Виталий МУХИН 
Виталий МУХИН
ОТ КРАЯ ДО КРАЯ
ОТ КРАЯ ДО КРАЯ
Грянет ли гром за холодным окном,
молния в сон ли ворвётся, пугая,
иль зашатает могучий перрон ‒
эй, братаны! ‒ до гудка ли, до края
скользкой платформы?.. А, может, земли?
– Пропасть как пропасть. Слабо перепрыгнуть?!
Плачут гармони во весь свой зенит,
мехи до Кушки экватором выгнув.
А там пересылка… Да там первый бой
голосом страшным орёт понарошку!..
Ляжем-поднимемся – нам не впервой
играть в неваляшку и даже в матрёшку.
– Мама!..
– Ты что?
«А тут всё нормалёк,
кормят отлично. Сержанты – что надо»…
Штемпель почтовый, а сам-то сынок
месяц как в клочья разорван снарядом.
Грянет ли гром… А чевой-т он шумит
рано пред зорями, спать нам мешая?
– Почта торопится, почта спешит
от рая до края… До самого края.
ЖУРАВЛИ
Пустое утро пасмурного дня,
а на дворе ледком уже запахло,
и над равниной низенькой и чахлой
вожак свою колонию поднял.
И – с мягкой кочки прыгнув в небеса,
и – молодняк на случай примечая,
он полетел, поплыл, крылом качая,
и дрогнули у стаи голоса:
«Курлы-курлы…»
А мы бежим, скорей за ней бежим –
нам, босотве ленд-лиза, непонятно,
зачем вожак поворотил обратно,
идёт на нас вдоль высохшей межи.
Идёт на нас. И плачет. Боже мой!
Мы пятимся растерянно к забору,
а караван кольцом взмывает в гору.
«Курлы-курлы» несётся над землёй
сквозь заполошно-рваное «динь-дон»…
– Динь-дон, динь-дон...
В каком-то гибельно-червонном озаренье.
– Динь-дон, динь-дон, динь-дон, динь-дон!..
Через войну –
и через мой детдом,
парящий над вселенским разореньем.
От ранних звёзд рабфаковской Москвы.
До рудников и вышек лагспецстроя…
Давно ль они позаросли травою?!
А всё туманней их рубцы и швы,
всё дальше,
выше чёрные следы…
Ах, пахари воздушной борозды!
Ах, журавли! Чего без вас я стою?
Я – человек, покуда в небе вы.
1974
ДЖЕЛАЛАБАДСКАЯ БАЛЛАДА
1.
Ты верни меня, память, назад
в город-зной, в город-сон, в город-сад.
Алыча там цветёт круглый год,
птица-рыба на пальме живёт,
и меж сопок земли и небес
катит волны Дарунтская ГЭС[1].
2.
А ещё поутру там мулла
говорит всему миру: «Алла!..».
– Аладдин! – это эхо в горах
на зелёных гарцует лугах:
вот он!.. Вот он, джигитам пример –
воин Господа, франт, офицер.
3.
Там за речкой, спадёт только зной,
он ведёт караван с наркотой,
ну а здесь он для всех – шурави,
вместе с нами поёт «Журавли».
И летят журавли, вот летят! –
как вертушки, на алый закат.
4.
Мы летим и поём в темноте
на незримой для мин высоте.
Сердце бьётся с волненьем в груди:
да неужто война позади
и всем в дембель?! Неужто домой
я вернусь неприлично живой?
5.
И награды, что надо, – горят!
Краше – в гроб, иль в Москву на парад.
Всхлипнет мама и чуть ли не в рёв:
– Ведь писал же, что цел и здоров.
Я ей слёзы тихонько утру:
– Мама-мама… Не стой на ветру.
6.
Ну, конечно, я жив и здоров,
как сто сорок армейских козлов.
Каждый Рембо в стрельбе превзойдёт,
а Джеймс-Бонду и морду набьет.
Не согласна дыра в рукаве?
А плевать – заросла ж в голове.
7.
– Так-так-так… Говоришь, не болит?
– Где болит, пусть майора свербит!
– Ну, тому-то по всё трын-трава,
замполит у него голова.
Голова ты моя, голова,
куда ж делась твоя голова?
8.
Покатилась отважная с плеч
упрежь всех в поминальную речь,
по дороге сыграла в футбол:
прыг-прыг-прыг и скорее на кол
взгромоздилась: «Ура! Исполать!..
Что такое? Ни зги не видать».
9.
Свет включили. В ногах – гул винтов
и бетонка в коросте бинтов
поперёк горизонта ума,
слева – дурка, а справа – тюрьма,
а в конце – то ли взрыв, то ли сад…
Что уставился в точку, солдат?
10.
Вот жена, рядом с нею малец –
незаживший на сердце рубец.
И ждала, и любовь берегла,
а потом вдруг… к другому ушла.
Впрочем, что нам ли о том поминать –
и пустые бутылки считать?
11.
От Кремля до Китайской стены
свет без света, вина без вины
и кровавый в полнеба закат,
и никто не вернётся назад,
если даже вернётся домой, –
только тлеющий мир за спиной.
12.
Только тлеющий мир в темноте
на какой-то мгновенной версте.
Кто в порталах и дырах времён
вспомнит шум наших древних знамён,
свет без света, страну без страны?.. –
Плач давно отзвеневшей струны.
13.
Плачь, родная! И сбудутся вновь
и страна, и война, и любовь.
Трассерами расшит небосвод,
птица-рыба о счастье поёт…
Там у царских, тяжелых ворот
положили душманы мой взвод.
14.
На последнего мира версте
мы лежим, как один, в темноте.
Алыча тут цвела круглый год,
а теперь и репей не растёт.
Аладдин, ты же – друг, ты мне брат,
почему нашей встрече не рад?
15.
Я вернулся – броня на броне,
раскалённый калаш на ремне,
крокодилы[2] дырявят закат,
осы-стингеры навстречь скользят.
Зазевался ‒ усни в темноте
на незримой для всех высоте.
16.
На незримой для всех высоте
мы летим, словно миф, в пустоте,
окликаем друг друга в бою:
может, свидимся как-то в раю?
Там и нам – всем погибшим подряд! –
светит солнце – наш Джел…
Алла!..
Алла!..
Алла!..
Светит солнце – наш Джел Аллабад!
Май 1988, 1991
* * *
Анатолию Коваленко
Пришёл солдат домой с войны,
а дом – в сиянье снов и вишен,
в цветенье пёстрой тишины
стоит, высок и неподвижен –
как смысл и дрёма всех дорог,
себя вернувшая потеря…
Придёшь ли ты сюда без ног,
иль уцелевшими измеришь
понтоны через две страны
и срам, и гнев бессильной дрожи,
с виной придёшь ли, без вины –
снуют стрижи, стучат желны:
пришёл, пришёл солдат с войны!
День обещает быть хорошим.
Пришёл солдат. Пришёл с войны.
Грудь в пятаках парадной меди…
Ну что, браток, сбылись нам сны?
Так что же в дом войти мы медлим?
2012
ПРОЩАНИЕ В СЕНТЯБРЕ
Лил дождь ливмя, шатался во дворе –
то затихал, то снова бился оземь.
Они прощались в раннем сентябре,
и в сентябре прощались они позднем.
– Ну ладно, – говорил он, – я пошёл,
и, замыкаясь в тягостном молчанье,
глядел в окно на долгий частокол
дождя и безысходного прощанья.
О чём он думал?.. И о чём она?
Каких надежд несбывшихся руины
оплакивала тоже, у окна
лицом уткнувшись в толстые гардины?
А за окном всё тот же ливень лил
и женщина под зонтиком бежала…
Он душу, словно дверь приотворил –
и девочка вбежала и сказала:
– Любимый, помнишь?..
– Здравствуй, светлый мой! –
очнулись скрипки юности далёкой:
Любимый, вспомни! ‒ и с такой тоской
заплакали у самого порога.
Да, он остался, он остался с ней.
А кто уйдёт в такой кромешный ливень?
И эта ночь продлилась много дней,
и всё-таки была других счастливей,
тянувшихся без радости, как дым –
всё по земле да всё куда-то за́ лес.
– Голубоокий, что же мы творим?..
Они то целовались, то прощались.
– Ну ладно, – говорил он, – я пошёл,
живи, как знаешь, но потом не сетуй.
Она в ответ: – Любимый, хорошо,
но, самый мудрый, впредь себе советуй.
Он рассердился, побледнел лицом,
от ярости слепой изнемогая,
швырнул ей обручальное кольцо.
Она в упор глядела, не мигая.
Она глядела: шёл он через двор…
Она глядела – сквозь ночную стылость –
себе, ему, судьбе ли вперекор? –
пока кольцо впотьмах не закатилось.
Катилось всё под жизненный уклон:
угрюмый дождь в угрюмом водостоке,
на стыках слёз солдатский мой вагон
и сабельное солнце на Востоке.
Замкнулся круг. Сверкнуло колесо –
и затонуло в осени глубокой.
Он вспоминал любви своей лицо,
хотя и не был он голубооким.
1979
СОЛНЦЕ ГОНИМЫХ
Distinct, but distant – clear –
but, oh how cold!
Дж. Г. Байрон
Гонимых – солнце и всегда звезда
не спящим и уснувшим навсегда.
Мучительная радость прежних дней,
чем ярче ты, тем ночь моя темней.
Зачем, зачем в безжизненной ночи
ты, словно слёзы, льёшь свои лучи?
В сиянье слёз печальней нету сна:
светла, но далека, чиста…
but, oh, hоw could –
но, о как холодна!..
1814, 1981
ЕКАТЕРИНЕ ТАРАСОВОЙ
То не вечер колобродит
с лунным пёрышком в горсти –
о несбыточной свободе
лебедь белая грустит.
Катерина, Катерина,
лебедь белая грустит.
Зачарованная лебедь,
синь да тихая вода.
Желтый месяц блещет в небе,
плещут звёзды в неводах.
Катерина, Катерина,
только звёзды в неводах.
Столько звёзд! Но, видно, мало
балалаечка играла,
время в ситечко текло…
И плясала, и рыдала
да колечки примеряла.
Катерина, Катерина,
ни одно не приросло.
Покатились семь сердечек
по зелёному лужку.
В дальней роще вскрикнул кречет,
всхлипнул филин на суку.
Катерина, Катерина,
даже филин на суку.
Не грусти, моя царевна,
а то я сойду с ума,
разревусь на всю деревню –
вот уж будет кутерьма.
Катерина, Катерина,
это будет кутерьма!
2010
СЕНТЯБРЬСКИЙ СОНЕТ
Леониду Губанову
А ветер гонит листья со двора
и плач гусей над опустевшей рощей.
Пора, мой друг, и нам уже пора, –
звонят, звонят, звонят колокола, –
взглянуть на мир отчаянней и проще –
и пусть дурдом, пусть прямиком на площадь
под марши бесконечного «Ура!».
Пусть звуки набирать, как номера
оглохшего, немого телефона…
Ты, как в пластинке песня, – арестован.
А кем? За что? Кому ты адресован
на выдохе последнего прогона –
как беспощадно неуместный довод
тобою же разбуженного звона.
1965
* * *
Нарисованный фонарь
и к нему луна
золотая. Даже в хмарь
далеко видна.
А под ней дугой мосты
и с вождём плакат,
за холмами монастырь
в крепости оград,
и в гербе колосья ржи…
Будто домино,
вдоль дороги этажи
крошечных домов.
Что ещё там в полумгле?
Фары пролетят,
распахнутся по земле
и опять умчат.
Прокричишь: «Эй, подожди!
И меня возьми!».
Глохнут только виражи
где-то там вдали.
Неспокойно и светло –
странность серебра.
Отсыревшею ветлой
тянет со двора.
В сумерках бредёт рассвет.
Ах, какой пассаж!
Ты – художник, ты – поэт,
где же твой пейзаж?
Потускнел, ушёл, как встарь,
в отголоски сна…
Нарисованный фонарь
и к нему луна.
1965
СНЫ И СТРЕКОЗА
А.Б.
А у моей крали тонкая талия
и голубые глаза.
Солнце в прятки играет
в каштановых волосах.
Запах магнолий и кофе
разносится за версту,
смуглая в сумерках кожа
сияет, как на свету.
Ветка ли стукнет в ставень –
вспыхнет в траве роса.
Иль это лунный гравий
рассыпали небеса?
Тянется в сад бескрайний
стёжка из хрупких слёз…
А моей крале лайнер
снится на волнах грёз.
А лайнеру ‒ шумный берег,
в тенистых каштанах дом
с полуоткрытой дверью,
высоким резным окном,
звон воробьиной стаи…
Много ещё чудес
свой продолжают танец –
поле и луг, и лес.
Свой продолжают танец
баржи речной гудки…
И, осыпаясь, тают
розовые лепестки.
Тает звон мандолины,
лайнер в море и пляж,
куст молодой малины
и на лугу шалаш –
тают сны. Между нами
на цыпочках ходят сны…
А у моей крали крылья
круче морской волны.
Жарче струн мандолины
чуткое тело её.
А над кустом малины
дождик всё льёт и льёт:
Ах, над кустом малины
губы слаще малины!
Кто-то в любви сгорает,
кто-то себя бежит,
кого-то уносит лайнер,
а кто-то вообще не спит.
Однажды, когда со снами
и я прощался в слезах,
облюбовала мой палец…
Не улетай, стрекоза!
2013
ЗОЛОТА НАША РУСЬ
Не бродить, не звенеть, не кружить моей родиной дивной
и с высоких холмов не глядеть, никогда не глядеть,
как в широкой степи поднимается клин журавлиный,
режет высь голубую – за ним мне уже не поспеть.
И порою багряной не мне провожать их подросших,
но ещё не окрепших, рискованнейших журавлят,
и не мне вместе с ними кружить над рябиновой рощей,
безутешно любя, безутешно зовя и скорбя.
Но о чем же, о чем?.. Или с дней сотворения мира
ты ещё не успел разучиться любить и жалеть?
Так о чём же, о чем ты, моя своенравная лира,
одиноко звенишь в молодую осеннюю желть?
Нет, не жаль мне себя, ни прозрений своих запоздалых,
ни голодного детства, давно отлетевшего вдаль…
Может, юности светлой, пропавшей на тёмных вокзалах? –
Нет, не жаль и её – только родины, родины жаль.
Сколько вьюг откипело свистящих, шипящих, железных,
сколько гроз ледяных отгремело, натешившись всласть!
И опять у черты, на краю огнедышащей бездны,
а калиновый мост даже в сказках уже не сыскать.
Но об этом не стоит, пожалуй, не стоит, товарищ,
мы и Бруклинский мост, будет надо, заменим другим.
Золота́ наша Русь – и не только от древних пожарищ,
и червонна не только от зорь и горячих рябин.
Золота и червонна – в грязях ли, в поту, ломовая.
Эх, со свистом да звоном из лопнувших вен и трясин!
Пособите, браты! Ну так где ж ваша удаль былая,
иль взаправду повывелись богатыри на Руси?
Ну тогда вы взгляните, как в суметях позднего лета
широко и свободно летят на закат журавли.
Пусть и он догорит как прощальная песня поэта,
как последняя радость ещё несказанной любви.
Но об этом не стоит, пожалуй, не стоит, товарищ,
если кто и сгорел – значит, время продолжить другим:
золота наша Русь – и не только от древних пожарищ,
и червонна не только от яростных зорь и рябин!
1974
[1] Дарунта – поселок (ныне пригород Джелалабада), где в 1960-х года советские инженеры-мелиораторы построили первую в Афганистане гидроэлектростанцию. Джелалабад – столица Нангархарской провинции Афганистана; название города образовано от перс. «Джелал» («Слава») и иранск. «Абад» («Место, где растут сады», «Райское место»; «Город»).
[2] Транспортно-боевые вертолеты МИ-24.