оберегаемого стариком секрета.

– Недалеко, в Бечичи, – бесхитростно ответил художник, – мой дом – на самом краю улицы, возле часовни. Там ещё флюгер корабликом.

Всё. Загадок больше не осталось. Лишь детская горечь от прощания с развенчанной сказкой. Что ж, завтра Вика вернётся домой, окунётся в реальность, возвратится к насущным взрослым делам и забудет о придуманной тайне, о таинственном старике-волшебнике и глупой своей мечте.

Огорчение Вики отчего-то тронуло старого художника. Он предложил написать её портрет. Усадил женщину спиной к заливу, развернул лицо, положил на колени свою шляпу.

– Это будет недолго, я пишу быстро, – и принялся за работу.

Вскоре Вика приняла из его рук холстину в две ладони шириной. Лицо на портрете было грустным, как и в жизни. Никакого превращения. Провела глазами наискось по влажной ещё картине, где помимо неё самой размещались куцые сосны, пепельные камни, затухающая солнечная дорожка и... ну, конечно! – одинокий парусник с алеющими в закатном зареве парусами. Женщина автоматически обернулась в сторону моря – никаких парусов в обозримой акватории залива не наблюдалось. Увы, ждать Грея ей было некогда...

На другой день Вика улетела в Москву.

 

...Вздрагивая в турбулентных потоках, приземляясь серебряной птицей на мокрую гладь бетона, бессонно качаясь в люльке ночного поезда, она никак не могла выбросить из головы бесславно развенчанную свою тайну. Разноцветные глаза старика-художника стояли перед её взором, то ли насмехаясь, то ли укоряя. Его наивная картинка с парусами лежала на дне чемодана...

...Пора быть взрослей. Осмотрительней. Трезво глядеть на жизнь. Не тратить душевные силы на поиски чудес в окружающей нас совсем не сказочной реальности. Не отсылать писем с мечтами и неуклюжими просьбами в неизвестные дали. Не ждать по три года ответа. А лучше сосредоточиться на чём-то земном, простом и понятном...

Дома Вику поджидал конверт. Он резал глаз несообразностью между казённо отпечатанным адресом и пёстрыми марками с видами морской фауны. Торопливо разорвав бумагу, женщина извлекла хрустящий лист, в котором чёрным по белому было написано: «Уважаемая Виктория Сергеевна! Комиссией РГО принято решение о включении Вас в состав международной экспедиции на парусном судне «Алые паруса». Для обсуждения деталей просим явиться по указанному адресу... не позднее такого-то числа такого-то месяца».

...Через полгода, когда их парусник шёл по Адриатике, и за бортом проплывали знакомые места – остров Святого Стефана, Милочерский парк, Будва, – Вика напряжённо, до рези в глазах всматривалась в береговую линию через мощный вахтенный бинокль. Она пыталась разглядеть знакомую костлявую фигуру с этюдником, мятую шляпу тульей вверх... Но так никого и не увидела. Ночная стоянка намечалась в Дубровнике, маршрут был расписан по минутам, и она не решилась обратиться к капитану по пустячному своему делу. Может зря?..

 

 

---

[1] Вранац – балканский сорт винограда и одноименное красное сухое вино.

[2] Мушкарец (серб.) – мужчина.

[3] Ракия – традиционный балканский крепкий алкогольный напиток, приготовляемый из различных фруктов.

[4] Чорба – традиционное блюдо сербской кухни, густой наваристый суп из мяса или рыбы.