Максим ОРЛОВ. МАСТЕР ГИЛЬДИИ СТИХОТВОРЦЕВ. О некоторых особенностях поэтики Юрия Кублановского

 

Максим ОРЛОВ

МАСТЕР ГИЛЬДИИ СТИХОТВОРЦЕВ

О некоторых особенностях поэтики Юрия Кублановского

 

Знатокам поэзии не нужно представлять Юрия Кублановского, для неискушенного же читателя сообщу лишь следующий факт: первая книга поэта составлена Иосифом Бродским и вышла в США в далёком 1980-м… В настоящей статье будут рассмотрены стихотворения сборника «Изборник», который был сформирован самим автором для издательства «ИП Сапронова Н.Г.» в 2011-м году.

Название книги («Изборник», а не, скажем, «Избранное») неслучайно: над формированием своего поэтического языка поэт задумался ещё в двадцатилетнем возрасте:

Славянизмы, восковые соты

строф и звуков позабудь, пиит.

Есть иные образы и ноты,

стих – как дом Романовых – убит.

Наша правда не в высоком слоге,

не в согласье наши голоса.

Знать недаром мечены в итоге

все твои крестами адреса.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы не так бездомны и убоги,

нам ещё до смерти далеко.

Мы ещё не думали о Боге –

как Его владенье велико.

 

Поэт немного лукавит, говоря, что «мы ещё не думали о Боге», ведь слово Бог он написал с большой буквы, что было совсем необязательным во времена написания стиха. Да и славянизмы не будут забыты – мы заметим, что автор сознательно применит слово «врата» вместо «ворота», «праг» вместо «порог», «парча» вместо «ткань», «мрежа» вместо «сеть», «схизма» вместо «раскол», «подклет» вместо «подвал», «штрифель» вместо «яблоко», «старка» вместо «водка»… Сборник насыщен такими словами как «рубище», «чертоги», «опорки», «волшба», «патриарх», «иконостас», «апсиды», «закомары», «промысел», «вериги», «киот», «молчальник», «клирос», «просфора», «камилавка», «омофоры», «скиты», «триодь». (Не скрою, чтобы понять некоторые из этих слов, пришлось открыть «Полный церковно-славянский словарь» протоиерея Г.Дьяченко издания 1900 года…)

Но… насыщенность текста «несвоевременными» словами не раздражает, а изумляет органичностью их вкрапления в канву текста. В качестве примера приведу полностью стихотворение «Ландыш», которое считаю шедевром:

Блеснула смола сквозь прогорклую хвою

и снова не видно её,

как будто свечу поднесли к аналою

и дунули  на остриё.

Но чудится – стало от ладана слаще,

чащоба подобна вратам,

и там в стихаре угловато-блестящем

есть кто-то, невидимый нам.

 

В потёмках притвора под сводчатой елью,

с евангельской лилией слит,

брат-ландыш, своею зелёной постелью

прикрывшись, как Лазарь, стоит.

Недаром, знать, мытарей грешных и косных

Господь милосердно привлёк –

чтоб каждый под грузом бубенчиков росных

смиренно клонил стебелёк.

 

Другая особенность стихов «Изборника» – это вкрапление в стихи многочисленных аллитераций, причём особую приязнь у автора вызывают шипящие. Несколько примеров.

Псковщина нищая, глушь одичалая,

где с шепелявым ваньком разговор

от бормотухи вдогонку и груб ещё

и благолепные главы Печор,

словно заплаты от ризы на рубище.

 

Или:

Ёжишься и унимаешь

рук рябоватую дрожь,

чёрт побери, понимаешь,

ветхий крепя ремешок

тусклых часов на запястье

и залезая в мешок

демисезонного счастья.

 

А вот стихотворение, полностью пронизанное шипящими:

Всё дрожишь – как бы выжить

и себя не срамить.

Жжется – ежели ближе.

А подальше – остыть

по-покойницки просто,

хоть и страшно в конце.

И такая короста

лжи на сонном лице,

словно ей незаконной

отдал всё до гроша.

И к земле осквернённой

прижимаясь, душа

раньше времени взглядом

ищет крест меж оград.

А Господь – Он ведь рядом

над свечами распят.

 

Или:

И Господь за твою простоту изначальную

на скоблёные доски положит тишком

с золотистою ленточкой свечку венчальную

возле пижмы пожухшей с мышиным душком.

 

Или:

Чтоб просфора, давно испеченная,

не блазнила знакомую мышь,

не увлёк в праздноту отвлечённую

полированных чёток камыш,

наши ижицы красны заставками,

не хождением по воздусям.

 

Ещё пример:

…Где шпиль, подавшийся

под ангелом последним,

и сад, оставшийся

неисправимо Летним,

хоть крепко заперты

в дощатые халупы

богини, паперти

похожи на уступы,

ветрам, нас выжившим,

приснимся, как казнившим:

ты – не расслышавшей,

а я – не повторившим.

                         («Повторение»)

А вот из «Рыцаря»:

Попона в крупную шашку, то ж

складчатый клетчат плащ.

Клинкообразный нож

в Константинополь вхож,

честен и работящ.

 

Впечатляет перекличка «з» и «с» (в том же стихотворении):

…Гляжу на хвойный баварский лес

с зелёным руном берёз,

как тусклый крестик в зенит небес,

идя другому наперерез,

серебряный тянет хвост.

 

А как вам такая аллитерация:

Белое – это полоски под кольцами,

это когда пацаны добровольцами,

это когда никого

нет пред открытыми Богу божницами,

ибо все белые с белыми лицами

за спину стали Его.

                          («Систола – сжатие полунапрасное»)

И опять шипящие в «Осени в Скифии»:

Где Овидий, завидев, спешит из сторожки,

лавровишней венчанный бедняк,

для кормёжки

блудных пляжных собак,

наклоняя повинно плешивое тело…

                                                                                           

И вновь шипящими пронизано всё стихотворение («Засветло»):

Когда ты засветло бываешь

в потёмках дома моего

и всё как будто обещаешь,

не обещая ничего,

и бормоча: какое счастье

вдруг после чёрной полосы, –

расстёгиваешь на запястье

соскальзывающие часы,

я, как ныряльщик неразумный,

поспешно убеждаюсь в том,

что беспокоит вихрь бесшумный –

шиповник белый за окном,

и не страшусь колоть щетиной

твоё раздетое плечо,

и мне от нежности звериной,

как молодому, горячо.

                               

Ещё пример:

Чего у жизни не отнимешь,

так это на погосте меж

завороженных сосен финиш,

бивак, рубеж.

                          («На обратном пути»)

Вообще говоря, аллитерация зачастую создаёт впечатление некоторой искусственности, нарочитости, но у Кублановского, напротив, она органична и не всегда заметна. Объясняется это тем, что поэт очень скрупулёзен в выборе слов, которые не выбиваются из контекста стиха и языка как такового (не случайно, что в ряде стихотворений «слово» начинается с большой буквы!). Интересно, но само слово «аллитерация» происходит от латинского «alliteratio», которое, в свою очередь, происходит от «littera» – буква (как и сама «литература»!).

…Восприятие поэзии всегда субъективно. Когда я слышу мандельштамовское «желёз», то чувствую электрический ток на кончике языка, когда я читаю стихи Юрия Кублановского, то чувствую явно выраженную терпкость, схожую с послевкусием от чашки настоящего и правильно заваренного индийского чая. А то, что стихи могут иметь вкус, пишет и сам автор:

Расторопно выхватить смысл из строчки

потрудней бывает, чем сельдь из бочки:

в каждом слоге солоно, грозно, кисло,

и за всем этим – самостоянье смысла.

Но давно изъятый из обращения,

тем не менее я ищу общения.

 

Поэт Василий Забелло однажды высказал следующее утверждение: «Если поэт начинает писать стихи о стихах, это является предвестником творческого заката». Видимо, со многими авторами так и происходит, но определяющим всё-таки остаётся качество стиха, а не тема как таковая. Метапоэзия Кублановского великолепна:

Когда не то чтобы бессильное,

зарапортовываясь снова,

берусь замуровать двужильное

в столбец лирическое слово,

когда ему в простосердечии

и впрямь я отдал всё до нитки,

обожествив глагол, наречие

и существительные слитки,

и вот не знаю сам, зачем спешу

по их же лаве,

как говорят спортсмены, к финишу,

верней, к неброской переправе –

расслышат ли меня заречные

ракиты в хмари предрассветной,

и кот, от нас на веки вечные

ушедший на неделе Светлой,

и над ржавеющими крышами

неведомо с какого света,

невесть кого опередившая

в прогале хвойных крон комета?

 

Меня, сибиряка, завораживает топонимика, а точнее – среда обитания поэта: Псков, Изборск, Соловки, Посад, Нерли, Шексна, Вологда, Велегож, Печора, Пахра, Гдов, Сетунь, Плещеево озеро… – всё это звучит так по-нашему, так по-славянски. (Немаловажная деталь – Кублановский, проживший десятилетия за пределами России, не включил в «Изборник» стихи «о загранице». Как это не похоже на некоторых «граждан мира», поживших годик-другой за пределами родины и являющих нам бурные потоки произведений о заморских весях.)

В то же время поэт может и поиронизировать над совковой топонимикой:

Смолоду самодурки,

делали мы под мухой

за вечер две-три ходки

дальних за бормотухой.

И вавилоны тары

хотелось поджечь в морозы

на улицах Карла, Клары

или такой же Розы.

Минули годы, годы.

В моду вошли обноски.

Стали пасти народы

новые отморозки.

 

Марина Цветаева говорила о том, что главное в стихотворении – это последняя строка, на которой и зиждется вся поленница слов. Так ли работает над произведением Юрий Кублановский или иначе – неизвестно, но то, что его стих может опираться даже не на строку, а на одно-единственное слово – несомненно:

…Вот и вспомнил – чёлку, тугой платок

и холщовый крепкий ремень сумы…

Но когда и встретимся – что с того?

Посудачим, не возвращаясь вспять.

Но ведь было что-то у моего

сердца? Кто теперь может знать…

Потому и сутолоки похорон

я не видел и не спешу туда,

где в высоких терниях грай ворон

над всего однажды сказавшей да.

 

Обращает на себя внимание тот факт, что добрые три четверти стихов, включенных в сборник, оканчивается на ударный слог – поэт предпочитает законченность неопределённости.

Возвращаясь опять к Слову, а от него – к Букве (опять littera!) привожу отрывок стихотворения, в котором автору удалось идентифицировать человека одной (!) буквой:

Сосед, повелитель ищейки,

ещё допотопный совок,

в юродской своей тюбетейке

ответил кивком на кивок,

но чудится скрытая фронда

в приподнятом ватном плече;

солдату незримого фронта,

чьё званье кончалось на ч.

 

Поэт – приверженец рифмованного стиха, а поиск нетривиальных рифм превращает стихотворца в старателя. Судите сами: «голь мне – Стокгольме», «полок – Палеолог», «итога – Молога», «Эсфирь – снегирь», «променада – когда-то», «клюёт – йод», «груб ещё – рубище», «приязни – Клязьмы», «солью – буссолью», «воск – Изборск», «книгу – архистратигу»…(Репрезентативности ради замечу, что мелькнула в сборнике рифма «осень – просинь», не очень почитаемая поэтологами).

Что касается «окаянных» глагольных рифм, то их количество сведено к минимуму, но полного отказа от них нет.

Строфика Юрия Кублановского традиционна, и в этом нет ничего удивительного, ведь поэт многократно декларировал своё творческое кредо: «новизна в каноне». Удивительно другое – поэту удалось создать свой, ни на кого не похожий язык, без привлечения эпатажа и вычура, без словесного эквилибра и «формотворчества», опираясь на русскую, позволительно сказать – славянскую традицию.

Юрий Кублановский многократно утверждал, что поэт не может состояться без Веры. Об этом и строфа из стихотворения «Поезд дальнего следования»:

Хорошие логопеды

должны языки нам вправить,

чтоб стало, зашив торпеды,

чем русского Бога славить.

 

Не разделяя точку зрения поэта, замечу: разве атеист смог бы написать такой шедевр, как приведённое в начале статьи стихотворение «Ландыш»?

Итожу вышесказанное:

Юрий Кублановский – настоящий Мастер гильдии стихотворцев, создатель своего, ни на кого не похожего поэтического Языка. Творчеством своим он преподал всем нам урок настоящей поэзии, до которой многим расти и расти. Допускаю, что какие-то контрапункты его поэтики мной были упущены или не оценены в полной мере – пусть эта небольшая статья будет ещё одним родничком для бурного потока литературно-критической мысли, посвященной поэтике Кублановского.

-------------------------------------------------------------------------

(Примечание: статья опубликована в газете Литературная Россия (май 2017 г.))