Валентина БЕЛЯЕВА. И ВСЁ-ТАКИ – ГРАНЬ! К подборке стихов Светланы Леонтьевой «И музыка мои терзает пальцы»

 

Валентина БЕЛЯЕВА

И ВСЁ-ТАКИ – ГРАНЬ!

К подборке стихов Светланы Леонтьевой «И музыка мои терзает пальцы»*

 

Вот уж край, так уж край, вот уж рай, так уж рай...

И обрыв. Это – родины берег!

---------------------------------------------

Там хохочут навзрыд. Там рыдают, смеясь.

От полночных оглохнешь истерик…

 

Всё, довольно! Грань! Непостижимая как мирозданье, недоступная как первоисток бытия всего сущего и будоражащая как дымящаяся бездна у кромки скальной вершины перед глазами одарённого воображением. Такое – только о родном, попранном и распятом, такое только о беспредельно любимом, такое – только об израненной, исколотой, обожжённой земле, такое – только здесь, под ногами, вокруг, сколь хватит ока, памяти и слов:

…Их однажды сказать, мало горла! Гортань

Извлекает лишь шёпот и клёкот.

О народе, чьи крылья – холщовая ткань.

О народе, рука чья звучит так, как длань,

Не судите, молю, однобоко.

Тати, воры да Стеньки окраин моих,

И убожество, и высота их.

И геройство, и стрелки-разборки своих

И чужих, там где стая на стаю…

 

А дальше, в конце – прозаическая до оцепенения, приземлённая конкретика, выше которой разве что Венера:

А сейчас за иное – за русский язык,

За язык, что из пламени соткан…

 

Кажется, ничего подобного ещё не изрекалось... И всё-таки – грань! Волнующая, трепещуще загадочная, она манит и повелительно требует: обернись! Этой силе не противостоишь – слово уходит вглубь прошлого, туда, откуда мы все родом. Чтоб в который раз переосмыслить бытие и дать ему верное имя, чтоб в который раз вспомнить – откуда мы, кто и что мы такое, и главное – зачем. А ещё – чтоб оставить потомку летописную страничку истории его Родины, которую ему захотелось бы беречь и по мере возможности украсить.  С первой же строки – как прозрение, освобождение от давно мучившего и не дававшего покоя:

Мои предки мне дышат в затылок, они

Всей толпой, всею мощью в тепло и огни

Проникают в мои разум, помыслы, тело.

В моих предках дух воинский, ратный в них дух,

Их кресты, их мечи, их слова, зренье, слух

Всё во мне, в пряной крови зарделой.

 

Неожиданно вспоминается платоновское, как отголосок с обратной стороны этой щемяще пронзительной мысли: «Без меня народ неполный».

И словно апофеоз понятому и осознанному, естественному и вечному: «Потому мои предки несмертны…».

Всё, довольно! Грань! Да грань ли? Нет! Размах руки, мысли, видение невидимого! «Размахнись, рука, раззудись плечо!». Но куда там древнему воронежскому дедушке Кольцову, жившему лет 200 назад! Размах вдоль русской равнины или абстрактной песчаной пустыни, размах пера как крыльев погибающей в смертельной схватке с разбушевавшейся морской стихией чайки, как чувствование жаждущей до бессознательного изнеможения каждого нерва и даже не распахнутой, а безжалостно вывернутой наизнанку, бьющейся в безжизненном космическом безмолвье женской души: «Если меня не станет, погибнет всё, что умеет дышать, осязать, видеть и чувствовать музыку из-под моих «забрызганных» ею «пальцев». Пианистка, скрипачка, арфистка? А впрочем, не всё ли равно. Но без неё точно на всей русской земле останутся лишь неоглядные и обугленные горизонты степного ковыля на фоне мёртвых гор и объятых вальяжно сливающимися с убегающими облаками дымом таёжных лесов…

Зов пустыни безмерен, он не пощадит!

Поцелуи Иуды здесь бьют фонтаном.

Я теперь понимаю всю тоску Атлантид,

Она бьётся во мне, пробивает мне щит.

Зов пустыни звучит целым хором органным.

 

Ступор? Не-ет! Очаровывающе предательское противоречие увлекает за горизонт непознаваемого таинства, откуда возврат не только бессмыслен, но и гибелен.

О, как выжглась ты! О, как иссохла ты вся!

Лисьим тельцем скукоженным пала в огниво!

Где же роща твоя? Где хоть ветка оливы?

Где твой голубь? Не надо, не надо зазыва.

Раньше сад твой взлетал к небесам, голося.

Плодоносный. Густой. Но вопиешь ты: «Отче!»,

А в руках у тебя – булава да гюрза…

 

И здесь потаённому, исповедальному подарена, как исцеляющая истерзанную душу мысль – и беспощадная, и спасительная, ибо надо жить:

Твой затылок простреленный рифмой глагольной.

Мне – сочувствующей, созерцающей больно.

Так, что сердце стекает всей массой под ноги,

Вот полосочки кожи как будто скатились,

Вот растаяли нити твоих сухожилий.

Вот теряю сознание. Звуки. Дороги.

Да, укус твой опасен – глубокая рана,

Но ты мне – словно доза, что для наркомана.

Зов пустыни мне нужен теперь до бессилья!

Ты меня не забыла, там, где все позабыли.

Ты взываешь ко мне – беспощадная, злая…

Я же, наоборот, лишь тебя забываю!

 

Да грань ли это, исцеление? Не-ет. Только вообще немыслимое разуму запределье. Это не грань, это смысл непостигаемого смысла добровольного восхождения на эшафот.

Не держи меня. Окунаюсь в века и века,

Я бы выпала так, как птенец, свысока,

Но приковано, впаяно моё Прометеево сердце.

 

Прометеево ли? Нескромность, которая человека не украшает? Но поэт, увы, пусть это и оспоримо, но немножко не человек, поскольку носит за плечами гранитные и одновременно воздушные треугольники из совершенных лебединых перьев, они и дают ему моральное право на эту мучительно прекрасную нескромность.

Хорошо, если к дереву бы иль скале,

Хорошо, чтобы скармливать, словно филе,

Всю себя и весь космос с собою вместе.

На расклёвыванье этим хищным орлам,

На распитие по гаражам и дворам,

В мукомольне и так без меня в мире тесно!

Но приковано сердце к планете. Ко всей!

Гвоздь в аорте застрял посредине осей,

Как ни бейся!..

Я старее, чем старость, древнее, чем древность.

Вот рубаха льняная, посконная ткань,

Ватник, мех, телогрейка и прочая рвань,

Небо режет мне спину, звезда на ней, глянь.

Я с народом, каким бы он ни был.

 

Всё, довольно! В следующей картине уже не только никаких граней, но и, говоря математическим языком, стремление к непознаваемому понятию бесконечности, и даже у вполне осмысляемой черты, за которой – ничто, наполненное до предела вселенской любовью, и, тем не менее, – к нему, единственному:

Твои руки целую, как руки Венер, их ладоши –

Коих нет! В обезглавленности обречённых из Антуанетт.

Я с такой же покорностью в ложе иду перед казнью.

Вот народ мой и ты. Надеваю подвязки, корсет.

И кладу под топор свою голову я без боязни.

Мне не больно, мой свет. Было больно тогда, когда ты

И другие с тобой… Это словно разборки и стрелки.

Я же помню гурьбу. Помню стаю я до запятых,

Восклицательных. Помню я дождь в каплях мелких.

Всё равно к тебе руки и тело тяну я навзрыд,

Лунный кальций сонат застывает обуглено. Пальцы

Всё забрызганы музыкой…

--------------------------------------------

Познакомься опять ты со мною – разбитой, распятой

И оболганной. Жадно знакомься до впадин, до нёб, до обид.

До углов. До окружий. Квадратов прямых и покатых.

До твоих проституток. До девок срамных. Это так,

Как в сетях познакомится женщина,

                                              стоимость пять-семь целковых.

 

Так о такой необузданной силе любви к мужчине надо решиться проговорить, откуда-то извлечь мужество и облачиться в его тяжёлые громыхающие доспехи, в общем-то, женщине, пусть и поэтессе, не свойственные, а ещё надо уметь не убояться критического слова. Но всё это – не про неё:

…Ужели жизнь моя так пройдёт – весь срок?

В распятых рифмах. Любимый, а ты бы мог

Во снах не являться ко мне, не взламывать двери их?

Мосты не строить для нас, для меня, для двоих?

Не полюбивший и не сходящий с ума

От рук моих, глаз моих, лето ли, март, зима…

-----------------------------------------------------

Райски в аду я, ты адово вечно в раю.

Дай тебе сил

Встретить другую, влюбиться без памяти, без

Марта, без смерти, без всяких призрачных дат,

Без заживления ран, без томления. Весь

Чтобы увяз горным карликом, чтобы у врат

Нищим стоял. Так, как я побирушкой молю,

Девкой ненужной, Распопиной, Масловой ли,

Дрянью и шмарой, блудницею в горьком хмелю,

Так же моли! В марте ты янтарю-февралю

В плесень, в мышиный помёт, в гниль и ноль,

Здравствуй, моя ты самая, самая лучшая боль!

Я свой кастет ледяной ни к тебе приложу,

Я свой кастет ледяной да к своему же виску!

Я была «просто на время, просто для куражу»,

«Просто случилось так на твоём веку»!

 

Такого невообразимого размаха и глубины подачи интимных чувств в жанре любовной лирики в русской поэзии, может быть, ещё и не было. Но это одна сторона, здесь невольно и, можно сказать, вероломно и даже не совсем пристойно вырисовывается и другая –  её неожиданно странный антипод. На мой взгляд, некоторые изложенные картины можно охарактеризовать как исполосованные некими метафоричными мазохистскими плетьми, которые, хотя и становятся своеобразными столпами для оправдания неуправляемого состояния чувств, разума и тела, но и, как кажется, не оправданы с точки зрения этики по отношению к собственной личности поэтессы. Хотим мы того или нет, а в стереотипном подсознании читателя содержание стиха в первую очередь ассоциируется с внутренней умозрительной атмосферой самого автора и, уж тем более, когда повествование идёт от первого лица. Приведённые строки особенно ошеломляют: первая мысль: такое не напишешь, не пережив, такая распахнутость души граничит с пространством иных категорий и смыслов: смятению деться некуда и оно бросается на поиски, фигурально выражаясь, какой-то точки опоры, чтоб хотя бы подтаять, сжаться, а то и вовсе исчезнуть. Но, увы, все искания тщетны:

Могу плеер погромче. И – в поезд, в Саратов.

Твой сценарий сгорел, стрелки без циферблата.

По сгоревшему как мне сценарию петь?

А защитника нет. Есть лишь пряник и плеть.

А ещё огрызаться по-доброму матом.

И когда я пишу, что в татьбе и борьбе,

И когда я дышу обворованным вором,

То, защитник,  не ты нужен мне – я тебе!

Мы моим, этим слева, потянем мотором.

За тебя я станцую твой танец смертей.

За тебя буду смертником, выйду я в поле.

Я на древность древней.

Всех сгоревших мертвей.

Утонувших всех больше на море!

Спи защитник, не защитивший меня.

Не стеной ты мне. И ты не крепостью вовсе.

Ты сгоревший сценарий тащил из огня,

Пепел, уголь сползал, обмелевшие кости

Фраз и букв. Говорю я: не надо звонить.

А в ответ: отчего же в глазах твоих слёзы?

Я бы встала, поверь, за тебя на карниз.

Я бы ввысь полетела, а надо бы вниз.

Вот и всё. Рви канаты, крепления, тросы.

 

Кажется, вот здесь, наконец здесь, оно – прозрение, освобождение от слепоты, и страсти как наваждения из какого-то враждебного зазеркального пространства, с нечеловеческой силой увлекавшего женщину в свои чарующе смертельные путы.

К сожалению, в текстах подборки «И музыка мои терзает пальцы», на мой взгляд, есть небольшие как ритмо-стилистические погрешности, так и сомнительные рифмы, впрочем, легко и без всякого ущерба для смысла устраняемые: это как шлифовка алмазов в бриллианты. Но «грани» это совсем не нужно, она – сама по себе, у неё, лишённой признаков романтических сюжетов, обратного пути нет, она незыблема и мертва. Героиня же высоких поэтических строк под названием «И музыка мои терзает пальцы» живёт и, страдая от изнурительного счастья уметь чувствовать, неосознанно дышит её отравляющей и до ужаса сладостной наркотической сущностью. Но это был её выбор – женщины-богини, богини-провидицы, богини с её философичным складом ума, богини, готовой каждое мгновение по своей же воле лечь под гильотину или на плаху, чтоб только постичь истоки необъяснимого и тем самым обрести покой, который ей неведом и который – трагически – для неё невозможен.

Это её выбор – мужественной до безумия и слабой до первого вздоха новорождённого младенца, страстной до самосожжения и грешной до обнажённой падшей в залитой вином грязной подворотне. Это выбор святой – до склонённой монахини в сельском храме перед иконой, испещрённой крапинками бликов нежного свечного огонька с безмолвного как космос алтаря. Это выбор потрясающей современной поэтессы. Имя её – Светлана Леонтьева.

---------------------------------------

* См. на сайте ДЛ от 8.10.2019