КРИТИКА / Алла БОЛЬШАКОВА. РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК В ЭПОХУ ПЕРЕМЕН. К 65-летию Юрия Полякова
Алла БОЛЬШАКОВА

Алла БОЛЬШАКОВА. РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК В ЭПОХУ ПЕРЕМЕН. К 65-летию Юрия Полякова

 

 Алла БОЛЬШАКОВА

 РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК В ЭПОХУ ПЕРЕМЕН

 К 65-летию Юрия Полякова

 

 В отечественной словесности издавна сложился тип писателя, мастерски владеющего самыми разными литературными жанрами и объединяющего в себе художника и общественного деятеля. Ярчайший пример последних лет – прозаик, публицист и драматург Юрий Поляков. Разрыв между словом и делом, мифом и логосом, русскостью и советскостью зафиксирован в его художественных мирах с беспощадностью, пожалуй, главных вопросов нынешнего и, возможно, будущих столетий.

 Что такое советская цивилизация? Каковы причины ее распада? И что за ней – вырождение или возрождение нации, выстрадавшей право на достойную жизнь в восстанавливающей державный статус России? В ответах на эти вопросы и вырисовывается творческий лик писателя – внешне спокойный, ироничный и даже вызывающе ироничный. Но вчитаемся внимательней – и мы увидим не только иронию, скрывающую, как полагают некоторые всеведающие критики, шрамы уязвленного самолюбия, но и слезы очищающей любви и нежности.

И молча, только втайне плача,

Зачем-то жили мы опять –

Затем, что не могли иначе

Ни жить, ни плакать, ни дышать….

 

Да, любви и нежности! – к тем, кто «не мог иначе», и кого привыкшая держать нос по ветру идеологическая обслуга ныне презрительно именует «гомо(пост)советикус», а попросту – совками. Увы, в отличие от читателей, чутко уловивших в поляковском творчестве и собственную тоску по идеалу, наша критика, озабоченная чистотой рядов, замкнувшаяся в цеховых разборках, имиджмейкерстве, ухитряется каким-то образом существовать в пространстве литературы без любви к литературе. В этом смысле феномен критического непрочтения поляковской прозы, выразившийся в крайней заполитизированности выставленных писателю оценок – от не подтвержденных эстетическим анализом хвалебных отзывов до оголтелого, прямо-таки пышущего зоологической ненавистью, отрицания, – не исключение. До сих пор по-настоящему не прочитаны Леонид Бородин, Александр Проханов, Владимир Личутин… Что уж говорить о представителях так называемой новейшей русской прозы! А между тем именно о них и следует говорить – и говорить всерьез.

Одна за другой ушли в посмертные энциклопедии и словари знаковые фигуры завершившегося литературного столетия: Юрий Домбровский, Василий Шукшин, Леонид Леонов, Виктор Астафьев, Владимир Богомолов, Валентин Распутин… К тому же нельзя не заметить, что в официально внедряемой в хрестоматийные обоймы литературе ощущается некая усталость. Используемые приемы и художественные средства словно лишились жизненных соков.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда…

 

Но ведь не растут, а если и растут, то какие-то хилые. Попробуйте перечитать «Невозвращенца» Александра Кабакова или прозу Виктора Ерофеева, Татьяны Толстой, Владимира Сорокина…

Вот почему я с надеждой и любопытством слежу за движением таких прозаиков, как Андрей Антипин, Вера Галактионова, Борис Евсеев, Олег Ермаков, Юрий Козлов, Юрий Лунин, Захар Прилепин, Михаил Тарковский и, конечно же, Юрий Поляков, у которых художественные средства – не просто средства изображения, не только бессознательно усвоенная в русле определенной традиции модель мира, но и овеществленная в образах героев, в композиции, жанре, стилистических фигурах и тропах авторская истина, эстетика и мораль.

При уже обозначившемся сходстве этих писателей (но, конечно же, разных), стиль мышления Юрия Полякова – удивительный сплав лирики, иронии и трагедии – отличается большей социальной зоркостью, большей заземлённостью на реальной проблематике. Возможно, поэтому (по сравнению, скажем, с Юрием Козловым или Павлом Крусановым, с их увлеченностью «литературным фантастическим») он, показываясь читателю в любых ракурсах – от модернизма до постмодернизма (и даже на грани китча), – остаётся по преимуществу реалистом, хотя и не в традиционном смысле. Впрочем, отход от традиции при одновременном следовании ей и составляет парадокс новейшей русской прозы на гребне межстолетья: её дерзкую попытку сказать свое незаемное слово, не играя со старыми формами в духе постмодернистских цитаций, но преломляя высокий канон о новую реальность, безмерно раздвигающую свои границы и наши представления о ней.

Тексты Юрия Полякова развертываются на двух сопряженных уровнях. Первый, доступный всем и каждому, – смело закрученная интрига, крепко «сбитый» сюжет, авантюрно-плутовские, любовные приключения и т.д. и т.п. Но есть и другой пласт, нередко вступающий с первым в «противочувствие» (Л.Выготский). Тогда сквозь внешне «низкое», обыденное, бытовое прорастает высокое: устремленное к Вечному, не подвластному каким-либо нравственным деформациям и социальным катаклизмам.

Женщина, которую ты любишь, и книга, которую пишешь, — что может быть главней? – спрашивает себя и нас герой одного из лучших произведений Юрия Полякова.

 Первые его повести «Сто дней до приказа» (1980), «ЧП районного масштаба» (1981), опубликованные после многолетних мытарств по цензурным инстанциям, вызвали общесоюзные дискуссии и в определенном смысле стали предвестницами перестройки. В них сквозь призму локальной ситуации рассматривалось мироощущение человека советской цивилизации в его внутреннем расколе на идеальное и реальное бытие. «Две эти жизни – реальная и воображаемая – кровно связаны», – говорит герой повести «Сто дней до приказа», и заведомая неправильность в одной из них (особенно идеальной) ведет к слому всей Системы.

Другой полюс в типологии героев и персонажей Полякова – фигура «властителя» дум вовлеченных в политическое брожение масс. В повести «Апофегей» к фигуре БМП, главного носителя идеи апофегизма, сходится спектр раздумий автора-повествователя о судьбе России в переломные 1980–90-е годы. Выведенный писателем тип – особый, причем с весьма скудной родословной: Собакевич, Угрюм-Бурчеев, Самоглотов. Очевидно, это совершенно новый тип героя, порожденный утратой веры в институты господствующей идеологии во всех слоях общества.

Авторский неологизм «апофегей», образованный из двух греческих слов-понятий – апофеоз и апогей, обнажает глубинные истоки грядущей цивилизационной катастрофы: обрубание национальных корней, подмену истинного патриотизма – казенной любовью к «нашей социалистической родине».

Об этом – и сатирическая повесть-памфлет «Демгородок» (1991-1993), название которой иронически расшифровывается как городок (страна) демоса (т.е. народа). Мотивы игры и заигрывания власти с народом, диалектика советского и национального в понятии «народ (нация)» претворяются в разных – то иронично-сказочных, то сатиричных (в духе истории о жителях города Глупова у Салтыкова-Щедрина) – пластах фантастического повествования о перевороте псевдодемократического режима и построении неототалитаристского общества. Автор не скрывает, что строительство «Возрожденного Отечества» на костях «антинародного режима» не имеет никакого отношения к подлинному благоустройству национальной жизни.

В повести «Парижская любовь Кости Гуманкова» (1989-1991) историческое время и судьбы нации в глобальном мире преломлены через личные судьбы героев. Изначальный отсчет действия ведется с середины 1970-х: романтической, для советской интеллигенции, «эпохи всеобщего “асучивания”» (неологизм от аббревиатуры «АСУ» – «автоматическая система управления»). Затем рассказ о Франции и любви переносит нас в 1984 год – самое начало перестройки, преддверие новых революционных иллюзий и новых разочарований.

В повести «Небо падших» (1997) и рассказе «Красный телефон» (1997), тоже затрагивающих проблему «русский (советский) человек на рандеву с западной цивилизацией», – предлагается несколько претворений извечной мечты об обретении рая на земле. Герои обоих произведений, «новые русские», удачливы и богаты, они не подлецы, не циники, энергичны и отважны и, по нынешним канонам, вполне могут составить счастье своим избранницам. Однако любовью здесь называется страсть, сексуальное удовлетворение; коллизия мечты и реальности подменяется альтернативой «секс и деньги». Но и в этой сфере самоутверждения всё обстоит гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

Предваряющий «Небо падших» эпиграф из «Манон Леско» А.Ф. Прево – истории о мучительной страсти, замешанной на деньгах, погоне за наслаждениями, шулерстве, риске, и о неизбежности конца – не только соотносит «Небо падших» с блистательным образцом переломного (для французской и русской культуры) XVIII столетия, когда философия гедонизма, практически, уравняла в глазах прекрасного пола мужскую отвагу с властью золота, но и включает поляковскую повесть в определенную традицию. Там и там – жизнь героя сломана страстью; там и там – любовь всегда права. Наконец, там и там – ореол неразгаданности героинь. Но есть и тьма различий. Героиня французского романиста использует мужчин, подчиняясь диктату мужской цивилизации. Героиня современного писателя – наоборот, бросает ей вызов. Хотя и нередко напоминает постсоветскую рабыню – женщину, коленопреклоненную перед новым хозяином перевернутого мира.

Однако главными на настоящий момент произведениями Юрия Полякова можно назвать романы «Козленок в молоке» (1993-1995), «Замыслил я побег...» (1995-1999), «Грибной царь» (2001-2005), «Гипсовый трубач» (2006-2012), «Любовь в эпоху перемен» (2015).

 «Козленок в молоке», сюжет которого закручен на истории одной литературной мистификации, показывает, что в поляковской прозе мифы идеологические, национальные, гендерные, литературные вступают в конкурентные отношения, перетекая друг в друга, меняя плюс на минус и, наоборот, взаимоотторгая и утверждая парадоксальные, с обычной точки зрения, смыслы. Так, реконструкция некоего литературного фантома в «Козленке» происходит в духе соцреалистического мифа, в центре которого – фундаментальная аксиома: идея создания «человека совершенного». Этой – увы, не решенной, не воплощенной в реальности сверхзадаче великого «метода» – и созвучна абсурдная, казалось бы, затея главного героя романа: дерзкого спорщика, обязавшегося сделать великого писателя из … первого встречного: создать миф без Логоса, без свободы слова.

В романе, названном пушкинской строкой «Замыслил я побег...», переломный исторический период в жизни страны отражен в судьбе одной (пост)советской семьи. Метания его главы, в прошлом благоустроенного человека, но и после череды неудач обретающего свое местечко в банковской системе, отражают кризисность переходного времени. Ведущий двойную жизнь Олег Трудович Башмаков – то примиряющийся со своим семейным статусом, то пытающийся сбежать к очередной любовнице, – представляет модифицированный в новых обстоятельствах тип человека уходящего, эскейпера поневоле. Эскейпизм – духовное бегство, уход в себя – представлен в романе как мета общества в состоянии социоисторического разрыва, слома былых норм и убеждений. Пронизывающий все романное действие «дух высоты» эскейперствующего, т.е. не решающегося жить настоящей жизнью, героя гротескно материализуется в финале. Цепляющийся за край бытия – над провалом своей жизни – герой-эскейпер соединяется с ужасно разрастающимся образом калеки-инвалида, зовущего в свое небытие. В свете таких смещающих смыслов заданная названием «планка» пушкинского стиха – «Давно, усталый раб, замыслил я побег...» – воспринимается как не взятая героем высота.

Детективная интрига, в которую облечены философские раздумья Юрия Полякова в романе «Грибной царь» о гоняющемся за шальной удачей предпринимателе Свирельникове, обнаруживает жанровые поиски современной серьезной прозы, ее разворот к сюжетности и увлекательности. В итоге создается насыщенная картина нашей действительности – с выходом на самые разные ее пласты, в широком социоисторическом, политическом, идеологическом контексте, захватывающем историю страны с революционно-сталинских времен до распада советской системы и далее.

 В романах «Гипсовый трубач» о рыцарях наших дней и «Любовь в эпоху перемен» о судьбах журналистики во времена перестроечного слома Юрий Поляков остается верен себе. Как точно отметил Владимир Бондаренко в отклике на его роман: «Пожалуй, нет сейчас ни одного такого писателя, который столь естественно раскрывает тайну человеческой души, и при этом соединяет интимную психологическую жизнь своего героя с острой социальной публицистикой». Это доказывает и только что вышедший роман писателя с эпатажным названием «Веселая жизнь, или Секс в СССР», в центре которого отнюдь не постельные сцены, а трагикомическая ситуация с исключением из компартии писателя-почвенника, осмелившегося опубликоваться на Западе.

 

В последнее десятилетие Юрий Поляков стремительно выдвинулся в ряд известных драматургов. Неизменным успехом пользуются спектакли по его произведениям: «Контрольный выстрел», «Халам-Бунду», «Хомо Эректус», «Демгородок», «Одноклассники», «Козленок в молоке», «Как боги», «Небо падших», «Чемоданчик» и др. Своими пьесами и инсценировками в ведущих театрах страны и за рубежом Поляков бросил своего рода вызов постмодернистским уверениям, что интерес к современной драматургии падает. Более того: наполняя постмодернистские модели (в частности, в пародирующих их постановках «Козленка в молоке») злободневным содержанием, он сумел на практике доказать, что социально ориентированный реализм и модернизм способны привлечь зрителя больше, чем поп-культура.

Проявляя себя и как яркий публицист, активно участвующий в формировании национального самосознания, Поляков следует толстовскому принципу «не могу молчать». Выход в свет его статей и книг – «От империи лжи к республике вранья», «Порнократия», «Зачем вы, мастера культуры?», «Россия в откате», «Желание быть русским» и др., продолжающих традиции отечественной публицистики и вместе с тем демонстрирующих оригинальную систему авторских взглядов и идей, – всегда событие в общественной жизни.

 

Пожалуй, именно Юрий Поляков с особо щемящей силой показал хрупкость и уязвимость современного человека, колеблющегося на ветру фантасмагоричной истории. Человека бесприютного, вынужденно «блудного», неизбывно мятущегося, любящего, мистифицирующего, преследующего госпожу Удачу, ненавидящего, пытающегося сжечь за собой все мосты, гибнущего и выживающего... Но в этой вечной неготовности бытия таятся и надежды смутного времени. И именно потому в прозе Юрия Полякова на смену антигерою приходит мысль как главный герой. Ведь именно мысль дает бытию слово, а слово — жизнь нации.

Когда-то Анна Ахматова написала:

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова, —

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

Навеки!

 

Да будет так!

 

Комментарии

Комментарий #21556 24.11.2019 в 20:48

Яркий, интересный писатель.

Комментарий #21307 12.11.2019 в 17:54

Юрия Полякова, с Днём!
Путаник, но куда деваться. Всё равно талант. Наш человек.