Марина МАСЛОВА. НУЖНЫЕ КНИГИ ТЫ В ДЕТСТВЕ ЧИТАЛ? О литературе, красоте и исторических поправках

 

Марина МАСЛОВА

НУЖНЫЕ КНИГИ ТЫ В ДЕТСТВЕ ЧИТАЛ? 

О литературе, красоте и исторических поправках

 

…Если, путь пpоpубая отцовским мечом,

Ты солёные слёзы на ус намотал,

Если в жаpком бою испытал, что почём, – 

Значит, нужные книги ты в детстве читал!

Владимир Высоцкий 

 

Евгений Замятин в одной из своих статей написал:

«Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: её прошлое». 

В ворохе современной литературы

актуальность этой фразы пугающе явственна. 

Анастасия Кобозева «Прыжок в сторону»

 

За прошедшие вечер и утро я испытала два потрясения, и теперь мне кажется, что я просто обязана об этом вслух поразмышлять. Ведь это же удивительно, что, дожив почти до полтинника, я ни разу над этим не задумалась и никаких выводов из этого не сделала. И вот только сегодня вдруг увидела, то есть осознала со всей очевидностью, что детство у меня всё-таки было, и было оно, в общем-то, даже счастливым…

Откуда вдруг такие выводы? А вот начну со вчерашнего потрясения. Пригласили меня на вечер памяти одного курского известного человека, литератора, публициста, культурного деятеля. Проходило торжественное мероприятие в центральной городской библиотеке, которая носит имя Николая Асеева, за что ласково зовётся у нас Асеевкой. А потому, находясь в её стенах, было бы непростительно не заглянуть на абонемент. Поискала книги интересующих авторов. Сознаюсь, что с недавних пор заглядываю сюда нечасто, по причине доступности электронной библиотеки, ну и потому, что книги нужные предпочитаю покупать, чтоб всегда были под рукой. Собирала книги по филологии ещё со студенческих лет, так что библиотечки домашней вполне хватает для написания небольших статей. А когда затеваешь большую работу, тут уж, понятное дело, сидишь в читальном зале родной Асеевки.

Из всего списка, включающего книги Михаила Лобанова, Валентина Курбатова, Татьяны Глушковой и Владимира Бондаренко, не нашла я в библиотечном каталоге ничего современнее изданий 1980-х годов. Ни одной работы начала 90-х годов на абонементе не было. Курбатова нашла только книгу о Пришвине (1986), Лобанова – «Аксаков» и «Островский» (которые есть у меня в домашней библиотеке) и «Размышления о литературе и жизни» (1982). Вот эти две книги восьмидесятых я и унесла с собой. В смысле, взяла почитать…

Дома, по излюбленной привычке начинать чтение книги с самой последней страницы, то есть с изучения выходных данных, испытала первое потрясение. Нет, обычно я начинаю читать купленную или взятую в библиотеке книгу уже в маршрутке, по дороге домой, но так бывало раньше, в студенческую пору, а теперь иные времена, теперь сама за рулём. Так что только поглядывала на сиденье справа, оценивая изящество лежащей рядом курбатовской книжечки с графической прорисью портрета Михаила Пришвина на серовато-пепельного, или, скорее, стального цвета обложке издательства «Советский писатель». В том далёком восемьдесят шестом, когда она была издана, я ещё училась в школе. Пришвина читала, любила читать. Как любила всё, что могла прочесть о природе.  Но тогда я ещё ни малейшего внимания не уделяла авторам книг. В школьные годы книга была некой самоценностью, её содержание становилось неким абсолютом жизни, заменой её, имя автора не имело никакого значения. Было немыслимо, чтобы, обмениваясь впечатлениями с кем-то, можно было сказать: я люблю Бианки и Троепольского, а ты кого любишь? Нет, любили мы только конкретные книги, а не писателей. И даже во сне не могло присниться, что стану я когда-то профессиональным книголюбом, то есть филологом. Потому что снились тогда индейцы с копьями и Натаниэль Бампо с охотничьим карабином, а Фенимор Купер не снился… Снилась собака с белым ухом, а писатель Троепольский не снился, и имя его никак с Белым Бимом не связывалось… И даже Травка-Затравка на Блудовом болоте могла присниться, а Пришвин – нет…  Хотя «Кладовая солнца» изучалась в школе не без имени же автора?..

Это отсутствие интереса к личности писателя объясняется, я думаю, всего лишь незрелостью самого читателя, несформированностью его собственной личности. Когда книга перестала быть развлечением и подменой живой жизни, она стала руководством к самовоспитанию и самопознанию, а вместе с тем и автор её приобрёл своё живое лицо, стал интересен и даже любим. Личность писателя, его биография, вехи творчества – всё это стало предметом жгучего любопытства, потому что стало пищей для ума и сердца, строительным материалом для собственной личности.

…И вот, приехав домой, я наконец заглянула в книги, которые удалось не без труда отыскать в библиотеке. Первым делом раскрыла «Размышления…» Михаила Лобанова. Издательство «Советская Россия», тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Я в эти годы – ещё почти ребёнок, хотя и подросток уже.  Ребёнок по уму, подросток по возрасту. Книг таких тогда читать не могла. То есть в год выхода книги Михаила Лобанова я не могла быть его читательницей, стала ею только спустя тридцать пять лет!

Зачем такие сопоставления?

Но ведь Михаил Петрович оказался моим современником и в 2015-ом году, когда я впервые его осознанно прочитала. Это чувство близости живого классика русской литературно-критической мысли – удивительное переживание! Оно и породило глубокий интерес и доверие, желание сопричастности.

…Книгу «Размышления о литературе и жизни» бережно вертела в руках, рассматривая обложку с золотым тиснением. На обратной стороне – бесцветный оттиск цены: восемьдесят пять копеек.  Заглянула внутрь, на последнюю страницу. Тираж… Тут я напрягла зрение, не веря глазам. Потянулась за очками, думая, что количество нулей в цифре у меня троится. Нет, действительно: 25 000 экземпляров. Давно не наблюдая в выходных данных современных книг такие цифры, потянулась к книге Курбатова о Пришвине – а там что? тоже столько нулей? Да, и здесь тираж: 20 000 экз.

Рядом на столе лежит стопка книг разных лет издания, и давних и современных, используемых в текущей работе, при написании статей. Вот недавно купленная: Александр Шмеман, протоиерей, «Основы русской культуры», 2017 года издания, тираж 5 000 экз. Вот Николай Арсеньев, «Душа Православия», издание 2009 года, тираж 2 000 экз. А вот «Достоевский» Юрия Селезнёва 1981 года издания…  Поразительно! – 150 000 экземпляров.

Да, я читала на сайте «Российский писатель» про тиражи современных «толстых» журналов, что они мизерные, знала, что хорошие книги сейчас мало издают.  Знала… Но как-то «не доходило».  Не трогало до глубины. Не ошеломляло. А тут – такой убийственный контраст! Книги, которые сегодня стали мне интереснее всего, книги о русской классической литературе, и авторы, без которых, кажется, и невозможно ничего понять в этой самой литературе, – когда-то издавались стотысячными тиражами и были доступны в каждой сельской библиотеке. А теперь?

Вот вчера, к примеру, была у нас презентация книги, изданной «по заказу Комитета по культуре Курской области».  Автор – весьма уважаемый в городе человек, а тираж книги – 400 экз. У меня был опыт издания книги за свой счёт почти таким же тиражом, и мне очень странно, что Комитет по культуре не расщедрился на больший тираж, ведь его, комитета, возможности не сравнить же с моими…

Значит, книги просто не нужны? Эти жалкие четыреста штук не ради культуры же напечатаны Комитетом по культуре? Этого количества книг едва хватило только для присутствующих в зале. Значит, только для камерного употребления такой тираж и придуман? В культурной ситуации города он ничего не изменит, книга просто не дойдёт до читателя, даже городского, не говоря уже о более широкой аудитории. Потому все возвышенные слова о масштабе личности автора, увы, ушедшего уже от нас, как-то застенчиво блёкли на фоне мизерного тиража его книги. Или масштаб преувеличен, или человек нынешней культуре не нужен?

 

Сегодня утром, когда пили на кухне чай с мужем, зачем-то я его спросила: а какие журналы выписывали твои родители, когда ты учился в школе? Поскольку в моей семье большая часть журналов выписывалась по моей инициативе, вопрос мой подразумевал, конечно же, любопытство по поводу отроческих увлечений супруга. Но его ответ меня озадачил:

– Никаких.

Не было у него в детстве никаких журналов?!

И вот тут я впервые заподозрила, что детство-то моё на самом деле, вопреки моему обычному предубеждению, было счастливым.

Вопрос мой возник оттого, что рядом со мной в эту минуту лежал на столе журнал «Наш современник», одиннадцатый номер две тысячи пятнадцатого года. Его подарила мне Татьяна Николаевна Окулова-Микешина во время нашей встречи в ЦДЛ после 15 съезда Союза писателей России, потому что в нём была публикация к 90-летию Михаила Петровича Лобанова, его «Убеждение» из новой автобиографической книги.  И вот, рассматривая строгое лицо Михаила Петровича на форзаце этого номера, я вдруг и вспомнила об этих выписываемых родителями журналах. И сразу спросила мужа, родившегося и выросшего в городе, какие журналы были в его семье. Ответ был удручающий, и я поняла, что недооценивала преимущества своего деревенского детства.

Если вспомнить в хронологическом порядке, в соответствии с периодами взросления, то первым назову «Мурзилку», затем «Пионер», «Костёр», «Юный натуралист».  Позднее читала более «взрослые» издания – «Крестьянка», «Работница», «Советский экран», «Техника – молодёжи», «За рулём». По окончании школы и поступлении в вуз был выписан «Студенческий меридиан», а потом и профессиональные – «Вопросы литературы», «Русская литература», «Новое литературное обозрение». Недолгое время выписывала я ещё и питерскую «Звезду», побывав на стажировке в Питере и посетив редакцию издания в порыве творческих дерзаний. Писания мои там похвалили, публиковать не стали, попросили что-нибудь про Маканина. А мне читать его не хотелось. Ничего не имею против, но однажды купленные книги Маканина, Улицкой, Сапгира и некоторых других, почему-то так и не прочитав, отнесла в подарок библиотеке. Читала Тургенева, Лескова и Льва Аннинского («Лесковское ожерелье»). И меня в том году напечатала не «Звезда», а «Русская литература».

И вот представить сейчас, что тогда, в детстве и юности, у меня не было всего этого журнального богатства – не могу. А что тогда бы у меня было? Летом – бабочки, стрекозы, жуки, мотыльки… Но зимой? А вот зимой – только журналы и книги. Нет, ну понятно, что были ещё лыжи, коньки, снеговики… Но день-то короткий, а вечера ой какие длинные. И я теперь просто счастлива, что во времена моего детства не было компьютеров…

Как-то прошлым летом на сайте «День литературы» прочитала я фрагменты читательского дневника Юлии Бутаковой, она тоже вспоминала книги детства и юности. Практически всё в её дневнике мне было знакомо. И не мудрено! Ведь мы с ней, судя по всему, дети одной эпохи. Только я, к сожалению, научилась вести читательский дневник лишь в студенческие годы. То есть именно в институте меня этому научили. Параллельно вела сразу два дневника – о книгах обязательных, по программе, и о тех, что читались стихийно, для души. Программный дневник, за который преподаватель зарубежной литературы в конце каждого семестра выставлял отметки, хранится мною теперь скорее как образчик оформительского мастерства: названия книг срисовывались с обложек со всеми виньетками, элементами орнамента, только не красками, а чёрно-красными чернилами, и не кистью, а шариковой ручкой. То есть происходило это рисование в процессе чтения и выписывания нужной информации. Так что «Шекспир» классическим шрифтом и его «Сон в летнюю ночь» с красными виньетками внизу страницы навсегда и приятно запечатлены теперь в моей памяти. А слова «Гёте» и «Фауст» зловеще зияют со страниц дневника глянцево-черными острыми буковками с готическим акцентом.

Вкус к ведению читательского дневника, кажется, почувствовала уже на вступительном экзамене на факультет русского языка и литературы. Страстно любя всякие школьные сочинения, с упоением писала и вступительное в вуз, уверенно цитируя по памяти, даже чуть-чуть гордясь этим: «Душа Печорина не каменистая почва, но засохшая от зноя пламенной жизни земля…». Мобильников тогда не было, цитаты критиков мы заучивали наизусть. Да, впрочем, и критиков, кроме Белинского и Добролюбова, да ещё Писарева с Чернышевским, больше не знали… Уже в студенческие годы усвоила работы Лотмана, Бахтина, Жирмунского, Тынянова, Гаспарова, Берковского… Но это, скорее, литературоведы, нежели критики. И только в аспирантуре, в период самостоятельных поисков, узнала, наконец, имена тех, кого хочется читать и сегодня: Лев Аннинский, Игорь Золотусский, Вадим Кожинов, Валентин Курбатов, а ещё позднее – Михаил Петрович Лобанов.

С каждым из этих имён (кроме, разве что, Игоря Золотусского) связано какое-нибудь яркое или просто важное событие моей профессиональной жизни. Аннинского полюбила за фильм об Ахматовой и Цветаевой, но прежде всего, конечно, за книгу «Лесковское ожерелье», после которой и сама научилась писать статьи. Книгу Кожинова мне подарил священник, «История Руси и книжного слова», и я открыла для себя после этого «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, вдруг почувствовав тягу к древнерусской книжности. Валентину Курбатову благодарна не только за Астафьева (который «лишь одной ногой вошёл в церковь»), но и за великолепного Савву Ямщикова, знакомство с личностью которого (статья Валентина Яковлевича «Савва») привело меня в трепет.

Что же касается книг Михаила Петровича Лобанова и всей его, вдруг величественно выросшей передо мной фигуры, то тут я даже затрудняюсь определить, в какой момент и с чего именно началась моя к нему привязанность, родилось доверие. Но очевидно, что воздействие его на мою нынешнюю жизнь почти мистическое. То есть не воздействие даже, а вхождение его внутрь моей жизни, «проступание» его в ней, «просачивание» сквозь кажущиеся случайными обстоятельства. Ну, возьму простейшее, вот только сегодня же и обнаруженное. Ведь книга его попалась мне вчера в библиотеке как бы случайно, искала я другую, но взяла то, что есть на абонементе.

И вот раскрываю эти «Размышления о литературе и жизни», как уже сказано, с конца… Нет, это не суетное желание узнать поскорее, «чем закончилось», это тайное стремление угадать, ради чего, ради какой главной мысли брался за эту книгу автор. А поскольку книгу составляют несколько очерков о разных писателях, угадать сразу не удалось… То есть хотелось ещё и сразу понять, что именно мне может сказать этой книгой автор… Сразу не получалось…

Вот, к примеру, книга В.Я. Курбатова о Пришвине «раскрылась» передо мною сразу. Заканчивается она словами, после прочтения которых я, сглотнув комок в горле, выдохнув, вытолкнув застрявший там на несколько секунд воздух, как бы в столбняке восторга, – уже с нетерпением хочу начать читать её с первой страницы. Что же увидела я там, в этих заключительных словах? Да так, мелочь… Кто-то, может, и не поймёт, про какой тут восторг можно говорить. А только мне, ещё вчера лишь испытавшей это сверлящее давление ночного думания, когда ни встать нельзя, чтоб не потревожить близких, ни уснуть нельзя, потому что взбудоражен дух… Сегодня мне вдруг прочесть это в книге современного критика было крайне удивительно, потому что слишком лично, слишком прямо для меня это прозвучало:

«Друг мой! Не бойся сверлящей мысли, не дающей тебе спать. Не спи! Пусть эта мысль сверлит твою душу до конца. Терпи. Есть конец этому сверлению. Ты скоро почувствуешь, что из твоей души есть выход в душу другого человека. И то, что делается с твоей душой в эту ночь – это делается ход из тебя к другому человеку, чтобы вы были вместе».

Но только не надо, только не надо это «вместе» сразу переводить на бытовой житейский уровень. На какую-нибудь там чувственную любовь. Можно ведь и такую чувственную дыру просверлить в душе…

Нет, я верю, что Пришвин не об этом. Меня охватывает волнение до дрожи, когда подумаешь, что, вот, мысль наша есть «ход» из нашей души в душу другого человека. Знакома, ах как знакома эта идея христианам. Ведь это всё та же идея совместной, соборной молитвы. Любая наша мысль может стать молитвой.  И разница тут только – о чём.

…И вот вчера, не умея быстро уснуть, думала я о личности Михаила Лобанова, о его судьбе в литературе, о его позиции, которую даже недруги смиренно назовут «лобановской твердыней» (кажется, вслед за восхищенным Владимиром Бондаренко, впервые употребившим это словосочетание). А сегодня цитатой из дневника Пришвина отвечает мне Валентин Курбатов, его книга: «…это делается ход из тебя к другому человеку, чтобы вы были вместе».

И если Курбатов сделал эти слова завершающими книгу, если выделил их заглавными буквами, значит ради них и вся книга, значит, именно в них заключена та мысль, которую он сам, как ему кажется, так и «не сформулировал во всей окончательности».

Вот и я не знаю, как сказать «со всей окончательностью» о том, как вступают в таинственный диалог с нами книги, которые мы читаем. А точнее – их авторы, их создатели. Ведь не книга с её суммой знаков производит на нас впечатление. Ведь это именно мысль автора вступает с нами во взаимодействие. Причём как-то слишком «осознанно» вступает, на грани мистического. Раньше я думала, что это ответ пространства на мой мысленный запрос. Моё жизненное пространство – оно же живое! оно же чувствует меня, мои потребности. Теперь я думаю, что это духовная природа мысли проявляет себя таким образом, таким «сознательным» способом. Ведь всё просто: мысль от духа, а дух вездесущ.

Ещё в год защиты диссертации, и даже именно в день защитыеё, почти двадцать лет назад, вошёл в мою жизнь образ Снегурочки Островского, и с тех пор я искала смысла её, этой Снегурочки, для себя самой. Не школьного, не литературного, а своего личного смысла, который что-то сказал бы мне, что-то открыл во мне…

И вот, книга Михаила Петровича Лобанова «Размышления о литературе и жизни» заканчивается словами Снегурочки:

…Сегодня

На ключике холодном умываясь,

Взглянула я в зеркальные струи,

И вижу в них лицо своё в слезах,

Измятое тоской бессонной ночи.

 

И далее – ещё несколько слов автора книги: «На прощанье я намочил голову водой из Голубого ключика. Было свежо и легко идти по знакомой тропинке, берегом Куекши…».

И я застываю в изумлении над этими стихами и над этими словами, будто только что Михаил Петрович сказал мне что-то важное, обратился лично ко мне, таинственными путями приведя меня к этим заключительным строкам своей книги…

Я листаю книгу далее и всё более убеждаюсь, что на каждой странице он приготовил мне какой-то ответ, не вообще о литературе, а очень конкретный ответ на недавно возникшие у меня вопросы. Такие «точные попадания», вероятно, бывают у всех читателей. Их даже можно очень просто объяснить. На чём сосредоточена наша мысль, на то и откликается с готовностью наше внимание. В другое время, может, и не заметили бы этого высказывания автора. Но вот в том-то и вся тайна – как это книга оказывается в нужное время в нужном месте?! То есть, почему она оказывается в наших руках, когда нам нужен её ответ? Кто нам вручает её?

Ну вот, что сказать о книге «Размышления о литературе и жизни»? Может показаться, что она должна бы попасть мне в руки ещё двадцать лет назад, если уж рассуждать о важном ответе… Ведь именно тогда возник у меня вопрос о Снегурочке. Значит, всё-таки случайность?

Нет. Я уверена, что книга приходит  к нам именно тогда – по-настоящему «сознательно» приходит, – когда мы к ней готовы. Когда готовы принять ответ. Иначе она всё равно пройдёт мимо, не заденет…

Ещё лет пять назад я не согласилась бы со Снегурочкой, начала бы ей возражать, и не заметила бы тех слов писателя, которые сегодня обожгли своей нечаянной «актуальностью» (ибо сама только что успела порассуждать об этом в недавно опубликованной статье).

Тема неправедного обличения возникла у меня как реакция на грубые безымянные комментарии на литературных сайтах. И незримым присутствием рядом со мной в этой ситуации самого Михаила Петровича Лобанова отозвались в этой книге его слова:

«Для человека, погружённого в глубины духовного опыта, чужие недостатки есть проблема изживания собственного несовершенства, а не предмет обличения» (с.183).

И чтобы не показалось, что я бравирую неким собственным совершенством, всё-таки дополню цитату критика, хотя и опасаясь, что будет нагнетён некий морализаторский колорит. У Лобанова речь идёт о Пьере Безухове, его личностных поисках, потому много внимания уделено нравственным вопросам:

«Обострённое внимание к чужим слабостям, недостаткам есть чаще всего признак недостаточно глубокой нравственной работы в самом себе, ибо это преобладающая занятость чужими слабостями есть не что иное, как собственная духовная несвобода, погружение в низы собственного бытия» (с.183).

Чтобы эти мысли не казались сугубо литературной отвлечённостью, напомню, что, по мнению критика, «в размышлении Пьера слышится голос самого писателя», а потому эти личностные воззрения не могут звучать для нас как-то абстрактно, это именно тот материал в литературе, из которого строится и личность читателя, то, ради чего и читается литература.

В одном из своих телевизионных интервью Валентин Курбатов как-то сказал (успела записать на слух): «Литература это не текст, не контекст, простите. Литература это само бытие человеческое. Ты читаешь книгу, потому что это часть твоего бытия…».

Прощу прощения у Валентина Яковлевича, если что-то перепутала впопыхах, но слова эти резанули слух счастливым откровением истины о том, над чем и сама задумывалась не раз: а была бы я сейчас человеком, если б не искала смысла своего бытия в тех книгах, которые были прочитаны? Нет, не была. Я человек, всецело вылепленный из книг, как из пластилина. В том смысле, что воспитание воспитателей моих едва не убило во мне человека, а книги его во мне спасли.

Потому и невозможно мне сейчас с интересом рассуждать о стилях и жанрах, о стихотворных размерах и литературных течениях. Во всех жанрах и направлениях ищу только живого человека, его духа и опыта.

 Отсюда и ревнивое оберегание своего права ценить литературу за опыт жизни, а не искать, не требовать от неё соответствия ожиданиям времени. Может, и неправильный это подход. Но вот к слову тут хочется привести ещё один, скажем так, литературно-житейский случай.

Полученное в результате этого опыта некое жизненное откровение связано опять же с именем Михаила Петровича Лобанова, с его «Размышлениями о литературе и жизни». Это я всё про тот таинственный диалог книги с читателем, о котором говорила вначале…

Было у меня долгое эпистолярное общение с московским историком, который сначала казался мне человеком самых близких духовных взглядов, а потом потихоньку слова его стали вызывать недоумение.  Стало казаться мне, что подвергаюсь некой психологической атаке… То одну «поправку» историческую подкинет мне мой знакомый, то другую. То Шолохов не писатель, а убийца Крюкова, то Рублёв не писал «Троицу», а Грабарь её искусно подделал… Я, конечно, кидалась «спасать» человека, образумливать… Казалось, что он самозванно испытывает мою духовную крепость, мою веру, а ему на это права никто не давал… И вот оказалась у меня в руках книга Михаила Лобанова, и наконец я нахожу для себя в ней ответ. Чтобы яснее было, как непроста эта ситуация с «поправками», приведу цитату объёмную, начиная издалека:

«С высокого берега хорошо видна даль Волги с прибрежной полосой густой аллеи, одиноким большим, с колоннами, домом за нею. А на самом берегу многокупольный храм – Церковь царевича Дмитрия на крови. Сюда и стекаются туристы, приехавшие на теплоходе. Стоя у этого храма, построенного на месте гибели царевича Дмитрия, задумался я невольно о некоторых поправках к истории, которые появляются иногда в нашей литературе. Утверждают, например, что Борис Годунов не имеет никакого отношения к убийству царевича Дмитрия (с этими утверждениями доказательно и веско спорит писатель А.Югов в статье «В защиту великой трагедии», опубликованной в журнале «Наш современник», 1973, №10). На первый взгляд вопрос как будто несущественный: был или не был замешан Борис Годунов в убийстве царевича? Но это только на первый взгляд. Если не был замешан (как утверждают некоторые авторы), то фикция всё: и трагедия Пушкина «Борис Годунов», где муки совести Годунова, виновного в убийстве царевича, становятся одной из основ психологического и драматического развития действия; выходит, что и «Борис Годунов» Мусоргского – это не потрясающая психологическая правда о терзаниях совести убийцы, а тоже недоразумение; а над «Сценой Бориса» в исполнении Шаляпина можно только посмеяться – разве не смешно, когда ни в чём не повинному Годунову чудятся «мальчики кровавые в глазах», когда вся сила сопереживания гениального певца обращена не по адресу? Так, одной «поправкой», будто и «безобидной», взрывается богатейший пласт русской культуры, ставится под сомнение её исторически-жизненная основа, психологическая подлинность» (с.289-290).

А можно ли себе представить «безобидной» ту «поправку» к истории русского православия, которая якобы доказывает, что Грабарь искусно подделал икону «Троица»?! Откуда, в чьём воспалённом уме рождаются такие «доказательства» и «поправки»?

Михаил Петрович Лобанов далее размышляет в своей книге:

«Длительность и последовательность, с какими сеется в международном масштабе это сомнение в подлинности русских культурно-исторических ценностей, заставляет задуматься о том, кому и для чего потребовалось такое внимание к истории и культуре русского народа, какие цели преследуются при этом? Вряд ли научные» (с.294).

Если не учёные здесь борются за истину факта, то чья это арена борьбы?

Как изящно, как лирично и тонко отвечает сегодня на наши вопросы Михаил Лобанов, впервые размышлявший обо всём этом в семидесятые годы прошлого века во время своих поездок по литературным местам России:

«Возвращаюсь к Спасскому монастырю; ещё раннее утро, вход закрыт, читаю на стене: «Здесь в 1790 годах найден список «Слова о полку Игореве». Шёл обратной дорогой, вниз к Волге и думал: после Углича (с Борисом Годуновым) ещё «загадка» – «Слово о полку Игореве». И опять кем-то подкинутое сомнение: «Слово о полку Игореве» – позднейшая подделка, не подлинное творение древнерусской литературы. Одного из этих скептиков, заработавшего себе международную известность на отрицании подлинности «Слова о полку Игореве», я знал…».

Самое главное будет сказано автором далее, но тут сразу хочется обратить внимание на то, с каким пиететом относится Лобанов к «Слову…»: в одном маленьком фрагменте текста название поэмы повторено уже четырежды и всякий раз в полном объёме – «Слово о полку Игореве», а не усечённо: «Слово…». Будто писатель и критик стремится твёрдо и многократно запечатлеть в сознании своего читателя ценность этого литературного шедевра для русской культуры. И далее он будет повторять это название с той же созидательной настойчивостью ещё не раз, хотя для удобства речи, конечно, воспользуется и усечённым:

«…Было это, кажется, в 1953 году или годом позже, я работал тогда в журнале «Славяне», в Москве проходил съезд славистов, на Волхонке, в институте языкознания. Вот я и пришёл туда, чтобы взять для журнала высказывания ряда славистов о съезде. О Мазоне я узнал чуть ли не со дна поступления в Московский университет, на первой лекции профессора Гудзия, читавшего нам курс древнерусской литературы. Помню, с имени «Мазона, французского учёного» (уроженца Харькова, как я узнал после) и начался разговор о «Слове о полку Игореве». Так выходило, что главное-то и есть Мазон, а не «Слово о полку Игореве», лектор не соглашался с Мазоном, но это имя звучало так внушительно и грозно, что само «Слово» нам, юнцам, доверчивым к авторитету учёных да ещё с таким именем, – казалось в незавидном положении. Правда, есть, кроме научно-фактических свидетельств в пользу подлинности «Слова», свидетельство самого Пушкина, писавшего, что не было в 18 веке (к концу которого относили подделку) такого поэтического таланта, который мог бы подняться на высоту поэтического мира «Слова» (а уж кому, как не Пушкину, знать, что такое поэтический гений и можно ли подделаться под него), но ведь даже и аргументы гения не всякому указ, особенно если при этом преследуются цели, далёкие от искания истины» (с.291).

Итак, не научные цели у подобных «поправок», они не ради достижения истины. В чём же тогда их смысл?

Михаил Петрович Лобанов не сразу ответит на этот вопрос.  Сначала он вспомнит о красоте… и выстроит далее свою фразу так, что всякому читателю и без прямого ответа станет понятно, в каких «весовых категориях» действительно пребывают понятия «авторитет учёных» и «незамутнённая красота» Руси, русской культуры. И снова здесь слово «красота» будет повторено трижды в одном маленьком абзаце…

«И вот я узнаю в институте на Волхонке, что здесь находится и Мазон. «Господин Мазон, позвольте обратиться к вам с вопросом». Маленький, сухонький старичок с глазками-буравчиками, подозрительно вонзившимися в меня. Ну, теперь мне понятно, почему он считает «Слово о полку Игореве» подделкой, почему-то подумал я тогда, единственно только из-за этого его взгляда, без всякой связи с его профессорскими, может быть и ловкими доводами…

Старинный русский город на Волге. Такая красота вокруг, Спасский монастырь и вдруг… Мазон?! Но что делать, часто мельчают наши мысли при виде красоты. Главное – сохранить в себе веру в незамутнённую красоту» (с.291).

Звучит как молитвенный троекратный «аминь» русской красоте – «да будет!», «истинно, истинно так!».

Надо ли обращать внимание читателя на тот способ ухода от прямой моральной оценки деяний небескорыстных «учёных авторитетов», которым воспользовался уважаемый Михаил Петрович? Кто оказался «измельчавшим» в его уме при виде русской красоты?..

 

Углич, Ярославль, Кострома… Слово «красота» не сходит со страниц книги Лобанова! Но везде, опять и опять, та же печаль –  разрушительные «исторические поправки»…

«История Костромы – это и знаменитый Ипатьевский монастырь. С Волги издали видно, как блестит золотым куполом пятиглавый Троицкий собор Ипатьевского монастыря. Купы деревьев обрамляют белоснежные стены крепости монастыря Ипатия, который видел и захватчиков, и защитников и чей облик неотрывен в нашем сознании от Ивана Сусанина и его эпохи. Существует предание, что Сусанин похоронен в Ипатьевском монастыре. Но при имени Сусанина снова возникает тот же вопрос о знакомых уже нам «исторических поправках». В последнее время вдруг всплыла на поверхность давно забытая и отвергнутая исторической наукой ещё в 19 веке версия о том, что Иван Сусанин – якобы фигура полумифическая, просто был-де крестьянин, на которого напали разбойники, и из него историки сделали героя. В журнале «Вопросы истории» (1975, №2) приводится один из современных вариантов этой версии, автор, газетный очеркист, утверждает, что Сусанина в действительности не существовало, что это выдуманная историками личность. Журнал даёт отповедь этому бойкому автору, но остаётся вопрос: случайно ли появление в наше время таких версий? Очень уж подозрительное совпадение: фикция с Борисом Годуновым, не было творения «Слово о полку Игореве», не было Сусанина. Я уже нисколько не удивился, когда один из моих знакомых «литературоведов» вполне серьёзно сказал мне, что в пьесе Островского «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» речь идёт совсем не о том Минине, которого мы привыкли считать одним из инициаторов освобождения Москвы от польских интервентов. Да и был ли он вообще, этот Минин? – слышалось как бы между прочим в небрежной интонации «литературоведа». Начинается как будто с безобидного, с «научно-академических» вопросов вроде того, как один из авторов, Монгайт, выпускает книгу, где говорит о неподлинности мраморной плиты с высеченной на ней «тмутороканской надписью 1068 г.». Подумаешь, какая ценность – «тмутороканская надпись», всего несколько слов. Это – хоть вставляй в фельетон (по находчивости развитого в наше время племени литературных остряков). А что означает это на самом деле? Ставится под сомнение сама древность истории русского языка, делается попытка «вышибить» один из краеугольных камней этой истории. Не было «тмутороканской надписи» – то может не быть и другого, уже более близкого к нашему времени, и зайти это может так далеко, что завтра иные ретивые заботники русской истории и культуры объявят не «бывшими» и «Войну и мир» Л.Толстого, и «Братья Карамазовы» Достоевского, и всё то, что делает русскую культуру великой» (с. 293-294).

 

Прав был Михаил Петрович Лобанов, размышляющий так в конце семидесятых годов прошлого века. Время подтвердило его правоту. И вот, кажется, сегодня уже высший пик наглости, достигнутый вездесущими «историческими поправками». Что там мраморная плита тмутороканская, когда сама «Троица», пред которой молятся многие поколения русских православных людей, «искусно подделана» (прости, Господи!)…

Так смыкается круг беззаконий, начальной точкой которого, если заглянуть вглубь истории, было отрицание божественности и воскресения Христа. Покушение на подлинность русской «Троицы» это уже попытка вышибить главный, «самый краеугольный» камень русской истории и культуры. Тот краеугольный камень, без которого её просто нет. Ведь всем известно, что русская цивилизация христоцентрична.

В 1982 году, когда вышла в свет его книга «Размышления о литературе и жизни», Михаил Петрович Лобанов мог сказать об этом «краеугольном камне» лишь косвенно (хотя уже употребление этого евангельского словосочетания говорило о Христе вполне откровенно), отсылая нас к понятию красоты: «Для нас, людей другого времени, открывается в искусстве прошлого то, что нам насущно нужно, это больше, чем искусство, это красота глубже, чем эстетическая…».

Будучи писателем, Лобанов, конечно же, в первую очередь мыслил искусство слова, литературу хранительницей и, в иных формах и жанрах, проповедницей той красоты, которая глубже, чем эстетическая.

Что может быть глубже эстетического? Только духовное.

В советскую эпоху многие писатели, пытаясь сказать о Духе, говорили о Красоте. Вот и Валентин Курбатов в своей книге, изданной в 1986 году, бережно подбирал слова на ту же тему, размышляя о судьбе Пришвина: «Он и до того, в ранних книгах, уже предпринимал попытки снять схоластическое противопоставление мысли и плоти, воссоединить их в человеке, одухотворить плоть и воплотить мысль.  …Россия опять собралась для него в одно, возвратилась обновлённая и неизменная. Он повеселел и через несколько лет обобщил: «…мир не прямо идёт к лучшему, а вращается, возвращается к самому себе, чем он был всегда: истина, красота и добро»».

Написать так о мире, который, по библейскому слову, «во зле лежит», может только тот, кто помнит об изначальной красоте мира, помнит о его Творце. И память эта – равная вере! – не должна быть подвержена никаким «историческим поправкам».

Будто о том же и стихи современного поэта Геннадия Иванова, совсем недавно опубликованные на литературном сайте (цикл «Белорусские строки»). Они удачно и своевременно подтверждают наши выводы при чтении книг Михаила Лобанова и Валентина Курбатова: человека воскрешает память об Истине и Красоте! Память, которая «в нас самих», которая не унижается чужими «поправками»…

Держитесь, люди русские, держитесь!

Друг другу помогайте, не ленитесь.

Нам надо выжить, выстоять, подняться,

Чтоб никого на свете не бояться.

Чтоб не грозили нам, не унижали,

Чтоб наконец-то мы соображали –

Кто друг, кто враг, что в нас самих спасение.

Тогда и будет наше Воскресение!

Курск