Дмитрий ЛАГУТИН 
Дмитрий ЛАГУТИН
ЛИШНИЙ ВОЗДУХ
Рассказы
Лишний воздух
Кирилл И., молодой человек двадцати четырех лет, выпускник юридического факультета, вот уже два года как занимающий должность юрисконсульта в небольшой строительной фирме, лежал на продавленной больничной койке во второй палате торакального отделения, расположенного на девятом этаже областной больницы, и безуспешно пытался уснуть. Уснуть ему мешали два обстоятельства: дренажная трубка, выныривающая из-под шестого ребра, задирающая футболку и спускающаяся к банке с мутной водой, и храп одного из обитателей палаты – грузного немногословного милиционера с пластырями между ключиц.
В палате было темно и душно, но Кирилл лежал в самом углу, и от окна к нему ползли струйки колючего февральского воздуха. Сухой редкий снег скребся в стекло, и на спинки коек, на умывальник, на тумбочки и узкий шкаф у двери падали дряблые бледные полосы света.
Дренажная трубка не позволяла Кириллу лечь на бок, и он пытался уснуть, лежа на спине, чего не практиковал с детства. Банка с мутной водой была подвешена на крюк, выглядывающий из-под матраса и в свою очередь подвешенный к перекладине койки. Если Кирилл вдруг кашлял, по трубке в банку спешили пузырьки – лишний воздух выходил из плевральной полости, позволяя легкому дышать свободно.
Милиционер храпел так, что дрожали на тумбочках чашки – раскатисто, яростно, во всю мощь своей огромной грудной клетки. Казалось, во всем мире не осталось никаких звуков, кроме храпа, и его слышат сейчас во всех уголках планеты, и за ее пределами – на орбитальной станции, например. То и дело в палате кто-то кашлял, вздыхал горестно, тянул из-под одеяла руку и стучал по изголовью, по тумбочке, по чему придется. Храп прерывался, прислушивался, оценивал ситуацию и рокотал с новой силой. Будить милиционера никто не решался.
«Да и зачем? – думал Кирилл сквозь сонное марево, которое клубилось, принимало причудливые формы, но никак не могло сомкнуться. – Не заставишь же его не спать до утра, все равно захрапит. Кивнет головой, извинится и захрапит».
Кирилл смотрел в потолок, старался не кашлять, прислушивался к тянущей боли в боку и думал о том, что человек привык воспринимать свое тело как нечто замкнутое, вроде обтекаемой сферы, и как же странно чувствовать, что замкнутость эта нарушена, что между абстрактными какими-то там внутренностями – далекими, не вполне понятными, не похожими на то, что рисуют в учебниках – и внешним миром проложен мостик, по которому путешествуют неизвестно зачем, представьте себе, пузырьки.
Сон обступал туманом, застилал потолок, потолок начинал дрожать и выгибаться, храп замедлялся, веки Кирилла смыкались, мысли обрывались, и в образовавшуюся пустоту спешили образы. Подошел исполнительный директор, попросил еще раз проверить цессию, системный администратор позвал курить, спросила, где лежат билеты в кино, Оля – невеста, без пяти минут жена – показала кольцо, посмотрела сквозь него на Кирилла. Над стеклянной крышей офиса сверкнула молния, заворчал гром, покатился по небу, делаясь все громче и громче, – образы растаяли, и снова навис над Кириллом белый потолок, и не было в палате никого и ничего, кроме белого потолка, храпа и трубки, по которой бегут пузырьки.
Потом втиснулся откуда-то Сергеич, семидесятилетний старик со сморщенным серым лицом, заскрипел кроватью, привстал, посмотрел на милиционера и хрипло выругался.
Из коридора под дверь тек тусклый желтый свет.
Сергеич в полумраке выглядел страшным, волосы его были всклокочены, одно плечо – выше другого. Он медленно повернул голову и встретился взглядом с Кириллом. Глаза его, глубоко спрятанные в сморщенное лицо, блестели.
– Сдохнуть можно, – он кивнул на милиционера, закашлялся, прижал к губам кулак, долго хрипел и вздрагивал, а потом медленно лег.
Кирилл закрыл глаза, храп снова превратился в гром, потом в рев мотора, потом в рев зверя, потом в гул, потом в звон, Кирилл почувствовал, как падает куда-то вниз, вытянул ногу, чтобы нащупать выступ, нащупал, тут же сорвался, вздрогнул – не вздрогнул, а дернулся так, что скрипнула кровать – и открыл глаза.
Голова гудела, казалась тяжелой, бок заныл сильнее – организм не мог привыкнуть к дренажу, сопротивлялся, выражал недовольство.
Кирилл стянул с себя одеяло, облокотился на левое плечо, спустил босые ноги на пол. Нащупал рукой веревку, которой была обвязана банка и на которой висела, снял ее с крюка и сел на кровати, сморщившись от резкой боли.
В окно сыпался щепотками снег, похожий на соль. Небо было черное, затянутое облаками. Пахло потом, табаком, колбасой и средством для мытья посуды – на ободке раковины лежала пухлая от пены губка. Кирилл дотянулся до скомканных спортивных штанов, кое-как влез в них, орудуя одной рукой и далеко отводя вторую – опасаясь зацепить банку – нашарил тапки, сунул в них ноги и встал.
Перед глазами плыли круги, во рту было сухо и кисло.
Шаркая, он прошел до двери, зацепил коленом чью-то руку, рука дернулась и втянулась под одеяло, как улитка. Сергеич поднял лохматую голову.
– Гулять? – прохрипел он.
Кирилл кивнул.
Сергеич покосился на милиционера, лицо его скривилось. Милиционер спал, раскинув могучие руки в стороны, рот был распахнут, грудь поднималась и опускалась, выталкивая из себя грозные звуки.
Кирилл надавил на дверь, она скрипнула и отворилась. Кирилл шаркнул через порог, закрыл за собой, прищурил глаза. На столе дежурной медсестры горбилась лампа, от нее разворачивался, упираясь в обе стены, широкий желтый овал – яркий и густой. За пределами овала, казалось, было совсем темно.
В конце коридора кто-то стонал. Кирилл присмотрелся и узнал старика в инвалидном кресле, которого привезли в соседнюю палату вечером. Старик сидел, закрыв глаза и опустив голову на грудь, лицо его было спокойно и неподвижно – только по стону да по сведенным к переносице бровям можно было понять, что ему плохо.
Медсестра сидела за столом и что-то писала в толстую потрепанную тетрадь. Услышав, как стукнула, затворившись, дверь, она подняла голову и посмотрела на Кирилла. Кирилл махнул рукой, кашлянул, скривился.
– Не могу спать, – сказал он, подходя ко столу. – Храпят там…
Медсестра пожала плечами.
– Садись, посиди.
Она показала на стул сбоку.
– Не хочется чего-то, – сказал Кирилл.
Он подался вперед и спросил, кивая на старика:
– Что такое?
– Тяжко ему, – ответила медсестра. – Спать не может, и другим не дает. Выкатили, утром на операцию.
Кирилл поежился.
– Я это… – показал он в другую сторону, на вытягивающийся вправо коридор. – Пройдусь.
Медсестра снова пожала плечами.
– Только не на улицу.
Кирилл выдавил улыбку.
– Я не шучу, – сказала медсестра. – Потом ходи вас ищи. И охраннику достается.
Кирилл заверил, что на улицу и не собирался – в таком-то виде! – и заковылял по коридору. Дойдя до широкого проема, за которым светилась площадка перед лифтом, он оглянулся на старика, которого теперь трудно было разглядеть, и свернул.
Площадка была квадратная, застеленная плиткой, ярко освещенная, с высокими черными окнами и дверью, через которую можно выйти на лестницу. Дверь была приоткрыта, и в щель ползли волны ледяного воздуха.
Было свежо, и пахло почему-то йодом.
Кирилл подошел к окну, отодвинул рукой невесомую занавеску. За ней было темно, вставал сбоку еще один больничный корпус, несколько окон горели белым, тянулся до ограды широкий тротуар, за оградой блестели крыши автомобилей, за ними был парк, за парком поднимались и шли стройными рядами пятиэтажки, а вдалеке был виден железнодорожный мост, ярко освещенный прожекторами. Вдоль тротуара и у ограды горели редкие фонари, но от них ночь казалась еще темнее, и смотреть на них Кириллу было почему-то грустно. С неба сыпался снежок, ложился тонким слоем на газоны, на тротуар, на автомобили, но не сиял, не светился белым, а лежал тускло и сухо.
Кирилл дышал на стекло, из-за мутного, в капельках, пятна смотрел на дома, на мост, на снежинки, прилипшие ко стеклу, – и ему было одиноко. Ныл бок, банка оттягивала руку.
Кирилл обернулся, привалился к подоконнику, кашлянул и проследил за тем, как путешествует по трубке серебряный пузырёк.
С этой стороны над проемом, ведущим в коридор, блестела в лучах ламп икона. Кирилл вспомнил, что точно такая же – святого Пантелеимона – висит в углу бабушкиной комнаты – в Новороссийске. Тут же вспомнилась ему крошечная квартира с низкими потолками и бамбуковыми шторками вместо дверей, на первом этаже. Вспомнился горячий соленый воздух, шум моря, долетающий до раскрытых настежь окон, пышные кусты с толстыми мясистыми листьями, жмущиеся к подоконнику. Кирилл вспомнил свой прошлый приезд – два года назад, с матерью и младшим братом, без Оли, они только-только познакомились, – вспомнил, как не хотел оставаться, как ему было скучно все три недели, как надоело слепящее солнце, духота, острая галька на берегу, продавцы жирных беляшей, перешагивающие через загорающих, как хотелось домой, к Оле, к прогулкам по скверу, к провожаниям и походам в кино. Вспомнил, как обрадовалась бабушка, узнав, что он устроился на работу, как расспрашивала, хорошо ли к нему относится начальство, не сильно ли он устает, как гладила его по голове, словно ему не двадцать два, а двенадцать. Кирилл сидел на диванчике, чувствовал себя неловко, но рассказывал, рассказывал и рассказывал, потому что видел, что всем от этого радостно – и бабушке, и матери, и даже младшему брату, который теперь тоже хотел идти в юристы.
Вспомнил Кирилл, как ночами соскальзывал с подоконника, выбирался дворами на узкую набережную, спускался к морю и подолгу слонялся, загребая ногами гальку, как курил одну сигарету за другой, сидел на шершавом парапете, глядя на вздыхающее прибоем море. На набережной горели огни, играла музыка, кое-где танцевали – и Кирилл ходил взад-вперед, разглядывал смеющихся людей, загоревших, веселых, не желавших идти спать, и ему было тоскливо оттого, что он здесь один, что ему не с кем танцевать, не к кому обратиться, перекрикивая музыку, некому пронести от барной стойки тонкий запотевший бокал.
На лестнице загудел ветер, Кириллу показалось, что ноги его по щиколотку погрузились в холодную воду. Он вышел к лестнице, спустился на один пролет и приник к открытому на проветривание окну. Щеки защипало, глаза заслезились от ветра. Кирилл отпрянул, с губ слетело облачко пара. Он спустился еще на пролет – здесь окно было закрыто – сел на нижнюю ступеньку и поставил банку на пол. Вытянул левую руку, сжал в локте, разогнул, поиграл пальцами, словно проверял – хорошо ли работает? От окна на ступени падал бледный свет, перетекал с одной на другую, рассеивался. Было тихо, Кирилл слышал свое дыхание, ныл бок, в окно был виден угол соседнего корпуса с темными окнами, и не верилось, что есть где-то море, галька и узкая набережная, заставленная ресторанами. Не верилось, что скоро свадьба, что составлен уже список гостей, что выбран ресторан и ведущий, что Оля уже мерила платье – и только вставало перед глазами ее бледное лицо, с которым она вошла вчера утром в палату, с которым смотрела на банку, трубку и пузырьки.
Где-то внизу раздались голоса – поплыли с этажа на этаж, сливаясь и путаясь. Потом исчезли, отозвалась гулким эхом хлопнувшая дверь, а когда эхо растаяло, повисла плотная, давящая тишина. Кирилл стал думать о свадьбе, считать гостей, столы – но мысли обрывались, спотыкались, отказывались идти, куда велено, а от банки падала на кафельный пол мутная полупрозрачная тень, упиралась в ступеньку, залезала на нее краешком. Одно из окон в соседнем корпусе зажглось, выгнувшись желтым светом, почти сразу погасло.
Кирилл взял банку, встал, потянулся – так, что захрустела шея – и поднялся на свой этаж. Прогудел мимо, не остановившись, лифт, Кирилл снова услышал далекие голоса.
Коридор показался узким, было душно. Низкие белые двери уходили в обе стороны, некоторые были приоткрыты. Медсестра сидела за столом, писала в тетрадь, лампа ярко освещала лицо. В конце коридора, во мраке, едва угадывался силуэт старика. Слышно было только, как скрипит по бумаге авторучка – стонов не было. Кирилла бросило в пот, на ватных ногах он подошел к столу и вопросительно посмотрел на медсестру.
– Уснул, – успокоила она.
Кирилл выдохнул.
– Может, его это… в палату вкатить?
Медсестра, не переставая писать, мотнула головой.
– Пусть спит, – сказала она шепотом. – Как прогулка?
Кирилл развел руками, опустился на стул.
– Что вы пишете?
Медсестра на секунду остановилась, потом ручка снова заскрипела.
– Учеба.
Кирилл кивнул и спохватился вдруг:
– Я не мешаю?
– Сиди, мне-то что? Только не шуми.
Кирилл замолчал. В одной из палат кто-то закашлялся, слышно было, как дышит во сне старик, как едва различимо гудит на лестнице ветер. Медсестра писала, время от времени заглядывая в огромный учебник, закрывающий треть стола. Кирилл смотрел на прыгающую по странице ручку, у медсестры было осунувшееся, с острыми скулами лицо, вокруг глаз – круги, но глаза, то вспыхивающие светом лампы, то гаснущие под ресницами, были живыми, сверкающими, и странно было видеть их в тесном больничном коридоре, среди белых дверей, кашля и банок с мутной водой.
Медсестра замерла, выпрямилась.
– Вот, – вздохнула она, – ручка закончилась.
Она пригладила волосы, кончиками пальцев надавила на виски и закрыла тетрадь, оставив закончившуюся ручку зажатой между страниц.
– Хватит на сегодня, – она посмотрела в сторону лифта. – Там окно открыто что ли?
– Да.
– Это хорошо, духота такая.
Кирилл кивнул.
Медсестра пошарила в нише стола и выудила яркую книгу в мягкой обложке. Долго искала нужную страницу, а когда нашла, положила книгу перед собой, подперла щеку кулаком и стала читать.
Кирилл почувствовал себя неловко.
– Послезавтра отдавать, – сказала медсестра. – А я только на середине.
– Интересно?
– Очень.
Кирилл выставил вперед руку с банкой и встал.
– Пойду я.
– Хорошо.
Ветер на лестнице загудел громче. Кирилл перешагнул коридор, взялся за ручку, потянул, его тут же обдало терпким запахом пота.
– Оставь так, а? – услышал он хриплый голос Сергеича. – Дышать нечем.
Кирилл вошел, придержал дверь, чтобы она не закрылась.
Милиционер не храпел – он лежал на боку, свесив руку до самого пола, и дышал ровно, как ребенок. Сергеич привстал на локте, потянулся к тумбочке, передумал, вздохнул и улегся, отвернулся к стене.
Кирилл прошел к своей койке, сел – койка отчаянно заскрипела – повесил банку на крюк. И долго сидел, глядя в щель между занавесками – хотя кроме черного неба и редкой снежной крупы видно ничего не было. Потом сунул руку под футболку, нащупал тугой узел из пластырей и бинтов, постучал ногтем по теплой сухой трубке.
Из коридора в палату тянулся прямоугольник света, карабкался по дужкам коек, мялся на чьей-то простыне, выхватывал из темноты огромную руку милиционера. Кто-то заворочался, заскрипел кроватью. Кирилл почувствовал, как по ногам протянуло прохладой, вспомнил лестничную клетку, лифт, икону. Вспомнил, что в бабушкиной комнате перед иконами горит лампада – маленький красный огонек. Снова вспомнилось море, гудки пароходов, шорох загребаемой прибоем гальки.
Как был, в штанах, он улегся, закрыл глаза. Тут же его закружили образы, тело налилось сладкой тяжестью, даже бок перестал ныть. Кирилл сосчитал до десяти, удивился ясности мыслей и уснул.
Ночь
С.Л.
Над парком сгущались сумерки. Далеко за деревьями мерцала светлая полоса – там только что скрылось солнце. Небо темнело, наливалось соком. Показались первые звезды.
В самом укромном уголке парка, на спрятавшейся в зелени скамейке, сидела парочка. Девушка держала в руках пышную розу, на щеках ее алел румянец, заметный даже в сумерках. Молодой человек был совсем пунцовый, запинаясь, рассказывал о каких-то пустяках и, по-видимому, сильно волновался. Свет фонарей не добирался до них, и на лавочку набрасывала серебряную вуаль луна, выглядывающая из-за тучи.
Спустя четверть часа небо было усыпано звездами, как крупой.
Звезды появлялись по одной, по две и рассаживались на свои небесные лавочки.
– Добрый вечер, сестрица, – здоровалась одна звезда с другой.
– Добрый вечер.
– Что думаете?
– Все говорят, что сегодня решится. Но я сомневаюсь.
– Понимаю, понимаю…
И они замолчали.
– Не толкайтесь, будьте добры, – прозвучало откуда-то из восточной части неба.
– Я извиняюсь, но мне из-за тучи ничего не видно.
– Ну а я здесь причем, позвольте спросить?
– Может быть, хватит уже галдеть? – раздраженно пробасила луна.
Звезды притихли.
Молодой человек взъерошил волосы, тут же пригладил их, взглядом, полным отчаяния, посмотрел на небо и что-то зашептал.
Звезды забеспокоились.
– Что он говорит?
– Кто-нибудь слышит?
– Зовите госпожу Фребель!
– Госпожа Фребель! – запищали звезды на разные голоса.
В дальнем уголке неба показался крохотный тусклый огонек.
– Я тут.
– Госпожа Фребель! Прислушайтесь! Что он говорит?
Огонек затих, за ним затихли остальные, повисла тишина. Мерцающая полоса за деревьями стала истончаться – и расплылась.
Госпожа Фребель зашевелила лучами и забормотала:
– Сейчас... Так... Что-то про цветы... Про то, как выбирал розу... Издалека заходит. Теперь про музыку что-то... Да, нерешительный юноша.
Луна фыркнула и спряталась за тучу. Парк погрузился во тьму.
– Знаете, я вот думаю... – говорил тихо молодой человек, – я вот думаю, что музыка... Это ведь чудо. Слышал где-то, что музыка – самое непосредственное из искусств... Вот.
Девушка опустила глаза и, рассеянно улыбаясь, принялась водить кончиками пальцев по розе.
– А помните, мы с вами по бульвару гуляли на прошлой неделе?.. – встрепенулся молодой человек. – Еще дождь пошел, помните?
– Помню, – тихо подтвердила девушка. – Вы меня укрыли своим пальто и мы побежали под навес.
– Да-да! И вот помните, на бульваре, прямо перед тем, как начался дождь, играла музыка... Помните?
Девушка помолчала.
– Кажется, помню.
– Ах, какая прекрасная музыка! – воодушевился молодой человек.
И он даже замурлыкал какую-то мелодию.
– Слушайте, сестрица, – сказала одна звезда другой, – но это же просто смешно. Что же он переливает из пустого в порожнее? Сколько можно?
– Не говорите, сестрица, – ответила ей звезда, – у меня уже в ушах звенит от всех этих речей. Эй! – крикнула она молодому человеку. – Признавайся уже! Сколько можно, в самом-то деле?
Звезды захихикали – и даже луна усмехнулась из-за тучи.
– Вы к нему слишком строги, – сказал кто-то. – Ну, переживает человек, нервничает, робеет. Пусть себе робеет.
– Да это понятно, – прозвучало в ответ, – но надо же и честь знать. Топчется на одном месте, как заведенный. Давно бы на колено – да под венец.
– Вот уж вы задали планку! Он в любви признаться не может, а вы – под венец! Годами будет мяться!
Поднялся всеобщий гвалт и смех.
Молодой человек потер виски и посмотрел на небо.
– Взгляните, – сказал он мечтательно. – Как звезды сияют сегодня. Как бриллианты.
Девушка подняла глаза к небу и вздохнула.
– А вон там, – молодой человек вытянул руку и ткнул куда-то указательным пальцем, – Малая медведица. А Большую не видно почему-то.
– Сестрица, глядите, пальцем в вас тычет.
– Тоже мне астроном. Признавайся давай!
– Что за народ пошел!
Девушка внимательно изучала розу. Молодой человек вдруг выпрямился и повернулся к ней.
– Знаете...
Девушка встрепенулась.
– Я... – и он что-то прошептал.
– Признался! – закричала на весь небосклон госпожа Фребель. – Признался!
– Да ну! – засомневались остальные. – Ничего ж не слышно.
– Что, простите? – тихо спросила девушка. – Я не расслышала.
Молодой человек засопел носом, отвернулся и потер ладонью лоб.
– Простите, – сказал он и поправил воротник, – душно сегодня.
Девушка кивнула и вернулась к изучению красных лепестков.
Звезды загалдели раздосадовано.
А одна воскликнула:
– Я так больше не могу! До завтра!
Она слезла со своей лавочки и ухнула куда-то вниз.
– Ой, смотрите, – сказал молодой человек, – звезда упала.
– Где?
– Да вон же.
– И правда.
– Обязательно загадайте желание.
– Хорошо.
– Загадали?
Девушка закрыла глаза.
– Да.
Молодой человек задумчиво посмотрел ввысь.
– И я.
– Как же это мило, сестрица, – сказала одна звезда другой.
– Вы находите?
– О, – молодой человек привстал и прищурился, – вот и Большая. Медведица-то. На ковш похожа. Видите?
Свет фонарей силился дотянуться до лавочки, но натыкался на густую листву и застывал на ней золотом. Подул теплый летний ветерок – и по парку разнесся нежный, умиротворяющий шелест.
Сердце
Зазвонил телефон. Старик схватил трубку, зацепив локтем чашку с чаем. Раздался глухой стук, и по полу во все стороны брызнуло.
– Пап? – донеслось из трубки.
– Да. Что там?
– Еще делают.
– Почему так долго?
– Говорили с медсестрой, такие операции быстрее не делаются. Сказала, что надо ждать.
Старик свободной рукой провел по лицу, надавил на веки.
– Держи меня в курсе.
– Андрей может приехать, забрать тебя.
– Аня.
– Пап…
– Аня.
Короткие гудки.
Старик положил трубку. Посидел, глядя, как чай подбирается к краю серого, в ворсинках, тапка. Позволил коснуться подошвы, потом убрал ногу, наклонился, поднял чашку. Из нее со шлепком выпал пакетик. Старик оперся на стол, встал – и, переступив через бурую лужу, пошел за тряпкой.
Вечерело. Квартира плыла в сумерках. Старик, охая, опустился на колени и принялся возить тряпкой по луже. Закончив, он замер и некоторое время сидел на полу, глядя в стену и не выпуская тряпки. Потом медленно поднялся, отнес ее в ванную и вернулся.
В кухне уныло гудел холодильник, пахло чем-то кислым. Старик подошел к окну. Небо густело, кое-где проступали бледные звезды, но казалось, что еще светло. Во дворе бегали дети, гуляли с собаками взрослые. Между домами напротив сияла широкая вертикальная полоса – было видно реку, противоположный берег, небо бледно-зеленого оттенка, вплотную прижимавшееся к горизонту. За рекой загорались огни.
Ползла неспешно лодка. Показалась из-за тридцать девятого дома, темным пятнышком протянулась по почти белой воде, дав на себя полюбоваться, и скрылась за сорок первым.
Старик постоял, глядя за реку, потом дернул форточку – в кухню ворвался каскад голосов, гудков и прочих составляющих привычного уличного шума. Где-то заиграла музыка, где-то закричали птицы, старика обдало прохладой осеннего вечера, занавески заплясали.
Зазвонил телефон.
Старик рывком обернулся, кинулся к столу.
– Ну?
– Что «ну»? – переспросил хриплый мужской голос.
– А, это ты.
– Я. Не рад?
– Извини.
Старик опустился на стул.
– В конце месяца будем собираться. Ты как?
– Не знаю.
– Почему?
– Просто не знаю.
– Валя! – раздался с улицы женский крик. – Домой!
Голос в трубке запнулся, потом проговорил неуверенно:
– Ну, как узнаешь – позвони, что ли.
– Да, конечно, – вздохнул старик. – Ты извини, день такой...
Помолчали.
– Все в порядке? – спросил голос.
– Да... Не знаю... – старик откашлялся. – Не хочу говорить.
– Конечно... – проговорил голос. – Конечно. Ты звони, не пропадай.
– Хорошо.
Короткие гудки.
Старик положил трубку, пошарил рукой по столу и зажег лампу. Потом встал, заглянул в чайник – есть ли вода? – и повернул ручку. Задрожало с готовностью синее пламя.
Старик повертел головой, дотянулся до завернутого в полиэтилен пульта и включил телевизор, темневший над холодильником.
В бело-голубой студии сидели двое – постарше и помоложе – друг напротив друга. За ними по широкому экрану плыли слайды. Старик прислушался. Говорили о Столыпине.
– Я глубоко убежден, – говорил тот, что помоложе, – что не погибни он, революции удалось бы избежать.
– Логика в этом, конечно, есть... – разводил руками тот, что постарше. – Но мы должны понимать...
– Валя! – снова закричала женский голос. – Домой!
Старик посмотрел на окно. Звезд стало больше – и сияли они ярче. Тридцать девятый и сорок первый были усыпаны пестрыми прямоугольниками окон.
Старик взял со стола чашку, повертел в руках, обдал водой. Потом отставил в сторону и сел.
Телевизор демонстрировал одну за другой черно-белые фотографии. Люди в мундирах, с орденами. Фуражки, бороды, здания с колоннами.
Старик постучал пальцами по столешнице, пригладил виски. Потом взял трубку, на мгновение закрыл глаза и, приложив ее к уху, набрал номер.
Гудки.
– Да, пап.
– Ну что там?
– Пока ничего. Ждем.
Старик помолчал.
– Ты там как? Может… Давай Андрей приедет.
– Аня…
– Папа, это же безумие какое-то. Ну, время ли... для всего этого?
Старик повысил тон:
– Аня!
– Как хочешь.
Коротки гудки.
– ...самую фигуру его, самый его образ, духовный и даже, я думаю, физический, как трудолюбивого и чистого провинциального человека, который немного неуклюже... – читал с листка тот, что помоложе.
Засопел, задрожал и, наконец, завизжал чайник. Старик встал, погасил пламя, кинул в чашку пакетик и, морщась, залил кипятком. Потом посмотрел на часы и подошел к окну.
Сразу за рекой небо мерцало холодным светом, выше тонуло во мраке. На том берегу вспыхнул и засиял самый яркий огонек из всех – похожий на маяк.
Старик снова посмотрел на часы, перевел взгляд на телефон. Покусал губы. Потом медленно подошел к столу, поднял трубку, зажал ее между ухом и плечом.
– Валя! – раздалось от окна.
Старик нахмурился, шумно выдохнул и простучал по кнопкам.
Занято.
Старик скривился точно от боли и с грохотом вернул трубку на место.
– Все это мелочи, – продолжал декламировать, не поднимая глаз от листка, тот, что помоложе, – но характерна их сумма. Он занят был всегда мыслью, делом; и никогда «своей персоной», суждениями о себе...
Старик глубоко вздохнул, что-то пробормотал себе под нос и сел. Поднес к губам чашку, но было слишком горячо.
Тот, что постарше, слушал внимательно, поглаживая бородку. Едва его собеседник закончил, программа прервалась – и экран замелькал рекламой. Старик сморщился – и выключил.
За стеной раздались голоса. Старик прислушался, попытался разобрать слова, но не смог. Встал, неуверенно прошел взад-вперед по кухне, постоял у окна, открыл и закрыл холодильник. Потом долго смотрел на телефон. Наконец, потер ладонью затылок и вышел в коридор, а оттуда в комнату. Свет он включать не стал, наощупь добрался до дивана и лег.
Но сон не шел. Старик лежал, глядя в потолок. По потолку тянулись, сталкиваясь и сливаясь, полосы света. Стрекотали на комоде часы. Старик лежал, сложив руки на животе.
За окном залилась истошно чья-то сигнализация, завыла надрывно, тонко, на все голоса. Потом стало тихо. Прогромыхали наверху тяжелые шаги, показалось, что вздрогнула и чуть слышно зазвенела люстра.
Сна не было.
Когда старик вспомнил о чае, раздался звонок в дверь. Тут же – еще один. Старик подскочил, едва не упав, и зашаркал в коридор. Не посмотрев в глазок, зазвенел ключами и распахнул дверь.
Никого не было. Старик услышал, как гудит, удаляясь, лифт.
Он постоял еще с минуту – по ногам потянуло холодом, пахло сыростью – потом закрыл дверь, прошел в кухню, сел и включил телевизор.
В студии появилась женщина строгого вида, в очках, с огромными красными бусами на шее. Она говорила назидательным тоном, а мужчины слушали и кивали. Тот, что помладше, порывался что-то вставить, но раз за разом осекался.
Старик одним махом опустошил чашку и откинул голову назад, коснувшись затылком стены. Потом дотянулся до телефона и проверил, хорошо ли лежит трубка.
Женщина договорила, удовлетворенно сложила руки на коленях – и передача снова ушла на рекламу. Старик встал и прошагал к окну.
Было темно. По двору в поисках места ползал автомобиль. Свет от фар блуждал, изгибаясь. Из-за тридцать девятого показалась луна. По реке, вздрагивая, тянулись огоньки. Промелькнула мимо окна тень – летучая мышь. Старик приблизил лицо к стеклу, подышал на него, тут же стер мутное пятно ладонью.
Потом вернулся к столу, сел, опустив подбородок на грудь, положил руки на колени и замер. Сперва он смотрел на свои ладони, потом веки сомкнулись, и со стороны могло показаться, что он спит.
Заурчал в подъезде лифт. Этажом выше запели. Потом стало тихо. Старик пошарил рукой по стене и выключил свет – кухня провалилась в темноту. От окна сквозь занавески вилось холодное неровное сияние. Загудел нервно холодильник, в комнате еле слышно стрекотали часы.
Старик сидел, не шевелясь. По пальцам пробегала тонкая дрожь.
На квартиру навалилось грузное, плотное беззвучие. Притих холодильник; стрекот часов становился все реже, истончался – и, наконец, выскользнул куда-то и исчез. Старик услышал биение собственного сердца. Раз удар, два удар, три удар… Громче. Еще громче. Сердце стало увеличиваться, заняло целиком грудную клетку, вышло за ее пределы. Сердце росло как воздушный шар, отбивая гонг – раз удар, два удар, три удар. Сердце заполнило кухню, ударило еще раз, другой, третий – и поплыло сквозь стены – в комнату, в подъезд, к соседям, за окно. Мир сотрясался и пульсировал – раз удар, два удар, три удар.
Старик боялся пошевелиться, пальцы дрожали.
И тут зазвонил телефон.
Все тело свело судорогой, он выбросил руку вперед – и трубка громыхнула, повалившись. Щелкнул выключателем и, щурясь от нахлынувшего света, схватил трубку, перевернул, прижал к уху.
– Слушаю! – воскликнул он хрипло.
– Сделали, пап. Все хорошо.
Старик уронил голову на стол, прижался к нему лбом.
– Что говорят?
– Что еще какое-то время будет здесь, а потом переведут. Угроз нет.
Старик тяжело дышал.
– Пап.
– Да.
– Приезжай, а? Она в сознание приходит… Ну сколько можно?
Старик замолчал, облизал пересохшие губы.
– Пап.
Старик не отвечал.
– Пап.
Он отнял лоб от стола, провел рукой по волосам.
– Не… Не знаю, Аня… Не могу.
В трубке помолчали.
– Папа.
– Да?
– Вы – плохие люди. Оба.
И она бросила трубку.
Старик сидел и слушал гудки. Сердце гремело, как молот по наковальне. Он медленно водрузил трубку на место. По телу разливалось тепло, в голове шумело. Старик встал, сполоснул чашку и поставил ее на полотенце дном вверх. Потом погасил свет, проверил газ – ощупав каждую ручку – и ушел в комнату. Там он, не раздеваясь, лег, укутался в плед и закрыл глаза.
Этажом выше запели.
Старику снилось, что он идет по берегу – к реке. Песок засыпается в тапки и скрипит. Река светится, над ней ползет неспешно луна. У самого берега качается лодка. Стучат о борт весла, от носа куда-то в песок тянется веревка.
Старик идет медленно, ежится от ночной прохлады, кашляет.
Наконец он добирается до кромки воды. Тапки тонут в мокром песке, от реки пахнет листвой. Старик делает шаг, другой – и ноги по щиколотку уходят в ледяную воду. Он охает, хватается за влажный борт, перевешивается через него и вползает в лодку, на дне которой хлюпает та же вода. Старик садится и озирается – река пустынна, противоположный берег прячется в тумане, сквозь белое марево моргают еле заметно огни. Он с большим трудом развязывает веревку и бросает ее на берег. Потом кладет ладони на тяжелые весла и пробует грести. Весла спотыкаются, скребут по песку.
Лодка медленно трогается.
Старик шумно дышит и гребет, то и дело оборачиваясь. Но берега не видно, над рекой тянется туман. Хлюпает на дне лодки вода, ногам холодно. Слышны всплески – и вместе с веслами взмывают в воздух ледяные брызги – некоторые из них долетают до щек и обжигают. Старику тяжело и страшно, но он продолжает грести.
Туман окутывает лодку, и дальше старик движется будто в молоке. Воздух влажен, старику кажется, что он не дышит им, а пьет его. Далеко вверху появляются и тут же исчезают точки звезд. Старик оглядывается через плечо и видит далеко в тумане огни. Там берег.
Становится холоднее. Старик то и дело бросает весла и дышит на посиневшие ладони. Старается грести быстрее, но лодка ползет как ползла. Грудь точит кашель, зубы стучат. Сердце снова начинает грохотать – раз, два, три. Старик озирается, поджимает ноги, стучит ими по дну.
Когда он уже готов бросить весла, лодка врезается носом в берег. От толчка старик подается назад, изгибается, пытаясь удержаться – и падает вперед, на колени, едва успевая выставить руку перед собой. Не переставая стонать, встает, выпрямляется и, обхватив руками борт, вываливается на песок.
Но берега не видно. Вокруг старика – белая пелена, из нее выглядывает одиноко нос лодки. Старик щурит глаза, машет руками, чтобы разогнать туман. Кричит, зовет на помощь, изо рта при этом вырываются облака пара. Старик, чуть не плача, обхватывает себя руками и медленно, охая и останавливаясь, бредет в сторону огней. Они не приближаются.
Воздух становится все холоднее, в тумане сверкают то ли снежинки, то ли кусочки льда. Старик идет из последних сил, стиснув зубы, зажмурившись. Но идет не долго – ноги его подкашиваются, он оседает на землю и закрывает лицо трясущимися руками. Туман становится гуще, старик несколько раз негромко кого-то зовет – и тело его начинают сотрясать рыдания. Слезы катятся по щекам на ледяные ладони, с них падают на песок. Сердце гремит.
Вдруг он вскидывает голову – сквозь оглушительные удары он слышит что-то еще. Вытягивает шею. К нему приближаются тяжелые глухие шаги. От каждого – вздрагивает земля. Старик вжимает голову в плечи и ждет. Шаги все ближе – и старик видит сквозь туман исполинский силуэт.
Очертания становятся яснее и, раздвигая плечами пелену, перед стариком возникает могучая фигура в три человеческих роста. Белый мундир, ордена. На поясе – вся в вензелях – сабля. Спокойное, задумчивое лицо. Старику знакомо это лицо, он видел его в телевизоре, о нем говорили двое – помоложе и постарше. Потом еще вступила женщина с бусами и никому не давала вставить слово.
Человек смотрит на старика, потом наклоняется и берет его на руки, как ребенка. Старик прижимается к белому мундиру и молчит, по лицу продолжают катиться слезы. Человек делает шаг, еще один – и, не глядя на старика, идет вперед. Перед глазами старика мерцает орден, блики скользят по краям и тают в тумане. Старик успокаивается и согревается. Подносит ладони к губам и дышит в них. Веки сами собой смыкаются – и он засыпает.