Константин ПУЛИКОВСКИЙ. УКРАДЕННОЕ ВОЗМЕЗДИЕ. Автобиографическая повесть

 

К 25-летию начала первой чеченской военной кампании

 

Константин ПУЛИКОВСКИЙ

УКРАДЕННОЕ ВОЗМЕЗДИЕ

Автобиографическая повесть

 

Посвящается защитнику Отечества

русскому солдату Алеше

 

Август 1996-го. Грозный

В начале августа в Грозный под видом мирных жителей стали проникать бандиты, они шли по одному и группами, выдавая себя за торговцев, крестьян, жителей соседних сел, студентов. У всех паспорта в полном порядке… А в день инаугурации Бориса Ельцина они затеяли стрельбу. Тогда-то и стало ясно, что произошел фактически захват чеченской столицы.

Сложилось впечатление, что российские СМИ в Москве явно были готовы к такому повороту дела, поскольку сразу же разразился грандиозный скандал.

Но нам было не привыкать… Было принято решение оперативно окружить город, после чего было доложено об этом командующему военным округом Анатолию Квашнину. Мы разработали операцию «Кольцо». В течение трех суток, с 10 по 12 августа, выводили из жилых кварталов милицейские подразделения и внутренние войска. Частей министерства обороны в Грозном и вовсе не было, они выполняли свои задачи в других районах Чечни. Но мы очень быстро подвели их к окраинам города и расставили по новым позициям. Батальоны сплошным кольцом окружили известных к тому времени всему миру маньяков-головорезов, зарылись в окопы. Облетев несколько раз по периметру театр близких теперь уже военных действий на вертолете, я убедился, что сделано все как надо.

Почти сразу же я объявил горожанам, что в течение 48 часов мирные жители могут и должны покинуть город, после чего мы начнем планомерное уничтожение бандитов. Были обозначены два пункта пропуска, повсюду разбросаны листовки. И люди нас поняли. По нашим подсчетам, из города за это время вышли до 240 тысяч человек: женщины, дети, старики. Молодых мужчин не было: если бы они шли, их бы просто задерживали. Бандит ты или нет, так или иначе остановят – до выяснения.

Утром позвонил Виктор Черномырдин (почти ежедневно в семь утра мы были с ним на связи), и я доложил ему обстановку. Борис Ельцин в то время уже действительно был болен, слег, но об этом я узнал гораздо позже. Виктор Степанович спрашивает: «Ну, что? Если ты завершишь эту операцию, то там от города, наверное, ничего не останется?». Коротко отвечаю: «От него и так уже ничего не осталось. Но они все там».

Шли уже седьмые сутки, когда мы заканчивали окружение, а по всей Чечне стояла сплошная тишина – ни одного выстрела, только в Грозном продолжалась стрельба.

Вот-вот должны были начаться последние сутки ультиматума. Вообще-то уведомление жителей и всех, кто слышит, читает, я никогда не называл таким официальным термином. Просто предупредил людей о своих действиях, обратился к ним с просьбой, чтобы они заблаговременно покинули осиное гнездо бандитов, чтобы не пострадать. Предупредил их честно, как и должно быть. Я не ставил никаких условий бандитам, не предлагал им сдаваться. Обращался только к мирным людям, потому что все, кто там останутся, будут просто уничтожены. Но предупреждение о штурме почему-то назвали «Ультиматумом Пуликовского», а сам план операции – «Кольцо Пуликовского». С нелестными комментариями на всех каналах...

Позже мне с горечью довелось знакомиться с многочисленными статьями и телепередачами, которые изобличали отдельных журналистов и целые редакции в меркантильных связях с лидерами боевиков, их гонцами в столицу, нагруженными грязными долларами… Но в те дни мы не знали, что и думать, только все крепче стискивали зубы и старались завершить боевые действия с меньшими потерями. И отсюда тоже настойчивое и недвусмысленное, категоричное и ясное, неоднократное обращение к населению. По всем средствам связи, и с помощью тысяч и тысяч листовок.

Вскоре на меня вышли два полевых командира и попросили о встрече. Я не отказался. Назначил место и время. Небритые и неопрятные бандитские авторитеты передали мне просьбу своего командования. Хотя Масхадов и в то время был на безопасном для себя удалении: он управлял операцией по тихому захвату Грозного, как стало известно, из района Старые Атаги. Но все остальные боевики, вместе с Басаевым, были в городе, и до них уже дошло (сообразили, наконец!), что сами сунули свои головы в западню…

На той встрече мне предложили: «Мы поняли, что окружены. Сдаваться никто у нас не собирается. Мы знаем, что ты нас будешь уничтожать. Поэтому мы будем прорываться. Открой нам коридор для прорыва, мы уйдем из города. И не будет кровопролития». «Передайте Масхадову, – отвечаю им, – я вас окружил, чтобы уничтожить, никакого коридора не дождетесь без полной и безоговорочной капитуляции… Сдавайтесь, пока мы не начали боевые действия. И не надейтесь – никто вам ничего не откроет. А мы на сей раз в город не пойдем. Там я был, знаю, как там сложно. Мы вас просто выкурим. Будем бомбить и обстреливать, доведем до такого состояния, что вы сами пойдете на прорыв. Вот тут мы вас и возьмем. Тепленькими. Всех, кто уцелеет… И операция разработана на ваше уничтожение, а не для того, чтобы делать какие-то коридоры для вашего спасения».

На том и закончилась у меня краткая беседа с боевиками. Примерно за сутки до завершающего удара, конца бандитского кровавого сепаратизма, заслуженного возмездия...

Вечером того же дня в Ханкалу, где находился штаб объединенной группировки, позвонил из Москвы генерал Александр Лебедь…

На президентских выборах в первом туре Александр Иванович занял, как известно, третье место. Борис Ельцин после своей инаугурации без промедления назначил громогласного генерала секретарем Совета Безопасности. Мы могли только гадать – что за неожиданным для многих назначением скрывалось?

Теперь-то ясно, что это была циничная игра в интересах нарождающихся олигархов. Но в те непростые дни предположения были самые разные – искреннее уважение к мнению миллионов россиян, отдавших на президентских выборах предпочтение дерзкому в речах генералу? Или откровенные опасения по поводу возможного свободного «плавания» в мире политики не такого уж и прямолинейного и резкого в суждениях военного, имеющего некоторый опыт во властных разборках. То ли это была царская снисходительность великодушного Бориса Ельцина?

Как бы там ни было, мне позвонил секретарь Совета Безопасности России. Опять же можно было лишь гадать – хотел ли Александр Иванович потешить неудовлетворенные амбиции побежденного на выборах конкурента на президентское кресло? Или же генерал безотлагательно решил взяться за самое неотложное в ту пору для страны дело?

Мне хотелось верить, что именно высокая ответственность нового назначенца, стремление немедленно навести конституционный порядок и заставили его сделать свой, пожалуй, первый звонок в Ханкалу… Хотя в армейской среде о нем ходили довольно противоречивые слухи, но я относился к таким вещам с немалой долей скептицизма, потому что по жизни своей всегда предпочитаю доверять исключительно собственным впечатлениям при личном контакте с любым человеком. Да вот контактов таких у нас никогда не было, и по службе мы никогда не пересекались.

Наверняка знал, что генерал Лебедь воевал в Афганистане, усмирил на некоторое время обстановку в Молдавии и Приднестровье. И не было никаких видимых причин, чтобы сомневаться в искренности боевого генерала, в его желании помочь положить решительный конец отмороженному и гнусному сепаратизму. Однако тот телефонный разговор озадачил немало.

– Товарищ генерал, – зычный голос Александра Лебедя буквально переполнял телефонную трубку, – кто вами командует?

– Мною командует президент Российской Федерации.

– Ну, президент вами не командует в каждодневном режиме, тем более, он сейчас болен, – возразил Лебедь. – Я понимаю, что вы подчиняетесь президенту. Но кто конкретно утверждает ваши планы, ставит вам задачи?

– Виктор Степанович Черномырдин...

Как сейчас помню: я тогда был в полном недоумении… Ведь об этом все были прекрасно осведомлены, факт из разряда общеизвестных. Но в голосе Лебедя тоже прозвучало неподдельное удивление, когда он переспросил:

– Как Черномырдин?

Я рассказал высокопоставленному собеседнику о том, что указом президента утверждена государственная комиссия по урегулированию дел в Чечне. Председателем комиссии является председатель Правительства Российской Федерации Виктор Степанович Черномырдин, а заместителями у него – министры обороны и внутренних дел и директор ФСБ.

– И что, Черномырдин вами действительно командует?! – по-прежнему изумленно вопрошал Лебедь.

– Нет, конечно, – отвечаю, – но ежедневно я ему докладываю обстановку – что происходит, как разворачиваются события. Каждый день, утром или вечером. Он мои доклады принимает, дает советы...

– Но он не командует! – не отступает от своего Лебедь. – Он ведь просто дает советы...

– Не знаю, как это называть, – отвечаю, сдерживая поднимавшееся раздражение. – Совет это или приказ?..

– Ну а военные?

– Конечно. Поскольку министры и директор ФСБ являются заместителями председателя комиссии, они мне тоже дают соответствующие команды.

– Как? И тот и другой?

– И третий. В зависимости от обстоятельств. Я вынужден выполнять их команды – так уж устроена система управления.

– А командующий войсками округа? – не унимается Лебедь. – Он вами командует?

– Разумеется, – отвечаю. – Во-первых, я его заместитель, во-вторых, нахожусь на территории его округа с войсками, привлеченными из этого округа. Естественно, он тоже дает необходимые указания.

– Вон сколько у тебя командиров! – в голосе Лебедя даже почудилось некоторое сочувствие. – Тяжело тебе...

– Надо полагать, – не без горечи усмехнулся я. – Нелегко, когда столько начальников.

– Я в Приднестровье был, – миролюбиво продолжил Лебедь. – Такое там тоже проходил. Командуют все, а отвечает все равно один – тот, кто непосредственно управляет войсками...

– На своей шкуре испытываю это... – открываюсь я коллеге. – И готов отвечать, если что-то не так сделаю...

– Давай так, – в голосе Лебедя слышатся металлические нотки. – Ты никого больше не слушай, а выполняй только мои приказы. Я буду тобой командовать. Я – секретарь Совета Безопасности, и имею на это право.

– Александр Иванович, – как можно мягче пытаюсь возразить, – я готов выполнять любые ваши приказы, но сначала должен состояться соответствующий указ президента, которым будет поручено вам мною командовать. А сейчас есть Черномырдин, министры, командующий войсками округа – у них законное, юридически обоснованное право мною командовать. А вы, хоть и занимаете такой высокий пост, но нигде ваши полномочия там не прописаны. Поэтому их команды я буду выполнять, а ваши, извините, нет.

– А, ну ладно, – осекся Лебедь и даже ругнулся в трубку. Потом коротко бросил: – Утром жди указ...

Вечерний разговор, согласитесь, не из самых приятных… И понятных. Особенно, с учетом угрожающих интонаций секретаря Совета Безопасности. Кто знает, не этот ли его безапелляционный, рыкающий командный тон привел в тот злополучный и ненастный день в небе Красноярского края к непоправимому… Дрогнул летный состав, не заметил вовремя высоковольтную линию. И у нас, в Ханкале, обстановка и без того была накалена до предела, на следующий день предстоял, возможно, последний и решающий бой. Последний, и, стало быть, самый трудный. Но мы ни за что бы не дрогнули. Мы выполнили бы свой долг до конца, долг перед Отечеством, перед павшими товарищами, их безутешными матерями… Перед тысячами россиян, вынужденных стать беженцами в своей стране.

Указ президента мы получили утром, важнейший документ был передан факсом… Под ним стояла подпись Ельцина. Но президент в это время, как заверил накануне Александр Лебедь, был в тяжелом состоянии, в больнице, кто же на самом деле подписал тот указ, мне до сих пор неведомо. Зато я точно знаю: чтобы издать указ президента, не менее десятка согласований и юридических обоснований надо получить, столько же кабинетов необходимо пройти с проектом такого указа, прежде чем бумага будет подписана самим президентом. А тут за один вечер обстряпали...

В указе всего два пункта. В первом было начертано, что секретарю Совета Безопасности Лебедю Александру Ивановичу поручается от имени президента РФ решать все вопросы по урегулированию дел в Чечне.

А во втором пункте ему же предоставлялось право отстранять от занимаемых должностей руководителей федеральных министерств и ведомств, вплоть до заместителей министров, включительно.

А у нас как раз сложилась такая не совсем стандартная ситуация. Сам-то я был лишь заместителем командующего войсками военного округа, а в моем подчинении находились люди в ранге заместителей министров или заместителей командующих других ведомств – внутренних, железнодорожных, строительных войск, ФСБ и министерства внутренних дел. То есть, в указе было предусмотрено следующее: если даже я не подчинюсь ловкому генералу, то Лебедь мог снимать всех заместителей министров и заместителей командующих, находящихся в Чечне в моем непосредственном подчинении как командующего объединенной группировкой. Сам Александр Иванович это предусмотрел, или ему кто-то подсказал, не знаю. Расследованием не занимался. Да я тем утром, откровенно говоря, и не рассматривал этот указ в том плане, что он может как-то угрожать мне лично или воспрепятствовать завершению так успешно развивающейся операции по ликвидации бандитских формирований, заблокированных в Грозном. Напротив, мне показалось, что Лебедь взял на себя все управление для того, чтобы помочь мне довести операцию до логического конца. Я был абсолютно в этом уверен.

И честно скажу: если бы я знал, что все повернется по-другому, я бы его просто не пустил в Грозный. Лебедя. Выгнал бы на взлетную полосу танк или БТР, и его самолет ни за что не приземлился бы в Ханкале. И пока бы он до меня добирался из Моздока, например, я бы уже довел операцию до конца. А там будь что будет, но дело было бы сделано. Но Лебедь мне сказал: «Я к тебе лечу». И все, больше ничего. Подумалось даже, что летит ко мне единомышленник, который поможет уничтожить эту банду...

Но повороты судьбы, как говорится, неисповедимы. И тот вечерний телефонный разговор с Москвой для меня и моей страны имел совершенно неожиданные и далеко нелогичные последствия, предусмотреть которые было просто невозможно. Но случилось то, что случилось.

Мы хорошо подготовились к прибытию Лебедя.

Человек он новый в наших местах, справедливо полагали мы, многих вещей не знает вообще. Подготовили схемы, карты, историческую справку о жизни чеченского и русского народов в этих местах, начиная со времен царского генерала Ермолова. В этой справке было добросовестно изложено, как депортировали, высылали чеченцев, и как они потом возвращались сюда обратно. И, конечно, очертили историю последних лет, начиная с 1958 года, когда было объявлено о реабилитации депортированных народов. А в 80-х годах, уже при Горбачеве, вообще были практически устранены все, в том числе и негласные, административные препятствия для возвращения репрессированных народов в родные места. С той поры, собственно, и начали снова обостряться межнациональные противоречия на всем Северном Кавказе, которые и привели, в конечном счете, к самому настоящему геноциду народов многих национальностей, в том числе, русского народа.

Вернувшиеся в родные места чеченцы начали просто изгонять ни в чем не повинных нефтяников, газовиков, крестьян, рабочих, в основном славянского происхождения, поселившихся в домах и поселках, опустевших еще в 1944 году, и казаков, которые жили рядом с горцами с древнейших времен...

Я и сам много и серьезно размышлял о наших проблемах на Северном Кавказе. Изучал, как говорится, первоисточники, подолгу беседовал со сведущими людьми. Действительно, взаимоотношения народов всегда и везде, во все времена были, есть и будут очень тонкой материей. И опрометчиво, даже вроде бы из благих намерений, принимать спонтанные, не продуманные до последней запятой нормативные акты в пользу одного народа, игнорируя интересы другого, тем паче, живущего на той же территории. Да, трагедия 1944 года – настоящий акт вандализма сталинского режима по отношению не только к горским народам Северного Кавказа, но и ко всем другим народам без исключения, жившим тогда и живущим сейчас в этих местах. В том числе, в неменьшей мере, и по отношению к русским.

Подобные раны на душе и в сознании народов не заживают веками, они не стираются в памяти десятков поколений. Насколько же надо быть внимательными и зоркими правителям, идущим по законотворческому полю, чтобы не наступать раз за разом на одни и те же грабли… И непременно надо помнить и осмысливать, что Сталин не смог решить этот вопрос ни радикализмом, ни интернационализмом. В чем тут дело? Было бы здорово, пришел я в конечном итоге к философскому и далеко не новому осознанию: если б в кабинете каждого представителя власти висел на стене не только портрет президента, иллюстрируя верноподданнические чувства сидящего в кожаном кресле за тяжелым огромным столом, но и всегда перед его глазами на противоположной стене мерцала бы красным светом предупреждающая надпись: ошибки совершают люди, стоящие у власти, а расплачиваются за них народы.

Истина вроде бы вечная, только помнят о ней не все...

Когда Лебедь прилетел к нам, мы собрали все необходимые документы. Надо все рассказать и показать, как мы «докатились до жизни такой». Так я и сделал.

В моем докладе присутствовал и экскурс в историю – дальнюю и ближнюю, потом был рассказ у карты и схем о боевых действиях в Чечне, с первого дня и до последнего. Одним словом, рассказал обо всем, что мы сделали и почему мы это делаем.

Александр Иванович выслушал мой доклад молча, а потом неожиданно и совсем для нас нежданно-негаданно заявил, что все понял, но ни с чем не согласен…

Нужно, мол, немедленно прекратить боевые действия, отойти с занятых позиций и приступить к переговорам. А следом и вовсе снимать кольцо и прекращать войну.

Для меня и всех участников совещания с моей стороны, а в зале сидели практически все генералы – командиры частей объединенной группировки, заявление Лебедя прозвучало как гром среди ясного неба. Но как-то сказались, видимо, наше личное нередко участие в боевых действиях, навыки не терять самообладание, словом, взял я себя в руки и спокойным тоном возразил: «Александр Иванович, вы не правы. Может, я что-то неправильно объяснил или недоходчиво вам рассказал. Но давайте спланируем дальнейшую работу совещания так: сейчас пообедаем, а потом на 15-20 минут пригласите к себе на беседу с глазу на глаз и по одному – представителей и МВД, и ФСБ, и ГРУ – всех, кто со мной здесь работает. Поговорите с ними без меня, один на один, и пусть каждый генерал, каждый командир выскажет свое мнение: что нужно и что можно делать дальше. Решать, конечно, вам, но я не хочу, чтобы вы приняли ошибочное решение – вот что самое главное».

Он согласился. Но перед тем как прервать совещание и идти на обед, он выступил перед нами с речью.

В стране, говорил Лебедь, и политический, и экономический кризис. Президент Ельцин не в состоянии управлять государством. И по своим деловым и моральным качествам, а самое главное – по состоянию здоровья. Сейчас он лежит на шунтировании, и его должны увезти в Англию, чтобы операцию сделать там. И даже если все закончится удачно, то после шунтирования он только через 6-10 месяцев вернется в Россию. Поэтому сейчас будут назначены (а это было уже ближе к середине августа) повторные выборы президента, которые состоятся минимум через три месяца – в ноябре. И я, сказал Александр Иванович, выиграю эти выборы и стану президентом России – к этому я уже готов. Что нам мешает, чтобы ликвидировать этот политический кризис? Нам нужно закончить эту войну любыми способами, и тогда всем станет ясно, что это я принес стране мир. Вспомните Брестский мир, когда Ленин, чтобы спасти страну, пошел на мир с немцами. И сейчас все против нас: дефолт, финансовый кризис, забастовки шахтеров, солдатские матери расставили пикеты вокруг Белого дома, требуют: «Конец войне!». Вспомнил даже сильное землетрясение на Сахалине и наводнение в Приморье и сказал: «Даже Господь Бог против нас и послал нам все эти беды. Нам нужно остановиться – война нам приносит только горе». И завершил он свою речь такими словами: «Я сюда приехал, чтобы эту войну остановить!».

Принимая его доводы, мы понимали, что они чисто политические. Реалии дня здесь, в Грозном, были против этих доводов: город окружен, бандиты в западне.

Последний удар, и все они будут уничтожены. Но Лебедь даже после индивидуальных встреч с командирами ни к кому не прислушался. Он собрал нас всех снова и сказал, что Пуликовский мстит за погибшего сына. Что у него на этой почве просто помутнение рассудка и «поехала крыша», поэтому он так неадекватно воспринимает все вопросы. Мол, все свои действия он подчиняет только одной мысли: отомстить за убитого Алексея. Поэтому ему тут и командующим нельзя быть, он ничего тут не сможет сделать. Кстати, потом он эту же тираду повторил и по возвращении в Москву, по-моему, даже в Госдуме. А на том совещании он сказал: вот указ президента о моих полномочиях, стало быть, кто с ним не согласен, может выйти отсюда, и он уже будет никем…

Я встал и вышел.

Боевые мои товарищи остались и продолжали его слушать. И он начал, собственно, командовать и готовить этот постыдный Хасавюртовский мир...

Все, что произошло дальше, было очень позорным для нас – только так я могу прокомментировать эти события. Тогда министром обороны был уже Сергей Родионов. Я, оставшись в должности заместителя командующего войсками округа, составил схему не вывода, а отвода войск за Терек, чтобы оставить их хотя бы по линии Терека. Тогда бы Масхадов со своими бандитами видел, что армия не ушла, что она стала базовыми лагерями вокруг Чечни и смотрит, как они там будут управлять, и будет ли там порядок. Но и этот план не был утвержден. Они хотели, чтобы мы бежали оттуда, как тараканы…

Уходили, конечно, с сожалением, но и с радостью, потому что эта война всем уже обрыдла – и солдатам, и офицерам, и генералам. Но стыдно было за страну, когда боевики орали нам вслед и стреляли в воздух под крики «Аллах Акбар», оскорбляли всячески и угрожали.

В нас не стреляли, но уход был просто омерзительным.

Кто участвовал в этом выводе войск – солдаты, офицеры и любой, кто это видел, у того на всю жизнь останется на душе осадок горечи за нашу страну, за Россию, за державу, за ее руководство. Зависла эта горькая обида в груди и останется так, кажется, до самой смерти – забыть этот позор просто невозможно. Тем более, что победа была уже в наших руках: какие-то сутки боев, и с бандитами было бы покончено навсегда...

И сегодня я глубоко убежден, что именно эта ошибка руководителей страны привела потом ко второй Чеченской войне: если бы завершили тогда операцию в Грозном, то войны на Северном Кавказе больше никогда бы и не было. Просто не могло бы быть.

 

Postskriptum

Позволю себе привести еще несколько небольших выдержек из самой честной, как считаю не только я, но и многие военные, книги о Чеченской трагедии. Называется она «Моя война. Чеченский дневник окопного генерала», а автор – мой боевой товарищ – генерал Геннадий Николаевич Трошев. Он издал эту книгу в 2001 году, когда жив был и Александр Иванович Лебедь, что, несомненно, представляется особенно примечательным. В издании немало откровенно нелестных авторских ремарок об этом инициаторе позорного Хасавюртовского замирения с бандитами. Больше того, в книге за плечом генерала-«миротворца» четко просматривается тень еще одного кровно заинтересованного в этом сомнительном акте человека, представляющего большой бизнес Северного Кавказа и России в ту сложную пору. Я имею в виду лондонского затворника Бориса Березовского, которого давно уже жаждала увидеть на скамье подсудимых Российская прокуратура.

Борис Абрамович приехал тогда с Лебедем в Чечню, в качестве официального представителя Федерального центра. Но что было особенно неприемлемо: он появился в Ханкале несколько позже, потому что прежде всего решил посоветоваться с Масхадовым. И на совещании в штабе Объединенной группы войск он уже выступал, заручившись мнением и руководителей бандитских формирований. Когда же я на этом совещании задал ему резонный вопрос: неужели перед встречей с Масхадовым его не интересовало мнение штаба Объединенной группировки войск и его оценка сложившейся ситуации, – он меня просто оборвал.

Геннадий Трошев пишет: «Офицеры, невольные свидетели разговора, опустили головы. Пуликовский с трудом сдержал себя. Стиснул кулаки, круто развернулся и пошел прочь, чувствуя спиной «расстрельный» взгляд Бориса Абрамовича...».

И далее: «Лебедю хотелось сиюминутной славы «миротворца». Вот, дескать, никто проблему Чечни разрешить не может уже почти два года, а он – сможет. Одним махом, одним росчерком пера, одним только видом своим и наскоком бонапартистским.

Мы все – в дерьме, а он – в белом. Ради непомерного честолюбия, ради создания имиджа «спасителя нации» он предал воюющую армию, предал павших в боях и их родных и близких, предал миллионы людей, ждавших от государства защиты перед беспределом бандитов...».

«…Нехороших разговоров о Лебеде после Хасавюрта ходило много. Я не встречал, например, ни одного военного, кто бы не «кинул камень» в «миротворца». Офицеры, служившие с ним в Афганистане, рассказывали даже, как Лебедь, жаждавший быстрой военной славы, обрушил огонь на кишлак дружественного нам племени. Увидел людей с оружием в руках – и давай их свинцом поливать. А ведь предупреждали: не трогай их, они к себе моджахедов не пускают и нам выдают всю информацию о бандитских караванах. Не послушал или не понял... Видно, стремился начальству доложить о быстрой победе над басурманами: столько-то моджахедов убито, столько-то стволов захвачено... В общем, сделал из союзников злейших врагов.

Кое-кто из офицеров полез с Лебедем драться. Еле разняли.

Это похоже на армейскую сплетню, и можно было бы пропустить мимо ушей. Но после всего, содеянного Лебедем в 1996 году, я верю в афганскую историю. Допускаю, что нечто подобное могло быть: просто вписывается в характер Александра Ивановича. Ныне не только мне, но и большинству армейских офицеров стыдно, что этот генерал – наш бывший сослуживец. Никто не нанес Российской армии большего вреда, чем Лебедь. Остается одна лишь надежда, что он понимает это и в конце концов публично раскается. Я считаю добрым знаком уже то, что он молчит, не комментирует события, последовавшие за Хасавюртскими соглашениями...».

Замечу – слова эти были сказаны, когда жив был Александр Иванович Лебедь. Стало быть, читал… Мир праху его, и да простит его Господь...

 

Глава 1. ВОЕННАЯ ГЕОГРАФИЯ

 

Когда я учился в Академии Генерального Штаба, как-то зашел в тамошнюю библиотеку, и обнаружил в ней… книгу своего прадеда, полковника Пуликовского – «Военная география». Предок написал ее в XIX веке, тем самым оставил свой след в военной науке. И вообще в нашей семье, пожалуй, все мужчины были военными. Мой родной дед, полковник царской армии, погиб на германском фронте в 1916 году, а бабушка осталась с четырьмя сыновьями на руках. Чтобы их поставить на ноги, она вторично вышла замуж и взяла фамилию второго мужа, Кулакова. Именно перемена фамилии, скорее всего, уберегла наш род от репрессий, которые последовали после Великой Октябрьской революции и, особенно, в двадцатые-тридцатые годы, когда гонениям подвергались многие дворяне.

По семейным преданиям истоки нашего рода восходят к прапрапрадеду Осипу Пуликовскому, ему-то и была пожалована деревенька близ нынешнего города Кимры Тверской области за заслуги на государевой службе. А далее корни мне не удалось в точности проследить, но по всем данным они уходят куда-то в Европу – в Польшу, Литву, Украину, Болгарию.

Когда моя бабушка вторично вышла замуж, ей удалось вырастить достойных сынов, которые с первых дней Великой Отечественной Войны вместе с отчимом ушли на фронт. Воевали все доблестно.

Домой вернулся только один из них – командир эскадрильи Борис Пуликовский. Все остальные пали на полях сражений.

Мне очень хотелось бы посетить свою родовую деревеньку в верховьях великой русской реки Волги, но, к сожалению, во время строительства Волго-Балтийского судоходного канала она осталась на дне большого и ныне живописного водохранилища.

Мой отец – Борис Пуликовский – прошел всю войну и закончил ее в звании капитана, а мама, Анисья Федоровна, в девичестве Татарникова, родом с Алтайского края, была старшиной роты связи, воевала на многих фронтах Великой Отечественной.

Никогда не забуду юбилей моего дорогого отца. В 1994 году мы всей семьей праздновали его 80-летие.

Все собрались за одним большим столом, во главе которого сидел юбиляр и его верная боевая подруга – наша мама. Пришли три сына и пять внуков. Много добрых и теплых слов было сказано. И вот настал черед моего сына, лейтенанта Алексея Пуликовского (он только что закончил военное училище). Алеша встал, обвел нас всех теплым взглядом и с тихой грустью проговорил:

– Дед, вот если бы все трое твоих братьев, погибших на войне, были бы все-таки живы, сколько бы у них было сейчас детей и внуков, пришлось бы нам еще несколько столов здесь ставить…

Крепко призадумались мы все в тот вечер, но никто и помыслить не мог, что трогательная речь молодого офицера окажется на самом деле прощальной… Ровно через год Алексей Пуликовский, уже в звании старшего лейтенанта, героически сложит свою голову за нашу великую Родину в бою на нежданной-негаданной войне – Первой чеченской.

Никто не ведал тогда, что снова будут погибать русские офицеры и солдаты прямо в границах Российской Федерации, отброшенной в 1991 году в границы России середины XVII века…

В те страшные дни мне позвонил мой отец, полковник Борис Пуликовский. Слова, которые он мне сказал, врезались в память до конца дней моих: «Сын, вытерпи. Как бы тяжело ни было тебе – вытерпи. Представь нас с матерью, моей матерью, когда ее первый муж – мой отец, погиб в Первую мировую… Она второй раз вышла замуж, и этот ее муж тоже погиб, во Второй мировой. И три сына ее погибли, мои братья… Я один остался, и она одна. А у тебя сейчас есть рядом родители, братья… Вытерпи это горе, сын, выживи – по примеру всей нашей семьи…».

Если замечу, что часто вспоминаю своих родителей, и всякий раз с глубочайшим уважением, нескрываемой гордостью, всей правды, пожалуй, не скажу. Потому что я их вспоминаю не часто, а я всегда их помню. Всегда их вижу, как и вижу своего сына Алексея. Они всегда со мной.

Отец был очень сильный человек, и мама никогда не была слабой. Она пережила его всего на два года. Отец умер в 89 лет, а когда умерла мама, врачи сказали: «От тоски, а так у нее ничего не болело…».

В Уссурийск они попали уже после войны, там и поженились официально, там я и родился. Старший брат появился в 46 году, а я в 1948-м. Мама все время подшучивала над нами, когда мы стали уже большими: «Разбавила вашу «голубую» дворянскую кровь капелькой крови природной сибирской крестьянки…».

Как-то я отдыхал в санатории Алтайского края, где и получил уникальную информацию – сведения о семье крестьян Татарниковых из деревни Беднота, по сельскохозяйственной переписи 1917 года. На стандартном листе было написано: дед матери переехал с семьей на Алтай в 1900 году из Курской губернии и поселился в Барнаульской волости, в Тимошевском уезде, в деревне Беднота. За семьей было закреплено 57 десятин арендованной земли: пашни, пастбища, сенокосы. В хозяйстве было 8 коров, 2 бычка, 4 лошади, 20 свиней разного возраста, овцы. Сельхозинвентарь: плуги, бороны, телеги на деревянном и железном ходу.

А отец прямо порадовал… Летом 2000 года, после назначения меня полномочным представителем президента России, я уезжал на Дальний Восток. Тогда-то он мне впервые и открылся, оказалось, у него еще до войны была первая семья, в ней было три сына, потом он с первой женой развелся. А во время войны встретил мою маму – так появились на свет еще трое сыновей. Таким образом, нас оказалось шесть братьев.

Но мы не знали ничего о существовании друг друга.

Провожая меня на Дальний Восток, отец сказал: «Поезжай, у тебя там два брата (третий к тому времени умер) найди их, они живут в Приморском крае, в Чугуевке».

Разумеется, я их сразу же разыскал. Вместе с моей супругой, Верой Ивановной, мы прилетели на вертолете в Варфоломеевку. Нас встретил глава Чугуевского района и отвез чуть ли не к самому центру гор Сихотэ-Алиня. Там я нашел своих братьев Николая и Михаила. Один с 40-го года рождения, другой с 37-го. И их замечательные семьи: девчонки, мальчишки. Все носят фамилию Пуликовских. У Михаила два сына, у Николая две дочки. В горнице собрались две мои племянницы и один племянник, а второго племянника на месте не оказалось: был на выезде.

Сидим мы за праздничным столом, знакомимся, любуемся детьми. Вдруг открывается дверь, и входит второй Мишкин сын, Сергей. Он зашел, а мы с Верой Ивановной обмерли. Показалось нам, словно Алешка наш, погибший в Чечне, вошел в комнату. Волосы, лицо, брови – все Алешкино… А когда я с ним обнялся, вдохнул запах его волос – то и вовсе растрогался.

Запах был тот же – сына моего!

И сейчас в Чугуевке мальчишка этот живет. Разница с Алексеем всего год. Гены от моего отца передались.

Удивительное и радостное совпадение.

В первый класс я пошел уже в Актюбинской области Казахстана. До этого отца перевели из Уссурийска в Свердловск, а уже из Свердловска в Казахстан. Через какое-то время они поселились в городе Куйбышеве, нынешняя Самара. В шестом классе учился в городе Кузнецке Пензенской области…

С этим живописным краем и связаны самые дорогие воспоминания. Там мои друзья юности, одноклассники. Отсюда поступил в Ульяновское Гвардейское Высшее Командное Танковое Училище и создал собственную семью. Между тем тяготы кочевой военной жизни, бесконечные переезды к новому месту службы отца в то время мне не казались романтичными, напротив, я наблюдал некое однообразие. Быть может, поэтому пришел к некой крамольной мысли для потомственной семьи офицеров и решил попробовать себя в электронике. Но хотелось, конечно, стать и хирургом, и космонавтом. Поступал в Зеленограде в Московский институт электронной техники. Однако не добрал один балл, троек не было, у меня их вообще никогда не было. И тем не менее одного балла не хватило. Быть может, в те дни, когда, конечно же, переживал, я возненавидел четверки так же, как некоторые относятся к тройкам, что и позволило, наверняка, мне в последующем окончить танковое училище и две академии с золотыми медалями.

С документами из института приехал в Ульяновск и поступил в танковое училище. Так и стал танкистом.

Судьбе было угодно не разрывать военную династию.

Четыре года в училище: служба тяжелая – зато друзья, мужская дружба были настоящими. Да мы и сейчас встречаемся с сокурсниками, помогаем друг другу. Собираемся на день танкиста в Москве. На чины не смотрим (мало кто дослужился до генеральского звания).

 

Глава 2. БОЕВАЯ ПОДРУГА, ДОРОГАЯ МОЯ ВЕРА ИВАНОВНА

 

И как-то так получилось, что в те годы судьба мне предложила и верную боевую подругу. Когда вернулся в родительский дом в Кузнецке, в новенькой офицерской форме, с иголочки, с лейтенантскими погонами, в кармане у меня уже было предписание в гарнизон города Борисова, что в Белоруссии. Аналогичные предписания получили еще десятка три молодых лейтенанта, они тоже направлялись в Борисовский гарнизон. Вместе с родителями меня встречала соседская девчонка Вера, с которой был знаком с четырнадцати лет. Городок-то небольшой, тут все друг друга знали.

Ходил в школу мимо медицинского училища и на девчонок вроде бы не обращал никакого внимания. Пробегут мимо, похихикают, а вот Вера (но теперь, конечно, Вера Ивановна) заприметила меня: глаза мои ей понравились, строен, мол, высокий; хотя лопоухий был, да с отцовской военной сумкой через плечо… А как-то раз проводил ее младшую сестру Машу после танцев и очень удивился, когда понял, что они сестры. Вера подошла ко мне, стала разговаривать, а сестренка обиделась, домой пошла. Эту первую встречу я запомнил на всю жизнь и вспоминаю о ней с особым чувством.

Встречаться потом часто не удавалось, но появилась какая-то непреодолимая тяга друг к другу. Поняли это мы в разлуке, когда учился я в Ульяновске. Но потом Вера окончила медицинское училище, устроилась в городскую больницу, и я приехал на побывку. Встретились вроде бы случайно. Вера меня даже не сразу узнала: возмужал – говорит. Погуляли, долго одним словом гуляли. А через несколько дней у меня случился приступ аппендикса. Надо было уже ехать в училище, а меня ночью увезли в больницу и сразу же прооперировали, да не совсем удачно, так что отпуск пришлось продлевать.

Тогда-то и случилась эта самая любовь – теперь признается моя дорогая Вера Ивановна. И стала она меня дожидаться из училища с дипломом, писала нежные и, что очень важно, регулярные письма. Я тогда тоже стал горячим поклонником эпистолярного жанра.

А когда получил диплом, крепко призадумался. Нахлынули детские воспоминания о постоянных переездах, тесных коморках, не очень-то хотелось обрекать мою дорогую Веру на такую неспокойную и неустроенную жизнь. Потому и не решался сделать предложение. О своих сомнениях рассказал и Вере. Но она и слышать ничего не хотела: «Уеду на БАМ или на Ангару, будешь меня искать и ни за что не найдешь!..».

Тут уж я враз свои сомнения отбросил. И закрутилось все быстро: за две недели и расписались, и свадьбу сыграли. И к слову сказать, с тех пор ни разу и не пожалели. Первое место службы, можно сказать, проходило в комфортном, по тем временам, регионе, хотя, конечно, многие хотели бы попасть в Германию, в Венгрию, в уютные чистые европейские города с мягким климатом и двойными окладами, в рублях и марках или в форинтах.

Тем не менее, это не Сибирь, и не Дальний Восток, как говаривали у нас, у черта на куличиках, в комариных краях или на вечной мерзлоте. Кто знал тогда, что в зрелые годы все равно придется там побывать… Однако и в этом благодатном по климатическим условиям регионе удобных и пригодных для нормального человеческого бытия военных городков было крайне мало. Одно дело – офицеры, их уже в училище готовят к сложным условиям жизни, умению переносить тяготы службы в войсках, в казарме, на полигоне, другое дело – офицерские жены, они, как декабристки – вынуждены вести «спартанский» образ жизни, да еще и с малыми детьми на руках… Неустроенный быт гарнизонов, полное отсутствие культурного досуга… Многие семьи распались, но наша – выстояла. Ни разу мы не впали в уныние, никогда не страдали от безысходности и отчаяния.

И теперь Вера Ивановна говорит, что самое главное – это то, что мы приняли друг друга такими, какими были, как приняли и окружающий мир.

Скорее всего, у нас была настоящая любовь, которая нам позволяла вообще не замечать ничего плохого, хотя меня дома практически никогда не было, она, как сама утверждает, знала, что живет с целеустремленным и порядочным человеком, и полагала – все, что я делаю, это правильно – только так и можно добиться успеха. Выручало и то, что в город Борисов приехали сразу 37 лейтенантов из нашего Ульяновского военного училища, в том числе и молодожены. Сначала жили в гостиницах. А потом две семьи молодоженов поселили в одной комнате (ее мы перегораживали простынями), там – они, тут – мы. Как-то я пришел и говорю ей: «Ох, как наши товарищи живут, аж завидно мне стало…».

Вера встрепенулась, ей тоже захотелось посмотреть, кому же я там завидую. Пошли… Комнатка девятиметровая, диван, столик маленький, на стене вешалка прибита, на ней шинели лейтенантские висят под простыней, но и она позавидовала: «Живут же люди…». И тут нам дали комнату, двадцатиметровую! В квартире с подселением. Там еще капитан с семьей жил и двумя детьми. Кухня и удобства, понятно, были общими. Там и прожили три года, и старший сын Алешка у нас родился. Но и служба шла, начинал командиром взвода, стал командиром роты. Потом начальником штаба батальона. К концу трехлетнего срока занял должность командира батальона.

И случился первый переезд – под город Витебск, в поселок Заслоново. Ребята шутили: «Глушей глуши в Советской Армии нет…». Стояли там всего девять домов, зато жилье дали сразу. Пять лет там и отбарабанил комбатом. Дослужился до майора. В Заслоново родился и второй сын – Сережка. Из Заслоново-то я и уехал в Москву, поступив в Академию Бронетанковых Войск имени маршала Малиновского. И было это в 1979 году.

Нас с Верой Ивановной и двумя детишками Москва встретила не очень-то дружелюбно. И тут, как в захудалом военном городке, нас поселили в трехкомнатной квартире в Бабушкинском районе, в которой и без нас уже жили две семьи.

В 1980-м была Олимпиада в Москве. И потому слушателям академии летом дали длиннющий отпуск, за счет зимнего, с обязательным выездом за пределы столицы, так что знаменитую Московскую Олимпиаду наблюдать не довелось. Вера Ивановна иногда пеняет мне, в шутку, конечно: промучились, мол, мы год в этой квартире, старшего, Алешку, пришлось даже отдавать на воспитание дедушке с бабушкой. Разумеется, мы могли бы и снять квартиру, но были надежды на перемены к лучшему…

Жили по-прежнему на одну мою зарплату, помогать-то нам нашим родителям было трудновато. У моих были еще два сына, причем один из них – инвалид, а Верина мама была уже на пенсии и жила одна. Поэтому Вере пришлось работать, она и раньше не сидела сложа руки, а в Москве пошла в детский садик старшей медсестрой, на Лосиноостровской станции, там и маленького Сережку пристроила.

Позже и поближе к дому перебралась: рядом был врачебно-физкультурный комплекс. Алешка в Москве в школу пошел. Хлопот прибавилось. Как-то ключи от квартиры потерял, еще какие-то неурядицы были. Вот Вера и старалась быть ближе к дому, к детям.

В Москве у нас появилась возможность жить настоящей культурной жизнью. Надо отдать должное – в ту пору действовала четкая система: в армии работали политотделы, они занимались не только нами, но и офицерскими женами, приобщали семьи к различным культурным мероприятиям и постоянно нас убеждали: «Не сидите дома, пользуйтесь случаем, пока в Москве, ходите в театры, музеи», благо билеты стоили либо почти три копейки, либо вообще можно было сходить бесплатно…

Но мы прекрасно понимали, что столичная жизнь – дело временное. Я уже заканчивал академию и получил направление в Эстонию, на должность командира танкового полка. Военный городок расположился недалеко от Таллина, всего-то 17 километров. Регулярно ходила электричка, не хуже метро. Правда, на этом прелести цивилизации заканчивались. Бараки на окраине и два сиротливых пятиэтажных дома. Квартира оказалась просто ужасная. Угловая в панельном доме, стена промерзает и покрывается мхом. Что мы только ни делали – все бесполезно. Какие-то жгуты в щели забивали, смолой заливали.

И все больше Вера Ивановна колготилась. У меня-то работы выше головы – полк развернутый, большой танковый полк. А Вера Ивановна пеняла мне, что, мол, три года прожили в таком кошмаре. Пока не перевели меня в Калининград начальником штаба танковой дивизии. Больше всех, понятно, радовалась Вера Ивановна. Для нее началась едва ли не райская жизнь. Три с половиной года мы прожили в хорошей трехкомнатной квартире, в самом центре города, да еще рядом были музей и школа. Но не скрою, я там себя чувствовал не очень комфортно.

Душа хотела самостоятельной, непосредственно командирской работы.

Хотя сослуживцы, по прошествии нескольких лет, высказывались по поводу моего исполнения должности начальника штаба весьма и весьма благожелательно.

Ныне генерал-полковник Сергей Михайлович Здориков работал в ту пору заместителем начальника политотдела дивизии. Как-то сравнил меня с предыдущим начальников штаба. С учетом того, что дивизия была двойного подчинения. Расположенная в самой западной части Союза, в Прибалтике, она одновременно входила и в состав войск Варшавского договора. Так вот, до меня начальником штаба был тоже полковник, который буквально вырос в этой дивизии, прошел почти все ступени, к нему и особое отношение было, почти домашнее, едва ли не родственное. Был он, разумеется, грамотным офицером, присутствовала в нем жилка заботливого хозяина, но менялись командиры дивизий, а он по-прежнему оставался в штабе. Как говорит Здориков, после моего назначения многое изменилось.

Складывалась обстановка высокой требовательности. Поощрялась грамотность, подтянутость во всем. Меньше суеты, крика, шума, неуставного панибратства.

Я и на самом деле старался быть всегда сдержанным, спокойным, не позволял себе кричать, тем более ругаться нехорошими словами, как нередко, к сожалению, бывает. Не очень-то засиживался в штабе. Старался чаще бывать во всех подразделениях дивизии. Где и представлялась возможность все увидеть своими глазами, пощупать своими руками, побеседовать с людьми, постараться понять их потенциал. Вжиться в новую должность мне помогли тактические учения, которые практически очень скоро нам пришлось развертывать. Танковая дивизия – это такая махина. И надо было оперативно и грамотно все организовать, к тому же командовать учениями должен был сам командующий войсками военного округа, стало быть, ответственность наша возрастала. В этой, прямо скажем, ответственной работе участвуют тысячи людей, массы техники. И надо, не мешкая, без суеты все привести в порядок, вывести на полигон. Наладить четкое управление и материальное обеспечение. Оценивать такие учения в каких-то баллах невозможно, но если они состоялись, значит все нормально. Мне удалось по итогам этих учений зарекомендовать себя, утверждает Здориков. По его словам, офицеры в дивизии и командование тогда отметили, что академия бронетанковых войск готовит классных специалистов.

Буквально через несколько месяцев состоялись новые учения, которые наблюдали представители индийской военной делегации. Масштаб этих учений был меньше, в них участвовал только один танковый полк дивизии, но руководить пришлось лично мне.

Как позже рассказывали сослуживцы, эти показательные учения прошли на высочайшем уровне.

Должен признаться, что на те учения я брал своего старшего сына Алешку, нравилось ему это занятие…

Уже тогда, по итогам двух учений, я понял одну важную вещь. Необходимо тонко, дипломатично вести себя по отношению к местному населению. Учения есть учения, невольно наносится, пусть незначительный, но ущерб полям, лугам, и нужно быстро, толково урегулировать все конфликтные вопросы с руководителями совхозов, колхозов. В нашей дивизии и раньше этим, понятно, кто-то занимался, но не было системы, не хватало деликатности. Трудновато было уладить пусть и небольшие проблемы, причем по-человечески.

Позже мы с Сергеем Михайловичем Здориковым, который уже имел опыт боевых действий в Афганистане, встретим новый 1995 год в жарком городе Грозном…

Три года в Калининграде служба была практически сплошным учебным процессом. Он отличался особой стабильной напряженностью. Но это была хорошая школа. Как всегда неожиданно меня назначили командиром 26-ой дивизии, она располагалась в городе Гусеве. Это был небольшой старый немецкий городок, примерно 36 тысяч человек населения. Поселились в добротном доме еще немецкой постройки, на четыре семьи, – заняли половину первого этажа, рядом огородик в три сотки. Здесь старший сын Алеша заканчивает 11-й класс и поступает в военное училище. А мне пришлось через два года расформировывать дивизию, потому что уже шло сокращение армии. Затем меня перевели за 60 километров в город Советск – в 40-ю дивизию на ту же должность. Там-то в моей жизни и произошло весьма значимое событие. В 39 лет мне было присвоено звание генерал-майора. Всего-то за 17 лет – от лейтенанта до генерала.

Отметить это нам в те дни так и не удалось. У Веры Ивановны в тот год умерла мама. Мы только переехали в Советск, а супруге сразу же пришлось уехать к маме в Пензенскую область: мама болела, и Вера Ивановна ухаживала за ней все последние дни ее жизни.

Потом уже, после Нового года, когда она вернулась, было, конечно, небольшое застолье – приехали друзья по прежней службе...

Смотрю иногда на мою дорогую Веру Ивановну – очень миловидная и совсем еще молодая женщина. Но искусный мастер – Время – уже украсило ее темно-русые волосы тонким налетом серебра…

Да, позади трудные годы. И перелистать даже первые страницы своих воспоминаний о былом дается порой ох как нелегко. Но любая половина моих больших генеральских звезд – ее.

 

Глава 3. ПЕРЕСТРОЙКА… БУДЬ ОНА НЕЛАДНА!

 

С приходом к власти Михаила Горбачева и началом перестройки, мы, военные, сразу почувствовали что-то неладное. Прежде всего потому, что он был как-то очень быстро обласкан нашими заклятыми друзьями на Западе. Потом он начал рубить виноградники, вторил ему «плачущий премьер», который все пытался объяснить необъяснимое для солдата – исчезновение табачных изделий. Проблемы с сигаретами в армии оценили мгновенно. Но Михаил Сергеевич увещевал население сладкоречивыми пассажами. А оппозиция выходила из «кухонной» аудитории прямо на трудовые коллективы.

Все это в немалой степени способствовало, в конечном итоге, одобрению позиции Бориса Ельцина, который выступал с резкими обличительными речами…

Армии доставалось больше всего и от тех, и от других. Обе стороны клеймили, вроде бы, Сталина, а на самом деле расшатывали все устои государства.

Но армия по-прежнему честно стояла на защите Отечества. И предотвратила многие попытки амбициозных личностей, действующих под влиянием Запада, – ввергнуть страну в политические междоусобные разборки.

В 1989 году я поступил в Военную Академию Генерального Штаба. А уже на следующий год рухнула казавшаяся нерушимой Берлинская стена.

Едва ли не сразу же начался ускоренный вывод войск Западной группы из Германии и Венгрии. Сокращалась армия и в самой России, что не могло не повлиять на настроения среди офицерского состава.

Семьям кадровых офицеров иногда не предлагались даже девятиметровые комнаты, их просто выбрасывали в чистое поле, в палатки. Мы с Верой Ивановной зацепились, буквально, за последний поезд. Жилплощадь в Москве нам выделили сравнительно неплохую. Уютная малосемейка с двумя проходными комнатами в общежитии академии…

Чем горячее повсюду раздавались речи о перестройке и реформах, тем упорнее я вгрызался в гранит военных наук, а супруга, как и положено верной спутнице офицера, надежно обеспечивала семейный тыл. Устроилась на работу в поликлинику № 11. Любая копейка в период сплошной задержки зарплаты нас выручала. А сыновья принялись определяться. Сережка, к величайшему огорчению матери, после восьмого класса пошел в Суворовское училище. По общему мнению, его сманил соседский парнишка. Еще когда мы жили в Калининграде, ладный подросток приезжал на летние каникулы из Ленинграда, где учился в Нахимовском училище.

Крепко уперся и старший, Алешка.

Школу закончил он всего лишь с одной четверкой – по иностранному языку. Да и то только потому, что из-за нашей кочевой жизни ему пришлось после шестого класса переучиваться с немецкого на английский.

Вера Ивановна, как могла, уговаривала Алешку поступить в университет в Калининграде, на юридический факультет. Так она его уговаривала, так уговаривала... И поступил бы – знания у него были хорошие. Нет, уперся: пойду в то училище, которое папа закончил. Алешка вообще на меня смотрел, говорит супруга, как на икону. Ни на шаг от меня не отходил. Сколько раз и куда только он со мной ни ездил! На учения со стрельбой, на полигоны. Минута на сборы и – вперед. Как-то на «уазике» на заднем сиденье он сутки проездил, и никто не заметил, что он там сидит: просто уснул, а какой-то офицер взял машину и укатил с Алешкой. Сутки пробыл в машине, не вылезая из нее, – были показательные учения, приезжала индийская военная делегация. Полигон там был хороший, большой...

Академию я закончил успешно, но выбора назначений практически не было. Сказали в кадрах: «Поезжай в Туркмению – соглашайся хоть так. Долго там не задержишься – ты едешь выводить оттуда войска». И «золотой» выпускник Военной академии Генерального Штаба поехал в Туркмению.

Алешка к тому времени получил лейтенантские погоны в училище и служил в Наро-Фоминске. Сережка поступил в ВОКУ. А у нас в результате всей военной службы ни жилья своего, ни кола, ни двора. Ничего. Временная прописка в Москве заканчивалась, а что творилось в то время в столице, в стране, известно всем. Нам, правда, дали в Туркмении трехкомнатную квартиру – замечательную просто, почти в центре Ашхабада. Но какой смысл был туда ехать с семьей, вещи перевозить? Я и пробыл там всего год и два месяца. Вера Ивановна в это время увольняется с работы, срывается, собрав кое-какие ценные вещи, и едет ко мне. Два месяца пробыли вместе и только собрались отмечать Новый год, я ей и говорю: «Меня отправляют во Владикавказ». Вера Ивановна помыкалась и вернулась в Москву. Приехала, а там зарплату никому не платят – ни гражданским, ни военным. Пришла в бывшую свою поликлинику, говорит: возьмите на какую угодно работу. Ни прописки, ничего нет. Это на Вернадского... Главврач говорит ей: «Твое место в отделении уже занято. Но есть другая вакансия...». А она все твердит: «Куда угодно, какие-никакие копейки да буду получать». В армии, в Наро-Фоминске, вообще ничего не платили. Я, правда, время от времени транспортным самолетом прилетал, и то арбузов, то дыньку, то еще что привезу. Вот так и жили...

Это потом уже мы получили квартиру в Краснодаре. Тут уж она пошла на работу – в поликлинику ФСБ. Где и проработала последние пять лет перед пенсией. Там зарплату платили своевременно. Поликлиника была специализированная, зарплата приличная, пайковые давали, еще и другие всякие там доплаты.

Вот так и жила армия и офицерские семьи в те переломные годы...

Но до переезда в Краснодар, как я уже рассказывал, мне пришлось послужить в Туркмении. Назначен был туда первым заместителем командующего 56-й армией. Штаб армии – в Ашхабаде, дивизии расставлены вдоль границы с Афганистаном – в Кушке, Кызыл-Арвате, в Тахта-Базаре (там стоял танковый полк).

Штаб Туркестанского военного округа – в Ташкенте. Мне часто приходилось бывать в Афганистане. В это время оттуда выводились наши войска. Самому повоевать, слава Богу, не пришлось. По реке Кушке стояли некоторые войсковые подразделения, и было много контактов с сопредельной стороной. Ездил на переговоры, встречался с разными людьми, вызволял наших солдатиков, попавших в плен к моджахедам, бывал с различными поручениями – военными, гражданскими. Много было неординарных моментов, которые остались в памяти во время службы в тех знойных краях...

Но это была только часть моей работы. В 1991 году произошел развал Советского Союза, в Туркмении стали создаваться собственные вооруженные силы. Был подписан договор, на основании которого все движимое и недвижимое имущество бывших Вооруженных сил СССР передавалось Туркменской республике.

Вот и пришлось это имущество передавать, одни части расформировывать, другие – наоборот, формировать.

В первую очередь надо было выводить ракетные войска, поскольку Туркмения объявила себя безъядерным государством. И так продолжалось до 1992 года.

Ниязов произвел впечатление властного управленца. Не скажу, что очень деспотичного. Но это в характере народов Востока – воспринимать власть как данность, и ей никто не смеет возражать. Постепенно, невольно такая власть приобретает характер диктатуры. И неважно, какой человек стоит у власти – жесткий или мягкий по складу характера и стилю управления. Когда сама власть идет к нему в руки, тогда он и сам начинает творить все, что ему заблагорассудится... Встречались с ним несколько раз на различных мероприятиях. Кстати, первым военным парадом в честь независимости Туркмении пришлось мне командовать. Мы с Ниязовым разговаривали накануне этого парада, и он предложил мне командовать парадом на туркменском языке. Я, было, согласился, даже выучил все команды. Но потом подумал, что будет некрасиво, если телевидение покажет, как российский генерал командует на туркменском языке...

...Как бы там ни было, я почему-то близко к сердцу воспринял сообщение о том, что 21 декабря 2006 года по причине сердечной недостаточности неожиданно скончался Сапармурат Ниязов. Кстати, что бы ни говорили и ни писали в последние годы его жизни о тамошних методах правления, но это был, тем не менее, незаурядный человек, который оставил заметный след и в истории своего народа и тех людей, которым по роду своей деятельности приходилось быть с ним рядом. Бывший первый секретарь ЦК КП Туркменской ССР, а в постсоветский период глава независимого государства в Средней Азии, получивший от народа высшее звание – Туркменбаши. Он рано потерял своих родителей: его отец Атамурат Ниязов погиб в 1942 году в боях с гитлеровскими захватчиками у осетинского села Чикола на Северном Кавказе, а мать и двое братьев стали жертвами разрушительного землетрясения в Ашхабаде в 1948 году. Он вырос в детдоме, но сумел получить высшее инженерное образование. Двадцать один год был верховным правителем Туркменистана и сумел уберечь свой народ от политических и социальных потрясений в сложные 90-е годы, обеспечив ему стабильность и достаточно благополучное существование. С невысокой, правда, средней зарплатой – в сто долларов всего, но с бесплатным газом для населения, со стоимостью бензина в полтора цента за литр и чисто символическими ценами на проезд в общественном транспорте. Но в начале 90-х эпоха Туркменбаши, пытавшегося построить в своей стране социализм с восточной спецификой, только зачиналась...

Были там, в Туркестане, у меня и другие знаменательные встречи с людьми, которые в будущем сыграли роль в моей собственной судьбе. Как я уже говорил, мне приходилось заниматься и вопросами взаимодействия с ограниченным контингентом советских войск в Афганистане, который в то время уже выводился в Россию. Поэтому пришлось работать в тесном контакте с генералом Борисом Громовым, командовавшим этими войсками, и у меня на всю жизнь сохранились самые теплые воспоминания об этом, на мой взгляд, порядочном и мудром человеке.

Не раз пришлось выходить непосредственно на руководителей боевых групп моджахедов, действовавших за афганским берегом пограничной реки Кушка, встречаться с афганскими представителями местной власти.

Причины были самые разные, но главная из них – вызволение из плена наших солдат. Впервые пришлось постигать азы хитроумной восточной дипломатии, но эти новые знания потом очень даже пригодились.

Там же, в Туркмении, в первый раз встретился с Павлом Грачевым, в то время уже военным министром России. Слухи о новом военном министре в армии ходили противоречивые. Все знали, что он хорошо воевал в Афганистане, что принимал деятельное участие в подавлении путча ГКЧП в Москве в 1991 году. Рассказывали разное и о его первых шагах в должности министра, первых его министерских приказах. А тогда, летом 1992 года, поработали вместе в Туркестане и познакомились друг с другом поближе. Работа была непростая: шла передача войск, решались вопросы их финансирования. Например, вот конкретная дивизия – по сути советская. Но СССР уже нет. Однако она должна как-то финансироваться, чтобы можно было существовать. Поэтому принималось решение, что до конца финансового года она финансируется министерством обороны России, а с 1 января деньги уже начинает платить Туркмения. И неважно, что там еще русские офицеры, генералы, – все равно она уже считается туркменской армией.

Вот эти вопросы мы и решали тогда. И много времени были вместе, я сопровождал его в поездках, разговаривали. Сидели по вечерам в гостинице, вместе завтракали, обедали. Общение было обширным. Одним словом, встречал с осторожностью, а провожал – с уважением. Я увидел в нем человека, который может управлять войсками, представлять армию, страну на политической, на международной арене. И когда в Чечне мы с ним встретились снова, у меня это чувство осталось. Я доверительно к нему относился там...

К осени 92-го года выполнение поставленной в Туркестане задачи практически заканчивалось, и я стал настойчивее требовать в кадрах возвращения в Россию. К тому времени почти все российские солдаты и офицеры ушли из Туркмении на Родину. И я тоже просил перевода в Российскую армию. В любое, в принципе, место: не на повышение, не на понижение в должности, а, как принято говорить в армии, «по горизонтали». В конце концов, министр подписал мой рапорт, и месяца через три из управления кадров позвонили и сказали: «Мы не спрашивали вашего мнения, потому что знали – согласитесь... Вы назначаетесь первым заместителем командующего 49-й армией в город Краснодар»… Конечно же, я не стал возражать и немедленно согласился. Даже с превеликим удовольствием. После Туркестана Краснодар мне казался просто райским местом. Вылетел сразу же...

И все же попал я на Северный Кавказ, можно сказать, совершенно случайно. Когда меня направили в Военную академию Генерального штаба, а после окончания учебы я получил направление в Туркестан, то за мной оставалась квартира по прежнему месту службы – в Калининграде. И написав рапорт о переводе, я в глубине души надеялся, что снова получу направление в эту прибалтийскую область России. Встретившись как-то в Москве с заместителем начальника Главного управления кадров генералом Яковлевым, сказал ему с некоторой даже обидой в голосе:

– Ну, сколько можно сидеть в Туркестане? Я там – последний из российских генералов остался. Здесь Россия образовалась, целое государство, Российская Армия без меня сформировалась, а я там сижу в этой пустыне. Закончил академию Генштаба с золотой медалью, горжусь этим. Наверное, такие генералы нужны России?

Ничего определенного в ответ не услышал, но добился приема у начальника Генерального штаба. Тот оглядел настырного генерала с головы до ног и спросил:

– Ты российский генерал или туркменский? Где звание получал?

– Я советский генерал, – отвечаю. – При советской власти получал это звание...

– Это очень важно, – говорит, – что ты при советской власти получал звание. Нормально. Иди и жди...

Даже он понимал, что я хочу служить здесь, в России. Раньше ведь другое дело было – Советский Союз, везде служить можно было. Но теперь там туркменская армия. Там хорошие, добрые отношения, но дайте мне вернуться на Родину. Не прошу высоких должностей, сделайте просто «горизонтальное» перемещение.

А надежда теплилась-таки, что можно вернуться в Калининград: там, в 11-й армии, в то время как раз была вакантной должность первого заместителя командующего. Дело это мне было хорошо знакомо. Я знал уже по собственному опыту, что хотя первый заместитель командующего по штатному расписанию должен системно заниматься боевой подготовкой, но кроме этого на его плечи ложилась еще масса самых разных вопросов, до решения которых у командующего не доходили руки. И это нормально, как считал я сам, поскольку такой уж была сложившаяся практика армейской жизни, и это обстоятельство совсем не пугало меня. Но когда я без каких-либо обиняков, в конце-то концов, спросил у одного из высоких чинов из управления кадров Генштаба о такой возможности, тот также прямолинейно ответил:

– Нет, туда придет генерал из Германии. Он там пять лет прокомандовал дивизией, и вот теперь представляется к повышению в должности...

– Понимаю, товарищ генерал, – возразил я. – Но ведь генерала из Германии можно было бы на мое место в Туркмению перевести, а меня – в Калининград. Потом бы и его со временем переместили. Должна же быть какая-то система?..

– Нет-нет, – отвечает, – уже все оговорено...

И тогда я, как говорится, рубанул с плеча...

– Я ведь понимаю, что тот генерал мог привезти кому-то из Германии… Мог даже ключи от «мерседеса» нужному человеку на стол положить. А что я мог привезти из Туркестана? Пару дынь под мышкой?

И это я высказал напрямую этому чиновнику в погонах из главного управления кадров. А он прямо-таки взъярился на меня, потом обрубил: «Ладно, идите». И я ушел, не солоно хлебавши, даже пожалел немного, что так резко поговорил с ним. Но буквально через месяц прозвучал звонок. Нет, не от штабного генерала – звонил какой-то полковник из Генштаба, сказал: «Переводитесь в Краснодар...». «Спасибо за назначение, отвечаю, конечно же, я от него не откажусь...». Думаю, что тот мой резкий разговор со штабным генералом все-таки сыграл какую-то свою роль, и меня не засунули в какую-нибудь очередную дыру...

Был сентябрь 1992 года. С радостью я поехал к новому месту назначения. Как потом стало ясно, я был немножечко наивен: мне казалось – вот и вырвался из горячих пустынных песков, с нестерпимым палящим солнцем и нестабильным политическим климатом в один из самых комфортных уголков России…

 

Глава 4. НЕЛАСКОВЫЙ КРАСНОДАР

 

И снова перечитываю книгу моего боевого товарища, светлой памяти генерала Трошева. Он, Геннадий Трошев, там, в Чечне, защищал и свою малую родину, ведь он – потомок терских казаков, которые всегда жили на этих территориях. Родился он и вырос в городе Грозном, в Ханкале, где волею судьбы находился и главный штаб объединенной группировки федеральных войск. Терские казаки – одно из самых древних казачьих образований на пограничных рубежах России. Позднее вместе со своими давними товарищами мы изучили в общих чертах всю историю вопроса. Так вот, оказалось, достаточно солидные ученые-историки даже склонны считать, что терское казачество уходит своими корнями чуть ли не в середину первого тысячелетия новой эры, когда на огромной территории от Дона до Волги, от предгорья Урала до Кавказского хребта процветало Хазарское Царство. Ученые также утверждают, что хазары и славяне говорили на одном общем для всех языке.

Интересный и наиболее полный рассказ о Великой Хазарии принадлежит перу русского ученого Льва Гумилева. Лев Николаевич изучал все основательно, занимался археологическими раскопками. Он утверждал, что никогда в этих краях не было мира. Кочевники и горцы воевали друг с другом. Потому Екатерина II и переселила в XVIII веке черноморских или, как их называли, украинских казаков, овеянных древней славой Запорожской Сечи, на Северный Кавказ и на подступы к нему. А на Кабани, как убеждены ученые-историки, издревле жили племена славян и руссов. Из этих мест, рассказывают легенды, славянские витязи совершали свои дерзкие морские походы. Причины падение великой Хазарии, как представляется, удалось разгадать именно Льву Гумилеву. Подробное и глубокое его исследование названо «Древняя Русь и Великая степь».

Хазарский Каганат, бывший главным соперником Киевской Руси на протяжении веков, контролировал торговые потоки на перекрестке степных, морских и речных торговых путей из Азии в Европу. Здесь пролегал Великий Шелковый Путь – через Волгу и Каспий в бескрайние степи. Приходилось содержать серьезную армию, чтобы защищать свои интересы. И это удавалось до той поры, пока армия формировалась из народов, населяющих территорию Каганата, и исповедовала общую идеологию, а в то время – религию. Такой объединительной религией в VIII-IX-х веках было православие. Но чуть позднее, в Х-ом веке, ситуация изменилась. Правящая элита Великой Хазарии попала под влияние иудейской диаспоры. Последняя, казалось бы, прочно пустила здесь свои корни.

При этом основная часть народонаселения оставалась верной православию, что и привело к проблемам между верхами и низами. Верховный правитель, почувствовав недоверие широких масс кочевников, стал набирать в армию наемников – из Средней Азии, с Ближнего Востока. И из тех племен, которые еще оставались идолопоклонниками. Но во главе войска ставился непременно полководец, исповедующий иудаизм. Такая армия была весьма удобна для удержания в повиновении собственного народа, а в борьбе с внешними врагами она не всегда могла устоять. Воины-мусульмане не хотели воевать c исламскими народами.

Идолопоклонники не доверяли представителям других религий.

Широко было распространено предательство и коварство. Шла откровенная борьба между отдельными отрядами за очередную добычу. Вот и не устояло Хазарское воинство против Киевского князя Святослава.

Князь собрал восточных славян и руссов, степных кочевников. Каган сформировал свое войско из наемников-мусульман, привычно поставив над ними полководца-иудея. Противники сошлись в степи на нижней Волге, в крупнейшем сражении старины глубокой. Святослав наголову разгромил врагов, овладел огромной добычей и пошел гулять по Северному Кавказу, не встречая сопротивления. Сломил и последнюю крепость Хазарии – Саркел, где установил собственную и назвал ее Белая Вежа. Так с исторической арены исчезло целое государство. Народ Хазарии, преданный и брошенный собственными руководителями, расселился родовыми очагами на Тереке, по Северному Кавказу, на нижнем Дону и именовался в дальнейшем, по письменным источникам, «бродники».

Первые казачьи станицы возникли на берегах Терека и Сунжи в первой половине XVI-ого века и считались основой Терского казачьего войска. Вайнахи – чеченцы – в ту пору только понемногу переселялись с южной стороны Кавказского хребта. Стычек между ними, пожалуй, не было. Что само по себе вполне объяснимо. Казаки славились хорошей организацией и отменным умением воевать, а также суровым нравом.

Из истории Нового времени мы все знаем, что в ХVIII-ом – начале ХIХ-ого веков здесь были столкновения интересов России, Турции, Ирана и вездесущей Великобритании. В 1801-ом году Грузия добровольно принимает Российское подданство. Следом за ней народы Азербайджана делают то же самое. Таким образом, границы России продвинулись за Кавказский хребет. Приняв под свое покровительство слабых, россиянам соответственно пришлось защищать их и воевать с той частью горцев, которые под влиянием политиков из туманного Альбиона не пожелали войти в состав России. В 1860 году на Северном Кавказе была создана Терская область, в состав которой вошли Чеченский, Ичкерийский, Ингушский и Нагорный округа.

Был установлен некий паритет, его поддерживали отлично организованные, обученные и вооруженные войска терских и кубанских казаков, но советская власть, которую казаки, как мы знаем, не поддержали, этот паритет нарушила, выселив целые казачьи станицы в северные и отдаленные районы России. Это была самая первая массовая депортация, причем русского населения. На месте разоренных казачьих станиц по Тереку и Сунже стали селиться горцы. А в 1991 году бездумные (или по чьей-то лукавой подсказке?) наши, вроде бы, политики провозгласили губительный и безответственный лозунг: «Берите суверенитета столько, сколько хотите... Столько, сколько сможете!». И если учесть тот факт, что на Северный Кавказ в массовом порядке возвращались ранее депортированные чеченцы, ингуши, да к тому же шел беспрецедентный передел бывшей государственной собственности, которой завладевали в первую очередь сомнительные личности, преступные авторитеты, то мы получим полную картину того, что тогда происходило на Северном Кавказе. Как грибы росли подпольные заводики-самовары по переработке нефти, в открытую продавали наркотики. Над всем этим, убежден, стояла зловещая тень опытного в политических и межнациональных интригах международного капитала.

Теперь это уже история, обозначу лишь некоторые ее вехи. Мы все помним трагические события в Чечне в канун выборов президента этой республики, а до этого в 1991 году был назван почетным гражданином Чечено-Ингушетии Абдурахман Автурханов, историк-советолог. В 37-ом году он окончил Московский институт красной профессуры. Позже был исключен из партии и арестован, освобожден в 1942-м военном году, но в 1943-м оказался на оккупированной Гитлером территории и выехал в Германию, где жил и после войны. Активно занимался антисоветской деятельностью.

Стал одним из организаторов радиостанции «Освобождение», переименованной в радио «Свобода». Теплая компания собралась к тому времени на Кавказе – Зелимхан Яндарбиев, Джохар Дудаев, Мовлади Удугов (настоящая фамилия Темишев). Последний мечтал построить на Северном Кавказе Независимое Вахабитское государство – от Черного моря до Каспийского.

Примкнули и Шамиль Басаев, и Арби Бараев, и Салман Радуев… И решили перекроить не только карту России, но и судьбы многих народов Северного Кавказа. 1 ноября 1991 года Дудаев провозгласил независимость Чеченской республики – Ичкерии – от России. 7 ноября 1991 года президент России Борис Ельцин подписал указ о введении в Чечне и Ингушетии чрезвычайного положения. Дудаев в ответ ввел на территории Чечни военное положение. 1 марта 1992 года парламент Чечни принял конституцию, объявив чеченскую республику независимым светским государством. 10 июня 1992 года на территории Чечни были ликвидированы структуры министерства обороны России. Чеченские власти, не встречая организованного сопротивления, захватили вооружение российских воинских частей, дислоцированных на территории Чечни.

Все настолько свежо в памяти… Грозненский аэропорт стал крупнейшим центром контрабанды, вся Чечня стала источником фальшивых авизо, процветали хищение нефтепродуктов, продажа наркотиков, оружия, фальшивых долларов.

Местные русские и все «некоренное» население лишалось жилья, имущества, денежных средств. В 1991-1994-х годах было изгнано около 300 тысяч русских, армян, евреев… Многие были угнаны в рабство, подверглись насилию, пропали без вести. В массовом порядке русскоязычное население покидало Наурский и Шелковской районы, то есть уходили оттуда, где по Тереку и Сунже, сразу после распада великой Хазарии в глубине веков обосновались надежные казачьи станицы.

Драматические события разворачивались как раз в то самое время, когда я прибыл к новому месту службы, в Северо-Кавказском военном округе. Именно тогда бандиты на Северном Кавказе наращивали мускулы, а у нас шло сокращение армии. Отборные войска выводились из Германии и Венгрии и размещались где попало, ожидая выплат перед увольнением в запас. Настроение в войсках было просто паршивым.

Да и меня встретили не лучшим образом. Командовал военным округом генерал-полковник Митюхин. 18 лет прослужил он в Восточной Германии в Группе советских войск, а какие там были порядки, мы теперь доподлинно знаем… В силу своих воззрений он с первого дня относился ко мне, как к человеку, который пришел на солидную должность да еще в такой замечательный город Краснодар, исключительно, по его разумению, из-за крепких связей в верхах, а проще говоря, по блату (как говаривали в советские времена). Не давал ему покоя вопрос, как это я из пустынной Туркмении мог попасть на Кубань? Он буквально «бодал и клевал» меня, пытаясь выяснить, кто же за мной стоит… И как ему втолковать, что нет у меня никакой «волосатой лапы»...

Настороженное это было любопытство или попросту не удалось командующему войсками Северо-Кавказского военного округа пристроить своего человека на доброе вакантное место?.. Чего там, дело житейское.

Но в самой 49-й армии, штаб которой находился в Краснодаре, меня и вовсе, похоже, не ждали… Командовал ею генерал-лейтенант Неткачев – для военных и политиков человек известный. Служил в Приднестровье, где покомандовал 14-й армией. Его, пожалуй, больше всего беспокоила мысль, что перевели его из виноградных долин и предгорий не с предполагаемым повышением, а совсем незамысловато – «по горизонтали». Поэтому к моему назначению первым заместителем командующего армией отнесся он с нескрываемым болезненным подозрением. Не для мягкой ли адаптации к реалиям постсоветской действительности зачислен на высокую должность и никак не блатной паркетный, а опытный генерал с Туркестанской границы, где занимался выводом войск из Афганистана. Да ко всему Академия Генштаба и золотая медаль...

И не придумал он ничего оригинального: принялся во все тяжкие долбить почем зря своего первого заместителя. Где что стряслось, мелочевка пусть, – пойди разберись, генерал. Изволь лейтенантом молоденьким побегать на посылках. Да доложи не забудь. А в армии всегда высший по должности прав, его мнение оспорить себе дороже. Не покидало постоянное ощущение предвзятости командарма. А порой прорывалась и откровенная, ничем не прикрытая неприязнь ко мне. Почти два года мы проработали вместе, но командующий ко мне обращался всегда одинаково сухо – «товарищ генерал», и так ни разу и не назвал по имени-отчеству.

Когда я приступил к исполнению обязанностей первого заместителя командующего армией в Краснодаре, примерно треть ее состава, штабов и средств связи несли службу на территории Северной Осетии – во Владикавказе, дислоцировались в пригородном поселке Тарский. И вот месяца через два-три Неткачев приказывает мне возглавить осетинскую группу. Я и засобирался, чтобы выехать туда сразу после Нового года. И в мыслях не было, что менять командование надо в новогоднюю ночь… К тому же на месте уже был один из заместителей командующего армией. 26 или 27 декабря 1992 года там случился обстрел одного блокпоста, на котором находился пункт наведения авиации. Обстрел шел всю ночь, погибли два человека. Командирами не были приняты необходимые решения, и тех, кто стрелял, не поймали – ушли в горы. Стало быть, ненадлежащим образом была организована охрана блокпоста, а после нападения не обеспечили эффективное преследования. И поступил приказ о немедленной смене руководства Владикавказской группировки нашей армии. Мне предстояло выехать буквально в ночь под новый 1993 год.

А вскоре сам Митюхин подлил масла в огонь, после моего возвращения из Северной Осетии. Летел он из Ростова в Краснодар и говорит Неткачеву по телефону: «Тебе не надо меня встречать. Пусть Пуликовский встретит». Ну, как тут быть? Командующий армией сидит в своем кабинете, весь на нервах из-за самых мрачных предположений о своем собственном будущем, а я, первый его заместитель, еду встречать командующего военным округом. Еду на аэродром, встречаю: приказ есть приказ. А Митюхин, оказывается, хотел просто со мной лично поговорить наедине. Ходим с ним по военному аэродрому, и он все меня расспрашивает: кто у меня отец, мать, дедушка, бабушка, отец жены, ее мать... Его, понимал я, по-прежнему мучил вопрос: как же я все-таки попал в Краснодар? И только простодушно удивлялся, что нет у меня никаких больших родственников. Никак он это не понимал.

Там же, недалеко от аэродрома, в военторговской столовой сели обедать втроем – начальник военторга, я и он. И жена его была. Налили по рюмке коньяка – Митюхин пил, кстати, совсем чуть-чуть, чисто символически. Поднимается он и говорит тост: «У нас, в Вооруженных Силах, много генералов. Но настоящих – мало. Вот я вижу, что Константин Борисович настоящий генерал. И я поднимаю эту стопку за него: за будущее его, когда он станет командармом». Ну, и так далее.

Пообедали так, несколько необычно, и он улетел в Ростов. Мне где-то час ехать до штаба армии – надо же доложить командующему, как прошла встреча. А он в курсе… Начальник военторга, судя по всему, позвонил и доложил о занятном тосте командующего округом.

Неткачев встретил меня не очень ласково: «Ну что, тебя уже на мое место назначают? За тебя тост за столом поднял он как за командующего армией!».

Мелкие интриги, нюансы и нюансики имели место быть в нашей гарнизонной службе. К чему рассказываю? Юг России был самым комфортным местом службы, особенно для генералитета. Разумеется, остальной офицерский состав занимается своим обычным, привычным делом, где бы он ни служил, на севере или на юге, – боевой подготовкой. Стреляет на полигонах, выводит войска на учения. А генералитет здесь жил всегда достаточно комфортно и очень ревниво относился к новичкам, опасаясь, что те запросто подсидят старожилов, и тогда могут перебросить из райского места куда-нибудь на Дальний Восток, где, несомненно, будет хуже. Пребывая в постоянных интригах, армейские руководители в высоких чинах чаще всего были нацелены не на укрепление боеспособности армии, не на политические и межнациональные процессы, а на борьбу за личное благополучие, за место под солнцем.

Грубо говоря, в полной мере проявлялся в высоких армейских эшелонах власти принцип курятника: столкни ближнего, обгадь нижнего. Не скажу, что этот принцип действовал во всех Вооруженных Силах, но на юге просматривался очень сильно и всегда. Потому что было за что бороться. И до Краснодара я никогда еще практически не попадал в подобные ситуации.

Эта-то ситуация и сыграла не самую лучшую роль в дни, когда Отечеству понадобились ответственные и самоотверженные старшие офицеры…

 

Глава 5. КАВКАЗСКИЙ КЛУБОК

 

Итак, 2 января 1993 года, всего через три месяца после вступления в должность первого заместителя командующего армией, выехал я, с группой управления, из Краснодара во Владикавказ. Накануне, 1 января, отправил в Москву жену. Служба есть служба: приказы вышестоящих начальников не обсуждаются.

Поэтому спрячь поглубже собственные эмоции и настраивай себя лишь на качественное выполнение полученного задания.

В Северной Осетии, в новоявленной «горячей точке», боевых действий, в обычном понимании этого слова, не было. Но ситуация была сложная: обострилось межнациональное противостояние ингушей и осетин, которое своими корнями уходило в далекое прошлое.

Старожилы, русские жители тех мест, рассказывали, что и в прежние времена не было хороших отношений между этими народами. Правда, при советской власти ингуши входили в состав Чечено-Ингушской республики, и явного межнационального противостояния не наблюдалось. В 1991 году из одной республики были образованы две – Чеченская и Ингушская. Ингуши сохранили верность Конституции Российской Федерации, не приняв дудаевскую идеологию. Но обретая самостоятельность, Ингушетия попала на первых порах в весьма трудное положение. У новой республики не оказалось собственной столицы, а Назрань – всего лишь небольшой поселок. У республиканских властей не было никаких собственных структур типа МВД, КГБ и всех прочих, позволяющих надежно управлять территорией. Здесь не было и никаких подобных федеральных структур, которые связывали бы центр с местной властью, – они остались в Чечне. И сильнее, чем во всех других республиках Северного Кавказа, в Ингушетии начало проявляться местничество. Нет, нельзя сказать, что откровенный национализм, а национальное местничество. Создавались разные кланы во властных структурах, отдельные тейпы о себе стали заявлять еще сильнее, пожалуй, чем в Чечне, разве что с меньшими амбициями. Обострились территориальные претензии к соседям.

Как раз в то время республику возглавил Руслан Аушев...

У меня, конечно, позже, во время войны в Чечне, были к нему определенные претензии. Но в ту пору он был заметной личностью: Герой Советского Союза, воевал в Афганистане, уважаемый человек. И он своим авторитетом, особым тактом, что ли, сумел приглушить вспыхнувшие было эмоции. Прямо скажу: если бы не его влияние и политический вес в то время, то, наверное, могли бы прийти к власти какие-нибудь другие национальные силы. И было бы гораздо труднее налаживать конституционный порядок. Правда, в дальнейшем, когда в Чечне развернулась война, Аушев повел себя, как я считаю, не очень правильно. Хотя как посмотреть. Поскольку он и сам кавказец… А в 1993 году он, конечно, сделал много. Но подъем национального самосознания народа, чему в немалой степени способствовала позиция и Руслана Аушева, разбудил, к сожалению, и старые, забытые с царских времен конфликты между ингушами и осетинами. Осетины – православные, ингуши – мусульмане…

В 1944 году ингушей депортировали с Северного Кавказа, а осетинам разрешили селиться на их землях.

И когда после реабилитации ингуши стали возвращаться в родные места, они начали занимать бывшую свою собственность. Буквально отбивали по каждому отдельному дому. Вот, например, загорается в эту ночь какой-то дом в осетинском селе. Оказывается, что строение построено на месте бывшего ингушского дома, либо – старый ингушский дом, но в нем теперь живут осетины.

Задача наших оперативных групп войск заключалась в том, чтобы не допускать межнациональных разборок. Мы стояли на блокпостах, перекрывали все возможное дороги и тропы, наряду с общей схемой защиты объектов и населенных пунктов ежедневно разрабатывали новые планы перекрытия каких-то определенных маршрутов. Одним словом, старались действовать внезапно, как для ингушей, так и для осетин.

Когда я пришел в Осетию, уже нельзя было определить, кто из враждующих больше проявлял агрессии: по-моему, одинаково. Изначально, конечно, больше агрессивной инициативы проявляли ингуши, так уж исторически сложилось – они вернулись на свою землю, с которой были изгнаны. А осетины как бы отстаивали статус-кво – сложившуюся территорию обитания.

И тоже не по их вине – таким было решение государственных властей. Скажем, село Тарское – оно отныне четко разделено горной рекой на ингушскую и осетинскую части. А перед тем проживало смешанное население: ингуши среди осетин или наоборот. И каждую ночь то там, то здесь поджигались дома.

Мы выезжали на так называемый Черменский круг – центр, где соединяется Северная Осетия с Ингушетией, брали погорельцев и везли их под охраной к сгоревшему дому. Они ковырялись на пожарище весь день: кто чайник найдет, кто еще какую памятную вещь. Для человека, который знал, что никогда больше сюда не вернется, любая сохранившаяся вещь из родного очага становится ценной реликвией.

А мы их охраняли, пока они там целый день работали. А в это время за нашим оцеплением собиралась толпа народа – свистели, кричали, оскорбляли, стреляли в воздух. И если погорельцами оказывались ингуши, то мы становились вроде бы врагами для осетин, это они были в той орущей толпе, а по ночам обстреливали наши блокпосты. Ну, а если мы охраняли погорельцев-осетин, то картина менялась, и мы становились врагами для ингушей, со всеми вытекающими последствиями. Они устраивали каждую ночь различные подрывы, достаточно прицельно обстреливали наши блокпосты, а кто-то просто бросал гранату из проезжающего мимо автомобиля. И непонятно было, кто это нападает – ингуши или осетины.

Еженедельно были то подрыв машины, то обстрел, то нападение на блокпост. Мы несли потери: раз в неделю хоть один человек у нас да погибал, ежедневно кто-то получал ранение. Вот под таким двойным обстрелом мы и несли здесь службу.

Простояли мы так полгода: зиму и до мая. В мае я убыл в Краснодар – как раз получил квартиру, и надо было перевозить семью. Службу нес в штабе армии и только периодически выезжал во Владикавказ, где еще стояла наша группировка. Честно говоря, у меня и в мыслях не было, что в ближайшее время может разгореться Чеченская война.

С Дудаевым я никогда не встречался, хотя слышал о нем, когда служил в Эстонии – он недалеко где-то был.

А так наши пути нигде не пересекались. Кроме него в Чечне еще вроде бы один советский генерал был – Махачев, кажется, но милицейский. Полковников, по крайней мере двоих, знал. Наша армия никаких распоряжений о подготовке к Чеченской кампании не получала, были совсем другие задачи.

Непосредственно рядом с Чечней стоял во Владикавказе корпус. И наша оперативная группа в Северной Осетии ему тогда просто помогала. Кстати, корпус и армия различаются по военным понятиям не по количеству людей, техники или дивизий, а по оперативному назначению на случай войны. Вот почему у нас по Северному Кавказу, по Туркестану и в советское время были в основном корпуса. Потому что местность такая, и сколько ты дивизий ни собери, но если есть ущелье, по которому ты должен идти, то ты и пойдешь в этом направлении узким фронтом. Просто горы тебе не дадут шире развернуть фронт. Или в пустыне – движение возможно только вдоль каких-то рек, а по пескам не пойдешь.

К началу чеченских событий ситуация в Ингушетии и Осетии значительно улучшилась. Эти две соседние республики возглавили новые руководители, которые сумели притушить противостояние и территориальные конфликты. В конце августа 1994 года оперативная группировка 49-й армии была полностью выведена из Северной Осетии. В течение месяца выводом частей я лично и занимался. Последний батальон своим ходом шел из Владикавказа в Краснодар на «бэтээрах». С группой управления замыкающим, как говорится, уходил и я. Все подчистил, «подмел» за собой, как водится.

 

Глава 6. ВЫДВИЖЕНИЕ

 

И в сентябре-октябре 1994 года никаких команд о готовности к выдвижения в сторону Чечни не поступало. Наша 49-я армия, в которую я прибыл со своей группой из Северной Осетии, спокойно занималась плановой боевой подготовкой. Ни о какой Чечне тогда разговора не было. Тем более что во Владикавказе, повторяю, стоял корпус, которым командовал Геннадий Трошев. Он преобразовывался в 58-ю армию. А с Дагестана на Чечню был стратегически нацелен Волгоградский корпус Льва Рохлина. Я как первый заместитель командующего 49-й армии также оценивал ситуацию, но думал, что два года наши части провели в Северной Осетии и теперь нам дадут немного отдохнуть. Тем более что поступил приказ увольнять солдат в запас и набирать новобранцев.

А стало быть, нужно было их обучать, то есть заниматься обычной боевой подготовкой.

Таким образом, личный состав армии надеялся хотя бы на полгода привычной боевой подготовки. Наши надежды не оправдались. Это, в общем-то, и понятно, поскольку нарыв был очевиден. В то время полыхал Карабах, шли военные события в Абхазии и на Северном Кавказе, было очень и очень неспокойно. В том числе и даже неподалеку от Кубанской столицы – Краснодара, где и дислоцировался штаб нашей 49-й армии.

Назревающие события не могли не отразиться на характере нашей боевой подготовки в армейских подразделениях. Они сказывались и на настроении офицеров, рядовых. Все прекрасно понимали, что рано или поздно мы получим очередной приказ, и снова нам придется куда-то идти. Что мы делали? Строили блокпосты, перекрывали дороги, горные тропы, проверяли людей, автотранспорт, осматривали села, горные аулы. Но, тем не менее, вели скорее учебную, профилактическую работу. Мне приходилось быть все время среди людей. В частях, на полигонах. Такая практика у меня сложилась с давних пор. Тем более я понимал, что ответственность за боевую подготовку личного состава в целом лежит на моих плечах. В те дни с кем бы ни встречался, никто не заводил разговор о предстоящей войне, да и сам я не любил говорить об этом ни с подчиненными, ни с рядовым составом. И самому не хотелось думать об этом. Не буди лихо, пока тихо.

Когда в Чечне начались волнения, и на Грозный пошли оппозиционеры Дудаева, то понимание серьезности обстановки существенно усилилось. Но в офицерской среде все-таки не было уверенности, что туда направят войска...

В Чечне к тому времени сложилось уже несколько оппозиционных по отношению к режиму Дудаева групп среди населения, политиков, бизнесменов.

Их поддерживали определенные силы в Москве, но громко об этом старались не говорить. И на базе этой оппозиции создавались, естественно, вооруженные отряды. В числе их были и танковые, и мотострелковые подразделения. Служили там и наши офицеры, как военспецы, хотя в основной массе личный состав этих воинских формирований состоял из чеченцев: видимо, некоторые высокопоставленные московские политики решили дудаевский клин тоже чеченским клином вышибить, так сказать, без открытого вмешательства федералов. Оппозиционеры приглашали в свои отряды наших офицеров, сулили им деньги, квартиры, более высокие должности.

А армия в то время, как известно, действительно находилась в очень бедственном положении: так же, как и на гражданке, нам подолгу не платили зарплату, семьи многих офицеров не имели собственного жилья и ютились где придется. Особенно нелегко приходилось офицерам, которые вышли с войсками из Германии и Венгрии. Поэтому некоторые из них соглашались на предложение оппозиционеров и, вступая в их отряды, конечно же, меняли фамилии. Из этой затеи ничего путного, как мы знаем, не получилось: группировка оппозиционеров, которая пошла на Грозный, была разгромлена дудаевцами. Особенно яростное участие в этих боях с оппозиционерами принял «абхазский батальон» Басаева, что позволило предводителю этого бандитского формирования окончательно сблизиться с Дудаевым.

Я людей в эти отряды не давал. Давал только технику – по приказу свыше. А пришлось воевать с теми чеченцами, которые ушли в Грозный с отрядами оппозиционеров, и подбивал свои же танки, которые из армии были переданы им… Из 49-й армии пришлось передать для формирований оппозиционеров 20 танков – почти танковый батальон. (В танковом батальоне 30 танков, в танковой роте – десять.) Из каждой роты выбирались лучшие машины, самые новые, недавно поступившие с завода. Велась эта работа под непосредственным контролем комиссии Главного бронетанкового управления (ГБТУ) Генерального Штаба. Все делалось совершенно официально, в соответствии с полученой шифровкой.

Должен констатировать – новые машины отдали, а в бой против них пришлось чуть позже выводить старые танки… Потом по заводским номерам сожженных нами в Чечне танков мы узнавали свои же, переданные в сентябре-ноябре отрядам оппозиционеров. Эти так называемые добровольцы ушли на Грозный еще до ноября 1994 года, и мы сразу же после этого получили шифровку: быть готовыми к выходу вслед за ними к 10 ноября. Стало ясно: отдых наш не состоится.

 

Глава 7. ПОСТПЕРЕСТРОЕЧНЫЕ «ПРЕЛЕСТИ»

 

В сентябре нашу армию преобразовали в корпус.

Ничего не поменяли, ни количественный, ни качественный состав войск: была 49-я армия, а стали именоваться 67-м армейским корпусом. Рангом пониже.

Когда я был первым заместителем командующего армией, у меня была должность генерал-лейтенантская, а в корпусе эта же должность – генерал-майорская.

То же самое произошло со всеми другими должностями. Так, у командующего армией должность генерал-полковника, а у командира корпуса – уже генерал-лейтенантская. В штабе армии было 12 генеральских должностей, а в штабе корпуса – только три. А войска как были, так и остались...

Эта организационная перестройка была тоже вынужденной: армии страны, экономика которой уже дышала на ладан, приходилось сокращаться – на ее содержание просто не было средств. Непонятно было другое: почему эти вынужденные преобразования надо было проводить в регионе, в котором назревала конфликтная ситуация, а не в каком-то другом, более благополучном? Но случилось то, что случилось: накануне серьезных испытаний войсковые подразделения, дислоцированные на Северном Кавказе, оказались существенно ослабленными. И не только потому, что им пришлось по приказу свыше отдать лучшую боевую технику «добровольцам» из группы оппозиционеров.

А еще и потому, что буквально за месяц-полтора до грозненских событий, в которых потом им пришлось непосредственно участвовать, они потеряли еще и немалую часть опытного офицерского состава.

С сентября 1994 года, понизив статус армии до уровня армейского корпуса, мы сразу потеряли часть офицерских кадров. Напомню: в свое время 49-я армия на Северном Кавказе создавалась на базе Южной группы войск, несшей службу в Венгрии. Когда эту группу расформировали, то все управление ее пришло к нам, в Краснодар. Управление Южной группы войск было неплохо оснащено техникой – были все машины управления, связи и так далее.

Технически мы были неплохо оборудованы, чтобы развернуть штаб армии. Но представьте себе – пришел к нам сразу целый военный округ, и он был назван армией. И офицеры пришли на те же должности, но вот рангом только пониже.

Например, начальник ракетных войск и артиллерии. В Венгрии у него была должность генерал-лейтенантская, у нас же, в 49-й армии, – генерал-майорская. А звание у него – полковник. И он согласился остаться в армии: мол, черт с ним, не получил генеральское звание там за границей, так хоть здесь дослужусь. Пробыл он два года в Краснодаре, до генерал-майора дослужиться так и не успел. А тут армию преобразовывают в корпус, статус еще стал ниже, и его должность теперь стала полковничьей. Какое должно быть настроение у человека, когда он за два года честной службы с генерал-лейтенантской должности опустился до полковничьей? Конечно, он тут же пишет рапорт об увольнении, потому что не видит перспектив роста и знает: раз судьба не дала генеральское звание, то он его уже и не получит. И в тот момент, с сентября по декабрь, этот штат бывшей группы войск, преобразованный в армию, а затем и в корпус, практически развалился полностью.

Сейчас вспоминаю: некоторые полковники, которые в ночь 31 декабря пошли на штурм Грозного, о том, что они уже уволены из армии несколькими днями ранее, узнали только в середине января 1995 года, когда штурм города был наконец-то завершен. Один мой заместитель, приказ об увольнении на которого был подписан еще 28 декабря, узнал об этом 15 января, когда мы уже Грозный практически взяли. Подходит ко мне и говорит: «Ведь я еще в декабре уволен. Я уже никто. И зачем я здесь хожу в бронежилете?». И таких случаев было несколько. Бои были жестокие, и, слава Богу, хоть никто из них не погиб...

Командарм Неткачев отказался идти на должность командира корпуса – для него это было понижение. Командиром корпуса был назначен прибывший из Германии генерал Григорьев. Но он буквально пару недель в сентябре побыл в этой должности – как говорится, отметился, что принял корпус, – и ушел в отпуск. Он был хорошим знакомым командующего войсками округа – во время службы в Германии был у него заместителем начальника штаба группы войск. И командование корпусом в этот период практически полностью легло на мои плечи.

10 ноября пришла письменная шифровка, потом был звонок командующего войсками округа. Митюхин сказал: «Давай бери на себя подготовку». Ну, и началось.

Сначала была команда послать туда небольшую оперативную группу. В состав такого смешанного батальона входили: рота танков, рота БМП, пушки – батарея, немного пехоты, группа поддержки для выполнения внезапно возникшей задачи. Такую группу подготовили, и возглавил ее полковник Андриевский – заместитель командира 131-й бригады. Формировали ее в Майкопе, и где-то 15 ноября она ушла в Моздок. И тут же стали поступать очередные приказы: надо формировать новые батальоны.

В частях уже был некомплект после отправки первого батальона – туда ведь отбирали лучших людей, лучшую технику. Да раньше отдали в отряды оппозиционеров новенькие танки, БМП. И вот из оставшейся боевой техники нужно было снова отобрать наиболее надежные машины – из разных частей, рот, взводов.

Сборные, одним словом. Лишь артиллерия пошла более-менее организованным составом... Пришлось заново формировать экипажи, потому что новобранцев, тем более осеннего призыва, брать было просто бессмысленно. Их и не брали, по крайней мере, в нашем армейском корпусе. Потом пришел секретный приказ: не брать в эти батальоны людей, так называемой «кавказской национальности». А состав армии, преобразованной затем в армейский корпус, как раз процентов на 40 был сформирован из представителей практически всех народностей Северного Кавказа. Приходит еще один приказ: если у солдата в семье одна мать и нет отца – его тоже не брать.

Неправду писали в то время газеты – не было в этих ударных батальонах ни одного новобранца осеннего призыва 94-го года. Я, например, таких солдатиков не посылал. Шли военнослужащие, которые отслужили по году-полтора. В первый батальон мы собрали самых лучших. Думали: подготовили хорошую ударную группу, и этого будет достаточно. Во второй батальон тоже отобрали наиболее боеспособных, а остальных оставили в местах постоянной дислокации войск – для охранной службы, для несения боевого дежурства. Собранные группы были отправлены в Моздок...

Кстати, большую помощь в формировании бригады оказал начальник Главного автомобильно-бронетанкового управления министерства обороны генерал-полковник Сергей Маев. Как уже говорилось выше, из корпуса в сентябре-октябре 94-го года забрали для вооружения формирований оппозиционеров лучшую бронетехнику. Поэтому все, что еще оставалось в корпусе, нужно было стянуть к Майкопу, где формировалась бригада, проверить ее и надежно подготовить. И Сергей Александрович очень многое сделал лично, чтобы и эта оставшаяся техника тоже была полностью боеспособна.

Но техникой управляют люди. Их собрали из разных частей, однако все-таки это был конгломерат, если можно так выразиться. Конечно, индивидуально и солдаты, и офицеры были подготовлены достаточно хорошо, они, как минимум, по одному-двум годам прослужили здесь, побывали в Северной Осетии и понюхали там пороху – под обстрелами, и сами постреляли.

В то же время между ними самими не было необходимой слаженности. Понадерганные из самых разных частей, рот, взводов, экипажей, они друг друга как следует не узнали, не познакомились близко, не притерлись, как говорится. Идет солдат, а офицер не знает, его ли это подчиненный или нет. И офицеров ведь всех пришлось перетасовать. В общем, пошла в Моздок, на предполагаемый рубеж атаки, такая поспешно собранная команда неплохих мужиков, которым надо было бы хоть месяц-два поработать вместе на плацу или полигоне, позаниматься с техникой, поучиться взаимодействию друг с другом. И офицерам надо было бы получше сблизиться между собой. Обычное дело – в баньке попариться, по рюмке выпить, по душам поговорить. Подружиться просто, по-человечески, доверие получить, убедиться, в конце концов, не сволочь ли рядом с тобой, не подведет ли в бою.

В танковых экипажах, у мотострелков – там доверие друг к другу вообще должно быть исключительное. В танке офицер сидит – он командир экипажа. Наводчик – солдат, водитель – тоже. И между ними должна быть полная слаженность, взаимное понимание с полуслова.

Это аксиома. Однако у этих умелых и крепких ребят просто не было уже времени, чтобы лучше узнать друг друга, чтобы почувствовать локоть товарища, готового в любую минуту помочь тебе, поддержать или выручить, если такой момент настанет.

Откровенно говоря, я первоначально и не собирался ехать с ними в Моздок. Ведь это была не бригада, а такой хороший развернутый батальон, усиленный артиллерией. Командовал им комбриг Иван Савин...

И в самом деле: в Краснодаре оставался штаб корпуса, все подразделения корпуса, а это огромная масса войск, прикрывает она Азовско-Черноморскую границу России от Сочи до Ейска – впереди только пограничники. Тут же и ракетные войска, находящиеся на боевом дежурстве. Где должен быть командир корпуса? Логика подсказывала только один ответ на этот совсем не простецкий чапаевский вопрос: конечно, не батальоном командовать, хотя и усиленным, а всем корпусом – с высокого штабного места. И по необходимости помогать ему техническим и материальным обеспечением – всем, что потребуется при выполнении подразделением поставленной перед ним задачи. Тем более что командуют батальоном грамотные, проверенные в совместной работе офицеры.

Но высокое воинское начальство рассудило иначе: командир, мол, должен быть на острие решающей атаки, впереди – на горячем коне и с саблей в руке. Так ли думало высокое воинское начальство, или были какие-то другие у него соображения на сей счет, но из Ростова позвонил командующий войсками Северо-Кавказского военного округа генерал-полковник Митюхин и задал этак ненавязчиво вопрос: а кто же возглавил эту войсковую группу, направленную из корпуса в Моздок? Я ответил – комбриг Иван Савин. А Митюхин продолжает: «Вот только что с генералом Рохлиным разговаривал – у них из Волгограда направляется такая же группировка. Так он сам и возглавил».

По большому счету, говорю ему, считал, что здесь, в штабе корпуса, моя основная полоса ответственности – такая махина войск. Но если нужно, чтобы полком командовал генерал, то готов. Я офицер: приказывайте, и я уже там. «Хорошо, – отвечает Митюхин, – возглавляйте эту группировку». И положил трубку. Я сразу же переписал все приказы и позвонил домой – сказал супруге, что уезжаю на пару недель в войска, пусть передаст с адъютантом теплые вещи – в ноябре уже было холодно. И уехал туда.

Честно говорю, думал, что приведу этот развернутый полк на место, получу приказ о поставленной ему задаче, помогу своим присутствием выполнить эту задачу, но ни в коем случае не предполагал лично командовать полком. Такой задачи, собственно, никто мне и не ставил. И когда к 20 ноября окончательно передислоцировались несколькими эшелонами в Моздок из Майкопа (там формировался полк), стало, наконец, понятно, что командировка затянется как минимум не на один месяц...

Вот как вспоминала об этом Вера Ивановна: «Уехал в ноябре, и даже домой не забежал… Адъютанта лишь прислал со списком теплой одежды. Быстро собрала все, спрашиваю: Юра, куда, что? Не знаю, говорит, но, наверное, ненадолго... И когда услышали сообщение о том, что наши войска вошли в Чечню, мы грешным делом думали все, ну, вошли и быстренько выйдут оттуда. Тем более, что в Москве насмотрелись: там тоже в 91-ом танки ходили, и в 93-ем... Но вернулся наш генерал аж весной, в марте 1995 года...».

 

Глава 8. КРОВАВЫЕ ПОЛОВИНЧАТЫЕ РЕШЕНИЯ

 

Хочу подчеркнуть, в настоящем повествовании говорю лишь о том, что видел лично и участником чего был сам. Считаю возможным также ссылаться на наблюдения и некоторые оценки моей супруги, Веры Ивановны, и несколько ниже приведу кое-какие пояснения и короткие рассказы моих верных сослуживцев и боевых товарищей, которые вместе со мной разделили все тяготы и невзгоды Первой Чеченской.

Итак, приказ на выдвижение войсковых соединений в Чечню мы получили 10 декабря. В постановлении правительства, подписанном председателем правительства Виктором Черномырдиным, была несколько общая формулировка: «...выполнение операции по установлению конституционного порядка». Но ни в постановлении правительства, ни в последовавшим за ним приказе министра обороны ни единым словом не оговаривалась возможность штурма Грозного – столицы Чеченской республики, захваченной бандитскими формированиями дудаевского режима.

Я прибыл в Моздок к 20 ноября 1994 года со вторым эшелоном нашей бригады, спешно сформированной накануне. На месте, где мы разбили лагерь, были поля, какие-то постройки – вроде полевого стана, лесополосы. Поставили палатки, разместили технику на местности, и начали заниматься тем самым слаживанием боевых подразделений, чего раньше сделать не могли из-за спешки, навязанной нам политиками.

Командные занятия проводили буквально на ящике с песком, на своеобразном макете, имитирующем местность, намечали, какими дорогами пойдем. Двадцати дней в конце ноября и в начале декабря, конечно же, было крайне недостаточно, чтобы подготовиться основательно. Но что-то удалось-таки сделать.

Несколько деньков, которые удалось выкроить перед началом операции, позволили и людям, и подразделениям теснее «притереться» друг к другу.

Положительную роль сыграл и двухлетний опыт несения охранной службы в Северной Осетии. Нужно было быстрее адаптироваться к сложной обстановке, в которой мы оказались, когда 11 декабря переступили границу Чечни.

Мы подошли к Грозному первыми и сосредоточились на его северной окраине. Прошли Шелковской район, пригород, вышли почти к Северному аэродрому. За это время у нас было всего три боевых столкновения с бандитами. В течение трех боев, до штурма Грозного, у нас был подбит один танк, но не было ни одного погибшего – ни солдата, ни офицера. Девять человек выбыли из строя по ранению.

Первые же наши шаги в условиях, максимально приближенных к боевым, обострили недостатки именно в слаженности подразделений. Наше вхождение в Чечню поддерживал вертолетный полк, входивший в состав нашего же 67-го корпуса. И пока за рычагами этих винтокрылых машин сидели наши экипажи (позже по приказу министра началась ротация летного состава – якобы с целью приобщения большего количества пилотов к боевому опыту), у меня не было с ними ну никаких проблем. На пути к Грозному мы остановились на Терском перевале. Закончился короткий бой, у меня было четверо раненых, и их надо срочно доставить в госпиталь. Но весь перевал закрыт сплошным туманом: в двух метрах ничего не видно – ни слева, ни справа, ни внизу, ни над головой.

Вертолет гудит где-то вверху, над туманом, а сесть не решается. А там, в грозной винтокрылой машине, сам командир вертолетного полка Валерий Ярко. Я ему кричу по рации, этак по-свойски: «Твою мать, если ты сейчас не сядешь, то ты уже не командир полка. Сам лично садись за рычаги, если твой пилот не может в тумане приземлиться». Вертолет ревет над головой в сплошном молоке – ни зги не видать. И вот вижу: прямо надо мной из тумана опускается бронированное брюхо с колесами. Мы – в разные стороны, а он садится потихоньку, потом быстро забирает раненых и снова уходит вверх, в туман. Вот что такое слаженность и подготовка, вот что значит мой командир, с которым мы за совместную службу, как говорится, не один котелок каши съели.

А был и другой случай. Я тогда находился под Ножай-Юртом, и меня вызвал в Ханкалу министр обороны на совещание. Вертолетный полк мне уже не подчинялся, за рычагами тех же самых машин сидели московские экипажи. И не нашлось ни одного пилота, который смог бы в совершенно спокойной, не боевой обстановке посадить вертолет в горах в легком тумане. Пришли другие люди, новички, и начались нестыковки.

 

Глава 9. ОБ ОФИЦЕРАХ И ШАРКУНАХ

 

На полпути от Моздока в Грозный сменился командующий Объединенной группировкой войск в Чечне. Помню, Митюхин вышел со мной тогда на связь и сказал: «Я очень тяжело болен, меня отправляют в Москву. Справишься? Держись». «Есть, товарищ командующий!» – отвечаю. Нам позже сказали, что, Митюхин внезапно заболел – что-то вроде радикулита… На его место назначили Квашнина.

Война задела немало человеческих судеб, в том числе – фигур довольно заметных. Довелось наблюдать не всегда ожидаемые перемены самочувствия в кадровом составе офицеров высокого ранга… Всем нам предстояло перешагнуть грань между миром и войной.

Высокие должности и значительное отдаление от передовых эшелонов никак не ограждали от неимоверных нервных перегрузок и стрессов. Что-то совершенно непонятное случилось с Митюхиным, которого свалил неожиданный и вполне реальный, естественно, радикулит. И мне, полагаю, позвонил он перед уходом совсем не ради приличия. Позвонить-то больше было некому: я в то время фактически командовал корпусом и в составе группы войск Северного направления шел с боями к Грозному. Назначенный же недавно новый командир корпуса генерал Григорьев отчего-то немедленно ушел в отпуск. В такие-то дни! Не мог я не заметить в тот час, что именно командующий войсками военного округа подписывает приказы на отпуска своим непосредственным подчиненным.

А его заместитель, генерал Чилиндин, командовавший Северным направлением, буквально «сгорел» на наших глазах всего-то за три дня. День и ночь он находился в каком-то напряженном ажиотаже, сутками не спал. Где бой, где стычка – он туда, и за собой тащит весь штаб. Так бесконечно и мотался из одного конца в другой. Через трое суток – острейшее воспаление легких. Когда я его увидел, невольно подумал – не жилец… Черный весь, высох, кашель с кровью. Сгорел человек, то ли от чрезмерного стремления непременно выполнить сию секунду всю задачу разом и целиком, то ли из-за элементарного неумения командовать. Есть и такой тип людей в военной форме: никогда не воевал, полевой практики не имел, а в боевых условиях полное отсутствие опыта пытаются подменить чрезмерным личным усердием. Хотя мог случиться с человеком и психологический надлом. Но через три дня после вхождения в Чечню назначили командующим Северным направлением меня...

Были случаи и откровенного отказа офицеров высшего звена от непосредственного участия в операции.

Некоторые из таких «отказников», оставаясь при погонах с большими звездами, при этом всячески охаивали действия войск в Чечне, подливая масла в огонь и без того безудержной критике в СМИ. Например, когда заболел генерал Митюхин, руководство группировкой войск в Чечне, идущих четырьмя колоннами на Грозный, было предложено заместителю главнокомандующего Сухопутными войсками генерал-полковнику Воробьеву. Но он отказался, а затем обрушил резкую критику на разработчиков и исполнителей плана операции, что и послужило причиной его увольнения.

В России, слава Богу, генеральский корпус никогда не испытывал недостатка в истинных и верных присяге профессионалах. Сразу после 20 декабря группировку возглавил генерал-лейтенант Анатолий Квашнин, не дрогнувший перед грузом возложенной на него ответственности, причем в особо сложный момент, который переживала тогда вся наша армия и страна в целом. И что бы о нем потом ни говорили различные оппоненты и «доброжелатели», мнившие себя стратегами, «видя бой со стороны», думаю, что каждый порядочный человек всегда и непременно с уважением будет снимать перед Анатолием Васильевичем свою шляпу. Поскольку он довел выполнение операции до конца, насколько позволили ему обстоятельства. И если в Первой чеченской войне возмездие террористам и сепаратистам было украдено, то в этом совершенно нет никакой вины ни генерала Квашнина, ни солдат, офицеров и генералов в войсках.

Не могу не сказать несколько самых теплых слов о генерал-полковнике Анатолии Квашнине, – блестящем офицере Российской армии. И непосредственном участнике Первой чеченской войны.

К нему все относились с большим и искренним уважением, а мне, считаю, просто здорово повезло в жизни, когда я встретил этого человека.

Раньше наши пути не пересекались. Встретились впервые в Чечне, когда в декабре 94-го его назначили командующим нашей группой войск вместо заболевшего генерала Митюхина. Первая встреча была заметной. Мы подошли к Грозному и стояли на аэродроме Северном, остальные группировки подходили к городу с других направлений. Он вызвал нас в Моздок, где представился. Официально он занимал должность заместителя начальника Главного оперативного управления Генерального Штаба. И – начал ставить новые задачи. Делал он это весьма своеобразно и интересно.

Сразу бросилось в глаза – он не любит общих слов, и обращается персонально, лично к каждому командиру направления, командиру бригады, полка. На первой встрече он прежде всего обратил наше внимание на очевидный факт, что эта война совсем не похожа на войну, которую мы изучали в училищах и академиях, типа Великой Отечественной, когда достаточно явно проглядывается линия фронта – с одной стороны враг, с другой друг. И посему едва не главная задача – делать все возможное, чтобы в руки противника не могла попасть любая информация о наших замыслах, целях, задачах, и напротив, необходимо постоянно осуществлять эффективные действия по дезинформации. Потом мы убедимся в справедливости предостережения Анатолия Васильевича: любое слово, громко сказанное в штабе, непостижимым образом докатывалось до ушей Масхадова. Конечно, не обошлось без купленных боевиками информаторов, которые доносили какие-то сведения. А были и неосторожные болтуны. Сколько там крутилось всяких «миротворцев», какого там, извините за выражение, дерьма только не было, так и вертелись различные прилипалы возле наших штабов. Какие-то беженцы, кто-то делит гуманитарную помощь, по ходу наполовину разворовывая. И солдатские матери со своей болью. Все повидали. Но Квашнин завел жесткий порядок: в штабе и на командном пункте могут присутствовать только компетентные люди или те, кого туда вызывают. И никого из посторонних. Потому и задачи ставил персонально каждому. Древняя истина: что знают двое – секрет, о чем ведают трое – известно всем.

Понравился он особым, совсем не солдафонским подходом к людям. Называл всех по имени-отчеству, иногда просто по имени. А это, думаю, в сложной боевой обстановке как-то особенно сближает. Ведь одно дело, когда тебе говорят: «Константин Борисович, надо сделать...». А не кричат, да с матом, что если ты, генерал, не выполнишь приказ, то пойдешь под трибунал! В общем, все располагало к нему. С первого взгляда все обратили внимание и на то, что у этого начальника проглядывалась настоящая военная косточка – и в выправке, и в манере говорить, и в суждениях, и в оценке каждой конкретной боевой ситуации. Хотя все знали, что пришел он в армию не из военного училища, а из института. О таких офицерах кое-кто из служак говорил с оттенком некоторой пренебрежительности: мол, «двухгодичники» – не настоящие военные. Но перед нами был, бесспорно, совершенно удивительный человек: до такой степени у него укоренилась эта самая «военная косточка». Плюс ко всему – внутренняя, не поддельная интеллигентность. Пожалуй, никто и представить себе не мог более военного человека, чем Квашнин. Он пришел на службу в армию после института лейтенантом, а затем закончил Академию Бронетанковых войск и Академию Генерального Штаба. И прошёл путь от командира танкового взвода до командующего 7-й танковой армией. А мне сие особенно импонировало – ведь я сам танкист и в нем увидел родственную душу.

В ход боевых действий вникал до мелочей по всем вопросам. Но не мешал излишней опекой, лишающей человека самостоятельности. Первые бои в Грозном были тяжелые, а на моем направлении, и об этом знают все, особенно тяжелые. 131-й бригаде пришлось принять на себя главный удар боевиков, соответственно, были и серьезные потери. И он сумел грамотно и без эмоций разобраться в причинах. Я до сих пор удивляюсь его выдержке и силе воли: он мог бы тогда меня как командира группировки просто втоптать в грязь и уничтожить, свалить на меня всю вину за большие потери. Но он терпеливо разобрался в обстановке, выслушал и понял меня, а потом дал резервы, дал силы дополнительные. Он сумел разобраться, несмотря на несусветный крик в СМИ, что как раз на моем направлении, да, с тяжелыми боями и потерями, но задача была выполнена…

Мы взяли вокзал и ведем бой, кровопролитный… Мне кажется, ему, Квашнину, было куда труднее, и я в те дни это ощущал, с другими «колоннами». На западном направлении сменилось четыре командующих. Ставят одного – он не справляется. У других – разные причины…

Один из генералов просто не выехал к месту боев своей группировки, на свой командный пункт. Квашнин сам прилетел на этот командный пункт, спрашивает: а где командующий? Ему отвечают, что он где-то в тылу и командует по рации. Снимает его и назначает другого. А продвижения нет. Почему 131-я бригада билась в районе вокзала в одиночку? Потому что с запада войска подошли, правда, тоже с тяжелыми боями, но на третьи сутки, когда наша бригада уже выдохлась совсем.

Не очень хорошо воевали все, потому что четкого приказа из Москвы не было. И Квашнину, как представляется, со мной было-таки меньше проблем. Может быть и потому, что я всегда по жизни неизменно поддерживал и буду поддерживать свой принцип: старшему начальнику нужно докладывать только правду. Какой бы она ни была горькой. Я не мог его обмануть: какая была обстановка, так и докладывал. И это помогало делать необходимые и точные выводы и принимать наиболее верные решения. А на других направлениях всякое случалось: докладывают, мол, вышли к намеченному в приказе рубежу. На самом же деле они и не дошли туда.

Мы на улице Ленина выходили со стороны нефтяного института и драмтеатра. И меня Квашнин предупреждает: с другой стороны на улицу выйдут десантники генерала Чиндарова (потом Бабичев там был). Говорит, мол, не перестреляйте друг друга ненароком. Выходим на свою сторону улицы, но дальше не идем: ведь там, на другой стороне улицы, должны быть десантники.

Докладываю: Анатолий Васильевич, я вышел и сейчас пойду на линию. Сам лично стоял под козырьком драмтеатра – там такой высокий козырек, прямо на БТРе я туда под него заехал. Сам вижу всю улицу Ленина, но дальше идти невозможно: там боевики сидят, и оттуда идет такая пальба – мочат нас по-черному. А десантники до этого рубежа не дошли где-то километра 2-2,5. Но доложили… А если бы мы туда сунулись?

Поэтому ему, командующему, было очень непросто разобраться в обстановке из-за противоречивой информации, поступающей с места боев. Думаю, и меня тогда не сняли только потому, что мои доклады были всегда правдивыми. Повторюсь: на западе сменилось 4 командующих, на востоке – 2. А меня он сохранил и дал возможность до конца выполнить поставленную мне в Грозном задачу.

Когда мы город очистили полностью (это было в конце февраля), всех командиров собрали на аэродроме Северный. Были там Грачев и Квашнин. И тогда я еще раз убедился в его государственной и военной профессиональной зрелости. Не всех еще похоронили, убитых, не всем раненым оказали помощь, а мы уже разрабатывали операцию по уничтожению бандитов в горах. Мы были нацелены на новые задачи, и разрабатывал операцию он, Квашнин. Умело и грамотно. И где-то в это время он был назначен и командующим войсками округа. Будучи в этой должности, в редких перерывах между боевыми действиями, когда мы занимались плановой боевой учёбой и подготовкой, он предъявлял к нашей работе жёсткие требования.

Я бы даже сказал – порой очень жестокие требования к подготовке солдат и офицеров каждого взвода, каждой роты. Почти на всех учениях он бывал лично и смотрел каждую мишень – как она поражена, каждый окоп – как солдат окопался и замаскировался. Или как он обеспечен всем необходимым: помыт ли он в бане, как одет и как обстоят дела с продовольствием, боеприпасами.

Просто удивительно. Или это сама война проявила в нём такую крепкую и основательную военную закваску. А может он таким и был – не заю, я с ним не служил раньше. Но он относился к военному делу всегда очень серьёзно и грамотно.

У него была любимая поговорка: если командир отдал своим подчинённым приказ, то он сам должен пойти первым его выполнять. Любой приказ – в мирной жизни или военной. И в самом деле, если сам не пойдёшь, а будешь прятаться за спины других и думать, что кто-то там пойдёт грудью, то маловероятно, что именно так и будет.

Я не участвовал в операции в Кизляре и Первомайском по освобождению заложников, захваченных бандой Радуева. Но Квашнин был там, он поднимал людей в бой, ставил задачи. Если бы тогда не вмешивались политики, всё было бы иначе… А так висели на телефонных проводах часами, да подсылали высокопоставленных и малосведущих советников… Анатолий Васильевич был ранен в ногу, но никому этого не докладывал и не показывал вида, а ходил, прихрамывая.

А когда другие генералы отказались возглавить операцию в Чечне, он только сказал: «Есть» и пошёл выполнять приказ…

Так же крепким государственником и военачальником показал себя Сергей Вадимович Степашин, возглавлявший в то время Федеральную службу контрразведки (ФСК), ставший впоследствии первым директором ФСБ.

Параллельно он исполнял и обязанности Полномочного представителя Правительства в Чечне. Своим постоянным участием в разработке операций, а иногда и просто своим присутствием в ходе боевых действий (а по своему статусу он мог в них и не участвовать) он оказывал нам большую моральную поддержку именно тогда, когда ура-патриоты поливали всю российскую армию грязью.

...Но навсегда запомнили в армии и генерал-полковника Владимира Семенова: он тоже склонялся к мнению своего заместителя Эдуарда Воробьева относительно плана операции, далекого от позиций государственника... Руководство Сухопутными войсками практически отстранилось от участия в организации операции, не должным образом выполняло необходимые функции укомплектования, подготовки и направления в зону боевых действий общевойсковых подразделений и средств обеспечения.

 

Глава 10. МЫ НЕ ХОТЕЛИ И НЕ ДУМАЛИ ВОЕВАТЬ

 

Почти на стокилометровом пути к Грозному, к которому мы пришли первыми, у нас было всего три скоротечных боя и девять раненых. На других направлениях – кровопролитные бои. Не будем говорить о причинах, везде они разные. Где-то больше препятствий, где-то боевики лучше подготовились. На Западном направлении в Чечню входили войска генерала Трошева, но сам он пока находился во Владикавказе.

Командующие войсками на этом направлении переназначались чуть ли не каждый день. Если мне не изменяет память, с 11 по 30 декабря сменилось четыре командующих: один не смог выполнить задачу, другой попал на подрыв и был ранен, третий опять не справился – по мнению министра обороны, осуществлявшего общее командование операцией. Первым командующим Западным направлением был заместитель Трошева генерал Петрук, четвертым – десантник генерал Чиндаров.

Во время боевых действий в Чечне я совершенно неожиданно был назначен командиром корпуса. Того самого, в котором замещал должность командира, находящегося в отпуске. А было так. Когда взяли Грозный, начали планировать операцию в горах, куда ушли бандиты. Министр обороны Павел Грачев собрал всех командующих направлениями на Северном аэродроме, чтобы поставить новые конкретные задачи. Стоит он у карты и говорит: «Твой корпус отсюда пойдет, и вот так...».

А я говорю: «Товарищ министр, я не командир корпуса, а заместитель». «Как так?» – удивленно приподнял брови Павел Сергеевич. Объясняю: «Когда мы заходили в Чечню, комкор был в отпуске. Вышел из отпуска в декабре, ежедневно докладываю ему о делах». «А почему он сюда не едет?» – вопрошает министр. «Наверное, приказа нет. Прикажут, значит, приедет». «А я-то думал, что ты командир корпуса, – крайне удивился министр. – А ну-ка, вызвать его сюда немедленно!».

Но Григорьев отказался ехать в Грозный и написал рапорт об увольнении из вооруженных сил. Почему он поступил так, я не знаю, и гадать не хочу. Хотя можно предположить, что сами по себе боевые действия в Чечне крайне негативно освещались прессой в ту пору и у нас, и за рубежом, что также влияло на многие умы и могло сыграть свою роль. Григорьева уволили из вооруженных сил, но с очень тяжелой формулировкой: за трусость и невыполнение приказа.

Нет, война никому не приносит радости, и в этом я лично мог убедиться, и не раз на собственном опыте. К Грозному я подошел в качестве командующего Северным направлением, но как заместитель командира корпуса. Со мной была 131-я бригада нашего корпуса и 126-й полк, которым командовал Сергей Бунин, ныне генерал-полковник, начальник Главного штаба внутренних войск МВД России, – пришел он из Уральского военного округа. Хороший товарищ.

Потом мне передали 74-ю мотострелковую бригаду Сибирского военного округа и 81-й полк Приволжского военного округа из Самары. Были они все такого же типа, как и сформированная в ноябре в нашем корпусе бригада, которую я вводил в Чечню: собранные с мира по нитке, спешно слепленные при формировании, но не подготовленные, точнее – неслаженные. Хотя и по комплекту они не соответствовали всем требованиям. Но мы-то за два десятка дней до вступления в Чечню успели как-то притереть подразделения друг к другу, да за плечами была неделя боев по пути к Грозному. К тому же артиллерия бригады пришла с нами из нашего же корпуса и без какой бы то ни было кадровой перетряски – спаянной, слаженной за годы службы. Поэтому мои артиллеристы делали первый выстрел всего через три минуты после моей команды – это даже в мирное время считалось хорошо.

Я давал команду уничтожить цель, и за три минуты они успевали снять приборами координаты и передать их на батарею. Там заряжали пушки, и снаряд уходил в нужном направлении. Всего три минуты от моей команды до выстрела, причем по неплановой, не пристрелянной заранее цели. А пришедшие к нам артиллеристы из других округов делали то же самое за 40 минут: снаряд полетел, а цели уже нет – ушла она. Вот какая у них была подготовка. Есть орудие, есть экипаж, есть расчет, есть офицеры и все необходимое, но все они, собранные вместе, оказались неподготовленными к четкой, слаженной работе. Конечно, через пару недель они тоже начали через три минуты поражать цель, но за это время уже погибли люди, которые не должны были погибнуть, если бы хорошо были подготовлены к действиям в боевых условиях.

28 или 29 декабря нас, командующих войсками направлений «Север», «Северо-Восток», «Запад» и «Восток», собрал министр обороны Павел Грачев. Тогда он находился в Моздоке. Кстати, до сих пор мне непонятно, почему не было войск на южном направлении: с южной стороны города была открыта дорога в горы.

Говорили нам: мол, мы хотели показать, что никого не стремимся уничтожать, и каждому, кто был в это время в Грозном, предоставлялась возможность уйти с миром из города. Мирные жители и без того уходили свободно, когда увидели, что война началась. Бандиты тоже могли бросить оружие, сдаться или уйти из города. Одним словом, нам не ставилась задача окружить и уничтожить бандформирования. Задача была – сломить, подавить сопротивление демонстрацией своей силы, показать бандитам, что мы не отступим, мы все равно перебьем их всех здесь, если они не откажутся от противостояния. Но шанс выйти из создавшейся ситуации живым и невредимым – есть у каждого из них. И настояло на этом якобы политическое руководство страны.

Операцию планировали Министерство обороны и Генеральный Штаб. А нам был дан приказ на выполнение конкретных задач. Всю ночь мы отрабатывали эти документы на картах, писали свои приказы – по своим направлениям, кому как нарезали. Справа от меня шел Топоров, заместитель командующего войсками округа. А слева был Лёва Рохлин, командовавший Северо-Восточным направлением. Необычность обстановки как-то по-особенному сблизила нас, министр обороны называл нас по имени: меня – Костя, Рохлина – Лёва. И такое панибратское отношение, буду откровенен, удивительным образом роднило нас перед серьезным боем.

Когда постановка задачи была закончена, мы вышли во двор, зашли в беседку. Павел Сергеевич обнял нас и сказал: «Ребята, возможно, предстоит серьезный бой. Все может случиться. Чем я могу вам помочь? Может, кому-то надо решить какие-то личные вопросы. А то вдруг... Все под Богом ходим». Лев говорит ему: «Товарищ министр, у меня сын очень болен и жена часто привозит его в Москву для лечения в клинике Бурденко. А останавливаются все время в гостинице или у кого-то из знакомых. Расходы большие, да и неудобства. Если можно, дайте команду, пусть выделят мне в Москве однокомнатную квартиру. Служебную, чтобы могли они это время там пожить». И министр тут же приказал выполнить просьбу генерала Рохлина. Лев Рохлин был не только толковым и грамотным генералом, но и хорошим семьянином, заботливым отцом. Повторюсь, в начале кампании штурм Грозного не предполагался. И когда я подошел первым к городу, то не имел никакой задачи, пришлось просто маневрировать на северной окраине. Мы прочесывали пригородные поселки, встречались с мирными жителями. А после вызова в Моздок кое-что определилось. Нам была поставлена задача выйти на улицу Первомайскую. А конечная цель – выход к вокзалу и «Белому дому».

Это, практически, был центр города, и туда были нацелены войска всех направлений. Дня за два-три до штурма мне придали 81-й полк: он не участвовал в боях на пути к Грозному, а стоял лагерем под Моздоком. И от командира полка я узнал, что уже дней за десять до своего прибытия под Грозный они тренировались по штурму этого города: на местности делали макеты, размечали улицы, намечали, кто и по каким из них пойдет. Ему, командиру полка, уже была поставлена задача по захвату Грозного – «Белого дома», вокзала. Так что еще до того, как он поступил в мое распоряжение, они уже тренировались на картах, макетах, отрабатывали все вопросы взаимодействия. И практически вмешаться, сделать какие-то уточнения в эти задачи, изменить их, послать его по другим улицам просто не было возможности и – необходимости.

Но это еще полбеды, как говорится – полк прибыл на позиции, заранее отработав полученное задание. Сложнее обстояло дело с 74-й бригадой, приданной в мое распоряжение: она только 29-30 декабря начала прибывать эшелонами из Сибири в Моздок, и оттуда выдвигалась к нам. Мне сказали накануне штурма, что бригада выгрузилась, идет своим ходом и к вечеру 31 декабря будет у меня. Но она так и не пришла, хотя я, начав штурм города утром 31-го, поставил ее в резерв. И когда в новогоднюю ночь возникли самые серьезные трудности, нечем было поддержать задействованные в боях части.

А причина задержки оказалась банальная. Рассчитывали, что бригада прибудет в Моздок дня на два раньше. Но она задержалась в пути, и поэтому не уложилась в график. 31 декабря, днем, когда бригада шла маршем из Моздока, я послал ей навстречу рекогносцировочную группу на двух БТРах, с двумя офицерами. Задача – встретить бригаду и вывести в тот район, где она должна была находиться в резерве. Наша группа прошла Терский перевал и встретила бригаду, которая расположилась лагерем у перевала. Поставили палатки и разместились на отдых. Мои офицеры доложили, что сибиряки решили встретить Новый год, чтобы дать отдохнуть солдатам и офицерам. В палатках накрыты столы, и никто не торопится в Грозный.

В бригаде ничего не знали о том, что мы вступили в бой. Пришли они из другого округа, из Сибири, из ..ae, со своими командирами подразделений, со своим командиром корпуса. Неплохая была, в общем-то, эта мотострелковая бригада, сильная. Она пришла к нам с неоправданной задержкой на один день – 1 января, но буквально сходу одним батальоном вступила в бой. И она горя хлебнула...

 

Глава 11. МОЯ ПРАВДА О 131-й ГЕРОЙСКОЙ БРИГАДЕ

 

Итак, 81-му полку задача была «нарезана», как я уже говорил, не мной, задолго до прибытия в Грозный. Зашел полк в город без боя. Либо их не заметили, либо затягивали в ловушку: было тихо, не стреляли. С окраины города, с Северного аэродрома, они прошли по центральным улицам до «Белого дома», где была резиденция Дудаева. Только там и началась пальба. Подожгли несколько машин. Но полк на большой скорости проскочил до вокзала, развернулся и пошел обратно: ну, никто толком не знал, что делать дальше? Офицеры, солдаты выполнили задачу, которую им поставили, прошли по тем улицам, которые наметили. Но когда повернули обратно, попали под шквальный организованный огонь. Завязалась интенсивная перестрелка. Примерно через час был подбит «бэтээр» командира полка.

Я дал команду вывезти из боя раненого командира на другой машине (кстати, недавно он письмо мне прислал – сюда уже, в Москву). Командование принял его заместитель. По рации не сразу разберешь, кто и где находится, и я думал, что он здесь, в городе, вместе с передовыми подразделениями полка. Связались по радио, и он говорит: «Принимаю командование». Я согласился.

Но оказалось, что он ввел меня в заблуждение своим неточным докладом… Заместитель был в тот момент с тылами полка под… Терским перевалом. Управление полком сразу же нарушилось. Конечно, он пытался по рации, с Терского перевала, командовать полком, который вел отчаянный бой в городе, что было просто нереально. Все прекрасно знали, что командира с ними нет, и полк сразу разбился на несколько отдельных мелких групп. Даже не батальонов, рот или взводов, а просто на группы, там, где и встретили сопротивление.

Но в это время пошли войска других направлений. И тем не менее первой вошла в город Майкопская 131-я бригада. Но она, как и 126-й полк (бывший в моем распоряжении), должна была находиться на окраине города, широким фронтом, и имитировать активность действий. А если боевики окажут сопротивление 81-му полку, они, заметив опасность, угрожающую им с флангов, будут просто вынуждены рассредоточить свои силы сразу по нескольким направлениям, что, конечно же, должно облегчить положение 81-го полка.

В общем, задача сводилась больше к имитации активных действий на окраине Грозного, дабы отвлечь на себя огонь и силы противника. Но 126-й полк прямо на окраине натолкнулся на засаду, завязался серьезный бой. Было подбито 12 БМП… Попали на минное поле.

Бойцы оставили машины и снова угодили на мины. 15 погибших, много раненых. Возникла некоторая растерянность, полк завяз в перестрелке.

А 131-я бригада пошла в город с окраины по частному сектору. Начали мы в 8 утра, и через час уже Иван Савин, командир бригады, докладывал, что находится на железнодорожном вокзале. Мы промерили по карте расстояние от их исходной позиции до вокзала, получилось около пяти километров. И пешком это расстояние человек пройдет за час, а они были на БМП, на танках.

И все же спрашиваю: «Как это вы так быстро там оказались?». «Шли без сопротивления, – отвечает, – ни одного выстрела не было».

Для всех, кто заходил в город, конечной целью был железнодорожный вокзал. Об этом знали все командиры. И оказывались фактически в центре города. Засад вокруг вокзала в то время не было, дудаевцы обычно их устраивали в больших домах, на крупных перекрестках улиц, где сидели гранатометчики и пулеметчики, много раз в дальнейшем мы находили эти позиции. А бригада прошла по дачам и частному сектору, а за ними и вокзал.

В 1996 году на одной из встреч мне сам Масхадов рассказывал: когда ему сказали, что вокзал захвачен утром 31 декабря, он был очень удивлен и даже подумал, что кто-то что-то напутал. А разобравшись, бросил туда отборный батальон Басаева – личную охрану Дудаева.

Эти бородатые «ополченцы», как деликатно называли в ту пору во всех практически СМИ этих головорезов, наработавшие бандитскую практику в Карабахе, Абхазии и кое-кто и в Афганистане, со всех сторон навалились на передовую группу бригады.

А многие из нас искренне полагали, что зайдем мы в Грозный и бандиты начнут сдавать оружие, разбегаться… На всем пространстве России была обычная мирная жизнь, мы не осознавали до конца, что перед нами настоящий враг, которого надо уничтожать, не задумываясь… Дудаевцы думали иначе, они убивали хладнокровно и расчетливо, без оглядки на моральные принципы и прочие душевные переживания.

Комбриг был впереди, двое суток они вели неравный бой. Тяжелейшая новогодняя ночь, когда я остался без резерва (который у Терского перевала сидел за накрытыми праздничными столами со своим комкором), не было никакой возможности послать помощь бригаде. Из ее второго эшелона мы быстренько, правда, сформировали еще один штурмовой отряд, и он пошел на выручку. Но пробиться не смог: дудаевцы сообразили, что началась настоящая война, и заняли подготовленные заранее позиции и вокруг вокзала, и в самом частном секторе. В новогоднюю ночь в бригаде погибли 78 человек, из них 22 офицера. Двое суток к ним нельзя было пробиться. Погиб комбриг. Много было раненых. Шок, несомненно, и для бригады, и для других.

И для меня, и для многих кадровых военных. Хотя мы всю жизнь себя готовили к чему-то подобному, на войне, понимали умом, и не такие моменты бывают. Лучше бы, конечно, чтобы совсем не погибали люди. Но на любой войне так не бывает. Бригада по-прежнему осталась боеспособной и потом долго воевала, после Грозного брала Гудермес. Но поскольку она оказалась самой первой в центре города, то и приняла на себя удар главных сил противника: они на нее набросились, как стаи бешеных крыс из всех подвалов.

Но потом, скажу я вам, всем другим было значительно легче воевать: бойцы бригады тоже выбили немало дудаевских «гвардейцев». А наши потери сделали нас злее, умнее, хитрее, то есть – более профессиональными. Поганая штука – война.

К сожалению, потом и на бригаду, и на ее погибшего командира было много наветов, несуразных и нелепых, несправедливых и недобрых обвинений в прессе. Писали всякое: и о бездарности командования, и о безалаберной халатности, повлекшей за собой разгром бригады.

И сегодня замечу – это было сплошной и подлой неправдой. Но определенным политическим силам было необходимо опорочить всю армию и добрые имена людей, совершивших настоящий героический подвиг в ту новогоднюю ночь. И, забегая вперед, скажу, что только через несколько лет, не так давно, удалось доказать, что мои боевые товарищи до конца выполнили свой долг, героически сложили головы. Лично мне, уже в ранге полномочного представителя президента в Дальневосточном федеральном округе, было поручено вручить супруге погибшего комбрига Ивана Савина и его дочери Звезду Героя России.

Вот такая моя правда об этой бригаде и ее героическом командире...

 

Глава 12. СВИДЕТЕЛИ И СУДЬИ

 

Генерал-полковник Сергей Здориков, в те дни начальник главного управления по воспитательной работе министерства обороны, находился на командном пункте Павла Грачева в Моздоке. Но с началом штурма Грозного он направился в войска, прямо ко мне. Вот что он рассказал о событиях тех дней:

«Накануне все чувствовали, что должно произойти нечто не совсем обычное. 30 декабря Пуликовский сказал: «Пойдем искупаемся». Нагрели воды, помылись. Коль столько войск стянули под Грозный, знать, процесс пошел. Его не остановить, не отодвинуть. Не подтвердился и слух об отъезде из Моздока в Москву министра обороны. Неспроста не уехал...

131-я бригада пошла в город с утра, и как-то скоро прибыла на вокзал. Следом начался шквал огня, и – плотное блокирование всей группировки. Стала пропадать связь. Пуликовский был внешне спокоен, хотя приходилось прикладывать, наверняка, неимоверные усилия. Командный пункт находился в обыкновенной штабной машине, и в этой железной комнатке на колесах, площадью два на два метра, сосредоточена вся связь для управления войсками. Стояла штабная машина прямо на направлении главного удара – практически на передовой.

Некоторые части вошли в город с севера, по проспекту Богдана Хмельницкого. Большая, прямая и широкая улица. Дальше – улицы Маяковского, Орджоникидзе, Лермонтова, а там и вокзал. Задача, которая была поставлена перед группой «Север», была, несомненно, выполнена. Но город есть город, с такой скоростью, с наскока, его взять невозможно.

Бригада вошла в каменный мешок: с обеих сторон – многоэтажные дома. И никакого снабжения – тылы отстали. И Пуликовский, и командир бригады Савин сложную обстановку оценивали без прикрас, но приказ выполнили. Савин был настоящий командир, которому, как и Пуликовскому, верили офицеры и солдаты. А оба, в свою очередь, ни на секунду не сомневались, что так же свято выполнят приказ и войска трех остальных группировок, штурмующих город с других направлений. Но те выдвинулись с досадной задержкой, и увязли в боях. Рохлин, например, вообще двинулся не по намеченному маршруту, а через кладбище, и немного позже. Но затем ему, правда, удалось выйти вперед. Но момент был упущен: 131-й бригаде пришлось главный удар боевиков принять на себя.

Сбивали с толку скоропалительные и неточные доклады с места боев, что вносило существенную путаницу в управление войсками. Например, поступало сообщение, что передовой отряд закрепился на намеченном рубеже, в действительности же он до него и не добрался… А Пуликовский докладывал Грачеву обстановку всегда честно, какой бы невыгодной для него ситуация ни была. Не ловчил, не пытался выдать желаемое за действительное. Сообщал то, что имел на самом деле. Ему всегда удается каким-то образом любую, пусть малую силу сделать сильной. В непростой ситуации он спокоен, не мечется, не делает опрометчивых выводов и не допускает какой-либо нервозности.

Боевики прослушивали нашу связь, а иногда и пытались отдавать нашим подразделениям ложные команды. Да, камуфляж, оружие и средства связи у нас были совершенно одинаковыми. Но Пуликовский и командиры его частей хорошо знали друг друга и понимали своеобразный «эзоповский» язык, на котором он говорил с ними, учитывая индивидуальные особенности каждого офицера. Что крайне важно: найти слова, образы, понятные только двум собеседникам и никому больше. Эффект достигается при знании особенностей речи и образа мыслей каждого своего подчиненного. Везут, скажем, боеприпасы, топливо, перебрасывают подразделения, кого-то надо вывезти с позиций, и надо так замаскировать суть происходящего, чтобы запутать и сбить с толку противника, который прослушивает связь.

Что творилось в ту новогоднюю ночь! Связь рвется, кто-то что-то кричит, а кто-то заглох, но надо выяснить, кто и где находится, и в каком он состоянии. И дать команду, закрытую для чужих ушей, искусно завуалированную. При этом необходимо молниеносно проанализировать добытую с таким трудом разноречивую информацию, найти нужное решение и отдать необходимые приказы...

Таким я увидел Пуликовского в те, наверное, самые тяжелые в его жизни дни... Запала в памяти и та новогодняя ночь. Небо чистое-чистое, усыпанное яркими крупными звездами».

 

Крупные звезды?.. Хоть убейте, не помню. Бой есть бой – пылали танки, БМП, горели в них люди... Неразбериха. Связь – ужасная. Города не знаешь, карты, схемы, которые нам выдали, были двадцатилетней давности. Да и не карты это совсем были, а какой-то приблизительный план города, типа туристического. Там не было тех улиц и объектов, на которых мы воевали. Ни новых микрорайонов. Кругом пожары, стрельба, гибнут люди. 31 декабря, 1-го и 2-го января связь постоянно терялась. К 3 января, могу сказать, мы стали управлять войсками достаточно уверено, все заработало, как надо. Когда мы потеряли столько людей… Пополнили подразделения заново, восстановили связь и управление. Помню, 3 января мы получили радиоперехват Масхадова. Он предупреждал своих полевых командиров: мол, русские оправились после первых дней и стали воевать грамотно, поэтому будьте бдительными. Выходит, похвалил он нас.

Да, Здориков был в ту ночь у меня. Как я понял, он приехал лично узнать, что же происходит на самом деле. Такая мощь, техника, столько оружия, солдат – все, казалось, есть. А успеха нет. Нас бьют, и столько потерь. Мы с трудом продвигаемся, сутки уходят, чтобы взять какой-нибудь небольшой рубеж. Грачев не ожидал, видно, такого. Да и никто не ожидал. Особенно таких потерь. Все это давит, бьет… Гибнут люди, солдаты и офицеры, которых ты знаешь в лицо и по именам. А помочь не можешь. Состояние удручающее.

Думаю, что у Грачева 1 января, в день его рождения, состояние было не лучше. Министр он и есть министр. Конечно, разрабатывал операцию Генеральный штаб и министерство обороны. Но ведь и Грачев персонально приложил ко всему руку. Он проводил с нами все совещания, на трех или четырех я присутствовал – он ставил задачи. И отвечал персонально за эту операцию – и перед армией, и перед народом, и перед президентом. Роль Грачева в той операции была, конечно, довольно серьезная. Важная роль была.

Сказать, что он просто сидел где-то в Моздоке, в поезде отсиживался и мечтал об одном – как бы Грозный взять к своему дню рождения? Это ерунда, какой-то бред поросячий. Уверен, никто его толком и не поздравил. Не до того было. Мы, например, даже забыли об этом. Ну, быть может, они там, на командном пункте, в узком кругу и выпили по бокалу шампанского – не знаю, я там не был.

И Здориков не был, он ко мне, под пули приехал. Как я позже узнал, он сам напросился ко мне: Грачев его не пускал, но Сергей Михайлович настоял на своем. Они очень близкие друг другу люди: вместе учились в академии, воевали в Афганистане. Так что и у Здорикова боевой опыт был. Сказал: сам побываю на передовой, в окопах, в развалинах этих и разберусь, что же там происходит. А вернусь, мол, тогда и доложу. Я ему дал технику, людей, и он пошел с этой небольшой бронегруппой. Сунутся в одну улицу, а там по ним бьют, сунутся в другую – то же самое. Рисковал он, кстати, очень много, и везде, где шли бои, побывал. Зато все увидел своими глазами, повидал солдат и офицеров в бою, смог с ними поговорить и многое сумел понять. Знал я, что он сможет сказать Грачеву всю правду – какая она есть на самом деле. Он двое суток пробыл у нас на передовой. А вернувшись в Моздок, рассказал Грачеву о том, какие бои идут в городе, какая там бойня, какое сопротивление. Только тогда, пожалуй, до Грачева дошло, в какое дерьмо мы вляпались с этой скороспешно спланированной и неподготовленной войной.

В своей книге «Моя война. Чеченский дневник окопного генерала» светлой памяти Геннадий Трошев, который сам является участником тех памятных событий, подробно рассказывает о штурме Грозного 31 декабря 1994 года:

«Около 10 тысяч хорошо вооруженных боевиков Дудаева готовы были стоять насмерть, защищая Грозный. На вооружении они имели до 25 танков, 30 боевых машин пехоты (БМП) и бронетранспортеров (БТР), до 80 артиллерийских орудий (в основном 122-миллиметровые гаубицы Д-30) и минометов. Несмотря на неоднократные обращения федерального командования с предложением прекратить сопротивление, дудаевцы продолжали укреплять оборонительные рубежи.

Их было создано три:

– внутренний – радиусом от 1 до 1,5 км – вокруг президентского дворца;

– средний – на удалении до 1 км от первого в северо-западной части города и до 5 км в его юго-западной и юго-восточной частях;

– внешний рубеж проходил в основном по окраинам города.

На внутреннем рубеже обороны основу составляли созданные сплошные узлы сопротивления вокруг президентского дворца с использованием капитальных каменных строений. Нижние и верхние этажи зданий были приспособлены для ведения огня. Вдоль проспектов Орджоникидзе, Победы, улицы Первомайская были подготовлены позиции, откуда можно было бить прямой наводкой по танкам.

Средний рубеж обороны – это опорные пункты в начале Старопромысловского шоссе, узлы сопротивления у мостов через реку Сунжу, в микрорайоне Минутка, на улице Сайханова. В дополнение к этому готовые в любой момент взлететь на воздух или загореться нефтеперерабатывающие заводы им. Ленина и Шарипова и химический завод.

Внешний рубеж составляли опорные пункты на магистралях Грозный – Моздок, Долинский – Катаяма – Ташкала, у Нефтянки, Ханкалы и Старой Сунжи – на востоке и Черноречья – на юге города.

Даже беглая характеристика всех этих оборонительных сооружений не оставляла никаких надежд, что боевики так легко сдадутся. Поэтому оставался один-единственный вариант – штурмом брать Грозный и разоружать дудаевцев. Руководство операцией осуществлялось оперативной группой во главе с Павлом Грачевым. К 30 декабря были созданы группировки войск направлений: «Север» (командующий генерал-майор К.Пуликовский), «Северо-восток» (генерал-лейтенант Л.Рохлин), «Запад» (генерал-майор В.Петрук), «Восток» (генерал-майор Н.Стаськов).

Учитывая реальность активного сопротивления дудаевцев в условиях города, командование приняло решение о создании штурмовых отрядов в составе ударных группировок войск. Основная задача командующим войсками группировок была поставлена еще 25 декабря. На этом этапе операции предусматривалось, что штурмовые отряды (наступая с северного, западного и восточного направлений) войдут в город и во взаимодействии со спецподразделениями МВД и ФСК захватят президентский дворец, здание правительства, телерадиоцентр, железнодорожный вокзал, некоторые другие важные объекты и блокируют центральную часть Грозного и район Катаяма. Расчет строился на внезапности действий наших войск, которые при самом худшем варианте развития событий должны овладеть городом в течение нескольких суток.

31 декабря 1994 года началась операция. По мнению некоторых генералов, инициатива «праздничного» новогоднего штурма принадлежала людям из ближайшего окружения министра обороны, якобы возжелавшим приурочить взятие города ко дню рождения Павла Сергеевича (1 января). Не знаю, насколько велика здесь доля истины, но то, что операция действительно готовилась наспех, без реальной оценки сил и средств противника, – это факт. Даже название операции не успели придумать.

Исходя из оперативных данных о группировке, оборонявшей город, для штурма необходимо было иметь как минимум 50-60 тысяч человек. У таких расчетов своя логика, проверенная историческим опытом. Вот только один пример из Великой Отечественной войны.

С 17 ноября по 16 декабря 1941 года наши войска освобождали город Калинин от фашистов, имея четырехкратное превосходство в живой силе. Это нормальное соотношение атакующих к обороняющимся.

У нас же по состоянию на 3 января непосредственно в Грозном было не более пяти тысяч человек, а боевиков, напомню, насчитывалось в два раза больше!

Радиосвязь в подразделениях, штурмующих Грозный, была почти парализована из-за царившей в эфире неразберихи. Между подразделениями практически не было взаимодействия, сказывалась неопытность большинства механиков-водителей танков и БМП.

После проведенной огневой подготовки на ряде направлений выдвижения войск образовались труднопроходимые завалы. Смешанные колонны (автомобили и бронетанковая техника) растягивались вдоль узких улиц, не имея пространства для маневра. В результате из зданий пехоту и технику расстреливали в упор.

Командиры, начиная от комбата и ниже, фактически не имели карты Грозного, отсюда и частые «сбои» с маршрута, утрата ориентировки. А если у кого и были карты, то в лучшем случае образца 1980 года, сильно устаревшие, на которых отсутствовали целые микрорайоны.

По сути, боевики только и ждали появления бронетехники в городе, действуя по ставшей классической схеме, которую применяли душманы в Афганистане: огонь наносился по головной и замыкающей машинам в колонне, после этого следовал шквальный огонь из окружающих домов по остальной, «запертой» бронетехнике.

По основным городским магистралям танки и БМП прорвались в центр города, но, оставшись без поддержки мотострелков, в большинстве своем были подбиты из противотанковых гранатометов.

Фактически эффект внезапности был нами утерян, сложилась катастрофическая обстановка. В город смогли прорваться лишь группировки «Север» и «Северо-восток», но они вели бои в окружении превосходящих сил противника.

Дважды командование Объединенной группировки войск (ОГВ) пыталось заставить командира 19-й мотострелковой дивизии полковника Кандалина наступать, но не действовали ни просьбы, ни приказы.

Мотострелки продолжали стоять, а в это время у железнодорожного вокзала в полном окружении, захлебываясь в крови, вели смертельные бои подразделения 131-й бригады и 81-го мотострелкового полка.

Отсутствие тесного взаимодействия с мотострелками и нерешительность генерал-майора Петрука словно парализовали активность десантников.

Утром 1 января поступил приказ Грачева командующим группировками войск Западного и Восточного направлений прорваться к блокированным подразделениям в районах железнодорожного вокзала и президентского дворца и попытаться спасти наших ребят. И эти задачи также не были выполнены.

Особо хочется сказать о сводном отряде 131-й майкопской бригады под командованием полковника И.Савина. До сих пор многие россияне (и не только они) уверены, что в тот первый день 95-го на грозненском железнодорожном вокзале погиб почти весь личный состав бригады. А это далеко не так.

Сводный отряд, насчитывающий чуть больше трехсот (!) солдат и офицеров, должен был отсечь подход подкрепления боевиков в центр города из района Катаямы, но, не встретив сопротивления, проскочил нужный перекресток, потерял ориентировку, вышел к железнодорожному вокзалу, где уже сосредоточился батальон 81-го полка. И тут роковым образом ошибся полковник Савин, посчитав, что в районе вокзала уже нет противника. Батальоны, встав колоннами вдоль улиц, не позаботились об организации обороны, не выставили блокпосты по маршруту движения (хотя эта задача ставилась подразделениям ВВ МВД РФ), не провели надлежащую разведку. Дудаевцы сразу же этим воспользовались. Сюда скрытно были переброшены отборные силы боевиков – «абхазский» и «мусульманский» батальоны, численностью свыше тысячи (!) человек.

Обстрел вокзала начался еще вечером 31 декабря. Боевики атаковали с трех сторон, близко не подходили, а вели огонь из гранатометов, минометов и орудий. Более суток мотострелки отражали яростные атаки дудаевцев. Утром 2 января полковник Савин решился на прорыв. Мотострелкам при поддержке двух танков с трудом удалось вырваться из окружения, потери составили больше семидесяти солдат и офицеров. Погиб и сам комбриг Иван Савин. Но и боевики понесли ощутимые потери: свыше трехсот убитых. Об этом бое рассказывают много небылиц.

К созданию мифов причастны и некоторые отечественные СМИ, озвучивавшие информацию чеченской стороны. Я же здесь привожу реальные факты.

Свою злую роль в те дни сыграл «психологический прессинг», который боевики оказывали на наших военнослужащих. Выходя в эфир на радиочастоты федеральных войск, дудаевцы предлагали нашим солдатам большие деньги за дезертирство, огонь по своим, и особую мзду – за физическое устранение командиров».

Подлинные факты, изложенные непосредственным участником тех трагических событий и, так сказать, выверенные временем, послужили побудительной причиной к использованию этого отрывка в качестве характеристики драматического штурма в настоящем очерке.

Есть и другие, не менее интересные свидетельства непосредственных участников тех событий, которые, на мой взгляд, вносят любопытные мазки в грозненскую картину, исполненную в багровых тонах.

Генерал-лейтенант Юрий Пивоваров в начале Первой чеченской войны был в звании подполковника и занимал должность заместителя командира 67-го армейского корпуса по тылу. То есть служил под моим началом. Но в ту пору у нас было в некотором роде просто шапочное знакомство. Дело в том, что меня сразу после вступления в должность отправили в Северную Осетию. Вернулся я оттуда в сентябре 94-го, а в ноябре ушел с Майкопской бригадой в Чечню. А зам по тылу Пивоваров всю осень практически не был в корпусе – занимался заготовками сельхозпродуктов для личного состава. В декабре, когда осенние заготовки были закончены, комкор Григорьев отправил его в отпуск. Одним словом, служебные пути двух заместителей командира корпуса почти не пересекались.

«Но когда я увидел по московскому телевидению, – расскажет позже Юрий Васильевич, – что Майкопская 131-я бригада вошла в Чечню, я сразу позвонил в Краснодар генералу Григорьеву и спросил, как мне теперь быть. Он успокоил: «Не торопись, ничего еще не ясно». Однако когда по телевидению я увидел, что в бригаде есть погибшие и раненые, я дозвонился до начальника штаба корпуса генерала Скородумова.

Он сказал: «Немедленно сюда!». Это было 1 января 1995 года. А второго я уже был в Краснодаре. Получил оружие и четвертого отправился поездом, вернее, эшелоном, в котором было несколько вагонов с подразделениями радиолокационной борьбы и полка связи, и в тот же день мы уже были в Моздоке. Потом своим ходом пошли в Грозный.

Прибыли на аэродром Северный затемно. Выяснили, что войсковая группа Пуликовского, вместе с нашей 131-й бригадой, уже придана 8-му корпусу Льва Яковлевича Рохлина. Но моим прямым начальником был все же Пуликовский. Он находился с войсками в городе. А здесь, на аэродроме Северный, располагалась наша оперативная группа тыла. Все вокруг превращено гусеницами и колесами в «пластилиновое поле», как сразу окрестили аэродром бойцы. Ставишь ногу в эту вязкую грязь, и сапог в ней остается. Нужно было срочно налаживать горячее питание, обеспечение чистым бельем, одеждой и обязательно резиновыми сапогами. Я доложил о прибытии Константину Борисовичу. Он говорит в ответ: «Хорошо, Юра. Высылаю за тобой машину». Может, он сразу хотел проверить меня «на вшивость», не знаю, ведь мы с ним тогда вообще практически не были знакомы. Но пришел БМП, и в 19 часов я уже был у него на командном пункте, устроенном на консервном заводе. Затишья никакого не было. Передовые порядки находились в больничном корпусе, а консервный завод, рядом, считался тылом... Аэродром Северный мне представился сразу глубоким тылом и чуть ли не санаторием, а Моздок – вообще благополучной заграницей.

Мы жили там в каком-то бункере, и я просто ужаснулся увиденному, потому что, то, чему меня когда-то учили и что я знал сам из собственной практики о необходимых бытовых условиях в полевой обстановке, показалось мне какой-то нереальной и очень красивой детской сказкой. Голые сетки на кроватях, на них какое-то тряпье, одеяла рваные – вот какой оказалась реальная действительность армейского быта в городе. Хорошо еще, что были спальные мешки. Там и Ходжиев жил так, и Степашин.

Пуликовский выглядел очень уставшим, прямо изнуренным. Днем его почти никто и не видел на командном пункте. Ночью он возвращался с позиций, два-три часа на сон, и утром опять вперед, в части, которые воевали в городе. Ему тогда многие офицеры говорили, в том числе и я, мол, зачем вам это нужно? Будто смерть свою ищите... Но он просто не обращал внимания на такие речи, шапочку черную наденет, лицо красное от мороза, и пошел. И везде он впереди – стреляют, не стреляют. И попробуй кто не пойди за ним вслед – совесть замучает. Конечно, ходил всегда с охранником, но за броню не прятался – всегда в люке по пояс сидит. И погоны свои генеральские никогда не маскировал как-нибудь...».

 

Юрий Васильевич Пивоваров потом еще дважды будет командирован в Чечню вместе со мной. Я обычно спрашивал: «Пойдешь со мной?». Ни разу он не ответил «нет»?.. И каждый раз с честью будет исполнять свои обязанности по налаживанию быта и питания солдат и офицеров. В полевых условиях будет у него бесперебойно работать и хлебозавод, и удивительно простая по конструкции баня, и умельцы соорудят из разбитого фургона своеобразную сауну-парилку, где можно и с веником попариться и тут же, у входа, освежиться в чане с прохладной водой. Будет обязательным и горячее питание, и чистое белье каждому – в срок и по норме.

Но это будет потом. А в январе 95-го ничего этого не было. Потому что никто не думал, что эта война затянется на годы. Оттого и были особенно тяжелыми первые дни упорных боев в Грозном...

Евгений Александрович Авакумьянц, будучи полковником, исполнял обязанности начальника штаба войсковой группировки, которой в разные периоды 1995-1996 годов командовал я.

«С генералом Пуликовским мы познакомились поближе в октябре 94-го года, когда готовили 131-ю бригаду, – расскажет он в 2000-м. – Правда, не знали, к каким боям. Но сначала нам было приказано вооружить оппозицию, которая сама должна была сместить Дудаева. Велась эта работа под эгидой Федеральной службы безопасности, а мы готовили технику, передавали вооружение из арсенала в Армавире. К сожалению, потом увидели все эти машины – танки, БТРы на другой стороне, в боях за город, поскольку операция оппозиции с треском провалилась. А отдавали им лучшую технику, лучшее вооружение. В тот период мы с Пуликовским мало знали друг друга.

В Моздок я прибыл вторым эшелоном 4 января.

До этого дня никто и не ожидал, что второй эшелон вообще понадобится: надеялись, что вся операция закончится дня за два. А тут такое… Меня немало удивило, что в ста километрах от Грозного царила какая-то непонятная и очень острая нервозность. В том числе и среди военных. В Моздок мы прибыли в два ночи, и я сразу пошел к коменданту. Тот сидел в своей комнатке за закрытой дверью и смотрел на меня в глазок. Ничего не добившись от коменданта, вернулся на станцию, крайне встревоженный таким его неадекватным поведением. Понял одно: в такой непонятной обстановке в городе ночью оставаться нельзя. Потребовал подать к эшелону тепловоз, а когда дежурный по станции отказал, пригрозил оружием. Это помогло, подошел маневренный тепловоз и вывел нас из города.

Вернулись на станцию до рассвета, часов в пять. Всего каких-то два часа меня в городе не было, а там уже произошли очень интересные события: комендатура была разгромлена и комендант убит. Оказывается, столкнулись два вооруженных отряда, в одинаковом камуфляже, все в черных шапочках, с одинаковым оружием. Видимо, комендантский патруль и отряд самообороны железнодорожной станции. Кто-то ударил из автомата по комендатуре, и пошло...

А потом, встретившись в штабе со знакомыми офицерами, с некоторыми из них еще с курсантской скамьи и по академии, я такого наслушался! Особенно о нашей 131-й бригаде столько всяких гадостей наговорили. Мол, бригада разграбила какие-то винные ларьки, реквизировав их содержимое для встречи Нового года, а начальник тыла бригады вообще взял пять бензовозов и поехал продавать чеченцам.

Говорили: куда ты едешь? Там такой бардак, а ты рвешься туда... Но мне не верилось: я прекрасно знал тех людей, которые ушли с бригадой в Грозный. И я привел колонну из пяти машин на аэродром Северный... Как я и догадывался, на самом деле полковник Пестижев, которого мне назвали в Моздоке вором, геройски погиб на улицах Грозного в ту новогоднюю ночь. Его нашли только в середине января среди сожженных бензовозов – он не дошел со своей колонной до окруженной на вокзале бригады... Так что порой в самих штабах, прилично удаленных от боевых порядков нашей бригады, рождались такие вот самые гадкие сплетни и слухи, которые потом смаковались в различных СМИ, обрастая новыми невероятными выдумками.

А Майкопской бригаде хвала и честь – она хорошо воевала в Грозном и потом по всей Чечне. И, может быть, то, что нас побили так рано и сильно, нас в какой-то мере сплотило и закалило. В дальнейшем мы за каждого своего солдата боролись, всеми силами старались (не дай Бог!) не допустить его гибели...».

 

Глава 13. БЫЛ БЫ ЧЕТКИЙ ПРИКАЗ, МЫ БЫ ГРОЗНЫЙ ВЗЯЛИ МАЛОЙ КРОВЬЮ…

 

Войска пробивались к центру по всем четырем направлениям. Юг открыт был по-прежнему. Рядом с нашей группой войск, слева, направлял действия своих штурмовых отрядов генерал Рохлин. Лёва Рохлин действовал похитрее, у него опыт афганский был. Хорошо он воевал, царствие ему небесное. Нам уже потом Квашнин звонил: мол, вам там виднее, договоритесь, когда атаку начинать. Ну, мы и договаривались. Я Лёве звоню: «Во сколько ты утром начнешь?». А он, хитрец, сам спрашивает, во сколько я начну. Говорю: в 8.00. «Я не успею подготовиться, – отвечает. – Начну в девять». Начинаю атаку в восемь, все бандиты просыпаются и на меня набрасываются. А Лёва через час тихо-тихо – хоп и захватил два-три здания. Так поначалу и было. Потом, правда, стали договариваться более предметно. Но когда гибнут люди, то какая разница, где они гибнут – или в моей группировке, или в его. Очень хотелось бы, чтобы они ни у кого не гибли. Или максимально снизить эти потери...

Второго января обе группировки объединились. Они вышли к центру города, и люди, и техника – все смешалось, и трудно было понять, где есть кто. Командовать общей группировкой назначили Льва Рохлина. Квашнин позвонил: «Ты не обижайся». А какие могут быть обиды? Рохлин воевал в Афгане, генерал-лейтенант и на должности командира корпуса. А я – генерал-майор и всего лишь заместитель командира корпуса. Ну, командовали разными группировками. Что ж тут такого?

Коль объединились, значит, старший по званию и опыту должен командовать. И вот уже под командованием Рохлина мы вели бои в городе до 17 января. А 18-го захватили «Белый дом».

Я не делал различия, где мои войска, где не мои. Куда посылал Лев Яковлевич, ставя задачу, туда и шел. Новые части вводил, участвовал в штурме здания музея, исторического здания Совмина, потом непосредственно и «Белого дома». Тяжело было первые трое-четверо суток – числа до пятого января, наверное. Было просто адское сопротивление, временами задавался вопросом, сколько же у них сил и боеприпасов? Даже неуверенность в какие-то моменты одолевала, казалось, конца этому всему не будет. Здание за зданием штурмуем, берем, давим огневые точки минометами, артиллерией, и авиация работает. А они сопротивляются. И не было ощущения, что мы одолеваем, хотя у нас такая сила, такая мощь, все и отовсюду стреляет.

Где-то 4 января наши разведчики получили перехват с докладами Масхадову от командиров банд-групп, они пользовались теми же средствами связи, что и федеральные войска, поэтому делать перехваты было довольно легко. Один говорит, что у него кончились боеприпасы, и он свою группу уводит. Другой докладывает, что у него последний снаряд для установки «Град» остался, и он тоже делает последний пуск, подрывает установку и уходит. Третий, четвертый – то же самое. Да и мы, наступающие, уже почувствовали, что сопротивление ослабевает. И 5 января уже все вздохнули с облегчением: наконец-то наступил перелом. В этот же день и сам Масхадов вышел на связь на частоте, на которой артиллеристы работали.

Мой начальник артиллерии бежит, трубку дает: Масхадов хочет говорить. Спрашиваю: «Лично со мной?». «Нет, – сказал, – что кто там есть из старших командиров, с ним и будет говорить. Вы здесь – старший». Хорошо, взял трубку. Он представился и говорит: «Давайте остановим боевые действия – с вашей и нашей стороны. Завтра с семи утра прекратим огонь, уберем убитых – солдат и мирных жителей, окажем помощь раненым – ведь не звери мы, люди, и должна хоть совесть проснуться». Так он меня убеждал. Я согласился, что это необходимо сделать. Своих убитых солдат, кстати, сразу убирали, но труппы все же кругом валялись по улицам, в том числе и в гражданских одеждах… Кто в них стрелял, какой снаряд и из какой пушки в них попал – когда все вокруг стреляют, и не поймешь. И их вообще никто не убирал. Я ему говорю: «Не могу принимать таких решений, потому что я здесь не самый главный. Но считаю, надо проявить такую гуманность. Доложу по инстанции, и мы, наверное, пойдем на это. Только боюсь (ведь мы уже слышали по перехватам, что у них нет связи с некоторыми группами: их вызывают, а они не отвечают), что вы уже теряете управление, и не все ваши группы смогут выполнить ваши команды. До кого-то они просто не дойдут, да и не все могут вам подчиниться». «Я, – говорит Масхадов, – беру на себя эту ответственность. Если кто-то с нашей стороны сделает хоть один выстрел, можете уничтожать эту группировку. А все, кто мне подчиняется, выполнят мою команду...».

Так оно и случилось: перемирие было заключено, но шестого января несколько бандитских групп открыли огонь, они тут же были уничтожены. На переговоры с Масхадовым ходил сам министр обороны Грачев 5 января. Установили такой порядок: двое суток с обеих сторон никаких боевых действий. Мы помогали городу и мирным жителям, убирали труппы, хоронили их.

Освобожденная часть города была разбита на участки, и на каждом из них работала специальная группа военнослужащих – с медиками, с машиной. Во второй половине города боевики делали то же самое.

Однако призыв к гуманности оказался и очередной уловкой боевиков: они главным образом зализывали свои раны, пополняли боеприпасы. С юга город был по-прежнему открыт, и они получали с гор и боеприпасы, и пополнение, подтаскивали резервы. Кстати, во время переговоров с Грачевым они вроде бы поставили условие, чтобы мы вышли из города. Но он, конечно, не мог на такое согласиться.

Двухдневное перемирие закончилось, и штурмовые отряды пошли выбивать боевиков из очередного квартала. И мы встретили такое же сильное сопротивление, какое было и первого января. Как будто все заново началось. На нас обрушился просто шквал огня. За эти два дня они основательно перегруппировали свои силы, у них появилось много новых людей и огневых точек.

По 10 января шли кровопролитнейшие бои: мы будто уперлись в мощную, хорошо подготовленную военную оборону, которую, казалось, невозможно сломить. Но с 10-го снова наступил перелом: мы уже слышим по перехватам, что у них кончаются боеприпасы. И тогда мы стали дом за домом, квартал за кварталом освобождать от боевиков. 17-го был взят и «Белый дом»...

 

Глава 14. ВОЕВАТЬ НАДО ПО ПРАВИЛАМ ВОЕННОЙ НАУКИ

 

В середине января мою группу вывели из Грозного, и из группировки Рохлина. Добавили полк из Московского военного округа, 10-ю бригаду, которой командовал генерал Булгаков, и полк с Уральского военного округа. И с этой войсковой группой в ранге заместителя командующего (командующим был назначен Попов, потом его сменил Бабичев) мы обошли город с востока, чтобы перерезать коммуникации, идущие в город с юга. С нами была и 131-я бригада, артиллерия, авиация, средства связи, саперы. Сходу был взят Аргун, и потом захватили Ханкалу. Случилось это в мой день рождения, 9 февраля. Сейчас Ханкалу все знают… Раньше там был учебный аэродром авиационного училища, потом располагался постоянный командный пункт федеральных войск, который первыми оборудовали мы. На аэродром только вертолеты могли садиться, так как была разрушена взлетная полоса: несколько бомб упало. С 10-й бригадой зашли в город с юга и перекрыли южное направление, чего раньше по ряду соображений сделано не было. Вполне возможно, если бы Грозный сразу был взят в плотное кольцо, бои там закончились бы как минимум на месяц раньше, и вся дудаевская командная элита вместе с басаевской охранной гвардией приказала бы долго жить и никогда не появилась бы больше на территории Чеченской республики. С этой стороны постоянно шла подпитка боеприпасами, оружием, людьми. Военные хорошо понимали роль этого коридора – своеобразной питательной пуповины дудаевцев. Но, увы и ах: когда в дела военных начинают вмешиваться политики, чаще всего ничего хорошего ждать не приходится.

Когда мы заходили туда, там шашлычные работали, боевики раскатывали с автоматами на «Жигулях» – привыкли, что там никого нет.

Южнее Грозного проходит трасса на Баку и Ростов, далее – на Москву. Двигай, куда хочешь. Вольготно они там жили: полным ходом шла торговля, шашлыки жрали. А когда мы закрыли эту брешь, им уже стало не сладко. Лев Рохлин выбивал их из города, и они шли по привычке на южную окраину – оттуда была дорога в горы. А тут мы как раз и встречаем их...

Только за одну ночь мы там задержали и разбили 144 машины. Через три-четыре дня ситуация в городе в корне изменилась: прекратилось снабжение и оборона боевиков рухнула...

Грозный был практически полностью очищен от боевиков только к концу февраля 1995 года. С первого дня штурма и до последнего бои были очень ожесточенными. Пленных не брали, да их и не было почти совсем. Причин, можно сказать, было две. Во-первых, бандиты, как правило, в плен не сдавались. Они просто глушили собственный страх перед смертью обильными порциями наркотиков, подавляя вполне естественный природный человеческий инстинкт самосохранения. И этот наркотический дурман, стирающий в сознании человека грань между жизнью и смертью, в какой-то степени даже облегчал, наверное, им переход из огненного ада последних дней их земного бытия в обещанные «райские кущи». Когда мы осматривали трупы бандитов, то всякий раз убеждались, что они наколоты. А во-вторых, наши солдаты, насмотревшись на это зверье, на своих погибших товарищей, может быть, просто кончали их в горячке боя. Хотя никто никогда им такой команды не давал, да и не мог дать. Но на войне как на войне, и каждому судья только он сам и Бог.

Какой был принцип захвата зданий, в которых засели бандиты? Мы с одной стороны улицы находимся, они в доме напротив. С вечера расписываешь за нашими автоматчиками и пулеметчиками каждый оконный и дверной проем дома, где сидят боевики, а утром, чуть забрезжит рассвет, по команде «Пошел!» одновременно открываем шквальный огонь по всем окнам и дверям этого дома. Группа захвата под огневым прикрытием моментально перебегает улицу и врывается на первый этаж. А там шла обычная «чистка» всех остальных этажей. Вот тут-то и начиналось настоящее кино: бандиты, как ошпаренные кипятком тараканы, выпрыгивали из окон высотных домов. С криком «Аллах Акбар!» на лету дергают кольцо гранаты, и их разрывало в воздухе. И такое приходилось видеть...

Неделю пришлось брать здание Совмина. Этот пятиэтажный дом, с внутренним двориком, занимал целый квартал. Первые три этажа были построены в 1913 году, толщина стен, наверное, метра два. А остальные два верхних этажа кирпичной кладки надстраивали уже при советской власти. Так вот, эти верхние два этажа сразу были снесены артогнем, а бетонный монолит стен трех первых пришлось пробивать из танковых пушек, практически в упор. В общем, вынуждены были использовать танки в качестве мощных молотобойных машин. На современных танках стоят автоматы для заряжания пушек: 22 снаряда в транспортере, и выстрелы идут один за другим – очередью. Мы уже не загружали полностью боеукладку – улицы узкие, и где-нибудь во дворе ставили танки, туда же подвозили боеприпасы.

Специальная группа загрузки, практически все офицеры были на этих танках, быстро закладывали снаряды в автомат. Танк выскакивает, останавливается напротив этой монолитной крепости и выпускает в одну точку все двадцать два 120-миллиметровых снаряда. Отстрелявшись, танк задним ходом возвращается на исходную позицию, чтобы загрузить новую порцию снарядов, а на его место тут же выходит другой танк и тоже начинает очередью фугасов долбить стену. И так до тех пор, пока стена не будет развалена. И только потом в пробитые бреши смогут ворваться штурмовые отряды... Так строили на Руси раньше – на века...

Но вернусь к началу штурма Грозного... Наверное, каждый понимает, как трудно переходить войскам от боевой учебы в мирное время непосредственно к огневому соприкосновению с противником. Хоть всю жизнь учись военному искусству, но всех нюансов войны не познаешь никогда, пока она сама не опалит тебя лично своим жгучим дыханием. И кто станет убеждать в обратном – не верьте ему, потому что это неправда.

И труднее всего, пожалуй, сделать самый первый шаг, преодолевая незримый барьер между миром и войной.

Это психологически очень тяжело. Солдату – подняться в атаку навстречу пулеметным трассерам, и во многократ – офицеру, посылающему своих солдат под огонь. Вот почему ломались перед началом военных действий в 1994 году даже некоторые профессиональные военные с большими звездами на погонах. И, видимо, не столько из-за страха за собственную жизнь, сколько из-за боязни взять на себя ответственность за людей, которых посылаешь в огонь, где неизбежно ждут одних смерть, а других мучительное увечье на всю, может быть, жизнь.

И какая разница, будет ли это страшная телесная рана или не менее болезненная психическая травма. Первая же пролитая кровь неизбежно повергает в шок чуть ли не каждого, кто увидит тело своего товарища, пробитое пулей или растерзанное взрывом гранаты. Вот он только что бежал с тобой рядом, молодой и сильный, что-то кричал или, может быть, говорил тебе. И уже лежит, обезображенный смертью, в грязном месиве из тающего снега и обожженной земли. А мозг твой, ошарашенный таким жутким зрелищем, прямо кричит благим матом: ведь это будет и с тобой! Не каждый справится с таким потрясением быстро, его можно только заглушить на время, пока не кончится бой.

Не меньший шок вызывает ранение или гибель командира. Сразу разлаживается управление боем и людьми, всех охватывает растерянность, неуверенность, паника овладевает многими, и бой распадается на мелкие автономные очаги, а поставленная задача оказывается чаще всего невыполненной. Так оно фактически и было в первые дни штурма Грозного. Начиная штурм города, я вводил в бой на Северном направлении группировку, в составе которой были две бригады и два полка. В первые же дни погиб командир 131-й бригады, были ранены командиры 74-й бригады и 81-го полка.

Только один командир 126-го полка, Сергей Бунин, остался в строю до конца боев. Опытный, надежный, управляемый командир, его полк и воевал лучше. А там, где сменилось в ходе боя командование, сам факт гибели или ранения командира сильно подействовал на людей.

Они с трудом приходят в себя, отходят от этого шока. А любая заминка во время боя – это не только не выполненная боевая задача, но и дополнительные потери, которых в иных обстоятельствах могло бы и не быть.

И все это лишь одна сторона медали – факторы, так сказать, объективного характера: они неизбежно присутствуют, когда приходится скоротечно переступить порог, отделяющий мир от войны. Но есть и другая – порожденные конкретной исторической, экономической и особенно идеологической обстановкой, в которой жили тогда мы все – наша страна, общество, армия, наконец. А она, как известно, была далеко не в пользу молниеносного завершения этой войсковой операции.

Во-первых, командиры войсковых группировок, вступая в Чечню 11 декабря 1994 года, не имели четкого представления о том, что предстоит им делать, когда они выйдут в пригород Грозного. И это правда. До самой последней минуты никто не верил, что возможна настоящая война. Никто не верил, видимо, и тогда, когда в самый канун Нового года был дан приказ войскам всех четырех направлений вступить в город и идти всем к центру. Приказ достаточно неопределенный, как и вся операция, спешно разработанная в высших штабах, не обеспеченная необходимыми предварительными разведданными.

Командиры направлений выполнили этот приказ, не имея возможности внести в него какие-то собственные коррективы – с ними просто никто из высших штабных командиров не счел возможным даже посоветоваться, узнать их мнение о возможном развитии операции. Ну, вошли передовые отряды в город, дошли до центра без выстрела. А что делать дальше, в приказе не было прописано: явно, что даже те высокопоставленные люди, которые готовили эту операцию, не были, видно, уверены окончательно в том, что война окажется неизбежной.

А она оказалась таковой, и начали ее первыми боевики Дудаева, Масхадова, Басаева и иже с ними, превратившие каждый дом в укрепленную огневую точку, напичканную практически всеми видами современного вооружения, вплоть до танков и реактивных установок залпового огня. Поэтому передовые отряды, выполнив задачу, указанную в приказе, одни повернули назад – на прежние исходные позиции, как 81-й полк, а другие, как, например, 131-я бригада, остановилась на ночлег в центре города, у вокзала.

Но они уже разворошили крысиное гнездо, и отходящая бронетехника 81-го полка на узких улицах сразу оказалась под перекрестным огнем, а 131-я бригада была окружена батальоном бандитской гвардии – басаевскими головорезами, численно превосходящими это подразделение.

И второе. Пусть никого не вводят в заблуждение громкие наименования войсковых подразделений, принимавших тогда участие в боях за Грозный: полки, бригады. В передовых отрядах этих подразделений, в непосредственном соприкосновении с противником, могло находиться всего несколько сотен человек – несколько рот, максимум батальон.

«В то время я был начальником штаба седьмой воздушно-десантной дивизии, – несколько лет спустя поделится своими наблюдениями генерал-лейтенант Владимир Шаманов. – А даже в те времена воздушно-десантным войскам, слава Богу, уделялось первостепенное значение, не так, как другим...

Тем не менее из всей дивизии, в составе двух полков, мы сумели в течение полутора месяцев подготовить только одну усиленную батальоном тактическую группу. Все остальное не было готово, прежде всего, не было личного состава как такового. Я уже не говорю о нашей матушке-пехоте.

Не так давно военный уже пенсионер, генерал-полковник Владимир Васильевич Булгаков – Герой Российской Федерации, рассказывал, как формировалась в Московском округе 166-ая стрелковая бригада, расположенная в Твери. И военных строителей туда напихали, и непригодных к службе по зрению, по физическим данным – с различных радиолокационных станций, других подразделений. Более 40 процентов офицеров призвали из запаса – офицеры двухгодичники…

Не было никакой возможности добиться элементарного взаимодействия как внутри взводов, рот и батальонов, так и между ними. Людей, по существу, как пушечное мясо, погнали в Северо-Кавказский регион.

Достаточно было и других нестыковок, несоответствий, неопределенности. Сегодня, когда мы анализируем первую и вторую кампании и нынешнее состояние, все больше убеждаемся в справедливости одного, теперь уже классического изречения о союзниках России… Да, это все те же Вооруженные Силы России. Исключительно, и только Они! При этом ни в коем случае нельзя разделять их ни на армию, ни на флот, ни на космическую группировку. Вооруженные Силы России…

Полковника Ивана Савина, который возглавлял 131-ую бригаду, к сожалению, лично не знал. Служили мы в различных местах, далеко друг от друга. Я был начальником штаба дивизии в Новороссийске. Досталось в ту ночь бригаде…

Я абсолютно поддерживаю по этому вопросу позицию Константина Борисовича. И должен заметить, что серьезный анализ действий 131-ой бригады показывает – на тот момент в Северо-Кавказском военном округе из частей общего назначения это было наиболее подготовленное соединение.

Однако «половинчато» поставленная руководством задача привела передовые отряды в крайне затруднительное положение, прежде всего командира бригады и офицеров, особенно ротного звена.

Сегодня можно с уверенностью сказать, вина в той трагедии полностью лежит на тех руководителях страны, армии, которые принимали решение заводить это и другие соединения в Грозный. Тем более, что происходило это позже печально известного Автурхановского «похода» и позорного плена «ничейных» солдат и сержантов, которых дудаевцы выставили на всемирное обозрение.

У командиров на руках не было соответствующих полномочий. Некоторые ждали письменные приказы… А противоположная сторона четко понимала, какая перед ним стоит задача. В этом существенная разница. Поэтому, когда ведутся всякие досужие разговоры о причинах и масштабах той трагедии в новогоднюю ночь, можно сказать одно, сам командир бригады, управление бригады, личный состав бригады достойно выполнили задачу, как и позволяла обстановка».

 

Глава 15. НЕВЫУЧЕННЫЕ УРОКИ

 

В мае 2006 года на пресс-конференции по случаю президентского Послания парламенту Российской Федерации Владимир Владимирович Путин честно признался, что в 1999 году, когда развязалась вторая война в Чечне, из полуторамиллионной Российской армии удалось собрать только несколько боеспособных подразделений из разных уголков нашей необъятной России. В таком плачевном состоянии находилась наша армия… И в 1994 году, когда началась первая война, боеспособность была вряд ли лучше. И этот исторически обусловленный факт сегодня никто уже не скрывает. В то же время, если вспомним, когда в 1991 году в Чеченской республике с приходом к власти Дудаева воцарились хаос и беспредел, Российское правительство вынуждено было вывести оттуда дислоцированные там войска.

Окончательно они покинули Чечню в 1992 году. Однако на ее территории, по чьей-то халатности или преднамеренному умыслу (виновные до сих пор, наверное, не определены), осталось огромное количество боевой техники и складов с боеприпасами. Этим богатством немедленно воспользовался генерал Дудаев и начал создавать собственные вооруженные силы. К началу первой чеченской войны в них насчитывалось уже до шести тысяч человек хорошо натасканного личного состава, многие из которых прошли уже кровавую практику в Карабахе и Абхазии. В течение недели эта «кадровая» банда могла быть пополнена сразу десятками тысяч «резервистов», вооруженных современным оружием, что и случилось потом на самом деле. Достаточно было и бронетехники у дудаевцев.

Исходя из этого, можно сделать вывод, что и само вступление в Грозный наших войсковых подразделений, которые, по сути, только в приказах и на страницах газет фигурировали в виде полнокровных полков и бригад, изначально походило скорее на какую-то демонстрацию силы, чем на серьезное намерение начать военные действия. Тем более, что в самом правительстве в то время бытовало мнение, что воевать будет просто не с кем, потому что процентов 70 населения Чечни только и ждут вступления на территорию республики армии, а остальные тридцать процентов нейтральны. По крайней мере, как мы знаем, убеждал в этом военных ни кто иной, как тогдашний министр по национальным вопросам Николай Егоров, которого в те дни называли не иначе, как «вторым Ермоловым» на Кавказе. Он рьяно доказывал членам Совета Безопасности, что сопротивление в Чечне может оказать лишь небольшая часть отщепенцев, а остальное население будет с благодарностью «посыпать нашим солдатам дорогу мукой». Что это, умышленная провокация высокого правительственного чиновника, решившего любой ценой выправить собственные огрехи в миротворческой политике в Чеченской республике начала 90-х годов? Или это наше неистребимое рассейское шапкозакидательство с извечной надеждой на довольно сомнительную выручалочку – авось? Думай, как хочешь, однако, к великому сожалению, эти настроения передались, видно, и работникам Генштаба. И вот тогда солдаты, офицеры и генералы первой линии, по сути, просто вслепую были брошены под перекрестный огонь хорошо подготовившихся к войне боевиков.

Пожалуй, и этот, авантюрный по своему характеру план операции, суть которого была раскрыта общественности, в какой-то мере спровоцировал мощный накат на армию. Наверное, не было ни одной газеты, ни одного телеканала, который бы ни считал своим долгом «вытереть ноги» об армейский мундир. Правозащитники всех мастей, «демократы-миротворцы» с толстыми кошельками, имеющие свой интерес на Северном Кавказе, неприкрыто подливали масла в огонь, живописуя бесконечный поток «груза-200» и плач матерей во всех уголках России, глумясь над убогим фронтовым бытом солдат и насмехаясь на все лады над якобы неумением офицеров и генералов воевать. В результате массированной идеологической обработки часть населения нашей страны превращалась постепенно в некую «пятую колонну» по отношению к своей собственной армии. А она, армия, все это слышала, видела, чувствовала и, стиснув зубы, голодная, усталая, в изодранном камуфляже продолжала честно исполнять свой воинский долг, на ходу исправляя просчеты чиновников собственного, уже военного ведомства.

Такого непозволительного отношения к армии не было, пожалуй, во все времена. Но так было в последнем десятилетии XX века. И этот неожиданный шок тоже надо было пережить...

 

Глава 16. ЖИВАЯ КРОВЬ

 

Верю ли я в Бога? Очень сложный до сих пор вопрос… Честно скажу: никогда в прежние годы я и не пытался хоть как-то повернуться к Нему. Хотя моя бабушка была глубоко верующей. Отец был крещеным, а мать – нет. И я не был крещен. Рос в офицерской семье, и то, что бабушка была такой верующей и меня маленького постоянно брала с собой в церковь, мне не нравилось. Первый раз я повернулся к Богу только тогда, когда пошел на войну. А когда увидел эту кровь, трупы в грязи, в перемешанном в кашу черном снегу – бандитов, наших солдат, гражданских людей, женщин, детей... Не поймешь сразу, кто лежит в этой грязной жиже, и не дай Бог кому-то это видеть. Особенно, если тело погибшего пробито ножичковыми осколками – из него все бежит, все вытекает. Это страшно...

В конце апреля 1995 года меня отозвали в Краснодар, где дислоцировался штаб корпуса, полноправным командиром которого я стал в январе. Передав командование своей группировкой в Чечне начальнику штаба, я с адъютантом отбыл в Моздок, там находился ближайший транспортный узел       ён, связывающий нас с внешним миром. Но самолеты в Краснодар и оттуда не летали, а персонального авиатранспорта у меня не было, пришлось добираться до места назначения, как говорится, автостопом. Самолеты в Моздок и обратно летали постоянно, но это были в основном транспортники и направлялись совсем по другим маршрутам, подвозили боеприпасы, иные военные грузы, а обратными рейсами забирали раненых, убитых. В тот день как раз один такой транспортник летел с «грузом-200» в Ростов – человек 15, наверное, было погибших. Да туда понабилось битком и живого разного военного люда, вылетающего в Ростов по различным делам.

Иду к летчику, уговариваю его: мол, я – генерал Пуликовский, командующий группировкой в Грозном, откомандирован в корпус. Что тебе стоит приземлиться по пути в Краснодаре? Отвечает: «Запрещено. Если даже запрошу посадку, сяду, то меня из Краснодара не выпустят, потому что в Ростове погода портится». Потом, подумав, сам предложил: «Давайте сделаем так: я на «взлетку» сажусь, до конца полосы торможу и открываю нижний люк. Вы с адъютантом выпрыгиваете, откатываетесь от колес на обочину, а я, не останавливаясь, разворачиваюсь и опять взлетаю. По радио я договорюсь с ребятами, чтобы меня сразу выпустили».

Так мы и сделали.

Этот большой нижний люк у летчика под ногами. И вот самолет садится на военном аэродроме, как и договорились, генерал с адъютантом в измызганном камуфляже, грязные, чумазые, с оружием, с какими-то там сумками, вываливаются из люка, по бетонке откатываются на траву. Транспортник тут же разворачивается, взлетает и уходит. Встречающие командира корпуса стояли на соседней полосе и в недоумении переглядывались: они так ничего и не поняли. Самолет только прикоснулся к взлетной полосе и сразу взлетел, никого не высадив.

А тут и мы поднимаемся… И нас заметили, машины понеслись к нам. А мы стоим, будто очумелые. Полгода нас не было дома, тут весна, тепло. Жена бежит в каком-то легком платье, все в летних одеждах. А мы, пропитанные пылью, потом, кровью, небритые. Если бы нас кто-то сфотографировал в тот момент, были бы просто ужасные рожи на фотографиях. Нас с женой усадили в «Волгу», адъютант – сзади в «Уазике». Едем, и я не пойму, где нахожусь. В Краснодаре все цветет, музыка играет, женщины ходят красивые. И такое ощущение, что нет нигде никакой войны. Мы полгода провели в крови, в грязи, там бойня настоящая. А тут жизнь, оказывается, есть, идет своим ходом. И от контраста такого у меня даже в голове помутнело. Не в себе я был в тот момент. В таком состоянии я и вернулся домой…

Но самое страшное началось потом – бессонные ночи. В мыслях еще в Грозном каждый из боев снова и снова прокручивал в мозгу. Вот штурм высоты возле пригородного поселка: как зашли на нее, как заходил другой отряд, как наткнулись на засаду, кого первого вынесли с поля боя убитым или раненым. Или в городе уже – бой за здание музея. Может быть, надо было зайти с другой стороны или с тыла, и, возможно, тогда было бы меньше потерь? И так, на автомате, мозг один за другим перерабатывает каждый бой, которым мне приходилось руководить. А утром, невыспавшийся, разбитый, шел в штаб корпуса. И не мог работать, потому что война и за обыденными делами не отпускала. Домой возвращался окончательно изможденным и сразу засыпал. А на другой день все повторялось: вереницей перед мысленным взором проходили все бои, и снова не смыкались веки до утра. И так через ночь, с изнуряющим постоянством.

И вот после одной такой мучительной ночи пришел на работу, уставший, измочаленный бессонницей. Промаялся до вечера, все валилось из рук. В конце рабочего дня вручил своему заместителю по боевой подготовке полковнику Дурневу орден, которым он был награжден накануне. Перед тем, как разойтись по домам, в узком офицерском кругу сослуживцев поздравили награжденного, по традиции обмыли орден.

Было уже часов 10 вечера, едем домой. А этот ежедневный маршрут, надо сказать, проходил мимо Свято-Ильинской церкви. И мне кто-то раньше говорил, что священником в ней был майор запаса, бывший летчик, и зовут его отец Николай. В десять вечера в церкви никого не было, но меня что-то остановило возле нее. И я зашел, как был в генеральской форме. Какая-то старушка подметала пол. Спросила меня: «Вы что-то хотели?». Говорю: «Хотелось бы мне с кем-нибудь из священников побеседовать». Она кротко так, вежливо отвечает: «Да, отец Николай здесь, я его сейчас позову». Она вышла, и тут заходит отец Николай. Очень симпатичный мужчина, представительный, с красивой бородкой. Спрашивает: «Ваше высокопревосходительство, что вас сюда привело?». Смятение души, говорю, вот только несколько дней как с войны. Нахожусь в таком состоянии, что ничего не могу понять: там война, здесь мир, а я где-то посередине. Душа не на месте. Мне надо с кем-то поговорить. Жене не могу рассказать, потому что она ничего не поймет. На работе – там вроде бы все военные, офицеры, генералы, но они не были на войне, и поэтому тоже вряд ли поймут. Это совершенно разная жизнь – там и здесь. Другой ритм, другое восприятие. Мне очень тяжело. «Идемте, идемте, – говорит и подводит к скамеечке в уголочке. – Садитесь, сейчас поговорим...». Я замялся, говорю, что мне как-то неудобно и прошу меня извинить. А он в ответ такой мягкой скороговоркой: «Сиди, сиди. Раз душа тебя привела сюда – сиди».

И мы проговорили часа два. Он все расспрашивал меня про войну. И я ему рассказывал и рассказывал, будто что-то у меня распахнулось в сердце. Они, священники, умеют разговорить человека, так расположить его, чтоб он весь раскрылся. Так мы проговорили, и мне, правда, сразу стало легко на душе. Я рассказал, что видел, эту грязь, боль, кровь, и будто очистился. Он спросил: «Вы – крещеный?». Нет, говорю. «Вот-вот, поэтому ваша душа и не находит покоя. Надо покреститься, и вам будет легче. Хотите креститься? Приходите завтра, после обеда, в 16 часов я вас жду». Я согласился, но не пришел на следующий день. Видно от этой исповеди я и в самом деле каким-то чудесным образом очистился и успокоился. Всю ночь я спал беспросыпно, утром встал легко и с охотой пошел на работу. Занимался делами весь день и забыл о своем обещании. Просто вылетело из головы...

Дела, действительно, закрутили, в работу ушел с головой. Как раз вернулась из Чечни 131-я бригада, надо было переформировать и подготовить к будущим операциям. В июле с этой бригадой, пополненной людьми и боевой техникой, я снова вошел в Чечню – уже в Ножай-Юртовский район. Получил новое направление – возглавил горную группировку. Был там полгода и вместе с группировкой генерала Шаманова работал в горах. Там уже не было сплошной войны...

Но жизнь вновь повернет, и через полгода я приду к отцу Николаю, и получу крещение. Мы станем друзьями на всю жизнь. В миру Щербаков, отец Николай станет доктором богословия, и я с интересом буду читать его диссертацию о репрессированных в 20-30 годы священниках России. И все-таки воспоминание об этом не выполненном первом обещании отцу Николаю останется в моей душе тяжелым осадком на всю жизнь. И на то есть особые основания...

 

Глава 17. АЛЁША

 

В июле, когда я снова вошел с 131-й бригадой в Чечню, в Ножай-Юртовский район, боевые действия шли в горах. Мы взяли Шали, выбили бандитов за Старые и Новые Атаги, почти до Итум-Кале дошли. И начались новые переговоры на высшем уровне.

Нет, в Буденовске я не был – после него и затеялся переговорный процесс, а начинал переговоры сам глава правительства Российской Федерации Виктор Степанович Черномырдин. И мы тогда остановились.

Стояли лагерями в ущельях или в каких-то поселениях, блокпостами, в так называемых базовых районах. И только выходили по команде: где-то проявились бандиты, где-то напали на кого-то. Планируем операцию, ищем, ловим. Переговоры шли до середины декабря. В это время фактически не было ни мира, ни войны. Стреляли каждый день, были убитые и раненые. Но Грозный был наш, там возглавлял правительство Завгаев. Однако с каждым днем становилось все очевиднее, что бандиты не собираются сдаваться.

Они использовали перемирие для собственной передышки. У них наемники появились – черные арабы, даже чернокожих убитых сам видел. Сирийцы, выходцы из Саудовской Аравии – различали по лицам, по южному «загару», а не только по документам. В общем, с Ближнего Востока. Собралась, казалось, вся шваль со всего мира – граница с юга в то время была открыта...

Одновременно войска применяли и миротворческую тактику: с жителями населенных пунктов подписывались так называемые меморандумы. В каждой войсковой группе был представитель правительства Завгаева, а от имени федеральных властей выступал командир группировки.

В моей группе представитель правительства Чеченской республики был в ранге министра.

Что делали? Входили в село и собирали авторитетных людей этого населенного пункта: глава района, глава этого села, представители старейшин, мулла. Подписывали меморандум, суть которого в следующем: если в этом селе не будет бандитов, если их сюда не пустят жители, значит и мы ни одного выстрела по селу не сделаем. А правительство республики брало обязательство выплатить зарплату учителям, врачам и помочь населению этого конкретного села, дать ему необходимое для нормальной жизнедеятельности. И так мы шли от села к селу, от аула к аулу. Помогало: процентов на 90 эти меморандумы выполнялись. Ну, а если уж где-то жители села или аула нарушали совместную с нами договоренность, то там, извините, был бой. Вот такой в период тех переговоров была тогда война, и таким был мир.

В то непонятное, непредсказуемое время я впервые встретился и по-настоящему подружился с главой республики Завгаевым. Он прилетел сам в село, откуда был родом, чтобы принять участие в подписании меморандума.

И мы не позволили, чтобы в этом селе была война.

Ни один дом здесь не был разрушен...

Достаточно боевых стычек было в этой полумирной половине 95-го года. С течением времени большинство из них непременно забудутся, исчезнут из памяти под наслоениями других событий. Как говорится: время лечит. И только один бой этого периода мне не забыть никогда. Я в нем не участвовал, да и не мог бы там быть – по стечению обстоятельств находился в это время совсем в другом месте, за сотни верст. Но очень хотел бы быть в том бою, даже рядовым солдатом, чтобы закрыть грудью командира штурмовой группы от разрыва бандитской гранаты.

Время бессильно стереть из памяти и тот бой, и тот удар гранатомета, с тех пор и кровоточит мое сердце. Особая, наивысшая гордость и неизбывная боль всю жизнь жгут незаживающую рану… Командиром штурмового отряда был мой старший сын Алексей Пуликовский... Но что может сравниться с горем матери?.. Пройдут годы, прежде чем она сможет как-то собраться. Чтобы жить. И помнить. Ее рассказ записали товарищи:

«Ушел в Чечню Костя в ноябре 94-го, а первый раз вернулся весной 95-го. Они с адъютантом стояли на аэродроме взъерошенные, чумазые, заросшие, небритые, в комбинезонах... Никогда ничего не говорил о войне, как-то замкнулся. Так всегда с ним: пока все не успокоится, от души не отляжет, из него слова не вытянешь. Мы как-то привыкли трудности друг на друга не перекладывать...

Два месяца пробыл дома, и снова улетел на войну. В те скоротечные деньки мирной жизни мы последний раз собрались все одной семьей. Приехал как раз на каникулы Сережка из училища. Сидят они вдвоем, и Костя говорит: «Почти все в сборе… Я сейчас и Алешку вызову». А у Алексея уже Сонька маленькая была. Жили они с Любой в Наро-Фоминске. Он служил в Кантемировской дивизии командиром взвода, а недавно получил роту. А это такое важное звено в армейской службе, и Алешка был счастлив неимоверно, когда я приезжала к нему в сентябре в роту...

И Костя решил вызвать его погостить в Краснодар. Я говорю: «Прямо так и вызовешь. Ведь он никогда никакими поблажками не пользовался». Но Алешка и в самом деле прилетел к нам в Краснодар. Мне тот день особенно запомнился: тепло, солнышко такое яркое. Мы выезжали на природу все вместе, и с друзьями.

Отец семейства рассказывал что-то про войну, но, конечно, не все. Да я и не слушала особенно его рассказы, потому что находилась в каком-то необыкновенно радостном настроении, от счастья, что вся семья вместе, что все эти мои родные – сильные, крепкие мужики, и что они рядом со мной. И нет войны.

Алешка с отца просто глаз не сводил: где Костя только ни сядет, и он рядом возле его кресла, прямо на полу примостится. И слушал, слушал его рассказы о той войне. Наверное, в эти моменты он очень гордился своим отцом как настоящим героем. Да и общий настрой в армейских кругах, думаю, тогда было таким – многие ребята его возраста свое благородство проявили. Когда Алексей вернулся в свою дивизию, несколько писем мне написал. И в каждом почти рассказывал, кто из его товарищей ушел добровольцем в Чечню. Или просто упомянет, сколько уже ребят из его части там воюют. Но мне никогда не говорил, что и сам просится туда, где у всех на слуху фамилия его отца. Я и не догадывалась, что он трижды писал рапорты о направлении в Чечню, но ему все время отказывали по разным причинам. А потом-таки добился своего. Он прибыл в Чечню 31 октября 1995 года. В предписании, которое нам потом передал командир полка, так и было написано: ушел добровольно, вместо старшего лейтенанта Лукьянова. Костя знал об этом, но от меня мужчины почему-то скрыли этот факт. Пощадили, выходит, материнское сердце... А 14 декабря погиб...

Я долго не могла простить мужа... Хотя в чем он виноват? Сколько молодых ребят уходило на ту войну – и по приказу, и по доброй воле. Но каждый щадил родительские чувства, и не сообщал, ни отцу, ни матери о том, где он находится и что с ним. А Косте ведь, как отцу, пожалуй, было еще трудней, потому что он знал лучше других, что там, в Чечне, происходит на самом деле, сколько гибнет ребят. Знал, в отличие от меня, где находится его сын. А я его упрекала: ведь знал, что он там, почему допустил? Ты ж видел, как погибают там ребята. Он же сын твой, любого собой прикроет. Наверное, так каждая мать рассуждала... Костя не рассказывал, что Алешка сам себя в заложники оставлял? Это было примерно за неделю до его гибели: солдат-контрактник на БТР сбил в одном селе двух чеченцев, один из них погиб. Как раз перемирие было, а тут такое. А наш Алешенька такой же, как и отец, говорит: «Зачем лишнюю кровь проливать? Я сейчас вызову начальство. Разберемся, кто виноват». И себя в заложники оставил… Не хотел лишней крови, решил уладить дело мирным путем. Два дня просидел в заложниках, вместе со своим солдатом-связистом. Два раза их выводили во двор расстреливать, потому что никто из командования все не ехал. Но прибыл-таки полковник Яковлев, и их оттуда забрали... Костя лучше меня знает об этом.

А Алешка идеалист был, хотел все по-честному...».

 

Застава полка стояла на южной окраине Шатоя. Это в горной части Чечни, откуда по Аргунскому ущелью лежит узкий путь к аулу Итум-Кале, и далее – граница с Грузией. В заставе было 47 солдат и три офицера, старший в звании капитана. Застава стояла на стратегически важном направлении, перекрывая дорогу, ведущую в Итум-Кале. Оттуда, как через своеобразную пуповину, поддерживалась жизнедеятельность всего бандитского организма от материнского тела мирового террористического сообщества. К захвату опорного пункта бандиты готовились загодя, с первого дня очередного перемирия. Мирные переговоры они по-прежнему активно использовали для передышки и зализывания ран.

Неподалеку стоял дом чеченца по имени Ахмет. Этот парень за лето и осень сблизился с солдатами и офицерами заставы… Как-то приволок целиком заднюю часть туши коровы. «Снаряд разорвался, корову убило. Куда девать? Сварите шурпу, солдат накормите». Притащил большой котел. Позже заднюю часть конской туши припер – конь на мины попал. Чуть ли не каждый день стал приходить: то сигаретами угостит, то какое другое угощение у него есть. Стал своим человеком. Солдатики за месяцы перемирия построили к холодам добротные землянки, в них по-свойски захаживал и Ахмет.

В ночь с 13 на 14 декабря на посту стоял лишь один солдат – охранял три БМП и землянки, в которых спали солдаты и офицеры. А Ахмет спокойненько идет к заставе: покурить принес... Закурили. А автомат уже в руках Ахмета. Из кустов выскочили несколько бандитов. Заставу взяли без единого выстрела. Тихо вошли в землянки, собрали оружие. Всех связали, завели две БМП, третью не смогли, угнали в горы – две машины и почти пять десятков солдат.

Аналогичных захватов в ту злополучную ночь было несколько по всей Чечне: где-то тихих, где-то кровопролитных. Подлыми и грязными, изуверскими методами они обычно и начинали боевые действия.

Утром командир полка вызывает заставу, а она не отвечает. Связи нет. А мой Алешка в то время был уже заместитель командира батальона, с утра готовился со своей штурмовой группой выйти на задание в горы.

БМП стоят загруженые, а он сам объясняет своим людям задачу. Командир полка вызвал его: «Какая у тебя задача? Ладно, не к спеху. Застава почему-то не отвечает. Быстренько проскочите через Шатой, разберитесь, в чем дело, и доложите».

Алексей взял с собой три БМП и 18 солдат. Рванули к заставе: дорога идет через Шатой – под углом немного. На заставе их ждала засада. Первую БМП сразу же подбили. Алешка, как говорят, командовал неплохо.

Они на окраине, в черте города, захватили один дом. Я там был потом: довольно приличный частный дом из красного кирпича, трехэтажный особняк – такие новые русские себе строят. Наши ребята там забаррикадировались: одну БМП поставили в воротах дома – как огневую точку, другую же использовать не удалось.

Их окружил батальон бандитов под командованием Арби Бараева... С этим бандитом я тоже впоследствии встречался. Его убили, когда я уже был полпредом президента на Дальнем Востоке...

Ребятишкам практически сутки пришлось вести бой в полном окружении. Связались, понятно, с полком, но командир растерялся и не смог оказать помощь, опыта не было: раньше воевать не приходилось, пришел в Чечню как раз во время последнего перемирия. Первый его бой… Не вызвал ни артиллерию, ни авиацию, и сам не смог оказать помощь. Он был отстранен от командования полком...

Выручил их Володя Шаманов: он действовал со своей группой в соседнем ущелье. С ним был парашютно-десантный батальон 7-й воздушно-десантной дивизии. Он перебросил батальон на окраину Шатоя на вторые сутки, десантники банду Бараева рассеяли. Из группы Алексея в живых осталось всего семь ребят. Все – израненые мальчишки. Был я у них в госпитале, разговаривал. Алешка погиб от разрыва гранаты, и смерть его была мгновенной...

Старший лейтенант Алексей Пуликовский был посмертно награжден орденом Мужества и с воинскими почестями похоронен в Краснодаре...

Генерал-лейтенант Владимир Шаманов через несколько лет расскажет:

«Да, я непосредственно и занимался ликвидацией этого огневого столкновения и лично руководил последующим боем. Уже одно то, что многие генералы лично принимали участие в боевых действиях и некоторые из них, к сожалению, погибли, как раз и говорит о морально-этическом состоянии генеральского корпуса наших вооруженных сил!

И как бы ни пытались некоторые горе-критики бросить тень в целом на генеральский корпус, вот именно такие проявления и говорят о том, что традиции русского воинства сохраняются, в том числе и через активное участие профессиональной деятельности военных династий конкретно на поле боя. Поэтому и я все знаю, и сегодня ничем нельзя загасить горечь Веры Ивановны, замечательной супруги Константина Борисовича Пуликовского. Сам он тоже очень тяжело переживает, несмотря на то, что прошло немало времени.

Его сын до конца выполнил стоявшие перед ним задачи на очень сложной по рельефу местности. Они попали по существу в засаду, устроенную внутри населенного пункта. Все это не позволяло совершить маневр, применить все огневые средства. И целый ряд других факторов. Включая внезапность, коварство, все это и сыграло свою роль. Молодой человек погиб…

Но был бой до последнего дыхания. Абсолютно ответственно заявляю. Я был там первым после разведчиков, которые деблокировали засаду. Я видел ужасающую картину, которая со мной вместе в могилу и уйдет. Алексей вел бой, повторяю, до последнего дыхания. Это настоящий российский офицер-герой…

С профессиональной точки зрения, да и любой другой, Константин Борисович должен гордиться своим сыном».

 

А я накануне был отозван в отпуск, нам с женой дали путевку в санаторий. Туда и позвонил начальник штаба корпуса из Краснодара, сказал: «Плохо дела. Плохо с сыном...». Спросил, холодея внутренне, но с надеждой: «Ранен?» – «Убит»...

Два дня я не мог сказать об этом жене… Да так и не смог этого сделать сам. Позвал друга семьи, того же начальника штаба. Когда вернулись в Краснодар. Попросил его выполнить тяжелую миссию. Он стакан водки выпил и пошел к нам домой...

Вера Ивановна, спустя несколько лет, поделится с давним товарищем:

«Муж ничего не говорил мне два дня. Мы отдыхали в Сочи. Я взяла отпуск за свой счет на две недели и начала собираться. А он все ходит и ходит, какой-то отрешенный совсем, и вроде бы ехать не собирается. Так день прошел. Я не выдержала, спрашиваю: «Так мы едем или нет?». А он, как я поняла потом, всей душой своей рвался туда, к сыну, потому что знал, где он находится: может быть, хотел забрать его оттуда, или просто навестить хотел. И, скорее всего, улетел бы снова в Чечню, а не в санаторий, но погоды не было, и вертолетам не давали разрешение на взлет. И поэтому не улетел, а через два дня мы уехали на машине в санаторий. Сам он был весь какой-то заторможенный, весь в себе.

Все время говорил: «Меня могут вызвать. Меня могут отозвать...». Я это воспринимала спокойно, как в порядке вещей. Должность у него такая. Вот один командир дивизии, с ним вместе учились в академии Генштаба, так он отказался поехать в Чечню и был уволен из армии. Такая была обстановка. А за мужа я и не переживала особенно, не думала, что он может погибнуть там. Да и сам он постоянно убеждал меня в этом: «Что ты, – говорил, – там такие прочные бетонные укрытия». Но что Алешка в Чечне, я не знала. Думала, он в Наро-Фоминске: звонил, письма писал. А в сентябре у него в гостях была. Приехала, а он говорит: «Мам, каждый день я туда ребят отправляю…». Выдергивали и оттуда ребят, соблазняли зарплатой, командировочными. Офицеров, конечно, а солдат-то никто и не спрашивал, наверное. Тогда в Нижнем Новгороде из таких вот ребят-добровольцев формировался 245-й полк, который должен был идти в Чечню – собирали из самых разных дивизий.

Радости и настроения в санатории не было. Душа почему-то все время была не на месте. И муж, как побитый, постоянно молчит и места себе не находит. Да и погода в декабре на Черноморском побережье далеко не курортная, сидеть можно было только в номере.

14 декабря, только мы пришли с утренней зарядки, раздался резкий телефонный звонок. Костя взял трубку, и я вижу, что он как-то сразу переменился в лице и начал оседать прямо... Спрашиваю: «Что, вызывают?». «Да,– говорит как-то глухо,– отзывают».

И весь он какой-то сам не свой. Сразу после звонка засобирался, кроссовки начал надевать. «Куда ты?» – спрашиваю. «Пойду с переговорного поговорю. Собирайся». А у меня облегчение даже какое-то наступило: слава Богу, думаю, отзывают из этого санатория, в котором быть просто не хочется. И, ожидая его возвращения, стала потихоньку собирать вещи. А он заходит – глаза прячет, лицо прячет. Ходит только из угла в угол, то на диван присядет, то в кресло, свои вещи и не думает собирать. Говорю ему: «Что ж ты не помогаешь собираться? Ведь время идет». А он отвечает: «Вертолет будет через два часа, на машине не поедем». Ну что ж, собрала и его вещи. А через два часа и, правда, сели в вертолет. Вдоль берега раза три подходили к перевалу, но через него нас так и не пустили. Долетим, а там облака прямо на вершинах гор лежат, видимости никакой. Повернули в Адлер.

Сидим там, у меня уже и голова разболелась – ведь голодные целый день. Костя сказал: «Вечером из Ростова самолет будет». И ушел. Сижу у летчиков, скамеечка там деревянная такая. Зайдет офицер, спросит: «Вам ничего не надо?». «Мне только таблеточку от головы дайте». Потом и чаю принесли.

Самолет из Ростова прислали, когда было часов десять вечера. Благополучно долетели до Краснодара. Военный аэродром там в самом центре города, рядом с военным училищем. Выходим, а мужа, как обычно, встречает целая толпа военных – из корпуса, из училища (начальник училища тоже академию заканчивал, какое-то время мы рядом жили). Подходит один из адъютантов, слышу – поздравляют мужа: «Константин Борисович, вам присвоено звание генерал-лейтенанта...»».

 

Эта война оказалась для нас самым тяжелым периодом в жизни. Ни один из эпизодов того времени практически не принес радости. Наградили меня орденом Мужества. Указ был подписан 31 декабря 1994 года. Я знал, что награжден за участие в миротворческих событиях в Северной Осетии и Ингушетии – именно тогда меня представляли к награждению. Но получил-то я орден в самые трагические моменты штурма Грозного, когда и награждать-то было не за что: жестокие бои, большие потери. Поэтому от той награды на всю жизнь остался горький осадок в душе.

14 декабря 1995 года я получил звание генерал-лейтенанта – был указ. Меня специально вызвали в Краснодар, чтобы вручить новые погоны, дали краткосрочный отпуск. А мне в тот же день сообщают, что погиб Алешка… С тех пор я и форму не могу носить, и погоны генерал-лейтенантские все время мне напоминают, что когда мне их дали, погиб сын. И страшно было в те дни, просто невыносимо. Отовсюду звонили, поздравляли: не все знали, что Алешка погиб, но всем было известно, что указ о присвоении нового звания подписан. Жена тоже ничего не знала. Бегает на каждый звонок, гостей встречает: «Что, Костю пришли поздравлять? Заходите, садитесь, давайте шампанского...». А люди, кто уже знал, потопчутся в дверях, помолчат и уйдут. И я не мог никак ей сказать об этом.

Только 16 декабря пришел Сашка Скородумов, начальник штаба. Хороший мужик, тогда был генерал-майор, сейчас уже генерал-полковник. Был начальником штаба корпуса у меня. Отважный офицер, полком командовал в Афганистане, в Чечне был. Мы так с ним дружили, наши жены были тоже подругами. И он взял на себя тяжкий крест – принес в нашу семью горькую весть. И с той поры наша дружба разладилась…

Известно ведь, давным-давно за плохие вести гонцов казнили. А мы просто сами отошли как-то. Нет, мы по-прежнему доброжелательно относимся друг к другу. Он живет в Москве, иногда встречаемся, но очень редко. Не так давно на приеме в Кремле виделись. Как-то в самолете с его женой столкнулись – она летела к родственникам в Читу, а мы – в Хабаровск, где я тогда уже работал, и они с Верой Ивановной побеседовали. Встречаемся, разговариваем, но дружбы былой уж нет. Принес страшную весть, и какое-то отторжение случилось...

Алешу похоронили в Краснодаре, со всеми воинскими почестями, было много народа: люди пришли разделить с нами наше горе. Его имя выбито на мемориальных комплексах в Майкопе и Хабаровске. И в мемориале 245-го полка, в котором он воевал, тоже его имя выбито. Недавно я был в Кантемировской дивизии. Сейчас они обновили свой старый музей, и там есть стенд, посвященный ему, другим ребятам, которые воевали в Чечне, с фотографиями. Помнят его в роте, в батальоне, где он служил. У него остались жена Люба и дочь Соня. Сын всегда мечтал быть военным. Я даже удивляюсь этому, потому что не ожидал, что дети станут тоже военными. Просто не хотел я этого. И один сын, и другой сразу после окончания школы уходили в военные училища.

Старший сын, Алешка, когда я его спросил, куда он пойдет после школы, даже удивился. Сказал: «Сомнений нет – в Ульяновское танковое училище. Туда, где ты учился». Я его начал отговаривать, а в глубине души, не скрою, было приятно. А младший, Сережка, так вообще начал с Суворовского училища, а после него – в военное. Я не заставлял их, не агитировал: клянусь, избрали военную службу своей профессией по собственному желанию. И не очень-то я был рад этому их выбору, потому что сам прошел достаточно тяжелую армейскую службу. Чтобы желать такую же долю своим сыновьям.

Но это уже судьба.

...Когда хоронили Алешу, вспомнил я об отце Николае – священнике Свято-Ильинской церкви, и пригласил его отпевать сына. Он пришел, исполнил обряд отпевания, но мне ни словом не напомнил о прежнем нашем разговоре. Потом, когда я его позвал на девять дней, на кладбище на панихиду, он тоже пришел. На этот раз мы пригласили только узкий круг, родственников в основном, была Люба, Верина сестра, всего человек десять.

Когда обряд закончился, отец Николай подошел ко мне и говорит: «Ваше высокопревосходительство, вы помните, что у меня так и не покрестились?». «Да, говорю, помню». А он продолжает: «Слава Богу, хоть Алеша крещеный, душа его будет принята. Дай Бог, чтобы ничего больше плохого не случилось. Едем креститься прямо сейчас, немедленно!». А у меня в столовой для поминок столы накрыты, люди пришли, на кладбище мы их не приглашали. Сослуживцы, знакомые ждут. Я и сказал об этом отцу Николаю. «Ну и пусть ждут, говорит. И без тебя там некоторые уже напоминались… Подождут. Не это главное: поминают человека по религиозному обычаю не водкой, а словом и молитвой. А это уж так на Руси у нас повелось с древних времен. Поехали и все!». «Кто ж будет крестным отцом и крестной матерью?». «А вот матушка. Она ведь крещеная?». И показывает на Веру Ивановну. Жена говорит: «Да. И я согласна». «Ну и хорошо, –  ответствует отец Николай. – А в крестные отцы я приглашу губернатора, пока доедем в церковь. Ну все, поехали-поехали». И мы поехали в церковь. Вскоре туда по просьбе отца Николая подъехал и губернатор края Николай Игнатович Кондратенко. Прошел весь ритуал крещения, с полным погружением. Так я и покрестился. Случилось это 25 декабря 1995 года.

Должен сказать, крещение принесло душевное успокоение...

 

Глава 18. ПРОКЛЯТАЯ ВОЙНА

 

А жизнь шла своим чередом. На работу из отпуска вышел раньше положенного. Правда, в Чечню не поехал, а остался в Краснодаре, в штабе своего корпуса. Здесь было немного легче – повседневная текучка как-то отвлекала от горьких мыслей. Командующий войсками округа Анатолий Васильевич Квашнин со свойственной ему природной деликатностью выдержал ритуальную паузу. До конца срока старался не загружать меня новыми проблемами. Но спустя полтора месяца позвонил и сказал, что есть серьезные задачи: на базе корпуса сформировать несколько штурмовых отрядов и начинать новую операцию в горах Чечни.

И спросил, кому из своих заместителей я мог бы поручить командовать в горах штурмовыми отрядами. Я ответил коротко: «Пойду сам...».

Штурмовой отряд – это усиленный батальон, общей численностью человек в триста. В его составе одна или две танковые роты, артиллерийская батарея из 8-10 орудий. Что было удобно, мы убедились, при действиях в горах. Придавались также саперы, минеры, отряды заграждения, они могли поставить мины, и – специальные группы, которые имели навыки разминирования. Штурмовых отрядов на базе корпуса было создано четыре, и с ними в конце января 96-го года я снова вошел в горную часть Чечни.

Однако в мае пришлось на несколько дней вернуться в Краснодар: в город приехал президент Ельцин, и командиру корпуса как начальнику Краснодарского гарнизона регламент предписывал встречать верховного главнокомандующего лично. С этой поездки Борис Николаевич практически начинал свой предвыборный рейд по стране в 1996 году. Президента встретили как положено, я, пользуясь моментом, рассказал ему об истинном положении дел на Северном Кавказе, высказал собственную точку зрения по ряду вопросов ведения боевых действий против бандитских формирований. Эта личная беседа с президентом видимо как-то способствовала дальнейшему продвижению по служебной лестнице, потому что буквально на следующий день после отъезда из Краснодара Ельцина командующий войсками Северо-Кавказского военного округа Квашнин пригласил меня на должность своего заместителя. Я заехал на несколько дней в Ростов, где размещался штаб военного округа, а оттуда вернулся в Чечню, но уже в ранге заместителя командующего войсками округа. Мне было поручено возглавить всю войсковую группировку, действовавшую в то время в Чечне.

Боевые столкновения были постоянно, и это в разгар президентской выборной кампании. Ельцин на несколько часов прилетал в Чечню, в Шелковской район, и заявил: мол, все, войне конец. Военным после такого заявления фактически было запрещено вести какие-либо активные боевые действия. Хотя почти каждый день была стрельба или подрывы.

Нам говорили: «Отвечайте адекватно». А как это – «адекватно»? Тоже подрывы устраивать? Только в самый канун и непосредственно в дни выборов президента, проходивших, как известно, в два тура, было относительное затишье. Но как только Ельцин был избран на новый президентский срок и слег надолго в больницу на попечение врачей, боевые действия активизировались снова...

Постоянные стычки, подрывы, обстрелы со стороны боевиков дестабилизировали обстановку. А стоило армии начать развивать какие-то ответные действия, освобождать тот или иной район или населенный пункт, где окопались боевики, только обозначался у армии успех, как моментально срабатывали какие-то невидимые силы, и из Москвы следовал категоричный окрик: «Стой!». И шли команды: перейти к переговорам, не вести активных боевых действий.

Пока идут переговоры – неделю, две, три, они подвозят боеприпасы, пополняют свои ряды, поднимают в аулах совсем неподготовленных людей – стариков, детей. У меня был один такой бой: взяли в плен молодого чеченца, а с ним еще были два бандита. Так вот они-то и пришли в село, взяли старейшину, муллу и сказали: если не дадите нам сейчас 30 вооруженных бойцов, которые перекроют дорогу, мы вас расстреляем». Что тем оставалось делать? Устроили засаду в лесу. Мы наткнулись на них, и всю ночь шел бой. Потом мы их окружили и почти всех уничтожили. Взяли в плен их командира. У него к камуфляжу был прикручен орден Красной Звезды, правда, с внутренней стороны, а закруткой наружу. На допросе выяснилось, что этот чеченец служил в спецназе в звании капитана, воевал в Афганистане и там получил этот орден. Они втроем пришли в село и подняли против нас людей. Именно они сказали: старейшину и муллу расстреляем. И люди шли.

Лев Рохлин рассказывал на видео о войне в Чечне, «без купюр»:

«Подъезжает комендант, он чеченец: «Мы не пропустим, ляжем... Положим женщин и детей».

Вы знаете, я воевал в Афганистане, там такие необразованные эти афганцы, такие грязные, только у них отличие одно от цивилизованных чеченцев: они впереди себя женщин и детей не пускали…».

Самые мерзкие приемы, какие только существуют в мире, гадкие, подлые способы и методы ведения войны, подкуп, шантаж, убийство – все использовали, чтобы как-то охаять, дискредитировать силовые структуры и не дать нам активно вести боевые действия. А в Москве, как я думаю, тоже опасались «перекаливания» народного мнения в отношении к армии и властям: фигура Ельцина не была популярна в середине 90-х годов.

«Славный» набор негативных факторов для руководства страны в то время был. За что боролись… Тут и инфляция бешеная, и цены растут, и безработица. Не потому ли армию постоянно сдерживали, пытались как-то «вырулить» на примирение. Я не могу сказать, что было предательство сверху, предательство федеральных войск. Хотя многие говорили и говорят…

Фактов у меня нет. Однако нам постоянно не позволяли добить бандитов, сепаратистов и террористов.

Впрочем, откровенно говоря, нам самим не хотелось уничтожать всё и вся. Знаете, это очень горькое занятие – воевать. Ни я, ни мои товарищи, офицеры и генералы, ни тем более рядовые солдаты – не рвались в бой, чтобы, мол, всех поубивать и все вокруг сжечь. И нам не хотелось идти в бой, потому что в нем неизбежно гибнут и наши люди – солдаты, офицеры. Не было такого стремления у нас. Но хотелось получать четкие, ясные команды – уничтожить бандитов до последнего, или пленить, окружить, выдавить их оттуда. Или уйти самим. В мою бытность раз 15 было так: вот мы уже близки к окончательной победе, осталось село последнее взять, там все их главари, чьи имена известны всем… Выгнать бандитов в нежилую часть, и уничтожить полностью, либо в горы загнать, и пусть они там выживают как могут. Но нет: «Стой! На этом рубеже стать! Будем вести переговоры». В таких переговорах и мне приходилось участвовать, и другие их проводили – на высшем уровне…

А они, главари боевиков, для чего это делали? Они понимали, что если мы неуклонно, планомерно будем их уничтожать, то все равно сотрем в порошок. И они шли во все тяжкие, добивались в Москве передышки, скапливали силы, и снова наносили удары. Ощутимые такие уколы, очень болезненные. Выбирали где-то слабое место, видели, что где-то командир у нас послабее, или в каком-то районе дисциплина у наших бойцов неважнецкая при нерадивом офицере. И наносили там удар. При этом мы несли неизбежные потери.

Помню, с Масхадовым разговаривал, в августе 96-го, когда новый штурм Грозного готовился. Мы встретились с ним на переговорах, и я ему сказал: «Аслан, ну неужели ты не понимаешь, что такое вооруженные силы России? Ты ведь сам в них служил. Ведь мы тебя размажем, всех уничтожим. Пусть потери будут, пусть тяжело нам будет, но не тебе с твоими бандитами тягаться с российской армией». Он отвечал логично: «Да, я это знаю. Но об этом я только тебе говорю. А Ельцину мы должны показать, что в состоянии опять город штурмовать, что у нас есть силы. Чтоб он нас боялся и считался с нами, чтобы вел с нами переговоры и выполнял наши условия. Мы все время будем так действовать, мы будем наносить удары. Вы нас здесь будете бить, а мы вам в другом месте нанесем удар. Я знаю, что мне вас не победить. Россию не победить, российскую армию не победить. Но мы будем доказывать, что сильны, и Ельцин будет с нами считаться». Вот такая манера, такая методология ими применялась все те месяцы.

Восьмого марта 96-го года они напали на Грозный. События марта 96-го не очень-то освещалось в прессе, но бои были кровопролитные. Была осуществлена их первая попытка в том году захватить Грозный. Я участвовал в тех боях. У меня была группировка в горах, а в столице мы формировали казачьи роты, батальоны. И я с одним из таких небольших формирований был как раз на окраине Грозного, когда бандиты начали штурм. Командовал войсками в Чечне генерал Тихомиров, но мне в течение суток пришлось непосредственно участвовать в отражении нападения. Мы их выбили. Хотя и сложная обстановка была, но выбили, и сумели сделать это достаточно ловко. А они принялись снова готовиться, и вторую попытку сделали уже в начале августа.

Перестрелки, нередко переходящие в затяжные бои, были постоянно, и у нас ежедневно были ощутимые потери. Вроде бы и войны нет, вроде бы наступило очередное перемирие, но где-то какая-то стычка происходит. Перемирия эти тоже заканчивались как-то стихийно. Нам заявляют – договорились в верхних эшелонах власти о приостановке боевых действий. А где-то в другом конце Чечни вспыхивает огневое столкновение, и мы опять начинаем ввязываться в боевые действия. И провокации с их стороны, конечно, предпринимались. А с нашей? Порой и меня мысли посещали: а что если наши сами устраивали такие стычки, чтобы не дать вести бесплодные переговоры… И в самом деле, ни одни переговоры ничем и заканчивались.

Обвиняли друг друга: мол, что толку в переговорах, если никто не выполняют договоренностей.

В мае-июне начали подписывать соглашения даже о начале… вывода наших войск и, естественно, об очередном прекращении огня. Мы сократили количество блокпостов. Но сразу начали обвинять войска, что солдаты занимаются на блокпостах поборами, что не выполняют условий договоров и могут застрелить кого угодно при проверке, даже мирного чеченца, который едет через блокпост на рынок. Трудное было время. Как говорили мои коллеги: ни мира, ни войны.

Смерть Дудаева... В тот день, когда осуществили эту операцию, я был в Чечне. Мы толком о ней и не знали ничего, нас, естественно, никто не ставил в известность. Дошли до нас слухи, что он уничтожен, следом появились и комментарии СМИ, но с его смертью ничего не изменилось. Командовали бандитами все равно Масхадов и серый кардинал Басаев: и при Дудаеве мы слышали только голос Масхадова – и в радиоэфире, и на переговорах. Для нас армейцев Дудаев всегда был какой-то дальней политической фигурой. А Масхадова и Басаева мы ощущали постоянно, с 94-го года...

 

Глава 19. МЫ ВСЕ ХОТЕЛИ МИРА

 

Утро выдалось серым и пасмурным. Дождь еще не накрапывал, но где-то далеко сверкали молнии, что-то там то и дело грохотало… В больших и малых городах люди собирались на работу и прихватывали с собой зонтики. Никто, пожалуй, и не вспоминал о странной и жуткой войне в этих неприветливых унылых горах. А здесь, глядя на всполохи, нелепо было думать о зонтиках…

Быстрым шагом подошел адъютант. Он только что переговорил с офицером разведки, и у него была «горячая» информация. Разведчики затемно наведались в ближайшее село Ножай-Юрт, там-то им кто-то шепнул (а были у нас и настоящие друзья даже в самых отдаленных селениях), что в местечке Саясан среди паломников прячутся отчаянные головорезы… Офицеры штаба корпуса, которые были рядом со мной, встрепенулись. Их понять можно: многие потеряли в кровопролитных стычках товарищей, бойцов своих подразделений, у кого-то погиб бывший сослуживец в нескольких километрах отсюда. И вот реальный шанс ударить артиллерией или авиацией прямо в осиное гнездо, сравнять подлых убийц с землей. Прямо туда, за вот эту ближайшую гору…

Соблазн, прямо скажу, был велик! Разведка донесла, что за горой, на склоне какие-то бараки с сараями видно… Там, видимо, и ночуют бандиты.

Офицеры с плохо скрываемым нетерпением ждали моей команды. А я отчего-то не спешил с приказом. Глядел на низкие тяжелые тучи и размышлял – что за название такое Са-я-сан? Чье оно? Китайское или тюркское, а может – корейское? Сколько языков на земле и как все перепуталось за века… Но что-то здесь не так… Прошу командира разведчиков подойти. Среди каких-таких паломников боевики прячутся? Откуда тут паломники? Какое-то место, говорят, особое, кто-то похоронен давным-давно…

Вспомнилась моя служба в Туркмении… Уж там-то о таком неласковом на вид предгрозовом небе можно только мечтать. Солнце пылает нещадно, изо дня в день. Раскаленные Кара-Кумы буквально душат нестерпимым жаром. Но чуть в невысокие горы заедешь, и уже легче дышать. В живописном ущелье Фирюза, неподалеку от Ашхабада, мне показали уникальное дерево – вековой платан о семи стволах, каждый и вдвоем не обхватишь.

Поклониться уникальному платану, выросшему на месте гибели туркменской свободолюбивой семьи, приходят жители из самых отдаленных уголков бескрайней пустыни. Несколько столетий туркмены отдают дань памяти прекрасной девушке Фирюзе и ее шести братьям, которые насмерть сражались в этом ущелье в предгорьях Копет-Дага, не пожелав продать за несметные богатства свою красавицу-сестру персидскому шаху. И она предпочла бесплодные, но родные пески всем сокровищам жестокого завоевателя.

Никаких, разумеется, аналогий, однако народ всегда достоин самого глубокого уважения. И потому приказываю – сам выдвигаюсь на место. Пошли две бронемашины, группа разведчиков, несколько автоматчиков. Неказистые строения оказались неким подобием гостиниц, дающих ночлег верующим людям, которые приходят туда со всей Чечни, из других регионов с мусульманским укладом жизни. Тогда в Саясане оказалось действительно достаточно много паломников, человек пятьдесят, не меньше. Но это были мирные граждане России.

Если бы мы «купились» на ложную, как затем стало ясно, информацию, и нанесли бы огневой удар по Саясану, я бы потом никогда себе этого не простил. Мы бы уничтожили небольшую, но древнюю, быть может, самую почитаемую мечеть в Чечне, мавзолей сына пророка Магомеда, старинное кладбище и десятки ни в чем не повинных людей… Можно только представить себе тот взрыв негодования среди местных жителей и их единоверцев по всему миру, который непременно последовал бы за этим, в общем-то, вполне очевидным решением в условиях войны.

Пожалуй, так размышлял и мой старший сын Алешка. Когда шел в свой последний бой в многолюдном селе… Ни я, ни он не были завоевателями, мы несли мир нашим дорогим согражданам, в силу определенных обстоятельств попавшим под преступную власть бандитов и отморозков. Мы были воспитаны в духе уважения ко всем народам. К чеченскому, ингушскому, осетинскому, в том числе… Мы знали горцев как замечательных и надежных товарищей. Друзей, верных слову, отзывчивых и гостеприимных. Они весьма неплохо занимались строительством, животноводством, их дети стремились к знаниям и увлекались спортом.

Мы никогда и не думали идти к ним на танках. Нас послали по приказу…

И нас, и их крепко ввели в заблуждение. Вот Рамзан Кадыров, президент Чечни, говорит, что все эти войны предполагалось вести до уничтожения последнего чеченца. А я добавлю – и до уничтожения последнего русского солдата. За время боевых действий, когда кровь наших ребят лилась почем зря, корыстолюбивые и подлые людишки, с обеих сторон, наживали свои проклятые миллионы.

Саясан – место действительно необычное. Оно навевало серьезные мысли, ответы на которые приходили самые неожиданные. Почему мой Алексей пошел служить офицером? Да потому, что на нашей общей Родине нас воспитывали патриотами, в духе любви к великой Отчизне, которая созидала и сеяла разумное, доброе, вечное… В истории человечества нет другого такого примера, когда бы метрополия вкладывала в колонии значительно больше средств, нежели в собственную экономику. Поднимала культуру целых народов на европейский уровень. Стало быть, дружба народов была не показушная, а реальная! И страна была единая.

Но кто-то сказал, что наша цивилизация пока не придумала никакой защиты от предательства…

Служить офицером в Союзе было не только престижно, но и почетно. Прежде всего, это было не так уж просто, и потому к человеку в военной форме все относились с завидным по нынешним временам уважением. Девушки не обделяли вниманием, найти жениха-офицера – значит выйти замуж, как правило, за человека чести, порядочного и с большим кругозором. И на работу, если случилось что со здоровьем во время службы, на хорошую работу в первую очередь старались взять бывшего офицера. Не подведет!

А чуть ли не с первых дней перестройки, и с новой силой после начала реформ нас стали оттеснять, унижать. С нами перестали считаться, нам дали понять, что мы не нужны новому государству. Нас вместе с семьями и нашим горячим желанием послужить Родине бросали в открытое поле, в палатки, увольняли тысячами, нас бросили, наконец, в горнило гражданской войны…

Примерно так размышлял я в 1996 году… И если честно, в первые дни, когда убили моего Алексея, стиснув зубы, я проклинал не Арби Бараева и его головорезов, а Бориса Ельцина… Который не смог предпринять ничего разумного, имея все возможности, а развязал эту братоубийственную войну…

Я спрыгнул с брони, поприветствовал верующих. Завязался разговор. Паломники рассказали мне о легенде, связанной с Саясаном. Пророк Магомет якобы отправил одного из своих сыновей нести ислам на Кавказ и далее, сколько сил хватит. Посланник самого пророка устремился к Каспию и вверх по Волге… Был он очень стар и двигался пешим ходом.

Когда проходил Саясан, понял, что на много сил не хватит. Собрал обращенных в новую веру и произнес: «Буду идти на Север ровно столько, на сколько жизни отмеряно… А обратно смогу дойти только до ваших мест. Здесь вы меня и похороните». Так и вышло. Добрел старец до Камы, прошел немного вдоль Волги, до Уральских гор не добрался, назад повернул.

С тех-то самых пор к святой могиле идут паломники, для них она, как Мекка… Днюют и ночуют в бараках или в соседнем ауле. Молятся о мире на своей земле.

Послушал я их душевный рассказ и отдал команду своему заместителю по тылу Пивоварову – доставить с базового лагеря КамАЗ с продуктами питания. Привезли то, что было в наличии – муку, перловку, гречку, немного тушенки, сухари. Разгрузили, накормили людей. Подошел местный мулла, спрашиваю у него: можно ли пройти посмотреть святое захоронение, поклониться которому приезжают мусульмане со всего мира? Проходите, говорит. Но я, предупреждаю, – христианин, православный, крест на мне… Ничего, поясняет мулла, любой человек посетить может. Наша вера крепкая, не боится она чужаков, надо только привести свои мысли в порядок…

Мулла провел меня в мавзолей сына пророка. И оказал мне особые почести. «Вы – первый русский офицер столь высокого ранга, который побывал в святом месте. С миром и уважением. Мы занесем вас в свои хроники, записки… Пусть все знают, что сюда приходил православный русский генерал Пуликовский, поклонился могиле сына пророка Магомета».

Мулла оказался очень приятным собеседником. Образованным и начитанным. С философским складом ума. Он располагал к себе. Видимо, и ему было интересно со мной беседовать. Он был в курсе и мирских дел. Он хорошо наслышан о той работе, которую мы вели с гражданским населением, со старейшинами сел.

Мы предлагали им мир, закрепленный специальными соглашениями. Шли в села и договаривались с авторитетными людьми не стрелять друг в друга. Мы давали гарантии не обстреливать их дома, не проводить зачистки, помогать всем, чем можем, а они брали на себя обязательства не пускать в свое село боевиков, держать свою молодежь в рамках закона. Именно с такими предложениями, с такой миссией мы и двигались по территории Чечни. И довольно успешно. Никто не хотел воевать, ни мы, ни они.

На прощание мулла Саясана произнес несколько добрых слов. Хоть вы пришли в нашу республику с оружием, но не по своей воле… Мы знаем, что вы хотите добиться доброго мира, встречаетесь с людьми, ведете переговоры… Вы потеряли здесь своего сына, но не озлобились… Вы с уважением посетили святое для каждого горца место… Со своей стороны мы будем просить истинно правоверных, всех священнослужителей, но прежде всего – Всевышнего, оберегать вас от пуль и снарядов, от осколков, от коварства и предательства… С этого дня даже шальная пуля на территории Чечни вас облетит стороной…

Я искренне поблагодарил муллу, но, честно говоря, не придал его словам большого значения. Тем не менее, по возвращению на базу послал в Саясан еще один грузовик с продуктами, с просьбой передать в соседний аул. Там тоже люди.

Забегая вперед, могу сказать, что мулла слов на ветер не бросал… Спустя несколько дней мне пришлось со своей бронегруппой идти через Ножай-Юрт, а там, в клубе, как донесла разведка, сидели вооруженные люди… Впрочем, в Чечне все были вооружены, да не все были врагами. В нас никто не стрелял, хотя мы и предприняли все меры предосторожности. Потом мне принесут радиоперехват – Масхадов спрашивал у командира отряда в Ножай-Юрте, почему не обстреляли колонну генерала Пуликовского? А тот отвечает, мол, команду открыть огонь он отдал, но люди стрелять отказались наотрез… Им из Саясана сообщили, что этого генерала трогать нельзя, его ни одна пуля все равно не достанет…

И все мои колонны, был я там или не был, проходили спокойно, ни разу не попали в засаду… Разумеется, основная причина, скорее всего в том, что у нас не было предателей. Пожалуй, наиболее опасное на войне именно предательство. Да и в мирной жизни хуже этого сыскать трудно.

И с местным населением работали не абы как, а по-человечески. Помогали, поддерживали, общались. Думали о жизни, о будущем. Не потому ли у меня до сих пор хорошие отношения со многими чеченцами, они мне письма писали и на Дальний Восток, и в Москву.

Встречаемся, как старые добрые знакомые. Приглашают в гости. Обычные чеченцы, с советскими добрыми корнями, с нашим великолепным образованием, с великой культурой, они и в Первую Чеченскую оставались людьми. Видели и правильно оценивали совершенно неприемлемую и словоохотливую мишуру в верхах, и в центре, и там, у них, понимали, что «и это пройдет…». Они с удовлетворением приветствовали приход к власти государственника и патриота Владимира Путина. Они развернули корабль республики и направили его верным курсом. Они вырастили и воспитали достойных детей, которые уверенно держат штурвал…

Этому небольшому гордому народу навязывали различные комплексы, чтобы вынудить его взяться за оружие… Один из них – природное умение воевать и побеждать. Им говорили вахабитские эмиссары, мол, один чеченец десятка русских стоит… Первая Чеченская все расставила по своим местам. Все сразу поняли, что такое война. Да и басенки про русских солдат поутихли.

Не могу не вспомнить один показательный эпизод той кампании. Как-то, во вторую, по-моему, нашу зиму, мне доложили – приехала журналистка из Петрозаводска, из Карелии. Чего она хочет? Сына повидать, был ответ. Солдатская мать, стало быть. Как она проехала сюда, ведь был строжайший приказ – никого не пускать… Но и то правда – мать есть мать, ни у кого не хватит духу отказать ей ни в чем, хоть в машину с боеприпасами, а возьмут, тем более – с обычным тыловым грузом.

Бросились искать парнишку, нет его нигде… Он, как оказалось, призван был из Карелии, но прошел учебку в Подмосковье, там его зачислили в полк, быстро сформированный в Московском военном округе. Люди в полку не успели как следует познакомиться друг с другом, у командиров взводов даже не было списков солдат… Что потом, кстати сказать, послужило предметом серьезного разбирательства. Но часть прибыла в Чечню, с корабля на бал… И сразу огневое столкновение.

Бой разгорелся на рассвете, в сплошном утреннем тумане. Тот паренек вырвался вперед и заплутал малость. Когда туман рассеялся, солдатик понял, что остался один… И что же? Не растерялся парень. Он, как выяснилось, воспитывался у деда-лесника, на кордоне в Карелии. Умел прекрасно ориентироваться на местности, в лесу такой не заблудится, не пропадет. А стрелял просто снайперски. Ловушки всякие там излаживал на совесть. Стал солдат воевать в одиночку, в надежде выйти-таки к своим рано и поздно.

То-то в последние дни пленные боевики рассказывали нам про какую-то неуловимую, нашу якобы, разведгруппу… Она, по их словам, нападала на их отряды неожиданно, обстреливала прицельно и исчезала бесследно. Боевики даже имя дали ее командиру – Борз, мол, лютый. Что в переводе означает «волк».

Петрозаводский паренек в тылу матерых убийц такого шороху навел, что боевики стали стороной обходить южные окрестности Пригородного поселка, где он и обосновался. Днем прятался в лесу, умело заплетая следы на снежном покрове, а в сумерках выходил на настоящую охоту. Тогда же начинали движение и бандиты. Однажды он выследил их логово и точным выстрелом запустил в щель гранату из подствольника. Так все они там и остались. А в основном засадами изматывал противника. Заляжет где в лесочке, вблизи тропинки хоженой, и ждет часами. А как заприметит небритых, подпустит немного и короткими очередями нанесет ощутимый урон. А сам – живо наутек.

Нашли мы его через неделю. А он и не голоден особо, и ни одной у него царапины. Мы все были бесконечно рады такому исходу дела, представили его к ордену Мужества и передали счастливой маме…

Доблестно и грамотно воевали казаки. У нас был и казачий батальон, и казачьи роты. Эти славные воины сохранили нам жизни многих и многих безусых солдатиков. И сами они прошли войну с минимальными потерями. Служили они по контракту, одеты были в общевойсковую форму, но со своей атрибутикой. У них и атаман был свой, и кресты, и бурки, и шапки казачьи. Были они из Терского казачьего войска и наводили неподдельный ужас на врага.

Крепкая боевая дружба связала меня с генерал-лейтенантом Юрием Пивоваровым, заместителем командующего по тылу (после войны окончит Академию Генерального штаба), и полковником Евгением Авакумьянцем, служил начальником штаба в нашей войсковой группировке. Пивоваров через несколько лет попадет и в 58-ю армию, которой будет командовать генерал Владимир Шаманов. Об Александре Лебеде Юрий Васильевич скажет с некоторой иронией: «Приехал в 96-м и сразу начал чинить разборки. Мол, никто не встретил его, и солдаты на блокпостах стоят небритые, как козлы… А не наши были армейцы, внутренние войска... Запомнились белые сорочки. Он привез их с собой, в тамошнюю-то пыль и грязь, видимо, не один десяток… Лучше бы сигарет солдатикам набрал. Потемнеет воротник от пыли и пота, снимают и выбрасывают...».

Мы с ним, с Пивоваровым, много горных селений объехали-обошли, на мушках нас не раз держали, через прицелы рассматривали. Сколько представлений на него отправлял лично, а дали чуток. Зандак, например, замирили без боя. А это – осиное гнездо «духов».

До нас не было в тех местах ни одного российского солдата. Поехали, как обычно – на БТРе, за нами идет БМП. Дорога по низине вьется, а селение наверху. Путь перекрыли человек сорок местных жителей – в основном женщины, старики. Кричат, припоминает Юрий Васильевич, ничего, мол, не надо, машут клюками, оскорбляют, разные нехорошие слова говорят.

Одним словом, не дают проехать машинам. Спускаемся с БТРа, подходим к людям. А Пивоваров глянул на село и видит: цепочка из черных шапочек по самому краю у въезда... Десятка три-четыре, наверняка, изготовились нас расстреливать. Говорит мне: глянь наверх. Гляжу… И подзываю главу администрации села, который ехал с нами на белой «Ниве» после предварительных переговоров в Ножай-Юрте. «Я отсюда не уйду, – говорю пожилому чеченцу. – Со мной артиллерийский корректировщик – наводчик огня. Где мы находимся, он знает точно. И если со стороны села будет хоть один выстрел, через несколько минут вас всех здесь смешают с землей. Пусть вместе с нами...».

Глава отвечает: «Дайте мне двадцать минут». На своей машине, на белой «Ниве», поехал в село. И сразу черные шапочки исчезли с брустверов. Вернулся и говорит: «Пропустим только одну машину и БТР с охраной». «Хорошо, – отвечаю. – Едем с тобой». И сажусь в «Ниву» рядом с главой села, руки, как всегда в таких случаях, в карманах куртки. А Пивоваров остался один на БТРе. Думаю, рассказывал он позже, чего это я один поеду? Кричу старикам-чеченцам: «Садитесь, поедем вместе!». Первым дед такой рыжий, с клюкой в руках, полез на броню – помог ему подняться наверх.

«Нива» пошла в село, и БТР за ней. Мы едем, а народ вдоль дороги стоит и провозглашают и стар, и мал: «Аллах Акбар! Аллах Акбар!». А командир едет спокойно в настоящее осиное гнездо. Подъехали к школе, в ней и переговоры начались. Командир выступил со своей речью. Говорил, как всегда, без надрыва, просто и понятно, доходчиво объяснял условия договоренностей: вы, мол, не стреляете, и мы в вашу сторону ни одного выстрела не произведем. Уважаемые старики поддержали командира. Договор подписан всеми сторонами. Вышли на улицу, и глава администрации громко объявил всем собравшимся к школе жителям: «Мир! Мы подписали мир, и нас никто теперь не будет трогать! В нас не будут стрелять, и мы не будем стрелять!». Оружие начали сдавать. И когда стали возвращаться к себе, тот же рыжий старик вновь взобрался на броню и кричал, размахивая своей клюкой: «Мир! Мы едем с миром!». И никто уж не посылал нам проклятий, а черные шапочки растворились вовсе. Поладили с непримиримым селом...

Наши мирные походы в горы мы фиксировали на видео. У Юрия Васильевича сохранилось десятка полтора видеокассет с записями миротворческих действий.

Российские каналы, не говоря о заоубежных, такие ролики практически не показывали. А мы иногда просматриваем. Вот мы в селе Ножай-Юрт, в апреле 96-го. На сельской площади разноликая, пестро одетая толпа жителей окружила небольшую группу людей – всего три-четыре человека в гражданской одежде. Крайний слева – я: на столь привычном полевом камуфляже погоны с двумя большими звездами, на голове – генеральская фуражка с высокой тульей. Перед нами, в самом центре толпы, стол, за которым сидят два пожилых чеченца в высоких каракулевых шапках. На столешнице объектив видеокамеры высматривает машинописные листы бумаги с отпечатанным текстом.

Что-то убедительное говорит представитель республиканского правительства – мужчина средних лет в короткой дубленке. Жители, старики и молодые, женщины и дети, слушают внимательно. Заканчивая свою речь, он переходит на русский. Становится ясно, что здесь на площади собрались представители сел местного тейпа, и почти всех других сел остальных тейпов Ножай-Юртовского района.

После представителя правительства Чеченской республики слово предоставляют мне:

– Это протокол о мире, – обращаю их внимание на стол, где сидят два чеченца. – Протокол о прекращении всяких боевых действий на территории вашей администрации. Я надеюсь, что представители сел этого тейпа, в присутствии представителей всего района, подписав эти документы, с полной ответственностью взяли на себя обязательства не допускать впредь никаких провокаций. И теперь здесь не будет ни одного выстрела, ни одной гибели, не дай Бог, любого человека. Я поставил свою подпись, и со стороны армии не будет противоправных действий. Правительство Чеченской республики, в лице своего представителя, тоже подписало этот протокол и обязуется, что с прекращением боевых действий в районе будет обеспечено финансирование, старики и инвалиды получат пенсии и пособия, появятся возможности для создания новых рабочих мест. То есть на территории района будет обеспечена нормальная государственная и местная власть. И больше разговоров на эту тему не будет. Если кто-то оружие не сдаст сейчас, то завтра-послезавтра отнесите его куда-нибудь в горы и закопайте глубже, чтобы оно там проржавело и стало негодным. Сейчас представители района считают, что оружия здесь нет. Но если оно у кого-то появится снова, то этот человек уже будет считаться уголовно наказуемым преступником – за хранение оружия. И если вдруг это оружие проявится где-нибудь и начнет стрелять, да кого-то, не дай Бог, убьет, то этот человек будет осужден за применение оружия. Вот в чем смысл нашего сегодняшнего разговора.

– Что мне представляется крайне важным? – продолжаю я. – Мы все разные люди, но верим в Бога. Верим в самое святое – в доброту, в любовь, в жизнь. Если будем этого придерживаться все, то и терпения у нас хватит, чтобы преодолеть накопившееся недоверие друг к другу. А жестокость – она ни к чему хорошему не приведет. Мы люди, и должны жить, как люди. Я хоть и русский по рождению, но мне пришлось жить и послужить в основном в других республиках – в Белоруссии, в Эстонии, в Туркмении, жил в детстве с родителями-военнослужащими в Казахстане. А сейчас здесь, на Северном Кавказе. Поэтому знаком с людьми самых разных национальностей. И когда приезжаешь на новое место, то первые встречи часто бывают немножко напряженными какими-то, ощущаешь иногда какое-то недопонимание с местным населением. А потом, когда ознакомишься с историей народа, с его культурой, познакомишься с людьми и поймешь, что все мы – земляки, на одной земле живем.

Так почему же мы должны убивать друг друга, когда лучше жить в мире и согласии? Ведь убивают не национальности, а наши общие враги людей всех национальностей, чеченцев и русских в том числе. А врагов этих надо нейтрализовать, чтобы их вообще не было, чтобы они не мешали людям жить в мире. Будем всем миром бороться за доброе, за самое святое в жизни каждого человека... Я так думаю: жизнь человеческая, она такая короткая. Какой-то миг – и нет человека. Человек живет в потомках своих. И что скажут дети, внуки, правнуки того же Дудаева? Ведь они его проклинать будут. Потому что люди его проклинают.

А ведь им, детям-правнукам, жить среди этих людей. И я уйду в свое время в мир иной – все там будем когда-нибудь. А у меня сын есть, у меня внуки есть. Они будут жить, а люди им станут говорить: ваш отец или дед был непорядочным человеком, нечестным, он был преступником, потому что убивал людей. Каково им потом станет жить после таких слов? Или хорошая слава останется о тебе, или плохая – очень это важно для каждого смертного. Так должна же остаться непременно только хорошая слава...

В тот же день пришлось давать интервью корреспонденту телевидения Краснодарского края и в нем, в частности, я пояснил, почему говорю с людьми этой измученной войной горной республики бесхитростно и просто, с упором на приоритеты общечеловеческих ценностей:

– В прошлом году здесь тоже проходили войска. Но было совсем другое отношение к нам. Люди были напуганы всем. Они были запуганы боевиками, скорыми на расправу с теми чеченцами, которые стремятся с нами мирно сотрудничать. Боевики запугивают население и нами: мол, армия – это настоящий беспредел, что всех будут уничтожать. А мы приходим в село, приглашаем стариков, уважаемых людей, религиозных деятелей. Они подходят пешком или подъезжают на автобусах. Мы разъясняем на этих встречах, кто мы есть и зачем сюда пришли. Потом идем в школу или в администрацию, где есть помещение попросторнее, или на сельскую площадь, если погода хорошая. Сначала с опаской встречают. А потом, вникнув в смысл предлагаемых соглашений, в обязательства армии, правительства республики и свои собственные, у них сразу возникает вопрос: а какие гарантии? Вдруг какой-то выстрел все-таки произойдет? Если случится какая-то провокация, какой-то случайный выстрел, будем вместе с вами разбираться. Как уже было не раз. Ведь мы не ведем огонь сразу по селу, а идем к вам и вместе с вами разбираемся, что произошло и кто виновник. После таких разговоров в поселках, которые мы прошли, люди уже копошатся в земле – в садах и огородах.

Но это не сразу. Например, в этом селе, в котором мы только что подписали договор, на полях и огородах пока ни одного человека не видно. Они еще боятся. И бандитов и нас боятся. Тем более, что совсем недавно на этих сопках бои шли. Под гром пушек какие могут быть настроения, сами понимаете. И я всегда подчеркиваю на таких встречах, что наша армия всегда была, есть и будет армией освободительницей, защитницей народа. Вот в таком аспекте с людьми говоришь, и тогда диалог превращается в нормальную беседу, в которой и достигается взаимопонимание...

Война сильно подорвала экономику республики. В том же Саясане были на обеде у главы сельской администрации. Дом у него большой, обстановка богатая, и принимали радушно, но чувствовалось какое-то смущение хозяев. Может, по причине крайней скромности их угощения. И не только: весь дом с хорошим убранством буквально пропитался прогорклым запахом бараньего жира, который чеченцы использовали для освещения жилья по ночам. Ведь ни электричества, ни керосина, ни свечей не было давно...

Установлением мира занимались в Чечне армейские войска в то время, когда Грозный охраняла в основном милиция... Кстати, в Грозном боевики, с присущим им тупым упрямством, как минимум трижды наступали на собственные грабли, попадая в прочную блокаду федеральных войск. И, наверное, было бы просто неразумно не воспользоваться таким благоприятным для нас обстоятельством. Что и случилось, в конце концов, годы спустя. Бывший начальник штаба Объединенной группы войск в лето 96-го Евгений Александрович Авакумьянц, нисколько не умаляя значения той, не завершенной в августе операции, считает, что несколькими месяцами ранее, а именно весной того же года, было искусно «выстроено» через всю Чечню другое «кольцо» – миротворческое. И эффект той весенней широкомасштабной операции 96-го года, без всякого сомнения, сыграл положительную роль в будущем. И позволил успешно закончить чеченскую войну.

«Августовское «кольцо» вокруг Грозного появилось позже, – рассказывал Евгений Александрович. – Но куда раньше Анатолий Васильевич Квашнин поставил задачу замкнуть кольцо через всю Чечню, тогда наша войсковая маневренная группа с февраля по апрель 96-го года прошла от Шелковской станицы через Дагестан, Ножай-Юртовский и Веденский районы и до самого Бамута. Мы «прогулялись» по осиным гнездам, где никогда прежде не ступала нога ни одного федерального солдата. Эта операция, пожалуй, была более сильная. До того мы воевали в основном на равнине. А когда совались в предгорья, получали жесткий отпор и отходили.

Это были именно горные районы. Вот где уж точно было множество ярких моментов, которые могут достойно характеризовать нашего командующего как грамотного и умелого войскового командира и как мудрого, дальновидного человека. Импонировало, конечно, его доверие к подчиненным. Когда он видел, что у них получается что-то неплохо, он всеми силами способствовал развитию полученного успеха. И сам часто подсказывал интересные ходы, которые и для меня были неожиданными. К примеру, в одном Ножай-Юртовском районе было 52 населенных пункта. Я планирую операцию: этот пункт, понятно, надо уничтожить, потому что он стоит на развилке, и от него два направления расходятся. Справа в ущелье Шаманов рубится, здесь – мы. А левый фланг оказывается совсем открытым, и надо с этой стороны как-то закрываться. Далее: в районе всего этих населенных пунктов 52. Это значит, что их надо 52 раза окружить, 52 раза блокировать, 52 раза разоружить, 52 раза подписать соглашения. А сроки...

Столько времени нам никто не даст. Но он мне совсем другое подсказывает. Говорит: «Я встречался со многими старейшинами из лояльных нам сел, и так думаю: давай пойдем от тейпов. В каждом тейпе в среднем по пять сел. С одним тейпом договоришься, и все пять сел подпишут соглашения». Так он сказал, и совершенно просто решился этот довольно больной вопрос. Мы выбрали ключевые населенные пункты и довольно быстро получили контроль, в нашем понимании – мир, над большей частью территории.

Менталитет жителей горных сел, надо это знать, сильно отличается от менталитета чеченцев, живущих в городах. Социальные отношения у них строятся по принципу усеченной пирамиды: не должно быть бедных и не должно быть очень богатых. И если этот принцип нарушался, и какой-нибудь отдельный тейп начинал не в меру богатеть и потому довлеть над другими, соседние тейпы принимали любые меры, чтобы восстановить статус кво. И все становилось ровненько. Этот принцип в горах очень проповедовался. Они не курили. А исторические корни их связывали с легендарным Шамилем.

Приходилось встречаться и с полевыми командирами: обменивались пленными, телами убитых. Без этого никак не обходилось – война это не только стрельба. Оказывали помощь семьям погибших, хотя это были семьи боевиков, воевавших с нами в Грозном. Со старейшинами тесно общались. Вот такая была совсем вроде бы не свойственная армии работа.

Как покорялся мир? Английский метод: идет солдат, за ним купец, а потом поп. Либо наоборот. В Латинской Америке – там без солдат обошлось: шел купец и поп следом. Мы раздавали пайки, выпекали хлеб и развозили его нуждающимся... Сам Константин Борисович готовил эти поездки в горные села. Внешне, может, покажется просто, – сели и поехали. Но этому предшествовала большая работа. Сначала разведка, потом осмотр населенных пунктов. Создавались резервные группы, чтобы в случае чего его оттуда вытащить. Ведь он выезжал на переговоры исключительно с минимумом охраны: БТР, один-два офицера сопровождения, столько же солдат. Практически все умещались на броне. А каждая встреча в горном селе и митинг там в любой момент могли перерасти в блокирование этой маленькой группы. Так, кстати, и было несколько раз – и в Зандаке, и в Гендергеке, и в Энгеное. Поэтому, когда он один там внутри был, страховала боевая группа, готовая прийти на помощь, и мы – внешнее кольцо со всеми необходимыми огневыми средствами. А провели встречу, и спокойно разъехались. Вот такая война была необычная...

Многие тогда говорили о любви к Родине, разные красивые слова произносили – к месту и не очень. Но чтобы вот так сына потерять... Не увести его от этой войны, не спрятать под отцовское крылышко, хотя хорошо знал, что сын на одном из самых опасных направлений. И Вере Ивановне даже словом не обмолвился об этом – берег, конечно, материнское сердце. И это еще больше расположило нас к нему, к его семье. Поэтому и уважение было, и любовь в некотором роде братская, и доверие было большое.

Да, мы друг другу доверяли полностью, а это очень важно в управлении войсками в боевой обстановке. Как обычно бывает в армии? Заместитель командующего по вооружению всегда не любит заместителя командующего по тылу. Почему? Да потому что он, вооруженец, отвечает как бы за успешное ведение военных действий, а всеми необходимыми припасами для этого обеспечивает, конечно же, зам по тылу. Он же подвозит и топливо, без которого ни одна боевая машина с места не сдвинется. А меня, начальника штаба, и вовсе никто не любит, потому что я в каждую дырку свой нос вынужден совать, надо же регулировать и направлять действия всех служб и подразделений. И в этих условиях доверие друг к другу просто необходимо: когда ты убежден в надежности своих товарищей, то и сам ответственней исполняешь свои обязанности, стараешься не подвести ненароком никого. У нас, например, было именно так. Что такое 50 километров по горам, где все занято боевиками? А надо подвезти боеприпасы, топливо, продовольствие и т.д. А мы просто одну ниточку протащили и как-то днем ее удерживаем, чтобы лишний раз проехать в Хасавюрт, заправиться там и привезти необходимое. Обычно для этого приходится часть подразделений разворачивать и проводить целую группировку, чтобы привезти или отвезти кого-то. У нас, кстати, непобитый рекорд был: 112 проводок колонн без единого подрыва и потерь. Шаманов присылал своих офицеров к нам, чтоб мы им рассказали, как это делаем...

Летом, когда я находился в отпуске, генерала Пуликовского, уже утвержденного в должности заместителя командующего войсками Северо-Кавказского военного округа, назначают и командующим всей Объединенной группой войск в Чеченской республике. Он вызвал меня из отпуска к себе, когда город был уже захвачен – с 8 по 9 августа.

Боевики подготовили четкую операцию и захватили большой городской район, расстреляли Дом правительства. Была плотно блокирована оперативная группа МВД, которой командовал генерал-полковник Голубец – зажали их на стадионе в центре города. Так что вся Затеречная часть города оказалась под контролем боевиков. Это случилось неожиданно. В городе были только вкрапления блокпостов МВД, а армия в это время стояла базовыми лагерями за пределами Грозного, а здесь, на аэродромах Северный и в Ханкале, находилась одна 205-я бригада.

Удалось оперативно вытащить из Шали 166-ю бригаду, и Пуликовский утвердил план блокады города. Предусматривалось создать кольцо из 42 опорных пунктов, пространство между которыми хорошо простреливалось и прикрывалось минными полями. Приезд Лебедя, как известно, в корне поменял ситуацию. Пуликовский ушел, назначенный вместо него Тихомиров почему-то тут же уволил командующего группировкой Минобороны Елгунова – якобы за плохую оборону города. И я остался один в двух лицах – за командира и за начальника штаба. Пришлось заниматься разблокированием города, выводить группировки. Вел себя Александр Иванович как-то странно. Мы никогда не знали точно, когда секретарь Совбеза прилетит к нам, и получали эту информацию в основном от чеченского коменданта. И залетал он как-то интересно: сначала садился или у Аушева в Ингушетии, или в станице Новоланской, а потом к нам долетал. А то вообще прилетал вначале в Новые Атаги, где находился представитель Масхадова. Видимо, наше мнение по поводу ситуации в Грозном его нисколько не интересовало...

В течение трех последующих лет в Чечне, как известно, свили свои гнезда ваххабитские комиссары, туда пошли большие деньги, создавались базы. Это уже были настоящие укрепленные районы, обеспеченные электроэнергией и собственной водой, с полевыми аэродромами, принимающие транспортные и пассажирские самолеты. Электроэнергией они обеспечивали себя за счет отбора с ЛЭП, идущих из России в Азербайджан и Армению. Были интересные участки горных дорог, где через каждые сто метров в устроенных штольнях стояла инженерная техника. С этим мы столкнулись еще в первую чеченскую войну. По идее, вроде бы с горными дорогами не должно быть проблем: два штурмовика отработали – и не пройдешь, не проедешь. А они через четыре часа снова восстанавливали проезд. Как? А из штолен выползали эти «черви», как мы прозвали все эти бульдозеры и грейдеры, сбрасывали камни и щебенку в ущелье, и порядок. Но у нас было очень хорошее взаимодействие с соседними группировками Шаманова и Трошева. Мы всегда помогали друг другу, когда надо было, обменивались информацией. Одним словом, взаимовыручка была в норме. Не было у нас дурного соперничества друг с другом. Способствовал этому и авторитет Пуликовского, которого уважали в войсках, да и Квашнин очень жестко пресекал даже малейшие признаки нездорового соперничества или попыток утаить от соседа какую-то полезную информацию...

Кстати, эта привычка доверять и помогать другу уже, как говорится, в крови у нас, воевавших рядом, осталась, – подчеркивал Евгений Александрович. – Мы с Геннадием Николаевичем Трошевым, например, в Краснодаре в одном доме жили, соседи.

Когда началась вторая чеченская война, он как-то приехал домой на побывку, и мы встретились с ним на лестничной площадке. Он и спрашивает: «Вы Харачойский брали?». Да, говорю, мы там воевали. «Какие там нюансы могут быть?». А нюанс один, говорю: левая сторона – проход, с правой стороны – точки ПВО. А наверху – или аэродром, или база будет – все надо обрабатывать. «Спасибо», говорит.

Пожали руки и расстались. А месяца через полтора встречаемся, Геннадий Николаевич опять благодарит: «Спасибо, у них там на одном из озер был даже ледовый аэродром». А там раньше, как известно, находилась высокогорная спортивная база по подготовке гребцов: комплекс зданий и большое зеркало воды. Боевики превратили это озеро в зимний аэродром. Туда регулярно приходили АН-26. Проводилась, так сказать, плановая замена боевиков: строго 45 дней отвоевал моджахед и полетел на отдых в Афганистан – без срывов, четко. Так что в горном и предгорном районах у боевиков была целая система укреплений. Все у них там было под контролем, и туда федеральные войска не заходили. Только наша войсковая маневренная группа в 96-м посетила Ножай-Юртовский район, где находятся те самые населенные пункты Саясан, Зандак, и именно там Константин Борисович проявил максимум дипломатии в налаживании взаимоотношений с горцами. Мы тогда набирали за несколько дней столько трофеев и сданного населением оружия, сколько было во всей нашей войсковой группировке...».

 

Такой вот искренний рассказ моего боевого товарища и отменного начштаба Евгения Александровича Авакумьянца. На одной из видеокассет из архива Юрия Васильевича Пивоварова и запечатлены некоторые такие моменты. Вот на сельской площади идет митинг жителей, рядом с толпой громоздится приличная кучка уже никому не нужного стрелкового оружия. В основном это автоматы, «мухи», много и гладкоствольных охотничьих ружей. Просматриваются и старинные, может, даже кремневые. Или другие кадры: на зеленой траве – горы всякого оружия и самых разных боеприпасов к нему. «Калашниковы», крупнокалиберные пулеметы, с рожковыми магазинами и маленькие, кустарного производства автоматы, видимо, под патрон к пистолету Макарова. Тут же ящики со снарядами для пушек и минометов, с какими-то очень серьезными минами, стоящими на вооружении нашей армии, но которые не рекомендуется лишний раз трогать даже тогда, когда они находятся в заводской упаковке. Рядом – цинки с патронами, ящики с взрывателями для фугасов, ручные гранаты «лимонки» – оборонительные и наступательные, абсолютно новенькие радиостанции, которые устанавливаются обычно на командирские танки. И все это в аккуратной заводской упаковке. Среди этих смертоносных сокровищ полковник Авакумьянц, молодой и красивый, на целый десяток лет моложе, дает пояснения присутствующим журналистам. Он говорит, что это взято ротой спецназа со склада оружия боевиков в районе Биноя-Ведено, что убедительно доказывает: горная территория буквально нашпигована оружием.

 

Глава 20. ВОЙНА ЭКЗАМЕНОВАЛА И ВЫСТАВЛЯЛА СУРОВЫЕ ОЦЕНКИ

 

На войне как на войне: все учесть, видно, просто невозможно. Так было, к сожалению, и здесь, в Чечне: просчеты большие и маленькие... Тогда, особенно в первые дни боев, я считал, что просчетов вообще никаких не было. Но они, конечно, были, большие и мелкие. Если взять из крупных... Почему мы Грозный в декабре 94-го оставили с южной стороны открытым совершенно? Наступали с запада, севера и востока, а южный сектор, почти четверть всего периметра города, оказался открытым – иди хоть до Кавказского хребта, хоть в Дагестан, хоть в Ростов, хоть в Грузию или Азербайджан и далее – куда угодно. А я об этом узнал, когда мы уже половину Грозного освободили. Оказывается, была гуманная идея. Но для нас она обернулась очень большими потерями. Если бы город был сразу же окружен плотным кольцом, а такие возможности были, можно было и не соваться в него совсем: боевики бы не выдержали блокады. Военные так бы и поступили при планировании операции. Но политики заставили их сделать иначе. И это была самая грубая ошибка. Я убежден... Мы могли в разы сократить наши потери, если бы получили ясный приказ уничтожить сепаратистов и террористов.

Ошибок поменьше вообще было море. Например, начальник Главного медицинского управления Вооруженных Сил написал приказ, чтобы в каждой роте непременно был врач. Уважаемый, умный руководитель, и не со зла и не во вред нам он написал такой приказ, а думал, наверняка, чтоб было по возможности лучше: мол, офицер-врач сможет оперативно оказывать раненым квалифицированную помощь. Но санитаров в ротах не было. Не учли, выходит, опыт прошлых войн. А они должны были быть: ранило бойца, и его надо оперативно вытащить куда-нибудь за угол, где в затишке врач окажет ему первую помощь. И вышло, что врачи-офицеры стали на самом деле выполнять роль санитаров. Ведь они – медики, бросаются на помощь раненым, а их убивают.

Они, горемычные, повязки с красными крестами повязали: думали, что какие-то международные нормы будут соблюдаться. А снайпер как увидит его с такой повязкой, и сразу – щелк и щелк. А врачи и не прятались. Как мне объяснить это родственникам? У меня погиб начальник медицинской службы ракетной бригады. Майор. Эта бригада не участвовала в боевых действиях, она в Краснодаре как стояла, так и оставалась там. А врачей не хватало, чтоб в каждую роту направить. Вот и из ракетной бригады взяли. И он погиб. Его мать и жена до сих пор меня спрашивают: как он там оказался? Как, если бригада оставалась в Краснодаре, а он участвовал в бою за Грозный. Как им объяснить, что это был не мой приказ – загнать в каждую роту по офицеру-врачу?

Ведь их не хватало на каждую роту. Даже стоматологов брали. И вот такой стоматолог приходит врачом в роту и потом с солдатами идет в бой – с красным крестом на рукаве...

Бестолковых приказов сверху было в то время достаточно. Например, приказ не направлять в действующие войска людей «кавказской национальности». А таких солдат в каждом батальоне на Северном Кавказе было до 40 процентов. Их деликатно изымали из сработавшихся уже экипажей, и на их место сажали других – «славянских национальностей». Но это уже не тот был экипаж или расчет, и в бой они шли, фактически даже не зная друг друга. Кто-то там, наверху, отдавал такие «мудрые» приказы, посылал в войска письменные шифровки.

Или другой пример. Стоим на перевале в декабре – страшный мороз. Один солдат обморозился, другой, третий. Даю команду: срочно привезти теплое белье, свитера, комбинезоны. Через некоторое время спрашиваю: привезли? Да, отвечают. На другой день пошел по окопам и вижу: солдаты опять в тонком белье, камуфляж, комбинезоны летние сверху. Вызываю начальника вещевой службы: в чем дело? Оказывается, зимнее взято из НЗ, а распечатать НЗ не могут: приказ нужен… Да отдайте одежду людям, говорю. Они ведь в боевой обстановке, обмораживаются. Нельзя, говорят. Приказа на снятие с НЗ не было. Приказ идти в бой был, а на снятие теплых вещей с НЗ – нет. Стоят КамАЗы, набитые теплыми вещами, а никто их выдать не может без приказа сверху...

Конечно, в Москве в это время, пожалуй, тепло. А война, думали, через два-три дня закончится вообще...

Не могу не привести еще одну выдержку из рассказа полковника Евгения Авакумьянца, моего начальника штаба. Поскольку он на фактическом материале проливает некоторый свет на вопросы справедливости и денежного содержания, в частности, в боевых частях, дабы читатель ясно понимал ситуацию и не попадался на удочку некоторых СМИ, которые ярко живописали наши якобы распухшие от купюр карманы:

«Приходилось порой мне, начальнику штаба, отдавать собственное удостоверение боевикам и идти к ним на встречу. Однажды прапорщик российских войск угнал в чеченский поселок бензовоз с топливом – продавать, конечно. Были и среди нас подлецы…

Однако в тот раз с этим вором был невинный человек – солдат, водитель и подчиненный, естественно, этого прапорщика. Местный житель приходит оттуда и отдает нам военный билет прапорщика. Я отдаю взамен свое удостоверение полковника и в 16.00 назначаю встречу с боевиками на мосту в районе села Комсомольское. Пытался, конечно, как-то оградить себя, прикрыть, но бесполезно – все видно, никого с собой не приведешь. Попросил только, чтоб и с их стороны на встрече был минимум людей. Со мной был командир части, в которой служил этот прапор. Подполковник.

Приехал на встречу командир местной боевой группы, и с ним старейшина. И это хорошо, думаю. Привели и прапорщика с собой. Договорились очень просто и быстро. Говорю боевику: машину взял – твой трофей. Но номера с машины отдавай. Солдата тоже сюда – однозначно и без разговоров, вместе с автоматом и всем, что при нем было. А прапорщика я бы вам оставил, да не могу – судить надо вора.

Так и поладили, и удостоверение мне вернули. Когда этого прапорщика тряхнули, то у него все карманы набиты долларами, да в комнате общежития, где он жил, тысяч 20 нашли... К чему я это вспомнил?

А мы ведь и зарплату не получали даже. И что совсем никуда не годится – когда мы первый раз были в Грозном в конце 94-го – начале 95-го, то у нас у всех высчитали за питание. Это вопрос о том, сколько мы заработали на той войне. Начальник финансовой службы говорит: вот с такого-то числа, как ты сел в эшелон, и по такое-то ты был на котловом довольствии группировки. Значит, тебе, как на учениях, положен паек и вычет с тебя. Хорошенькие учения, не правда ли? Но потом «поправили» дело: когда второй раз были, около четырех месяцев, тогда у нас командировочные появились – по 15 рублей в день, и за питание перестали высчитывать. Это в то время, когда у нас зарплата была миллион двести. До деноминации. А в последний наш заход, в 96-м, мы вовсе «крутые» были: командировочные стали 60 рублей. Что никого не настраивало на оптимистический лад.

Во вторую войну, правда, стали платить по 861 рублю в сутки. И все жены офицеров штаба, бывшие военнослужащими, тоже по приказу получали такие же суточные, будто бы находились в действующих частях. Но никто из них, понятно, и близко не был.

Обычно такие командировки отмечает начальник штаба группировки. В первую войну такого не водилось, и у меня, например, даже в мыслях не было, что моя жена, прапорщик связи в штабе корпуса, по приказу будет якобы находиться в группировке. А во вторую войну такое уже стало в порядке вещей.

Были офицеры, которые просто отказывались ехать в Чечню. Отговаривались: мол, семья, дети, боюсь за них. И они продолжали служить. А у меня что – семья на Луне? Боишься – пиши рапорт. Часть офицеров, таким макаром, никогда не была в Чечне, а когда началось награждение, то они каким-то образом попали в списки. Это, считаю, непорядочно.

Примеры разные были… Когда мы начали второй раз формировать 131-ю бригаду, встал вопрос: пойдут ли в нее офицеры? И как поведет себя военный городок, где она базировалась? Там компактное проживание. Вот, допустим, 15 семей офицерских на одной лестничной клетке, в 12 из них мужья погибли в Грозном, а из трех последних мужья должны идти снова в бой. И вот в городок, где еще идут похороны погибших, мы с Пуликовским приехали за пополнением. Как это выглядело? Очень тяжело было морально. Но что примечательно: в бригаде не было ни одного отказа. А в штабе корпуса опять половина офицеров отказалась ехать. И – все сошло. Это мне очень не нравилось, и я открыто высказывал свое отношение к таким офицерам. Я настаивал: давайте отделим мух от котлет. Те, которые едут на войну, – офицеры, а которые отказываются – пусть пишут рапорты. Я по три месяца в командировке, на войне, а мне звонят из штаба корпуса: может, еще останешься? Я останусь, могу вообще оттуда не вылезать. Но когда возвращаешься в корпус, все штатные места уже заняты теми, кто отказался ехать в Чечню. А тебе и места нет в штате: там, оказывается, сидят другие «герои». Мы не тщеславные, но справедливость должна быть какая-то.

Была и утечка информации. В основном, в нижнем звене и в базовых лагерях, когда стояли рядом с населением. Ведь, как бы там ни было, но приходится общаться с местными людьми. И в разговорах с жителями сел ненароком и проскальзывала информация. Именно по этой причине были расстреляны войсковые колонны, погибли люди, о чем общественность осведомлена. У нас, кстати, все колонны прошли благополучно... Прямого предательства было мало. В нашей группе вообще такого не было, слава Богу. Слышал, что был арестован заместитель начальника артиллерии одной из частей: он вводил какие-то ошибки в координаты целей и какую-то информацию сбрасывал. Но его оперативно вытащили оттуда. Оказалось: боевики угрожали его семье, проживающей во Владикавказе, если он не пойдет на сделку.

А был у нас и геройский майор – Волгоградского корпуса, командир батареи «Ураган». Это мощное оружие: ракеты летят до 37 километров. Установки залпового огня, есть для них и фугасы. Но главная их задача – минирование. Дистанционное минирование: разбрасывает батарея такие «листочки», и сразу весь фланг закрыт. Это просто здорово. Так вот, к командиру на погрузке в Волгограде подошли и сказали: если ты хоть раз стрельнешь в Чечне, то дочку и жену не увидишь никогда. Но он не только погрузился в эшелон, не только отправился на войну, он и доложил командованию об этом случае, и потом шуровал этот «Ураган» очень даже здорово. Насколько я знаю, у него и жена жива, и дочка тоже. Он не побоялся и поехал. К наградам представлялся...

Из армии я ушел в 98-м. До этого времени много чего произошло. На меня тоже было заведено три дела. Амнистия пришла боевикам на шесть месяцев раньше, чем нам. Такой была оценка наших боевых трудов. Да и обстановка тогда была не в пользу армии: страна эту войну очень даже не поддерживала.

Поэтому уволенные из армии офицеры самостоятельно искали свою нишу в гражданской жизни. Главком сухопутных войск Семенов – он сам карачаевец, жена у него чеченка. Он, конечно, хорошо понимал всю опасность кавказских баталий, понимал, как трудно будет потом успокоить всех. И, видно, сам по себе принял такое решение – не поддерживать эту войну.

Но я этого не понимаю. Если человек в погонах, если ты на государственной службе, то уйди, скажи, что не можешь быть главкомом сухопутных войск при таких обстоятельствах. Напиши рапорт и уходи. А дальше уж стой с плакатом и нас осуждай. Ну, нет: зачем же такие блага, «автоматом» положенные при такой высокой должности, отдавать кому-то за здорово живешь? И в Минобороне было такое же отношение. Кроме министра и начальника Генштаба мы никого и не видели. Зато мы видели, как к нам относятся в министерстве, как мы плохо обеспечены.

Если в первый период мы свои части корпуса обеспечивали с собственных складов в Майкопе и Краснодаре, и особых проблем не было, то в дальнейшем, когда я был в 96-м в Объединенной группе войск, стало гораздо хуже. У меня, например, не было осветительных мин к 82-миллииметровому миномету. Из Читы привезли 450 штук – ближе не оказалось, и я их делил поштучно. Приходилось в минометные батареи 82 мм вводить по одному миномету 100 мм, потому что только на него были осветительные мины. А так нечем было ночью освещать местность. Не хватало снарядов для самоходных гаубиц, наиболее эффективных артиллерийских орудий в горных условиях. Вечно не хватало боеприпасов для авиации. Применяли установки залпового огня «Ураган» – очень хорошая система для дистанционного минирования. Особенно в горах, когда фланги открыты и некем их прикрывать. Но опять незадача. Я как-то дистанционно минировался в Ножай-Юртовском районе – подал заявку, полетели туда «сезары», засыпали все. Но в последующем ни чеченцы не могли туда сунуться, ни мы сами, потому как эти мины не самоликвидируются в назначенное время: по маркировке видно, что все сроки их использования давно вышли. И технику приходилось брать только ту, для которой снаряды были в наличии. Так мы и воевали, нуждаясь во всем.

После службы пошел работать. Сам себе придумал фирму – оружейную. Охотничье, гражданское оружие. Мне это нравилось. И было жутко обидно, что Совбез продолжал проводить дознание. Обвиняли нас в том, что мы якобы специально сдавали город, чуть ли не за деньги. Прокуратура постоянно дергала, три раза ездил в Ростов. То медаль придет или какая другая награда, и тут же вызов в прокуратуру. Понял, что никому не нужен наш опыт...

В военном городке в Майкопе сооружен мемориальный комплекс в память о подвиге Майкопской 131-й бригады. Каждый год 2 января мы все собираемся там вместе с Пуликовским – до сих пор идет искупление за тот первый бой. Один раз там побываешь и все поймешь. И этим своим гражданским поступком нам Константин Борисович по-прежнему особенно импонирует. Он туда приезжает не только в память о своем сыне, со всеми другими людьми искренне разделяет свою скорбь о погибших. Едет каждый год, хотя прекрасно знает, что, матери и жены погибших ребят, может быть, и видеть-то нас не хотят. И это понятно, потому что ничего не сможешь сказать им оправдательного, и ни в чем не убедишь матерей, пребывающих в своем вечном безутешном горе. Они много раз ездили в Чечню, шли туда, куда и наши-то войска не доходили, шли в самое логово к бандюкам, искали своих и чужих, в том числе и погибших солдат. Ведь в начале, когда мы сразу потеряли столько людей, мы даже сбор убитых не сумели организовать толком. Некоторые долго не значились даже среди раненых и пленных, мы потом находили их даже с помощью боевиков, которые участвовали в их расстреле. Например, командир артиллерии бригады полковник Сашин – его не было ни среди убитых, ни среди раненых, ни среди пленных. Семья – двое сыновей, оба офицеры.

Как это – пропал без вести? В один из моментов «ни мира, ни войны» мы с группой офицеров дошли до высшего руководства боевиков, два раза встречались в Хурчелое с Хаттабом. И нашли, в конце концов, тех боевиков, которые расстреливали группу наших пленных, в которой находился и полковник Сашин. Поехали в Грозный, на тот товарный двор железнодорожной станции, и нам показали ту проклятую яму, где они стояли. Нашли и того, кто лично расстреливал пленных. Но там уже ничего нельзя было найти, поскольку туда попало несколько бомб и снарядов.

Мемориальный комплекс в Майкопе командование бригады начало возводить с самого начала. Две подбитые машины, участвовавшие в том бою, мы забрали с улиц Грозного, чтобы поставить на постаменты. Газ подвели для Вечного Огня, начали строить часовенку. Сейчас это хороший, вполне достойный комплекс. И вот теперь, каждый год после той трагической новогодней ночи, мы вместе с генералом Пуликовским приезжаем туда. Приходит правительство Адыгеи, представители Краснодарского края, приходят муфтий и наш православный священник, офицеры, прапорщики, жены погибших офицеров, матери солдат, родственники. Сначала – большой митинг, на котором зачитываются все 212 фамилий погибших, возлагаются цветы. В гарнизонной столовой проводится поминальный обед...».

 

Глава 21. МЕДАЛЬЮ ОРДЕНА…

 

О наградах бойцам и офицерам разговор особый. Честное слово, складывается впечатление, что кто-то там, в тиши кремлевских кабинетов просто трясется злым Кощеем над боевыми наградами, и каждый раз как от сердца своего отрывает он каждую медальку или орден, чтобы вручить их заслуженному воину, который самоотверженно сражался с бандитами.

Взять того же полковника Ивана Савина – командира Майкопской бригады. Я рассказывал о нем, но повторюсь. Он геройски погиб, и его посмертно представили к званию Героя России. Но указа не последовало: погибшего комбрига обвинили в неоправданно больших потерях. Причем наша пресса хорошо постаралась-поспособствовала. Да, бригада понесла большие потери, и сам комбриг сложил свою голову. Но именно последний бой офицера Ивана Савина позволил другим армейским частям с меньшими потерями войти в Грозный и занять его. Ивана обвинили в том, что он плохо воевал, и задержали представление к награде. Пришлось мне десять лет доказывать, что он и его бригада совершили по-настоящему геройский подвиг. Поднимал все приказы, другие материалы. И в 2005 году, когда я обратился с просьбой к самому президенту Владимиру Владимировичу Путину, комиссия провела расследование. Мы представили все документы, только после этого, наконец, признали, что полковник Иван Савин действительно воевал геройски. Правда восторжествовала!

Обходили наградами всех, скажу я вам. Был у меня командир взвода лейтенант Васильев. Я бы может никогда и не знал этого лейтенанта, но помогли обстоятельства. Он учился с моим сыном Алешей в одном училище, а служить попал ко мне. Я как-то с офицерами проверял его роту, он подошел ко мне, поздоровался и сказал об этом. Так и познакомились.

Тогда и война-то не начиналась, и сын был жив. А когда готовились к вводу в Чечню, у меня забрали танковую роту в полном составе. Я отдал эти танки вместе с экипажами, и они вернулись только месяца через два. На эти десять танков откуда-то с базы хранения привезли и поставили минные тралы – такие навесные катки. Танки-тральщики роздали во все колонны, которые заходили в Грозный: во главе каждой колонны шел танк с тралом. Один тральщик и мне вернули, и оказалось, что им командует тот самый мой знакомый Васильев, но уже старший лейтенант.

Мы поставили его впереди колонны. Вечером, накануне вступления в город, я объехал колонну и увидел этого офицера. «О, – говорю, – повезло: ты поведешь колонну. Готов? Ведь первым идешь. Мины минами, но первым можешь и снаряд получить, и пулю, и гранату». А он отвечает: «Готов, товарищ генерал! Все нормально».

И в самом деле, получилось так, как я и говорил: когда мы к окраинам Грозного подошли, он шел первым и первым же получил гранату. Ударила она в подкрылок танка, скользнула по катку и взорвалась. Броню она не прожгла, но экипаж получил контузию, прямо очумелые из танка выбрались. И вот я его представил к медали «За отвагу». Он ее как-то сразу и получил – прямо там через месяц я ему и вручил.

Но танк-то с тралом у меня всего один. Оклемались ребята немного, спрашиваю: «Как самочувствие?». Отвечают: «Нормально!». И снова надо идти, и они опять первые. Уже в горах он тоже первым заходит в ущелье и снова принимает гранату на себя. Живой остается. Опять представляю к награде. И сколько потом ни посылал представлений на него, ни черта, все возвращались обратно. Я доказываю: он постоянно в бою, все время впереди. Так и не удалось еще раз поощрить боевого парня. Отвечают: он уже награжден. Больше ему как бы и не положено. Кем? После войны я его встретил, спрашиваю: «Получил ты еще какую-нибудь награду?». «Нет, – отвечает, – как вы вручили мне медаль, так и все». Обидно, конечно, но и такое было...

Какие могут быть комментарии? Услышав подобное, остается руками в недоумении развести...

Да, скажет позже Герой России и мой друг Владимир Шаманов, практику представления к государственным наградам, которая в свое время сложилась, надо менять. Не нужно жалеть добрых и точных слов, как это делали в русской армии ХIХ века… Когда читаешь представления, узнаешь, за что получали награды военнослужащие… Прежде всего, конечно, я имею в виду орден Святого Георгия Победоносца. Читаешь и мурашки по коже бегут… И что в наши дни?.. Я видел представления на полковника запаса Плохих, ныне уже покойного (умер в прошлом году), который был представлен к званию Героя Советского Союза. Он командовал десантно-штурмовой бригадой в Афганистане.

Там лично рукой Шкадова, в то время начальника главного управления кадров, было написано «слишком много десантников»… И фамилия зачеркнута.

Как же находят такие аргументы наши начальники? Должен признать, что, к глубокому сожалению, подобная практика процветает и сегодня. Она, к тому же, еще более изощренная и усугубленная. Решают не те, кто своими глазами все видит на поле боя и оценивает ситуацию, а посаженные в высокие кабинеты чиновники – признавать подвиги по плану или по разнарядке?.. В кадровых органах и других инстанциях. К сожалению, мы сами свой же опыт забыли и растоптали.

У нас все знают, что какой-нибудь певице еще только 60 лет, а какому-то там уже 29… Об этом трещат на каждом углу, а что за те или иные подвиги присваивается звание Героя России, тем более посмертно зачастую, осведомлены единицы в узконаправленном коллективе. Поэтому как президент Российской ассоциации Героев могу сказать, за последние годы делаем немало, в том числе, добились учреждения Дня воинской славы для Героев Отечества, однако, многие моменты требуют признания в обществе.

 

Глава 22. ОТРАБОТАННЫЙ МАТЕРИАЛ?..

 

В мае 96-го, как уже упоминал, я был направлен в Чечню в качестве командующего Объединенной группировкой войск в Чечне. В назначении была одна тонкость: перемещения подобного ранга делаются обычно указом президента, но Борис Николаевич в то время серьезно хворал, и в самом разгаре была предвыборная кампания.

Но и я не хотел идти на такую ответственную должность, получив должность чьим-либо приказом. В подчинении командующего Объединенной группировкой должны находиться все структуры – и военные, и гражданские. И если назначение командующего сделано президентом, то эти структуры автоматически были вынуждены подчиняться мне беспрекословно. И я попытался дождаться президентского указа. А приказ о моем назначении подписали министр обороны Родионов, министр внутренних дел Куликов и директор ФСБ Барсуков. В общем, три человека подписали совместный приказ о моем назначении командующим всей группировкой. И поэтому тяжеловато приходилось.

Случались порой самые курьезные вещи. В августе, например, когда снова начались боевые действия в Грозном, министр Куликов, находясь в Москве, своим приказом снимает с позиций один батальон бригады внутренних войск, не поставив накануне в известность меня, командующего. А я утром ввожу туда свою штурмовую группу, уверенный, что там все прикрыто внутренними войсками. И эта группа 205-го мотострелкового полка, вместе с комбригом, попадает там в засаду, да так крепко, что я еле-еле их оттуда вытащил.

Вызываю командующего внутренними войсками, спрашиваю: почему бригада ушла? А мне, говорит он, приказал министр внутренних дел. Звоню в Москву Куликову и в ответ получаю от него нотацию: «Константин, да, это я дал команду снять бригаду, потому что ты вообще неправильно применяешь внутренние войска. Неправильно используешь их возможности, не знаешь тактику внутренних войск и поэтому ставишь им не свойственные внутренним войскам задачи». Вот так – будто обухом по голове. Говорю: «А это свойственно внутренним войскам – втихую покидать позиции? Ночью они ушли, не предупредив меня, а теперь там моя штурмовая группа, попав в засаду, ведет бой. Прямо сейчас люди гибнут!..».

И таких несуразностей было много, практически ежедневно. Ведь кроме армейских войск были и милицейские части, и внутренние войска, железнодорожные, какие-то там центры разные создавались. По идее они все должны были мне подчиняться как командующему Объединенной группировкой. И если войска министерства обороны подчинялись мне беспрекословно, то другие, получив мой приказ, могли раздумывать очень долго, или позвонить своему министру и пожаловаться, что Пуликовский поставил им задачу какую-то нечеткую или совсем им не свойственную...

В августе 96-го, выслушав категоричное заявление Лебедя, я повернулся и вышел. Все аргументы и доводы в пользу завершения начатой операции по окончательному разгрому боевиков в Грозном были высказаны, но не услышаны. «Кто не согласен – может выйти!». Я категорически был не согласен... Когда город был окружен мертвым железным осадным кольцом, и у боевиков не оставалось другой альтернативы, кроме как сложить оружие или погибнуть, на выручку подоспели Березовский и Лебедь, и на классической войсковой операции, о которой только и мог мечтать любой боевой генерал, был поставлен большой крест...

После окончания первой чеченской войны вернулся к исполнению обязанностей по должности заместителя командующего войсками Северо-Кавказского военного округа. Штаб округа находится в Ростове-на-Дону, а семья осталась в Краснодаре. Пришлось жить в раздрае, будто стоишь сразу в двух лодках, разъезжающихся в разные стороны: до конца недели работал в Ростове, а на выходные непременно уезжал к семье. Но повсюду было одинаково неуютно.

А Лебедь «доставал» где-то до октября… Меня положили в госпиталь – был гипертонический криз. В Краснодаре был в реанимации. А Квашнин накануне сказал, что меня представили к званию Героя России – за эту операцию, хотя и неосуществленную. Но проходит где-то дней 5-6, и звонит Лебедь из Москвы, прямо в палату: «Товарищ генерал, вы должны прибыть в Москву на заседание Совета Безопасности, а потом – и Госдумы. Вас будут заслушивать: как это так получилось, что город был окружен, а в него ворвались бандиты». Отвечаю: Александр Иванович, я болен и лежу в госпитале, не прячусь. Обращайтесь к врачам. Если срочно необходимо мое присутствие в Совбезе, дайте команду, пришлите самолет, меня доставят на носилках, может, с капельницей. Что вы мною командуете?! А если есть возможность подождать, то прилечу, как поправлюсь».

Он буркнул в трубку: «Ну, хорошо, я посмотрю». Я тут же позвонил Квашнину: мол, так и так, Лебедь вызывает в Москву. Командующий войсками округа говорит: «Не высовывайся. Болеешь, ну и болей». Ну и спасибо, говорю, Анатолий Васильевич. Не от тюрьмы, так от позора он меня тогда уберег – это уж точно.

Где-то дней через пять Лебедь снова звонит: «Вам надо немедленно прибыть». Ну, я взял и пошутил. Говорю: «Александр Иванович, мне сказали, что меня представили к званию Героя России. Если мне такое звание присвоили, то вы уж лучше сюда приезжайте. Здесь мой корпус, здесь мои солдаты, офицеры, с которыми я воевал. И вручите здесь мне Звезду Героя. Зачем в Москву вызывать? А если хотите мне наручники надеть, тоже какая проблема. Дайте команду, и мне их тут наденут, и в какое-нибудь СИЗО упрячут. Зачем меня в Москву за этим делом тащить? Говорю же вам: я болею, лежу в военном госпитале, в палате. Если думаете, что сбегу, поставьте охрану». Он что-то там невнятное вякнул и трубку бросил. Снова звоню Квашнину. «Сиди и не дергайся!» – напутствует. Прошла где-то неделя, и объявляют, что Лебедя отстранили от должности секретаря Совета Безопасности.

Спустя годы мы несколько раз встречались с Лебедем на Госсовете, когда я был полпредом президента на Дальнем Востоке, а он – губернатором Красноярского края. Он всегда отворачивался, как будто бы и не замечал меня. Ну и я ему никогда руку не подавал: на всю жизнь осталось горькое воспоминание. Как-то раз нас, правда, пытался помирить сам Шойгу – мы летели с ним вместе на Дальний Восток, когда в Ленске было наводнение. Он взял меня в свой самолет.

Садились на дозаправку в Красноярске, а Лебедь его встречал. Но я не вышел из самолета. Потом заместитель Шойгу бежит: «Константин Борисович, приглашают поужинать – и Сергей Кожугетович, и Александр Иванович». Отказался, но посланец не отстает: мол, Александр Иванович очень просит, и как так – мы там будем, а вы здесь в самолете будете сидеть? Пошел. Шойгу говорит: «Все знают ваши отношения. Хватит дуться друг на друга». Посидели, чаю попили, попытались поговорить. Что дуться-то, действительно? Дуйся не дуйся, а прошлого не вернешь. Думаю, наши отношения так и не поправились бы никогда.

Ушел он из жизни – царствие ему небесное, и Бог ему судья, как говорится. Он его или позвал к себе, или наказал – не знаю. Я не говорю, что Александр Иванович был плохой человек. Просто своими действиями он тогда совершил большую ошибку – личную, государственную, человеческую. Может, ему икается до сих пор, и душа мучается.

Но никто меня не разубедит в том, что именно его ошибка привела ко второй Чеченской войне: если бы завершили тогда операцию в Грозном, то войны больше и не было бы. Ее не могло бы быть. Неповиновение его приказам, видимо, он и ставил мне в основную вину. Он по-своему толковал ту ситуацию, по-своему рассказывал о ней друзьям и знакомым. Мне передавали его слова, сказанные где-то: мол, скажите спасибо, что я Пуликовского под трибунал не подвел за невыполнение приказов, а вы героем хотите его сделать, слава Богу, что его не посадили.

Так он говорил. Думаю, что его так быстро сняли с должности секретаря Совбеза лишь по одной причине: до Ельцина, видно, дошли слухи о его амбициозных замыслах, и хотя Борис Николаевич и в самом деле был тогда очень болен, но сумел убрать его из своего окружения...

В округе начали сокращать должности заместителей командующего войсками по чрезвычайным ситуациям, которые занимали обычно воюющие в Чечне генералы – Тихомиров, я, Трошев. В феврале 97-го года пришел приказ Генерального штаба, из которого узнал, что моя должность ликвидируется с 1 августа. Почувствовал себя никому не нужным. Война закончилась вроде бы, и всех, кто воевал с бандитами – офицеров и генералов, с помощью ангажированной прессы сделали в глазах общественности чуть ли не дураками: мол, зачем вы там кровь проливали?

Но война не отпускала. На то горе, которое я там увидел, еще и личное наложилось. Уже больше года прошло, как погиб в Чечне Алешка, но рана в душе так и не зарубцевалась. А тут и это уголовное дело – по факту больших потерь при штурме Грозного. Потери действительно были большие, и меня как командующего привлекали к уголовной ответственности. Постоянно таскали в военную прокуратуру. Состояние было ужасное, даже к рюмке в какой-то момент стал прикладываться. Приходишь на работу и чувствуешь себя этаким изгоем…

Все знают, что твоя должность сокращается. Сидишь в кабинете, и никто к тебе не приходит, никто не звонит. Никто кроме прокурора с тобой не общается...

Такое состояние сказывалось и на семейных отношениях. Жена отказалась ехать в Ростов, где было мое рабочее место. Первое время, как Вера Ивановна сама рассказывала, она даже не замечала, что со мной что-то неладное происходит. Материнское горе не отступало: после гибели сына будто бы свет белый померк, и не было больше для нее никакой жизни. Выручала только работа – как-никак, а все же на людях, друзья рядом. А дома – тоже убитая горем невестка Люба и маленькая Сонька, которые своих печальных глаз не сводят с Веры Ивановны. Суббота подходила – шли на кладбище, в воскресенье – тоже.

«У мужа в это время были нелады на службе, но я, видно, еще не понимала этого, – признается позже Вера Ивановна. – Все гибель Алеши заслонила. Были статьи в газетах с критикой мужа, говорили и по телевидению – и о больших потерях в боях за Грозный, и о гибели Майкопской бригады, его и там обвиняли. А он молчал или говорил только: никто не знает настоящей правды, и я никогда никому не расскажу всего, что там было… Мол, сейчас, в горячке, можно столько людей в больших погонах подставить напрасно: пусть уж лучше со мной одним разбираются, а время все по местам расставит. Приходили следователи, даже когда он уволился. Помню момент, когда он мне сказал, что хочет уйти со службы. Но, говорю, у меня такое было состояние в то время, что мне уже было все равно: хочешь – уходи, хочешь – служи. И все же подспудно, где-то в глубине души я была за него и тогда, наверное, спокойна. Была и тогда уверенность в нем, думала: если он и оставит службу, то хуже нам все равно не будет...».

 

В округе должность сокращали, а в кадрах были только предложения в миротворческие силы – в Таджикистан или в Югославию. Но у меня, видно, к этому времени и в самом деле наступил критический момент, не было сил куда-то ехать. Подумал: на корпус уже не вернешься – там другой командир, Ткачев Николай Федорович. А где-то в другом месте служить, видимо, просто не мог. В конце мая ушел в отпуск, а в начале июля, когда снова вышел на работу, подал рапорт об увольнении из Вооруженных Сил, хотя официально к этому никто не принуждал.

Как и водится, положили в госпиталь на обследование – необходимо перед увольнением получить медицинское заключение. Но увольнение затянулось на полгода. И должность была сокращена в августе, а я все сидел за своим рабочим столом в штабе округа с понедельника по пятницу, выполнял какие-то незначительные разовые поручения. В Краснодаре в то время был полномочным представителем президента Спиридонов Виталий Евгеньевич, и он пригласил меня к себе внештатным советником.

Мы были знакомы давно: когда я командовал корпусом, Виталий Евгеньевич был в должности заместителя губернатора края. Пригласив генерала в полпредство советником, Спиридонов, как позже выяснилось, пытался сохранить меня в кадрах Вооруженных Сил. Но это не удалось: очевидно, в администрации президента припомнили и былую конфронтацию с Лебедем, в бытность последнего секретарем Совета Безопасности, не забыли и уголовное дело, затеянное против меня, – оно к тому времени, правда, уже было закрыто, но пятно на репутации оставило. Приказ об увольнении пришел 1 марта 1998 года.

Все случилось до обидного буднично. Ни министр обороны, а в то время им был Сергеев, ни президент Ельцин – никто не пригласил, не сказал доброго слова, даже руку не пожал, хотя в то время моя фамилия, можно сказать, гремела по всему Кавказу и в стране меня знали. Ни-че-го! Позвонил незнакомый подполковник из Главного управления кадров и сказал: «Вы уволены». И все...

Но друзей оказалось больше, чем недругов.

 

Глава 23. ПРЕОДОЛЕНИЕ

 

«Когда Костя уволился из армии и стал чаще появляться дома, я стала замечать его состояние, – вспоминает Вера Ивановна. – Как-то приехал Борис Всеволодович Громов – он в то время возглавлял Всероссийское общество ветеранов «Боевое братство», и предложил мужу создать отделение в Краснодаре.

И он стал заниматься этой работой, встречаться с людьми. И вот приходит домой после одной из встреч и говорит: «Знаешь, мать, всю жизнь в армии был и думал, что только в ней настоящие люди, что все в стране только вокруг армии и вертится. А познакомился с некоторыми людьми и убедился, что и на гражданке есть настоящие, сильные и умнейшие люди». И я даже какой-то огонек в его глазах заметила. Подумала: слава Богу, возвращается к нему смысл жизни, интерес к ней появляется. Наверное, вживается в гражданскую жизнь...».

 

Мэр Краснодара Валерий Александрович Самойленко пригласил на работу, и с 25 марта я стал у него помощником. Курировал унитарно-муниципальные предприятия – их прибыль, пополнение бюджета. В этой должности проработал почти два года – с экономикой и в армейской жизни приходилось постоянно быть на «ты». Одновременно занимался «Боевым братством» на Кубани, и до сих пор сердечно благодарен Громову за то, что он предложил эту работу.

В конце 1999 года, осенью, когда началась вторая война в Чечне, прозвучал неожиданный звонок из Генерального Штаба: Анатолий Васильевич Квашнин, в то время возглавлявший штаб, приглашал к себе по важному, как он сказал, делу. Суть прояснилась по приезде в Москву: в Генштабе собрались боевые генералы, подняли все мои планы по завершению первой войны, по окружению Грозного – карты, схемы, решения.

Ведь все хранится… Штудируется. Мой младший сын Сергей, когда учился в Академии имени Фрунзе, изучал по истории войн и военного искусства эту операцию. И тут, в Генштабе, собрался небольшой, но представительный совет – с бандитами надо было кончать.

В те дни состоялось мое первое знакомство с Владимиром Владимировичем Путиным, который тогда первый раз был в должности премьер-министра. Я был в штатской одежде, Путину меня представил Анатолий Васильевич Квашнин: «Это – генерал Пуликовский».

Владимир Владимирович просто так сказал: «Я помню этого генерала». Квашнин добавил: «Генерала можно использовать – человек надежный». Владимир Владимирович направил меня на беседу к Волошину. Александр Стальевич нашел для меня много добрых слов и заверил, что мне будет найдено достойное дело.

После Нового года, как только Борис Николаевич Ельцин объявил о сложении своих президентских полномочий и передал их исполнение Владимиру Владимировичу Путину, мне позвонили из приемной Волошина и сказали, что я буду работать в штабе по выборам президента...

Так свершилось мое вхождение в мирную жизнь, и можно было с чистой совестью и облегчением сказать: «Прощай, оружие!». Начиналась новая, ответственная и интересная работа на службе Отечеству...

Меня порой спрашивают: что вам принесла эта война? Награды, славу, почет? Отвечаю всегда одинаково: война приносит только горе. Ни одному человеку, наверное, она не принесла никакой славы, никакой радости. А мне и награда, и генерал-лейтенантское звание, полученные во время боевых действий, оставили только горькие воспоминания. Как отметил выше, так уж совпало, что орден Мужества я получил в начале января 95-го года – сразу после новогодних тяжелейших боев в Грозном. И хотя я знаю, что указ о награждении был подписан 31 декабря 94-го года, и орден был присвоен за прежнюю мою боевую службу в Северной Осетии и Ингушетии, но люди-то могут думать, – награду дали именно за штурм Грозного…

Мол, там шли кровопролитные бои: погибло 87 человек, из них 22 офицера, а командир, командующий группировкой войск на том направлении, получает орден. Не в радость мне – этот орден. Он всегда будет напоминать мне горькую правду тех первых часов и дней войны. За время войны я стал командиром корпуса, получил звание генерал-лейтенанта. Не погрешу против истины, если скажу, какая это большая, огромная радость для каждого офицера, генерала, который получает такое высокое звание. Но почему судьба так распорядилась, что указ о присвоении мне этого звания был подписан именно в тот день, когда погиб в Чечне мой старший сын Алешка – 14 декабря 1996 года? Вот почему мой генеральский мундир с новыми двумя звездами на каждом погоне без дела висит в шкафу. Я никогда не ношу эту форму, потому что как только увижу на ней генерал-лейтенантские погоны, они сразу напоминают мне день гибели сына.

Так что радости не доставило и это воинское звание. Война ничего мне не дала, а только отняла. Просто на удивление странные и необъяснимые совпадения, как гибель моего боевого товарища – Героя России, светлой памяти Геннадия Трошева, который, как известно, разбился на самолете в день рождения президента Дмитрия Медведева, и за штурвалом сидел пилот по фамилии Медведев… Никаких, разумеется, аналогий, кроме полного, почти мистического недоумения.

 

Глава 24. «ДОРОГИЕ РОССИЯНЕ!»

 

Как и большинство россиян, я слушал в ту новогоднюю ночь историческое обращение первого президента России к народу – шокирующее и долгожданное.

У меня к нему было неоднозначное отношение. Тяжело переживал распад СССР, и последовавший за ним развал армии. И как получилось, что военные склады, находящиеся в начале 90-х годов на территории Чеченской республики, вдруг оказались бесхозными и немедленно были «приватизированы» сепаратистами? Этого оружия и боеприпасов хватило бандформированиям практически на всю первую Чеченскую войну, и еще осталось. И если не были названы конкретные виновники, то крайним автоматически становится один человек – президент, возглавлявший высшую власть в государстве.

И как быть с тем приказом, который спас от уничтожения боевиков в окруженном Грозном – всего за несколько часов до полного завершения классической операции. Понятно – и Березовский, и Лебедь, заключая Хасавюртовское соглашение с боевиками, решали собственные меркантильные и коньюктурные задачи.

Но за ними стоял Ельцин.

Боевые офицеры и солдаты, полтора года преследовавшие бандитов по всей Чечне, проливавшие кровь, и загнавшие их, наконец, в западню, из которой не было выхода, простить такое решение не смогут никогда.

Тем не менее, я готов был аплодировать человеку, попросившему у народа прощения за невыполненные обещания. Искреннее покаяние давало надежду на свежий ветер перемен. Вместе со всеми я поднял в ту новогоднюю ночь бокал с шампанским – за новую эру в жизни России. И был совершенно убежден, что новая эра наступит прямо завтра – 1 января 2000 года...

И через два дня началась Вторая чеченская война – басаевские боевики вторглись в Дагестан. Отвечая на вопрос журналистов по поводу боевых действий в Дагестане и Чечне, Владимир Путин первым из российских политиков самого высокого ранга четко и внятно заявил: «Россия защищается: на нас напали. И поэтому мы должны отбросить все синдромы, в том числе и синдром вины». Эти слова убедили и меня, и моих товарищей окончательно, как нам не хватало их тогда, в годы первой Чеченской войны, когда наши политики и общество стыдились этой войны и говорили о ней с постоянной оглядкой на мнение Запада. Между тем с самого начала было ясно, что против России в 1994 году под ширмой сепаратизма началась самая настоящая агрессия международного терроризма.

 

Глава 25. С ПУТИНЫМ

 

Предвыборный штаб начал работать сразу после новогоднего праздника. Мне было поручено возглавить предвыборную работу в Краснодарском крае – в так называемом «красном поясе». На Кубани в то время очень сильны были позиции коммунистов, и рейтинг их кандидата в президенты оказался достаточно высоким. Естественно, немалую роль в этом сыграл и административный ресурс, поскольку и губернатор края Кондратенко со своим аппаратом, и руководители районных администраций не скрывали своей принадлежности к КПРФ и симпатий к лидеру коммунистов Зюганову.

В советское время на Дону и Кубани было множество богатых колхозов и совхозов, а люди имели большиеприусадебные участки, просторные подворья, добротные дома. И когда в 90-х годах в процессе новых социально-экономических преобразований под флагом демократии начали ликвидировать эти совхозы и колхозы, казаки в своих коллективных хозяйствах-миллионерах воспротивились, недоумевая, зачем рушить созданное и добротное: от хорошего никто не хочет отказываться.

Поэтому казачество активно выступило против демократических преобразований, встав на сторону КПРФ, которая довольно аргументировано боролась и против Ельцина, и против проводимых им реформ.

Губернатор Краснодарского края Николай Игнатович Кондратенко, потомственный казак, умный, серьезный, авторитетный человек, занял позицию большинства казачества. Что в значительной степени усиливало позиции Зюганова в густонаселенном регионе России. Борьба предстояла напряженная.

Тем более, сам-то Путин практически устранился от личного участия в предвыборной агитации на радио и телевидении, не участвовал в каких-либо публичных или заочных диспутах, другие же претенденты на президентское кресло повсеместно активно работали на предвыборной арене в традиционно шумном, энергичном, наступательном стиле.

Но выбор на меня, по всей видимости, пал не случайно. Во-первых, я был беспартийным человеком: армия сложила партбилеты в 1991 году. А для предвыборного штаба Путина этот факт имел, очевидно, серьезное значение, поскольку сам Владимир Владимирович неоднократно подчеркивал свою отстраненность от любых политических партий России. Во-вторых, в казачьем крае всегда с огромным уважением относятся к военным людям, а меня хорошо знали в Краснодаре.

Глава центрального предвыборного штаба Дмитрий Анатольевич Медведев изучил и биографию, и характер, другие стороны деятельности и жизни претендента на ответственную должность, сверяя анкетные данные с характеристиками авторитетных людей, хорошо знакомых со мной. Высокую ответственность за исход предстоящей работы хорошо понимал и я сам, поэтому взялся за дело основательно, привычно начав с поиска неординарных решений.

С Дмитрием Анатольевичем Медведевым, возглавившим предвыборный штаб Путина, мы раньше совершенно не были знакомы. Но в ходе предвыборной работы, особенно в феврале и марте, хорошо узнали друг друга. Схема работы была простая: нас каждое воскресенье вызывали в Москву – инструктировали, ставили задачу, давали различные агитационные материалы. Так было со всеми регионами. Вся пропагандистская, агитационная работа планировалась в Москве, а мы выполняли намеченное на своих территориях...

Поднял, как говорится, «своих» людей – с кем служил, с кем работал все эти годы, из армейской и гражданской среды. Создали еще пять штабов по выборам президента – в самом Краснодаре и в сельских районах. Подобрался актив из деятельных и порядочных людей, и началась непосредственная предвыборная работа: собирали подписи, рассказывали о своем кандидате в президенты – Путине Владимире Владимировиче.

Вера Ивановна вспоминает об этом периоде:

«Когда его назначили в предвыборный штаб президента, я даже как-то не придала этому особого значения. Думала: это часть его работы «на гражданке». В это время он с Сережкой чаще общался: младший сын уже окончил училище и работал здесь в военкомате. Кстати, он не был тогда женат, и только начал встречаться со своей будущей женой Олесей... Отец и сын с огромным интересом занимались работой, но я на их дела смотрела как на что-то не совсем серьезное: будто они, взрослые дети, в какие-то свои игры играют. Военные оба, что они там в этих политических играх понимают? А приходят вечером домой взъерошенные все, о чем-то возбужденно рассуждают допоздна. Нет, думаю, мои мужчины настоящим делом увлеклись...».

 

Предвыборная кампания в «красном поясе» и на самом деле оказалась непростой. Когда провели первые рейтинговые исследования по результатам встреч с избирателями, выяснилось, что позиции Путина были неплохие, но не самые высокие: Зюганов его опережал.

Честно докладывали об этом в Центральный штаб – лукавить, замалчивать истинное положение дел тут никак нельзя было, да и не в моих правилах это было. Непрерывно искали новые пути к сердцам избирателей. Начали работать по конкретным направлениям, по срезам различных слоев общества. Отдельно с национальными диаспорами, отдельно с социальными слоями – учителями, врачами, пенсионерами, с казачеством.

Работой старались охватить все города, районы, села края. Искали самые разные возможные пути и методы, чтобы как-то переломить ситуацию в свою пользу. Как говорится, вода камень точит, и ключик к душам людей был найден: перелом обозначился, когда вплотную занялись работой с казачеством. Казаки сами принесли мне фотографию моего сына – Алешки.

Мне приходилось бывать на всех казачьих сходах, и они меня всегда очень хорошо принимали. Казаки – они ведь очень патриотичные, и к военным, к офицерам относятся позитивно: раз ты военный, значит их косточка. Встречи эти неизменно были доброжелательны, несмотря на то, что само казачество в то время оказалось расколотым на три разных направления. И однажды ко мне приехала делегация старейшин... У них очень сильные, авторитетные советы стариков. На Кавказе это вообще широко принято. И у казаков исторически так сложилось, что в каждом казачьем войске, в каждом отделе, в станице есть свой совет старейшин.

От Кубанского казачьего войска ко мне однажды приехали восемь человек – почти все фронтовики, каждому, наверное, лет за 70. Все в казачьей форме, с орденами и медалями – боевыми, фронтовыми, трудовыми. Один – на костылях, без ноги, на протезе-култышке.

Пришли, сели рядком в моем тесном кабинетике, и начали меня пытать-выспрашивать: кто такой Путин, какая у него позиция, почему казаки должны за него голосовать? Вот такая политинформация состоялась.

Вопросы были очень острые, жесткие. Мол, им и так вроде бы неплохо живется, а тут какой-то новый строй предлагают. В чем суть реформ? Чем отличается Путин от Ельцина? Будет ли Путин поддерживать Березовского, Чубайса? А потом один из стариков достает эту самую фотографию...

Фотография была простенькая, любительская. На ней я сразу узнал своего сына Алешку в форме курсанта-танкиста, а рядом с ним стоял в такой же форме еще один парень. Вспомнил, что точно такую же фотографию как-то видел в семейном альбоме у невестки Любы: на фоне танка Т-34, стоящем на постаменте, сфотографировались два товарища-курсанта.

Дед спрашивает меня: «Это ваш сын?». Да, говорю, мой сын Алешка. «А это, продолжает дед, мой внук – учились они вместе в Ульяновском училище. Я знаю, что ваш сын погиб. Ваш сын и мой внук очень дружили. Сейчас мой внук уже капитан и воюет в Чечне. Он приезжал домой на побывку и сказал как-то, что предвыборный штаб Путина в Краснодаре возглавляет генерал Пуликовский. Дед спросил у внука: «А ты его откуда знаешь?». «А я знаю, – отвечает парень, – вот по его сыну: мы дружили, и я знаю его отца. Мы встречались как-то с ним в училище, но столько времени с той поры прошло. Ты, дед, узнай: тот ли это Пуликовский – отец Алешки? Если это он, то вы верьте ему, это нормальный генерал. И если Путин выбрал его на такую серьезную работу, то, значит, и президент толковый человек. Значит сильная приходит власть, и будет все нормально. Идите за ним...». И дед еще раз переспросил: «Вы точно тот Пуликовский?». Да, говорю, и это вот мой сын Алешка. Дед вздохнул с явным облегчением и сказал: «Ну вот, я волю своего внука выполнил и убедился, что Путин подобрал себе нормальных людей, которые здесь возглавляют предвыборный штаб. Вы не волнуйтесь, казаки пойдут за вами и будут голосовать за Путина. Мы, старики, все сделаем, чтобы убедить их в этом»...

Можно думать, конечно, что угодно, но после этой встречи со старейшинами казаков симпатии электората Краснодарского края все заметнее стали склоняться в сторону Путина: наступил настоящий перелом, и рейтинг его стал неуклонно расти.

И мы победили, с очень даже большим перевесом. Мы надеялись, что у нас будет где-то процентов 45, а у Зюганова – 37. А в действительности мы одержали абсолютную победу, получив 53 процента, а Зюганов набрал только 32. Солидно его обошли. Думаю, что и та маленькая фотография тоже сыграла свою роль. Кубань – это что? Кубань – это казачество...

Конечно же, кульминационный момент любых выборов – подсчет голосов после закрытия избирательных участков. Нервы на пределе у всех: и у членов избирательных комиссий, и у членов выборных штабов, и, особенно, у каждого претендента на выборный пост.

А с каким беспредельным напряжением проходит ночь после выборов президента России, наверное, и представить невозможно непосвященному. Россия матушка – от Балтики до Тихого океана. Целых девять часовых поясов – в одном краю восход солнца, а в другом уже и закат. Это ведь только Николай Расторгуев красиво рифмует в своей популярной песне, что «Рассея – от Волги до Енисея». А на самом-то деле, убежден, каждый со школьной скамьи помнит, что совсем даже не так. Но, как бы там ни было, а ночь была бессонной для многих тысяч людей, принимающих участие в главных выборах в государстве российском – от самых дальних наших тихоокеанских островов до янтарных балтийских пляжей.

Часа в два ночи по московскому времени я докладывал по телефону центральному штабу в Москве о результатах выборов по Краснодарскому краю. Куратор южного направления Александр Андреевич Герасименко записал победные цифры и сказал в трубку:

– Константин Борисович, тут рядом Владимир Владимирович ходит. Ему будет приятно самому услышать ваш рассказ. Вот он сейчас к нам подходит... Я ему скажу, что у нас на связи начальник штаба на Кубани с хорошими результатами...

– Давай, – говорю, – скажи...

Не думаю, что это специально было сделано. Просто так совпало. Владимир Владимирович берет трубку, спрашивает, я ему рассказываю, как шли выборы. Он меня поблагодарил, сказал спасибо, что так хорошо получилось...

А на меня накинулись корреспонденты – московские, местные, зарубежные. Пришлось много раз выступать по радио, на телевидении. Всех интересовал один вопрос: как удалось победить коммунистов в таком мощном «красном поясе»? И тогда на всю страну прозвучала фраза, ставшая крылатой: «Я не боролся против коммунистов, я боролся за президента Путина!».

Честное слово, я ее не готовил заранее – эту фразу, и родилась она, наверное, просто по какому-то наитию. Видимо, я так всегда думал, поэтому и пришла победа. А ведь на Кубани за Путина голосовали и коммунисты, которые трезво оценивали ситуацию и понимали, что действительно достойный кандидат. И эту мою фразу, помню, по телевидению потом целый день гоняли...

И в тот день впервые, пожалуй, после ухода с военной службы, за все эти тягостные месяцы угнетающего безвременья и душевной опустошенности, пришло, наконец-то, ощущение истинной удовлетворенности результатами своей работы. Такое со мной бывало не раз в прежней жизни, когда чаще всего был лучшим и на учениях, и не прятался за чужие спины в бою: стойко держал самые тяжелые удары судьбы и врага, и неизбежно переигрывал в тактике и стратегии любого, даже очень умелого и серьезного противника. За исключением предателя… Возвращалась былая уверенность в собственные силы.

Дней через пять после выборов все руководители региональных штабов были приглашены в Москву. Встреча с избранным президентом состоялась не в Кремле, как ожидали некоторые, а в «Президент-отеле», где и был развернут с самого начала предвыборной кампании центральный штаб. Путин объявил, что инаугурация будет 7 мая, и сказал, что после вряд ли удастся встретиться так неформально со всеми, кто помогал в предвыборной работе, чтобы сказать им спасибо. Не скрою, было отменное, в лучших русских традициях, застолье, замечательная концертная программа, и все приглашенные получили ценные подарки. Встреча продолжалась часа четыре и была очень теплой, непринужденной. Каждый из участников, а это около сотни человек, мог подойти к Владимиру Владимировичу, сказать ему какое-то доброе слово, поздравить и поблагодарить. Подобных встреч больше не было…

Но была встреча с Волошиным – главой президентской администрации. Александр Стальевич сказал, что в ближайшее время мне будет предложена очень серьезная высокая должность в президентской администрации.

– Мы вас пригласим, – добавил он на прощанье. – А пока поезжайте домой, работайте и ждите...

Уезжал из Москвы под впечатлением этого интригующего разговора, однако о характере и вариантах обещанных предложений по своему обыкновению гадать не стал. Но пролетел апрель, и никаких звонков из Москвы так и не последовало. Пришло приглашение на инаугурацию. В тот памятный день, 7 мая, был в Кремле и непосредственно присутствовал на этом грандиозном, ярком, красочном державном мероприятии – впечатления и эмоции просто распирали. И снова никто из президентского окружения и словом не обмолвился о будущей работе. Сам же себя и успокоил: мол, до того ли им всем было в те дни… Чтобы организовать и провести без единой заминки такое изумительное, величественное действо государственного масштаба, где каждое слово и движение выверены, казалось, до долей секунды, надо основательно потрудиться.

Подумал так, поразмыслил и спокойно отправился домой в Краснодар праздновать День Победы – 9 Мая.

А 14 мая из Москвы позвонил Игорь Иванович Сечин и сказал:

– Вам надо прибыть в Москву, к президенту. Во сколько вы можете быть?

Это он утром позвонил. Говорю: самолет из Краснодара вылетает в три часа дня, значит, в 17 часов буду в Москве.

– Хорошо, – отвечает Сечин, – давайте этим рейсом. Вас встретит машина, сразу привезут в Кремль. Там состоится встреча с президентом, и будем говорить о дальнейшей нашей работе...

 

Глава 26. ДАЛЬШЕ КУШКИ НЕ ПОШЛЮТ?

 

В приемной президента я увидел Казанцева, Кириенко и, по-моему, Латышева, если мне не изменяет память. Других пока не было – не всех сразу вызывали.

Очень долго пришлось ждать – у Владимира Владимировича была какая-то делегация – группа депутатов Госдумы. Указ о создании федеральных округов вышел накануне, и, видимо, просочилась информация, что президент собрал генералов, чтобы назначить их в те округа. И депутаты обеспокоились: а не грозит ли это чем молодой российской демократии?

Их много там было. Мы сидим в приемной, а они ходят туда-сюда. И нас президент смог принять только часов в десять вечера. Тогда он и объявил о назначениях. Так я узнал, что назначен полномочным представителем президента в Дальневосточный федеральный округ. Честно скажу: не ожидал. В глубине души надеялся, что меня оставят на Кавказе.

Столько лет там живу, хорошо знаю регион, знаком со многими людьми. Как-то потом, уже сравнительно позже, когда случайно зашел разговор на эту тему, президент усмехнулся и сказал: «Ты там многих знаешь, тебя многие знают. Поэтому тебя и убрали на Дальний Восток». Так, полушутя-полусерьезно сказал. А как оно на самом деле было, Бог его знает...

Но в тот момент я чуть-чуть даже растерялся: было какое-то минутное замешательство. Президент это заметил и сразу же отреагировал. Сказал:

– Если у вас есть какие-то сомнения, или вы просто не желаете туда ехать, скажите прямо. Мы вам и здесь, в Москве, предоставим серьезную, важную работу в администрации, без всяких сомнений. Мы таких людей, которые умеют работать, никогда не отбросим в сторону. Мы хотим, чтобы вы работали в нашей команде и в дальнейшем...

Когда я эти слова услышал, то сразу же сказал – «да». Путин как-то моментально обезоружил меня этими словами…

Завершая ту памятную встречу, президент попросил пока никому не говорить об этом – ни друзьям, ни знакомым, ни даже близким людям… А мы, новоиспеченные полпреды президента, на следующий день приступили к работе. Началась она с разработки Положения о полномочном представителе президента – подобного в российской практике не было, поэтому пришлось начинать с нуля.

Более спокойно восприняла весть о новом назначении мужа моя дорогая Вера Ивановна – офицерской жене не привыкать к переездам.

«Костя жил в те несколько дней в Москве у наших старых знакомых, Нины с Мишей, – вспоминает она. – И он позвонил от них вечером: «Мать, я получил назначение. Не могу тебе по телефону сказать – какое и куда. Завтра прилечу и все расскажу. Но все нормально». Так он сказал. А когда приехал, я уже и так знала: по телевизору, по радио передали сообщение о том, что президент создал семь федеральных округов и назначил туда своих полномочных представителей. И фамилии их назвали. Но что это такое, что за должность, я представления не имела. Он заходит в квартиру: «Знаешь уже? По глазам вижу». Знаю, говорю, что на Дальний Восток поедем...».

Указ о назначениях был опубликован 18 мая 2000 года.

В администрации президента был составлен график представления полпредов губернаторам краев и областей, расположенных на территории федеральных округов. Моя очередь выпала на конец мая: президент представил вашего покорного слугу дальневосточным губернаторам, приехавшим по этому случаю в Москву. Я выступил перед ними, коротко рассказал о себе.

Встреча была недолгой – минут 35-40. Каждый губернатор высказал какие-то свои предложения, обозначил проблемные вопросы своих территорий. Среди губернаторов, присутствующих на встрече, я заметил только одно знакомое лицо. Это был Геннадий Иванович Наздратенко – руководитель Приморского края. С ним удалось познакомиться в Чечне, куда Приморский губернатор приезжал с подарками жителей края воинам-дальневосточникам, находящимся в составе группировки войск. Как водится на Руси, эти подарки были разделены между всеми солдатами и офицерами, из какого бы региона они ни были, и каждый из них мог отведать деликатесов дальневосточных морей. Не всякий губернатор в те неспокойные годы отваживался навестить солдат, своих земляков, в охваченной войной Чечне. А Наздратенко приезжал, и даже не один раз.

Увидев его среди других губернаторов, невольно подумал: наверное, это хороший знак. Встреча закончилась групповой фотографией на память и президентским пожеланием всем присутствующим успехов и слаженной работы. Дай-то Бог, чтобы так и было на самом деле – пожалуй, не один я из участников той исторической встречи высказал про себя такое пожелание.

В голове сама по себе вертелась давняя армейская присказка – в старину офицеры говаривали: больше вышки не дадут, дальше Кушки не пошлют… В Кушке служил, самые западные границы оберегал в Калининграде и далеко окрест, отныне предстояло откармливать комаров-буйволов в Хабаровске, и дальше на восток. До самого Тихого океана и тамошних морей.

Судьба! Что ж, надо так надо. Лишь бы Вера Ивановна была рядом...

Открывались новые, не написанные ещё страницы жизни. Предстояло нести ответственную государеву службу на далеком Дальнем Востоке, там, где начинается день над всей Россией, где солнце по утрам поднимается прямо из бескрайних океанских далей.

 

(Литературная редакция Олега Рябова)