Валерий ДМИТРИЕВСКИЙ. КАК СТРАННО ВДРУГ ОДНАЖДЫ УДИВИТЬСЯ… Стихи

 

Валерий ДМИТРИЕВСКИЙ

КАК СТРАННО ВДРУГ ОДНАЖДЫ УДИВИТЬСЯ…

 

* * *

В этот солнечный город,

                   знакомый до каждого камня,

я всегда возвращаюсь

                          из самых далеких краёв.

Это Мекка моя,

                это песня моя,

                                         это память.

Там мне встретилась ты –

                       вечно юное счастье моё.

Там над плачем метелей

               и листьев осенних круженьем

так светлы твои окна

                         сияньем упавшей звезды.

Там доныне не гаснет в витринах

                                         твоё отраженье,

и на людных проспектах

                               твои не остыли следы.

Мне идти

           по тайге,

                   через горы, пустыни и степи,

но на трудном пути

                     я не дрогну и не отступлю,

потому что всегда

      мне твой взгляд ожидающий светит,

и сквозь все времена

                      твой доносится голос:

                                                 «Люблю!..».

Столько раз мне с тобой

            навсегда приходилось прощаться.

Вновь останусь один –

                       но не будет прощанья у нас!

Я люблю эту жизнь,

                            если есть мне

                                       куда возвращаться,

если вышло, что в жизни

                                 люблю я

                                          единственный раз.

 

КЛАССИКИ

Двор, нагретый июнем, до одури

пахнет клейкой листвой тополиной,

и коты, всем известные лодыри,

дремлют, выгнув расслабленно спины.

 

Нам плевать на ухмылочки Стасика.

Разгоревшись в спортивном азарте,

мы играем с девчонками в классики

на расчерченном мелом асфальте.

 

Развеваются лёгкие платьица,

нас нисколько пока не волнуя.

Интересней – кто первым доскачется

до конца, сдав «экзамен» вслепую.

 

Порождаемы мелочью всякою,

возникают и гаснут обидки,

и опять на всю улицу звякают

об асфальт наши мятые «битки»…

 

Тает снег или вянет черёмуха, –

словно ту же игру продолжая,

я всегда попадаю без промаха

в тот шестой, где девчонка другая

 

то язвит, то совсем ноль внимания.

И как будто случайно, у входа

жду её, хоть и знаю заранее,

что в «огонь» попаду или в «воду».

 

Нам домой идти в разные стороны,

и тоска входит в душу знакомо,

а еще зависть к Витьке, которому

каждый день по пути с ней до дома.

 

Сколько раз, от влюблённости робкому,

мне ещё оставаться в сторонке

и твердить: «Помешатки не прóпадки»,

и по клеточкам прыгать вдогонку.

 

Окрылённый надеждою давнею,

что она издеваться устала,

на черту наступив, «пропадаю» я

и опять начинаю сначала…

 

Убаюкали, тикая, часики, –

словно только что мы с выпускного.

Да вот сын наш на улице в классики

заигрался до вечера снова.

 

РАДУЖНЫЕ МЫСЛИ

Алеет Алла, подбивая клинья,

а Роза розовеет, пряча взор.

И строит глазки синие Аксинья,

Карина строит карие в упор.

 

А Виолетта, цветом фиолета

подкрасив веки, смотрит из окна.

Алёна на зелёном фоне лета

едва заметна, но зато слышна.

 

Светлеет Света, как уже раздета.

Белее мела Белла, всех смеша…

Вот Лена – не пойму, какого цвета,

в ней кто-то все нечаянно смешал.

 

И те мелькают, как на карусели,

сливаясь в абсолютно белый цвет,

а эта, непонятная доселе,

на всем на белом оставляет след.

 

ПАСТОРАЛЬ            

Умытое утро

         играет на солнечной скрипке.

Скорей на крыльцо –

         не бывает счастливей минут!

Качается шмель

       в георгиновой бархатной зыбке,

и звонкими крыльями

                  ветер стрекозы стригут.

Ещё не осели на травы

                               сырые туманы,

в окрестных распадках

          разлившись парным молоком.

Деревья в лесу,

          будто сказочные великаны,

бормочут спросонок о чём-то,

                                а может, о ком.

Кружится над домом

          залётная чайка с Байкала,

и в воздухе свежесть,

               как будто разрезан арбуз.

Июльское утро

              я пью по глотку из бокала –

так, словно его

            осушить раньше срока боюсь.

До новой разлуки

               утихла тревоги пиранья,

и ты, милый дом,

           мне спокойствием душу омой.

Чем дальше дороги влекут,

                    тем ясней пониманье,

что лучшее в мире из благ –

                        возвращенье домой.

Как радостно жить на земле

                 и возделывать землю!

Усами горох

         достаёт мне почти до плеча,

смородина буйствует,

                    будто опоена зельем,

и лист у капусты

                уже завернулся в кочан.

Лопух у забора

              мне машет могучею лапой,

а с личиком смуглым подсолнух –

                           как солнце с лубка.

А там кабачок

    принакрылся ковбойскою шляпой,

и тыквы полнеющей зад

                        так и просит шлепка.

Хлопочет в теплице

               моя ненаглядная Ленка,

листы обрывает,

             беседует с каждым кустом.

Ладони черны,

              и синяк у неё на коленке –

зарубка на память

              о нраве козы непростом.

Денёк будет жаркий.

        Пролился бы дождичек, что ли,

не то целый вечер

           из лейки нам всё орошать.

Пойдём-ка на кухню,

          накроем для завтрака столик

и чай будем пить,

            и дела по хозяйству решать.

А сын ещё спит,

      он сейчас с Гарри Поттером вместе

крадётся по замку

          туда, где живёт страшный пёс.

Продолжится род,

        и мы в наших потомках воскреснем,

чтоб снова себе задавать

                    тот же вечный вопрос.

...Но хмуритесь вы,

             и большая тревога повисла

у вас на челе

               о былых и грядущих веках.

А жизнь так проста,

          и не надо искать в жизни смысла –

его изложил я

               в прочитанных вами строках.

          

* * *

Дрова у печки горкой сложены,

а на растопку – береста.

Свиданьем близким растревоженный,

с тобой прощаюсь, Бирюса.

 

Уже летят на встречу с осенью,

себя морозами бодря,

не по сезону високосные,

крутые вьюги декабря.

 

Тебе закаты пить багровые,

зарывшись в белые стога,

моя сосновая, кедровая,

необозримая тайга.

 

А мне б умчаться скорым поездом

к заветным синим берегам,

где, шквалом вспененный напористым,

Байкал бросается к ногам.

 

Там горы дальние невестятся,

фатами снежными звеня,

и, каждый день считая месяцем,

там ждут меня. Там ждут меня.

 

* * *

Опять нам разлука!

                     Вот поезд, зелёный червяк,

приполз и без звука на станции грузно обмяк.

Войду я и сяду в коричневом тесном купе.

Минута есть взгляду найти тебя в серой толпе.

 

Уставши нас мучить, перрон начинает разбег.

Весёлый попутчик достал из кармана «Казбек».

Столкнулись тарелки, стаканы затеяли звень,

качнуло на стрелке –

                         и всё, отделилась ступень.

 

Как будто из транса вернувшись, сознаньем вхожу

в иное пространство, которому принадлежу.

От мира до мира промчит меня рельсовый шлях,

но роль пассажира порядком навязла в зубах.

 

Леса, деревеньки…

                        Ну что нас из дома влечёт?

То слава, то деньги, и всё-таки это не в счёт.

Сидеть бы да греться, да губ смаковать карамель.

Разлука есть средство, оправдывающее цель.

 

* * *

В ручьях плывут, позвякивают льдинки,

поют из окон Пьеха и Муслим,

а сердце у меня – две половинки,

и я не знаю, что мне делать с ним.

 

Одна уже скучает по футболу

(я не последний во дворе игрок),

другая так и тянет снова в школу,

хотя у нас закончился урок.

 

Стою у дома, прислонившись к стенке,

и думаю, что не видал никто,

как я сейчас отдал записку Ленке,

в цветном платке и голубом пальто.

 

Пусть жизнь идёт в победах и досадах,

её ругаю и благодарю,

но я остался там, в шестидесятых,

и вам опять оттуда говорю.

 

* * *

Как же так, пацаны, как же так!

         Наши девочки бабками стали.

Боже мой, неужели и мы                    

             начинаем последний забег?

Мы спешили всегда по делам,

             мы куда-то всегда улетали,

а над ними летал и кружился

               равнодушного времени снег.

Он им в волосы вплёл, не спросив,

            вместо лент серебристые нити,

он морозным узором морщин

                тронул нежные персики щёк.

А вот искорки глаз до сих пор

      так чисты, как снежинки, – взгляните!

И девичьей влюблённости жар

                    в их сердцах полыхает ещё.

Мы играли в войну и в футбол.

                   Они ябеды были и плаксы.

Мы хотели летать, как Гагарин,

                    а они – кто учить, кто лечить.

А потом стали вдруг понимать –

         кто с восьмого, кто с пятого класса, –

что мы сами неведомо как

              им отдали от сердца ключи.

Как индейцы, в туристском походе

                         мы красками мазали лица

и писали записки, что «к вам

            в этот вечер придёт Фантомас».

А они снисходительно так –

       мол, ну сколько ж ребячеству длиться! –

созерцали, –

                   так в детском саду

                          воспиталки смотрели на нас.

Мы не знали их раньше такими

                       и, смутно томясь, отмечали,

что теперь надевают они

           в два предмета купальный костюм.

Мы взрослели не вдруг, и они

                  сами первыми нас целовали,

оставляя на наших плечах

         дрожь ладоней и мамин парфюм.

Со стыдом и бесстрашьем в глазах

                   нас они увлекали на ложе

и, впервые раздетые нами,

               беззащитно белели во тьме,

поражая горячностью губ

               и атласною нежностью кожи,

нам в порыве дарили себя,

             нашим клятвам не веря в уме.

Мы, в стремленье от детства уйти,

               ими вытащенные из детства,

уходили к другим, а они

               оставались, покорные, ждать.

Мы забыли о них, а когда

           нам взбрело, наконец, оглядеться,

они замуж тихонько ушли

                       и успели детей нарожать…

Кто любимых терял, тот познал

                       пустоты и отчаянья меру.

И одни нас простили, другие

           горькой раны забыть не смогли.

Наши милые девочки, вы

               нам давали надежду и веру,

продолжая любить нас, пусть даже

                наши старые письма сожгли.

В нашем городе,

           там, где проспекты бегут

                 через лесом поросшие дюны,

вы всё ждёте, когда мы вернёмся,

                       и, качая не наших внучат,

наши девочки, наши принцессы,

              для нас вы по-прежнему юны,

и при мысли о вас беспокойно

                   сердца в барабаны стучат.

 

* * *

Как странно вдруг однажды удивиться,

что в мире, кроме прочих всех начал,

есть некая курносая девица,

которой ты вчера не замечал.

 

Да что это? Да кто она такая,

что, будто бы не ведая сама,

колдует над тобою, завлекая

в высокие резные терема?

 

И входишь ты под расписные своды,

до дрожи сладким ужасом объят, –

мучительно желая несвободы,

покорно пьёшь преподнесённый яд.

 

И ты пропал! А ей и горя мало,

она тут как бы вовсе не причём…

Та чаша никого не миновала,

да я и сам на это обречён.

 

* * *

Покинули птенчики свой теремок,

стал тесен для них он и хрупок,

а выпорхнуть я им обоим помог,

сломав половинки скорлупок.

 

Я в клювики тёмные их целовал

и грел в неуклюжих ладонях,

я спать им, бывало, всю ночь не давал,

обрёкши на нежный полон их.

 

Но грянули хмурые, злые дожди,

и эти озябшие двое

укрылись от глаз у тебя на груди,

и ты унесла их с собою.

 

Забудь, прокляни! Только память не тронь,

как сердце твоё мне стучало в ладонь.

 

* * *

Мы вас бросаем – наших вдов

соломенных –

              грустить в колодцах

далёких пыльных городов.

Труднее тем, кто остаётся.

В горах, что круче Пиреней,

в тайге,  где речка ледяная,

нам нелегко, но вам трудней –

скучать и ждать, вестей не зная.

Поцеловать бы вас в глаза,

что вдруг слезой блеснут невольно,

но лишь сухие сводки за

Байкал

             несут радиоволны.

Вам тяжело одним, без нас.

Забудешь всё, но это помнишь.

Последний день, последний час –

и мы уже идём на помощь!

В дыму, в смоле, в ожогах гроз,

на вездеходах, вертолётах

мы к вам спешим. Земная ось

скрипит

               на быстрых оборотах.

Вот город в россыпи огней

рисует тени на асфальте.

Нам было трудно, вам – трудней.

Но кто спасён, а кто – спасатель?..

 

ЖИМОЛОСТЬ

Я помню, хоть и срок тому немаленький,

как мы на остров уезжали наш,

и ты была в оранжевом купальнике

и жарче солнца согревала пляж.

 

О если бы уметь предвидеть загодя

и знать бы всё, что будет, наперёд!..

С куста у речки сорвала ты ягоды

и красным соком выкрасила рот.

 

И небо в бесконечность отодвинулось,

и не было нас видно никому.

А на губах твоих горчила жимолость,

но мы ещё не знали – почему.

 

Белели зимы, скатывались с гор ручьи,

пришлось и улетать, и уплывать.

И всё сильнее был тот привкус горечи,

и я не мог его зацеловать.

 

Кипела жизнь, и жаждал я постичь её,

изведав сам и лихо, и добро…

Вот и осталось из крыла жар-птичьего

лишь памяти остывшее перо.

 

Но, проходя таёжными пригорками,

срывал с волненьем синих ягод горсть.

Нельзя забыть, что было в жизни горького,

и до сих пор всё колет сердце гвоздь…

 

Какое странное названье: жи-мо-лость...

И странно было убедиться в том,

что жизнь, по сути, – вещь непостижимая:

простая в сложном, сложная в простом.

 

Но, даже пусть она и огрызается,

в ней справедливость есть, как ни крути.

В вихрящемся клубке цивилизации

мы не смогли друг друга не найти.

 

И навсегда, – читаешь ли, надев очки,

вздыхая, гладишь вороха рубах, –

ты для меня осталась той же девочкой

со сладкою горчинкой на губах.

 

* * *

Ты помнишь – в доме были гости,

и в ночь была со мною врозь ты.

Разлуку пережив с трудом,

мы в ванную под утро крались,

где тихо ласкам предавались,

пока не пробудился дом.

 

О, жарких тел соединенье!

Невыразимо упоенье –

с победным торжеством самца

овладевать прелестным лоном,

но быть отчаянно влюблённым

не в тело – в душу до конца.

 

И, рыбьим ртом хватая воздух.

знать, что услышу каждый отзвук,

возникший и погасший в ней,

что буду и прощён, и понят, –

не зря безумствует и гонит,

всё гонит страсть своих коней.

 

Любви небесной нет – земная.

И можно, меры в том не зная,

и нрав, и красоту хвалить,

но тот же Данте с Беатриче

неужто, против всех приличий,

не жаждал ложе разделить?

 

Он был, хоть и слагать мог оды,

как все, греховен от природы.

А в те века не декольте,

но вид лишь туфелек атласных

будил в юнцах и ловеласах

мечты о дивной наготе.

 

И сам я в возрасте пацаньем

был счастлив тайным созерцаньем,

с тобой оставшись визави,

случайных кружев из-под платья,

когда не смел тебя обнять я,

сгорая тихо от любви.

 

Зачем бы знать, что, как ни горько,

она – красивая обёртка,

в которой прячется инстинкт,

и в нас, как в тиграх и воронах,

играют подлые гормоны,

а упаковочка блестит.

 

Но где-то за границей тою,

за невозвратною чертою,

свободные от всяких нужд,

уже не скованы телами,

с тобой мы обратимся в пламя

соединеньем чистых душ.

 

г. Ангарск