Светлана ИМИХЕЛОВА. «ПОЭЗИЯ ВЫСОКОЙ ПРОБЫ…». О книге стихов Андрея Румянцева «Избранное»

 

Светлана ИМИХЕЛОВА

«ПОЭЗИЯ ВЫСОКОЙ ПРОБЫ…»

О книге стихов Андрея Румянцева «Избранное», вышедшей в Иркутске

             

Если бы мне предложили охарактеризовать поэзию Андрея Румянцева в нескольких словах, то я не нашла бы слов более точных, чем подлинность и честность, орга­ничность и естественность. И была бы не одинока в своем впечатлении. Именно эти слова многие критики и собратья по перу в разное время использовали в разговоре о поэте, указывая на особенно­сти его художественного мира.

 Примечательный отзыв был высказан в своё время в газете «Российский писатель» рано ушедшем от нас московским поэтом Александром Дориным: «В стихах Андрея Румянцева есть тот камертон, которому отвечает поэзия высокой пробы – это когда при умело подобранных художественных средствах достигается удивительная сила чувства, когда глубина мысли гармонично сочетается с художественностью образа, – от чего и слеза на щеке появляется, и душа затаивается в думе глубокой».

 «Поэзия высокой пробы» – такой похвалы не часто удостаиваются современные авторы. Казалось бы, что можно добавить к уже сказанному? И все-таки каждый читатель поэзии Румянцева вправе опереть­ся на свои впечатления, сопереживания, и его отклик, основанный на собственном восприятии творчества поэта, будет глубоко индивидуален.

 Прежде всего стоит сказать о верности Андрея Румянцева традициям русской по­эзии. Наиболее близки ему, по моему убеждению, Сергей Есенин и Михаил Лермонтов: один – своей кровной, генетической связью с малой родиной, бесконечной болью за большую, второй – все той же «странной» русской любовью к отчизне. Признание в любви к ней Лермонтова: «Но я лю­блю – за что, не знаю сам» – перекликается с поэтической формулой Есенина: «Но люблю тебя, родина кроткая! А за что – разгадать не могу».

 Это прикосновение к русской тайне, загадке русской души и делает Румянцева подлинно национальным по­этом. Тревогой за Россию, в очередной раз поруганную, обманутую, но по-прежнему твердо стоящую перед лицом беды, отмечены все книги, отдельные циклы, литературные эссе, прозаические произведения Андрея Румянцева – нашего современника.

 Хочу подчеркнуть, что для Румянцева следование классике – это не простое заимствование, а глубокое знание поэзии предшественников, позволяющее вступить в диалог с ними. Диалог может быть прямым, а может содержать духовную связь, выраженную по-своему. И от этого воздействие лирического слова на читателя еще сильнее.

 О есенинском присутствии, милосердном его отношении к «братьям нашим меньшим» нам подскажут румянцевские строки:

Хорошо, что в этой чаще

Отыскал я свой причал,

Что на вздох сосны грустящей

Тихим вздохом отвечал,

Что звезды рожденье видел

Среди облачных глубин,

Вольной птицы не обидел,

Зверя в жизни не убил.

 

Глубинное родство двух русских поэтов увидится и в образе-символе золотой избы («Дом», «День рожденья. Янтарная осень…»).

 Такой же тематический диалог можно заметить в строках сибиряка, наполненных блоковским чувством принадлежности своего поколения к трагическому времени («Мы – дети страшных лет России»):

Не бездельнику и не разине –

Небесам говорю я своё:

Мы последние дети России,

Что любимцами были её.

…………………………….

А теперь – простаки и разини –

В отчем доме, где правит ворьё,

Мы – клеймёные дети России,

Те, что предали скопом её.

 

 А как безотрадна картина, которая вторит блоковским строкам: «Россия, нищая Россия…»: разоренный храм с «израненным кирпичом» – это сама израненная душа поэта. Сто лет прошло, но снова блоковская музыка звучит со страниц поэтических книг Румянцева:

И вот опять над нашей пущей

Лесное нищее село

Необоримый, вездесущий

Крест светоносный вознесло.

 

 Вполне отчетливо видится мне продолжение некрасовской линии русской поэзии, когда прикоснешься к плачу поэта по русской женщине, по ее судьбе в ХХ веке. Ведь русская поэзия, по Румянцеву, это не только тревожный набат, лепет ребенка, радость и восторг «подростка босоногого», но и кружащийся за окном черный ворон, но и такое, «о чем с тоскою смертною поется», о чем «заплачет сердце… кровью обольется» («О, русская поэзия!»). Наши сердца и в самом деле способны ответить скорбными слезами на стихотворения поэта, посвященные русской женщине: «Сестра», «Станция прощания», «В молчаливой толпе…», «Мать», «Какие обновки носила…», «Царевна» и другие.

 Читатель откликается только на такие строки, которые продиктованы поэту тревожной совестью, сознанием личной вины. Таково свойство русской поэзии. При этом собственное страдание дает автору право нести читателю боль и надежду, земную мглу и небесный свет. Эта черта афористично выражена Александром Пушкиным: «Печаль моя светла…». Думается, многие стихотворения Румянцева несут этот пушкинский свет. Напомню лишь одно из них:

 Взывает время к доброте.

 Оно от зла устало.

 Ты мне о страхе, темноте,

 А я о ветке талой.

 Ты мне о ценах и деньгах

 И о безумной власти.

 А я о золотых деньках,

 Когда бывал я счастлив.

 Ты мне о крови и вражде,

 Я о своей надежде:

 О солнце, ветре и дожде...

 О том же, что и прежде.

 

 А чувством любви к Родине большой, верности родине малой движется и другое, свойственное подлинно талантливому художнику чувство – долга перед русской культурой, великой отечественной литературой. Не могут не увлечь признания Румянцева писателям-классикам. В свои литературоведческие эссе он вложил столько благодарного преклонения перед ними, что чувствуешь его душу, очень нежную, которая проявляется, пожалуй, лишь в глубинных личных чувствах. И тут мы можем говорить об исповедальности творчества поэта – черте, присущей талантам подлинным и ярким. В любовной лирике Андрея Румянцева это особенно привлекает. Приведу несколько строк из его венка сонетов «Признание»:

Что облака и легкая река?

Когда ты рядом, я спешу с ответом:

Да это даль, открыта и звонка,

Просторный мир, что залит щедрым светом!

Опять в моей руке твоя рука,

Как двадцать лет назад, байкальским летом.

И жизнь ясна. И ноша мне легка.

И нежность к людям в сердце обогретом.

Служить добру зовет меня любовь,

И совесть строго спрашивает вновь:

Помог ли ты другому в час ненастный?

Откликнулся ль на зов издалека?

И всем ли рядом слышится так ясно

И музыка, и светлая строка?

 

 Нельзя не сказать об эстетическом кредо поэта, которое выражено в его многочисленных стихах-размышлениях о творчестве. Эта тема неотступно преследует Андрея Румянцева. За этим кредо – не про­сто лирическая исповедь, а мировоззрение, философская картина мира:

Не называй себя поэтом,

Ведь это роща, где стою,

Пугая тьмой, лаская светом,

Творит поэзию свою.

Не называй себя поэтом.

Ведь это горы, что горят

В закатный час небесным светом,

Свою поэзию творят.

Опять о счастье ли, утрате ль

Грустит река, скорбит листва…

Поэт – он только наблюдатель,

Передающий их слова.

 

Поэту важна верность своей музыке, своей песне, прежде всего звучанию народных песен, услышан­ных еще в детстве.

Песни русские,

Кто вас складывал?

Время ль скрадывал?

Душу ли вкладывал?

Кем вы потеряны?

Кем вы найдены?

Вы тети Верины?

Иль тети Надины?

 

В наступивших горьких временах и песни слышат­ся такие, что выглядят непривычными на фоне разрухи. Впрочем, для поэта, владеющего музыкой сонета, как и для прославленного музыканта «при легкой скрипке, тоненьком смычке», райские звуки окружающего нас цветущего мира тоже не замолкают никогда. Наперекор беде и боли раздаются «голоса чудесные», которые таятся в ло­пухах, крапиве, любой земной мелочи:

 …когда они зву­чали,

 У каждой травки теплилась слеза,

 И дерева навы­тяжку стояли,

 И сладко обмирали небеса!

 

 «Поэт, похожий на свою родину» – так когда-то назвал Андрей Румян­цев своё эссе о Сергее Есенине. А разве нельзя так же назвать и само­го Румянцева? Разве не соответствует чистоте и духовной силе Байкала его поэзия? Разве его не научила родная земля мужественному приятию нелегкой судьбы, откры­тости чужой беде и боли, бесподобной искренности его исповедальной лирики? Да, только верность отчей земле, которой наполнены все его творения, и делает Андрея Ру­мянцева подлинно народным русским поэтом.