Александр ФИЛИППОВ. ЗОЛОТО ЦЕЛИНЫ. Приключенческая повесть

 

Александр ФИЛИППОВ

ЗОЛОТО ЦЕЛИНЫ

Приключенческая повесть

 

Пролог

Эта ночь августа 1920 года в Екатериновской, большой казачьей станице, затерянной на просторах бескрайних оренбургских степей, выдалась грозовой и тревожной.

Весь день солнце палило нещадно, обливая раскалёнными лучами окрестные поля, золотило колосья спелой пшеницы, которая нынче удалась на славу – густой, крепкой, рослой – по пояс пахарю.

Где-то вдали погромыхивало в чистых, прозрачной синевы небесах, собирались на горизонте едва заметные пока тёмные, сулящие дождь, облака.

А к вечеру поднялся ветер, загулял, зашевелил упругие стебли серебристого ковыля, прокатился волнами по раскинувшимся вольготно здесь, на задворках империи, хлебным нивам, нагнал и сгрудил над Екатериновской тяжёлые тучи.

Заблистали, словно выдернутые из ножен казачьи шашки, кривые молнии, загремело раскатисто – то ли в грозовом поднебесье, то ли где-то в степи, по которой уже третий год, не прекращаясь, катились сражения полыхавшей по всей России гражданской войны. И где ахали то и дело, посылая смертоносные снаряды, дальнобойные пушки.

А, вероятнее всего, грохотало и бабахало вокруг Екатериновской и сверху, и снизу.

В небе – грозовые разряды атмосферного электричества гигантского напряжения. На земле – полевые орудия неудержимо катившихся, наступавших красноармейских орд и пытавшихся сдержать их, отвечавших пушечным и пулемётным огнём, белоказачьих войск атамана Дутова.

И выходило так, что обложило ненастье в ту ночь Екатериновскую со всех сторон.

С небес – дождевые тучи, на тверди земной – красная конница.

Казаки отступали, жались к своим станицам и хуторам, их некогда лихие сотни истаивали под непрерывным огнём противника, растекались  по избам – «куреням». Где давно ждали их жёны да дети, престарелые отцы да матери, голодная скотина в хлевах, пустые хлебные амбары, да заросшие сорняком, заброшенные поля.

От войны, тянувшейся непрерывно с начала первой мировой, седьмой год подряд, почитай, устали все, выдохлись. И многие, оставляя боевые позиции, возвращались к родным хатам, к хозяйству – а там пусть будет, что будет…

А тем, что не покинули строя, боевых порядков, самым непримиримым к новой власти большевиков, оставалось либо полечь всем поголовно на подступах к отчим домам, либо, собрав родных и кое-какой скарб, уходить. От своих куреней, земельных наделов с вызревающим богатым в нынешнем году, как на грех, урожаем, который теперь непременно краснопузым воякам да станичной голытьбе достанется…

Оренбургские казаки уходили в чужую сторону, в киргизские степи, в даль несусветную – в Китай.

Вот почему не спала станица Екатериновская в эту ночь.

Светились тускло в окошках жёлтые огоньки свечей и керосиновых ламп.

Мычала да блеяла испуганно выгнанная в неурочный час из тёплых безопасных хлевов скотина.

Квохтали растревожено куры, которых собирали по насестам, сонных, и запихивали в тесные деревянные клетки на подготовленных к дальней дороге возах.

Та же участь постигла и гогочущих громогласно гусей и клекочущих возмущённо индюшек.

Лаяли заполошно сторожевые псы, не понимая, кто отныне во взбаламученном селении свой, а кто чужой. И где теперь у них, примотанных цепью к задам телег, дом, который надлежит охранять.

Плакали сонные дети, выли в голос бабы, оставляя, бросая на произвол судьбы курени чуть ли не со всем нажитым потом и кровью за долгие годы несколькими поколениями станичников добром.

Грузили в подводы самое ценное – иконы да сундуки с одежонкой, самовары, швейные машинки «Зингер», граммофоны, у кого они были, с медными раструбом и немногими пластинками, запасы продуктов в дорогу.

Оставляли невесть кому – хотя, впрочем, знамо кому, голытьбе голоштанной, посуду да мебеля, хозяйственный инвентарь – плуги да бороны, косилки да молотилки, да мало ли какого ещё добра скапливалось по сараям, сеням да клетушкам у больших, работящих семей за всю жизнь в справном ухоженном доме.

Не спал и дальний конец, отрезанный от зажиточной части станицы глубоким оврагом, бурлящим по весне мутным потоком талых вод, а в эту пору сухим, поросшим кое-где тальником по глинистым обрывистым берегам, прозванный за то Красным.

И вышло, будто нарочно, так, что именно в этом курмыше селились многие годы будущие сторонники «красных».

Здесь, в кособоких избах, за щербатыми плетнями обитали пришлые  – «мужики», крестьяне-переселенцы из центральных, вечно голодных российских губерний, ремесленники, и прочий, не состоящий в казачьем сословии,  люд, прозванный станичниками «иногородними».

В домах за Красным оврагом света не жгли, сумерничали; худая скотинка в сараях помалкивала, только собаки подавали голос, перебрёхивались с товарками с другого конца станицы, любопытствовали на пёсьем, понятном только им языке – с чего, мол, такой переполох?

Однако несмотря на темень чувствовалось: не спит голоштанная Екатериновская. Ждёт, прислушивается к дальнему грохоту пушек – когда, наконец, нагрянут красные. Свои…

А вот Егорке, восемнадцатилетнему хлопцу из казачьего сословия, в эту беспокойную ночь особая честь выпала.

Вместе с ровесником, Васяткой Брыкиным, на пулемётной тачанке на подступах к Екатериновской мост через речку Джарлу охранять.

Несмотря на юный возраст, Егорка с Васяткой считались среди станичников опытными вояками. Рубились с красными, в атаку лавой на них ходили. Егорка даже ранен два раза был – один раз пуля по темени чиркнула, фуражку попортила, сбила. В другой – шашкой аккурат по рёбрам полоснули. Под Васяткой, было дело, коня убили, и сам он пулю большевицкую в плечо получил.

И то – абы кому пулемёт не доверят!

А потому и дело им нынче поручено ответственное, особо опасное. Настолько, что живыми они с него, скорее всего, не вернутся.

Сидеть в тачанке у моста, и ждать, когда супротивник появится.

Степная речушка мелкая, коню по брюхо, берега пологие, а всё-таки – хоть какое, да препятствие!

Дощатый мосток узенький, двум телегам никак не разъехаться.

И когда появятся красные, нужно будет остановить их пулемётным огнём, шпарить, поливая свинцом, пока боезапас не кончится, отсекая от Екатериновской, от убегающих со скудным скарбом в глухую степь женщин, стариков и детей.

Ветер порвал на мгновенье тучи, выглянула полная, как перезрелая тыква, луна. Осветила низкий бережок, поросший густой осокой, деревянный мосток, неторопливую, никуда не спешащую степную речушку.

– На скока-то красных остановите, – объяснял им боевую задачу сотник Загуменников, – нам сейчас каждая минута дорога, с тихоходным обозом-то. Отстреляетесь, а потом уносите ноги, нас догоняйте!

Сказал – и вздохнул, как показалось Егорке, с сочувствием.

Конёк в тачанку запряжен, конечно, резвый, да разве уцелеешь под шквальным ответным огнём! Ведь красные-то большими силами идут. Их, может быть, дивизия целая!

А тут ещё Васятка вдруг заканючил:

– Поляжем здесь мы с тобой, Егорша, не за понюх табаку! Наши-то в Китай утекают, а нас с тобой, как триста спартанцев, заслоном поставили. Но спартанцев-то хоть триста было, а нас всего двое. К тому же у этого «Максима» затвор заедает, и гильзы перекашивает то и дело. Хорошего пулемёта для нас пожалели. На, мол, боже, что нам негоже! Всё одно пропадать!

Ну, насчёт пулемёта Васятке и впрямь лучше знать – он при нём первым номером, а Егорка – вторым.

Однако, кроме пулемёта, у них ещё винтовки имеются. И шашка на боку – не для форса висит!

Понятное дело, с такой амуницией много не навоюешь, особенно супротив конницы, но и сдаваться красным Егорка тоже не собирается.

К тому же, как слышал он раньше, казаков большевики в плен не берут…

И, чтобы подбодрить себя, затянул тоненько, подрагивающим предательски от страха, голоском:

– Врагу не сдаё-о-тся наш гордый «Ва-аря-аг»!

Пощады никто не жа-а-ла-а-ет!

– Во-во, – поддакнул Васятка. – Пощады нам с тобой от краснопузых точно не будет!

Ну что с ним поделать?! И так тошно, на душе кошки скребут, а он всё зудит и зудит…

– А ты знаешь, куда мой да твой батяньки поскакали? С телегами? – склонившись, жарко зашептал Васятка в ухо Егорке. – Клад атаманов прятать! Там золота – пять пудов! Здесь где-то, неподалёку, зароют. Атаман сказал: дескать, советская власть – ненадолго. Вернёмся, мол, из Китая – в целости и сохранности откопаем. Штоб, значится, комиссарам не досталось!

– Ну и что? – пожал плечами Егорка. Уж о чём, о чём, а о золоте он сейчас меньше всего думал.

– А то! – хмыкнул Васятка. – С золотом-то, брат, при любой власти можно прожить! Всяк тебя, богатого-то, уважать станет!

– Большевики нас уважат, – покачал головой Егорка. – Они ж и воюют за то, чтоб богатых не было! – А потом попенял Васятке: – Ты лучше пулемёт ещё раз проверь. А то и вправду – заклинит в самый неподходящий момент.

– Не боись, – пренебрежительно хохотнул Васятка. – Застрекочет, как швейная машинка! Но проверить действительно, не мешает… – и предложил озарённо: – А ты, Егорша, вот что. Сбегай пока через мосток на ту сторону речки. Да приложи ухо к дороге – послушай, не скачут ли верховые, красные? А я пока прицел поправлю, к стрельбе приготовлюсь…

Егорке страсть как не хотелось покидать тачанку – такую обжитую, казалось, безопасную, словно спасательный плот в бушующем окрест море кровавой междоусобицы, но подчинился беспрекословно – приказ есть приказ.

И, оставив винтовку в телеге, придерживая шашку на боку, спрыгнул проворно за борт – в пугающую, тревожную темноту.

Луна опять вынырнула из чёрного, штормового вала несущихся в небе туч, озарила и мосток, сложенный из оструганных берёзовых брёвнышек, и блеснувшую антрацитно тихую речку, и белеющую зыбко во мраке уже на том бережке полевую дорогу, уходящую в глухую, непроглядную степь.

Несмотря на моросящий дождь, земля, прокалённая и выветренная суховеями до каменной плотности за жаркое лето, жадно впитывала влагу с небес, и оставалась сухой, хорошо проводящей дальние звуки, словно кожа натянутого барабана. Прикоснись к ней ухом – и она отзовется приглушенным расстоянием дробным топотом копыт скачущих вдалеке, за десяток вёрст, всадников.

Грохотнув кованными сапогами по доскам короткого мостика, Егорка, мигом оказавшись на том берегу, прильнул щекой к шершавой земле.

И сразу же услышал отчётливо гулкий, приближающийся стремительно, и не в десятке вёрст, а где-то здесь, совсем рядом, топот копыт красной конницы.

Вскочил, не забыв отряхнуть на коленях штаны с широкими синими лампасами – новые, только-только мамкой пошитые, почитай, в первый раз одёванные, и замахал обеими руками, закричал Васятке:

– Едут, едут! Верховые! Много!

И побежал обратно через мосток – к пулемёту, к тачанке.

Представил себе, как прильнёт сейчас Васятка к смотровой щели за бронированным щитком «Максима», поведёт толстым, похожим на самовар, залитым речной водой под самую пробочку кожухом ствола, и хлестанёт длинной, на пол-ленты, очередью накатившихся «красных».

А он, Егорка, пристроится рядом, будет придерживать брезентовую патронную ленту, ползущую смертельно кусачей змеёй из патронной коробки, поливая свинцовой струёй наступающих. Не пригибаясь, не вздрагивая от жужжащих вокруг пуль ответных выстрелов.

Возможно, «красные» сочтут, что держат здесь оборону крупные силы «белых», спешатся, залягут под шквальным пулемётным огнём, вступят в перестрелку, а им с Васяткой того только и надо!

Постреляв, подстегнут резвого Буяна, и конь помчит их, огрызающихся с тачанки короткими очередями, в темноту, в спасительную родную степь, догонять своих…

Однако всё вышло совсем не так.

Егорка услышал, как там, впереди, заржал пронзительно потревоженный, обожжённый кнутом Буян, как заскрипели ступицы, как загрохотала, подпрыгивая на ухабах, тачанка.

То Васятка, бросив своего напарника, второго номера в пулемётном расчете, уносился прочь, улепётывал, нахлёстывая коня.

Увозя с собой и смертоносный скорострельный «Максим», и даже винтовку Егорки, оставленную им по запарке в бричке.

– Э-эй! Ты куда-а?! – успел крикнуть во след Егорка, но не услышал ответа.

Да и ответ был очевиден. Товарищ сбежал, предал. Предал не только Егорку, оставшегося обезоруженным посреди пустынной степной дороги. Предал баб, стариков и детей, что торопясь, уходили сейчас от лютого ворога в чужие края, но не могли поспешать шибко, обременённые тележным обозом, запряжённым быками да тягловыми, привычными к пахоте и перевозке грузов рабочими лошадьми и даже верблюдами.

Строевые-то резвые кони – все на войне, под казачьими сёдлами!

А со степи, нарастая, всё отчётливее доносился грохот копыт. То, невидимая до поры во тьме, накатывала красная орда – обозлённая, жадная до трофеев, ошалевшая от пролитой крови – своей, а больше чужой.

И что он может сделать супротив этой армады – один-одинёшенек, безоружный?

А впрочем, почему безоружный? Шашка-то, дедов подарок, которой тот ещё с туркой рубился, при нём!

Егорка остановился у самого начала мостка, по свою сторону речки.

Перевёл дух.

Повернулся лицом к наступающим.

С протяжный визгом вытянул из ножен сверкнувший при неверном лунном свете клинок.

Он не отступит, свой долг до конца исполнит…

А вот и красные!

На разгорячённых, взмыленных от долгой скачки конях влетели с грохотом на мосток – передовой отряд, полусотня, не меньше.

Эх, сейчас бы их из пулемёта огреть – можно было бы всех здесь и положить…

Но ускакал с пулемётом Васька-предатель.

Егорка, едва успев осенить себя крестным знаменем, вскинул руку с шашкой над головой.

И шагнул навстречу.

 

1.

Нет, ну вы только представьте себе: родители объявляют вам, что всей семьёй переезжают на целину.

Туда, куда устремились сейчас тысячи юношей и девушек со всей страны, со всех республик Советского Союза.

В бескрайние степи, где с колышка, забитого в непаханую отродясь землю, закладываются новые совхозы, посёлки и города.

А это значило, что жить вы будете в чистом поле, в палатке, среди таких же полных энтузиазма молодых людей.

Пищу варить на костре, а по вечерам петь под гитару задорные комсомольские песни.

Романтика!

А что в итоге?

Вас везут за пятьсот километров от Оренбурга, привозят в какой-то район, носящий ветхозаветное имя Адамовский. И дальше в старинное село Екатериновку, бывшую прежде станицей. Между прочим, в честь царицы, повелевшей казакам основать здесь поселение, названной.

И селят вас вовсе не в чистом поле, в палатке, а в избе-пятистенке дореволюционной постройки.

С огородиком во дворе, садиком и сараями.

А рядом – церковь, полуразрушенная, правда, со сбитым крестом, там теперь угольный склад. Но всё равно – это что, на непокорённые целинные земли, на ударную комсомольскую стройку похоже?

И никаких весёлых молодых людей, энтузиастов с гитарами в обозримом пространстве.

А ведь с начала освоения целины уже три года прошло! Так можно вообще все трудности пропустить…

Было, было отчего Сашке Борцову, двенадцати полных лет от роду, придти в отчаянье!

На чердаке пахло пылью и мышиным помётом.

Здесь, в тесном закутке между изнанкой шиферных листов крыши, деревянных досок перекрытия и щедро присыпанного печной золой для сохранения тепла в зимнюю стужу полом, Сашка вскорости по приезду обосновал свою резиденцию.

Или, как представлял он в мечтах, капитанскую рубку.

Тем более, что если не считать разорённой церкви, вид из маленького чердачного окна был подходящий.

Окошко глядело в степь, и при достаточном воображении расстилающееся окрест безбрежное, до горизонта пространство с колышущимися под ветром волнами ковыля напоминало морскую гладь.

А Сашка, пожалуй, даже больше, чем о покорении целины, мечтал о море.

И зачитывался книжками о морских приключениях.

«Дети капитана Гранта» и «Пятнадцатилетний капитан» Жюля Верна, «Приключения Робинзона Крузо» Даниэля Дефо. А самая любимая – «Остров сокровищ» Стивенсона.

Но как далеко от океанских просторов лежала вовсе не целинная, а какая-то старорежимная Екатериновка!

Сашка кулаком вытер слёзы, навернувшиеся в уголках глаз.

Негоже, конечно, плакать будущему капитану дальнего плаванья. Но, он знал это из книг, даже у просолённых штормами морских волков бывают минуты отчаянья! А он пока что не только не капитан, но даже не юнга…

Вообще, здесь, на новом месте, всё для него складывалось как-то не так.

Отправляясь на целину, Сашка прихватил с собой голубей. Всего-то двух, зато голубя и голубку. Из породы «карих» – бело-коричневых, статных. С распущенными веером павлиньими хвостами, хохолками на маленьких подвижных головках, и длинными перьями-«лохмами» на когтистых лапках.

Таким голубям цены нет!

Сашка деньги на их покупку целый год копил, экономя выдаваемый мамой ему ежедневно рубль, и не перекусывая в школьном буфете традиционным коржиком и стаканом тёплого, сладкого чая.

А ещё бутылки пустые, где попадались, собирал. Их можно было в пункт приёма стеклотары сдавать, рубль двадцать копеек за поллитровку, если только, конечно, горлышко целое, без сколов.

И скопил-таки, как раз на пару. А родителям наврал, что голубей ему подарили.

Ага, держи карман шире! Дураков в городе нет, чтоб таких птиц задарма раздавать!

Впрочем, как выяснилось теперь, и в деревне – тоже.

Сашка держал голубей в фанерном почтовом ящике, приспособленным под клетку, под кроватью, в тесной, заставленной мебелью комнатке городской коммуналки.

Так и перевёз их на целину, представляя, как вырвутся голуби на степной простор, под высокие, чистые небеса, как будут кружить над головами изумлённых целинников, «играть», кувыркаясь в полёте, как высидят голубят, которых он, Сашка, выкормит заботливо из собственного рта, и будет у него со временем целая голубиная стая!

А потому, как только семья Борцовых переехала на целину, Сашка сразу же бросился осваивать этот чердак.

Именно наличие чердака, где так вольготно могли чувствовать себя голуби, примирило его с совсем не романтическим окружением в бывшей казачьей, при царе Горохе основанной, станице.

Отрадным было и то, что именно здесь в Екатериновке у него появился свой потаённый угол.

Не то, что в коммунальной квартире, где обитало ещё несколько соседей, а в тесной комнатке семьи Борцовых кроме папы с мамой и Сашки ютились ещё два его младших брата Славик и Женя.

И вот теперь у них – целый дом. Пусть небольшой, но всё-таки – из двух комнат и кухни, просторных сеней. А ещё чердака.

Мама сюда, по шаткой лесенке, не полезет.

Отцу – вечно некогда.

А братьев на правах старшего Сашка шуганул так, что они и носа на чердак не казали.

Не доросли ещё до серьёзных взрослых занятий.

Славик в четвёртый класс перешёл, Женя вообще только-только первый закончил, а Сашка – в пятый!

У него теперь по каждому предмету отдельный учитель будет, к школьной программе история, география, литература добавятся. И даже – иностранный язык!

Но до начала занятий ещё больше месяца.

А вчера Сашка, дав обжиться летунам на чердаке пару дней, пуганул их с крыши, отправив в первый полёт под бескрайними целинными небесами. И, как выяснилось через десять минут, в последний.

Потому что их тут же переманил голубятник, живший на другом конце улицы.

Заметив Сашкиных голубей, круживших двумя тёмными точками и впрямь в особенно высоком здесь, в раздольной степи, небе, мигом поднял свою стаю. Многочисленную, состоящую из трёх десятков, не менее, птиц.

И пара Сашкиных голубей, встретившись с многокрылой компанией своих сородичей, примкнула к большой стае.

А потом, покружившись с ними над селом, сойдясь накоротке, перетолковав, судя по всему, о чём-то своём, птичьем, опустилась с новыми знакомыми на чужой двор.

А Сашка остался, как говорится, с носом.

И без голубей.

Вообще-то в мире голубятников переманенных – «чужих» птиц возвращали владельцу, если таковой находился. Но – не за просто так, а за выкуп. Деньгами, водкой.

Для Сашки этот вариант не подходил. Ни денег, ни водки у него не было, а попросить у мамы или отца в их вечно нуждавшейся семье – немыслимо.

Вздохнув, и ещё раз потерев глаза – ни братья, ни родители не должны были видеть, что он только что, как девчонка, плакал, Сашка по скрипучей лесенки слез с чердака.

И быстренько, пока не увидела мама, выскочил во двор.

Там братья, Славик и Женя, горбатились в огороде над грядками – занимались прополкой.

Мама, даром что горожанка, довольно быстро втянулась в деревенский быт, засадила огородик редиской да луком, огурцами да помидорами, и даже картошкой. И теперь в обязанность всех трёх сыновей входила поливка, прополка и сбор первого урожая.

Главным консультантом семьи Борцовых по ведению приусадебного хозяйства выступала соседка, баба Груша.

Под её руководством  засадили, а теперь обихаживала огород. Она же поставляла недорого, «по-соседски», свежие куриные яйца и молоко – баба Груша была старушкой крепенькой, и держала корову.

А ещё она всё про всех в Екатериновке знала…

Мамы поблизости не было. Показав младшим братьям кулак – молчите, мол, Сашка мигом скакнул за калитку.

И зашагал, пока его не хватились родители и не приобщили к общественно-полезному труду, в дальний конец сельской, по-степному широко раскинувшейся улицы, засаженной редкими, зато огромными до небес столетними тополями.

Поскольку семья Борцовых переехала на жительство в Екатериновку недавно, Сашка не знал здесь пока никого.

Да никого, в общем-то, в этот ранний утренний час на улице и не встретил.

Народ здесь, в селе, просыпался рано с рассветом. Гремели вёдрами и бидонами – доили коров, задавали корм живности на подворьях, а потом гнали скотину на окраину села, где её поджидал пастух.

Сашка, тоже ранняя пташка, несколько раз видел его – высокого, однорукого старика с седой бородой, в линялой, с треснувшим козырьком казачьей фуражке, облачённого, несмотря на жару, в выцветшую телогрейку с торчащими из многочисленных прорех клочками грязной ваты, в латанных на коленках штанах с синими лампасами, в порыжевших от старости кирзовых сапогах.

Однако сейчас, ближе к полудню, народ уже разошёлся по рабочим местам – в поле, на фермы, в совхозные мастерские.

Ребятни тоже не было видно.

Младших отправили в детский сад, где они галдели сейчас, словно на площадке молодняка в зоопарке, во дворике с песочницами, крашеными под мухоморы грибками, качелями и прочими игровыми прибамбасами, под строгим надзором нянечек.

А те, что постарше, школьники, Сашка успел прознать, поголовно находились в пионерском лагере. Да не отдыха, как в городе, а в лагере трудовом!

Работали в поле, на совхозном огороде, помогали дояркам и скотникам на животноводческих фермах, и жили, между прочим, в палатках.

Здорово, конечно.

Вот только Сашка туда не попал. Семья Борцовых переехала в Екатериновку, когда каникулы уже начались, а потому братьев успели лишь «записать» в новую школу. А полноправными учениками они станут с 1 сентября, после начала занятий…

Голубятником-злыднем, переманившим голубей, как выведал Сашка всё у той же бабы Груши, был пенсионер, да не простой, а заслуженный, устанавливавший в своё время в Екатериновке советскую власть, по фамилии Кильдяшкин. Звали его Ефим Петрович.

Жил он одиноко, «бобылём», в большом доме, реквизированном после революции у богатого казака, сбежавшего ещё в «гражданскую» с семьёй в Китай.

Сашка легко нашёл этот дом – просторный, с почерневшими от времени, но крепкими ещё стенами, рубленными из вековой лиственницы, с крышей под чёрным рубероидом.

Вошёл, решительно распахнув калитку.

Двор – голый, неухоженный, ни огорода, ни садика. Сараи – древние, покосившиеся, с просевшими крышами, зияли расхлебененными настежь дверями и окнами без стёкол.

Заметно было, что для хозяйственных нужд эти постройки давно не использовались.

Из скотины – только беспородный лохматый пёс с кривыми, колесом, передними лапами, приточенный толстой, тяжёлой, явно не по размеру ему, ржавой цепью к крыльцу. Пространство под ступеньками, судя по всему, и служило для пса будкой.

Впритык к крылечку стояла автомашина. Маленькая, та, что в народе называлась «инвалидкой», светло-коричневая, с чёрным брезентовым верхом, похожая на жучка со сложенными крылышками. Будто игрушечная,  – но настоящая. С мотоциклетным рулём и тремя колёсами – двумя задними и одним передним. Видно было – новенькая совсем, только заляпанная кое-где птичьим помётом.

 И – голуби.

Они-то на этом запущенном подворье, похоже, были в полном порядке.

Сколоченная из крепких досок голубятня возвышалась башенкой среди прочих заброшенных, ветхих надворных построек, и была даже выкрашена в голубенький весёленький цвет.

На крыше имелась просторная площадка, забранная проволочной сеткой, с жердями-насестами и ящиками-кормушками.

Птиц было много, с полсотни, не меньше.

Разноцветные, разных пород, они томились до поры в зарешёченном пространстве, ворковали, гулили, притоптывая и кружась возле своих пернатых подружек, споро клевали корм, и ждали, когда хозяин откроет дверцу клети, шуганёт их длинным шестом с примотанной на конце тряпкой, и отправит в долгожданный полёт.

Понятно, что среди такого обилия птиц Сашка с первого взгляда не распознал своих летунов.

Он покашлял вежливо.

Пёс громыхнул цепью, и уставился сверкнувшими из-под густой шерсти глазами.

Смотрел на незваного гостя, молча, пристально, с неприязнью.

Сашка знал этот тип собак – не лающих злобно, не скалящих клыки, не рычащих предупредительно, а нападавших внезапно и подло, рвущих в ярости тем, кто им не по нраву, штаны, и ладно, если не ногу или руку!

– Ну, здравствуй, пёсик! – попробовал наладить контакт с нелюдимым охранником Сашка. И заулыбался льстиво: – Хорошая собачка, умная…

А сам прикидывал длину цепи – достанет ли, если набросится?

В это время за дверью дома послышались шаги. Скрипнула, распахнувшись, обитая для тепла толстой кошмой дверь, и на пороге возник хозяин.

Преклонного возраста, с колтуном седых нечесаных волос на макушке, в нательной, белой когда-то, а ныне заношенной и засаленной до серости майке и в кальсонах с жёлтыми костяными пуговицами на поясе и ширинке. И босиком.

Такой же кривоногий и беспородный, как и его сторожевой пёс у крыльца.

– Жека, на место! – скомандовал он кобельку, и воззрился на гостя тоже по-собачьи – нелюдимо и угрожающе: – Ну, чего надо?!

Сашка потупил смущённо взгляд.

– Я… это, насчёт голубей…

– Купить хочешь? – враз оживился дед.

И даже улыбнулся – хищно, по щучьи. А глаза – голубые когда-то, выцветшие с годами до белесоватости, смотрели из-под кустистых бровей остро и немигающе.

Про такие говорят в народе – «буркалы».

– У меня летуны отборные, – нахваливал между тем дед. – Я не дорого беру, дешевле, чем в райцентре. По соточке за голубка – и выбирай любого!

Сашка, услышав цену, аж съёжился. Для него и десять рублей – деньги большие, а сотенную он даже в руках никогда не держал!

– Не-е… – промямлил он. – Я за своими…

– Какими своими? – вмиг насторожился старик.

– Ну, теми, что вы вчера подманили…

– Я-а?! – натурально так, будто не понимая, о чём речь, возмутился дед.

– Не вы, конкретно, – поправился Сашка, – а ваша стая. – И принялся объяснять сбивчиво: – Я вчера своих шуганул… они ещё не привыкли на новом месте… А тут ваши… целая стая. А моих всего двое. Ну, они к вашим… прибились. У вас и без того – вон сколько голубей. А у меня только пара. Была. Отдайте, а?

Старик подбоченился, даже кальсоны нестиранные давно для важности на животе подтянул.

Хмыкну недобро:

– Отдайте… Эт как понимать?! Признаю, было дело – вчерась к моим голубкам два каких-то чужих приблудилось. Ну, я их принял, раз добровольно пожаловали. На довольствие поставил. Поил, отборным овсом да пшеничкой кормил. В разор, можно сказать, вошёл. А ты тут как тут – отдайте! Ты что ж, закона не знаешь? Неси магарыч, тогда потолкуем!

– Где ж я его возьму-то… – совсем понурился Сашка.

– В сельпо. Купишь мне чекушку – и хватит с тебя. Ты, кстати, чей будешь?

– Мы, это… недавно сюда переехали. Борцовы наша фамилия.

– А-а, милицейские! А только мне, малой, то без разницы. Закон есть закон. Он для всех один. И для милицейских, и… х-м… штатских! – и добавил, посуровев: – Два дня тебе сроку. Голубей у меня и впрямь много. Лишку даже. Корма на всех не хватает. А потому я из твоих, если выкуп не принесёшь, лапшичку себе сварю. Знатная из двух голубков похлёбка получится! Хотя… подожди-ка! – озарённо воскликнул дед. – А давай так: отгадаешь мою загадку – я прямо сейчас тебе голубей верну. Ну, а если нет – в суп!

В Сашкиной душе затеплилась слабенькая надежда.

– Загадывайте! – азартно предложил он.

– Висит груша – нельзя скушать. Что это? – выдал победно дед.

У Сашки аж сердце захолонуло от радости:

– Ну, это же совсем просто. Электрическая лампочка!

Дед захихикал:

– А вот и нет! Ответ неправильный. Это – ваша соседка, баба Груша, в петле удавилась. Повесилась. – И залился икающим смехом: – Ик-ик-кхе…

Сашка, остолбенев от изумления на мгновенье, чуть не взорвался от переполнившего его возмущения:

– Это… это нечестно! Нет такой дурацкой загадки!

– Как это нет? – веселился, приплясывая босыми ногами на дощатом крыльце дед. – Теперь есть. Я её только что выдумал. А ты не отгадал. Так что проваливай с моего двора. И помни – два дня!

Понурившись, Сашка покинул неприветливую усадьбу.

Он часто моргал – чтобы сдержать навернувшиеся на глаза слёзы.

А вслед ему лаял хрипло подавший-таки голос пёс, носящий нелепую кличку Жека. Лаял так, будто смеялся в унисон с хозяином:

– Кхе-е… гав, гав… кхе-хе!

 

2.

Подходя к своему дому, глядя поверх некрашеного, невысокого заборчика из щелястых досок, Сашка понял, что незаметно проскользнуть во двор не получится.

Прямо лицом к калитке, на утоптанной земляной дорожке, стояли мама и баба Груша. Перед ними, понурившись, Славик. Чуть поодаль, с важным видом, выпятив поверх коротких штанишек на помочах животик, расположился Женя. Он грыз первую тощую, похожую на крысиный хвостик, морковку. И внимательно наблюдал за происходящим.

Поскольку деваться ему было некуда, Сашка, судорожно соображая, как объяснить своё отсутствие, с опущенной покаянно головой вошёл в калитку.

– Вот, полюбуйтесь! Ещё один – явился, не запылился! – увидев старшего сына, воскликнула мама в сердцах. И продолжила жаловаться бабе Груше: – Нет, ну вы полюбуйтесь на них! Я вчера в сельсовете объявление прочла: фотограф приезжает в Екатериновку. Будет всех желающих фотографировать – на паспорт, или ещё какой-нибудь документ, и это, как его…

– Художественное, портретное фото, – подсказал всезнающий Женя.

– Вот-вот! – подтвердила мама. – Я думала трёх оболтусов своих, – строго оглядела она братьев, – подстричь в парикмахерской и сфотографировать. Перед школой. На память. А тут на тебе – портрет! Такой портрет, что народ пугать до смерти!

Стоявший спиной к старшему брату Славик обернулся. Сашка и впрямь обмер от ужаса.

На него глянула раздувшаяся, на одну сторону перекошенная физиономия. Верхняя губа Славика так отекла, что слилась в единую громадную шишку с носом. Из-под этой вздёрнувшейся, набрякшей губы торчал, белея влажно, одинокий зуб – словно клык вурдалака.

– Я, это… – гундосил, оправдываясь, Славик, – пасеку хотел организовать. Вот, старый скворечник нашёл, подлатал – чем не улей?! – он тряхнул зажатым в руке ящичком, сколоченным из почерневших досок. Отверстие, в которое влетают и вылетают скворцы, было заткнуто деревянной пробкой.

Внутри ящика что-то гудело яростно, угрожающе. Будто там, как в застенках каземата, взбунтовались вольнолюбивые узники. И так буянили, бились, что, казалось, дощечки не выдержат сейчас, поддадутся напору изнутри, взорвутся, разлетевшись на мелкие щепы.

– Господи! Что там у тебя?! – мама глянула испуганно на скворечник.

– Да пчёлы же! – плачущим голосом воскликнул Славик. – Я их ловил по одной, и сюда, – ткнул он пальцем в ящик, – запихивал. Думал, они обживутся, привыкнут, потом я пробку ототкну – начнут вылетать. Мёд по цветам собирать, и сюда – указал он на скворечник – возвращаться! Ну, а одна меня укусила. Прямо в губу…

– Я ему предлагал сначала в библиотеку сходить, взять книги по пчеловодству, почитать, а уж потом пасекой заниматься, – назидательно укорил Женя. – Так где там! Мы же старшие братья! Всё сами знаем. Без сопливых, говорит, разберёмся…

– Так и сказал – сопливых? – нахмурилась мама.

– Я не так говорил! – в отчаянье возразил Славик. – Я сказал: спички есть, табак найдётся. Без сопатых обойдётся…

– Ты ещё и куришь?! – вскинулась мама.

– Это поговорка такая! – оправдывался средний сын.

Славик знал огромное количество пословиц и поговорок, и любил цитировать их при случае – правда, не всегда к месту. Вот и сейчас он пытался объяснить:

– Я про сопатых сказал, а не сопливых. Большая разница!

– А ещё он, когда я ему объяснял, что пчёлы из скворечника разлетятся, как только он пробку ототкнёт, – вовсю закладывал среднего брата Женя, – ответил: «Привыкнут, куда они на хрен денутся!».

Тресь! Это мама наградила Славика крепкой затрещиной.

Потом, спохватившись, прижала болезного сына к себе, погладила по ушибленному затылку, произнесла жалобно:

– Я с вами скоро с ума сойду!

– Хрен – можно говорить, – всхлипывая, бубнил Славик. – Это не матерное слово. Это такое растение… пища…  Хрен редьки не слаще. Или есть ещё поговорка: Ефрем любит хрен, а Федька – редьку!

И украдкой продемонстрировал младшему брату кулак, прошипев мстительно:

– Ябеда… – А потом выдал очередную поговорку: – Доносчику – первый кнут!

Баба Груша покатывалась со смеху.

– Вообще-то они у меня дружные, – попыталась оправдать сыновей мама. – Так хвостом друг за другом и ходят. Но иногда, будто черти в них вселяются – как сведённые…

Соседка, утирая слёзы, сказала:

– Ты такая счастливая, Тамара! Сейчас тебе трудно. Позже поймёшь. Я сама четверых сынов вырастила. Муж, Сидор, и двое старших, Лёшенька и Петенька, на фронте погибли. А Ванечка и Павлик остались. Павлик в городе, инженер. А Ванечка в совхозе Брацлавский шофёром работает. Часто приезжает, сеном да кормами для коровы помогает… – И опять вытерла краем платочка слёзы – теперь не от смеха, а от печали. Посмотрела на Славу, вздохнула сочувственно, объяснила: – Пчёлки ведь семьями живут. У них своя царица, матка есть. Вот, её-то пчеловоды и пересаживают в улей. А уж с ней – и остальные, рабочие пчёлы на новое место переселяются. Рой, называется…

Славик слушал, хлюпал носом, кивал виновато.

– Ну, а ты где шляндался? – обратила разгневанный взор мама на Сашку.

Тот, будто не услышав вопроса, попытался увести разговор в сторону:

– А давайте так сфотографируемся! Славик той стороной, что не распухла, к фотографу повернётся. Ну, вроде как на меня смотрит, или на Женю… Только пусть зуб свой спрячет. А то… как упырь…

– Сам ты упырь! – парировал, выглянув из подмышки мамы, средний брат.

Мама, глянув прозорливо на старшего сына, повторила вопрос.

Тот, так и не успев придумать, что бы такого наврать, решил сказать правду.

– Я насчёт голубей ходил. К старику. Вон там, в конце улицы живёт, – кивнул он в сторону калитки. – Кильдяшкин его фамилия. Он пару моих голубков подманил. А теперь не отдаёт. Грозится их в суп отправить…

– А-а, Колченог! – догадалась баба Груша. И подтвердила: – Этот отправит. Язва, а не человек. Его с измальства в Екатериновке не любили.

– Да сдались тебе эти голуби! – укорила мама. – Никакого толку от них. Одно беспокойство!

– Ты… ты не понимаешь! – возмутился Сашка. – Да голубь… это птица мира! Его на всех плакатах рисуют!

– Фи-и… – поддержала маму баба Груша. – Тоже мне, нашли птицу мира! А по мне – так курица – настоящая птица мира. От неё – и мясо, и яйца, и пух, и перо! А от голубей какой прок? Только жрут и гадят.

– А красота?! А полёт?! – стоял на своём Сашка.

– Эка невидаль – полёт, – пожала плечами баба Груша. – На то и птицы, чтобы летать! Вон, у нас орлы, журавли в небе летают – вот это полёт! А красота – ты на индюков посмотри. Как павлины. И мясо у них – объедение… А насчёт Колченого я тебе так скажу: дрянь человечек. Пустяшный. Хоть и персональный пенсионер. – И принялась объяснять – больше для мамы: – Всю жизнь путём не работал, с папочкой подмышкой проходил. И сейчас – ни хозяйства, ни огорода. Всё пропитание себе в сельпо покупает. Машину завёл. Инвалидскую. А что ему! Пенсия-то у него – больше всех в Екатериновке!

– Это почему же? – заинтересовалась мама.

– Да потому, что он завсегда – во все бочки затычка. До революции в приживалках у богатеев состоял. А как красные пришли – сразу батраком сказался. Комбед возглавил. В комсомол вступил. Потом – в партию. Своих прежних благодетелей раскулачивал, да в Сибирь высылал. Ни в Гражданскую, ни в нынешнюю Отечественную не воевал – его на фронт не брали по инвалидности.

– Он что, больной? – полюбопытствовал Сашка. – Я вроде бы не заметил.

– Хромой! – пояснила баба Груша. – С молодости такой. Его наши ребята дрекольём отходили, да ногу ему и попортили. Потом-то он врал, дескать, кулаки на него напали, отомстили за то, что он – за советскую власть. А на самом деле ногу ему за девок перешибли. Он в молодости до девок шибко охоч был, ко всем приставал. А сам – плюгавый, невзрачный… Ну, девчата от него и шарахались. Он всё к Райке Таракановой клеился. Ну, та красавица была. И, само собой, этого недомерка отшила. Так он, гадёныш, что удумал? Взял, да в отместку ей ворота дёгтем и вымазал!

Братья, забыв обиды, дружно внимали рассказу соседки.

А Сашка, чувствуя себя полноправным участником разговора, поинтересовался:

– А дёгтем – это зачем?

– А затем! – увлёкшись, негодовала баба Груша, будто эта история случилась только вчера. – В те годы это означало, будто он девушку спортил!

– Спортил? – поднял брови от удивления Сашка. – Это как?

– Баба Груша! – вежливо перебила соседку мама. – Не объясняйте. Они и так у меня… шибко грамотные.

Баба Груша, спохватившись, замялась.

– Ну… в общем, отходили Ефимку Кильдяшкина за эту проделку станичные ребята дубинами. Да ногу ему и попортили! С тех пор и зовут его Колченогом.

– По делам вору и мука! – изрёк Славик очередную пословицу.

И баба Груша согласилась охотно:

– Во-от, правильно… – а потом объяснила со вздохом: – А вообще, народ в Екатериновке не простой. Тяжёлый. На том краю, за Красным оврагом, могут и кружку воды летом прохожему не подать!

– Жадные? – уточнил Сашка.

– Не столько жадные, сколько вредные. Там же в большинстве те живут, кто в Гражданскую войну на стороне белых был. Им до сих пор и советская власть, и мы, которые у них «пришлыми», «иногородними», «красными» называемся, – против души…

Со стороны улицы послышался дробный стук копыт.

– А вот и отец! – догадалась мама.

Все три брата опрометью выскочили за калитку – встречать.

Отцу, как участковому инспектору милиции, чья служба связана с постоянными разъездами, сразу по прибытию на целину выдали коня. Серого, мышиной масти, по кличке Дымок.

Поскольку отец, как человек городской, наездником был не ахти каким, жеребца ему на совхозной конюшне подобрали нрава смирного, хорошо объезженного и понятливого, в почтенном для лошадей возрасте двадцати лет.

При этом породистого и заслуженного.

Дымок был орловским рысаком, воевал в кавалерии, не боялся ни взрывов, ни выстрелов, ни свиста пуль.

И, несмотря на почтенный возраст, оставался довольно резвым.

А потому и отец, и братья относились к Дымку с уважением, и всякий раз норовили угостить чем-то вкусненьким – морковкой, крепко посоленной корочкой хлеба.

Вот и сейчас Женя нёс для него угощение – целую охапку надёрганных с прополотых грядок сорняков.

Спешившись, отец передал братьям поводья.

– Коня напоите, да не садитесь верхом! – строго наказал он. – Мы с ним сегодня полрайона обскакали.

Потом заметил перекошенную физиономию Славика. Нахмурил брови:

– В чём дело?

– Пчела. Укусила… – не вдаваясь в подробности, пояснил средний сын.

– К фельдшерице сходите. Пусть помажет чем-нибудь…

– А лучше – укол сделает, – подхватил Женя. – От заражения крови! Здоровенной такой иголкой…

Славик опять украдкой продемонстрировал младшему брату кулак.

– Сейчас конюх придёт, – продолжил отец. – Заберёт Дымка, отведёт в стойло. Пусть отдыхает.

Содержали Дымка в совхозной конюшне, там же он и состоял на довольствии. Иногда отец доверял сыновьям препроводить туда коня в конце рабочего дня.

Братья по очереди взбирались на жеребца, но весь их опыт верховой езды ограничивался пока неторопливой, чинной прогулкой до конюшни с мерным покачиванием в такт шагам на конском крупе.

А вскоре появился и конюх. Им оказался мальчишка-казашонок, Сашкин ровесник.

Высокий, худощавый, он был обряжен в белую нательную майку, явно великоватую, с глубоким вырезом на груди с торчащими оттуда тощими ключицами, в чёрные сатиновые шаровары с голубой, не в тон, заплатой на коленке. И босиком.

– Я за жеребцом, – заявил он важно, глянув на братьев пренебрежительно.

Так смотрит занятой, весь погружённый в дела человек на праздных бездельников.

– Мы его напоить хотели… – нерешительно заметил Славик, явно оробев перед мальчиком-конюхом.

Тот искоса глянул на перекошенную физиономию среднего из трёх братьев. Поинтересовался сочувственно:

– Зуб?

– Не-е, – мотнул головой Славик. – Пчела…

– Пройдёт! – убеждённо подбодрил его юный конюх. – Мы Дымка в конюшне напоим. Расседлаем, почистим. Овса зададим. Пусть отдыхает. Он же у нас, можно сказать, пенсионер. Вашему отцу, дедушка говорил, скоро мотоцикл милицейский дадут. С коляской. А Дымка под седло пастухам передадут. Там ему полегче будет и посытнее, целый день в чистом поле-то …

Мотоцикл?! Отцу?!

Сашка чуть не подпрыгнул от восторга.

Нет, конь, конечно – это здорово, особенно такой боевой и заслуженный, как Дымок. Но мотоцикл… он и есть – мотоцикл. Да ещё и с коляской!

Сашка живо представил себя на заднем сиденье, за широкой спиной отца, Славика и Женю в люльке, мчащихся в синюю даль, к горизонту, по накатанным степным дорогам… А потом отец даст старшему из братьев хоть чуть-чуть порулить… И вообще – ездить научит!

– Давай знакомиться! – пребывая на подъёме от хорошей новости, протянул Сашка руку юному конюху. Представился солидно, по-взрослому: – Меня Александр зовут. А это, – указал он поочерёдно на братьев: – Вячеслав и Евгений. Можно просто: Санёк, Славик и Женя.

– Бисембэ, – пожав протянутую руку, в свою очередь отрекомендовался новый знакомый.

– Ух ты! – удивился непривычному на слух имени Сашка. – А по-русски это что означает?

Чуть замявшись, паренёк перевёл с казахского:

– Четверг. Я в четверг на свет появился. Вот родители меня так и назвали. Можно по-русски – Борис.

– А у бабы Груши Борькой поросёнка зовут! – ляпнул не к месту простодушный Славик.

Заметив, как дёрнулся обиженно новый знакомый, Сашка поспешил сгладить неловкость:

– Не-е… Бисембэ – лучше. Четверг – так четверг… А как по-казахски пятница будет?

– Жума, – прищурившись подозрительно, пояснил казашонок.

– Жаль, что ты не Жума, – посетовал Сашка. – Я был бы Робинзон, а ты – Пятницей!

– Да ну вас на фиг! – похоже, всерьёз обиделся Бисембэ.

– Нет, это хорошее имя! – принялся горячо разъяснять Сашка. – Ты книжку «Приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка», читал? Как он один на необитаемом острове двадцать лет прожил?

– Нет, – мотнул головой Бисембэ. – Мы про Кукуруза в школе не проходили пока…

– И не будете проходить! – втолковывал ему Сашка. – Самые интересные книжки в школе и не проходят как раз! Про приключения, пиратов… «Остров сокровищ», например…

– Это правильно, что Бисембэ отказался Пятницей быть, – встрял вдруг в разговор старших Женя. – И вообще, Даниель Дефо в своём романе о Робинзоне Крузо отразил пренебрежительный взгляд типичного европейского колонизатора, буржуа, на представителей местных племён. Которых изобразил дикарями и людоедами…

Бисембэ, открыв рот, уставился удивлённо на Женю.

А потом, повернувшись к Сашке, покрутил у виска указательным пальцем:

– Он у вас что, того?

– Вундеркинд! – будто извиняясь, пояснил старший брат. – Чудо-ребёнок. Может целую страницу в энциклопедии, например, прочитать, запомнить и пересказать наизусть!

– Надо же… – с сомнением покачал головой Бисембэ. И добавил на своём, казахском языке: – Шайтан-бала!

А Женя – маленький, толстенький, поддёрнув короткие, до колен, штанишки на помочах, продолжил вещать учительским тоном:

– А поскольку Бисембэ может считаться аборигеном здешних мест, сравнение с Пятницей является для него унизительным, и должно восприниматься с обидой…

Юный конюх почесал одной босой ногой лодыжку другой, и пообещал растерянно:

– Я вот за аборигена щас как дам тебе в глаз!

Женя шустро юркнул за спину надёжного Славика.

А Сашка аж задохнулся от негодования:

– К-какой бу… буржуа?! Это Робинзон-то Крузо – колонизатор?! Ты с чего это взял? Да Пятница для Робинзона верным товарищем был!

Женя выглянул из-за спины Славика:

– Про это в послесловии к роману написано. Прочитай сперва, а потом спорь!

Сашка только крякнул с досады. Пространного послесловия к роману Даниеля Дефо в конце книжки, он, конечно же, не читал.

Бисембэ только хмыкнул скептически.

А потом поинтересовался у Сашки:

– Ты какого года рождения?

– Сорок пятого.

– И я сорок пятого! Значит, мы с тобой курдасы! – и объяснил: – Одногодки, значит. А это – почти как братья!

Сашке Бисембэ тоже понравился.

– А давай нашу с тобой дружбу скрепим! – и добавил зловеще: – Кровью!

Бисембэ подумал, пожал плечами:

– Ну, это не обязательно… Я и так буду в гости к вам приезжать. И вы в конюшню ко мне заходите! А сейчас – пора! А то дедушка заругает!

И ловко, одним махом, запрыгнул в седло. Не доставая до стремян, коснулся босыми пятками боков Дымка.

– Подожди, мы с тобой! – всполошился Сашка. – Нам Славика в больницу отвести надо.

– Ему там укол сделают. Толстой, длинной иглой. От столбняка и заражения организма! – добавил Женя не без злорадства…

Бэмс! Это младший брат получил-таки оплеуху – от Славика.

 

3.

Возвращаясь с братьями из больницы, где фельдшерица и впрямь вкатила укол Славику – как пояснила, от аллергии, и дала ему с собой тюбик мази, Сашка напряжённо думал над тем, как выручить своих голубей.

Украсть? Это, между прочим, было бы справедливо. Ведь не на чужое позарился, своё, кровное возвращает!

Прокрасться ночью во двор к Колченогому, огреть Жеку, если вякнет, дубиною…

Стоп! А как он в темной голубятне своих летунов от дедовых отличит? Схватить пару первых попавшихся птиц, дремлющих на насесте? Но тогда это и будет настоящая кража. Преступление. А Сашка всё-таки сыном милиционера был. А не каким-нибудь там уголовником…

А если попробовать-таки уговорить деда вернуть голубей? Поканючить, слезу подпустить? Может, расчувствуется? Да нет, этим Колченога не проймёшь.

Вот если его припугнуть… жаль, что он, Сашка, предводитель вольных корсаров только в мечтах.

Как было бы здорово – подойти по морю к Екатериновке на всех парусах, с жутким «весёлым Роджером» – пиратским флагом на мачте, пришвартоваться у пирса. И, прихватив с собой пару-тройку верных ребят – того же Славика, Женю и Бисембэ, вооружённых кривыми, зазубренными устрашающе саблями и кремниевыми пистолетами, заткнутыми за широкие пояса, пинком распахнуть калитку во двор Колченога, и приказать ему грозно:

– А ну, жадный старик, отдавай Сашкиных голубей!

Небось, сразу бы от испуга полез на голубятню, и вернул птиц. А то – тоже удумал – лапшичку из них варить!

Однако – соображал Сашка дальше, – если нет отважных пиратов здесь, в Адамовском районе, можно их организовать!

По крайней мере, команда какая-никакая в наличии. Сашка с братьями и Бисембэ.

Он, Сашка, конечно же, предводитель. Атаман. Название шайки тоже можно придумать. Вот, отличное – Пипер! С большой буквы, естественно. Что значит – пионеры-пираты!

Защитники бедных и угнетённых, борцы с несправедливостью.

А подманить и зажилить чужих голубей – и есть самая несправедливая несправедливость! И дед Колченог ещё поплатится за свою жадность. Когда имеешь дело с пиратами – пощады не жди!

Дома братья застали суету – родители ждали гостей.

Мама что-то жарила в шкворчащей чугунной сковороде на электроплитке в тесном закутке кухоньки, отец резал хлеб – аккуратно, тонкими ломтями, укладывая на расписанную красными маками «праздничную» тарелку.

– Эй, архаровцы! – окликнул он сыновей. – Помогите стол в зале накрыть!

«Залом» в их семье называли гостиную, она же была и спальной родителей. Для сыновей выделили ещё одну комнатку в доме – небольшую, как раз на три узких солдатских койки с пружинными сетками. Ещё там умещались  притиснутый к стене шифоньер для одежды и шаткая этажерка с книгами.

Женя под шумок успел-таки цапнуть горбушку хлеба и жадно посмотрел на колбасу – копчёную до черноты, дорогую, с вкраплениями жира, который Сашка терпеть не мог и всегда выковыривал.

Такую в их семье «для себя» не покупали, разве что иногда по праздникам – для гостей.

Тем более что на этот раз гости ожидались особенно важные – директор совхоза и парторг.

Отец объяснил, что руководство совхоза хочет посмотреть, как устроилась семья нового участкового, и вообще – познакомиться.

По этому случаю на столе появились две бутылки – водка «Московская» и красное вино с надписью на этикетке «Портвейн».

Вообще-то глава семьи Борцовых спиртного не пил – после ранения на фронте в живот, как он говаривал, вроде в шутку, у него «половину кишок отрезали и выбросили».

Однако мама рассказывала, что тогда он чуть не умер. Его сперва после войны и в милицию на службу не хотели принимать по причине здоровья. Но потом всё-таки зачислили – как коммуниста, по направлению партии.

А вот для гостей алкоголь покупали. Сашка однажды исхитрился, и даже глотнул из недопитой кем-то рюмки вина.

Ничего хорошего. Кислятина, гадость.

Уж кем-кем, а пьяницей он точно не станет!

Хотя как пирату ром ему пить, наверное, всё же придётся…

Сыновьям было поручено по четырём сторонам стола расставить четыре глубоких тарелки и четыре мелких – все с одинаковым рисунком, голубенькими васильками по кайме, из «праздничного» сервиза – подарка маме с папой на свадьбу, которым пользовались только в торжественных случаях.  А ещё четыре вилки, столько же ложек и гранёных стеклянных рюмочек на тонких ножках.

По количеству приборов стало очевидным, что для братьев за столом места не будет.

– Потом пообедаете, – предупредила их мама. – Я суп сварила. А пока погуляйте во дворе. Или в своей комнате посидите.

Суп! – негодовал в душе Сашка. А для гостей – такая вкуснятина: колбаса, икра кабачковая, котлеты, брызгавшие пока жиром на раскалённой сковороде, картошечка отварная…

Сопя обиженно, сыновья удалились в свою комнату, оставив, впрочем, дверь в зал приоткрытой – чтобы гостей в щелочку рассмотреть, а заодно послушать, о чём взрослые говорят.

Гости пожаловали в обеденный перерыв.

Несмотря на выходной день – воскресенье, народ в совхозе работал как в будний день. Как объяснил отец, наступила страда, техника вышла в поля, да и скотина ни выходных, ни праздников не признавала – во всякий день её нужно было кормить, поить, доить, и всячески обихаживать.

Отец тоже целыми днями пропадал на службе, объезжая на Дымке все вверенные его попечению сёла.

И сегодня освободился пораньше только потому, что встречал гостей.

Они подъехали на урчащем натужно автомобиле – «бобике» с откинутым брезентовым верхом.

За рулём восседал сам директор совхоза Коновалов – Сашка видел его прежде, а потому сразу признал – высокий, худощавый дядечка, постарше, пожалуй, отца, с копной седых, зачёсанных гладко назад волос, в светлом полотняном костюме, перетянутом в талии пояском с серебряными насечками.

Парторг, напротив, был невысокий, толстенький, с блестящей на солнце лысиной, в белой рубашке с коротким галстуком, в чёрных отглаженных брюках.

Всё это Сашка успел рассмотреть в выходящее на улицу окно спаленки.

Отец встречал важных гостей у калитки. Он так и не успел переодеться, оставался в синей гимнастёрке с погонами, только сапоги яловые снял, и щеголял в тапочках.

Братья дружно поспешили к другому окну, выходящему во двор.

Директор и парторг не торопились в дом. Они в сопровождении отца принялись бродить по огороду, рассматривая грядки, покосившиеся сараи.

Однако о чём говорили, сквозь стекло было не слышно.

Когда, наконец, вошли в дом, Сашка уловил только часть разговора.

– Это хорошо, что вы хозяйством обзаводиться начали. На селе без этого трудно, – басил директор. – Картошечка, капуста, морковка, огурчики да помидорчики свои должны быть. Здесь же не город, в сельпо-то не завезут! Освоитесь – курочек заведёте, поросёнка. А вот ещё хорошее дело – кролики. И сыновьям вашим занятие, и для семьи подспорье!

– Здравствуйте, гости дорогие! – послышался мамин голос. – Проходите к столу. Чем богаты, тем и рады…

– Супруга моя, Тамара Андреевна, – представил хозяйку отец.

Гости вошли в зал, задвигали стульями.

– У нас, сельских руководителей, воскресенье – такой же рабочий день, – заметил директор. – Только без обеда… Так что, спасибо, перекусить не откажемся…

Сашка прильнул к дверной щели.

– А вот это, – указал директор на бутылки со спиртным, – можно убрать. – И пояснил: – Уборочная началась. Во всём районе – сухой закон. Мы алкоголь в сельпо продавать запретили.

Отец кивнул маме, и та мигом смахнула бутылки.

– Да мы тоже, знаете ли, не любители, – как бы извиняясь, сказал он. – Но гостей встречать вроде как положено…

– Мы теперь с тобой, Виктор Дмитриевич, на день работника сельского хозяйства выпьем, – улыбнулся директор. – В конце октября. Как раз уборочную закончим, итоги подведём. А вы новоселье к тому времени справите. – И пояснил маме: – Мы сейчас целую улицу новыми домами застраиваем. Трёхкомнатными. С водоснабжением, канализацией – как в городе. Хотя приусадебные участки, конечно же, будут. И сарайчики предусмотрены. Уже принято решение один дом вашей семье выделить. А то у вас тут, – повёл он рукой вокруг, – тесновато…

– Спасибо, а всё-таки и здесь лучше, чем в коммуналке, – поблагодарила мама.

Она раскладывала по тарелкам нехитрую, но Сашке казалось – царскую снедь.

– А вообще-то, – вернулся к разговору, начатому в сенях, парторг, – все эти огороды, куры да поросята – пережиток прошлого. Партия взяла устойчивый курс на стирание граней между городом и деревней. Скоро и в сельской местности начнут строить такие же дома – пятиэтажные, со всеми удобствами, как в областном центре. И сельский труженик ничем не будет отличаться от рабочего фабрики или завода. Отстояв смену, все продукты питания сможет в магазине купить. И дома отдыхать, повышать свой культурно-образовательный уровень. А не на приусадебном участке горбатиться.

– Ну-ну… – как-то без особого энтузиазма поддакнул директор. И пояснил хозяевам: – Наш парторг – вроде замполита в армии. Ну, или комиссара в Гражданскую. Что касается политики партии и правительства – ему видней…

Зазвенели о тарелки ложки и вилки.

Женя, сопя, попытался оттеснить Сашку от щели.

– Ты чего лезешь?! – гневно зашипел старший брат.

– Я только… я только посмотреть, едят они колбасу или нет?

– Едят! – отпихнув младшего, мстительно сообщил Сашка. – За обе щеки! По два куска на вилку цепляют! Так что тебе фиг что достанется!

Женя, понурясь, отошёл в сторону.

Похоже, уловив за дверью возню, директор спохватился, полюбопытствовал:

– А где же ваши орлы? Сыновья?

– Сейчас, – отец обернулся к спальне. – А ну, архаровцы, покажитесь!

Братья чинно, гуськом, вышли, выстроились напротив стола по ранжиру.

Женя с удовлетворением обратил внимание на то, что к колбасе в тарелке никто пока так и не прикоснулся.

Гости мгновенно уставились на перекошенную физиономию Славика.

– Подрался? – сочувственно поинтересовался директор.

– Пчела укусила, – пояснила мама.

Славик, польщенный всеобщим вниманием, приосанился, заявил с гордостью:

– А мне, это… в больнице укол сделали. От алкоголизма!

Директор совхоза, потянувшийся было вилкой к тарелочке с колбасой, застыл, к вящей радости Жени, задержав руку на полпути. Парторг кусочком хлеба, намазанным кабачковой икрой, промахнулся мимо раскрытого рта, испачкал щёку.

Мама, охнув, схватилась за сердце.

Отец нахмурился грозно.

– От аллергии! – объяснил, придя на выручку брату, Женя. – Во-от такенной иглой! – и продемонстрировал оторопевшей аудитории оттопыренный указательный палец.

Взрослые выдохнули облегчённо.

Директор совхоза покачал головой:

– Ну, насчёт иголки ты того, брат, загнул… Хотя я, признаться, тоже уколов боюсь. Меня после ранения в госпитале кололи-кололи… Места живого не оставалось!

– Ну, со средним сыном, Славиком, вы уже познакомились, – хмыкнул отец. – Вообще-то парень он деловой, хозяйственный. Пчеловодством надумал заняться, без подготовки, с кондачка, через это и пострадал…

– Знание – сила! – признал, наконец, свою некомпетентность средний сын.

– А это, – кивнул головой в сторону младшего, – Женя. Умница. Вундеркинд. Всю программу начальной школы ещё в первом классе прошёл. Сейчас педагоги решают, в какой класс его переводить – в четвёртый, или сразу в пятый?

Сашка тоже скосил глаза на младшего брата.

Тот шаркнул ножкой и резко мотнул головой, представляясь. Дескать, прошу любить и жаловать, гений, собственной персоной-с-с…

И где только научился, гад?!

В голосе отца звучали горделивые нотки, которые, увы, сменились на пренебрежительный тон, когда очередь дошла до старшего сына.

– А это Александр. Ну, он у нас фантазёр, мечтатель. Всё книжечки почитывает…

Гости закивали сочувственно.

«Почитывать книжечки» в их понимании – значит, бездельничать…

Сашка скривился кисло.

Женя – так тот книжечек-то побольше него «почитывает». Только вот итог этого чтения, надо честно признать, разный. Учится младший брат на одни пятёрки, а старший всё больше на троечки… Хотя и четвёрки, и пятёрки порой бывают – по литературе, русскому языку, например!

Сашка тяжко вздохнул.

– Молодцы! – похвалил братьев парторг. – Так сказать, физики и лирики в одной семье! В этом году поздно уже, а на будущее лето мы их в трудовой пионерский лагерь отправим. Будут в поле работать. К труду хлеборобов привыкать.

– Ну, а сейчас пойдите во двор, – предложила мама. – Бабе Груше картошку прополоть помогите. – И пояснила гостям: – Соседка наша. Она нас и продуктами выручает, и по хозяйству советы даёт.

Братья с готовностью выскочили через сени во двор, а удручённый Сашка направился в спаленку.

Трудовой лагерь! Ищи дурака!

Его душа жаждала приключений, подвигов. А здесь… То рядки картошки полоть, то грядки с редиской…

Из дома сбежать, что ли? – с тоской размышлял он. – В Африку, например. Организовать там партизанский отряд, и воевать с колонизаторами за свободу чернокожего населения! А ещё лучше – найти корабль, и атаковать в море рабовладельческие суда, перевозящие в трюмах закованных в кандалы негров в Америку… Или рабство там уже отменили? Пусть так, но негров-то они всё равно угнетают! А потом, через много лет, вернуться домой героем. Испещрённым боевыми шрамами ветераном морских сражений. Что тогда мама с папой скажут? Поймут, что Сашка не просто так «книжечки почитывал» в детстве…

Неплотно прикрыв за собой дверь, он разлёгся на тёплом, прогретом полу спаленки. И принялся разглядывать потолок – дощатый, как и пол, только крашеный не в коричневый, а в голубоватый, как небо, цвет.

Потом, вспомнив, потянулся к этажерке с книгами, вытащил из плотного ряда хорошо знакомую, в бордовой обложке, читанную не раз.

Рассмотрел внимательно. «Библиотека приключений. Детгиз, 1955 год».

Заглянул в конец. Ну вот, точно оно, послесловие. Автор – какая-то Е.Корнилова.

Пробежал по строчкам. Та-ак… Даниэль Дефо (1660-1731). «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, рассказанная им самим»…

Полистав, нашёл, похоже, абзац, о котором говорил Женя.

Принялся читать.

«Робинзона Крузо часто цитировали Маркс и Энгельс в своих исследованиях экономики капиталистического общества… Робинзон, говорит Энгельс, – это настоящий буржуа, типичный английский купец и делец XVIII века… Он смотрит на Пятницу, как на своего раба, и рабство кажется ему естественным и необходимым…».

Сашка в недоумении фыркнул. Фигня какая! Может быть, эти Маркс и Энгельс заодно с Е.Корниловой какую-то другую книжку про Робинзона Крузо читали?!

Он поставил томик на место, и от нечего делать стал прислушиваться к разговору взрослых за дверью. Не предназначенному, как водится, для детских ушей, и оттого особенно интересному.

Гости тем временем, судя по звяканью чашек о блюдца, перешли к чаю.

– Криминальная обстановка в Адамовском районе в целом благополучная, – вещал между тем директор совхоза. – Хотя мы и сталкиваемся порой со случаями антиобщественного поведения. Молодёжь, бывает, в клубе на танцах подерётся. Девчат не поделят. Самогоноварение до конца не изжито. Есть факты пьянства, семейные ссоры, хулиганство на бытовой почве. Сейчас, в период уборочной, следует обратить особое внимание на профилактику краж зерна нового урожая. Так что, без дела, Виктор Дмитриевич, сидеть не придётся…

– Да я на это и не рассчитываю, – степенно соглашался отец. – Нам, участковым, сейчас из райотдела указание дали – проверить весь поднадзорный элемент – ранее судимых, условно осужденных, состоящих на учёте в милиции…

– Это правильно, – вступил в разговор парторг. – С началом освоения целины народ сюда потянулся разный. Абсолютное большинство, конечно, сознательные комсомольцы-добровольцы, студенты. Демобилизованные солдаты. Есть прикомандированные на время уборочной рабочие промышленных предприятий, водители. С этими бывают проблемы – в основном, связанные с пьянством, с конфликтами с местным населением. Ещё одна категория новосёлов, требующая внимания, – бывшие спецпереселенцы. В основном это ссыльные немцы с Поволжья. Они во время войны на золотом прииске в Кумаке работали. Сейчас-то, понятное дело, все амнистированы, но кое-кто, надо думать, обиду на советскую власть затаил. И вообще, не по своей воле на целине оказался…

– Да, по поводу прииска нас, участковых, особо ориентировали, – согласился отец. – Но там, я знаю, своя ведомственная охрана есть. А сам посёлок Кумак в мой участок не входит.

– Зато у нас кладоискатели есть, – отчётливо хмыкнул директор совхоза.

Сашка мигом навострил уши. Кладоискатели?!

Отец разделил его удивление, повторил вслух:

– Кладоискатели?!

– Они самые, – подтвердил директор. – Клад атамана Дутова, якобы с Гражданской войны ещё в наших местах спрятанный, ищут…

– Ну, это скорее, слухи, домыслы, – отмахнулся парторг. – Обывательские разговорчики…

– Да не такие уж и домыслы, – возразил директор. – Старожилы рассказывают, что наша Екатериновская в прошлом казачьей станицей была. Довольно богатенькой, между прочим. И большинство её жителей, казачков, к белогвардейцам примкнуло. Мне в своё время архивные документы показывали. Но это – тс-с… строго между нами!

Сашка аж ладони к ушам приложил, приник к дверной щели, нацелился, как локаторами – чтобы ни одного слова не пропустить.

– А из тех документов следует, – понизив голос, шептал директор, – что белоказаки, пользуясь неразберихой Гражданской войны, налёт на контору Кумакского золотого прииска совершили. И всё намытое там и накопленное за период послереволюционного хаоса золотишко умыкнули. Около десяти пудов. По-нынешнему, значит, примерно сто шестьдесят килограмм. В слитках, самородках и золотом песке. А когда красные дутовцев разбили, казачки те с семьями в Китай ушли. А золото вроде бы где-то здесь зарыли. Решили, что советская власть долго не продержится, вернутся они, тогда и попользуются. А оно в итоге вон как обернулось…

– Советская власть крепка! – с пафосом заявил парторг. – Стояла, стоит, и стоять будет! До самого коммунизма! А при коммунизме, как говорил Владимир Ильич Ленин, из золота унитазы делать будут!

– Ну да, – вроде бы согласился директор. – Но ты, Виктор Дмитриевич, всё же приглядывайся к приезжим. К нам, было дело, целая бригада чудиков приезжала. С лопатами и кирками. Клад искать. Мы их, конечно, с помощью милиции выпроводили, но всё-таки. Вдруг другие найдутся?

– Ещё чайку по чашечке? – подала голос мама. – Да вы плюшечки-то попробуйте. Свеженькие, утром испекла. И вареньице, вареньице крыжовенное…

– Спасибо душевное, – заметил директор, – нам, пожалуй, пора…

Но Сашка не слушал уже.

Настоящий клад! Золото! Где-то здесь, в этих краях, совсем рядом! Можно сказать, под ногами!

Он воочию представил себе тяжеленный сундук, окованный для крепости крест-накрест полосами железа, доверху наполненный золотыми брусками, мешочками с шероховатыми самородками и драгоценным песком.

В том, что, раз клад существует реально, что его можно найти – он даже не сомневался…

 

4.

Главным недостатком большой семьи, проживающей скученно, на тесной жилплощади, Сашка считал невозможность кому-то из домочадцев уединиться.

В городской коммуналке, где Борцовы занимали всего одну, не слишком просторную комнату, и вовсе – хоть караул кричи. Жили, по сути, едва ли не друг на дружке, то и дело сталкиваясь в тесном пространстве боками.

И этот деревенский домик дореволюционной постройки тоже был невелик. И хотя теперь у Борцовых появилось целых две комнатки, а ещё кухонька и прихожая, сени да чердак, отведённую под «детскую» спаленку Сашка делил с двумя братьями.

Какое уж тут одиночество!

А он так любил посидеть в тишине, забившись с книжечкой в какой-нибудь закуток, чтобы никто не мешал его сладким грёзам.

Ибо, читая, он то и дело отводил взор от страницы, и уносился в мечтах в далёкие края, по суше и по морю пересекал целые континенты, совершая немыслимой трудности, полные опасностей путешествия.

Он и голубями-то, похоже, увлёкся потому, что с ними можно было проводить время на безлюдном чердаке городской четырёхэтажки, молчать, слушая их утробное воркование, а, шуганув, наблюдать их полёт в небе, думая о чём-то своём…

И сейчас Сашке позарез нужно было пусть ненадолго, хотя бы на пять минут, остаться одному в доме.

Без свидетелей, наедине с телефоном…

Удобная штука – телефон!

В городской коммуналке такого аппарата не было, однако Сашке доводилось звонить из уличных телефонов-автоматов.

Занятно! Опускаешь в щелочку на корпусе монетку, дожидаешься гудка, который означает, что аппарат работает, и крутишь указательным пальцем диск с цифрами – «набираешь номер».

После каждого оборота диска в трубке, прижатой к уху, что-то пощёлкивает, потом следует череда протяжных гудков и, наконец, где-то невообразимо далеко, даже на другом конце города, вызываемый абонент отвечает: «Алё?»…

При этом, что немаловажно, он понятия не имеет, кто и откуда ему звонит.

Сашка не раз пользовался уличными телефонами-автоматами.

Один такой, в узкой, как школьный пенал, застекленной будочке тёмно-синего цвета, стоял на углу их городского дома.

Из него Сашка звонил друзьям. И ещё одной девочке-однокласснице, которая ему очень нравилась. Набирал четырёхзначный номер, а потом, дождавшись ответа, молчал, затаив дыхание, – ему просто лишний раз хотелось услышать заветный голос:

– Алё? Кто это? Ничего не слышу! Перезвоните…

И – короткие гудки: «ту-ту-ту…», означавшие, что на том конце провода трубку повесили.

А вот на новом месте жительства, в деревенском доме, телефон был!

Связь провели специально для отца, чтобы и в неурочный час можно было вызвать его на службу.

Только, в отличие от городских собратьев, которыми привык пользоваться Сашка, без цифр и наборного диска.

Впрочем, обращаться с ним было ещё проще.

В Екатериновке Сашке звонить пока было некому, но он подсмотрел, как это делал отец.

Нужно снять трубку, и, дождавшись, когда женский голос ответит: «Коммутатор!», назвать требуемый номер, которые здесь, в селе, были трёхзначными, либо просто фамилию вызываемого абонента.

После чего следовало подтверждение: «Соединяю!», и раздавались длинные гудки – это звонил аппарат на том конце провода.

Судя по всему, телефонных абонентов в районе было немного, и телефонистка на коммутаторе помнила их всех наизусть.

Сашка аж пританцовывал на одном месте от нетерпения, когда директор совхоза и парторг-«замполит», встали из-за стола, задвигали стульями, поблагодарив хозяев за угощение.

Папа с мамой вышли проводить гостей до калитки.

Вот тут и настало Сашкино время!

Он слышал не раз, что перед важным поступком следует подумать как следует, или сосчитать, к примеру, до десяти.

Сашка давно понял, что это к нему не относится. Он мог думать сколько угодно, досчитать про себя хоть до тысячи, хоть до миллиона, но если ему что-то втемяшилось в голову – то будет зудеть, свербеть, пока он того не исполнит.

А уж потом, значительно позже, может и пожалеть о содеянном, раскаяться.

Вот и сейчас его неудержимо влекло к телефону.

Он выскочил в прихожую, где на низкой, тёмного лака тумбочке, стояло большое трёхстворчатое зеркало – «трюмо», а рядом с ним – телефонный аппарат.

И только протянул руку к трубке, как в сенях дверь громыхнула.

Сашка подпрыгнул от неожиданности.

В дом влетел Женя.

Глянув мельком на старшего брата, устремился в зал, к столу. Цапнул из тарелки в горсть несколько кусочков оставшейся колбасы. Поинтересовался с надеждой:

– Ты не хочешь?

Сашка в нетерпении мотнул головой, поторопил:

– Забирай всё, и вали отсюда, обжора!

Женя набил рот колбасой, и рванул из домика, жуя на ходу и оправдываясь:

– Мовг дофжен… питаться уфиленно…

Воровато оглядевшись, старший сын снял с рычажков аппарата показавшуюся непомерно тяжёлой чёрную эбонитовую трубку, прижал к уху.

В ней что-то щёлкнуло, и секунду спустя женский голос произнёс отчётливо:

– Коммутатор!

Сашка едва не выронил трубку от неожиданности.

Но собрался, выдохнул, хрипя от волнения, подражая отцу:

– Мне товарища Кильдяшкина, будьте любезны.

– Соединяю… – равнодушно отозвалась телефонистка, и в трубке послышалась череда длинных, требовательных гудков – это в домике Колченого зазвонил телефон.

У Сашки ещё было время одуматься, отступить, нажать на рычажки, дав отбой вызову.

Однако он ждал, застыв, с колотящимся сердцем.

Через минуту трубку на другом конце провода сняли.

– У аппарата! – важно произнёс знакомый уже старческий голос.

И Сашка, стараясь изменить голос, хотя этого и не потребовалось почти – так сипел он, задыхаясь от волнения, –  выдал заготовленное заранее, не раз мысленно про себя повторённое:

– Гражданин Кильдяшкин! Это атаман Пипера вам звонит. Предупреждаю по-хорошему. Верните голубей Александру Борцову! Немедленно! А то хуже будет!

И шмякнул трубкой о рычажки, отключившись.

И только сейчас, исполнив задуманное, понял, наконец, что совершил несусветную глупость.

Вряд ли старик поверит в существование какого-то «Пипера» во главе с атаманом в их сонном, тихом посёлке, где все друг друга знают наперечёт. При этом ещё и испугается настолько, что принесёт самолично Сашке подманенных голубей.

Да и отец, если узнает – прибьёт!

Оставалось надеяться на эту… как её… анонимность!

Ведь старик нипочём не узнает, кто ему позвонил. И расценит угрозу, как чью-то дурацкую шутку.

Совершив своё чёрное дело, Сашка вышел во двор. Как у всякого нашкодившего сорванца, на лице его блуждала виноватая ухмылка. При этом, чтобы родители не заподозрили ничего, он старался держаться естественно, независимо, и даже заложил руки за спину, выпятил живот, и пошёл гуляющей походочкой по тропинке вдоль отчего дома.

Что тут же вызвало мамин гнев.

– Нет, вы посмотрите на него! – воскликнула она в раздражении. – Младшие братья работают, а этот бездельничает. Прохлаждается – руки в боки…

Действительно, Славик и Женя черпали ведром из стоявшей в огороде бочки прогретую за день воду, переливали в лейки, после чего, кренясь на один бок, покряхтывая, шагали меж грядок, и щедро уливали набравшие силу всходы.

Отец, на правах главы семейства, сидел на завалинке, щурился под лучами закатного солнца, и наблюдал за ходом работ.

Увидев Сашку, он распорядился:

– Сбегай-ка на конюшню. Пусть запрягут Дымка. И сюда приведут. Мне кое-куда съездить нужно…

– На ночь глядя? – недовольно заметила мама.

– Служба… – не вдаваясь в объяснения, пожал плечами отец.

– Я мигом! – враз оживился Сашка.

И то – на совхозную конюшню сбегать – это вам не лейку по грядкам таскать!

Провожаемый завистливо-скорбными взглядами младших братьев, он шустро выскочил за калитку, помчался, молотя босыми пятками по пыльной улице.

Не прошло и пяти минут, как он был на конюшне.

Располагалась она неподалёку, на окраине села, и была выгорожена редким забором, сколоченным из некрашеного горбыля.

Здание конюшни было длинное, одноэтажное, с окнами под крышей и деревянными двустворчатыми воротами.

Рядом размещался просторный загон, в котором лошадей выгуливали, приучали молодняк к седлу, упряжи и узде – «объезжали».

Сашке доводилось и прежде бывать в помещении, где содержались лошади, – в «деннике».

Здесь ему нравилось.

В конюшне было тихо, прохладно, пахло сеном, сыромятной кожей и конским потом.

По сторонам широкого, присыпанного пружинящей соломой прохода тянулись деревянные загородки с отсеками – стойла. Над дверями в них были приколочены фанерные таблички с кличками лошадей – «Чайка», «Буян», «Стремительный»…

Полы в стойлах были густо присыпаны сухими опилками.

Большинство отсеков пустовало – кони, как и люди, несмотря на календарный выходной день, работали.

Некоторые, как Дымок, ходили под седлом, использовались для разъездов сельскими специалистами, бригадирами, пастухами, но большая часть впрягалась в телеги, перевозила грузы – это называлось «гужевой транспорт».

А официально конюшня по аналогии с машинным, называлась «конный двор».

Увидев табличку с надписью «Дымок», Сашка поспешил к коню.

И нос к носу столкнулся с Бисембэ и его дедушкой Урунтаем.

– Здрассьте… – вежливо кивнул Сашка конюхам. – Отец велел Дымка оседлать – ему по делам службы куда-то съездить понадобилось.

– Ай-яй… – всплеснув руками, запричитал дед. – Устал конь! Совсем старый стал!

И посмотрел с укоризной на Сашку.

Тот шмыгнул носом виновато:

– Вы же знаете, как в милиции! Преступления – они же ночью и совершаются…

Урунтай махнул рукой, приказал внуку:

– Седлай!

Тот метнулся в дальний конец помещения, и вернулся через минуту, прижимая к груди ворох упряжи – обтянутое чёрной кожей седло, поверх которого громоздились кучей ремни, удила, стремена.

– Вашему отцу скоро мотоцикл выдадут, – сообщил Бисембэ. – С коляской. Я слышал, старший конюх говорил. Так что Дымок ему не понадобится.

– Ох, – опечалился дедушка Урунтай, – скоро никому лошади не понадобятся! Да войны в совхозе шестьдесят рабочих лошадей было! Да ещё табун с жеребятами на двести голов. Да верблюдов полсотни. Да быков ездовых… А сейчас что? Двадцать лошадей на весь совхоз! Да ещё у пастухов десятка два наберётся…

– Я, когда вырасту, конюхом стану! – утешил дедушку Бисембэ. – Старшим! Много коней разведу. Им же никакого бензина, запчастей не надо. Только сено да овёс. Корми да ухаживай!

И любовно погладил Дымка по морде.

– Не станешь, – сокрушённо покачал головой дедушка Урунтай. – Механизатором, как твой отец, станешь. Сейчас в поле трактора да комбайны ходят, по дорогам – автомобили. Никому конь не нужен!

– Да ведь машины – это хорошо! – вступился за прогресс Сашка. – Они мощные, быстроходные. В одном автомобиле – пятьдесят лошадиных сил! А может, и сто!

– Хорошо, хорошо, – печально покивал дедушка Урунтай. – А лошадей всё равно жалко…

Вздыхая, он оглаживал Дымка по шелковистой серебристо-серой спине, и вдруг, нащупав что-то, ткнул внуку под нос ладошку с лежащей на ней крошкой – махонькой, величиной со спичечную головку, и принялся что-то гневно выговаривать по-казахски.

Бисембэ слушал, удручённо кивал.

Дед бросил крошку на пол, и погрозил внуку пальцем.

– Я чистил, – оправдывался тот. – Наверное, с потолка, уже после упало. Да я перед тем, как потник одеть, всё равно ещё раз бы проверил! – а потом, повернувшись к пребывавшему в недоумении приятелю, пояснил: – Дедушка соринку в шерсти на спине Дымка нашёл!

– Подумаешь, – фыркнул Сашка.

– Не подумаешь! – осерчал вслед за дедом приятель. – Такая крошка, оказавшись под седлом, знаешь, как спину коню растереть может? До крови! Дедушка говорит, что раньше за такое конюха в тюрьму сажали. А на фронте вообще расстрелять могли!

Наконец, обряженного в конскую амуницию, перетянутого ремнями Дымка вывели из конюшни.

Бисембэ ловко, одним махом, взлетел в седло.

Дедушка Урунтай одобрительно посмотрел на внука, похлопал коня по крупу, и напутствовал по-казахски:

– Алга, алга!

Бисембэ тронул поводья, и конь шагом отправился со двора.

Сашка, ухватившись за стремя, трусил рядом, шлёпая босыми ногами по пыльной дороге.

– Алга – это что означает? – стараясь не сбить дыхание, задрав голову, поинтересовался он у приятеля.

– По-русски это значит – вперёд!

– Хорошее слово, – удовлетворённо заметил Сашка. – Надо запомнить.

А про себя подумал: надо бы название будущей команды поменять. На «Алга», например. А то «Пипер»… как-то неблагозвучно!

А потом поинтересовался осторожно:

– А ты, Бисембэ, клад хотел бы найти?

– Склад? – удивился тот. – Вон там у нас склады. Что их искать? Продовольственный. Овощехранилище. Потом этот, как его… запчастей! Только там сторожа. Посторонних они не пускают…

– Да не склад, а клад! – с досадой поправил его Сашка. – Настоящий клад. Сундук с золотом. А может, и не один!

– А-а… – равнодушно протянул Бисембэ. – А на что он мне?

– Как на что? – горячился Сашка. – По нашим, советским законам, четверть клада, двадцать пять процентов от его стоимости, полагается тому, кто его нашёл! А знаешь, сколько денег за сундук золота могут нам выплатить?!

– Сколько? – заинтересовался Бисембэ.

– Точно не знаю, – признался Сашка. – Но, думаю, очень много.

– А в тюрьму за это не посадят? – всё ещё сомневался приятель.

– Да нет, конечно! – убеждал его Сашка. – Ещё и спасибо скажут! А может, даже и наградят!

– Ну, если так… я бы велосипед себе купил, – принялся мечтать Бисембэ. – Спортивный. С пятью скоростями. Он знаешь, какой дорогущий…

– Во-от, – подтвердил Сашка. – А когда клад найдём, ты знаешь, сколько таких велосипедов сможешь купить? Штук сто!

– Мне бы один, – заскромничал Бисембэ. А потом полюбопытствовал живо: – А где же мы этот… клад возьмём?

– Да не возьмём, а найдём! – понизив голос, жарко зашептал Сашка. – Клад атамана Дутова! Он где-то здесь, неподалёку от Екатериновки, спрятан!

– Я тоже что-то такое… слыхал, – заметил Бисембэ. – Только то золото многие искали, да не нашли. Да и клада, говорят, никакого и нет!

– Есть! – убеждённо воскликнул Сашка. – И мы его найдём обязательно!

 

5.

А между тем жил на белом свете, пожалуй, единственный человек, который в отличие от мечтателя и фантазёра Сашки Борцова точно знал, что клад атамана Дутова – не легенда, не досужие вымыслы, а подлинный факт. И даже имел сведения о том, где он схоронен.

Он хорошо помнил это место – приметное среди раскинувшейся окрест однообразной оренбургской степи, мог найти его хоть сейчас с закрытыми глазами, но… как в басне говорится, что «видит око да зуб неймёт».

Он даже видел когда-то те плотно сколоченные из крепких дубовых досок ящики, числом четыре штуки, по четыре пуда каждый, и смог заглянуть под крышки, успев разглядеть содержимое.

И узрел самолично золотые, тяжёлые бруски с клеймами государева казначейства. А ещё полотняные мешочки весом в два фунта каждый. Перевязанные у горловины конопляным шпагатом со скреплявшей узел сургучной печатью – чтобы никто не мог украдкой запустить в тот мешочек жадные пальцы и отсыпать себе хоть щепоть драгметалла, принадлежащего императорской казне.

А только где сейчас тот государь император? Профукал страну, погубил державу своей мягкотелостью, отрёкся, струсил, вместо того, чтобы увешать мятежниками все Петроградские фонари, за что и поплатился жестоко вместе со всей семьёй.

Не понял, не оценил, в чьи руки отдал Россию. А ещё богопомазанный царь!

А вот они, казаки, государевы люди, знали, какая власть идёт на смену самодержавию.

И противостояли ей, бились до последнего, усеивая безымянными, забытыми теперь могилами бескрайнюю степь.

Чистая случайность, Божий промысел, что и он не покоится сейчас под таким же холмиком…

И совершенно справедливо, что именно они, казаки, унаследовали золото, принадлежащее прежде царской казне.

И ушли, отступили, надеясь вернуться, в сопредельный Китай.

Но и там настигла атамана Дутова чекистская пуля.

Сгинули, канув в небытие, и другие участники белого движения.

Кто-то к японцам подался, надеясь с их помощью советскую власть свалить, кто-то перекинулся к немцам.

Хоть с чёртом, хоть с дьяволом – лишь бы против большевиков!

На Гитлера, конечно, крепкая надежда была.

И ведь как начал, как попёр, сметая и гоня краснопузых от западных границ Эсэсэрии до самой Волги!

И, если бы одолел, наверняка основал бы, как обещал, Казакию. Суверенную республику под протекторатом Германии. И вот бы где оно, царское золото, пригодилось!

Прежде всего – для возрождения исконного, старинного уклада казачьей жизни.

Когда сословие, к которому принадлежал он, единственный, оставшийся нынче, знавший доподлинно о кладе Дутова, человек, было привилегированным и зажиточным.

Воевало, когда требовалось, бесстрашно, защищая страну от внешних супостатов.

Ходило в дальние походы, присоединяя новые, не всегда покорные земли.

А бывало, и внутренних врагов давило, как зудящих блох, усмиряло, решительно пресекая всяческое неповиновение власти, бунты нагайкой, шашкой, а то и винтовочной пулей.

Казаки государеву службу исправно несли. Сызмальства обучаясь военному искусству, под ружьём ходили до старости, на конях с шашками да пиками гарцевали.

А за то император жаловал верных подданных своих всякими милостями.

Прежде всего – землёй. На которой казаки в свободное от походов время умело хозяйствовали.

А потому и считались у окрестного мужичья, на зависть ему, народом зажиточным.

По осени – хлеба полные амбары, погреба с картошечкой да морковкой, свёклой да тыквой, репой да редькой. А ещё соленья – капустка квашеная, огурчики, помидорчики и даже арбузы в бочках.

А ещё на ледниках – молоко, сметанка да маслице, мясо свежее да рыбка – не мелочёвка какая-нибудь, а осетры да белуги, сомы пудовые…

А по стенам в сенях да на чердаках – окорока свиные, колбасы копчёные, гуси вяленные по татарским рецептам. В ящиках деревянных, в промасленной бумаге – куски сала солёного штабелями.

А ещё дворы, полные живности – коровы дойные, бычки на откорме, волы тягловые да верблюды, козы да овцы, кабанчики в хлевах да птица разная – от кур, уток, гусей до крикливых индюков и цесарок.

И, конечно же, кони – и рабочие, к телегам да саням, к пашне привычные, и строевые, резвые и неутомимые, ни выстрелов, ни разрывов снарядов не боящиеся.

Эх, и жизнь же когда-то была!

И всё, всё прахом пошло, развеяло, как дым, сдуло едва ли не в одночасье огненным шквалом революции и кровавой междоусобицы.

И случилось так, что мужичьё сиволапое, безлошадное да голоштанное, к большевикам в массе своей примкнуло. И на казачьи земли глаз положило. На Дону и на Кубани «расказачивание» началось. Когда «стальные отряды», состоящие из китайцев, латышей, и прочего интернационального сброда целыми станицами народ по оврагам расстреливали. А казачьи наделы иногородним, мужикам раздавали.

И полыхнул юг России, Дон, а за ним и в Оренбургской губернии казаки восстали.

Дворянская «белая кость», богатенькие купчики быстренько от смуты заграницу сбежали, в парижах да берлинах попрятались. А с большевиками-то кто в основном воевал? Да они, казаки, не изменившие присяге, живота не жалевшие за Веру, Царя и Отечество.

И воевали профессионально, умеючи.

Колошматили красных под командованием комиссаров – бывших парикмахеров да аптекарей – будь здоров!

Недаром их Чапай хвалёный в нищем, вечно голодном Поволжье геройствовал. А как с казаками стакнулся – так быстренько свой конец на дне Урала, Яика по-старому, обрёл.

Однако против казаков поднялась неисчислимо голытьба краснопузая – крестьяне, которым большевики землю дармовую пообещали, и «гегемон», коим посулили фабрики да заводы в вечное пользование.

Обманули, конечно, в итоге, но дело-то сделано было!

И вынуждены были станичники с семьями, жалким скарбом, что удалось в телеги сложить, уйти с родимой земли в Китай, уплыть на пароходах в чужую Турцию…

А золото казачьего атамана Дутова здесь, в оренбургских степях, осталось.

До лучших времён в надёжном месте схороненное.

Однако шли годы, а лучшие времена для казаков, бедовавших на чужбине, так и не наступили.

Советская власть всё крепчала, проводила беспощадной, железной рукой то индустриализацию, то коллективизацию. Рушило тысячелетний уклад, и, самое досадное, что у неё, власти, это хорошо получалось!

Вот и до целины, до глухих некогда оренбургских степей эта власть во главе с «родной коммунистической партией и её верным помощником – ленинским комсомолом» добралась!

Прислала в дикие, малообжитые места, по которым раньше только казахи кочевали, сотни тысяч молодых дурачков-энтузиастов, залежные земли осваивать, поднимать.

Многолюдно стало на целине, в степях восточного Оренбуржья.

Заурчали в полях трактора, застрекотали комбайны.

Заколосилась там, где росли прежде только полынь да ковыль, пшеница.

Дурости при этом, конечно, допущено много было.

И участки степи с непригодными для земледелия почвами, распахали. И посёлки новые в безводных, продуваемых всеми ветрами местах, неудобных для жилья, понастроили.

Но хлеб-то, так необходимый ненавистной ему советской власти, «в закрома Родины», как они на своих плакатах писали, реально пошёл!

При этом, того и гляди, и к месту, где золото атамана Дутова припрятано, доберутся.

А этого он допустить не мог.

Ибо это его теперь золото!

Потому что он прямой наследник тех станичников, что сгинули, сметённые революцией, чьи православные косточки захоронены в чужих, инородных краях.

А золото – мерило всего. Главное богатство разумного человечества. Которое и в России, он был уверен в этом, когда-нибудь, не сейчас, вновь обретёт свою настоящую цену.

Потому что никакого коммунизма, он был в том абсолютно уверен, эти потомки голоштанных батраков, не построят.

Конечно, клад может неисчислимо долго ждать своего часа. Миллионы лет потребуются, чтобы стёрлись с лица земли гранитные скалы, а на месте степи разлилось, расплескалось, например, бескрайнее море. Но и тогда эти слитки, самородки, золотой песок никуда не денутся.

Однако человеческий век  – короток. А потому время его поджимало.

И надо успеть, хоть чуток, на краешке жизни, тем золотишком попользоваться!

 

6.

В понедельник с утра Сашка намеревался начать подготовку к предстоящей экспедиции по поиску сокровищ.

Он даже предположительное местонахождение клада атамана Дутова, проворочавшись полночи без сна в жаркой постели, вычислил.

Вот где, по-вашему, можно спрятать клад в ровной, однообразной, лишённой ориентиров, степи? Так, чтобы легко найти его спустя много лет?

Правильно! Там, где какие-то ориентиры, причём долговременные, способные сохраняться века, всё-таки есть!

А что может быть надёжнее в качестве таких ориентиров, чем, например, скалы, озерца, рощицы?

Хотя нет, деревья легко можно вырубить, а вот скалы способны незыблемо простоять тысячи, миллионы лет!

И такое приметное место неподалёку от Екатериновки было!

В трёх километрах к югу от села, будто распоров острыми гранями ткань степной почвы, на поверхность из недр земли в образовавшуюся прореху выглядывал похожий на гигантский каменный наконечник копья первобытного человека чёрный гранитный утёс под названием Каратас.

А под их сумрачной сенью струился Кок-булак – голубой родник, по-казахски, образующий у подножья скал озерцо.

Этакий поросший кривыми берёзками, ивами и тальником степной оазис.

Идеальное место для захоронения клада!

Непоседливый Сашка ещё в первые дни, сразу по приезду их семьи в Екатериновку, окрестности села обежал, разведал, и про те скалы, озерцо и родник доподлинно знал, своими глазами видел.

А теперь просто сопоставил все имеющиеся в его распоряжении факты, и наиболее вероятное местонахождение клада враз вычислил!

Вот что значит умные книжки читать!

Так что золото атамана Дутова, почитай, у него в кармане.

Нужно всего-то добраться до этого Каратаса с ватагой верных друзей-помощников, да покопаться, как следует.

И наступит вожделённый миг, когда сталь вонзившегося глубоко в землю заступа с глухим стуком ударится о крышку не истлевшего за долгие годы, окованного железом для крепости, полного золота, сундука…

Однако к предстоящей экспедиции необходимо как следует подготовиться.

Прежде всего, определить состав команды кладоискателей.

Ну, с этим просто: братья Слава и Женя, да новый, похоже, верный друг Бисембэ.

Нужен был шанцевый инструмент – копать, а если понадобится, то и долбить слежавшийся каменистый грунт.

Во всех книгах о кладоискателях фигурировали заступы – остро заточенные лопаты со специальным, удобным для рытья, черенком.

Однако заступа в хозяйстве Борцовых и у соседки бабы Груши не оказалось. Пришлось довольствоваться обыкновенной  штыковой лопатой.

Зато в сарае, доставшемся новым владельцам домика от прежних жильцов, нашлась кирка – тяжеленная, покрытая толстым слоем бурой ржавчины, обоюдоострая с обоих концов. С одного – плоская, как мотыга, с другого – заострённая наподобие хищного клюва. На крепкой сухой рукоятке.

Как раз то, что надо!

Шанцевым инструментом, проверкой его на прочность, трудоспособность, должен был заведовать хозяйственный, технически грамотный Славик.

А вот заготовку провианта следовало поручить большому доке по части съестного Жене. Ему предстояло пошарить втихаря на кухне и в кладовой на предмет продовольствия, а что-то выпросить, якобы для себя лично, у благосклонной к его повышенному аппетиту мамы.

Бисембэ, уроженец здешних мест и знаток окрестностей, должен был, понятное дело, выступить в роли туземца-проводника.

За собой Сашка оставлял ориентирование по компасу – был у него такой, на тонком ремешке, который следовало крепить на запястье, а также составление карты местности и общее руководство.

Правда, старенький прибор для определения сторон света барахлил, стрелка болталась туда-сюда, и после каждого встряхивания указывала разные направления, но команда об этом, конечно, не знала, а какой же командир экспедиции без компаса?!

Ещё Сашка намеревался прихватить для похода отцовский, привезённый с войны офицерский планшет с разрисованными цветными карандашами извилистыми линиями, стрелками и кружками, картами местности фашистской Германии.

Здорово было бы позаимствовать и его служебный пистолет, тяжёлый «ТТ» с боевыми патронами – на всякий случай.

Однако отец, своевременно заметивший хищные взгляды сыновей на оружие в кобуре, спрятал пистолет в сейф опорного пункта милиции в здании сельсовета, и домой с тех пор ни разу не приносил.

Тем не менее, случилось так, что Сашкиным планам на этот день не суждено было сбыться.

Утро выдалось тихое, ласковое. Солнце ещё не выкатилось на небо со всей испепеляющей мощью своей, в распахнутое окно «детской» задувал освежающий ветерок с запахом полыни из остывшей за ночь степи, и мама, жалея сыновей – каникулы, всё же! – дала им поспать подольше.

А потому братья ещё только-только проснулись, расслабленно тёрли глаза, нашаривая не слишком аккуратно развешанную по стульям с вечера одежонку, когда вдруг вернулся ещё с рассвета оседлавший Дымка отец.

Набросив уздечку на колышек штакетника, громыхнул калиткой так, что мама в тревоге поспешила ему на встречу.

Сыновья тоже всполошились, зашевелились быстрее.

А отец, грохоча о половицы подкованными на каблуках яловыми сапогами, не задерживаясь в прихожей, шагнул в «детскую».

И, явно сдерживая кипевшую в нём ярость, ткнул пальцем в Сашку:

– Т-ты… собирайся!

– Куда? – забеспокоилась возникшая за спиной отца мама.

– Там посмотрим… – многозначительно протянул отец. – Пока в школу. На педсовет. А потом, может быть, и в тюрьму…

– Господи, да что случилось-то? – запричитала мама.

Братья тоже таращили глаза – непонимающе и испуганно.

– Он знает… – недобро усмехнулся отец. И бросил жене: – Пусть оденет что-нибудь… поприличнее. Всё-таки в школу пойдём! А потом, в камере, ему специальную тюремную робу выдадут… – И добавил в сердцах: – Вот не думал никогда, что мне собственного сына – преступника задерживать доведётся!

Мама, охнув, схватилась за сердце.

Женя первым пришёл в себя. Нашарив на тумбочке очки, он водрузил их на нос, поморгал близоруко, а потом изрёк рассудительно:

– Прежде всего, надо всем успокоиться. Не суетится. Если речь идёт о заключении Сашки под стражу, следует перво-наперво котомку ему собрать. Со сменой белья, зубной щёткой и сухарями…

– Ка… какими… сухарями?! – всплеснула руками мама. – О чём вы говорите? Что происходит-то?!

– А то, – рявкнул отец, – что мы с тобой, мать, преступника вырастили! Заявление на него написали. Очень серьёзное. Вся школа переполошилась.  – И, опять яростно, Сашке: – Я сказал – собирайся! Жду!

И вышел, грохоча сапогами, из комнаты.

Мама – за ним.

До братьев донеслось из зала, приглушенное:

– Да ты объясни, Виктор, что случилось! – волновалась мама. – Что Сашка натворил? Почему его в милицию забирают?

– Ну, пока ещё не в милицию, – вполголоса объяснил отец. – В школу вызывают. На экстренный педсовет. А я в качестве родителя этого оболтуса выступаю. Ну, и участкового заодно…

– А в школу-то зачем? – не могла уяснить мама.

– Заявление на ученика, Александра Борцова, к ним поступило. От заслуженного ветерана, гражданина Кильдяшкина. Об угрозе физической расправы, и даже убийства. А угрожал наш архаровец. По телефону. И голубей у старика вымогал!

– Да быть такого не может?! – изумилась мама.

– Разберёмся… – пообещал скупо отец.

Братья, навострив уши, слушали.

Мама внесла в комнату стопку одежды:

– Вот. Рубашечка белая. Брючки отглаженные. Носки новые, не дырявые…

– И галстук пионерский пусть оденет, – подал голос отец. – Может, в последний раз…

Сашка, собираясь, отмалчивался угрюмо. В голове его царила звенящая пустота. И билась, трепыхалась отчаянно единственная мысль: как старик его вычислил? Как догадался, кто звонит? Вот тебе и эта, как её… анонимность!

Хотя, при здравом рассуждении, большого ума для этого и не нужно. Кому должен был вернуть голубей Колченог? Александру Борцову! Значит, либо он сам, Александр Борцов, и звонил, либо кто-то по его поручению…

«Дурак я! – покаянно честил себя Сашка. – Какой же я всё же дурак!».

С полки шкафчика Сашка извлёк пионерский галстук, безошибочно отличив свой, с обгрызаными, махрящимися кончиками, с двумя чернильными пятнами, от галстука Славика.

Алый треугольник из лоснящегося шёлка, принадлежащий среднему брату, был безупречно чист, отглажен, а концы его никогда не бывали в зубах владельца, что случалось с Сашкиным галстуком в минуты волнения.

Женя вообще по возрасту был пока октябрёнком, и вместо галстука носил на груди красную звёздочку с золотым барельефом кудрявого Ленина-малыша.

Остановившись перед зеркалом-«трельяжем» в прихожей, Сашка повязал галстук особым «пионерским» узлом. И, поплевав на ладонь, пригладил волосы, вечно торчащие на макушке.

Изрядно струсив, он неосознанно тянул время.

– Ну, пошли! – поторопил отец.

Краем глаза Сашка успел заметить, что мама перекрестила их с отцом в спины, украдкой.

– Ну, гражданин бандит, – хмуро предложил отец, когда они вышли на улицу, звякнув щеколдой калитки, – колись! Расскажи, как дело было? Честно, как на духу!

Сашка, шагая рядом с отцом (ладно хоть не впереди, с заложенными назад, а то и застёгнутыми в стальные браслеты руками, как арестант), начал «колоться».

И честно рассказал всё, как было.

Отец слушал внимательно, хмурился, пару раз усмехнулся криво.

Сашке и самому свой рассказ показался малоубедительным, а поступок, телефонный звонок – дурацким.

Как пишут в газетах, он полностью осознал свою вину, раскаивался в содеянном искренне, и потому шмыгал носом, часто моргал, жмурился, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слёзы.

Между тем поворот улочки, ведущей к школе – новой, двухэтажной, из белого силикатного кирпича, с территорией, выгороженной заборчиком, обтянутым сеткой «рабица», с деревцами, недавно посаженными и ещё не разросшимися в полный рост, отец и сын миновали.

Сашка решил было, что они направляются в сельсовет, где у отца был свой кабинет – «опорный пункт милиции», со столом, несколькими стульями, и массивным, выкрашенным половой коричневой краской металлическим сейфом. Не просто запертым, но ещё и опечатанным пластилиновыми нашлёпками с протянутой между ними бечёвкой.

В нём отец хранил служебные документы и пистолет с двумя магазинами, набитыми золотистыми, как жёлуди, патронами.

Однако и сельсовет миновали.

Отец подвёл Сашку к стоящему поодаль маленькому домику, над которым нависали кроны двух старых раскидистых клёнов с толстенными стволами, кривыми от постоянных степных ветров.

Над входной дверью была приколочена фанерная табличка с надписью печатными буквами: «Узел связи».

Отец вошёл без стука, прихватив сына за плечи, и подтолкнул вперёд.

– Разрешите? Здравствуйте, Валентина Ивановна!

Валентиной Ивановной оказалась строгая тётенька в чёрном кителе, но без погон – такие носят железнодорожники, почтальоны, а эта форма, судя по эмблеме в петлицах – перекрещивающимся молниям, полагалась связистам.

Женщина восседала на вертящемся металлическом стуле напротив громоздкого, усеянного маленькими мерцающими лампочками, пульта.

На женщине были надеты массивные наушники с тянущимся к пульту проводом и микрофоном на проволочке, прикреплённым у самых губ.

Она, мельком покосившись на вошедших, произнесла громко, ни к кому вроде бы не обращаясь и глядя перед собой:

– Коммутатор… Соединяю!

А потом, вытянув из столика длинный, будто на резинке, шнур со штекером, воткнула в отверстие под одной из лампочек. Та загорелась тускло зелёным светом.

Проделав эту нехитрую операцию, тётенька обернулась к отцу, сказала, чуть сдвинув наушники:

– Здравствуйте, Виктор Дмитриевич! – и кивнула на Сашку: – А это, я так понимаю, и есть тот разбойник, что давеча Колченога стращал?

– Он и есть, – подтвердил отец. – Вот, привёл неуча посмотреть, как наш узел телефонной связи работает.

Валентина Ивановна с любопытством оглядела «неуча».

– Да у нас, в общем-то, всё просто, – принялась объяснять она. – От телефона каждого абонента провода по кабелю вот сюда идут, – указала она на пульт. – И когда трубку снимают, на пульте, над ячейкой с соответствующим номером телефона, загорается красная лампочка. Я спрашиваю, куда абонент желает позвонить. Ну, и соединяю, – она вытянула гибкий провод-резиночку со штекером на конце. – Если требуемый номер установлен у нас в совхозе – просто втыкаю в соответствующее гнездо. Если в райцентре – передаю вызов тамошней телефонистке, в Адамовку, и уже она соединяет с вызываемым абонентом. Когда соединение произошло, загораются зелёные лампочки. Если вызываемый абонент занят, или не отвечает – мигает красная. А когда разговор окончен, – она ткнула пальцем в ячейку, в которую минуту назад воткнула штекер, – тоже красная лампочка мигает. Всё просто!

Сашка, не слишком уразумевший вот так, с налёта, что и как соединяется, куда втыкается, прекрасно усвоил между тем одно: тётенька отчётливо слышит все разговоры. Вот в эти громоздкие наушники на своей голове.

– И вы знаете, кто и кому звонит?– упавшим голосом уточнил Сашка.

– Конечно же, – подтвердила телефонистка. – У нас же список телефонных номеров с фамилиями абонентов! Или с названием организации. Сельсовет, например, или мастерские…

– И слышите всё, о чём говорят? – допытывался «неуч».

– Ну… – замялась слегка тётенька, – обычно мы в телефонные разговоры не вслушиваемся… Тем более, бывает, что одновременно звонят несколько человек… Но, в принципе, всё слышим, само собой… Если связь плохая – трещит в трубке, что-то перемыкает, так мы можем даже пересказать абоненту, о чём звонящий ему говорит, что передать хочет. Особенно, если что-то важное…

Сашка тяжко вздохнул, повесил голову обречённо.

А телефонистка принялась объяснять отцу:

– Когда вчера с вашего домашнего телефона позвонили, я сразу поняла, что говорит мальчик. Ваш-то голос, Виктор Дмитриевич, я хорошо знаю. А этот – хрипит, сипит, будто простуженный, и горло у него заложено. И просит, значит, соединить его с Колченогом. С товарищем Кильдяшкиным, то есть! Ну, я соединила, само собой. Поговорили они минуту, не больше. О чём – я не слушала. А потом товарищ Кильдяшкин мне перезванивает. И спрашивает, кто и откуда ему только что позвонил. Я и сказала, что с вашего телефона. Это ж никакой не секрет! А он, Кильдяшкин, то есть, сообщает, что ему только что по телефону шайка бандитов угрожала убийством. И что он заявление по этому поводу в соответствующие инстанции будет писать… – и, вроде как даже сочувственно, посмотрела на Сашку. – Ну, парень, натворил ты делов… и, главное, с кем надумал связаться?! С Колченогом!

– Понятно, – кивнул отец, – спасибо за науку. – И, сверкнув глазами на сына, пообещал угрожающе: – Будем разбираться…

Сашка сопел, пламенея ушами, красными, как лампочки-индикаторы на пульте связи.

Попрощавшись, отец и сын покинули коммутатор.

– Теперь в школу, – буркнул отец. – Там в девять утра начинается заседание педагогического совета. С участием общественности – работников совхоза, ветеранов. В повестке дня – вопрос о возмутительном, порочащем звание советского школьника и пионера поступке ученика пятого класса Александра Борцова. Вот так-то! Опозорил нашу фамилию на весь район!

И, хотя улицы посёлка в этот час оставались безлюдны – весь народ был на рабочих местах, Сашке казалось, что вся Екатериновка знает о его позорном проступке, и гневно его осуждает.

Наверное, такое же чувство страха, запоздалого раскаяния, безысходности и неотвратимости грозящего наказания, испытывали пираты, когда их вели по шаткой дощатой палубе к мачте.

Для того чтобы в назидание другим, публично и беспощадно, повязав на шее толстую верёвочную петлю, вздёрнуть на рее…

 

7.

Между прочим, школа в Екатериновке – современная, двухэтажная, с большими светлыми окнами, тоже вызвала разочарование Сашки.

Он-то представлял себе нечто совсем уж деревенское, вроде той, что описана в рассказе Льва Толстого «Филиппок».

Где в избе сидят за партами дети разного возраста, и «каждый кричит своё», а учитель тоже на всех один – добрый, тщедушный, похожий на Чехова.

Однако здесь, на целине, хотя бы чисто внешне, всё было «по-городскому».

До начала занятий оставался ещё целый месяц, поэтому в школе вовсю шли ремонтные работы.

У парадного крыльца стояли железные бочонки с краской, лежали сложенные штабелем бумажные мешки с цементом и мелом, в вестибюле пол был усеян каплями побелки, у входа громоздились деревянные «козлы», остро пахло олифой и скипидаром.

Пожилая уборщица в заляпанном краской халате на вопрос отца о месте заседания педсовета, ткнула пальцем куда-то в конец коридора первого этажа.

Здесь ремонт, похоже, был закончен. Свежевыбеленный потолок, блестящие от масляной краски стены салатного, приятного для глаз цвета, толстый коричневый линолеум на полу…

По одну сторону светлого коридора тянулись широкие, выше человеческого роста окна, с рамами, тоже только что выкрашенными в белый стерильный цвет, с особенно прозрачными воздушными стёклами, как это бывает после тщательного мытья.

По другую – располагались двустворчатые, тоже первозданной белизны двери, с табличками на стенах: «кабинет физики», «кабинет химии», «кабинет математики»… Всё как в городе!

Из-за двери с табличкой «кабинет биологии» доносились приглушенные голоса.

Там, судя по всему, и заседал педсовет.

Отец в своей милицейской форме, при погонах, перепоясанный портупеей светло-коричневой кожи с дерматиновой кобурой – пустой, Сашка знал точно, но всё-таки! – в сияющих антрацитно хромовых сапогах, и сам вдруг стал похож на проштрафившегося школьника.

Перед кабинетом биологии он как-то сник сразу, опустил плечи, торопливо сдёрнул с головы фуражку с чёрным лакированным козырьком и, несмело постучав костяшками пальцев, приоткрыл дверь, сунул в щелочку нос и поинтересовался несмело:

– Можно?

При виде оробевшего отца Сашка и вовсе скис, потерял, как пишут в книгах, присутствие духа, и на ватных ногах шагнул следом за Борцовым-старшим в загудевший оживлённо класс – как на Голгофу.

И эта просторная комната была отремонтирована заново, благоухала запахами свежей краски, и сквозь промытые окна заполнена солнечным светом.

Только за партами, маловатыми для их габаритов, сидели, втиснувшись, взрослые дяди и тёти.

За учительским столом восседала важно седовласая женщина в белой блузке и чёрной юбке, с «плюшкой» волос на затылке – похоже, директриса.

Перед ней стоял графин с водой, гранёный стакан, стеклянная чернильница с перьевой ручкой, лежала стопка бумаги.

Ни на Чехова, ни на барышень из его книг директор школы не была похожа. Скорее, на комиссаршу из «Оптимистической трагедии», способную недрогнувшей рукой пристрелить взбунтовавшегося анархиста-матроса. Ну, или на Любовь Яровую – героиню спектакля в драмтеатре, на который Сашка ходил со всем классом. Выдавшую, между прочим, беспощадно большевикам своего мужа-белогвардейца.

Директриса строго оглядела вошедших.

– Вы, товарищ Борцов, проходите, садитесь, – кивнула она на парты отцу, а Сашке приказала сурово, совсем пугающе: – А ты, Александр, встань к доске. Вот сюда. И повернись лицом к классу. Пусть все на тебя посмотрят!

Сашка остановился там, где велели, и школьная доска, вроде тех, на которых он много раз, отвечая урок, писал мелом, показалась ему теперь расстрельной стеной.

И как надлежит отважному предводителю морских пиратов, он нашёл-таки силы гордо выпрямиться, вскинуть подбородок и смело взглянуть в лицо смерти.

Класс был заполнен едва ли на треть.

Отец, хлопнув крышкой парты, пристроился, будто двоечник, «на галёрке», в заднем ряду.

А впереди, ближе к учительскому столу, там, где обычно сидят отличники и зубрилы, разместились педагоги. Сашка безошибочно вычислил их – женщин по строгим, застёгнутым под горлышко кофточкам, причёскам с прямым пробором – безо всяких там вольнодумных кудрей, а мужчин – по тяжёлым, душным в такую жаркую пору костюмам, пиджакам с пёстрыми орденскими планками на груди, белым рубашкам с однотонными галстуками.

Все взирали на Сашку пристально и, как и следовало ожидать, осуждающе.

А на самой первой парте, выставив в проход больную, плохо сгибающуюся ногу, восседал старик Кильдяшкин.

Понятное дело, не в нижнем белье, в котором он предстал недавно перед Сашкой, а в сером костюме с загнутыми у пиджака, как это случается после стирки, лацканами.

На груди Колченога тоже красовалась какая-то, одинокая, правда, медалька.

– Уважаемые товарищи, – поднявшись со своего места, обратилась к присутствующим директриса, – разрешите мне внеочередное заседание нашего педагогического совета считать открытым! – И в сторону сидевшей на первой парте женщины учительского вида: – Ведите протокол!

Почему-то этот «протокол» Сашку добил окончательно. Он знал, что «протоколы» ведут при допросах и задержаниях, и отец, как работник милиции, частенько «составлял протоколы» на разных правонарушителей.

А директриса между тем продолжала:

– Признаюсь честно, вопрос, который внесён в повестку дня нашего заседания, очень неприятный. Можно сказать, неслыханный для нашей школы, занимающей почётное третье место среди учебных заведений района. Более того, признаюсь, что за тридцать лет своей педагогической практики я впервые сталкиваюсь с чем-то подобным!

Сашка тяжко вздохнул, переступил с ноги на ногу. Покосился на отца. Тот сидел, набычившись, играл желваками, положив на парту тяжёлые кулаки.

– Речь идёт о возмутительном поступке ученика пятого класса нашей школы, а возможно, и о преступлении… – директриса повернулась к Сашке, чтобы всем стало понятным, о ком идёт речь. – Впрочем, – после короткой паузы продолжила она, – нашим учеником этого, с позволения сказать, советского школьника, и пока ещё пионера, можно назвать с натяжкой. Дело в том, что Александр Борцов ещё ни дня не учился в наших стенах. Он зачислен в школу в период каникул. Что, конечно же, ни в малейшей степени не снимает с нас, педагогов, ответственности за его воспитание!

Сказав это, она посмотрела на Колченога.

Тот удовлетворённо кивнул – так, мол, и есть!

– Да что он натворил-то? – перебил её дядечка совсем не учительского вида, в распахнутой на груди украинской рубашке – «вышиванке», такой толстый, что едва втиснулся за парту. И если бы он надумал встать, то наверняка поднялся бы вместе с ней. Правая половина его лица играла здоровым румянцем, а левая была стянута грубыми рубцами – похоже, следами ожога.

Впрочем, Сашка был благодарен ему за этот вопрос. Скорее бы уж, чего тут рассусоливать? Карайте! Перед смертью, дело ясное, не надышишься…

«Любовь Яровая» одарила дядечку таким взглядом, что он тут же сник, стушевался, пробормотал на полтона ниже, оправдываясь:

– У меня техника в поле… Уборочная, как-никак…

– А наш воспитательный процесс, Андрей Ильич, не менее важен, чем ваши комбайны, запчасти. Мы здесь, в стенах школы, будущих строителей коммунизма растим!

Дядька умолк сконфуженно.

Тем не менее, директриса и впрямь перешла к делу.

– На имя руководства нашей школой поступило заявление от заслуженного ветерана, активного участника становления советского и колхозного строя в Адамовском районе, товарища Кильдяшкина. Пусть он сам и расскажет. Прошу вас, Ефим Петрович! – и, бросив взгляд на выставленную в проход негнущуюся ногу старика, предложила: – Можно с места…

– Нет уж, – возразил ветеран, выкарабкиваясь из-за парты. – Я выйду. Нам, старым большевикам, не привыкать к трудностям. Не такое переносили, когда царский режим добивали, под пулями из кулацких обрезов не гнулись, советскую власть устанавливали! – Выбрался, и захромал к доске. – А для чего мы кровь проливали? Чтобы такие вот, – пренебрежительно кивнул он на Сашку, – с позволения сказать советские школьники, плодами наших побед воспользовались?

А тот таращил глаза изумлённо. Куда делся неряшливый, довольно мерзкий старикан – босой и в кальсонах, вымогавший у мальчишки чекушку?

Перед членами педагогического совета предстал благообразный, с аккуратно зачёсанными назад седыми волосами, пожилой гражданин, в строгом костюме, с дерматиновой папкой подмышкой  – явно бывший ответработник.

Он, кренясь на один бок, доковылял до классной доски. Встал, брезгливо отодвинувшись от томившегося там юного злоумышленника.

– Социализм мы построили, – как о свершившемся факте, объявил ветеран. – Провели индустриализацию, добили фашистскую гадину, теперь целину осваиваем. Коммунизм строим. Однако язвы капиталистического прошлого в нашем советском обществе ещё не изжиты…

– Ты это, Колченог, давай ближе к делу! – перебил его толстяк в украинской рубашке. – Нас за советскую власть агитировать не нужно. Мы её, в отличие от тебя, тыловой крысы, на фронте, на передовой  защищали.

 – Вот-вот, – обвиняюще указал на него пальцем Кильдяшкин. – И сейчас мы сталкиваемся с недооценкой того факта, что наша победа над фашистской Германией ковалась не только на фронте, но и здесь в глубоком тылу…

– Товарищи, товарищи, – приподнялась с места директриса. – Прошу не переходить на личности!

– А чего он, – кипел, негодуя, толстяк, – мозги мне здесь, понимаешь, канифолит! Я два раза в танке горел…

– Успокойтесь, Андрей Ильич, – улыбнулась ему директриса, и, повернувшись к Колченогу, предложила: – Давайте, Ефим Петрович, по сути дела…

Тот поджал губы обиженно. Потом, усмехнувшись горько – не понимают, мол, товарищи, начал рассказывать.

– О сути дела. Я, значится, вчера дома находился. Аккурат после обеда вдруг – телефонный звонок. Я ещё подумал, что из совета ветеранов звонят. Ну или из школы какой-нибудь – на торжественное заседание в президиум приглашают. Наша ветеранская организация принимает самое активное участие в воспитании молодёжи в духе…

– Короче, участник! – опять без малейшего почтения перебил его толстый дядечка.

Колченог ощерился злобно, и мгновенно стал похож на себя – того, мерзкого, что предстал в портах перед Сашкой.

– Прошу не перебивать. – И, к директрисе: – А вы, как председательствующая, ведите собрание!

Та вздохнула обречённо и посмотрела на толстяка – ну, потерпите, мол…

– Да-а… так вот. Значится, у меня зазвонил телефон…

– Кто говорит? Слон! – хихикнули из задних рядов педагогов.

Директриса гневно постучала карандашиком по графину:

– Я по-о-прошу…

– Вам всё шуточки да смешки, – окрысился Колченог, – а у вас под носом, между прочим, банда грабителей и убийц пригрелась!

Окрик подействовал. Присутствующие замерли в напряжении. Банда – это серьёзно!

А ветеран, преисполненный важностью своей миссии, продолжил уже без помех:

– Так вот. Я подошёл. Снял трубку. И отвечаю: дескать, у аппарата! А мне оттедова, из трубки, значит: это, мол, пипирка звонит!

Слово «звонит» Колченог произнёс с ударением на «о», и директриса его машинально поправила с нажимом на «и»:

– Звонит! – а потом спохватилась: – Кто-о?!

– Пипирка! – повторил ветеран.

Сашка, как не был подавлен, аж задохнулся от возмущения:

– Ка… какая «пипирка»?! Я сказал – «Пипер»!

Дед с величайшим презрением покосился на этого, «с позволения сказать, советского школьника». Пояснил, усмехнувшись:

– Это у взрослых – пипер. А у тебя, шельмец, – пока что пипирка!

В классе прыснули дружно.

– Ефим Петрович… – укоризненно качнула головой «Любовь Яровая». – Попрошу вас… без выражений! Мы всё-таки на заседании педсовета…

– А я и докладываю, как есть! – огрызнулся Колченог. – Вы сперва в школе у себя порядок наведите, с бандитами разберитесь. А потом старших перебивайте! А то развели, понимаешь, у себя атаманов-разбойников…

Директриса примолкла пристыжено.

А дед продолжал воодушевлённо:

– Во-от… звонит, значит, эта самая пипирка, – он опять произнёс «звонит» с ударением на «о», но директорша его уже не поправила, – и угрожает. Отдавай, мол, голубей Александру Борцову, а то убью!

– Да не так всё было! – подал голос Сашка. А потом прикусил язык пристыжено: в принципе, если по правде, то примерно всё так…

Колченог, не обратив внимания на реплику оппонента, витийствовал увлечённо:

– А голубь в нашей советской стране – это птица мира. Символ братской солидарности трудящихся! Недаром транспаранты в виде голубей на Первомайских демонстрациях носят! Вот на что ваш бандит покусился! На завоевания, можно сказать, социализма! За который мы, такие как я, жизней своих не жалели, кровь проливали!

Сашка только молчал полуобморочно. Вот, оказывается, чем его дурацкая шутка обернулась. Против советской власти!

– Ну, ты-то всё больше дёготь проливал, – заметил вполголоса, но так, что все услышали, толстый дядечка в украинской рубахе. – На чужие ворота. За то и поплатился.

В классе опять прыснули.

Видать, про таинственную для Сашки историю с дёгтем и увечьем Колченога все в Екатериновке знали.

И как ни обескуражен, как ни подавлен был происходящим «атаман», а подумал про себя: надо бы про этот дёготь на воротах поподробнее выяснить. Может быть у всезнающего Жени спросить…

А Колченог и бровью не повёл на смешки, продолжал с пафосом:

– Голуби, они, промежду прочим, денег стоят. На базаре в райцентре за пару статных или мохноногих тыщу рублей дают! А энтому, значит, – обличающе ткнул он в Сашку пальцем, – задарма – вынь да положь! И куда только наша милиция смотрит?!

Это уже – в огород отца камень. Сашка исподлобья, украдкой покосился на родителя. Тот молчал хмуро, глядя в парту перед собой – как не выучивший урок двоечник.

А дед всё не унимался:

– Их тут, таких, – он опять указал на Сашку, – ясное дело, целая шайка! Подполье антисоветское! И всё – под крылышком школы, участкового инспектора нашей милиции! Вот погодите. Я напишу, куда следует – всех на чистую воду выведу. И врагов, и их покровителей…

Директриса встрепенулась при этих словах, подала голос:

– Ефим Петрович… Я вас попрошу выбирать выражения! Так мы с вами бог знает, до чего договоримся! Сейчас не тридцать седьмой год всё-таки…

И опять Сашка не понял. Тридцать седьмой год – это про что? Что было в тридцать седьмом году?

– Садитесь, Ефим Петрович. Давайте теперь Александра Борцова послушаем, – предложила директорша. – Его, скажем так, версию того, что случилось.

Сашка вздохнул судорожно, начал сбивчиво:

– Всё не так было, как здесь товарищ Кильдяшкин рассказывал…

– Тамбовский волк тебе товарищ! – подал голос дед.

Сашка только мотнул головой досадливо.

– И никакой не пипиркой я представлялся. А предводителем, то есть атаманом, «Пипера».

– Пипера? – подняла брови директорша.

Педсовет молчал, внимал заинтересованно.

– Это значит – пионеры-пираты! – пояснил Сашка, опять остро почувствовав нелепость, дурость выбранного им для ватаги названия.

– Господи! Час от часу не легче! – изумилась директорша. – Какие пионеры? Почему пираты?!

– Ну… – начал Сашка.

– Давай без «ну», – по-учительски сделала замечание директорша.

– Э-э… ну, то есть, без ну… как в книжках. В «Острове сокровищ». Пираты, которые клады ищут. Только пионеры… Я хотел клад найти. Золото, которое белогвардейский атаман Дутов в здешних краях спрятал. В сундуке…

– Дикость какая-то! – тряхнула головой «Любовь Яровая». А потом поинтересовалась с подвохом: – Значит, ты, когда вырастешь, мечтаешь в пираты податься?

– Вообще-то в капитаны. Дальнего плаванья…

– Ах! – воскликнула вдруг старенькая учительница со сморщенным личиком и кудряшками седых волос. – Это так романтично! Мы, помню, с девочками в гимназии Гумилёвым зачитывались:

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт.

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвёт пистолет,

Так, что сыплется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет…

– Маргарита Авксентьевна! – окоротила её директриса, и бывшая гимназистка притихла, спряталась за спины впереди сидящих коллег.

А Сашка попробовал хоть как-нибудь оправдаться:

– А только голуби эти, ну… то есть, без ну, которых я вернуть требовал, моими были! Их товарищ Колче… то есть, Ефим… э-э… Петрович, подманил. У него вон сколько голубей! Целая стая! А у меня – только два. Было. Я просил вернуть, а он… Ефим Петрович, то есть, бутылку водки за это потребовал…

– Чекушку! – подал голос Колченог.

– Да, чекушку, – поправился Сашка. – Только где я её возьму? В сельпо водку детям не продают. Да и денег у меня нету…

Директорша хмыкнула:

– Если это так, то и вы, Ефим Петрович, в этой истории выглядите не лучшим образом. Взрослый человек, а требует водку с ребёнка… – и покачала головой сокрушённо.

– Такой закон у нас, голубятников! – окрысился дед.

– А мы с вами живём, извините, по советским законам! – отбрила его директриса.

Сашка мстительно сверкнул глазами. Что, старый хрыч? Как сказал бы Славик, получил своим салом да по своим же мусалам!

– А ещё он… Ефим Петрович, то есть, загадку мне загадал! – решил, как говориться, добить зверя в логове «пионер-пират». – Про бабу Грушу, нашу соседку. Висит, мол, в петле баба Груша – нельзя скушать. Удавилась, мол…

В классе возмущённо загудели.

– Чёрт знает что! Прямо старый да малый, честное слово… – обескуражено покачала головой директорша и скривилась кисло – пронял-таки и её Колченог! Однако и Сашке спускать его шалости была не намерена. – А что касается нашего ученика, Александра Борцова, – заметила она, обращаясь к членам педагогического совета, – то на его примере мы можем судить о том, какие издержки в воспитании подрастающего поколения мы порой допускаем. И хотя в данном случае речь идёт об упущении наших коллег из городской школы, откуда перевёлся к нам ученик пятого класса Борцов, это утешает слабо. Вы только подумайте, какая каша заварилась в его голове! Тут тебе и пираты, и пионеры, и какие-то клады несуществующие, золото в сундуках – всё в кучу! «Остров сокровищ», он, видите ли, читал. – Она бросила строгий взгляд на седую учительницу с кудряшками. – А ведь есть наши, советские книги! «Как закалялась сталь», «Сын полка», «Молодая гвардия», «Повесть о настоящем человеке», «Тимур и его команда»…

– Я их тоже прочёл, – вставил в своё оправдание Сашка.

– Значит, плохо читал! – железным голосом отрезала «Любовь Яровая». – Не думал о прочитанном! Не брал пример с отважных героев!

Однако Сашка как раз таки о прочитанном думал! Гражданская война, Великая Отечественная – это всё когда было?! А к подвигам, приключениям его душа рвалась сегодня, сейчас! Ну, а что касается «Тимура и его команды», то эта повесть ему вообще не понравилась. Фальшивка, выдумка. И, если уж на то пошло, он чувствовал себя скорее на стороне деревенского хулигана Квакина, чем описанных Гайдаром чистеньких пионерчиков, бегающих по улицам вне школы в красных галстуках, живущих в Москве, проводящих школьные каникулы на дачах, чьи отцы командуют бронепоездами. Или вот недавно по школьной программе «Мать» Максима Горького прожевал. Фигня какая-то, скукотища… «Дело о болотной копейке»… Это вообще – про что?!

Тем не менее, у него хватило ума промолчать, не высказывать своё мнение педсовету по этому поводу.

– И опять же мечты… – пренебрежительно усмехнулась директорша. – Море, клады, пираты… Не наши, прямо скажем, мечты! – А потом подытожила: – Хорошо. Будем заканчивать. Кто хочет высказаться по поводу проступка Александра Борцова?

– Я! – с готовностью поднял руку Колченог.

Встал, кряхтя, заговорил веско:

– Считаю, что дело Александра Борцова нужно передать в органы прокуратуры, а может быть, и государственной безопасности. Судите сами: организация банды, может быть, даже вооружённой, угроза убийства видных представителей советской власти! И всё это – под прикрытием, а возможно, и покровительством отца – работника нашей славной милиции. Уверен, что здесь налицо – антисоветский заговор! Такие вещи мы с вами, товарищи, должны пресекать на корню. Выжигать калёным железом из здорового тела нашего общества! Ежовыми рукавицами выкорчёвывать…

– Ну-ну, – окоротила его, забыв свои же наставления: только без «ну», директриса. – Вы уж слишком… того, нагнетаете… Какие будут ещё предложения?

К удивлению Сашки, члены педсовета повели себя как школьники после вопроса учителя: «Кто пойдёт к доске?». Заёрзали, вжались в парты, стараясь быть незаметнее…

Всех выручил дядечка в украинской рубашке.

– Разрешите?!

– Слово предоставляется главному инженеру совхоза «Советская Россия», шефствующего над нашей школой, члену нашего педагогического совета Пугаченко Андрею Ильичу! – представила его директриса.

Тот с трудом выбрался из-за парты.

– Я с места… – и, погладив обожжённую щёку, заключил неожиданно: – А мне Сашко нравится. Бедовый парень, конечно. Но такие бедовые хорошо воевали. И насчёт клада вы зря на него ополчились. Никакие это не выдумки. Мне батяня рассказывал – есть клад! В наших местах зарыт. – И, обращаясь к Сашке: – Ты, мабуть, ежели его отыщешь, тебе четвёртая часть по закону полагаться будет. Золота там много, так что денег прилично получится. Ты мне сразу шумни. Первое дело, мы для совхоза три сеялки четырёхрядные купим. Запчасти кое-какие дефицитные. Шкивы, например, подшипники. Ремни приводные рвутся – не напасёшься… Да у меня по запчастям целый список! – Он достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок. – Вот, заявка в облагроснаб. А может, и на комбайн целиком, или трактор тех денег хватит…

Его прервала директриса:

– Вы, Андрей Ильич, тоже, как ребёнок, честное слово… Какое золото, какой клад? Вы лучше своё предложение выскажите по решению педсовета в отношении ученика Александра Борцова!

– Ну… – замялся толстяк. – Само собой, выпороть надо. – И, обернувшись к виновнику обсуждения: – Ты, Сашко, извини, конечно, но за глупость надо платить. А глупость твоя заключается в том, что ты с Колченогом связался. А потому ремня тебе дать нужно. На пользу пойдёт. Ничего, терпи, казак, атаманом будешь…

– Он и так у нас атаман… Пипиркин! – хихикнул кто-то из задних рядов.

Сашка залился краской.

– Это – первое! – строго заявил толстяк. – А второе – сорванца этого на оставшееся время летних каникул к хорошему делу надо пристроить. Ты, Виктор Дмитриевич, – обернулся он к Сашкиному отцу, – денька через два ко мне подойди. Я твоего шустрого парня на комбайн, в поле пошлю. Помощником штурвального. Пусть узнает, как крестьянину хлеб достаётся!

– Что ж, товарищи, – объявила директорша. – Хочется надеяться, что состоявшийся сегодня разговор послужит Александру Борцову хорошим уроком. Вообще-то, за совершённый проступок его следовало бы поставить на учёт в милицию, в инспекцию по делам несовершеннолетних. Однако, с учётом того обстоятельства, что отец нашего Александра – работник милиции, считаю возможным оставить его под опекой родителей. С рекомендацией усилить контроль над поведением подростка, привлечь его к общественному труду на каникулярный период и принять дополнительные меры педагогического воздействия…

– Ремнём! – подсказал кто-то.

– Э-э… – замялась «Любовь Яровая», – мы, конечно, не можем записать это предложение в протокол, и вообще поддерживать подобные методы воспитания… Но с учётом сложившихся обстоятельств… я сама мать, вырастившая двух сыновей… иногда, в исключительных случаях, можно!

И вышло в итоге так, что именно педсовет, в состав которого входили не только школьные учителя, но и представители общественности, негласно, неофициально, поручил Борцову-старшему выпороть непутёвого сына!

 

8.

После заседания педсовета отец самолично препроводил проштрафившегося сына домой, показав тем самым, что тот окончательно утратил родительское доверие.

И теперь, в соответствии с решением общественности, нуждается в постоянном контроле и мерах педагогического воздействия.

О том, что эти меры последуют сегодня же после ужина, отец объявил всем домочадцам.

Он кратко поведал суть Сашкиного проступка и разговора, состоявшегося на педсовете с участием потерпевшей стороны – Колченога.

– Хорошо, что нынче на дворе – не тридцать седьмой год, – хмуро заметил отец. – А то приписали бы Сашке вредительство, создание шпионской организации, и всех нас по этапу отправили. Нас с мамой – в лагеря, а вас, – указал он на сыновей, – в детский дом!

А на вопрос мамы о том, что намерен предпринять отец в отношении старшего сына, пообещал кратко:

– Выпорю. Ремнём. Сразу же после ужина.

И, оседлав Дымка, ускакал на службу.

Услышав этот приговор, мама опустилась посреди зала на стул и застыла, прикрыв ладонями рот – будто сдерживая крик ужаса и глядя на Сашку испуганно.

В их семье никого из детей никогда ещё не пороли. Ограничивались, было дело, чего уж там греха таить, символическим наказанием за шалости вроде лёгких подзатыльников или шлепками ладонью пониже спины.

Братья выслушали приговор Сашке в сочувственном молчании.

Затем Женя попытался успокоить старшего брата на свой, характерный для безбрежных познаний чудо-ребёнка манер:

– Хорошо ещё, что отец ремнём тебя стегать будет. Было бы хуже, если бы розгами. Я читал, от них тело будто огнём жжёт. При этом важно количество ударов. Например, с четырёхсот розог можно засечь человека до смерти. А с пятисот – даже наверняка. А если уж выбирать, так лучше всего палки. В прежние времена приговорённые, даже хлипкого телосложения, переносили пятьсот палок без опасения за жизнь. Даже двумя тысячами палок здорового человека нельзя забить насмерть. А Сашка-то у нас вон какой здоровенный! Как бугай!

– Господи! – в ужасе прервала его мама, – Ты о чём говоришь? Ты откуда такие гадости знаешь?

– Из книг, – пожал Женя плечами. – Фёдор Михайлович Достоевский, «Записки из мёртвого дома»…

А потом вдруг заплакал и убежал в «детскую» комнату.

А день всё тянулся и тянулся, бесконечный и длинный в ожидании обещанной экзекуции…

Мама занарядила среднего и младшего сыновей на огородные работы, ставшие для братьев уже привычными в это первое лето жизни в деревне: прополку грядок, полив, и, самое нелёгкое занятие – наполнение водой двух стоявших меж грядками прогудронненых бочек.

Воду в них приходилось носить вёдрами из уличной водопроводной колонки. Жене, как младшему, для этой цели вручали трёхлитровый бидончик.

Баба Груша объяснила, что сразу водой из колонки грядки поливать нельзя. Из крана она бежит ледяная, и всходы могут погибнуть. Поэтому требовалось сперва наполнить бочки. Там вода, простояв целый день под солнцем, прогреется, и уж затем можно из лейки орошать ею землю.

Бочки были двухсотлитровые, так что для того, чтобы наполнить их до краёв, требовалось раз сорок сходить на колонку. Да ещё до самой колонки, высившейся чугунным столбиком на улице через два дома от участка Борцовых, нужно было пройти полсотни шагов.

Так что пока наполнишь бочки, набегаешься!

А потому Сашка был доволен от того, что мама в предвосхищении предстоящей ему экзекуции освободила старшего сына сегодня от этой повинности.

Если, конечно, «довольным» можно назвать человека, которого ожидает порка ремнём…

Сашка сидел на шатком стуле в «детской» спаленке, смотрел в окно, выходящее на улицу, в степь, и в мыслях своих был далеко от посёлка.

Очень далеко – там, где ветер шевелит на горизонте не серебристые пучки ковыля, а тяжёлые океанские волны. Лазурные, прозрачные на солнце валы бьются о коралловый риф, пенятся, разливаясь по суше, впитываясь затем в белоснежный, поросший кривыми кокосовыми пальмами песок.

Его пиратский корабль стоит в тихой бухте, команда пленена и закована в кандалы. А его, капитана, с минуты на минуту конвоиры с ружьями поведут по шаткому, пружинящему трапу на берег, где уже сколочен из крепких досок эшафот.

И там его, гремящего оковами капитана, согласно приговору сперва привяжут лицом к стойке виселицы и, обнажив спину, высекут кнутом. А потом, захлестнув петлю на шее, вздёрнут и оставят висеть, пока он не умрёт от удушья.

Вокруг эшафота уже собралась многолюдная толпа – то зеваки пришли посмотреть на казнь вольных корсаров.

А их предводитель, которого подвергнут экзекуции первым, должен продемонстрировать своим соратникам пример бесстрашия и стойкости духа.

И уж конечно не молить о пощаде, не стенать и не плакать, когда на его спину со свистом обрушатся удары кнута. А может быть, как в Жениной книжке этого, как его… Достоевского! – розог или палок.

И всё это – под одобрительное улюлюканье, свист и хохот толпы простолюдинов, не испытывающих ни малейшего сострадания к жертве.

А ведь это ради них, мирных обывателей, простого народа, он, корсар, бороздил моря и океаны. Рискуя жизнью, нападал на богатые торговые и рабовладельческие суда, отбирал у них нажитые нечестным путём ценности, раздавал бедным. А томящимся в трюмах невольникам даровал свободу…

И он, Сашка, помнил из «Старухи Изергиль» Максима Горького историю о юноше по имени Данко. Который вырвал из груди собственное сердце для того, чтобы осветить путь во тьме попавшим в беду соплеменникам. И когда он вывел их на верный путь, то сам упал замертво. А кто-то из спасённых им наступил на пылающее сердце ногой – на всякий случай, чтоб чего-то не вышло…

«Ну и… то есть, если без «ну», просто пусть! – думал Сашка. – Пусть подвергнут его жестоким пыткам, секут плетьми, розгами или ремнём! Он не отступится!».

 Найдёт клад, и передаст его государству. А на полагающиеся ему двадцать пять процентов купит толстому дядечке, Андрею Ильичу, эти запасные штучки для тракторов, плугов и сеялок. А может, и целый комбайн! При этом у него, Сашки, возможно, останется денег на корабль. Ну, или хотя бы на спортивный велосипед.

Его размышления прервал вопль за окном.

Кричал Женя. И почему-то по-казахски:

– Радж! Кетенге бар! Кетенге бар, тебе говорят!

Сашка мигом вернулся к реальности.

И увидел, как младший брат, расплёскивая из бидончика воду, улепётывает, сверкая босыми пятками, по улице в направлении к дому.

А за ним, грозно расправив крылья, с клёкотом несётся индюк бабы Груши по имени Радж.

У Жени отношения с крупным важным индюком, получившим своё имя в честь популярного индийского киноартиста Раджа Капура, не заладились как-то сразу.

Индюк оставался абсолютно равнодушным к Сашке и Славику, не обращал на них ни малейшего внимания, шефствуя над небольшим семейством своим – тремя индюшками и несколькими подростками-индюшатами.

А вот Женю отчего-то на дух не переносил.

И, завидев где-нибудь во дворе или на улице, сразу бросался в атаку, клекоча яростно и размахивая красным наростом-висюлькой на клюве – «соплёй».

Женя панически боялся Раджа, и при нападении индюка удирал со всех ног.

А индюк, одержав очередную победу, клекотал самодовольно, топорщил по сторонам крылья, распускал веером хвост – явно гордился, выпендривался перед своим семейством.

Вот и на этот раз Женя, споткнувшись на бегу, грохнулся на землю у самой калитки, разлил из бидончика воду, а Радж, настигнув его, вскочил на поверженную спину и долбанул клювом с соплёй по затылку!

После чего оставил жертву, отошёл, клекоча победно.

На шум выглянула из своего двора баба Груша.

– Женя, ты зачем индюка дразнишь?  – укорила она.

– Я не дразню… – размазывая слёзы, оправдывался младший брат. – Он первый, сам нападает…

– А обзываешь его нехорошими словами зачем? – допытывалась баба Груша.

– Я… не обзываю! Наоборот, задобрить, подружиться хочу. Мне Бисембэ сказал, что здешние индюки по-казахски хорошо понимают. И если Раджу сказать: «Кетенге бар», он обрадуется, и сразу отстанет!

Баба Груша почему-то хмыкнула.

– Ах он Бисембэ, ах разбойник! – И поинтересовалась у перемазанного пылью и грязью, облившегося водой Жени: – А ты знаешь, что «кетенге бар» по-казахски значит?

– Давай подружимся… ну или что-то в этом роде, – сообщил, косясь обиженно на гордо удаляющегося индюка, Женя.

– По-казахски это значит – пошёл в задницу! Только ещё грубее!

Сашка, как не был удручён, покатился со смеху.

И вправду – ай да Бисембэ! С этим помощником конюха нужно ухо держать востро!

Краткое резюме происшествию подвёл Славик, подоспевший на помощь младшему брату с полным ведром.

– На всякого мудреца довольно простоты! – изрёк он назидательно, помогая Жене подняться и отряхивая с его коротких штанишек пыль.

И в это время подошёл оставивший Дымка в конюшне отец.

Сашка сразу же вернулся к действительности, в которой его в ближайшее время ожидала грустная участь…

Ужинали в полном молчании.

Чтобы зря не пачкать посуду, цепляли вилками поочерёдно жареную с луком картошку из огромной сковороды, водружённой мамой посреди стола.

Вообще-то это было любимое Сашкой блюдо, особенно вприкуску с солёным огурчиком, но сейчас он жевал вяло, косясь на отца.

А тот, перекусив, наблюдал, как мама убирает со стола и тянул с экзекуцией, даже ремень с форменных брюк-галифе не снял.

Потом, видимо, и сам устав от тягостного молчания, в которое погрузилось их весёлое и многоголосое обычно семейство, попросил вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Радио, что ли, включите! Новости послушаем. А может, какую постановку передадут…

– А давайте я вам вслух почитаю! – предложил Женя.

– Валяй, – согласился отец.

Сашка с досадой покосился на брата. Что время тянуть? Скорее бы уж! Интересно, а штаны заставят снимать? Вообще-то принято по голой попе пороть. Ещё одно унижение!

Тем временем Женя метнулся в «детскую» и вернулся с книжкой в мягкой обложке, с заложенными пальцем где-то посерёдке страницами.

Открыл, и, поправив очки, принялся читать, расхаживаясь по комнате – громко, что называется «с выражением»:

«Я стал смотреть туда же и увидел посреди рядов что-то страшное, приближающееся ко мне. Приближающееся ко мне был оголённый по пояс человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его…».

Все находившиеся в комнате заинтересованно слушали. Даже мама вышла из кухни, и застыла на пороге «зала» с тряпкой в руках.

А Женя продолжал:

«…Рядом с ним шёл высокий военный в шинели и фуражке, фигура которого показалась мне знакомой. Дёргаясь всем телом, шлёпая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад – и тогда унтер-офицеры, ведущие его за ружья, толкали его вперёд, то падая наперёд – и тогда унтер-офицеры удерживали его от падения, тянули его назад. И не отставая от него, шёл твёрдой, подрагивающей походкой высокий военный. Это был её отец, со своим румяным лицом и белыми усами и бакенбардами…».

– Чей отец? – заворожённая услышанным, громко спросила мама.

Сашка аж вздрогнул от неожиданности.

– Да это неважно, – отмахнулся Женя. – Это же фрагмент! Если коротко, отец девицы одной, в которую герой рассказа, от чьего лица ведётся повествование, чуть не влюбился!

– Надо же… интересно, – не слишком уверенно заметила мама. И украдкой покосилась на внимавшего хмуро чтению супруга.

А Женя вернулся к книге. Голос его звучал трагически:

«…При каждом ударе наказываемый, как бы удивляясь, поворачивая сморщенное от страданий лицо в ту сторону, с которой падал удар, и, оскаливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова. Только когда он был совсем близко, я расслышал эти слова. Он не говорил, а всхлипывал: «Братцы, помилосердуйте…»».

Это место Женя прочёл совсем уж с рыдающей интонацией, а на глаза его навернулись всамделишные, не притворные слёзы.

«…Братцы, помилосердуйте! – жалобно возопил Женя так, что слушатели едва не подпрыгнули. И продолжил зловеще и мрачно: – Но братцы не милосердствовали, и, когда шествие совсем поравнялось со мною, я увидел, как стоявший против меня солдат решительно выступил вперёд, и, со свистом взмахнув палкой, сильно шлёпнул ею по спине татарина…».

– Господи! Да что за страсти такие ты нам читаешь?! – в ужасе всплеснула руками мама.

– Классика! – пожал Женя плечами. И показал обложку: – Лев Николаевич Толстой. Рассказ «После бала». Его в школе проходят. Да вы дальше послушайте! – и забубнил скороговоркой, опасаясь, что его могут прервать:

«…Шествие стало удаляться, всё так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося, корчившегося человека, и всё так же били барабаны и свистела флейта, и всё так же твёрдым шагом двигалась высокая, статная фигура полковника рядом с наказываемым. Вдруг полковник остановился и быстро приблизился к одному из солдат. Я тебе покажу, – услышал я его голос. – Будешь мазать? Будешь? И я увидел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого, слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина. – Подать свежих шпицрутенов! – крикнул он…».

– Цыть! – грохнул вдруг отец кулаком по столу.

И Женя, прервав чтение, предложил уже обычным, деловым тоном:

– Барабан у нас есть. Во время экзекуции я буду в него стучать. Флейты, жаль, нет, но Славик дудку возьмёт. В неё станет дудеть. А вместо шпицрутенов – ремень кожаный…

Тресь! Отец отвесил Жене звонкий подзатыльник.

И, встав из-за стола, объявил:

– Порки не будет. Какой с неё толк? Кому польза? Ты, Сашка, в наказанье один бочку воды сегодня же натаскаешь. А ты, – обратился он к Жене, – дай-ка мне эту книжку… – И обернулся к маме: – Нашего оболтуса в любви к пиратским историям обвиняют, а сами чёрт знает, что детям в школе преподают!

Сашка глянул с благодарностью на младшего брата. А тот, почесав пострадавший затылок, подмигнул заговорчески. Шепнул со значением:

– Вот что значит литературная классика!

 

9.

А два дня спустя долгожданная экспедиция по поискам клада белогвардейского атамана всё-таки состоялась!

Для этого братьям пришлось прибегнуть ко лжи.

Подговорить Женю, чтобы тот наврал, будто ему необходимо срочно, пока не наступила осень и зелень не завяла, пополнить свой гербарий степными растениями.

Ибо всё, связанное с учёбой и увлечениями подраставшего в их семье вундеркинда, для папы и мамы было свято.

Что, впрочем, не мешало родителям награждать чудо-ребёнка заслуженными порой подзатыльниками.

Вот и в этот раз к необходимости пополнить коллекцию растений младшего сына папа с мамой отнеслись благосклонно и с пониманием.

Тем более что гербарий у Жени и в самом деле имелся. Толстенный альбом ватманской бумаги с пришпиленными аккуратно булавочками листочками, стебельками и засохшими цветочками с надписанными названиями – по-русски и, с ума сойти – по латыни!

Сашка этот гербарий терпеть не мог. Вся эта мумифицированная мёртвая зелень напоминала ему этакое кладбище в миниатюре.

А поскольку, на что и рассчитывал коварно Сашка, Женя был всё-таки мал, одного его отпускать далеко в степь было опасно.

А потому старшим братьям строго-настрого приказали сопровождать младшего в дальнем походе, ни на шаг от него не отходить, глаз с него не спускать, и помогать отыскивать разные редкие полевые травинки.

А ещё за день до начала кладоискательской экспедиции в семье Борцовых произошло важное событие – отцу на работе выдали-таки служебный мотоцикл «Урал».

Мощный, двухцилиндровый, тёмно-синего цвета с красной полосой и надписью на люльке – «Милиция».

А Дымка, по словам Бисембэ, отправили на пенсию – передали местному пастуху, старому казаку, знавшему толк в лошадях, и теперь конь пребывал вроде как на заслуженном отдыхе, целыми днями беззаботно пасясь на вольной траве.

А это совсем не то, что под седлом с участковым инспектором милиции с утра до ночи по отдалённым посёлкам скакать!

У отца были права, ещё на фронте ему доводилось ездить на мотоцикле, но теперь следовало восстановить навыки управления, и, что немаловажно – «обкатать» бережно новый мотор. Для чего поездить по степным дорогам на малой скорости, не спеша, приучая двигатель постепенно к нагрузкам.

А потому родитель отвлёкся, и несколько ослабил надзор за своими шкодливыми сыновьями.

А мама как-то не обратила должного внимания на тот факт, что для сбора степной растительности братьям зачем-то понадобились кирка и лопата.

Шанцевым инструментом в экспедиции заведовал Славик. Ещё накануне он как мог очистил кайло от толстенного налёта ржавчины, напильником наточил штык лопаты, и теперь нёс их на плече, горбясь и покряхтывая от тяжести.

Жене достался рюкзак с провиантом.

Сашка, осуществлявший общее руководство, запасся компасом, пристёгнутым к запястью тонким кожаным ремешком, и повесил на бок отцовскую офицерскую сумку с бесполезными картами поверженной фашистской Германии, линейками, циркулем, карандашами и даже «курвиметром» – занятным колёсиком с сантиметровой шкалой, позволявшим измерять длину кривых линий – извилистых дорог или рек, например. И рассчитывать, таким образом, расстояния в соответствии с масштабом карты.

Бисембэ, выступавший в роли проводника-туземца, тащил с собой плетёную из лозы корзину – не самую удобную для дальних походов тару, с большой двухлитровой, заткнутой кукурузным початком, бутылью кобыльего молока – кумыса.

Кумыс ему дал дедушка Урунтай, подсказавший, что этот напиток лучше всего утоляет жажду в жару.

А день действительно выдался жарким! Даже ветер – вечный странник степи, обычно гулявший по безбрежным просторам, задувавший неустанно с утра и до темноты, притих, приник, разморённый, к земле, и едва шевелил бурые, выгоревшие стебли полыни.

Дедушка Урунтай отпустил внука в поход лишь после того, как всех лошадей из конюшни занарядили на работы, запрягли, передали возчикам, а потому кладоискатели отправились в путь ближе к полудню, когда солнце палило уже беспощадно.

Дорога, припудренная белой, будто меловой пылью, уходила стрелой далеко в степь, тянулась до самого горизонта, и где-то там, километрах в трёх от Екатериновки, располагалось урочище с выходом гранитных скал, Кок-булак, что по-русски значило – Голубой родник.

А там, где скалы – должны быть и пещеры. А в них, само собой – клады.

А пока Сашка шагал отважно впереди следующей за ним безропотно команды, то и дело, сверяясь с компасом.

При этом он ни за что не признался бы своим товарищам, что компас этот не показывает ни черта.

В школе, на уроках природоведения, они проходили ориентирование на местности, и тогда в руках у учителя компас неуклонно поворачивал стрелку на север.

Этот же, на ремешке, вертелся, как хотел, врал безбожно, указывал синим, «северным» концом стрелки то в сторону покинутой Екатериновки, то вдоль расстилавшейся перед ними дороги, то вообще непонятно куда вбок, в глухую степь, где и дорог-то никаких не просматривалось.

То ли компас был неисправен, то ли Сашка на том уроке слушал невнимательно объяснения учителя – такое тоже бывало, а потому сейчас поглядывал озабоченно на запястье, и кивал удовлетворённо – правильным путём идём, дескать, товарищи! А на самом деле не понимал ни фига, на север или на юг направляют свои стопы кладоискатели.

Только хитрован Бисембэ похихикивал над предводителем за его спиной, уверяя, что тут никакие компасы не нужны – дуй прямо по дороге, никуда не сворачивая, и она обязательно приведёт на родник!

А там – и Каратас, «чёрный камень» – гранитные скалы.

А вот по мнению Сашки ориентироваться в голой степи оказалось не проще, чем, например, в чаще леса или на океанских просторах.

В открытом пространстве, где взгляду не за что зацепиться, а наезженные неведомо кем и неизвестно куда ведущие грунтовые дороги то раздваивались без видимой причины внезапно, то сворачивали круто, не встретив препятствий, по прихоти проложивших здесь колею автомобилистов, можно было прокладывать маршрут либо по солнцу, либо по звёздам. Однако этого Сашка, увы, не умел.

Оставалось надеяться на Бисембэ, который вёл их уверенно, всякий раз указывая нужное направление – куда-то вперёд, за горизонт, где небо таинственно и недостижимо сливалось со степью.

Занятый мыслями о сложностях ориентирования и борьбой со своенравным компасом, предводитель пропустил начало ссоры, разгоравшейся между членами его команды – Женей и Бисембэ.

– Провизия в дальнем походе – основа выживания путешественников, залог успеха всего предприятия, – глубокомысленно вещал вундеркинд. – При этом пища должна быть компактной и калорийной. Я, например, у мамы в дорогу половинку буханки хлеба и кусок сала взял. А для тебя, Бисембэ, лепёшку. Мама лепёшки на прошлой неделе пекла, одна под стол завалилась. Мама её сегодня нашла, хотела курам бабы Груши отдать, да я перехватил вовремя. Правда, она зачерствевшая, и сбоку немного проплесневела. Но это даже хорошо. Плесень полезна. Она содержит антибиотики. В стародавние времена солдатам в походах специально заплесневелые сухари выдавали – как профилактику, от поноса…

– А почему это специально для меня – лепёшку?! – возмутился Бисембэ. – Да ещё и заплесневелую?! Не нужны мне твои… антиблевотики. Сам жри!

– Зря обижаешься, – удручённо покачал головой Женя. – Ты – кочевник. А кочевники хлеба не пекли. А жарили лепёшки – на раскалённых камнях, или в тандыре.

– Да нет у нас, казахов, никакого этого, как его… дыра! – горячился Бисембэ. – Мы в сельмаге хлеб покупаем!

– Это сейчас, – упорствовал Женя. – А раньше… к тому же ты, как правоверный мусульманин, свиное сало не ешь. Чем же прикажешь тебя в дороге кормить?

– Какой я тебе мусульманин?! – озлился Бисембэ. – Я пионер! И в аллаха не верю! А сало не ем, потому что жирное не люблю. И не только свиное, но и баранье. И в бешбармаке мне больше всего не мясо, а картошка и лепёшки нравятся…

– Вот-вот! – радостно подхватил Женя. – Я и говорю: если кочевник – должен лепёшки любить! – А потом, посопев озабоченно, добавил: – Это хорошо, что ты, к примеру, не чукча. Или не нанаец. Пришлось бы специально для тебя строганиной запасаться. Сырой рыбой, только замороженной. А какая в такую жару заморозка?

– Сам ты чукча! – вконец разобиделся Бисембэ. – Я точно тебе щас как дам в глаз!

В это время за спинами ссорящихся раздался грохот.

Все обернулись испуганно.

Оказалось, что это Славик, сгибавшийся под тяжестью «шанцевого инструмента», и от того приотставший, грохнулся на дорогу, брякнув громко киркой и лопатой.

– Я это… запнулся! – утирая грязный от пыли пот со лба, принялся оправдываться средний брат. – Одна кирка пуд, не меньше, весит!

– Ничего доверить нельзя! – прикрикнул на него Сашка. – А как же мы золото назад понесём?! Там его, говорят, десять пудов! Вставай. Пошли! Как говорит Бисембэ, алга-алга!

– Во-первых, мы можем только часть клада с собой захватить, – резонно заметил Женя. – А, во-вторых, тебе, Санёк, хорошо с сумочкой налегке путешествовать…

– Ох, посмотрите на него, полбуханки хлеба да сто грамм сала несёт, а уже нюни распустил! – возмутился Сашка. – А люди, между прочим, до Северного полюса пешком доходили, пустыни пересекали! И все припасы на своём горбу волокли!

– У меня в рюкзаке ещё картошка в мундире, пять варёных яиц, три огурца, да помидоры. И соль в бумажном кулёчке! – принялся оправдываться младший брат.

Не вдаваясь в полемику, Сашка, как и полагается капитану, самым решительным образом пресёк бунт на корабле, скомандовав:

– Дайте Славе кумыса – для восстановления сил!

Бисембэ с готовностью извлёк вместительную бутыль из корзины, чпокнул, откупорив, пробкой.

Из горлышка бутыли закурился белый дымок.

Славик, бережно приняв посудину, припал к горлышку. По углам его рта побежали, закапали белые пенные струйки.

– Только слюни не пускай! – сердито заметил Женя, пританцовывая от нетерпения рядом. – Я тоже попить хочу!

– Осторожно, бутыль не разбейте! – предупредил Бисембэ. – Я её дедушке должен вернуть.

Все приложились по очереди к пенному напитку. Кумыс и впрямь хорошо утолял жажду – шибал в нос, как газировка.

– А теперь, – стараясь произносить команды непререкаемым тоном, распорядился Сашка, – Женя и Бисембэ возьмут у Славика кирку. Вдвоём понесут. У Славы останется лопата.

– А у тебя? – поинтересовался сварливо младший брат.

– Нет, я тебя точно в поход последний раз взял! – бросил в сердцах Сашка. – Будешь мне тут ещё порядки свои устанавливать…

– А без меня вас бы мама не отпустила! – резонно напомнил Женя.

– Ладно, давай! – Сашка взял у Бисембэ корзину с бутылью.

У него аж настроение упало. Где вы видели командира, шагающего впереди своей команды с плетёной корзиной в руках?! Словно бабушка сельская на базар собралась, а не храбрый вожак – на поиски клада!

Трудно даже представить себе более дурацкую, неподходящую для путешествий ношу!

А потому Сашка зашагал ещё быстрее, поджав губы сердито, тем более что на горизонте замаячило, наконец, тёмное пятно – должно быть, это и есть Каратас – чёрные скалы.

Приставив ладонь козырьком ко лбу, Сашка всмотрелся вдаль. Эх, если бы у него была при себе подзорная труба, или, на худой конец, обыкновенный бинокль! Как бы внушительно выглядел он со стороны – капитан, военачальник, изучающий диспозицию!

Осмотрев горизонт, объявил веско:

– Внимание всем! Мы приближаемся к конечной точке нашего путешествия – к месту нахождения клада! Приказываю всем соблюдать режим тишины и секретности!

Эту фразу про «режим тишины и секретности» он заранее придумал, обвалял в мыслях на языке и выдал сейчас чётко, на одном дыхании, без запинки – так, что спутники уважительно смолкли.

Эх, если бы ещё не эта дурацкая корзина с бутылью в руках!

Сашка бросил взгляд на свою ватагу.

Женя с Бисембэ несли кайло, взявшись за него с двух сторон, причём Бисембэ достался тяжёлый, с железным набалдашником, конец.

Славик, оставшись с одной лопатой, которую он положил черенком на плечо, словно солдат винтовку, заметно повеселел, зашагал шустрее.

– На! – не терпящим возражения тоном сказал предводитель кладоискателей, и протянул ему корзину. – Мне надо… на местности ориентироваться! – и озабоченно принялся трясти своенравный компас.

А ещё через четверть часа бодрой ходьбы путники достигли урочища Чёрных скал.

Здесь, под сенью скальных выходов, было сумрачно и прохладно. Наткнувшись на каменную преграду высотой с четырёхэтажный дом, монотонный жаркий степной ветер отступал обессилено, яростное солнце меркло в тени.

Горные породы гигантской подковой огибали озерцо – небольшое, метров пятнадцать в диаметре, поросшее густо по берегам, напоённым влагой, ивой, высоким рогозом и тальником.

Водоём пополнял родничок, вытекавший тонким ручейком из подножия скал. Вода в нём была прозрачной и чистой, а вот поверхность озерца имела голубоватый оттенок.

– Пришли! – объявил спутникам Сашка, и добавил торжественно: – Друзья! Первый этап нашей экспедиции завершён. Мы благополучно добрались до места предположительного захоронения клада. Объявляю получасовой привал. Бивуак разобьём на берегу. Можно достать провизию, перекусить.

Эта команда была исполнена беспрекословно.

«Друзья» с готовностью звякнули тяжёлым шанцевым инструментом оземь, Бисембэ достал из корзины брезентовый полог, и расстелил его на траве, ближе к воде. Женя стал хлопотать у своего вещмешка, извлекая съестные припасы.

Славик обессилено брякнулся на брезент.

– Брысь! – прикрикнул на него Бисембэ. – Это же стол! Достархан!

Славик послушно перекатился на траву. Потянулся, зажмурился от удовольствия:

– Хорошо-то как… Тихо!

Только Сашка остался на ногах. Он пристально обозревал скальную кручу перед собой – так должно быть полководец осматривает неприступные стены неприятельской крепости, которые его войску предстоит штурмовать.

Где здесь можно припрятать клад – несколько деревянных ящиков или сундук с золотыми слитками?

Зарыть в земле у подножья? Но почва здесь каменистая, её, пожалуй, и киркой не возьмёшь. На бережку озерца – наоборот, сырая и вязкая. Кто же сокровища в грязи закапывает?

Оставались скалы как наиболее вероятное место сокрытие клада. Однако вряд ли у подручных атамана Дутова было время выдалбливать нишу в монолитных гранитных склонах. Скорее всего, они воспользовались уже имевшимся здесь природного происхождения гротом. Или пещерой.

А вообще этот степной оазис – тихий, сумрачный, выглядел довольно зловеще.

И тишина вокруг казалась гнетущей, и ограниченный чёрными скалами и озерцом полумрак, воцарившийся здесь, на залитом яростным солнцем окрест пространстве, – каким-то неестественным, прямо-таки кладбищенским.

Даже компас внезапно угомонился. Перестала вертеться как сумасшедшая стрелка, и синим своим «северным» концом твёрдо указывала теперь на скалы – может быть, почувствовала, сориентировалась на припрятанный там драгоценный металл?

Тем временем команда кладоискателей дружно расселась вокруг импровизированного стола.

Бисембэ водрузил на середину брезента початую бутыль кумыса, и принялся колупать сваренное вкрутую яйцо. Славик нарезал небольшими кусочками сало, пластал краюху хлеба.

Женя, впившись зубами в большой, брызнувший соком помидор, подвинул ближе к Бисембэ сухую, неаппетитного вида лепёшку – пищу кочевников.

Сашка тоже присел на корточки, прихватив со стола кусочек хлеба и огурец.

Перепачкавшийся помидором Женя подошёл к озерцу, сполоснул в воде руки, забрызганные томатным соком щёки. Молвил мечтательно:

– Искупаться бы…

– Не советую, – возразил Бисембэ.

И было в его голосе что-то, заставившее братьев насторожиться.

А Бисембэ, проглотив яйцо, перешёл вдруг на шёпот:

– Это место у казахов нехорошим считается. Проклятым…

Братья насторожили уши.

А Бисембэ продолжил зловеще:

– Однажды, в стародавние ещё времена, когда мы, казахи, э-э… – глянул он остро на Женю, – были ещё кочевниками, семья из пяти человек возвращалась из соседнего стойбища, из гостей. Ехали на верблюдах. Дедушка с бабушкой, отец с матерью. И ребёнок – сын, маленький ещё. Годика три. Путь их лежал через Каратас – вот эти вот чёрные скалы, озерцо и родник. – Бисембэ обвёл рукой окружающее пространство. – И решили они здесь заночевать. Тихо. Прохладно. Вода рядом… Расседлали верблюдов. Пустили их пастись. Расстелили кошмы, поужинали, да легли спать. И… – он замолк многозначительно.

– И – что? – напряжённо спросил Славик.

– И то! – со значением произнёс Бисембэ. – Больше этих людей никто никогда не видел!

– Как? – удивился Сашка.

– А так! Через несколько дней ехали этим путём другие казахи. Смотрят – верблюды неосёдланные на травке пасутся, на берегу озера кошмы расстелены. Костерок потухший.  Еда кое-какая лежит нетронутой. Тюки с подарками. А людей нет. Сгинули!

– Куда ж они делись? – сидя на корочках у воды, полюбопытствовал Женя.

– Су-шайтан! – со значением произнёс Бисембэ.

– Су… кто? – не понял Сашка.

– Су-шайтан. По-русски, водяной чёрт! В этом озере водится. Вылез из воды, и всех людей слопал! С тех пор его, су-шайтана, Бешкунаком зовут. Пять гостей, значит. По числу тех, кого он сожрал.

Женя аж отпрыгнул от берега.

Братья с опаской уставились на недвижную, такую приветливую с виду голубую поверхность озерца.

– Только ерунда это всё! – совсем другим тоном, весело заявил Бисембэ. – Бабушкины сказки! Эти, как их… суеверия!

Слушатели облегчённо вздохнули, оживились заметно.

– Я сразу понял, что это брехня! – слегка покривив душой, объявил Сашка.

Вообще-то поверье об исчезновении людей, таинственном чудовище – как нельзя лучше вписывается в обстановку, которая должна окружать клад. Где же ещё прятать сокровища, как не в пользующемся дурной славой проклятом месте?! В месте, которое окрестные жители предпочитают обходить стороной…

– Ну, не то, чтобы совсем брехня, – покачал головой Бисембэ. – Дело в том, что озерцо это, – кивнул он на воду, – хоть и маленькое, но бездонное. Те, кто отважился в него нырнуть, дна так и не достали. Наверное, оно где-то там, внизу, сообщается с подводными пещерами под Каратасом, – указал он на скалы. – И в этих огромных пещерах вполне могло сохраниться доисторическое чудовище. Какой-нибудь огромный плезиозавр. И он иногда выползает на берег. И питается рыбой, водорослями и неосторожными путниками…

– Э-э… – опасливо протянул Женя, – давайте подальше от берега отодвинемся. А лучше на скалу заберёмся. Водоплавающий динозавр по камням вряд ли лазать умеет…

– Не боись! – отважно успокоил младшего брата Славик. – Если вылезет – я ему как дам кайлом по башке!

– Х-ха! Кайлом! – пренебрежительно хохотнул Бисембэ. – Он знаешь, какой величины, если целиком человека глотает? И тебя слопает вмиг, вместе с кайлом, и не подавится!

– Смотрите! Верблюды! – заорал вдруг Женя, указывая в степь. – Одни, без всадников! Которых наверняка съели!

Сашка мигом вспомнил про Бешкунак – пять гостей. Правда, верблюда было только три. Зато неосёдланных. Они паслись рядом, на травке, и прежде были скрыты зарослями ивняка.

А где же их седоки?!

Братья в ужасе уставились на озерцо. Вода оставалась недвижной. Но, если присмотреться, то можно было заметить, как по поверхности то тут, то там пробегает вдруг мелкая рябь, образуются непостижимо и расходятся, расплываются круги. Должно быть, где-то там в таинственных глубинах, в тёмных, вечно лишённых дневного света подводных пещерах, шевелится, готовясь всплыть, гигантское доисторическое чудище – динозавр.

Женя вскочил первым, не забыв, впрочем, быстренько собрать со стола и покидать в вещмешок нехитрую снедь.

Славик схватился за кайло.

Сашка тревожно поглядывал на озеро.

И только Бисембэ вдруг повалился в травку на бережку и покатился от смеха.

– Ха-ха-ха! Обманул! Обманул дураков! – захлёбывался он хохотом. – Нет никакого Су-шайтана! Это я только что выдумал! А вы поверили! Х-ха! А Бешкунак – это погода такая. Когда весной становится тепло, снег тает, травка первая в степи появляется, и вдруг налетает ветер, начинается сильный буран. В старину пять гостей и вправду в такую метель замёрзли!

– Х-хи… – неуверенно хихикнул Славик, однако кирку из рук так и не выпустил.

Женя, заботливо заткнув пробкой бутыль с остатками кумыса, водрузил её в корзину, и отнёс подальше от воды.

Сашка сердито хмурился. Хитрован Бисембэ опять преподнёс им сюрприз. И как сочинил, зараза! Про динозавра – так достоверно… А ведь он «Путешествие к центру Земли» Жюля Верна наверняка не читал!

И, чтобы скрыть досаду, рявкнул грозно:

– Отставить веселье! Сворачиваем бивуак! Ты… сочинитель, бери лопату! Славик – кайло. Марш за мной! Начинаем обследование склона. Женя остаётся охранять провиант…

– Фигушки, я здесь не останусь, – косясь опасливо на недвижное озерцо, заявил младший брат. И, подхватив припасы, перебазировался ближе к подножью скал.

– Да пошутил же Бисембэ! – сказал Сашка. Правда, без особой уверенности в голосе.

И в самом деле, чёрт знает что в этом удалённом, затерянном в степи водоёме, может водиться!

А потому добавил великодушно:

– Ладно. Пойдём с нами. Не от кого здесь нашу провизию охранять! Вокруг ни души…

И покосился беспокойно на верблюдов, которые всё так же пощипывали травку поодаль.

Одни, без пастуха и наездников…

 

10.

Окрестная степь – ровная, выглаженная тысячелетними ветрами, напоминавшее гигантское футбольное поле, на котором впору гонять мяч сказочным великанам, словно взбунтовалась здесь. Вздыбилась, извергнув из недр чёрную гряду скал, да так и застыла, нависая над озерцом.

– Сдвиг литосферных плит, – со знанием дела пояснил, оглядев отвесные скалы, вундеркинд Женя. – А порода эта – гранит. Самый твёрдый минерал на земле. Ну, после алмаза, естественно…

Впрочем, при ближайшем рассмотрении горный склон не показался таким уж неприступно отвесным. Монолитные глыбы гранита вздымались вверх, образуя уступы – будто гигантские ступени, ведущие к самой вершине.

И склон, и уступы были покрыты тонким слоем дёрна, на котором кое-где угнездились, цепляясь корнями за скалы, пучки травы, кусты чилиги и даже чахлые берёзки с извитыми причудливо стволиками.

Подножие скал было усыпано мелким щебнем, сквозь который пробивалась жёсткая, словно колючая проволока, особенно стойкая к невзгодам резко-континентального климата травка.

– Вы под ноги смотрите, – предупредил Бисембэ. – Тут на камнях степные гадюки любят погреться. Цапнет – и привет. Смертельный исход!

– Степная гадюка – не кобра какая-нибудь, – возразил Женя. – Её укус не смертелен. В большинстве случаев…

– Попробуй – узнаешь, – посоветовал Бисембэ, – как её яд подействует. В твоём случае…

Братья с опаской принялись рассматривать траву под ногами.

И здесь Сашка вдруг углядел нечто – чужеродно блестевший золотом среди бурых стеблей шнурок.

Нагнулся, потянул. Вслед за шнурком из-под сухой, каменистой почвы, словно рыбка из пруда, попавшаяся на крючок, вынырнул мешочек. Вроде как замшевый, изрядно истлевший, но всё ещё с заметной вышивкой толстыми разноцветными нитками – мулине, по бокам.

– Во, гляньте! – объявил Сашка, и продемонстрировал находку товарищам.

Те сгрудились вокруг, рассматривали с интересом мешочек.

– Кажись, это кисет! – заметил Бисембэ со знанием дела. – Дедушка Урунтай в таком махорку хранит.

Стежки нитей образовывали две угадывающиеся буквы – «П» и «Б».

– Инициалы владельца, – предположил Сашка.

– Посмотри, что там внутри! – полюбопытствовал Женя.

Сашка осторожно, стараясь не порвать истончившуюся замшу, распустил горловину.

Сунул внутрь пальцы, извлёк щепотку мелкой, рассыпавшейся в прах трухи.

– Табак, – догадался Бисембэ. – Только истлевший.

Следом Сашкины пальцы нащупали и вытянули на свет несколько клочков ломкой, пожелтевшей бумаги.

Его сердце ёкнуло в предвкушении: никак карта с указанием места сокрытия клада?!

Однако клочки оказались разрозненными, испещрёнными печатными буквами – бывшими некогда то ли страницами книги, то ли газеты.

– Бумага для самокруток, – заметил Бисембэ.

– Курить – здоровью вредить! – изрёк глубокомысленно Славик.

– Постойте-ка, – оживился Сашка, шаря в мешочке. – Здесь ещё что-то есть…

И извлёк на свет какой-то кругляш – довольно тяжёленький, и ярко блеснувший на солнце.

– Монета! – сообразил Женя. – Старинная.

Однако стоило сдуть с монетки табачную пыль и труху, потереть между пальцев, как она засияла – как новенькая.

На одной стороне чётко стал виден отчеканенный рельефно двуглавый орёл. На другой – какой-то дядечка с бородой в профиль, и надпись «Император всея Руси» и «10 рублей. 1898 год».

– Золотая! – с восторгом выдохнул Сашка.

– Царский червонец, – заметил Женя. – Я про такие деньги читал. Но ни разу не видел. А ещё тогда ассигнации бумажные были…

– И «керенки», – вспомнил Сашка.

– «Керенки» – это уже после революции. Их Керенский, возглавивший Временное правительство, напечатал, – возразил Женя.

Сашка посмотрел на него сердито. Всё знает, блин, вечно лезет поперёк батьки в пекло!

– Фу, – пренебрежительно махнул рукой Бисембэ, – всего-то десять рублей! Что на них купишь? Килограмм конфет-«подушечек»? Да эти деньги, небось, и в сельпо не примут – они же старинные, не советские!

– Много ты понимаешь! – хмыкнул Женя. – Это ж золото! Если монетку в скупку, например, сдать, за неё, может, тыщу рублей дадут! Или больше…

И здесь с Сашкой произошло ужасное. Он потом долгие годы стыдился вспоминать об этом.

Его обуяла жадность.

Он прибить был готов младшего брата, выпендрившегося со своими пояснениями.

Ну, не прибить, конечно, а оплеуху дать хорошую – это точно!

Теперь Бисембэ знает о ценности находки, и станет претендовать на изрядную долю. А их и так – трое братьев. Самим окажется мало…

Однако надо отдать Сашке должное – он мигом подавил в себе это низкое, недостойное капитана – предводителя вольных корсаров, чувство.

Сколько кладоискателей погибло после того, как, найдя, наконец, сокровища, они не смогли поделить поровну добычу. Каждому хотелось получить больше. И в ход шли ножи, пистолеты…

– Не в том дело, что монета эта ценная, – стряхнув с себя наваждение, объяснил Сашка, бережно пряча денежку в карман стареньких, заплатанных на коленке, брюк. – А в том, что она золотая! Её наверняка тот, кто здесь клад закапывал, потерял! А это значит, что всё спрятанное атаманом Дутовым золото – где-то здесь, рядом. Может быть, у нас под ногами!

Ватага дружно устремила взгляды в землю.

Но ничего похожего на место захоронения клада не обнаружила.

Только Славик, отошедший на десяток шагов в сторону, замер вдруг, и сказал с придыханием:

– Глядите! Череп!

И указал на что-то белевшее в траве.

Сашка аж подпрыгнул на месте.

Золотая монета. Теперь вот – человеческий череп.

Верные, как и положено, признаки близкого клада!

– Где? – опасливо приблизился он к брату, склонился над находкой.

Однако к его разочарованию, череп оказался вовсе не человеческим.

– Баран, – заглянув через плечо командира, со знанием дела пояснил Бисембэ. – Волки задрали. А может быть, и сам сдох…

Сашка тревожно оглянулся по сторонам. Где-то там, в небесах, по-прежнему ярко сияло солнце, задувал, гуляя по степи, вечный ветер, а здесь, у озерца, сумрак вроде как сгустился, и со всех сторон обступала кладоискателей зловещая тишина…

И в этот миг Сашка услышал треск в кустах на берегу озерца, заметил округлившиеся от ужаса глаза Бисембэ, указавшего пальцем куда-то поверх плеча командора и прошептавшего помертвевшими губами:

– Су-шайтан! Водяной чёрт!

Славик тоже оторопел, однако поднял кайло угрожающе, нацелив хищным, острым концом в сторону возникшей вдруг опасности.

Женя, не выпуская из рук вещмешка и корзины с бутылью кумыса, юркнул шустро за его спину.

Холодея, Сашка обернулся, и замер от страха.

Из густо переплетённых ветвей ивняка на кладоискателей уставилась пристально жуткая физиономия.

Круглая, лоснящаяся, узкими щелочками глаз, вислыми чёрными усами и того же цвета бородкой – эдакая кошмарная помесь речного сома с козлом.

– Длассте… – молвила голова неожиданно тонким голоском воспитанника младшей группы детского сада.

– Он разговаривает… по-человечески… – прошептал Бисембэ.

Нечто в зарослях зашевелилось опять, и сделало шаг навстречу друзьям.

– Я не чёлт. Я китайца!

И теперь, когда монстр представился взору кладоискателей весь, целиком, с головы до ног, оказалось, что это и впрямь никакой ни су-шайтан, а дядечка весьма преклонных годов, обряженный, несмотря на жару, в тёмно-синий костюм – френч, да ещё с большим, мощным фотоаппаратом в кожаном футляре, висящим на ремешке на груди.

Он водрузил на блестящую лысину чёрную шляпу, которую до этого держал в руках – не иначе, как сняв поприветствовать, и сказал нараспев:

– Лусский с китайца блатья навек… Тла-ла-ла… Москва – Пеки-ин, Мо-осква – Пеки-ин…

Сашка первым пришёл в себя.

– Это человек. Только китаец, – объявил он товарищам.

А незнакомец продолжил на ломанном русском:

– Я Лян-Си, жулналист. Чик-чик! – тряхнул он фотоаппаратом. – Газета «Жеминь-жибао». Коммунист. Сталин – Хлущёв – Мао-дзе-дун! У нас, китайца, тоже есть целина. Я пишу – опыт эс-эс-эл. Ленин – палтия – комсомол!

– А, понятно, – с облегчение кивнул Сашка. И принялся разъяснять друзьям, будто они были глухонемыми, размахивая руками:

– Он журналист. Пишет о целине. Для своей китайской газеты Жеминь… как-её-там…

Китаец кивал радостно, подтверждая.

А потом вдруг уставился жадно на линялый кисет в Сашкиной руке, спросил, не выговаривая звук «р», указав поочерёдно на кирку и лопату:

– Ласкопки?

– Да мы здесь, это… склад ищем! – простодушно пояснил Бисембэ.

Сашка аж зашипел с досады.

Ну надо же! Так вот, запросто, первому встречному! Пусть хотя бы и китайцу, и коммунисту… Вот вам и весь режим секретности!

– О-о, – закивал энергично китаец, развеяв надежды Сашки на то, что иностранец не понял, о чём ляпнул ему Бисембэ. – Клад – это холосо! Нашли?

– Не-е, – замотал головой Сашка, и принялся уверять горячо: – Мы – так… понарошку… Игра такая…

– А это, – китаец ткнул пальцем в кисет, который Сашка сжимал в руках.

– Да вот… нашли. Здесь валялся.

– Подали! – жадно блеснул раскосыми очами китаец.

Сашка, пожав плечами, протянул находку:

– Да, пожалуйста…

А про себя удивился – для чего иностранцу это старьё? Может, он какой-нибудь коллекционер? Или в Китае, как доводилось слышать, и впрямь так бедно живут, что каждая тряпочка ценность имеет?

Ну и пусть забирает кисет. Отчего бы не пойти навстречу представителю братской страны? Про монетку-то Сашка, понятное дело, ни гу-гу…

Китаец, внимательно осмотрев мешочек, аккуратно сложил его, и спрятал в нагрудный карман своего полувоенного френча.

– А вы что тут делаете? – стараясь скрыть раздражение, в свою очередь полюбопытствовал Сашка.

А как же ему было не раздражаться? Когда до клада оставалось в буквальном смысле рукой подать, когда золото атамана, почитай, было уже в кармане, возник вдруг неоткуда, в глухой степи, где на десятки километров – ни души, этот китаец!

А при нём продолжать раскопки, ковырять лопатой, долбить кайлом склон, само собой, просто немыслимо.

– Плилода, – пояснил китаец. И указал на футляр: – Снимки. Чик-чик!

И в подтверждение своих слов тут же расчехлил фотоаппарат, покрутил объектив, и начал снимать скалы – щёлк, щелк…

Сашка, как ни был раздосадован, выговорил сварливым шёпотом Бисембэ:

– Ты ж водяного чёрта выдумал! Чего ж напугался и нас всех перепугал? Подумаешь! Обыкновенный китаец. Что мы китайцев не видели? Был бы какой-нибудь папуас. Или хотя бы негр! А ты – чёрт, шайтан!

– Сам выдумал, сам испугался, – пожал плечами помощник конюха.

А китаец – и вправду, черти его принесли, водяные или подземные, развил у подножья горы бурную деятельность.

Он сфотографировал скалу, потом Славика с кайлом в руках у подножья скалы, потом Женю с корзиной и вещмешком.

Потом, взглянув озарённо на пасшихся поодаль верблюдов, предложил:

– Колабль пустыни! Фото! Вы на велблюде! Чик-чик!

Сашка кивнул с готовностью.

Может быть, этот китайский журналист, нащёлкав фотографий, наконец, отвяжется, и уберётся отсюда?

Волоча за собой шанцевый инструмент, ватага отправилась вслед за китайцем, который зашагал бодро на открытое, залитое полуденным солнцем пространство.

А Сашка всё злобствовал, размышляя: «Ну чего этот журналист к нам привязался? Приехал про целину писать, фотографировать – ну и пиши, фотографируй там, где комбайны в полях, эти, как их, зерновые тока, грузовики с зерном нового урожая по степным дорогам пылят… Что ты здесь, у этих скал, позабыл?».

А между тем три «корабля пустыни», пасшиеся мирно рядом с оазисом – величественные, спокойные, с двумя горбами на спине, покрытыми, словно болотные кочки травой, клочками длинной тёмно-коричневой шерсти, никак не отреагировали на появление группы людей. Неторопливо, вальяжно продолжали свою немудрёную трапезу, пощипывая скудную, высушенную ветрами растительность.

– Во! – радостно воскликнул китайский товарищ. – Экзотика! – и обратился к Бисембэ: – Мальчик! Давай я тебя велхом на велблюде сфотоглафилую!

Бисембэ замялся чуток, но тут у Сашки взыграла гордыня.

Кто здесь, в конце концов, главный?! Кому на фото в китайской газете надлежит красоваться?

Он шагнул вперёд решительно, произнёс твёрдо:

– Давайте меня!

Бисембэ легко согласился, отошёл в сторону.

Сашка с опаской приблизился к верблюдам.

Вблизи «корабли пустыни» оказались огромными, высотой со слона.

– Осторожно, они плюются! – предупредил всезнающий Женя.

Плюются? Ну, это не страшно, – соображал Сашка. Лишь бы не укусили. Или копытом не вдарили…

Верблюды перестали жевать и уставились на приблизившегося к ним вплотную Сашку.

Однако никакой агрессии, беспокойства не демонстрировали.

Смотрели надменно, презрительно – будто им и впрямь наплевать на этого человечка-недомерка, путающегося у них под ногами.

Сашка, собрав волю в комок, остановился у самого крупного, высоченного верблюда.

Протянув руку, осторожно коснулся пальцами шерстистого, пыльного бока.

Повернулся к друзьям:

– Бисембэ! Скажи что-нибудь по-верблюжьи!

Тот пожал плечами:

– Да не знаю я… Я больше с лошадьми… – а потом вспомнил озарённо: – Чок-чок!

Неожиданно верблюд, услышав команду, подломил свои длинные ноги и послушно опустился брюхом на траву.

– Во, понимает! – воскликнул восторженно Бисембэ. – Влезай на него скорее!

Сашка, не раздумывая особо, закинув ногу, взгромоздился на верблюжью спину, провалившись в мягкую, шерстистую ямку между горбами.

Верблюд, покосившись равнодушно на седока, встал, вознеся Сашку высоко над землёй.

Китаец непрестанно щёлкал фотоаппаратом.

– Холосо! – подбадривал китаец. – А ну-ка, мальсик, плоехай мал-мал впелёд!

Сашка, освоившись на верблюжьей спине, смело наподдал животному пятками по бокам.

– Н-но! Поехали! Пошёл, тебе говорят!

Однако верблюд никак не реагировал на команды.

– Ты ж по-лошадиному с ним разговариваешь! – подсказал Бисембэ. – А надо по-верблюжачьи!

– А как будет по-верблюжачьи «пошёл»?! – спросил Сашка.

– Да не помню я, – мотнул головой Бисембэ.

– Поть-поть! – крикнул Женя. А потом сам же поправился: – Хотя так оленей северных ездовых подгоняют.

– Цоб-цобэ! – выдал Славик. – Это по-бычачьи. Может, поймёт?

Однако верблюд явно не понимал. Он закрутил головой тревожно, зашевелил ушами. Чувствовалось, что этот человечек на его спине начал его раздражать.

А Сашка, утратив настороженность, принялся пришпоривать его, залихватски лупя по бокам сандалиями, вцепившись и дёргая шерсть на переднем горбу:

– Ну, пошёл, залётный! Но-о!

И в этот момент грохнул оглушительно выстрел!

Это бабахнула нагревшаяся на солнце бутыль в корзине, выбив кукурузную пробку и ударив вверх пенистой шипящей струёй взбаламученного кумыса.

Верблюды дёрнулись разом испуганно.

А потом тронулись дружно, замахали, перебирая длинными ногами – всё быстрее, быстрее, равномерно раскачиваясь на ходу, набирая скорость и уносясь подальше от беспокойного людского соседства.

– У-ух! – только и успел выдохнуть Сашка, но тут же лязгнул зубами, прикусив язык, и запрыгал, закачался, как на волнах, на верблюжьей спине, причитая в ужасе: – Ох… ох…

Однако товарищи не услышали малодушных стенаний своего предводителя.

Верблюды мчались стремительно по бездорожью, прочь от оазиса, в противоположную от Екатериновки сторону, унося Сашку всё дальше и дальше в глухую, не тронутую плугом, первозданную степь…

 

11.

В иной ситуации Сашка, оседлав верблюда, легко представил бы себя этаким Лоуренсом Аравийским, покорителем и исследователем пустыни и диких арабских племён.

Однако сейчас воображение его покинуло напрочь, ушло куда-то далеко, опустилось на уровень пяток, и если он и мог о чём-то мечтать, то только о том, чтобы не сверзиться с верблюжьей спины, не шмякнуться на полном скаку о плотную как бетон, иссушенную суховеями землю.

А бешеная скачка всё длилась и длилась, верблюды всё мчались и мчались по дикой, незнакомой Сашке степи, и чудилось ему, что унеслись они далеко, чуть ли не в Монголию, а может, в Китай!

Ветер свистел в ушах, резал глаза, и потому Сашка жмурил изо всех сил слезящиеся веки, и мало что различал вокруг. Все его усилия были направлены на то, чтобы удержаться в ямке между горбами на верблюжьей спине, изо всех сил вцепившись пальцами в жёсткий коричневый мех, и прижавшись пятками к дышащим равномерно и безустанно, словно гигантские кузнечные меха, бокам вожака.

И вдруг стремительная, безумная скачка по бездорожью оборвалась так же внезапно, как и стартовала.

Верблюжья команда, следуя известной им одним логике, застопорила вдруг неожиданно и так резко, что Сашка едва не перелетел по инерции через голову заправлявшего в этой компании вожака.

И вся команда, как ни в чём не бывало, принялась пощипывать бурую, выгоревшую травку. И никаких признаков усталости, тяжкой одышки после долгой скачки у этих меховых гигантов не наблюдалось!

Со стонами и охами, рискуя подвернуть ногу, а то и вовсе сломать себе шею, Сашка сполз, цепляясь за длинный мех, с высоченной верблюжьей спины.

И быстренько-быстренько, подвывая, заковылял прочь – словно опасаясь, что «корабль пустыни» вдруг насильно забросит его себе на спину, и умчит совсем уж в неизвестную, невообразимую даль.

И думал Сашка, стеная, что никогда в жизни больше не займёт места на капитанском мостике подобного «корабля».

Однако двугорбые гиганты не обращали ни малейшего внимания на своего недавнего седока, паслись, находя и выщипывая из скудной растительности под ногами только им известные, особенно лакомые для них стебельки.

А вокруг расстилалась такая же, как и во время долгой скачки, монотонная, лишённая ориентиров степь.

Здесь даже окультуренных человеком и поросших пшеницей, кукурузой или подсолнечником полей не просматривалось. Только свистящая жарким ветром под раскалённым полуденным солнцем нетронутая, первозданная, безлюдная целина.

Не прибегая уже к помощи своенравного компаса, Сашка попытался определиться хотя бы по сторонам света.

Например, по собственной тени, ведь солнце, как общеизвестно, встаёт на востоке, а потом клонится, скатывается постепенно в течение дня на запад.

А Екатериновка, стало быть, окажется к северу…

Но как сориентироваться, если светило полыхает прямо над головой, и тени как таковой никуда ни черта не отбрасывает!

В белесом, словно выгоревшем под беспощадным в этот час солнцем небе в невообразимой вышине кружил, распластав крылья, беркут, остроглазо высматривал на земле добычу, и Сашка вспомнил, как в «Пятнадцатилетнем капитане» кондор, спланировав с небес, унёс в мощных когтях мальчика… И повёл плечами опасливо – степные орлы, он читал, барана утащить могут, казахи с ними даже на волков охотятся! А его, двенадцатилетнего, этот беркут за милую душу подхватит, да ка-ак долбанёт клювом!

Сашка, понятное дело, птицы ни капельки не боялся, но как-то так само собой вышло, что втянул голову в плечи…

Отчаянно хотелось пить, живот урчал от голода, всё тело ныло от напряжения и тряски на верблюжьей спине, неприкрытую голову напекло, отчего соображала она туго…

Однако Сашка углядел в сотне метров некую возвышенность на гладкой и ровной, как стол, поверхности степи – возможно, древний курган над могильником кочевавших здесь некогда скифов или сарматов, и заковылял в его сторону.

Цепляясь ногами за жёсткие стебли иссохшей травы, взобрался на макушку.

И увидел сразу за курганом, скрытую до поры от глаз, как обратная сторона луны, обнадёживающую картинку – разнопегое стадо коров голов на пятьдесят, и живность помельче – овец, коз, и на этот раз – никаких верблюдов. 

А главное, у подножия холма, где пробегала узкая, в два шага шириной, степная речушка, мерцал костерок и вился лёгкий, призрачный, невидимый почти в ярком солнечном свете дымок.

Над огнём на таганке болтался котелок, на расстеленной у костра тряпице была разложена кое-какая снедь – хлеб, помидоры да огурцы, яйца да картошка, и у Сашки в животе заурчало от голода.

Хозяин этого изобилия – старик в линялом пиджаке и выгоревшей на солнце казачьей фуражке с синим околышем, судя по всему, пастух, сидел на травке, спиной к холму, – и не сразу заметил гостя.

Выдала собачка – маленькая, беспородная, вёрткая, залившаяся с готовностью при виде чужака лаем.

Пастух оглянулся, задрал голову, щурясь от солнца, рассмотрел Сашку. И скомандовал пёсику:

– Дружок, фу! Свои…

– Свои, свои, – с готовностью подтвердил кладоискатель. Однако голос его, оказалось, осип от жажды. И получилось что-то жалобное, вроде: – О-и… о-и…

Но собачка всё поняла, вильнула хвостом, проводила Сашку до костерка и улеглась рядом, пристально уставясь на тряпицу с разложенными продуктами.

– Это что ещё за явление Христа народу? – добродушно поинтересовался дед. – Откедова, парень, ты здесь взялся?

– Я, это… гулял, – принялся оправдываться Сашка. – А потом решил на верблюде прокатнуться. А он ка-ак поскачет! Ну, я и заблудился!

– Быва-ает… – протянул старик. – И откуда же ты гулял? Из каких краёв?

– Из Екатериновки.

– Далековато тебя занесло. Отсюда вёрст десять до станицы-то. Присаживайся, – указал на травку напротив себя пастух. – У нас тут летом как в басне – и под каждым под кустом нам готов и стол, и дом! А звать тебя как?

– Александр Борцов, – степенно представился кладоискатель. – Можно просто – Сашка.

– А-а, милицейские, – улыбнулся старик. – Городские! Слыхал. Теперь вот и познакомимся. Я – Егор Силыч. Можно просто – дед Егор! – и протянул руку.

Рука у пастуха была только одна – правая. А левый рукав старенького, вылинявшего до неопределённо-серого цвета пиджака был пустым.

– Ну, а коль уж мы познакомились, то негоже друг от друга секреты хранить, – хитро прищурился старик. – Кто ж нонче просто так в степи гуляет? Уборочная! Все при деле. Может, ты из дома сбежал?

– Не-е, – мотнул головой Сашка. А потом решился, и признался, как на духу: – Мы, дедушка, с друзьями клад искали. Атамана Дутова.

– Клад? – нахмурился дед. – Слыхал и я о таком. И как, нашли?

Сашка вздохнул, пошарил в кармане, извлёк монетку:

– Вот!

Дед Егор взял жёлтый кругляш, повертел между пальцами:

– Не густо, конечно…

– Зато – золотая! – похвастался кладоискатель.

– Похоже на то, – согласился старик, возвращая монетку.

Сашка ожидал дальнейших вопросов – где нашли денежку, да как, однако дед только хмыкнул неопределённо, и принялся веточкой шевелить тлеющие угольки в костре – плоские, напоминающие сгоревший блины или патефонные пластинки.

Похоже было, что ни клад, ни монетка пастуха не заинтересовали.

– Чем это вы топите? – живо полюбопытствовал стремившийся набраться опыта путешественника Сашка.

– Да кизяками, – охотно пояснил дед. – Коровьими лепёшками. Их вона скока по степи разбросано! Собирай те, что засохли, да топи!

– Эт… эт что ж, вы обед на какашках, что ль, варите?! – не сразу дошло до Сашки.

Дед рассмеялся:

– Выходит, что так! – и пояснил. – С дровами-то в степи туго. А этого добра – кивнул он на стопку сухих лепёшек рядом с костром, – полно. Здесь же скот сотни лет гоняют! Избы тоже кизяком обогревают зимой.

– Кизяком? – слово было незнакомо кладоискателю.

– Навоз мешают с соломой, и в кирпичи прессуют. Кизяки летом делают. Высушивают на солнце, а зимой – айда, кидай в печку!

Сашка кивнул понимающе: надо же! Век живи – век учись!

Посмотрел на костерок – и впрямь коровьи лепёшки горят жарко, и дымок от них – прозрачный почти, горьковатый только, травой пахнет. Глянул на котелок солдатский с прикопчёными боками, с булькающим весело варевом – похоже, пшённой кашей. Вздохнув, осмотрел снедь на тряпице. В животе предательски заурчало.

Перехватив взгляд юного путешественника, старик пояснил:

– Кулеш варю. Только-только перекусить собрался – а тут и ты!

Сашка громко сглотнул слюну. Поинтересовался будто бы невзначай, вкрадчиво:

– А скажите, дедушка Егор, сколько, к примеру, этого вот кулеша на золотую монету купить можно?

– На царский червонец твой? – дед задумался, прикинул что-то в уме. – Пожалуй, бочонок… Да где там бочонок – цистерну, наверно, железнодорожную. – И принялся объяснять: – У меня же варево без затей. Я сперва мелко нарезанный бараний жир на дне котелка растопил, потом на шкварках лучок репчатый обжарил. Потом воды, картошечки добавил, крупы пшённой сыпанул. Ну и лаврушечки, конечно же, соли, перчику чёрного… Готово уже… – И, помолчав, заключил: – Да, за царский червонец кулеша вроде моего много можно купить. А только где его взять здесь, в степи? Тут же ни столовых, ни ресторанов!

Сашка опять громко сглотнул.

Дед хитро покосился на гостя:

– А ты, парень, я понял так, что золото любишь? Может, оно и правильно. Говорят, что золото – самая большая ценность этого мира. Так что у тебя, браток, богатство, можно сказать, в кармане лежит. А только кулеша я тебе за него не продам. Цистерны похлёбки у меня нет, а вот этого котелка, – дед кивнул на костерок, – и самому мало. И я его за целый сундук золотых монет не продам!  – А потом сочувственно посмотрел на кладоискателя: – Ты, Санёк, попробуй, червонец этот на язык положи. Почмокай. Может, тем и сыт будешь!

Сашка сопел – униженный и пристыженный.

А дед помешал в котелке деревянной ложкой, зачерпнул, вытянув губы, подул, хлебнул осторожно:

– Готово! Ух, и знатная похлёбка удалась! Вкуснотища!

Шарик, лежащий поодаль, поднял голову и словно в подтверждение тявкнул восторженно.

Видать, остатки дедовой трапезы ему тоже перепадали.

В животе кладоискателя опять заурчало громко.

А дед вдруг улыбнулся широко, и предложил добродушно:

– Двигайся к столу, Санёк! На-ка тебе! –  протянул запасную ложку. – Я ж пошутковал! Тут нам кулеша обоим хватит, и ещё Шарику останется.

Сашка, зардевшись, не стал кобениться, корчить из себя обиженного, принял поданную ложку, ухватил с готовностью кусок хлеба.

– А пошутил я так потому, – устанавливая исходящий вкуснейшим паром котелок посреди тряпицы – «стола», заметил дед Егор, – что мне хотелось тебе разъяснить: не всё и не везде на золото покупается. И что на свете настоящую цену имеет. Без золота я, например, всю жизнь прожил. А без харчей, без хлеба долго человек не протянет… Давай, работай ложкой-то, – подбодрил он кладоискателя, и сам зачерпнул варева, подул, хлебнул шумно: – У-ух, сила, а не кулеш! – и продолжил. – Я, Санёк, дело прошлое, на золото-то насмотрелся. Мы его в шахтах на Колыме добывали. Только вот лишнюю пайку хлеба или миску баланды, ни на какой самородок обменять нельзя было. Сколько народу на моих глазах в золотых забоях, возле золота этого треклятого, поумирало! От голода, от болезней… Помаши-ка кайлом по двенадцать часов на скудных харчах – быстренько свалишься!

– А вы на эту, как её… Колыму, по комсомольской путёвке попали? – полюбопытствовал Сашка, вовсю уписывая душистое варево – то ли густой суп, то ли жидкую кашу. Что не мешало внимательно слушать деда.

– Скорее, по партийной, – усмехнулся тот. – У меня руки не было, – тряхнул он пустым рукавом. – Потому, как инвалида, коноводом определили. А если б кайлом махал, рубил руду – долго б не протянул! А вообще лошади слабее людей, – заметил дед Егор. – Люди, к примеру, в золотом забое по году выдерживали, а лошади через полгода сдыхали!

– А руку вы на войне потеряли? – осведомился уважительно Сашка.

– На ней, окаянной, – кивнул дед. – Только не на нонешней, Отечественной, а на Гражданской ишшо. Шашкой срубили. Как бритвой, начисто срезали. Да ещё по кумполу досталось, и конями потоптали. Но ничо, оклемался, живу…

Сашка аж задохнулся от восторга:

– Ух ты!

И то, сколько книг он прочёл, сколько кинофильмов видал о тех легендарных сражениях! Чапаев, Щорс, Будённый, Котовский, Павка Корчагин… Да всех героев Гражданской войны так вот, навскидку, и не перечислишь! Отчаянных рубак, ходивших в конном строю, «лавой», на белогвардейские пулемёты, жизни отдававших, не задумываясь, за власть Советов…

И вот один из них – перед ним!

Живой участник Гражданской войны, кулеш единственной рукой хлебает. А другую руку – в боях потерял!

– На Дону и в Замостье

Тлеют белые кости.

Над костями шумят ветерки.

Помнят псы атаманы,

Помнят польские паны

Красноармейские наши клинки! – пропел Сашка, ликуя.

Дед, видать, от скромности, опять хмыкнул в бороду, и кивнул смущённо:

– Ну да, брат… как-то так… – а потом спохватился будто: – Давай-ка, Санёк, наш стол собирать. Где-то, – пристально глянул он на солнце, – через полчасика машина с летней дойки пойдёт. На Екатериновку. Свистнем шофёру – он тебя аккурат до дома подбросит.

И действительно, не прошло и часа, как Сашка уже трясся в кузове грузовичка, среди тяжёлых алюминиевых фляг с молоком, и белесая степная дорога, по которой в клубах пыли катил старенький ЗИС, вела его к дому…

 

12.

У младших братьев хватило ума по возвращению домой промолчать о том, что старшего унёс неведомо куда, в степь, пустившийся вдруг вскачь вольнолюбивый верблюд.

Они договорились подождать до вечера, и если Сашка не вернётся к сумеркам – тогда уж признаться.

– Сашка, это… с Бисембэ задержался. В конюшне, – туманно пояснил маме Славик.

А пару часов спустя, когда пора было начинать волноваться, путешественник пожаловал – целый и невредимый.

Таким образом, приключения у подножия Каратас остались маленьким секретом юных кладоискателей…

А каникулярное лето между тем скатилось в огнедышащий август, помчалось стремительно, словно своенравный верблюд, только оставляло за собой не степное бездорожье, а дни, приближаясь неумолимо к началу учебного года.

Сашкина душа рвалась к Чёрным скалам – но повода отпроситься у родителей на весь день братья не находили.

Тем более что в прошлый раз Женя собрал-таки на обратном пути пучок трав, разложил мёртвые былинки по своему альбому-погосту, подписал каллиграфическим почерком названия на латинском языке, показал с гордостью папе и маме, и врать про гербарий повторно было бы подозрительно.

Бисембэ, когда удавалось выкроить время, частенько наведывался к Борцовым.

Однажды, навестив братьев, он привёл с собой своего знакомого мальчика, но что это был за мальчик!

Встретивший их у калитки своего домика Сашка аж глаза вытаращил.

Сельская ребятня не слишком отличалась от городской. И щеголяла сейчас, летом, почти поголовно в одних сатиновых трусах, с голым торсом, либо в чёрных, залатанных в самых неожиданных местах, шароварах. Преимущественно босиком – берегли обувку для школы.

Многие мальчишки носили видавшие виды кепки – тяжёлые, нелепые в жару, с припрятанными в глубине, с изнанки, коробками спичек, поплавками, рыболовными крючками и прочими предметами, которые необходимо было иметь под рукой.

А мальчик, которого привёл Бисембэ, окажись он не на деревенской – на городской улице, и то непременно привлёк бы внимание. Прохожие на него наверняка бы оглядывались – что за чудо из чудес к нам пожаловало? Может быть, иностранец? В чём-то подобным участники Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Москве в прошлом году, судя по кадрам кинохроники, щеголяли. Но то – фестиваль, он вроде карнавала, а тут – в натуральном, повседневном, так сказать, виде…

На пареньке была кричащей расцветки зелёно-оранжевая рубашка, усеянная изображением синих почему-то жирафов, крокодилов, слонов и прочих экзотических не наших животных.

Братья таких рубашек отродясь не видывали – даже на взрослых, не то, что на пацанах, и уставились на это диво во все глаза.

Брюки на мальчике были из зелёной ткани, с невероятно узкими, в обтяжку штанинами, так что непонятно было – как их владелец вообще умудрился туда ноги просунуть.

Обут паренёк был в тяжеленные, рыжей воловьей кожи, шнурованные ботинки на толстой подошве. Сашка видел такие в городе. В магазине «Спорттовары»,  в отделе туристского снаряжения, но стоили они очень дорого, и ему оставалось только смотреть на них и завидовать.

А тут, на деревенской улице вдруг – такой щёголь!

У него даже причёска необычная. Мальчишки в его возрасте «под ноль», наголо стригутся, ну или «под чубчик». А у этого белесые волосы со лба назад зачёсаны, и торчат «ёжиком».

– Питер Тэвс! – протянув поочерёдно братьям чистенькую ладошку, представился мальчик. – Киноартист.

Ну, точно, блин, иностранец!

Сашка сразу насторожился, сурово насупил брови.

И то – сколько книг он о шпионах прочёл!

Самая любимая – «Над Тисой». И продолжение – «Горная весна». Там, куда ни плюнь, в диверсанта вражеского попадёшь. Любомир Крыж, Скибан…

Забрасывают их к нам, как правило, под видом мирных граждан, с фальшивыми документами. Границу они пересекают, натянув на ноги специально приспособленную обувку, оставляющую следы вроде как от конских или коровьих копыт. Некоторые даже в специальной вражеской амуниции на моторчиках с крыльями по небу рубежи советской страны перелетают!

Пограничники, вроде Карацупы, старшины Смолярчука или рядового Тюльпанова, их, конечно, ловят, задерживают, а они всё лезут и лезут, чуть ли не толпами.

А этот, гляди-ка, особо даже не маскируется. Имя и фамилия – иностранные, и одёжка не наша…

Сашка, прищурившись проницательно, задал подозрительной личности (им, вражеским агентам, понятное дело, ничего не стоит и ребёнком прикинуться. Может, этот тип и не мальчик вовсе, а взрослый карлик?!) каверзный вопрос:

– А вы к нам, э-э… голубчик (ну ни «товарищем» же шпиона этого величать), из каких таких дальних краёв пожаловали?

Можно было бы, конечно, этого гада и «субчиком» обозвать. Однако зачем заранее демонстрировать, что его, шпиона, уже раскусили.

– Сам ты «голубчик»! – ощетинил, в свою очередь, подозрительную личину Питер Тэвс.

– Да тутошний он, – вступился за нового знакомого Бисембэ. – Это Петька из совхоза «Комсомольский». Мы с ним прошлым летом в одном отряде в пионерском лагере были!

Ну, Бисембэ! Святая простота! Ему и невдомёк, что неприятельские агенты, проникнув незаконно в нашу страну, заранее обзаводятся правдоподобными «легендами», сфабрикованными биографиями, долго вживаются, мимикрируют…

– Его мама дояркой на ферме работает. А отец водителем. Директора совхоза возит. Они немцы. Их спецпереселенцами называют!

– Это пленные, что ли? – строго уточнил Сашка.

– Сам ты пленный! – фыркнул возмущённо Питер Тэвс. – Мою маму в прошлом году орденом Трудового Красного знамени наградили! И отец на Доске почёта висит…

– Ну, это другое дело, – кивнул Сашка великодушно.

Однако сомнения оставались.

А тут ещё Славик масла в огонь подозрений плеснул.

– Да он «стиляга»! – заявил средний брат. – Я таких на карикатурах в журнале «Крокодил» видел. Их там пропесочивали…

«Точно!» – осенило Сашку. Как же он сразу не догадался?! И ведь прав в своих подозрениях оказался. Есть, есть в облике этого мальчика что-то не нашенское, чуждое, а может быть, даже вражеское. Недаром этих «стиляг» на улицах ловили и в милицию забирали!

– Сегодня он танцует джаз, а завтра Родину продаст! – обличающе изрёк Славик.

Однако Петьку-Питера это не смутило нисколько.

– Чего б понимали, дярё-о-вня! – презрительно протянул он. – Да если хотите знать, все артисты в Москве так одеваются! Рубашка эта, – ткнул он себя пальцем в грудь, – называется «Гавайка». Брюки – «дудочки». Мне мама сама сшила! А причёска – провёл он ладонью по блестящим, будто намазанным чем-то волосам, – «Бобрик»! – и добавил не без гордости: – Я себя сам стригу!

Женя, хранивший до того глубокомысленное молчание, наклонился перед новым знакомым, потянул его за плотно прилегающую к ноге штанину. Поинтересовался вежливо, обращаясь почему-то на «вы»:

– А как вы эти брюки… «дудочки», кажется, одеваете?

Сашка сразу нутром почувствовал, что младшему брату, личности хотя и гениальной, но ещё не сформировавшейся в идеологическом плане, новый знакомый, выряженный попугаем, понравился.

– Перед тем, как штанины натягивать, ноги намылить нужно, – благосклонно пояснил Петька-Питер. – У меня ещё и очки тёмные есть. От солнца, – и он извлёк из нагрудного кармана огромные, в пол-лица, очки в пластмассовой оправе, с чёрными стёклами, и водрузил на нос. – Вот! Жаль, зеркальных нет. В наших «культтоварах» в райцентре не продаются. Отец мне из города обещал привезти.

В этих очках Петька-Питер стал совсем походить на вражеского лазутчика. Хоть сейчас хватай и в милицию волоки – не ошибёшься!

Из другого кармана расписной рубашки новый знакомый достал большую картонную коробку с нарисованным на ней всадником на фоне скалистых гор и надписью «Казбек». Открыл и протянул братьям:

– Угощайтесь!

Коробка была до краёв набита разнокалиберными окурками.

Женя потянулся было, но Сашка шлёпнул его по руке, заявив категорически:

– Мы не курим!

– Капля никотина убивает лошадь! – назидательно поддакнул Славик.

– Так пусть не курит, дура! – парировал Петька-Питер, и, пошуровав пальцем в коробке, вытащил помятую, недокуренную папиросу, залихватски, привычным движением вставил себе в рот: – Вот, этот «бычок» Харитонов бросил. А я подобрал. Спички есть?

Спичек ни у кого, включая самого Петьку, не было.

«Стиляга» с сожалением сунул окурок назад и спрятал коробку в тот же карман.

– А Харитонов – это кто? – полюбопытствовал Сашка.

– Дере-е-вня, – снисходительно хмыкнул Петька-Питер. – Артист, который в роли Ивана Бровкина снимался! Ты что, фильма «Солдат Иван Бровкин» не видел?

Сашка, конечно, фильм про незадачливого деревенского паренька, который после призыва в армию превратился в умелого и отважного солдата, целых два раза смотрел.

Но где тот артист Харитонов, и где совхоз «Комсомольский», в котором этот фанфарон Петька-Питер живёт!

И заметил не без ехидства:

– И где же ты окурки за Харитоновым подбирал? В Москве, что ли?

По Сашкиному разумению все киноартисты жили в Москве. Да так оно, в общем-то, и было на самом деле.

Петька-Питер посмотрел на Сашку, будто на умалишённого.

– А ты что, не знаешь, что у нас в совхозе продолжение «Ивана Бровкина» снимают? Называется «Иван Бровкин на целине»! Уже целую неделю! К нам съёмочная группа приехала. Из Москвы. Человек сто. Ну, может, и пятьдесят, я не считал специально. И в её составе – знаменитые артисты Леонид Харитонов, Михаил Пуговкин, Татьяна Пельтцер…

Ух, ты! Только теперь Сашка вспомнил, что отец, действительно, говорил что-то о «киношниках», пожаловавших для съёмок какого-то фильма в совхоз «Комсомольский». Из-за чего его, как участкового милиционера, направили туда для охраны правопорядка. Но отец не уточнил, какого именно фильма! Оказывается, не какой-нибудь скучной кинохроники, которую в кинотеатрах показывали в нагрузку перед началом основного сеанса, а «Ивана Бровкина»! Ни больше ни меньше! Однако Сашка, увлечённый поисками клада, внимания на этот факт особо не обратил.

И теперь краснеет перед Петькой-Питером из-за своей неинформированности.

И впрямь – деревня, больше он нет никто!

А Петька-Питер между тем вещал покровительственно:

– В данный момент я занят на съёмках этого фильма. В эпизоде, под условным названием «Свадьба». Это когда Пуговкин, ну, не артист Пуговкин, само собой, а его киногерой, женится. На этой… забыл её фамилию… Она ещё в «Иване Бровкине» в столовой работала… К работе над фильмом и местных жителей привлекают.

– А меня в кино сниматься возьмут? – загорелся Сашка.

Петька-Питер осмотрел его с головы до ног, хмыкнул пренебрежительно, покачал головой с сомнением:

– Ну, разве что в массовке…

На том и простились.

Сашку аж трясло от перевозбуждения.

Ах, кино!

Оно занимало значительное место в его городской мальчишеской жизни.

Каждый поход в кинотеатр превращался в маленький праздник.

И к нему нужно было ещё как следует подготовиться.

Прежде всего, понятное дело, купить билет.

Рядом с домом, в котором жила семья Борцовых, было два кинотеатра. «Октябрь» и «Буревестник».

На утренний сеанс, где демонстрировались детские фильмы, билет стоил рубль. На дневные – гораздо дороже, три рубля. А на вечерние детей вообще не пускали.

Потому в кино Сашка ходил чаще всего в период школьных каникул, по утрам, но до кассы кинотеатра ещё нужно было добраться, сохранив деньги на билет в целости и сохранности!

Потому что на подходах, где-нибудь за углом, вечно отиралась мелкая шпана – с обмусоленными окурками, прилипшими к губе, с коротко стрижеными головами в непременных пятнах лишаёв на макушке, с кривыми синими татуировками на руках.

Они безошибочно вычисляли направлявшегося в кассу малолетнего зрителя, выскакивали из своего закутка, как черти из табакерки, обступали со всех сторон, шмыгая простужено сопливыми носами и требуя грозно:

– Деньги давай!

Жертва блеяла что-то испуганно, мотала головой – дескать, нету! – но всё было напрасно. Шпана бесцеремонно обшаривала чужие карманы, выворачивала их наизнанку, не забывая проверить и «внутренние» в пальто или пиджаке. Даже подкладку шапки или фуражки тщательно проверяли – а вдруг там схоронен заветный рублишка!

Найдя, изымали беспощадно. А если «терпила», как презрительно называли они ограбленных, пытался «качать права», сопротивляться, грозил милицией – награждали его зуботычиной или увесистой оплеухой.

Милиция их и вправду задерживала периодически, но по причине несовершеннолетия «ставила на учёт», а потом отпускала. И они тут же принимались за старое.

Сашка знал, что для этой шпаны сесть рано или поздно в тюрьму – так же неизбежно и заурядно, как нормальным мальчишкам, достигнув призывного возраста, в армию сходить послужить. И то, что он – «милицейский сын», его нисколько не защищало.

А потому, направляясь в кино, деньги он прятал в носок – до обуви юные бандиты, как правило, всё же не добирались.

Зато, как здорово было, пробравшись через неприятельские заслоны, отстояв длиннющую очередь к окошечку кассы, оказаться-таки, предъявив контролёршам на входе билет, в зрительном зале!

Ждать, ёрзая в кресле, сняв шапку и потея в пальтишке, начала сеанса. С восторгом замечать, как вдруг тускнеет постепенно, а затем гаснет вовсе в люстре под потолком электрический свет, ворчать, негодуя, на опоздавших. Которые, пробираясь меж рядов в темноте, закрывают своими спинами какую-то часть экрана, на котором разворачивается волшебное действо!

Взрослые рассказывали, да и в газетах писали, что появилось новое изобретение – «телевизор». Это когда по аппарату, вроде радиолы с экраном, кино можно, сидя дома смотреть. И совершенно бесплатно. Якобы это «телевидение» в некоторых городах уже появилось даже, но Сашке верилось в это с трудом. Хотя, как обещают, вот-вот коммунизм наступит, а при нём чего только не изобретут! И «телевизоры», и какие-нибудь приёмнички переносные, или, к примеру, телефоны карманные. А ещё, говорят, легковые  автомобили для каждой семьи, но это уж вряд ли…

За свою недолгую жизнь Сашка пересмотрел десятки, а может быть даже и сотню фильмов. Знал по фамилии любимых артистов – Крючкова, Андреева, Алейникова, Харитонова, Орлову. Кинофильмы для Сашки были, пожалуй, на втором месте по важности после книг. И такие картины, как «Волга-Волга», «Чапаев», «Дети капитана Гранта», «Остров сокровищ», он мог смотреть бесконечно.

Однако ему и мечтать не смелось, что он увидит кого-то из своих кумиров «живьём». И вдруг – такая удача!

Однако от Екатериновки до совхоза «Комсомольский», где проходили съёмки, было километров тридцать. Пешком не дойдёшь!

А потому вечером он принялся нарезать круги вокруг вернувшегося со службы отца.

– Пап, а, пап? А ты завтра в «Комсомольский» поедешь?

– Обязательно! – подтвердил тот.

– А меня с собой не возьмёшь? Так хочется на то, как снимают кино, посмотреть!

Отец вдруг легко согласился:

– Ладно. Завтра с утра и поедем…

– А мы, а мы?! – загалдели дружно младшие братья.

– Цыть! – прикрикнул на них отец. – Не доросли ещё! Будете там, на съёмочной площадке под ногами путаться, всем мешать!

И Сашка победно глянул на братьев.

Всё-таки иногда хорошо быть старшим. Хоть какая-то польза!

 

13.

В отличие от Екатериновки, заселённой казаками в стародавние времена, ещё при царском режиме, и бывшей некогда форпостом Российской империи на границах с киргиз-кайсацкой степью, посёлок Комсомольский возник совсем недавно, два-три года назад, с началом освоения целины.

Начинался он с колышка, вбитого в первозданную, прежде не тронутую плугом ни разу землю.

А потому и дома здесь были – сплошь новострой, широкие улицы – голые, продуваемые ветрами, лишённые спасительной в жару тени, которую дают кроны деревьев – ибо и деревьев здесь почти не было. Лишь тянулись по обочинам поселковых дорог тонкие хлыстики только что высаженных, привычных к здешнему климату карагачей, клёнов и тополей, да кое-где во дворах зеленели скудно саженцы яблонь, груш да жидкие, редкие пока кустики малины, смородины, вишни.

И всё равно, возникло у Сашки ощущение, будто отец его в город привёз. Ну, не в самый центр, конечно, а куда-нибудь на окраину.

Потому что в отличие от патриархальной, сонной Екатериновки здесь, в посёлке Комсомольский, всюду кипела жизнь.

Мотались туда-сюда, грохоча по незаасфальтированным улицам, вздымая облака пыли, грузовые и легковые автомобили. Стрекотали, торопясь куда-то по неотложным делам, мотоциклисты. Возле магазина – не кособокой избушки, как екатерининское сельпо, а в капитальном здании из белого силикатного кирпича с широким бетонированным крыльцом, толпился народ; калились под солнцем поставленные на прикол легковушки – «бобик» с брезентовым верхом и даже новенькая «Победа»; жевали овёс, опустив морды в торбы, лошади – запряжённые и под седлом, верховые.

Однако главным достоинством Комсомольского, по мнению Сашки, был клуб – настоящий дворец культуры, высоченный, в три этажа, с толстенными колоннами у парадного входа.

Здание, видно было по тянувшимся вдоль стен до крыши деревянным лесам, достраивалось, вовсю шли отделочные работы.

Сашка, сидя в люльке отцовского мотоцикла, отчаянно крутил головой, рассматривая по-настоящему целинный посёлок.

Отец подъехал к съёмочной площадке, расположенной на окраине Комсомольского.

С одной стороны здесь пролегала улица, застроенная новыми, кое-где ещё не возведёнными под крышу одноэтажными домами. С другой – разместилось несколько жилых вагончиков, а за ними открывался вид на уходящие к горизонту поля созревающей, вызолоченной солнцем, пшеницы.

На съёмочной площадке было полно народу. Толпились принаряженные местные жители – то ли пришли посмотреть, как снимается фильм, то ли участники съёмок.

Многие здоровались с Сашкиным отцом, улыбались ему приветливо, будто он тоже был знаменитым киноартистом.

Сами артисты стояли чуть наособицу, в стороне, и внимательно слушали толстого дядечку в белом хлопчатобумажном костюме и в соломенной шляпе, который, похоже, и был здесь главным.

– Режиссёр-постановщик, – шёпотом пояснил отец.

Сашка навострил уши.

– Продолжаем снимать сцену свадьбы, – объяснял громко главный. – Жених и невеста – в машине. Статисты – на обочине дороги. Вера Ивановна, – обернулся он к молоденькой девушке с планшетом и карандашом в руках, – предупредите массовку, чтобы она не на камеры пялилась, а на жениха с невестой смотрела! Мальчишки… где у нас мальчишки? А, вот они! – Сашка проследил за взглядом режиссёра, и увидел скучковавшихся здесь же мальчишек и девчонок. Среди них распознал и давешнего Петьку-Питера в попугайском наряде. – Группа мальчишек бежит за автомобилем, – продолжил между тем дядечка. – Да, Вера Ивановна, не забудьте дорогу водой побрызгать. А то вчера такая пылища из-под колёс поднялась, что ни жениха, ни невесты не видно! Колею подкопали?

– Так точно! – по-военному отрапортовала Вера Ивановна. – На тридцать сантиметров углубили бульдозером!

– То-то же! – удовлетворённо кивнул режиссёр. – А то у нас в кадре свадебный автомобиль проезжает по полю. А там пшеница высотой колена недостаёт. Как поросячья щетинка. А зритель должен видеть в нашем фильме… э-э… целинный хлеб по грудь высотой! С полновесным колосом! – А потом объявил в жестяную трубу-громкоговоритель: – Итак, все на исходные позиции! Приготовились!

Сашка всё пытался лучше разглядеть артистов, и потому, словно штопор в пробку, ввинчивался в толпу, и оказался в итоге в первом ряду «массовки».

С восторгом узнал Михаила Пуговкина в морском костюме и капитанской фуражке, его напарницу в платье невесты – фамилии её не помнил, но в первом фильме – «Солдат Иван Бровкин» она тоже участвовала.

Хорошо, что они теперь оказались на целине и в конце концов поженились!

– Та-ак, быстренько, быстренько, все по местам! – командовала девушка с планшетом. Наткнулась на Сашку в первом ряду. – Мальчик! Ты что здесь встал? Ну-ка, быстро к машине!

– Кто-о? Я-а? – изумился Сашка.

– Давай-давай! – девушка взяла его за плечо, и подтолкнула к группе, где стоял Петька-Питер.

Сашка послушно затрусил к «бобику» с откинутым верхом, в который уже уселись Пуговкин и его невеста.

Мальчиков и девочек – все примерно Сашкиного возраста, построили, будто спортсменов перед стартом массового забега, в десятке шагов позади автомобиля.

Сашка, чувствуя себя самозванцем, озирался обеспокоенно. Вот сейчас выяснится ошибка, все поймут, что никакой он не киноартист, и с позором изгонят со съёмочной площадки…

Оказавшийся рядом Петька-Питер – в своей аляпистой рубашке, брючках-«дудочках», с напомаженными белобрысыми волосами, узнав давешнего знакомца, кивнул небрежно, и вновь уставился преданно на девушку-распорядителя.

А та объясняла:

– Как только машина тронется, бегите за ней. Не торопитесь, автомобиль тихо поедет. Да под колёса не угодите! По сторонам, на камеры не смотреть. Всё внимание – на жениха и невесту. И улыбайтесь, улыбайтесь! Это же свадьба! Вам интересно! На ваших лицах – радость, восторг! Приготовились!

Сашка с готовностью растянул губы в фальшивой улыбке, а сам исподволь озирался-таки – на ребятню, стоявшую рядом, на кинокамеры поодаль, которых насчитал целых три – две по сторонам дороги, а одна в люльке подъёмника вроде тех, что возносят электромонтёров к верхушке столбов, к проводам.

Главный режиссёр взгромоздился на дощатый помост, напоминавший трибуну на митингах, оглядел замершее на своих позициях нестройное войско, и, поднеся ко рту жестяную трубу, гаркнул:

– Камеры! Мотор! Начали!

И тут же на авансцену выскочила девчушка с чёрной дощечкой наперевес, и объявила громогласно:

– Эпизод пятый, дубль первый!

И, повинуясь команде, всё вокруг Сашки зашевелилось вдруг, зашумело, задвигалось.

Рыкнув, заурчал и тронулся, выпустив облачко дыма из выхлопной трубы «бобик» с открытым верхом.

Приосанились, заулыбались на заднем сиденье жених и невеста.

Публика на обочине загомонила, замахала приветливо букетами цветов.

Мальчики и девочки затрусили вслед за автомобилем, старательно глядя на его пассажиров.

Сашка тоже побежал вместе со всеми, стараясь не отставать и не вырываться вперёд.

– Стоп! Стоп! – заорал вдруг истошно главный режиссёр в рупор. А потом, к ужасу Сашки, указал прямо на него: – Вера Ивановна! Эт-то что ещё за клоун? Убрать немедленно этого пижона из кадра! Вы что, офонарели?! Это же деревенская свадьба!

Всё движение сбилось с ритма, остановилось.

Скрежетнул тормозами автомобиль.

Погасли улыбки.

Все участники съёмок обернулись в сторону режиссёра.

У Сашки сердце упало. Даже в «массовке» вычислили, засекли чужака!

Ну чего, спрашивается, он попёрся на съёмочную площадку?

Почему не признался тётеньке, по ошибке направившей его в группу статистов, что никакой он не киноартист, а – так, зевака праздный, погулять вышел!

И теперь главный дирижёр… режиссёр, то есть, мгновенно углядел самозванца, и вынужден был остановить съёмку. Скандал!

Вера Ивановна бросилась к сопровождавшей автомобиль ребятне.

Сашка, повинно опустив голову и пламенея щеками, шагнул ей навстречу.

Однако, к его величайшему изумлению, девушка-распорядитель не обратила на него никакого внимания, вихрем пронеслась мимо.

Зато схватила за руку стоявшего рядом Петьку-Питера, потянула за собой:

– Мальчик! Сейчас же выходим из кадра! Быстренько-быстренько!

Ошеломлённый Петька-Питер, крутя растерянно напомаженной головой, заплетаясь ногами, потащился следом, и дальше потом, за пределы съёмочной площадки, понурившись, будто оплёванный.

– Та-ак… ещё раз! – загрохотал опять режиссёр с помоста. – Внимание! Мотор! Камеры! Начали!

И опять выскочившая, словно чёртик из табакерки, девчушка хлопнула чёрной дощечкой, прокричав:

– Эпизод пятый! Дубль два!

И опять газанул «бобик», замахали цветами, заулыбались стоящие на обочине статисты, принялись влюблено пялиться друг на друга жених и невеста, а ребятня побежала за автомобилем неспешно, и Сашка побежал вместе со всеми, неестественно вывернув голову на пассажиров, и растягивая губы в улыбке.

И так раз пять, не меньше.

А солнце палило беспощадно в полную силу, и два мужика в чёрных рабочих спецовках, вооружившись ведёрными лейками, брызгали на дорогу перед автомашиной, прибивая пыль, и вода, упав на землю, скатывалась в мелкие шарики и испарялась почти мгновенно.

А потом дядечка на помосте скомандовал:

– Стоп! Снято!

И съёмки закончились.

Не совсем, понятное дело, а только на этот день.

И все, кто был на площадке, расслабились разом, словно солдаты в строю после команды «вольно», начали сбиваться в стайки, обмениваться впечатлениями, и потихонечку разбредаться.

Михаил Пуговкин, галантно подав руку, помог сойти партнёрше – «невесте» со ступеньки «бобика», и растворился, окружённый толпой поклонников – зевак и статистов.

Отца не видно было – наверное, отъехал куда-то по своим милицейским делам, и Сашка не спешил уходить, чтобы не потеряться в чужом селе, кружил здесь же, на месте съёмок, теперь вроде как на правах «своего».

И потому чётко услышал, когда девушка-распорядительница объявила в режиссёрский рупор:

– Товарищи, занятые в массовке! Вы можете пройти в вагончик и получить гонорар за участие в съёмках!

Народ устремился к стоявшему в сторонке, на отшибе, дощатому вагончику на автомобильных колёсах, а Сашка, решив, что к нему этот призыв никак не относится, остался на месте.

– И ты, мальчик, иди! – обратилась вдруг к нему девушка с рупором, и предложила другим ребятам: – И вы идите! Хорошо сыграли! Все молодцы!

В вагончике-«бытовке» Сашка, отстояв при входе недлинную очередь, нацарапав ручкой предварительно в какой-то бумаге – «ведомости», свою фамилию и инициалы, получил от пожилой кассирши целых пять рублей.

За такой пустяк – и такие деньги! Да он и бесплатно готов был каждый день в съёмках участвовать!

Спрятав первые заработанные им в жизни деньги в карман, Сашка принялся бродить вокруг съёмочной площадки, поджидая отца.

А девушка-распорядитель, которую звали Верой Ивановной, опять объявила в жестяной рупор:

– Товарищи! Завтра в четырнадцать часов состоится открытое комсомольское собрание съёмочной группы фильма «Иван Бровкин на целине». Приглашаются все артисты и технический персонал. Явка членов ВЛКСМ строго обязательна! – А потом добавила: – Дорогие друзья! Обращаюсь к местным жителям. Для этого мероприятия нам нужен ветеран, желательно участник Гражданской войны. Который смог бы рассказать комсомольцам о том, как устанавливалась советская власть здесь, в Адамовском районе…

– Да откуда у нас ветераны?! – весело крикнул кто-то из толпы. – У нас в Комсомольском одна молодёжь!

И тогда Сашка, вспомнив давешнего знакомого – пастуха, деда Егора, шагнул вперёд:

– Я знаю такого ветерана. Участника Гражданской войны. Ему даже руку саблей в боях отрубили! Вот посюдова! – и он по-рыбацки рубанул себя повыше запястья.

– Ах, мальчик! – радостно заворковала Вера Ивановна. – Это же здорово! Ну, то есть, не то, конечно, что руку ему отрубили, а что ветеран… Как раз то, что нам нужно!

– Только он не здесь, а в Екатериновке живёт, как и я, – объяснил Сашка. – Это километров тридцать отсюда.

– Хорошо, мы за вами завтра машину пришлём. К часу дня. Скажи, куда подъехать в Екатериновке?

– Давайте у сельпо встретимся, – предложил Сашка.

– Договорились. В час дня у екатерининского сельпо. Мы вас заберём. Только ты уж не подведи, мальчик!

– Я-а?! – искренне возмутился Сашка. – Да когда это я кого-нибудь подводил?! – и пообещал веско: – Будет вам ветеран. Настоящий участник Гражданской войны. Таких ещё поискать надо!

В том, что у него получится уболтать, уговорить деда, он даже не сомневался.

 

14.

Вечером Сашка, торжествуя в душе, а внешне – дело как бы само собой разумеющееся, – вручил на глазах у всех домочадцев маме, отвечавшей за фамильный бюджет, пять рублей.

– На съёмках заработал, – скупо, как и надлежит настоящему труженику-кормильцу семьи, пояснил он. И как бы между прочим ввинтил: – Меня и на завтра пригласили…

– Завтра отвезти тебя не получится, – заметил отец. – У меня с утра совещание в райотделе.

– За мной машину пришлют. Из Комсомольского, – важно заявил Сашка.

Отец в изумлении поднял брови, а братья вздохнули завистливо.

Темнело уже, когда Сашка навестил деда Егора.

Тот, будучи бобылём, обитал в заброшенной некогда, а потом отремонтированной кое-как, подправленной баньке на задах села. Об этом новоиспеченному киноартисту поведала всезнающая баба Груша.

К вящей радости Сашки, особо уговаривать старика поучаствовать в комсомольском собрании и рассказать как очевидцу о Гражданской войне и становлении советской власти в здешних краях, не пришлось.

Дед лишь пожевал губами задумчиво, огладил седую бороду:

– Вот, значится, как? Вспомнили, значится, о тех, кто на этой земле до прихода всяческих покорителей целины жил, хлеб растил, державные рубежи защищал? Что ж, почему бы о том молодёжи не рассказать? Расскажу. Тем более что культ личности отменили…

Причём здесь какой-то культ чьей-то личности, Сашке невдомёк было, а он и не уточнял. Главное, что Егор Силыч выступить на комсомольском собрании согласился. Тем более что за ним специально машину пришлют!

Дед сказал лишь, что сходит к напарнику, договорится, чтобы подменил завтра со стадом…

Ночью Сашка спал плохо, несмотря на распахнутое настежь окно спаленки, маялся от жары, крутился в кровати, задремав только к утру и сбив в ноги суконное, «кусачее» солдатское одеяло.

Первая половина дня тянулась тоже нескончаемо медленно.

Братья под руководством мамы полили, волоча тяжёлые лейки, огород, где уже вовсю зрели ярко-красные помидоры, зеленела густо ботва моркови и свёклы, а огурцы, по словам бабы Груши, вообще «отходили», и самое время было солить их в деревянных бочках – «кадках» и спускать в погреб – на зиму.

Наконец наступил полдень, и Сашка, приодетый мамой по случаю выхода «на люди» в белую рубашку, отглаженные школьные брючки и новенькие ботинки, помчался под возмущённый гогот гусей по улице к сельпо, где у него была назначена встреча с боевым ветераном.

Автомобиль, присланный за почётным гостем намеченного комсомольского собрания, оказался тем же самым, вчерашним «бобиком», за которым бегал с другой ребятнёй Сашка и катались взад и вперёд, дубль за дублем, артист Пуговкин с новобрачной.

Водитель тоже был тем же самым – правда, Сашка толком не разглядел его в прошлый раз – всё внимание статистов, как инструктировала Вера Ивановна, было обращено на жениха и невесту. Теперь же увидел, что это был немолодой уже дядечка в синей спецовке, с кривой татуировкой, изображавшей пронзённое стрелой сердце на тыльной стороне ладони правой руки, сжимающей руль.

Встретив пассажиров без улыбки, он усадил их на заднее сиденье, и газанул, подняв облако пыли, промчался по пустынным улицам, а потом покатил по грунтовой дороге в степь.

Егор Силыч по причине участия в официальном мероприятии, несмотря на жару, облачился в толстый, тёмно-синий костюм – пиджак с широченными, по моде, плечами и застёгнутую под горло рубашку-косоворотку. Брюки он заправил в голенища кирзовых, надраенных до блеска ваксой сапог. Только на голове его красовалась всё та же, видавшая виды казачья фуражка без кокарды с треснувшим козырьком.

Даже седую бороду дед расчесал, и стал похож на писателя Достоевского, портрет которого висел в классе прямо над Сашкиной партой.

Автомобиль мчался по наезженной, белесой от пыли дороге, шофёр уверенно преодолевал редкие развилки, следуя только ему ведомым в одинаковой на любом участке степи ориентирам.

Сашка крутил головой, обозревая окрестности, но смотреть было особенно не на что.

Как в старинной песне поётся – степь да степь кругом. Целинники с тракторами и плугами ещё не добрались до этих мест. Повсюду – бурая, выжженная солнцем трава, кое-где с клочками серебристого ковыля, редкие кустики колкой чилиги, трясогузки, чиркающие над машиной, да рыжие суслики, семенящие торопливо через дорожное полотно.

Наконец справа зажелтели уходящие до горизонта поля пшеницы.

– Ну, вы, братцы, и напахали! – обращаясь к водителю, заметил дед.

Тот равнодушно повёл плечами:

– Работаем…

– Работать тоже надо с умом, – сварливо продолжил Егор Силыч. – Давеча, весной, чёрные бури видел? Они по всей целине пронеслись. Вроде тех, песчаных, что в пустынях бывают. А только у нас не песок в воздух поднялся, так что чёрной тучей небо закрыл. То плодородный слой почвы, что вы плугом растревожили, разворотили, ветрами сдувало. Чернозём с полей улетал. А как сдует весь гумус – так и урожаям конец. На песке хлеба не вырастишь. И появится у вас здесь, на месте целины, лет через пятьдесят пустыня…

– На наш век хватит, – буркнул шофёр. – У нас главная задача сейчас – в закрома Родины хлеба побольше засыпать. А через пятьдесят лет, при коммунизме, люди учёные что-нибудь да придумают. Может, хлеб из песка или воздуха производить станут…

– Ну-ну, ждите свой коммунизм, всеобщей халявы, – покачал головой дед. – Знамо дело – временщики. Понаехали, распахали, собрали, что смогли, – а там хоть трава не расти. И, помяните моё слово, не вырастет!

– Что ж нам, по-твоему, дед, совсем не пахать? – возмутился водитель. – Директор совхоза пообещал – осенью посевные площади ещё больше расширим. Кукурузу начнём сеять…

– Вот-вот, – поддакнул дед. – А ещё кофе и какаву… И эти, как их… пальмы банановые или кокосовые. Для нашей степи, где летом температура плюс сорок, без дождей, а зимой минус сорок, с ветрами – самое то! – и, не дождавшись ответа от собеседника, добавил: – Пахать с умом надо. Туда, где лёгкие, песчаные почвы, не лезть. Тут люди до вас, между прочим, двести лет жили. Мы, казаки. И пахали, и сеяли. И хлеб выращивали – твёрдую пшеницу, к примеру, лучшую в мире! Но – с умом…

А Сашка, которому этот разговор совсем не понравился, выдал вроде бы к месту:

– Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у неё – наша задача!

Плакат с этими словами и портретом Мичурина у них тоже на стенке в классе висел.

– Ну-ну, – кивнул старик, и хмыкнул скептически. – Покорители… Понаехали…

– Я не «понаехал», – заявил вдруг шофёр. – Я тут до всяческих «покорений», когда ещё никакой целины не поднимали, жил.

– Это где ж? – полюбопытствовал дед Егор.

– В Кумаке. На золотом прииске!

Сашка мигом насторожился.

Вот и водитель сведения о кладе косвенно подтвердил. Раз есть прииск в окрестностях, значит, должно быть и золото!

– Дело знакомое, – степенно кивнул дед. – Только здесь, в Кумаке, карьер, а я на Колыме в шахте золотишко рубил. В золотом забое… А ты, брат, на прииск тоже… э-э… – покосился он отчего-то на Сашку, – по партийной путёвке попал?

– Спецпереселенец. Из Поволжских немцев, – пояснил скупо шофёр. – Ну, а когда целину поднимать начали, нас всех амнистировали, и поучаствовать разрешили… искупить, так сказать, вину… не знамо только, какую… Работал на тракторе, на комбайне. А потом язва желудка открылась, и меня вроде как на лёгкий труд перевели. Директора совхоза вожу. А сейчас временно к съёмочной группе прикомандировали…

– А-а… – понимающе кивнул Егор Силыч.

А Сашку при слове «спецпереселенец» вдруг осенило.

– А киноартист Питер Тэвс не ваш родственник? Он сейчас в фильме «Иван Бровкин на целине» снимается?

Водитель вдруг хохотнул:

– Артист из погорелого театра? Сын мой, старший, – и пояснил, больше для деда Егора, чем для Сашки: – У меня супруга первая умерла. А я второй раз женился. Петька – от первого брака. А со второй женой мы ещё двоих народили. Ну, жена и говорит, дескать, не хочу для Петьки злой мачехой, как в сказках, быть. И балует шельмеца. Одёжку ему шьёт дурацкую. Теперь он себя артистом возомнил, а она ему во всём потакает… Ну, нич-чо-о… Я его на совхозный свинарник отправил. Помощником свинаря. До начала учебного года. Пусть там… повыпендривается…

А вообще-то Сашке разговор деда с водителем не понравился.

Ох, эти взрослые, старики, которым за пятьдесят… Им бы лишь поворчать. А то, что здесь на целине такое дело большое делается, о котором даже кино снимают, им как бы и побоку!

И решил повернуть беседу в правильное, выдержанное в идеологическом плене, так сказать, русло.

– И всё-таки, – восторженно закатив глаза, заявил Сашка, – это же здорово! Сюда, в глухую степь, со всей страны народ съехался! Молодые, с гитарами. Зимой, в палатках!

Однако водитель его восторга не разделил.

– Ну, в палатках мы и без целины… назимовались. Если печка, дрова есть, то жить можно. Тем более, хм-м… с гитарами! А только здесь ведь не на гитарах играть – вкалывать надо! На тракторах. На комбайнах. В жару и в холод. В буран и в снежную бурю. Строить, котлованы копать! Эти, которые с гитарами, быстро поняли, куда попали, да по своим городам обратно разъехались. Остались те, кто к тяжёлому труду привычен, в основном деревенские, наши…

Однако Сашка, насупившись, остался при своём мнении, но спорить не стал. Тем более что уже и Комсомольский вдали показался.

Вот вам наглядный пример! – думал пионер-пират с раздражением. Посёлок с пустого места, с колышка в дикой степи начинался! А сейчас, всего три года спустя – дома, улицы. Дворец культуры с колоннами – прямо как в городе! А вокруг – не ковыль да горькая полынь бесполезная, а пшеница колосится до горизонта!

Шофёр подвёз пассажиров прямо к съёмочной площадке с жилыми вагончиками на сельской окраине.

Здесь уже толпился народ, человек тридцать.

По верху четырёх длинных, вкопанных в землю столбов был натянут брезентовый тент, дающий в жаркий полдень хотя бы какую-то тень. Под ним, на жухлой травке в ряд были расставлены длинные лавки, табуреты, а прямо перед ними – покрытый зелёной скатертью стол с двумя гранёными стаканами, графином с водой и картонной папочкой с тесёмочными завязками.

К столу были придвинуты два стула.

«Президиум!» – сообразил Сашка.

Никто пока не рассаживался. Ждали гостей, не начиная собрания. Их с дедом Егором! – догадался Сашка.

И надул щёки от важности.

Среди участников собрания он разглядел, наконец, и своего любимого актёра Леонида Харитонова. Однако узнал не сразу. Куда делся нескладный, тщедушный, стриженый наголо солдатик Иван Бровкин! Здесь, в Комсомольском, стоял, разговаривая о чём-то со своей киношной «мамой» Татьяной Пельтцер упитанный, вальяжный дядечка с одутловатым лицом и явственно обозначившимся под поясом серых брюк округлым животиком.

– Товарищи! Прошу садиться! – дождавшись гостей, призвала давешняя девушка, обходясь на этот раз, правда, без рупора, и поспешила навстречу Сашке.

Пожала ему руку, как равному, а потом представилась деду:

– Вера Ивановна Афанасьева, ассистент режиссёра, секретарь комсомольской организации съёмочной группы.

– Сотников Егор Силантьевич, – отрекомендовался в свою очередь старый казак.

– Очень рады! – заверила Вера Ивановна, и предложила, указав на длинную скамью в первом ряду: – Присаживайтесь пока вот здесь. А потом мы пригласим вас в президиум!

«Вас» – это только деда, как понял Сашка. Стула-то в президиуме всего два! Один, стало быть, для комсорга, другой – для гостя. А его, значит, Александра Борцова, благодаря которому, уж если совсем честно, и состоялась эта встреча комсомольцев с ветераном, вроде как побоку!

Что ж, к несправедливостям в этой жизни он привык. Не впервой истинные герои остаются незаметны, в тени.

И Сашка, вздохнув с досадой, обречённо устроился на скамье, где ему, как рядовому участнику, и предстояло провести всё собрание.

Хотя и в первом ряду.

Впрочем, участники собрания, среди которых были люди явно не комсомольского возраста, вроде Михаила Пуговкина и Татьяны Пельтцер, на передний план не стремились. Занимали табуреты и лавки подальше от президиума, на задах, и Сашка оставался на своей скамье в одиночестве, ловя на себе любопытные взгляды членов съёмочной группы – это, дескать, что ещё за парнишка?

Даже сам Леонид Харитонов на юного гостя с интересом взглянул. Вот ведь, рассказать кому – не поверят!

А Вера Ивановна, заняв место в президиуме, объявила, постучав карандашиком по графину:

– Внимание!

В это время откуда-то из-за вагончиков вынырнул вдруг давешний китаец – корреспондент, с фотоаппаратом наизготовку. Поинтересовался вежливо у Веры Ивановны:

– Мозно?

Та кивнула ему благосклонно, продолжила, заглядывая в извлечённый из папочки лист бумаги:

– На учёте в комсомольской организации съёмочной группы художественного полнометражного фильма «Иван Бровкин на целине» состоит тридцать три члена ВЛКСМ. На собрании присутствует двадцать пять. Остальные отсутствуют по уважительной причине. Кворум имеется. Кто за то, чтобы начать наше комсомольское собрание, прошу голосовать! Голосуют только комсомольцы! – с улыбкой уточнила она, заметив, что Сашка с готовностью первым задрал руку – выше всех.

И быстро опустил, сконфуженный.

Это что ж получается?! Как значит ветерана – участника Гражданской войны разыскать – так, пожалуйста, Сашенька, выручи, помоги… А как голосовать – так сиди и не вякай?! Мол, без тебя всё решим…

– Против? Воздержавшихся? Нет! Единогласно! – подытожила комсорг, быстро окинув присутствующих взглядом. И продолжила: – В повестке дня нашего собрания два вопроса. Первый – об истории освоения целинных земель, становления советской власти в Адамовском районе Оренбургской области. И второй – о недостойном поведении члена ВЛКСМ, актёра Леонида Харитонова, злоупотребившего алкоголем, что привело к срыву съёмок и потере двух съёмочных дней!

Участники собрания загудели, завертели головами, отыскивая взглядами виновника, комсомольца Харитонова.

Сашка тоже обернулся.

Актёр сидел, понурившись, где-то на задних рядах, рядом с артисткой Татьяной Пельтцер, которая, похоже, и в реальной жизни исполняла роль «мамы» непутёвого паренька. И тут же встала на защиту своего киношного сына:

– У Лёни язва желудка. Доктора прописали ему её чистым спиртом лечить. Натощак. Вот он и… не рассчитал дозировки…

– Повезло человеку! – подал голос Михаил Пуговкин. – Мне бы тоже такое лекарство не помешало. От радикулита. Хлопнул бы с утра стакан водки – и весь день свободен!

По скамьям, лавкам и табуретам прокатился дружный смех.

– Тихо, товарищи! У вас ещё будет возможность высказаться по второму вопросу! – постучала карандашиком по графину комсорг. – А сейчас разрешите представить вам нашего дорогого гостя, ветерана гражданской войны, жителя села Екатериновка Сотникова Егора Силантьевича!

Присутствующие вяло зааплодировали.

– Прошу вас, Егор Силантьевич, – улыбнулась деду Вера Ивановна, указав на место рядом с собой в президиуме.

Дед Егор поднялся, выпрямился гордо, и шагнул к столу – худой, жилистый, не утративший будто и в преклонных летах строевой выправки. Сел на стул, и, сняв с головы фуражку, бережно водрузил её – чёрным лаковым козырьком вперёд, на зелёную скатёрку.

Китайский журналист засуетился, засновал в первых рядах, пригибаясь и приседая, как опоздавший к началу сеанса зритель в кинотеатре, и всё равно, то и дело закрывая Сашке обзор, защёлкал фотоаппаратом.

 

15.

А Вера Ивановна между тем вещала, посматривая в листок:

– Прежде чем предоставить слово нашему гостю, позвольте мне сказать несколько слов о задачах, которые ставит перед комсомолом партия и правительство нашей великой страны…

Вертевший головой так, что шейные позвонки хрустели, Сашка увидел со своего первого ряда, как разом, будто по команде поскучнели лица присутствующих, как заёрзали они на своих табуретах и скамьях, усаживаясь поудобнее, подозревая небезосновательно, что эти «несколько слов» растянутся на добрые полчаса.

А комсорг с пафосом читала по бумажке:

– Выполняя решения Пленума ЦК КПСС от 23 февраля 1954 года «О дальнейшем увеличении производства зерна в стране и об освоении целинных и залежных земель», советская молодёжь с энтузиазмом откликнулась на призыв родной коммунистической партии. Целина объявлена ударной комсомольской стройкой. В глухие, первозданные, безлюдные степи, не знавшие прежде плуга, прибыло более 350 тысяч новосёлов – посланцев комсомольских организаций республик, краёв и областей со всего Советского Союза!

Кто-то позади вяло захлопал.

Сашка подхватил аплодисменты с энтузиазмом так, что ладошки загорелись – громче всех! Потому что это ведь и впрямь здорово – в какую-то мало кому известную прежде Адамовку со всей страны люди всех национальностей съехались. И молодёжь, и эти, как их… спецпереселенцы, и съёмочная группа кино, и даже китаец!

А комсорг продолжала, подрагивая от волнения голосом:

– Да, было трудно – особенно на первых порах! Но, как сказал Никита Сергеевич Хрущёв, обращаясь к комсомольцам: «Пусть возьмутся за освоение новых земель! Вспомним былые времена, когда люди были вынуждены жить не только в палатках, но и в окопах, жертвуя своей жизнью!».

Все опять зааплодировали – это вот «жертвовать жизнью», видать, всех проняло. Сашка тоже готов был, если потребуется советской власти, коммунистической партии, жизнь за неё отдать. Как пионеры-герои!

Не понравилось только, что дед Егор в президиуме вместо того, чтобы захлопать дружно со всеми, усмехнулся криво в седую бороду.

А Вера Ивановна шпарила по написанному:

– Главная задача молодёжи – дать стране зерно уже сегодня, сейчас. На призывы партии и комсомола покорять целину откликнулись и деятели культуры. Писатели, художники, кинематографисты. В том числе и наша съёмочная группа. Мы с вами, товарищи, работаем не в съёмочном павильоне, с бутафорскими декорациями, а в настоящем целинном совхозе «Комсомольский». В реальной обстановке, среди реальных людей, дающих Родине уже сегодня так необходимый ей хлеб! И совершенно понятно, что только социалистическое государство, советский народ под мудрым руководством нашей родной коммунистической партии способен на такие грандиозные свершения!

Сашка, не дожидаясь остальных участников собрания, захлопал в ладоши яростно – слова комсорга поразили его в самоё сердце!

– Мы покорим целину, возведём плотины на бурных сибирских реках, повернём их вспять, напоив живительной влагой пустыни Средней Азии! – вдохновенно продолжала Вера Ивановна. – Построим в тайге и в тундре новые города! Коммунистическое будущее не за горами. Никита Сергеевич Хрущёв провозгласил наступление коммунизма уже в 1980 году. Совсем скоро, товарищи! Мы с вами ещё застанем светлое будущее. А наше подрастающее поколение, – благосклонно обратила она свой взор на Сашку, – тем более!

Последнее заявление, похоже, всех участников собрания проняло. Жить при коммунизме хотели все. А потому и зааплодировали по-настоящему на этот раз, бурно, с энтузиазмом.

Все – кроме деда Егора. Он всё кривился, хмурился, ёрзал на своём стуле в президиуме, будто ему на сиденье подложили канцелярскую кнопку.

А китайский журналист всё мельтешил, забегая то справа, то слева, щёлкал фотоаппаратом, наводя объектив и на Сашку, и тот приосанился, цвёл в улыбке – пусть и наши китайские друзья в газетах прочтут, посмотрят на фото, какие они, целинники, молодцы!

– А вот о том, как была установлена советская власть здесь, на целине, в Адамовском районе, нам расскажет ветеран, участник Гражданской войны, наш почётный гость, Егор Силантьевич Сотников! – объявила комсорг и, взявшись за графин, плеснула себе воды в стакан – такую речь произнесла! Понятно, что пить захотелось.

Сашка тоже облизнул пересохшие губы. Не то, чтобы он от жажды страдал, а как-то вдруг заволновался отчаянно по непонятной причине.

Хотя, что тут непонятного? Наступил, наконец, и его звёздный час! Потому что после выступления деда Егора непременно возникнет вопрос: а кто помог найти такого интересного для комсомольцев заслуженного собеседника, доставил на собрание? Да вот он, скромно в первом ряду сидящий пионер Александр Борцов!

Ну и, понятное дело, последующие бурные аплодисменты в его адрес, в том числе и артистов Харитонова, Пуговкина, Пельтцер, комсорга Веры Ивановны, само собой. А он, Сашка, встанет, обернётся в сторону публики, как настоящий артист, поклонится и этак вот правую руку к сердцу прижмёт. А ещё головой помотает – мол, полноте, друзья мои, полноте, спасибо, что оценили мой скромный вклад в наше общее дело…

А дед Егор поднялся решительно из-за стола, выпрямился в полный рост, зоркоглазым орлом глянул на заинтригованную его персоной аудиторию.

– Можно сидя, Егор Силантьевич, – подсказала ему Вера Ивановна, на что старик отшутился:

– Спасибо! Я уж, дело прошлое, насиделся…

И все засмеялись облегчённо – наконец-то кончился официоз и настало время живого слова!

А дед Егор, будто в росте прибавив, вознёсся над президиумом и заговорил – чётко, грамотно, безо всяких там «надысь» да «кубыть», чего можно было ожидать от деревенского пастуха:

– Я, друзья мои, сперва, честно говоря, не поверил, когда юный друг мой, Санёк, – кивнул он на Сашку, который при этих словах деда приосанился, сел прямее в своём первом ряду, – предложил мне на вашем комсомольском собрании выступить. А потом подумал – а почему бы и нет? Видать, настала пора молодёжи правду узнать! А заключается она в том, что на этих целинных землях, которые якобы покоряют нынче, люди тысячи лет живут! Кочевники по степи стада гоняли, мы, казаки, почитай, уж две сотни лет здешние рубежи охраняем. Например, нашу станицу Екатериновскую ещё при матушке императрице Екатерине основали. Здесь в округе и другие казачьи форпосты на границе с кочевой степью были заложены…

Сашка, крутя головой, заметил с удовлетворением, что слушают старика внимательно. Только комсорг дёрнулась, поёрзала при упоминании «матушки императрицы».

А дед продолжал с воодушевлением:

– Мы, казаки, да иногородние, пришлые, и пахали здесь, и сеяли. Вот вы сейчас в Адамовском районе находитесь. А знаете, почему наша центральная усадьба, райцентр Адамовкой называется? Да в честь землемера по имени Адам! Он землемером был здешним, наделы земельные казакам да крестьянам измерял. И так в памяти по сей день остался… Только землю мы не абы какую пахали. Лёгкие, песчаные почвы, к примеру, солончаки, не трогали. А лишь те, где чернозёмный слой, гумус, по-научному, был хороший. А нонче размахнулись, распахали всё подряд! И, помяните моё слово, урожаев добрых не будет!

– Вы нам, Егор Силантьевич, про Гражданскую войну, про становление советской власти в здешних краях расскажите! – напомнила комсорг. – Вы же, как я знаю, участие в боях принимали? Поделитесь с нами воспоминанием о каком-нибудь, особенно запавшим в память, сражении!

Дед легко согласился.

– Было дело, чего уж там… Мордовались мужики промеж собой, как бешеные. Дело да такого остервенения доходило, что пленных ни мы, ни они не брали! Вот, помнится, у речки Урус-Кискен, это рядышком здесь, в восемнадцатом годе, кажись, схлестнулись. Ох, и знатная рубка была! Всыпали мы тогда краснопузикам! Сотню их, не меньше, посекли, положили. Ну и они нас, казачков, само собой, потрепали. Подо мной коня тогда убили – а добрый конь, Буян, был! И шашкой по кумполу зацепили…

Комсорг, онемев, внимала деду с открытым ртом. И все присутствующие, как-то дружно вздохнув «а-а-х-х!» – замерли, округлившимися глазами воззрившись на рассказчика.

– Кому, простите, вы тогда всыпали? – обморочно уточнила комсорг.

– Да краснопузым, большевикам! Кому же ещё?! – охотно подтвердил дед.

Сашка тоже не сразу сообразил, что происходит, о чём это с азартом рассказывал Егор Силыч.

А тот продолжил воодушевлённо:

– А руку-то мне уж в двадцатом году отсекли. Шашкой, как бритвой срезали! Красные тогда большой силой на нас навалились. А меня с приятелем, нашим станичником Васькой Брыкиным, при пулемёте переправу охранять определили…

Тут уж, кажется, до всех присутствующих дошло что к чему, и прежде всего – до комсорга.

– Т-ты… – ткнула она пальцем обличающе в Сашку, и выдохнула со стоном: – Ты кого к нам привёл, паразит?!

– Понятно кого! – выкрикнули из публики. – Контру! Белогвардейскую сволочь!

Кто-то захохотал истерически, кто-то взвизгнул, кто-то пронзительно свистнул…

А журналист-китаец всё щёлкал своим фотоаппаратом, снимал, в упор нацеливая объектив на деда Егора.

И это при нём, иностранце, пусть и из дружественного Китая, такой скандал!

Только теперь Сашка понял, что означает книжное выражение «лишиться чувств».

Он и впрямь чуть чувств не лишился. В глазах потемнело разом, сердце захолонуло, дышать стало нечем.

Дед Егор и в самом деле был участником Гражданской войны, но – на стороне белых!

И он, Сашка, этого белогвардейца на комсомольское собрание столичной съёмочной группы привёл!

Заметил краем глаза, как стушевался, побледнел дед Егор, как, водрузив на голову казачью фуражку, пробормотал растерянно: «Вот, значит, как…», и отшатнулся от стола президиума, зашагал размашисто прочь от собравшихся, в степь.

Сашка тоже вскочил, как ошпаренный. Не глядя по сторонам, бросился наутёк – тоже не разбирая дороги, вон из посёлка Комсомольский, только в другую от деда сторону.

Какое-то время он ещё слышал гвалт за спиной:

– Товарищи, товарищи! Тише! – перекрывая галдящих дружно участников собрания, надрывалась комсорг. – Произошла ошибка… досадное недоразумение… И мы с вами, товарищи, дали достойный отпор…

– Отповедь! – выкрикнул кто-то из публики.

– Отповедь проискам… э-э… проискам… – повторяла Вера Ивановна.

– Врага! – опять подсказал кто-то.

Страх и смятение уловил в голосе комсорга Сашка. Небось, ей тоже от начальства за гостя – деда Егора – теперь нагорит…

А предзакатное солнце полыхало уже в полнеба, окрашивая буро-жёлтую степь в кровавые цвета, жаркий ветерок остывал постепенно, стихал, и чертившие наискось воздушное пространство трясогузки попрятались в свои норки среди ломких, крошащихся под ногой стеблей.

Сгущались сумерки.

Разглядев приметную издалека бетонную махину строящегося элеватора, похожего на средневековый замок, Сашка,  ориентируясь на него, определил, в какой стороне должна быть Екатериновка. А вскоре наткнулся и на дорогу – белесоватую, с глубокими, наезженными в распутицу колеями, не пылившую больше, а будто прилёгшую отдохнуть после тяжёлого трудового дня.

Вдоль дороги тянулись телеграфные столбы со звенящими в тиши проводами.

До Екатериновки было километров тридцать с гаком.

Вспомнив из школьных задач, что скорость пешехода составляет в среднем около шести километров в час, Сашка решил, что к утру окажется дома, даже если никакая попутная машина до пункта назначения его не подбросит.

Он бы, пожалуй, ещё прибавил свою пешеходную скорость, однако углядел маячившую впереди фигуру в казачьей фуражке, безошибочно распознав в ней деда Егора.

А потому наоборот, зашагал медленнее, а потом и вовсе присел на бугорок у обочины – вроде как отдохнуть.

Встречаться со стариком ему никак не хотелось. Отныне ему, Сашке, не по пути со всякими там белогвардейскими мордами!

Участник гражданской войны… Это ж надо! Нет, Сашка, конечно, знал, что воевали тогда белые и красные. Красные, за которыми стоял весь стонущий под гнётом царизма народ, само собой, победили. А куда делись уцелевшие побеждённые, белые? Об этом он не задумывался как-то, а в книжках о том не писали.

Вроде бы часть из них удрала – в Европу, Китай, уплыла на пароходах в Турцию. Остальные – как-то сами собой рассосались. Попрятались. Сашке и в голову не приходило, что и теперь есть где-то рядом и другие, с другой, белогвардейской стороны, участники Гражданской войны.

И вот он на одного такого нарвался!

Что теперь будет?!

Узнает отец – точно выпорет! А как не узнает? Небось, там, в Комсомольском, «киношники» теперь только и говорят о том, какого «ветерана» им на собрание Сашка подсунул…

И об участии в дальнейших съёмках «Ивана Бровкина» можно теперь не мечтать. Его, Сашку, к съёмочной площадке и на пушечный выстрел не подпустят!

Размышляя так, Сашка тащился по дороге неспешно, а тем временем смеркалось уже.

Длинные тени от телеграфных столбов пересекали дорожную колею, словно гигантские шпалы, провалившееся за горизонт солнце бросало на темнеющее небо зловещие, как от степного пожара, багряные сполохи, и Сашка с тревогой вспомнил о том, что здесь в степи наверняка водятся волки! А у него даже перочинного ножичка с собой нет. Хорошо бы дубинку какую-то отыскать, но где её здесь найдёшь? Ни деревца в обозримой округе, ни кустика…

Тут-то и услыхал он за спиной треск мотоцикла.

Обернулся, всмотрелся.

Мотоцикл был большой, мощный, с коляской.

Сразу догадался: отец!

Сашка отступил в сторону, встал понурясь.

Мотоцикл, сбавив обороты, притормозил рядом.

– Садись! – указал на заднее сиденье отец.

Сашка, сопя, устроился за отцовской спиной.

Мотоцикл газанул, и помчался по дороге, быстро съедая степное пространство так, что телеграфные столбы замелькали на обочине, будто побежали навстречу.

Быстро настигли и шагавшего размашисто деда Егора.

Отец тормознул, предложил старику:

– Давай, лезь в люльку!

Тот молча забрался внутрь, накинул на колени дерматиновый полог, нахлобучил плотно, по самые уши, казачью фуражку.

Смеркалось. Солнце окончательно провалилось за горизонт, в степи потянуло прохладой. Отец включил фару, и в жёлтом пятачке света по дороге, словно пытаясь безуспешно обогнать мотоцикл, заскакали на задних лапках, будто крохотные кенгуру, шустрые ночные зверьки – тушканчики.

Отец долго безмолвствовал, а потом, словно продолжая начатый разговор, перекрикивая треск мотоцикла, попенял пастуху:

– Ну, ладно, Егор Силантьевич. Мой-то, по малолетству дурак. Но ты-то, старый, да жизнью битый, какого чёрта перед комсомольцами полез выступать? Рано амнистировали? Нужно было тебя там, за колючей проволокой, ещё подержать?

– Дык, – растеряно и смущённо подал голос из люльки старик, – я ж думал, что они про меня всё знают… Я ж тоже, радио слушаю, газеты читаю. Двадцатый съезд партии, разоблачение культа личности… Репрессии осудили… Вон, скока народа реабилитировали… Ну, думал, что теперь и про нас, тех, кто в белой гвардии состоял, тоже можно…

Отец крутанул ручку газа, мотоцикл взревел, рванулся быстрее, так, что у Сашки ветер в ушах засвистел.

– Ишь, расчувствовался! – раздражённо продолжил отец. – Культ личности, реабилитация… то всё не про тебя! Ты против советской власти с оружием в руках воевал. Какая для тебя реабилитация может быть? Скажи спасибо, что тебя сразу к стенке не поставили, да не шлёпнули!

– Спасибо, конечно, за вашу доброту, – фыркнул дед. – Я двадцать лет благодаря милости советской власти лес для неё в тайге рубил, да в шахте золото добывал. Так что мне и впрямь повезло. Не сдох там, в болотах. Не то, что некоторые. Кого вы и впрямь сразу шлёпнули, или потом в лагерях сгноили…

– Если враг не сдаётся – его уничтожают! – решительно выдал отец.

И Сашка, слушая этот разговор, сразу с ним согласился.

Здорово сказано! По-нашему! По-пионерски и по-пиратски!

 

16.

 То ли скандал на комсомольском собрании явился, как пишут в романах, последней каплей, переполнившей чашу терпения отца, то ли совпало так по времени, но на следующий день, с рассвета, родитель посадил Сашку в мотоциклетную люльку и повёз куда-то по бездорожью, в поля.

Оказалось, что с вечера, ничего не сказав старшему сыну, не предупредив его ни о чём, мама собрала ему котомку с немудрёной снедью – вареными вкрутую яйцами, картошкой в мундире, куском сала шпик, половинкой буханки – «кирпичика» хлеба и ещё чем-то – Сашка не посмотрел даже. И приготовила тёплую вязаную кофту – на случай ночных заморозков, как скупо пояснил отец.

О чём, по-вашему, должен был подумать проштрафившийся отпрыск, снаряжённый таким образом в дальний путь?

Ну конечно же, о том, что его выгоняют из дома!

Словно в сказке братьев Гримм, отец намеревается отвести, а в нашем случае на мотоцикле завезти, подальше в лес, то бишь в глухую степь, и оставить там волкам на съедение!

Сашка даже представил, как плакала мама, как заламывала руки, умоляя супруга пощадить непутёвого сына, однако тот хмурил брови, играл желваками, и был непреклонен.

Гнойник, злокачественная опухоль должны быть беспощадно удалены со здорового тела семьи Борцовых!

Если враг не сдаётся, его уничтожают!

А мотоцикл всё мчался и мчался вдоль золотых, раскинувшихся до горизонта, хлебных нив, а потом, свернув на малозаметную средь густых стеблей пшеницы колею, покатил и вовсе вглубь полей, туда, где кроме волнующихся под свистящим ветром спелых колосьев не было ни души.

Так размышлял в тоске Сашка, сидя, нахохлившись, в люльке, прикрывшись дерматиновым пологом и втянув голову в зябкие плечи.

«Ну и пусть!» – думал он горько.

Как ни велика степь, а к людям он рано или поздно, даже без компаса, сумеет выйти. А лучше – к железной дороге. Там заберётся на какой-нибудь товарняк, запасы провизии у него есть, так что голод в дальнем пути следования не грозит, и – к морю!

Попросится юнгой на океанский лайнер…

И вот, много лет спустя, объявится он в родительском доме в белой морской форме, с золотым кортиком на поясе, в капитанской фуражке с кокардой-«крабом», и младшие братья онемеют от восхищения. И папа с мамой – старенькие, седенькие, согбённые годами, выйдут навстречу. И не сразу признают в крепком, возмужавшем, загоревшем под солнцем тропиков до черноты флотском капитане блудного сына. А отец дрожащими руками обнимет Сашку за плечи, и проронит скупую мужскую слезу. Каясь и понимая, как был в своё время неправ…

Сашка задумался на мгновенье. Нет, наверное, скупую мужскую слезу отец «уронит». А вот «проронит» слова запоздалого раскаяния. Мол, не понял в своё время сына, недооценил…

А между тем поля пшеницы вокруг – крепкой, рослой, с полновесным колосом, не такой, конечно, о какой мечтал главный режиссёр «Ивана Бровкина на целине», не по грудь человеку, но по колено высотой – точно, отступили внезапно. Их сменили ровные, словно стриженые под нуль, убранные пространства. А там, где пшеница ещё колыхалась под степным ветерком, работал комбайн.

Агрегат громко тарахтел, шустро полз по ниве, размахивая установленной на передке какой-то крутящейся штукенцией, напоминающей пароходное колесо, сминал лопастями стебли пшеницы, валил, срезал под корешок и зажёвывал вместе с колосьями и хлебными зёрнами в своё нутро, как в ненасытную пасть.

Позади и над комбайном, словно дым от подбитого танка на поле боя, взвивалось и тянулось вверх, расплывалось по сторонам густое облако пыли.

Отец прямо по стерне подкатил к жаркой, остро пахнущей бензином и смазкой машине.

Агрегат, скрежетнув своими железными сочленениями, остановился.

На открытой, напоминающей капитанский мостик площадке по левому борту сухопутного агрегата за штурвалом восседал обряженный в комбинезон, покрытый с головы до ног серой пылью комбайнёр.

На глаза его были одеты очки вроде летчицких или мотоциклетных в кожаной, плотно прилегающей к лицу оправе.

Отец скомандовал Сашке:

– Вылезай. И вещички свои прихвати!

Сын обречённо покинул уютную люльку.

Комбайнёр ловко спрыгнул со своего огнедышащего агрегата, сдвинул пылезащитные очки на лоб, шагнул навстречу.

Вблизи он оказался дядечкой гренадёрского роста, с рыжими, всклокоченными, забитыми пылью, будто покрытыми коркой ржавчины, волосами. Из-под лямок комбинезона выглядывали мощные плечи и мускулистые руки, перепачканные машинным маслом.

– Вот, Анатолий Иванович, – здороваясь с комбайнёром, сказал отец, – Александр Борцов, как договаривались, помощник штурвального. – И, повернувшись к сыну, отрекомендовал: – Колосов, знаменитый на всю область комбайнёр. Фронтовик. Орденоносец. Лучшего трудового наставника для тебя, оболтуса, не найти!

Сашка с опаской пожал грубую, с въевшимся под кожу машинным маслом лапищу, в которой утонула его ладошка. И тут дядечка улыбнулся – широко, белозубо, приветливо:

– Вовремя, Виктор Дмитриевич. А то мне без напарника – труба! То и дело колтунами шнек забивается – так напрыгаешься! То ли штурвал крутить, то ли барабан прочищать!

Сашка, само собой, ни о шнеке, ни о барабане понятия не имел. Но на всякий случай кивнул с готовностью – мол, само собой, я – запросто!

А гигант, осмотрев его с головы до ног, хмыкнул:

– Что-то он на хулигана отъявленного не тянет…

– Да так-то вроде он парень скромный, начитанный, – сдержанно похвалил старшего сына отец. – Но потом как чего-нибудь отчебучит – хоть стой, хоть падай! То Колченогу… то есть, – покосился он на Сашку, – деду Кильдяшкину пиратами пригрозит, то бывшего белогвардейца Сотникова на комсомольское собрание приведёт…

– Слыхал, – хохотнул комбайнёр. – Хотя, это не страшно. На фронте, помнится, как раз такие, бедовые, лучше всех воевали! Первыми в атаку шли, или в разведку…

Сашка растрогался, заморгал часто – вроде как от вездесущей пыли. Выдохнул восторженно:

– Да я… сутками могу не спать! Работать с утра и до ночи!

– У нас и ночью работать приходится, – серьёзно кивнул Анатолий Иванович. И похлопав Сашку по плечу, поблагодарил: – Спасибо, Виктор Дмитриевич. Добрый напарник!

Отец указал на торбу в сыновних руках:

– Тут, Анатолий Иванович, мать кое-что поесть в дорогу ему собрала. Перекусите на досуге…

– Это лишнее, – махнул рукой комбайнёр. – У нас перебои с запчастями, ГСМ бывают, а уж с едой – всё по распорядку. Кормят, как на убой. Прямо в поле горячее доставляют. Борщ такой наваристый, что ложка стоит. Со сметаной. Каша с мясом. Чай, компот. Хлеба вдоволь. Бывает, и пироги пекут, и пирожки с капустой, с картошкой жарят. Всё девчата на полевом стане готовят, а потом развозят механизаторам. Так что не оголодает!

Отец кивнул, обнял на прощанье сына:

– Давай, брат. Не подведи…

И Сашке показалось, что в уголке его глаза блеснуло влажно  – возможно, слеза, та самая мужская, скупая…

Отец оседлал свой мотоцикл и умчался прочь, а комбайнёр по-свойски взял за плечо:

– Ну, Санёк, времени на раскачку, на знакомство да изучение механизма у нас нет. Хлеб убирать нужно. Я тебе пока кратенько, что да где, обскажу, а потом, по ходу дела, и сам научишься…

И подвёл его ближе к раскалённому, глухо урчащему на малых оборотах, грозному и громоздкому на вид агрегату.

– Вот, напарник, – принялся объяснять он, – перед тобой комбайн зерноуборочный марки С-4. Вообще-то он называется «Сталинец», но Иосиф Виссарионович нынче, сам понимаешь, не в чести…

Почему вождь, чьими портретами ещё недавно были завешаны все стены домов в городе и школьные классы, оказался вдруг «не в чести», Сашка абсолютно не понимал, но кивнул, соглашаясь, на всякий случай – им, взрослым, видней…

Анатолий Иванович продолжал:

– Комбайн С-4 самоходный. То есть на нём установлен двигатель внутреннего сгорания от грузового автомобиля ЗИС-5. В пятьдесят три лошадиных силы…

Сашка живо представил себе пятьдесят три коня, вроде Дымка, запряжённых в эту железяку, – целый табун! – и причмокнул губами уважительно: техника!

– Развивает скорость до восьми километров в час, производительность – два гектара в час…

А наставник, похоже, сам увлёкшись своим рассказом, оглаживал агрегат любовно, тыкал перепачканным машинным маслом пальцем куда-то в горячее, рокочущее нутро механизма.

Сашка пытался уловить смысл в незнакомых словах: «жатка», «хедер», «барабан», «битер», «камера», «шнек», и не понимал ничего.

Чуть понятнее стало, когда Анатолий Иванович дошёл до «площадки водителя», «штурвала» – вроде капитанской рубки на корабле, только с рычагом переключения «передач», педалями…

С сомнением глянув на юного напарника, комбайнёр вдруг махнул рукой:

– Ладно! Так, с лёту, ты ничего, я чувствую, не уразумеешь. Давай, полезай со мной, будем по ходу, что к чему, изучать.

И для начала вручил Сашке длинную, вроде черенка от лопаты, палку.

– Держи! Будешь по моей команде, когда барабан забьётся, колтуны выковыривать. Только палкой! Руки туда не суй. А то оторвёт к шутам!

– А руль… штурвал, то есть, дадите мне покрутить? – несмело осведомился Сашка.

– А как же! Ты ж теперь мой напарник. Помощник штурвального. Будешь иногда меня подменять! – заверил Анатолий Иванович.

Впрочем, особо крутить руль комбайна не требовалось.

Неуклюжая на вид машина, рыча мотором и лязгая железными сочленениями, ползла по полю – строго по прямой, никуда не сворачивая. Размахивая и сминая пшеничные колосья лопастями подвешенной впереди штукенции, вроде пароходного колеса – жаткой, Т-образной, четырёхметровой, как узнал из пояснения старшего напарника Сашка.

– Здесь на целине, пока от одного конца поля до другого пройдёшь – выспаться можно! – перекрывая рёв двигателя, объяснял восседавший за штурвалом Анатолий Иванович. – Пять километров! А я вот на Украине прежде работал. Так там на комбайне баранкой крутить приходилось, как на городской улице. Только успевай поворачиваться! Поля маленькие, кривые, только-только разгонишься – и на тебе! То бугор, то овраг, то лесок или дорога. То деревня начинается. Так и смотришь, чтобы в огород или в хату не въехать! А тут – раздолье!

Комбайн катил по бескрайнему, казалось, полю, словно корабль по волнам, жатка, размахивая со скрежетом лопастями, валила стебли пшеницы, стрекочущие ножи подрезали их безжалостно, а бесконечная транспортёрная лента отправляла в разгорячённое нутро машины.

Сашка не считал себя совсем уж профаном в аграрных делах, пересмотрел в кинотеатрах десятки хроник – киножурналов, предварявших обычно художественный фильм и повествующих зрителю то о посевных, то об уборочных кампаниях, называвшихся непременно по-военному «битвой за урожай». А потому ждал, когда установленный в механизме комбайна барабан (это он усвоил уже из объяснений Анатолия Ивановича) обмолотит срезанные колосья, выплюнет солому и начнёт накапливать зерно в бункере.

С тем – операторы особенно любили показывать эти кадры, – чтобы, когда к комбайну прямо в поле подъедет грузовик, направить поток зерна по специальному раструбу в кузов.

А потом автомобиль отвезёт это убранное с поля зерно нового урожая в таинственные «закрома Родины».

Однако их комбайн зерно почему-то не обмолачивал, а стриг поле, оставляя после себя ровные рядки срезанных под корешок и уложенных на землю стеблей вместе с колосьями.

– У нас теперь раздельная уборка зерновых применяется, – объяснил ему Анатолий Иванович. – Мы сперва хлеб в валки укладываем. Так он в поле несколько дней пролежит и дозреет. А потом на подборе и обмолоте этих валков будем работать…

Сашке это показалось довольно глупым. Или, мягче говоря, не очень рациональным. Два раза комбайном одно и то же поле утюжить…

– А вообще, Санёк, хрень это всё, – подтвердил его сомненья старший напарник. – В два раза больше горючего тратится, нам, комбайнёрам, двойная нагрузка… Раньше мы сразу и косили, и обмолачивали. Это называется «прямое комбайнирование»… Но партия приказала, значит, так тому и быть…

А Сашка только головой качал в недоумении. Партия? Причём тут партия?

Он знал, что его отец, а вполне вероятно, что и Анатолий Иванович, были коммунистами. Но коммунисты – это по его разумению те, кто раньше всех на фронте шёл на врага в атаку. Или, как здесь и сейчас, вёл в клубах пыли по полю, словно танк, комбайн. И это вполне соответствовало известному лозунгу: «Коммунисты – вперёд!».

А вот «партия» представлялась ему непременно в виде толстых дядечек с портфелями или дерматиновыми папками подмышкой, в строгих костюмах, фетровых шляпах летом, зимой – в пальто из плотного драпа, с каракулевыми воротниками, в пыжиковых шапках-«пирожках», громко вещавших с трибун или по радио о чём-то непонятном и скучном.

Где сейчас эта «партия» в костюмах и шляпах, и где они, Сашка с Анатолием Ивановичем, одни одинёшеньки в свистящей ветром степи, пропылённые, перепачканные солидолом, под жарким солнцем, на раскалённом от зноя комбайне?!

Хотя помнил он и восторженные строки из песни: «Партия – наш рулевой…». А он, Сашка, в данный момент всё-таки помощник штурвального…

Обед привезли в поле, прямо к комбайну, на старом грузовичке – «полуторке» с фанерной кабиной.

Весёлая тётушка, не слезая с кузова, зачерпнула половником из термосов и подала комбайнёру с напарником в сверкающих чистотой алюминиевых мисках наваристый борщ, кашу с мясом и раскалённый, огнедышащий прямо, кисель, ломти свежего хлеба. Пообещав через полчасика вернуться за грязной посудой.

Обедали, лёжа на куске брезента, расстеленном Анатолием Ивановичем прямо на стерне, и Сашка еле управился с огромными для него «взрослыми» порциями.

Они ещё прихлёбывали, старательно дуя, из эмалированных кружек сладкий кисель, который Анатолий Иванович, не в пример объевшемуся Сашке, закусывал горбушкой ноздреватого серого хлеба, когда на смирной, неторопливой лошадке, впряжённой в повозку с большой деревянной бочкой, подъехал дедушка Урунтай.

По указанию старшего напарника Сашка снял с комбайна примятую алюминиевую канистру и наполнил её доверху из бочки свежей питьевой водой. Потом, кряхтя от натуги, отволок и водрузил опять на комбайн.

– А я внука дедушки Урунтая, Бисембэ, знаю! – похвастался Сашка Анатолию Ивановичу, когда дед, причмокнув лошадке, укатил на своей повозке. – Мы с ним курдасы. Одногодки, а это – почти что как братья!

– Это хорошо, – степенно кивнул Анатолий Иванович. – Казахи – дружный народ. Друг за дружку горой. С дедом Урунтаем года два назад занятный случай произошёл…

Сашка навострил уши.

Обед был съеден, пустые миски сложены стопкой в ожидании автомобиля – развозки, и можно было, привалясь спиной к огромному, тёплому как печка колесу комбайна, выслушать историю взрослого напарника.

А тот неторопливо рассказывал:

– Это аккурат в уборочную произошло. Казахи – народ простодушный, но одновременно и с хитрецой. Урунтай тогда так же, как нам сегодня, воду питьевую на ток привёз. А пока пацаны да девчонки, в основном студенты из города, пили да флягу себе наливали, дед с полмешка зерна из бурта насыпал – для личных нужд, и взвалил в бричку. А тут, откуда не возьмись, Колченог. Он тогда уполномоченным от райкома партии в наш совхоз был назначен. Ну, вроде как соглядатаем. Чтоб, значит, за уборочной кампанией приглядывать, и обо всех неполадках в райком докладывать. Увидел он это дело – и хвать дедушку Урунтая. Хищение социалистической собственности! Кража зерна нового урожая! А по нашим советским законам за это – тюрьма…

Сашка только головой тряхнул. Ну, надо же! Дедушка Урунтай, так о совхозных лошадях заботившийся, и вдруг – вор?!

А старший напарник рассказывал:

– В общем, прихватил он Урунтая, сел к нему в телегу – поехали, мол, в село, в милицию. Вместе с вещественным доказательством – краденым зерном. Ну, делать нечего, поехали. Рядом – село Эмбекши, казахское. Подъехали к сельсовету. Колченог – к секретарше. Звони, дескать, в район, вызывай милицию. Я вора поймал! – Анатолий Иванович добродушно хмыкнул.

Странно, но Сашка не почувствовал со стороны рассказчика ни малейшего осуждения в адрес расхитителя социалистической собственности!

А тот продолжал:

– Секретарша куда-то там позвонила… И вдруг набежала к сельсовету толпа местных казахов, и давай кричать: «Ай, молодец, дедушка Урунтай, вора поймал! Вызывайте милицию!». И – Колченогу: «Как не стыдно, а ещё и уполномоченный!». Колченог глаза вытаращил. Мол, вы чего? Вы же всё перепутали, граждане! Это я Урунтая на краже поймал! А казахи – ой, зачем врёшь? Мы все видели, мы все свидетели! Ты зерно с тока украл, а дедушка Урунтай тебя задержал. Вызывайте милицию! Ну, раз такое дело, Колченог плюнул, да дёру из села. А то и вправду – посадят ещё…

Анатолий Иванович хохотнул, а Сашка насупился. Всё-таки он был милицейским сыном, и то, что воровать нельзя, особенно государственное имущество, усвоил твёрдо. А потому снисходительное отношение к жулику старшего напарника покоробило.

Анатолий Иванович это заметил. Улыбнулся грустно.

– Тут, Санёк, дело тонкое… Ты паренёк городской, деревенской жизни пока не знаешь. Мы ж в сельской местности! Сюда в магазин ни мяса, ни колбасы, ни молока с маслом не завозят. Хлеб да макароны, соль да спички, крупы – и то ограниченно в одни руки. Как же в селе без скотинки? Тем более, казахам. Они ж прирождённые чабаны! А потому и коровёнка, и поросёнок, и бараны с козами, птица – куры да гуси, на личном подворье должны быть. А всю живность кормить чем-то надо. Крестьянин – он и рад бы зерно или комбикорм купить, так ведь не продадут! И в совхозе на складах зерна нет – всё подчистую по осени государству сдавать заставляют, на элеватор свозить. А оттуда шиш что получишь! Вот и исхитряется народ правдами, а больше неправдами кормов раздобыть. В колхозах на трудодни хоть зерно да сено дают, а в совхозе – ни-ни. Мы здесь вроде как заводские рабочие. Отработал в поле – и дома на диван. Лежи, газетки почитывай, радио слушай, повышай свой культурно-политический уровень… А только так случится, что полежит сельский мужик без подворья, огорода да скотинки, на диване день-другой, а на третий в сельпо за бутылкой водки побежит. Вот тебе и вся культура!

Сашка слушал угрюмо, кивал – действительно, Анатолию Ивановичу виднее, но как-то всё сказанное им плохо увязывалось с комсомольским задором первоцелинников, трудовыми свершениями и с весёлыми песнями…

А знатный комбайнёр вдруг склонился к нему, и зашептал доверительно:

– Наш директор совхоза мужик правильный, что к чему, понимает. А потому мы по весне пару-тройку неучтенных полей засеваем. Пшеницей, ячменём да горохом. Их вроде бы по бумагам и нет. А на самом деле – есть. А по осени втихаря убираем, да по совхозным амбарам прячем. А зимой директор то зерно работникам раздаёт – для личных подворий. Только если об этом партийное начальство прознает – снимут его с должности, а то и посадят. Такие вот, брат, дела…Только ты отцу об этом не говори. Виктор Дмитриевич, конечно, мужик толковый, но всё-таки человек служивый. И если про то узнает, обязан будет доложить, куда следует…

А Сашка вспомнил вдруг прочитанные им книжки про пионеров-героев, Павлика Морозова, например. О том, как юные пионеры указывали продотрядовцам, где схоронено утаенное от продразвёрстки зерно. Представил воочию, что это он, Сашка, разузнав и разведав всё, связанное с хищениями социалистической собственности – хлеба, бежит и докладывает о том «куда следует»… А потом симпатичного мужика – директора совхоза, фронтовика, а может быть, и напарника Анатолия Ивановича, и дедушку Урунтая сажают за это в тюрьму…

Подумал, и его передёрнуло.

Нет, на такие пионерские «подвиги» он, Александр Борцов, был не способен.

Вот так у него впервые в жизни от родного отца появилась сокровенная тайна.

 

17.

…Вторую неделю Сашка работал в поле.

За это время он, можно сказать, заправским комбайнёром стал.

Научился управлять тяжёлой тихоходной машиной. Умел переключать скорости, знал, когда можно «поддать газку» на особенно ровном участке, как развернуться, если заканчивался «круг», или проехать к другой, неубранной пока «клетке».

Лихо считал центнеры и гектары, стал различать культуры – пшеницу, рожь, ячмень и овёс.

Больше всего ему нравилось работать на подборе и обмолоте валков.

И что ж с того, что пыль при этом – тонкая, всепроникающая, как пудра, что на площадке водителя – как в тумане сидишь, а потом грязью полдня отплёвываешься, – зато труд твой нагляден. И в кузов подъезжающего сбоку грузовика льётся из бункера непрерывный поток зерна.

А ещё ему то и дело приходилось выбивать длинной палкой из шнеков «зайцев» – охапку, или колтун колосьев, стопоривших агрегат.

Сашка прыгал по комбайну, словно ловкий матрос на паруснике, подбадривая себя командами: «Марсовым наверх! Прямые паруса отдать!», «Фор-бом-брамсель поднять!», «Крепить концы!».

Ну, или что-нибудь совсем уж из другой оперы, вроде клича разбойников Стеньки Разина, атаковавших на Волге купеческие суда: «Сарынь на кичку!».

Пыль столбом, словно пороховой дым, гарь, грохот, бортовая и килевая качка – чем не морское сражение в пятибалльный шторм?

Только в руках у Сашки не банник для заряда корабельной пушки, а черенок от лопаты, которым он орудует, шурует, выталкивая на ходу из агрегата спутавшийся сноп колосьев.

Анатолий Иванович только посмеивался, да напоминал всякий раз о технике безопасности.

На полевом стане для механизаторов, занятых на уборке урожая, в жилых вагончиках-«бытовках» приготовлены солдатские койки с чистыми простынями, есть даже душевая кабина, выгороженная старой клеёнкой, с бочкой тёплой, нагревшейся за день воды на крыше, но… они с напарником там ни разу не ночевали.

Засыпали ненадолго прямо в поле, у комбайна – некогда было туда-сюда по полевым станам мотаться.

Как любил повторять Анатолий Иванович, наступила пора, когда день год кормит.

Перестоит зерно в колосе, перележит, перезреет в валках, начнёт осыпаться – вот тебе и потери! Или опустятся на землю тяжёлые тучи. Зарядят осенние затяжные дожди – опять всё насмарку. Зерно сырое, комбайны в раскисшей, мокрой почве буксуют…

Сашка приспособился спать у горячего, не успевающего остыть за время недолгого привала двигателя. Бросит промасленную телогрейку на картер, и спит. Августовские ночи на целине, в отличие от знойного дня, прохладные. А он у комбайна – как на печке.

Пару раз комбайн ломался, вставал. Тогда Анатолий Иванович сам лез в его раскалённое нутро, что-то там подкручивал, подвинчивал, заменял и подтягивал. А Сашка крутился рядом – поддерживал, подавал подходящий по размеру гаечный ключ, а то и сам завинчивал туго по указке напарника тяжёлые промасленные шайбы.

Один раз сломались серьёзно, потребовалось вызывать «техничку» – ремонтную бригаду на автомобиле с будкой, с мастерами и запчастями, и Сашке пришлось чесать за подмогой по степи одному – километров пять до полевого стана.

И ни волков, ни беркутов, всё так же паривших высоко в поднебесье и способных запросто утащить на поживу тщедушного мальчишку, он уже не боялся. Чувствовал себя если не хозяином, то полноправным обитателем здешних целинных земель.

В день, который запомнился Сашке на всю жизнь, им с Анатолием Ивановичем повезло.

Прежде доводилось работать на открытых, ровных, раскинувшихся до горизонта, и, увы, удручающе однообразных, безликих в смысле окрестного пейзажа полях. Ни деревца, ни кустика, ни озерца, ни речушки.

А в этот раз, перебазировавшись на клетку с «твёрдой» пшеницей, которую Сашка уже научился отличать от «мягкой» по длинным и колким, словно ежовые колючки, усикам на колосьях, экипаж оказался в довольно живописном местечке.

Справа от поля тянулась всё та же залитая беспощадным полуденным зноем, засеянная культурными злаками степь.

Зато слева открывался вполне деревенский, прямо-таки среднерусский вид.

Тенистая берёзовая рощица – «колок», как называли такие лесочки в здешних местах, мелкая речушка, заросшая по берегам тальником и камышом, и даже стадо на том бережку речки – разномастное, бурых и пёстрых, чёрно-белых коров, равнодушных ко всему овец и тонконогих стремительных коз.

Возле кромки воды горел небольшой, исходящий призрачным дымком костерок, висел на треноге солдатский котелок, закопченный до черноты.

Время было обеденное, а потому Анатолий Иванович заглушил комбайн – всё равно вот-вот повариха с термосами подъедет, и Сашка поспешил к воде – смыть с физиономии пыль, и вообще, отойти от грохота агрегата, отдышаться в тенёчке.

Пастуха он узнал сразу – по собачке, облаявшей прибывший экипаж, довольно, впрочем, беззлобно и даже приветливо.

Легко перемахнув речушку и даже не замочив в ней хвоста, пёсик примчался к комбайну, тявкнув пару раз для порядка, и тут же улёгся рядом, вывалив добродушно язык.

А через пару минут подошёл и пастух.

В линялых до белизны, отроду не глаженых, похоже, парусиновых штанах, в протёртом на локтях до дыр пиджаке, в пыльных кирзовых сапогах и всё в той же казачьей фуражке с треснутым козырьком.

– Приветствую тружеников полей! – и поздоровался за руку с Анатолием Ивановичем, покосившись на отвернувшегося гордо, преисполненного чувством собственного достоинства Сашку.

Будет он, советский пионер, ещё со всякими там белогвардейцами, пусть и бывшими, знаться!

А дед Егор оторвал от стебля колосок, ошелушил, и пересчитал зёрна.

– Десять зёрнышек. Значит, где-то по десять центнеров с гектара вы на этом поле возьмёте! Не густо, конечно, но… ладно!

– Может, у нас урожайность и не такая, как на Кубани или Ставрополье, к примеру, – возразил Анатолий Иванович, – зато качество выше! Клейковина, то да сё. У меня супруга в пельменное тесто из нашей муки даже яйца не добавляет. А хлебушек какой вкусный!

– Это так, – степенно согласился дед Егор, присаживаясь рядом на бурую травку. – А только мы, э-э… при царском режиме по пятнадцать, и даже двадцать центнеров на круг запросто брали!

– Ну, это как год сложится, – заметил Анатолий Иванович. – На тех полях, где дождичек в мае-июне выпал, мы тоже по двадцать центнеров с гектара получили! Природа… Зато по валу – сколько вы прежде здесь хлеба выращивали? Двадцать тысяч тонн? Тридцать? А нынче только наш Адамовский район двести тысяч тонн каждый год в закрома Родины сдаёт!

Дед хмыкнул:

– То нам известно… слыхал стишок? Слева молот, справа серп, это – наш советский герб. Хочешь – сей, а хочешь – куй, всё равно получишь… сам знаешь, что!

Сашка без труда додумал, подобрал рифму, и тоже узнал.

И невольно растянул губы в блудливой улыбке.

А комбайнёр нахмурился:

– Не-е, дед, не зря ты кайлом в золотоносной шахте махал. Скажи спасибо, что нынче не тридцать седьмой год! А то за такой стишок… опять бы кандалами гремел!

– Народное творчество, – пожал плечами старик.

А Сашку вновь озадачило. Опять – тридцать седьмой год! И что такого случилось в этом самом тридцать седьмом году?

– Анекдот слышал новый? – поинтересовался между тем дед. – Про Хрущёва? Тебе, как члену партии, полезно послушать!

Анатолий Иванович хмуро кивнул.

Сашка, сделав вид, что наблюдает за осмелевшей трясогузкой, приблизившейся к людям с прискоком, тем не менее, повернул, словно локаторы, уши в сторону рассказчика.

– Короче, дело так было, – на полном серьёзе повествовал дед. – Приехал, значит, в Москву с официальным визитом, американский президент. Хрущёв повёл его на ВДНХ – достижения народного хозяйства продемонстрировать. Показывает корову – огромную, откормленную. И хвастается – дескать, она пятьдесят литров молока в сутки даёт. Ну, а президент США спрашивает хитренько: а может ли такую корову простой советский колхозник в личное пользование купить? И сколько она будет стоить? Три рубля! – не моргнув глазом, отвечает Хрущёв. А рядом какой-то селянин крутился. Услыхал цену – подбежал, мошной трясёт. Мол, я, я куплю! А Хрущёв украдкой ему кулак показал. Колхозник испугался, и – назад. А президент Соединённых Штатов ему – куда это вы, любезный? Что ж не покупаете-то? А колхозник махнул рукой: да, говорит, передумал. Я лучше ещё три рубля добавлю, и курицу куплю!

– Х-ха! Ха-ха! – покатился со смеху Анатолий Иванович.

Сашка, хотя и не очень понял, о чём это, тоже хихикнул.

Просмеявшись и вытирая грязные слёзы с пыльных щёк, Анатолий Иванович заметил:

– Нет, Егор Силыч, по тебе точно Воркута плачет! И где ты, интересно, такую антисоветчину слышишь? Вроде целый день один, в поле… Коровы тебе, что ли, стишки да свежие анекдоты рассказывают?

А дед Егор пояснил:

– Я ж частникам скот пасу. А по порядкам, ещё нашими дедами заведённым, пастуха вечером поочерёдно в избах, чью скотину он пасёт, хозяева ужином кормят. Вот и хожу из дома в дом, общаюсь с народом. А народ, товарищ коммунист, всё понимает, всё подмечает. И не надо его совсем уж за дурачка держать!

Дед поднялся, кряхтя, придерживаясь руками за поясницу. Пояснил:

– Радикулит, язви его в душу… пойду я…

А потом, помолчав, добавил:

– Я, Санёк, перед тобой виноват. Подвёл тебя с комсомольским собранием-то. Не разобрался, как говорится, в политическом моменте… Ты уж извини старого дурака…

Сашка шмыгнул носом растроганно.

– Да ладно… бывает, чего уж там…

– Ты, Егор Силыч, не торопись. Сейчас обед подвезут. С нами и перекусишь! – предложил комбайнёр.

Сашка, человек отходчивый, незлопамятный, усиленно закивал – присоединяйтесь, мол!

Дед мотнул головой:

– Не-е, робяты! Вы уж сами… того, наворачивайте. А у меня кулеш варится. Пойду, помешаю в котелке, а то подгорит.

И пошёл к своему костерку, прикрикнув на пёсика:

– Дружок! Айда со мной! Я тебя угощу. Неча на чужой каравай рот разевать!

И пошёл к стаду, в два шага, плюхнув сапогами, преодолев речку – рослый, поджарый…

Несмотря на свой радикулит, не согбённый и несгибаемый…

Пообедали на вольном воздухе.

Степной ветерок шевелил сухие стебли камыша, веял речной прохладой, и Сашка, прибрав со «стола» – куска расстеленного на земле брезента, отвалился на спину. Глядел бездумно на белесые, без облаков, особенно высокие здесь, в степи, небеса, на берёзки – невысокие, кривые от постоянных ветров, с чёрно-белыми, будто пограничные столбы, стволиками, и зелёными кронами, дающими хоть какую-то, спасительную на солнцепёке, тень… хорошо!

Он задремал почти, смежив веки, когда Анатолий Иванович поднял его, вздохнув сочувственно:

– Пора, Санёк…

И Сашка встал безропотно – пора так пора!

Комбайн зарокотал двигателем, и Сашка запрыгнул привычно на агрегат, занял своё место на площадке штурвального – за спиной Анатолия Ивановича.

Они как раз заканчивали клетку с «твёрдой» пшеницей, намеревались переезжать на соседнюю, когда там, впереди, в сотне метрах примерно, повалил густой чёрный дым.

Сашка не понял сперва, что случилось, удивился только мимолётно, что за чудик развёл в такую жару, на пшеничном поле, огонь?

Дед со своим костерком, кулешом и стадом, остался далеко позади, на берегу речушки, а здесь-то дым, пламя откуда?

Зато Анатолий Иванович сообразил сразу.

– Чёрт… чёрт! – выругался он. А потом, указав пальцем на пылающую пшеницу, крикнул Сашке: – Пожар!

На ослепительном солнце пламени видно не было – валил лишь чёрный, какой бывает от горящей соломы, дым. Но горела не просто солома, а удавшийся на этой клетке, стоящий стеной хлеб. На том самом поле, что обещало по шестнадцать центнеров с гектара!

– Я – тушить, пламя сбивать, а ты быстро уводи от огня комбайн. Спасай технику! – приказал Сашке Анатолий Иванович.

И, подхватив кусок брезента, служившего им «столом», помчался по пояс в обречённых на гибель, пылающих как порох зрелых колосьях – тушить.

Сашка, конечно, и раньше видел пожары – в городе. Однажды на соседней улице, тоже летом, загорелась квартира в старинном, «купеческом» трёхэтажном доме, на втором этаже.

С распахнутых окон так же валил чёрный, едкий дым, где-то в глубине помещения плясали жёлтые отблески пламени.

Пожарные примчались быстро, с воем и рёвом подкатили сразу две ярко-красных машины. Бойцы дружно, без суеты, раскатали толстые брезентовые шланги – «рукава», и через минуту, не более, в окно горящей квартиры, как в раззявленную огнедышащую пасть, уже била толстая струя воды из «ствола», которую направлял один из огнеборцев. А двое других, блестя хромированными касками, споро взбирались по приставленной к стене здания раздвижной лестнице – «трёхколенке», к очагу возгорания.

Тогда Сашку так захватило увиденное, что он даже одно время готов был изменить своей мечте о море, и стать отважным пожарным!

Однако здесь, в степи, в десятках километров от ближайшего жилья, никаких пожарных в скором времени ждать не приходится. А если им и сообщат, заметив устремлённый в поднебесье клуб дыма, например, с полевого стана, куда, Сашка знал, была протянута полевая телефонная связь, когда ещё они домчат сюда из Екатериновки или райцентра?

К тому времени всё поле сгорит!

Пожар в степи – совсем не то, что в городском здании. Там огонь пожирает прежде всего строение, которое полыхает как свечка.

Здесь же, на открытом пространстве, подгоняемое жарким ветерком, пламя распространяется стремительно, в мгновение ока захватывая всё новые и новые площади, разбегается, разрастается вширь, пожирая ряды спелой пшеницы, и оставляя после себя грязное пятно выжженной дотла, мёртвой почвы. До Сашки уже доносился треск горящих стеблей и жар от огня.

Взлетев одним прыжком на площадку водителя, он с высоты комбайна отчётливо видел Анатолия Ивановича, добежавшего уже до кромки горящей пшеницы, и размахивающего там брезентом, колошматящим, будто средневековый воин в центре битвы мечом, разя налево и направо врага – языки пламени, и поднимая после каждого удара вокруг сноп яростных искр.

При этом он казался таким маленьким, ничтожным, перед надвигающейся на него стеной сплошного огня и дыма!

Ясно было, что в одиночку ему ни за что не устоять, не остановить этот накатывающийся неотвратимо и грозно огненный шквал.

Вот и клок брезента в его руках уже запылал, и он размахивал им, как факелом. Того и гляди, сам напарник вспыхнет, как свечка, сгорит!

Да и до комбайна огню оставалось пробежать всего несколько десятков метров.

И если Сашка не уведёт сейчас громоздкий, тихоходный агрегат прочь от пламени, оно непременно охватит машину. И комбайн, окутанный парами бензина, начинённый машинным маслом, вспыхнет, как подбитый вражеским снарядом танк на поле боя. Вместе с водителем, судорожно вцепившимся сейчас в штурвал…

Сашка, как учили, выжал педаль газа, дёрнул рычаг, переведя его на максимальную скорость.

Непривычная к такому бесцеремонному обращению, машина охнула негодующе, взвыла, заскрежетала, и тяжело, неохотно тронулась с места.

Краем глаза Сашка увидел, что на помощь Анатолию Ивановичу вприпрыжку, срывая с себя пиджак и размахивая им, словно казачьей шашкой над головой, несётся от речки дед Егор. А рядом с ним, отчаянно гавкая, поспевает верный хозяину Дружок.

И самое время было Сашке, развернув комбайн, улепётывать на максимальной скорости прочь, взяв, например, резко вправо, к полевой дороге, через которую пожар, лишённый горючей подпитки от сухих стеблей, пожалуй, не перепрыгнет…

Дорога? А ведь и впрямь, пустое, лишённое посевов пространство, может стать препятствием для распространявшегося стремительно пламени!

И Сашка, решительно переключив рычаг скоростей, вдавив в пол педаль газа, как учил Анатолий Иванович, вцепившись в штурвал, повёл машину не прочь, а навстречу огню.

Не забыв включить жатку, замахавшую, захлопавшую своими лопастями, оставляющую после себя скошенную дорожку короткой, как поросячья щетинка, стерни шириною в четыре метра.

Сашка был довольно начитанным для своего возраста пареньком, однако о степных пожарах он мало что знал, и в книжках о них не читал. Разве что во «Всаднике без головы» Майн Рида был эпизод с пожаром в американской прерии, от которого спасались вскачь обезумевшие от ужаса мустанги, но там огонь никто не тушил.

Зато о лесных пожарах он и читал, и даже фильм видел художественный.

Там отважные пожарные – парашютисты, десантировавшись возле очага возгорания, валили затем деревья, прорубая широкие просеки, препятствующие дальнейшему распространению пламени.

Так почему же для препятствия огню в поле не использовать прокосы? Или, правильнее, обкосы.

Пожар начался на краю поля, вблизи наезженной грунтовой дороги, через которую, рассудил Сашка, пламя не перевалит.

А потому, не доезжая двух десятков метров до того места, где бились с огнём, размахивая тряпками, Анатолий Иванович и дед Егор, Сашка повернул штурвал вправо, к центру клетки.

А между тем чёрный дым уже заслонил солнце, остро пахло гарью, и это была не игра, а настоящая битва – за хлеб!

Анатолий Иванович, заметив катящий к кромке огня комбайн, не понял сперва задумки напарника, и замахал протестующе – куда, мол, тебя черти несут?!

Сашка, само собой, не слыша его из-за грохота работающего с предельной нагрузкой двигателя, сообразил и без слов.

Однако, увидев, как, не доехав метров двадцати до границы пожара, агрегат круто стал забирать в сторону, описывая очаг широким кольцом скошенной пшеницы, Анатолий Иванович догадался. И как ни был занят, показал Сашке оттопыренный вверх большой палец – дескать, во! Молодец!

А Сашка вёл комбайн недрогнувшей рукой, словно бесстрашный капитан тяжёлый дредноут сквозь морское сражение, отсекая горящее поле от нетронутой огнём, волнующейся под лёгким ветерком, а может, совсем по-людски кланяющейся в мольбе о спасении, пшеницы…

А потом он увидел, что к месту пожара по степной дороге мчится, поднимая клубы рыжей пыли, завывая истошно сиреной, совхозный пожарный автомобиль, и понял, что помощь близка…

 

18.

Поскольку пожар удалось погасить своими силами, почти вовремя, и большого ущерба он не нанёс, «факт возгорания», как осторожно именовала дирекция совхоза «Советская Россия» вставшее стеной пламя, от широкой общественности решили скрыть.

Районное начальство, конечно, проинформировали, но так, между делом, как о досадном, но пустячном инциденте в ходе уборочной, о котором и говорить, особо не стоит.

Областному руководству не сообщили вообще ничего.

Потому что пожар на хлебном поле, да ещё в страду – происшествие всё-таки серьёзное.

Понаедут проверяющие разного уровня, комиссии, накопают кучу недостатков, и прежде всего в обеспечении пожарной безопасности уборочных работ.

А это грозило большими неприятностями директору и парторгу совхоза. Выговор с занесением в личное дело, как минимум, а могли и с должности снять.

Об этом скупо, как всегда, когда речь шла о служебных делах, поведал домочадцам отец.

А кое о чём Сашка и сам додумался.

Анатолий Иванович, получивший при пожаре ожоги рук и лица, угодил в районную больницу.

Впрочем, как уверяли доктора, ожоги были несильными, первой и второй степени, а это значит, не должны были оставить на коже заметных шрамов.

Об этом самолично рассказал Анатолий Иванович, когда юный напарник с отцом навестили его в больничной палате.

Комбайнёр встретил их сидя на койке, нянча на коленях обе руки в толстых коконах пропитанных какой-то вонючей мазью бинтов. И улыбался из-под повязки, закрывшей левую половину лица.

На период его болезни на комбайн посадили какого-то другого механизатора, у которого был свой помощник штурвального, и таким образом Сашка неожиданно вновь оказался не у дел.

Дед Егор вообще отделался изрядно подпаленной бородой, да пиджак его от соприкосновения с огнём пришёл в негодность.

– Федул, ты чего губы надул? – посмеиваясь, объяснял он помирившемуся с ним окончательно Сашке. – Кафтан прожёг! А велика ли дыра? Да один ворот остался!

Услышав от сына об этой грустной истории с пиджаком, отец подарил деду Егору свой старый парадный китель с воротником-стойкой, со споротыми погонами и потёртую, но крепкую портупею.

И теперь дед, щеголявший в казачьей фуражке, военном, защитного цвета, френче и в брюках-галифе под сапоги, с лампасами, перетянутый портупеей, строевой выправкой и впрямь походил на отставного офицера.

И что ж из того, что белогвардейского?

С этим Сашка как-то смирился. Он готов был признать, что и в рядах воевавших в Гражданскую с противоположной стороны могли быть достойные люди. Но заблуждавшиеся искренне, идеологически незрелые…

Тем более что при ликвидации пожара на хлебном поле дед Егор проявил себя геройски, как настоящий, советский, наш человек!

Однако никаких лавров ни отважный комбайнёр, ни его юный напарник, ни мужественно помогавший им пастух за то, что почти самостоятельно справились с огнём до подхода основных сил, не снискали.

Как ни странно, искупаться в лучах славы, вполне заслуженной, между прочим, Сашке с напарником помог Колченог.

Правда, это же общественное признание подвига экипажа комбайна обернулось для деда Егора, и без того настрадавшегося в своё время, новой бедой.

На исходе недели после ЧП в поле отец принёс в дом свежий номер местной газеты «Целинник», и вручил Сашке:

– На, почитай! Директор совхоза, как увидел эту статью, за сердце схватился. Ему, говорят, уже из области названивают. Видать, и туда наша «районка» дошла…

Статья, подписанная селькором Ефимом Кильдяшкиным, размещалась на первой странице, где обычно, Сашка знал это, публикуют самые важные материалы, и была озаглавлена громко, но без затей: «В жизни всегда есть место подвигу».

И начиналась так: «Крупный пожар на хлебном поле совхоза «Советская Россия» полыхнул неожиданно…».

А далее рассказывалось о том, как, обнаружив возгорание, комбайнёр А.И. Колосов бросился тушить его подручными средствами. А помощник штурвального, юный пионер А.В. Борцов не только спас технику, уведя зерноуборочный агрегат от огня, но и, уверенно управляя тяжёлой машиной, провёл обкос, тем самым локализовав очаг пожара.

И – ни слова о том, что в борьбе с пламенем принимал участие дед Егор.

Попеняв между тем на то, что при оснащении комбайна ответственные за состояние уборочной техники забыли укомплектовать его огнетушителем, автор статьи уделил особое внимание личности пастуха.

«Будем надеяться, – писал селькор, – что компетентные органы разберутся в причинах пожара на хлебной ниве. Однако считаю своим гражданским долгом обратить внимание на то, что вблизи участка совхозного поля, на котором произошло возгорание, в это же время находился некий Е.С. Сотников. Этот с позволения сказать, гражданин – личность в районе довольно известная. Бывший белогвардеец, воевавший с оружием в руках против советской власти, отбывший за это заслуженный срок наказания в местах лишения свободы, он не оценил гуманности, проявленной в отношении его, врага, государством, сохранившим его никчёмную жизнь. Он и сегодня не смирился с достижениями нашего социалистического Отечества, семимильными шагами двигающегося к светлому будущему всего человечества – коммунизму. Закоренелый антисоветчик, гражданин Сотников отказался от работы в совхозе, не занимается общественно полезным трудом, и прохлаждается в поле, пася частный скот.

Более того, ведёт целенаправленную агитацию против постановления партии об освоении целинных и залежных земель, объявляет вредной для природы распашку диких, не приносящих людям никакой пользы, степей.

Эту свою позицию он, например, открыто обозначил на комсомольском собрании коллектива съёмочной группы художественного фильма «Иван Бровкин на целине», которая, как известно, работает сейчас в нашем районе.

Уверен, – заканчивал статью Колченог, – что всем нам, и прежде всего работникам правоохранительных органов, стоит крепко задуматься – не является ли пожар в совхозном поле актом вредительства, мести со стороны убеждённого противника советской власти?».

На следующий день эту статью перепечатали в областной газете «Южный Урал». Ещё через три дня – в центральной газете «Правда», но уже без последних абзацев про «вредительство» деда Егора.

Вот тогда-то на Сашку и обрушилась настоящая слава!

Сперва приехали аж два корреспондента областной газеты «Южный Урал» – один, молодой, в очках и вельветовой курточке, с блокнотом и авторучкой, другой – пожилой, толстый и лысый, с фотоаппаратом и целым набором разнокалиберных, съёмных и навинчивающихся объективов.

Журналисты дотошно расспросили Сашку обо всех деталях пожара, интересовались его семьёй, увлечениями, успехами в школе.

Понимая, что отныне, раз о нём пишут в газетах, он – не просто пионер, а всем ребятам пример, Сашка с корреспондентами держался солидно, сдержанно и степенно. Стараясь быть немногословным, как и подобает настоящим героям, поведал труженикам пера о том, что он выходец из простой семьи служащего министерства охраны общественного порядка. Что увлекается художественной литературой. И, не сморгнув глазом, назвал в числе любимых произведений «Тимура и его команду» Гайдара, «Как закалялась сталь» Островского, и даже «Мать» Горького.

Хотя с «Матерью» он, пожалуй, чуток перегнул. Услышав название этой «любимой» книги пионера-героя, молодой корреспондент с блокнотом, наверняка тоже читавший её в своё время по школьной программе, округлил недоверчиво и удивлённо глаза, а потом уважительно крякнул.

А Сашка продолжал врать увлечённо и беззастенчиво, представляя примерно, что ждут читатели партийной прессы от примерного школьника, сообщив, что когда вырастет, непременно станет механизатором. А вот про своё увлечение морским пиратством, кладоискательство – само собой, ни гу-гу!

Директриса тоже елея добавила, заявив корреспондентам, что Александр Борцов является гордостью Екатерининской средней школы, и весь педагогический коллектив этого старейшего в районе учебного заведения гордится тем, что им удалось воспитать такого прилежного и отважного ученика.

Так что в своей брехне Сашке было с кого брать пример.

А потом фотокорреспондент отвёз Сашку в поле, где, позаимствовав на четверть часа первый же встреченный ими комбайн – по счастью, всё тот же знакомый С-4, заставил юного героя позировать за штурвалом. А в завершение усадил на корточки перед жаткой, всучил в руки сноп пшеницы и заставил вдумчиво взирать на него, касаясь пальцами любовно колосьев.

Очень трогательный получился снимок. Его потом опубликовали на первой полосе областной газеты, и перепечатали позже в районной.

А потом прикатила целая бригада из кинохроники. И теперь Сашка позировал перед камерой уже не в эпизодической роли, в массовке, а в качестве главного персонажа!

Его опять усадили в поле на комбайн с выключенным двигателем, Сашка, хмурясь и выпячивая мужественно подбородок, яростно крутил штурвал, изображая, как ведёт агрегат навстречу пламени, и эта съёмка длилась целый час, гораздо больше по времени, чем понадобилось ему на то, чтобы обкосить очаг настоящего пожара.

Побывал в Екатериновке и корреспондент всесоюзного радио с переносным магнитофоном на плече, и Сашка опять твердил в микрофон заученно и про «простую семью», и про «Мать» Горького, и про своё лучезарное будущее в качестве совхозного комбайнёра…

Потом приезжали ещё какие-то корреспонденты, и Сашка споро шагал уже по накатанной дорожке вранья до тех пор, пока не понял, что быть героем – не только почётно, но иногда и противно…

Нарисовался и давешний журналист-китаец, который тоже щёлкал, бегая и приседая вокруг Сашки с фотоаппаратом, и уверяя, что теперь с него будут брать пример все китайские пионеры. А их в густонаселённой братской стране – не меньше ста миллионов!

Домашние на первых порах радовались Сашкиной известности, а потом начали раздражаться.

Отца кинооператоры заставили, облачившись в парадную милицейскую форму, пройтись, внимательно оглядываясь по сторонам, с озабоченным выражением лица, по улицам Екатериновки, проехаться на служебном мотоцикле по полям на фоне зрелых хлебов, и, остановившись возле уборочного агрегата, изобразить беседу с комбайнёром.

Маме пришлось под прицелами кинокамеры покормить в соседнем дворе цыплят бабы Груши.

Это называлось «трудовыми буднями родителей юного героя».

Младшим братьям тоже досталось от старшего чуток популярности.

Славика, чья физиономия давно пришла в норму после укуса пчелы, попросили вбить несколько гвоздей во всё тот же пресловутый скворечник, откуда заблаговременно были выпущены все пленённые насекомые.

Женю усадили за чтение толстенного тома «Большой советской энциклопедии», который специально истребовали на время в сельской библиотеке. При этом, позируя для кинохроники, младший брат так увлёкся содержанием какой-то статьи в тяжеленном фолианте, что даже не заметил, когда съёмка закончилась, и «киношники» покинули взбаламученный дом Борцовых.

А вот совхозному начальству, как и предрекал отец, вся эта суета вокруг доблестных огнеборцев вышла боком.

В Екатериновку и в самом деле понаехало множество комиссий из разных ведомств. Учинённые ими проверки выявились серьёзные недостатки, допущенные руководством совхоза, в ходе подготовки и проведения уборочных работ.

Например, то, что зерноуборочная техника оказалась неукомплектованной первичными средствами пожаротушения – огнетушителями, лопатами, вёдрами, и т.п.

Выяснилось, что Сашка вообще не должен был допускаться к работе на комбайне, как лицо, не достигшее четырнадцатилетнего возраста.

В итоге директору совхоза и парторгу влепили-таки по строгому выговору с занесением в личное дело. А главного инженера, того самого толстого дядечку в украинской вышиванке, который заступился за Сашку на приснопамятном педсовете, за допущенные нарушения вообще сняли с должности.

Впрочем, как поведал Сашке отец, Андрей Ильич Пугаченко – так звали главного инженера, по этому поводу не шибко расстроился. И на следующий день пересел на комбайн. Заработки у простого механизатора выше, а ответственность – только за себя самого…

Однако особенно несправедливо поступили с дедом Егором.

Как-то вечером отец пришёл домой со службы особенно раздражённым и хмурым.

Причину плохого настроения от домашних скрывать не стал:

– Сегодня деда Егора в Адамовку отвёз. Там его арестовали и в КПЗ посадили…

Как милицейский сын, Сашка знал, что КПЗ означает: «камера предварительного заключения».

– За что? – изумился он.

– Ты статью Колченога в областной газете читал? – в свою очередь поинтересовался отец. – Вот, правоохранительные органы – прокуратура, милиция и отреагировали. Гражданин Сотников задержан и заключён под стражу по подозрению в умышленном уничтожении социалистической собственности. То есть, за поджог пшеничного поля…

– Да… да не мог он поджечь! – вознегодовал Сашка. – Он со своим стадом возле речки был, а загорелось совсем в другой стороне!

– Первичное следствие то же установило. И Анатолий Иванович показания дал – не было деда Егора и близко возле очага возгорания! А мне начальство: не понимаешь, дескать, текущего политического момента… Я уж, честно говоря, посчитал, что все эти бесконечные поиски врагов народа закончились! – и потом, не Сашке уже, а для себя самого, похоже, добавил в сердцах: – Ох, и поганой порой наша милицейская служба бывает!

Впрочем, ещё через три дня справедливость восстановили.

Отец вечером пришёл с работы, объявил с порога, ликуя:

– Это я-то текущего политического момента не понимаю?! Оказывается, я-то как раз и понимаю всё правильно! – а потом добавил торжественно: – Деда Егора в области отпустили. Даже извинились за причинённые неудобства. А моему милицейскому начальству, а заодно прокурору района, я слышал, хвоста накрутили. Напомнили, что нынче не тридцать седьмой год на дворе. И нечего вредителей искать там, где их нет!

– И… что теперь?! – тоже обрадовался Сашка.

– А то! Предложили возгорание в поле на природные факторы, стихию списать. На сухие грозы. Или на стёклышко. В такую жару любой осколочек бутылочного стекла может как линза сработать. Сконцентрировать падающие на него солнечные лучи, и траву вокруг поджечь. Ну, или стебли пшеницы…

А потом, вроде только что вспомнив, добавил с хитрым прищуром:

– Да, и ещё, кстати… Вас с Анатолием Ивановичем к государственным наградам представили. Мне в райкоме шепнули. Документы уже в Москву пошли, там не возражают. Анатолия Ивановича – к ордену Трудового Красного знамени. А тебя – к медали «За трудовое отличие»!

Сашка аж рот разинул. Ну, корреспонденты, статьи в газетах – это ещё ладно, но чтоб медаль?! Он, в общем-то, и не совершил ничего такого…

Мама только руками всплеснула.

– Награда нашла героя! – выдал глубокомысленно Славик.

А Женя, только что, похихикивая, закончивший чтение «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова, провозгласил с мрачной торжественностью:

– Так что, считай себя, Тихон, с медалью!

Вот этими строками можно было бы и завершить повествование о моём бедовом, но отважном герое, оставив Сашку на пике заслуженной славы.

Дескать, жизнь удалась, и дальше, с медалью за труд, полученной в столь юном возрасте, в советской стране покатится, как по маслу…

Однако я покривил бы душой. Ибо Сашка не был бы Сашкой, если бы даже в этот звёздный, судьбоносный для себя час забыл о золоте атамана.

Нутром чувствовал – клад был где-то совсем рядом, прямо-таки сам в руки просился – подходи и бери!

И, как выяснилось вскоре, о сокровищах Дутова, помимо отважного пионера, ни на мгновенье не забывал ещё один человек…

 

19.

В эти дни Ефим Петрович Кильдяшкин, прозванный в народе Колченог, несмотря на увечность и хромоту, по селу не ходил – на крыльях летал.

Ну, или тарахтел, чадя из выхлопной трубы сизым дымком на своей инвалидской машине, озирая строго и критично совхозные поля окрест.

Временами он заходил – важный, озабоченный, с тонкой дерматиновой папочкой на замочке-«молнии» подмышкой, в сельсовет или дирекцию совхоза, распахивал дверь очередного кабинета, сурово оглядывал сидевших там за столами служащих, и вопрошал требовательно:

– Вы мою статью в областной газете читали?!

Если получал ответ, что, дескать, прочли, он кивал многообещающе:

– То-то же… надеюсь, сделали выводы…

Если кто-то (а такие находились в подавляющем меньшинстве, и с каждым днём их оставалось всё меньше) признавался, что не читал, Колченог расстёгивал замочек-«молнию» на папке, и извлекал оттуда газету «Южный Урал»:

– Вот вам, прочтите, что печатный орган областного комитета КПСС о нашем совхозе пишет!

Писал, понятное дело, Колченог, но газета, опубликовав материал, как бы подтвердила тем самым, что полностью разделяет позицию автора.

Когда несколько дней назад номер «Южного Урала» с его корреспонденцией поступил в киоск «Союзпечати», Кильдяшкин смотался на своей тарахтелке – мотоколяске в райцентр и скупил почти все экземпляры, бывшие в свободной продаже – с полсотни, не меньше.

А сколько экземпляров разошлось по адресам – индивидуальным подписчикам, по предприятиям, организациям и учреждениям! Тысячи!

Вот и выходило, что Колченог стал в эти дни, пожалуй, самым известным человеком в районе.

«Вот она, – ликовал он в душе, – волшебная сила партийной печати!».

И то – ещё бы чуть-чуть, и он, принципиальный селькор Кильдяшкин, директора совхоза снял!

«А то, ишь, расчувствовались, хвосты распушили в последнее время! – злобно размышлял Ефим Петрович. – Думают, Иосифа Виссарионовича схоронили, и совсем без присмотра остались?! Ан нет! Жива ещё пока система партийного и народного контроля! И он, сельский корреспондент, ветеран труда Кильдяшкин, не последний в ней человек. И ежели что не так, обо всех недостатках, подмеченных его острым критическим взором, куда надо, напишет!».

И включится, заработает, заскрежещет своими шестерёнками сложный, но отлаженный государственный механизм. Заскрипят перьями совслужащие, рассылая по инстанциям, регистрируя и подшивая в «дела»  циркуляры, помчатся по указанным адресам представители надзорных ведомств. Примутся составлять акты контрольных проверок, изучат их результаты на постоянно действующих или созданных специально комиссиях, сделают непременно оргвыводы, дав в установленные законом сроки ответ заявителю…

А у истоков, во главе угла всех этих сложных процессов, оказывается он, подзабытый некоторыми, списанный уже в утиль, ветеран партии и труда Кильдяшкин…

И пусть попробует директор совхоза в другой раз ему, ветерану, в зерноотходах на корм голубям, как в прошлом году, отказать! Мол, за неимением таковых на складе в наличии…

Не на того нарвались!

Он, Кильдяшкин, все ваши упущения и грехи отследит, и про то честно, невзирая на лица, напишет, пропесочит, проденет, ославит на всю область, а то и страну, выведет на чистую воду!

Так вот размышлял воодушевлённо, пребывая на подъёме, Колченог в эти дни.

А между тем лето катилось к закату.

Темнело на исходе августа рано.

Ефим Петрович Кильдяшкин не зажигал света в доме – сумерничал.

Окно спальни, выходящее во двор, было распахнуто настежь, и он только-только собирался закрыть его поплотнее – ночи стали прохладные, как услыхал вдруг какой-то шум в заброшенном, с провалившейся крышей сарае.

Точнее, не шум даже, а громкий шорох. Будто кто-то тронул, передвигая, скопившуюся там за много лет негодную ни на что рухлядь.

Жека, разделяя обеспокоенность хозяина, звякнул под крыльцом цепью, тявкнул, но как-то несмело – словно опасаясь неурочного визитёра.

«Кто там? – тревожно соображал Колченог. – Воры? Но в сарае и красть нечего! Другое дело – голубятня. До чужих птиц найдётся много охотников. Или машина инвалидская. Ну, не машина, мотоколяска, но поди-ка её купи! А чем жуликов сарай мог привлечь?».

И тут его осенило. Ну, конечно же, скотина приблудная! Дверь-то давно с петель сорвана, всё нараспашку. Коза, овца чья-нибудь, а то и корова отбилась от стада, своего двора не нашла, вот и ткнулась в чужой сарай! И теперь он, как хозяин, как потерпевшая сторона, полное право экспроприировать животину имеет.

Дескать, она, скотина, в убыток его, домовладельца, ввела, разор учинила, ущерб нанесла. Дверь в сарай, скажем, с петель сорвала.

И за то справедливо головой поплатилась.

А неча бродить по чужим дворам!

Поскольку электричества в сарае отродясь не было, старик прихватил в сенцах парафиновую свечу, чиркнул спичкой и, прикрывая ладонью колеблющееся от ночного ветерка пламя, направился в сарай – глянуть, кто это там в темноте шебаршится?

Жека, почувствовав поддержку в лице хозяина, громыхнув цепью, тоже выбрался из-под крыльца, зарычал в сторону позднего гостя.

Выставив на вытянутой руке свечку, дед бесстрашно шагнул в зияющий проём на месте двери хозпостройки, вопросил грозно:

– Эт кто тут?!

И в тот же миг кто-то вырос из мрака у него за плечами, дунул на пламя, мгновенно погасив его, а потом ткнул ощутимо под рёбра чем-то твёрдым, холодным, очень похожим на ствол нагана, и проговорил шёпотом:

– Привет, Колченог!

– Э-э… здрассьте… – растерялся на миг старик. А потом, оправившись от неожиданности, перешёл в наступление, вопросив сварливо: – Эт кто, понимаешь, здесь безобразничает?! Щас милицию вызову!

– Заткнись, гнида, – сипло выдохнул в ухо ему незнакомец. – Откуда здесь милиции взяться? А вякнешь – пристрелю, как собаку! Руки на затылок!

Кильдяшкин услыхал, как снаружи, почуяв неладное, тонко взвыл многомудрый, получивший в своей жизни немало пинков да тычков Жека.

Мол, хозяин, ну его к шутам, не балуй, делай всё, как велят! Ему ж что тебя, что меня, собаку, пристрелить – раз плюнуть!

Тем не менее, старик нашёл в себе силы в свою очередь припугнуть:

– Ага. Стрельнёшь, и народ на выстрел со всего посёлка сбежится!

Стоявший за спиной явственно хмыкнул:

– Да никто не сбежится! Сезон охоты открыт, кто только не стреляет нынче в степи! Охотники вон выпьют, и ночью по бутылкам палят… А если и сбежится, – заговорил он вдруг вкрадчиво, – я ему, народу, старую историю расскажу. Про то, как Ефимка Кильдяшкин, по прозвищу Колченог, большевичка, комиссара красного, в ноябре восемнадцатого в овраге на окраине Екатериновской кокнул… Чтоб, значит, комиссар тот казачков в Красную армию вступать в станице не агитировал. И как продотрядовцев потом кончали в степи, брюхо им вспарывали, да зерном засыпали. Дескать, вот вам наша пшеничка, жрите досыта, пока пузо не треснет!

– Т-ты… В-вы… – прошелестел губами старик.

Теперь он действительно испугался.

Про те истории с комиссаром, с продотрядовцами, никто не знал. Вернее, тех, кто знал, в Екатериновской давно не осталось. Кто в боях полёг, кто в Китай убежал. Смутное время было. Непонятно, чья в итоге возьмёт, кто кого одолеет – белые красных, или наоборот. И он, Ефимка Кильдяшкин, из иногородних, и впрямь сперва к казачкам-белогвардейцам примкнул. Ну, а позже, когда понятно стало кто победит, перекинулся к красным. И не прогадал! И вот нашёлся кто-то, тот, кто его старый грех – по молодости, по глупости, теперь поминает…

А ночной гость ткнул его бесцеремонно наганом под рёбра:

– Ну, гнида, веди меня в дом. Негоже гостей во дворе принимать!

И повёл, подталкивая в спину – как под конвоем. Сперва во двор, потом на крыльцо, мимо нырнувшего в спасительный мрак и затаившегося там от греха Жека, оттуда – в сени, и дальше в горницу.

При этом неплохо ориентируясь в темноте, будто и раньше бывал здесь неоднократно.

Сквозь незашторенные окна в комнату проникал мутный лунный свет, окрашивая всё вокруг в плохо различимые призрачные тона, и ночной визитёр, облачённый во что-то тёмное, казался в этом сумраке привидением, явившимся из каких-то стародавних, канувших в вечность, почти забытых теперь времён…

Хозяин жилища потянулся было к выключателю на белёной стене, однако незнакомец опять пребольно саданул его в рёбра:

– Свет не зажигать! Так… потолкуем. – Потом, взяв за плечо, подтолкнул к зыбко видневшемуся кожаному дивану. – Садись!

И сам, скрипнув стулом, отодвинув его от стола, устроился напротив. Держа то, чем тыкал под рёбра, перед собой. И впрямь – револьвер!

И словно перехватив во тьме взгляд Колченога, пояснил, качнув стволом:

– Мой наган! Сорок лет в сарае на стропилах под крышей хранил. В промасленной тряпочке. И патроны – один к одному. Бабахнет, ежели понадобится так, что из тебя дух вон!

– В моём… сарае? – удивился старик.

– Ну, вообще-то, не в твоём. Ты, гнида, этот дом, когда краснопузые к власти пришли, занял. А до тебя здесь достойные люди жили…

– Дык… советская власть же… экспроприировала… И передала бедноте… – а потом всмотрелся во мрак: – А вы кто будете? Что-то не признаю?

– Не нужно тебе меня признавать! – отрезал незнакомец. – Главное, что я тебя, гада, признал.

– Да что это вы – всё гад, да гад… – возмутился, придя в себя после первого испуга, Колченог. – Я, между прочим, персональный пенсионер. У истоков, можно сказать, советской власти в районе стоял! И сельский корреспондент на общественных началах. Меня даже газета «Правда» печатает!

– У-тю-тю, какие мы, оказывается, важные! – колыхнулся во мраке ночной визитёр. – А если я сообщу, куда следует, чем ты в Гражданскую войну занимался, на чьей стороне воевал?

– Так то когда было, – повёл плечами старик. – И свидетелей не осталось…

– Да, об этом ты позаботился, гнида! – согласился незнакомец. – Кого с твоей подачи раскулачили да сослали, на кого ты донос в НКВД настрочил… Но органы, когда захотят, и не то раскопают. Вон, Берия. На самых верхах во власти ходил, а оказалось – английский шпион. И никто в народе не усомнился, не возмутился, когда его к стенке поставили… А уж тебя пришлёпнут, как муху. Им таких, как ты, кончить – раз плюнуть. Опять же, пенсию персональную сэкономят для государства! – а потом вдруг поинтересовался другим, деловым тоном: – У тебя твой драндулет инвалидский на ходу?

Колченог, как ни обескуражен был нежданным визитом, обиделся за свой транспорт:

– Не драндулет, а мотоколяска. Почитай, тот же автомобиль. Персональный. Он почти что новый. Летает, как ласточка! – и, верный своей натуре, не выдержал, прихвастнул: – Ни у кого в районе такой машины больше нет. Мне её как персональному пенсионеру и инвалиду по особой разнарядке бесплатно выделили!

– Вот и отлично! – удовлетворённо качнул наганом во тьме незнакомец. – А потому, если хочешь, чтобы наш разговор сегодняшний между нами остался, ты завтра к полудню… часикам к двенадцати, заведёшь свою таратайку и подъедешь к роднику Кок-булак. Соберись, вроде как на рыбалку. Удочку, что ли, возьми…

– Так там и рыбы-то нет, – возразил Колченог.

– Есть. Да не простая, а золотая, – хмыкнул ночной визитёр. – Там, в укромном месте, э-э… пара ящичков схоронены. Мы с тобой возьмём их, и в машинку твою погрузим. А потом в место, которое я укажу, отвезём. Недалеко здесь…

– И? – напрягся старик.

– И – всё! Я из твоей жизни навсегда исчезну. А ты продолжишь без хлопот свою персональную пенсию получать!

– А что в ящичках? – полюбопытствовал Колченог.

– Так… мелочь. Рухлядь, можно сказать. Имущество кое-какое, в Гражданскую войну припрятанное. Иконы, книги, альбомы с семейными фотографиями… они не стоят теперь ничего, но мне как память дороги.

«Свисти, свисти… – соображал про себя старик. – Стал бы ты из-за семейных альбомов, из-за ерунды передо мной наганом размахивать! Видать, в этих ящичках что-то более ценное. И тяжёлое. До такой степени, что в руках не унести далеко. От того и автомобиль мой понадобился… И я даже, кажись, знаю, что может быть в тех ящичках у родника, в укромном месте, в глухой степи спрятано… Жаль, что лица твоего я не видел. И по голосу что-то не распознал. Ясное дело – кто-то из тутошних, из бывших…».

О золоте атамана Дутова Колченог, понятное дело, слыхал. И даже знал, что оно и в самом деле есть. И про то, что где-то в здешних краях, окрест Екатериновки, клад закопан, тоже слухи ходили. И вот теперь – ночной гость с угрозами, с револьвером…

 «Не на того ты, ухарь, напал! – думал старик. – Ящички-то взять можно… почему не взять? И довезти тебя с ними до первого постового милиционера… А ещё лучше – изловчиться, да врезать тебе монтировкой по кумполу! В раздольной матушке-степи тело прикопать, а ящички те к себе домой отвезти. Сдаётся мне, что их содержимого мне, старичку, на безбедную жизнь до конца дней хватит…».

А вслух пообещал:

– Хорошо, товарищ… э-э… не знаю вашего имени-отчества… договорились! Почему бы не помочь хорошему человеку? Буду возле Кок-булака завтра в двенадцать часов дня. Как штык!

А ночной гость тоже про себя размышлял: «Поможет старая гнида ящики в таратайку погрузить, я там, у родника, его и кончу. Вознагражу за помощь давно заслуженной пулей в лоб. А потом сяду за руль, и укачу на его таратайке с золотишком в надёжное место. Там и затаюсь. И кладом атамана, наконец-то, попользуюсь…».

Даже в стране Советов, рассуждал он, есть люди, которые не собираются ждать «светлого коммунистического будущего», обещанного партией и правительством через двадцать лет. Они уже сегодня, сейчас, хотят жить «по потребностям». И работают – вставляют, например, желающим зубные протезы, или изготавливают ювелирные украшения. А для этого им нужно неучтённое государством золото.

А есть и такие, кто, накопив правдами, а больше неправдами, изрядные суммы бумажных купюр, хранит их до поры под матрацем и мечтает перевести в твёрдую, не подвластную никаким денежным реформам, вечную, востребованную во всём мире и во все времена валюту – всё то же золото.

И он, завладев атаманским кладом, им в этом поможет.

В том, что такие люди найдутся, он даже не сомневался.

 

20.

До начала школьных занятий оставалась всего-то неделя, а потому Сашка решил немедленно, не откладывая экспедицию, отправиться на поиски клада.

Вышли в том же составе, что и в первый раз утром, с рассветом.

Выгоревшую под жарким солнцем за лето грязно-бурую степь заря окрасила в нежно-розовые, будто перламутровое нутро морской раковины, цвета.

По знакомой уже, припудренной невесомой пылью дороге держали путь четверо: Сашка с братьями Женей и Славиком да верный Четверг – Бисембэ.

На этот раз путешественники ограничились минимумом провизии.

Женя нёс в заплечном мешке буханку серого хлеба-«кирпичика», горсть соли в тряпочном узелке, да десяток вареных «в мундире» картошек, а также помидоры и огурцы.

Бисембэ прихватил с собой бумажный кулёк «крута» – плотные, словно камешки, величиной с грецкий орех, крепко солёные, но сытные шарики овечьего сыра.

Кулёк он перепоручил нести Жене, а сам шагал, положив на плечо штыковую лопату, которую Сашка упорно именовал «заступом». Какие же кладоискатели без отточенного, способного разрыть даже плотный каменистый грунт заступа?!

Славик слегка горбился под тяжестью покрытого ржавым налётом кайла.

Сашка, как и надлежит командиру, шагал впереди налегке, с отцовским планшетом на боку, сверяя маршрут с пристёгнутым на запястье сломанным компасом.

– Как только золото откопаем, – с воодушевлением, подгоняемый предчувствием скорой удачи, инструктировал свою команду Сашка, – первым делом возле клада охрану выставим – Славика с Женей. Мы с Бисембэ возьмём для образца пару слитков, или мешочков с золотым песком – и в сельсовет. Пусть оформляют по всей форме, как по закону положено, нашу находку. А двадцать пять процентов от стоимости клада, я так понимаю, нам позже дадут. Ну, ничего. Мы подождём. Куда торопиться?

Хотя здесь Сашка кривил душой. Он торопился. И ожидание заслуженного вознаграждения, он это чувствовал, превратится для него в настоящую, плохо переносимую, пытку.

Он, вкусив славы после пожара в поле, представлял уже заголовки в газетах, а может быть, и кадры кинохроники: пионер Александр Борцов, нашедший белогвардейский клад, дарит совхозу комбайн. Как знаменитый артист какой-нибудь, в годы войны дарил приобретенный на собственные средства именной танк, а то и самолёт, бойцам Красной армии.

Впрочем, и другие участники похода, который, Сашка это предчувствовал, непременно войдёт в анналы истории целины, думали примерно о том же.

– Интересно, а когда мы клад найдём и передадим государству, мне переэкзаменовку простят? А то меня по чтению на осень оставили, – посетовал Бисембэ.

– Конечно, простят! – уверенно пообещал Сашка. – Где это видано, чтобы героя, подарившего стране груду золота, в четвёртом классе на второй год оставляли?!

– А причём здесь клад? – возразил Женя. И изрёк назидательно: – Знания за деньги не купишь! За груду золота, конечно, поблагодарят, а вот двойку без переэкзаменовки ни за что не исправят. – Между делом он взял у Бисембэ пакет, то и дело нырял туда рукой, и жевал шариками крута. Хрустя, попенял приятелю с набитым ртом: – И вообще, стыдно в школе не успевать. Да ещё по такому предмету, как чтение!

– Дай-ка! – отобрал у него Сашка кулёк, и великодушно протянул товарищам: – Налетайте!

Бисембэ отмахнулся, пожаловался, оправдываясь:

– Я, это… стихи не запоминаю! Эти поэты так сочиняют, что ни фига не понятно!

– Что ж в стихах, которые вы в четвёртом проходили, непонятного? Детские стишки! У лукоморья дуб зелёный… ну, и так далее! – возразил Женя.

– Вот-вот, я вчера только стих про это самое лукоморье зубрил. – И начал с трудом вспоминать: – У лукоморья… этот, как его… дуб! Зелёный. Золотая цепь… э-э… на дубе том. И кот… кот, кажись, учёный… по этой цепи, значит, ходит. Днём и ночью! Вот. Вообще, ничего не понятно!

– И что же здесь вам, милейший, неясно? – по-учительски строго вопросил Женя.

– Да всё! – заявил в сердцах Бисембэ. – Лук и море. Это что? Огород с грядкой лука на берегу моря? И там же, в этом огороде, ещё и дуб зелёный растёт. А на нём цепь золотая – как гирлянда с лампочками на новогодней ёлке. Толстенная, наверное, цепь, раз кот по ней ходит и не падает. А может, он, кот, на этой цепи сидит, привязанный как собака к будке? А если он учёный, говорящий даже, какой дурак его цепью к дубу привязал?

Сашка заморочено тряхнул головой:

– Как-то ты всё шиворот навыворот повернул… теперь и мне ни черта не понятно!

Женя, под шумок опять завладев пакетиком с крутом, сунул в рот шарик, воскликнул примирительно:

– Не спорьте, друзья! – и, поправив на носу очки, важно изрёк: – Чтобы хорошо успевать по любому предмету, нужно иметь к нему интерес. Бисембэ неинтересны стихи. Они кажутся ему бессмысленным, скучным набором слов. От того он их и не может запомнить. А вот ты попробуй превратить заучивание… ну, вроде как в игру!

– Это как? – вытаращил на него глаза Бисембэ.

– А так! Добавляй, к примеру, в конце каждой строки стихотворения слова – «в штанах» и «без штанов».

– Зачем? – не мог взять в толк приятель.

– А затем, что так интереснее, смешнее получится. Ну-ка, попробуй! – И начал декламировать: – У лукоморья дуб зелёный… – и ожидающе глянул на Бисембэ.

– В штанах! – первым постиг смысл его предложения Сашка.

– Правильно, – кивнул удовлетворённо Женя. И продолжил: – Златая цепь на дубе том…

– Без штанов! – сообразил Славик.

Бисембэ хихикнул.

– И днём и ночью кот учёный! – произнёс нараспев Женя.

– В штанах! – выкрикнул Сашка.

– Всё ходит по цепи кругом…

– Гы-гы-гы… без штанов! – дошло теперь и до Бисембэ.

– Идёт направо – песнь заводит… – продолжал Женя.

– В штанах! – объявил Сашка.

– Налево – сказку говорит…

– Без штанов, – поддакнул Славик.

– Там чудеса, там леший бродит… – уверял Женя.

– В штанах! – с восторгом уточнял Сашка.

– Русалка на ветвях сидит… – Женя выжидательно посмотрел на Бисембэ.

Тот, согнувшись, схватился за живот и, корчась от смеха, заблеял:

– Б-бе… Бе-е…

Свалившись на обочину дороги, в полынь, перекатился на спину, и задрыгал босыми ногами, зайдясь от хохота, выдавил из себя:

– Бе-е… бе-ез штанов!

Старший брат, косясь на младшего, только диву давался. Интересно, об этом педагогическом приёмчике – со «штанами» и «без штанов», он вычитал где-то? Или сам только что выдумал?

А Женя поправил невозмутимо очки на носу, поддёрнул короткие штанишки на помочах, и удовлетворённо захрустел крутом.

И ещё одна мысль вдруг зародилась, заметалась беспокойно в Сашкиной голове.

Сколько раз он в книгах об этом читал, в приключенческих кинофильмах видел. Кладоискатели, добравшись до сокровищ, вместо того, чтобы честно поделить их на всех поровну и убраться восвояси подобру-поздорову с богатой добычей, вдруг, снедаемые жадностью, стремлением заполучить всё, не делясь ни с кем, начинают драться между собой. И в итоге, поубивав друг дружку, остаются вовсе ни с чем!

Насчёт братьев Сашка был уверен. А вот как поведёт себя, узрев гору золота, Бисембэ?

Впрочем, не похоже было, что верный Четверг схватится, к примеру, за отточенный остро заступ и набросится на товарищей. Кажется, что ему этот клад, золото, вообще до лампочки! И он просто рад выдавшейся прогулке по степи в хорошей компании…

А между тем команда кладоискателей неуклонно приближалась к пункту своего назначения.

Вот уже впереди, на горизонте, на буро-коричневом фоне раскинувшейся окрест засохшей степной травы проявилось тёмно-зелёное пятно – оазис вокруг родника.

Встали стеной чёрные, заблестевшие антрацитно на солнце гранитные скалы.

Сашка посуровел, восстановил дисциплину строгим окриком:

– Отставить смех! Соблюдать тишину! – и, заметив, что его спутники насупились обиженно, пояснил мягче: – Напоминаю, у нас – секретная миссия. Скрытая от глаз посторонних. А на ваши вопли со всей степи народ сбежится!

Родник Кок-булак, как и в прошлый раз, встретил кладоискателей сумрачной прохладой.

Лучи восходящего солнца натыкались здесь на вздымающиеся отвесно, стеной, скалы, и обрывались, оставляя расположенное с противоположной стороны ущелье у их подножья в вечной тени.

От того зелёный оазис в выжженной солнцем степи, вместо того, чтобы радовать глаз путника, казался сумрачным, таинственным и зловещим.

Накатанная полевая дорога, дойдя до изумрудного, покрытого влажной напоённой зеленью островка, резко сворачивала в сторону, огибала, словно стремясь от греха подальше, родник с купами ив и берёз, гранитные скалы, и устремлялась прочь отсюда, в вольную степь, за горизонт. И, может быть, если двигаться по ней бесконечно долго, довела бы до самого Китая.

А вот к роднику шла с трудом угадывающаяся в пожухлой траве узенькая, мало хоженая тропинка.

На неё-то и ступили решительно притихшие, сосредоточенные кладоискатели.

Родничок всё так же сочился, пробиваясь из каменистой щели в подножье гранитного утёса, ручейком изливался в чашу озерца с тихой, недвижной водой. И чудилось, что там, на дне водоёма, в скальных глубинах и впрямь могут обитать, таясь до поры сторонних глаз, поджидая неосторожного путника, то ли доисторические рептилии, динозавры, то ли мифическое существо – су-шайтан, или водяной чёрт.

Не теряя времени на отдых и перекусы, снедаемый нетерпением в предвкушении удачи Сашка сразу же расставил членов своей немногочисленной команды по рабочим местам.

Пытаться отыскать клад вблизи озерца не имело смысла. Озерцо по весне наверняка наполнялось талыми водами, выходило из берегов, заливая окружающее пространство. Об этом свидетельствовала буйно разросшаяся на избытке почвенной влаги растительность, трава и кустарник.

Кто же будет закапывать клад в болотной низине?

Другое дело – скальная гряда, возвышенность.

В отвесных склонах утёса вполне может скрываться замаскированная пещерка, грот, полость, достаточно вместительная для того, чтобы уложить там несколько ящиков.

Причём полость естественного происхождения. Вряд ли у белоказаков, отступающих под нажимом красных, было время и силы выдалбливать глубокую нишу в граните.

А потому, приказав Жене разбить бивуак на зелёной травке вблизи озерца, отправил Славика и Бисембэ, вооружённых кайлом и лопатой, на горный склон.

Впрочем, если старшие члены команды, волоча за собой шанцевый инструмент, безропотно направились к скалам, то младший брат решительно отказался в одиночку оставаться у озера.

– Я с вами, – заявил он, опасливо покосившись на обманчиво тихую водную гладь, и поволок провизию ближе к подножью утёса.

А расположившись там, тут же, развязав горловину рюкзака со съестными припасами, запустил туда руку.

– Хватит жрать! – решительно пресёк его попытку Сашка, на что Женя ответил обижено:

– Я это… не за едой. А вот за чем!

И вытянул из рюкзака большущий мешок из рогожи, называемый в народе «матрасовкой».

– Вот. Сюда вон сколько золота влезет!

Сашка только хмыкнул скептически.

И впрямь – умный-то умный, почитай, гений, а не сообразил, что золото – металл тяжеленный. Почти как свинец.

И если слитками, или, скажем, золотым песком, такую матрасовку набить, то её не то что на руках не унесёшь – подъёмным краном с места не сдвинешь!

Им бы, кряхтя от натуги, хотя бы пару-тройку слитков до Екатериновки дотащить.

Однако объяснять ничего не стал – не до того было. Махнул только рукой – валяй, мол.

Тем временем Славик и Бисембэ, взобравшись на склон, следуя инструкции командора, приступили к поискам.

Сашка указал им наиболее вероятные места нахождения грота или пещеры.

Чёрные скалы вздымались отвесно, а вот склон у их подножья был довольно пологим, покрыт скопившимся здесь за многие годы плодородным дёрном, поросшим кустарником, чахлыми берёзками и травой.

Там-то и распорядился Сашка на пробу раскопать грунт.

Славик и Бисембэ споро орудовали шанцевым инструментом, вгрызаясь в каменистую землю.

 До предводителя ватаги то и дело доносились звяканье и скрежет металла, а порой и искры летели, когда орудия труда натыкались с размаху на обломки гранита.

И вдруг из-под кайла Славика, врубавшегося с натужным кряканьем в грунт между двух изломанных ветрами, с изогнутыми стволами низкорослых берёз, раздался глухой деревянный звук.

Так, вероятно, стучит, наткнувшись на крышку гроба, лопата могилокопателей, – отчего-то подумалось Сашке.

– Кажись… нашёл! – запаленно прохрипел средний брат.

Кладоискатели, не сговариваясь, кинулись было к нему.

С лопатой наперевес поспешил к товарищу скептически настроенный к поискам сокровищ Бисембэ.

Помчался, разворачивая на ходу гигантскую матрасовку, Женя.

Словно на крыльях, взлетел, не касаясь подошвами сандалий склона, Сашка.

При этом физиономия его расплылась в счастливой улыбке. Это ж надо – вычислить методом дедукции, как Шерлок Холмс, местонахождение клада, и обнаружить его практически с первой попытки!

Если не считать, конечно, предыдущей, довести которую до конца помешал появившийся не ко времени журналист-китаец…

И все кладоискатели застыли разом, окаменели, услышав за спиной добродушный голос:

– Бог в помощь, робяты!

 

21.

Сашка, остолбенев, даже ушам своим не поверил.

Опять?!

Снова кто-то встал на его пути к вожделенным сокровищам!

Уже догадываясь, кто это может быть, узнав по голосу, командор медленно оглянулся.

Конечно же дед Егор!

Старик стоял на бережке озерца, с любопытством взирая из-под сломанного козырька потёртой казачьей фуражки на суетящуюся у подножья скалы ребятню.

Он был облачён в линялую до белизны телогрейку, холщёвые штаны и рыжие от пыли кирзовые сапоги. Подаренный отцом форменный френч, видать, берёг для «парадного» выхода.

При этом он держал под уздцы, за поводья, осёдланного Дымка, который заинтересованно тянулся мордой к воде.

Чуть поодаль разбрелось, выбирая что-то только им по вкусу в жухлой траве, разнопегое стадо.

– Мы, кажись, клад нашли! – выпалил, мгновенно выдав сокровенную тайну, Славик, и опять взмахнул тяжёлым кайлом.

Если бы Сашка мог, он в мгновение ока испепелил бы в этот момент среднего брата взглядом.

А в голове его, как в бухгалтерском арифмометре, закрутились, защёлкали, цепляясь одна за другую, словно зубчатые шестерёнки, злые мысли.

Рассмеяться фальшиво, наврать, объявить деду, что брат пошутил, что, конечно же, никакой не клад они ищут, не такие они дураки, чтобы мифический клад искать, а собирают образцы полезных ископаемых – гранитной породы, по заданию учителя природоведения в школе?

Ни фига не поверит!

Признаться?

Но тогда полагающуюся по закону кладоискателям четвёртую часть золота уже на пятерых разделить придётся!

С чего бы это? Причём здесь вообще дед Егор?

Это он, Сашка, всё придумал, рассчитал и нашёл!

В ярости скрежетнул зубами, и… опомнился.

Теперь-то он отчётливо представлял, на себе испытал, почему пираты, деля сокровища, сплошь и рядом хватаются за пистолет или нож.

Такая же жадность и его обуяла!

А потому он растянул губы в вымученной, виноватой улыбке. Молвил, словно речь шла о чём-то малозначительном, несущественном:

– Мы, Егор Силыч, решили на досуге клад атамана Дутова поискать. Не для себя, для народа. На пользу… э-э… государству. И вот… похоже, нашли…

– Да ну?! – поднял кустистые брови «домиком» дед. – Я про тот клад тоже слыхал. Давайте глянем, что вы там раскопали?

Сашка обречённо кивнул.

Кряхтя, размахивая пустым рукавом и цепляясь за редкие кустики здоровой рукой, дед Егор забрался на склон.

Вместе с ним Сашка подошёл, наконец, к Славику.

А тот, войдя в раж, всё ухал кайлом так, что во все стороны летела земля и мелкий щебень. Бисембэ отгребал грунт штыковой лопатой.

То, что обнаружилось под слоем почвы, и впрямь было похоже на замаскированный схрон.

Под слоем дёрна, на глубине примерно на полштыка лопаты, лежали уложенные в ряд почерневшие, довольно толстые, но подгнившие и от того разлетающиеся в щепки под ударами кайла, доски. А за ними угадывалась гулкая, чёрная пустота.

Сашка, рискуя получить по пальцам остриём кирки, схватился за край доски, потянул, выломал изрядный кусок, обнажив уходящий куда-то в нутро скалы провал.

Славик и Бисембэ помогли ему, одну за другой выворачивая трухлявые, покрытые жёлто-белыми пятнами плесени доски.

Под ними обнажился зияющий вход в пещеру.

Дневной свет проник в образовавшееся стараниями кладоискателей отверстие, осветив замкнутое пространство примерно три на три метра площадью. С высоченным, уходящим во тьму потолком-куполом.

Как будто скальный монолит, раздираемый титаническими подземными силами, треснул здесь, и края его разошлись, образовав в граните вместительную полость.

И полости этой было, что вмещать! Упавший в пещеру солнечный луч, наверняка первый за много десятилетий, озарил два штабеля покрытых бахромой пыли и толстой паутиной ящиков. У дальней стены ящики подлиннее, вроде школьных пеналов, только огромные. У левой – поменьше и покороче. По шесть ящиков в каждом штабеле.

– Итить-колотить! – потрясённо выдохнул дед Егор.

Удивил младший, Женя. Перекинув через одно плечо мешок-матрасовку, он стал похож на облачённого в тунику древнего римлянина. И, как-то шустренько протиснувшись между братьями, этаким колобком первым вкатился в пещерку.

– Куда?! – попытался остановить его, прихватив за шкирку дед Егор, но не успел. Крикнул только вслед: – Там воздух застоявшийся, может, как на дне колодца, отравленным быть!

Сашка сунулся было за ним, однако Женя через секунду метнулся назад, чуть не сбив его с ног. И, вытаращив глаза, пролепетал обморочно:

– Там… там… скелет! – А потом, вдохнув глубоко свежий воздух, пояснил: – Ч-человеческий!

Мальчишки дружно отшатнулись от лаза.

А дед Егор попенял строго:

– А ты в другой раз не лезь поперёд батьки в пекло!

И только Сашка не потерял присутствия духа.

К чему-то подобному он давно был готов.

Какой же настоящий клад без скелета?!

Покойники во все времена охраняли сокровища от чужих загребущих рук, пугая кладоискателей.

Однако он, пионер-ленинец, прекрасно знает, что всё это лишь предрассудки!

Никакого загробного мира, потусторонних сил нет. И скелет, пусть даже и человеческий, – это всего лишь кости, не подвластные тлению. Он такой в городской школе, в кабинете биологии видел. Набор косточек, соединённых тонкими проволочками. На первый взгляд, жутковато, конечно, но вблизи – ничего страшного. Можно даже рукой потрогать.

Так чего ж теперь, когда клад фактически найден, опасаться?

К тому же, выворотив доски, прикрывавшие вход, они впустили в пещеру достаточно чистого воздуха.

А потому решительно шагнул в озарённый дневным светом провал.

Однако человеческие останки, привалившиеся спиной к скальной стене возле входа, и оттого снаружи не сразу заметные, мало чем напоминали наглядное пособие – школьный скелет.

Это была, скорее, мумия, обтянутая высохшей до тёмно-коричневого цвета, кожей, облачённая в казачью форму.

В белый когда-то, а ныне пожелтевший, и тоже, как и всё вокруг, покрытый толстым слоем пыли китель с погонами. Тёмно-синие истлевшие штаны с голубыми лампасами, заправленные в тусклые сапоги.

Грудь и пояс покойника перетянуты портупеей. На ней, сбоку – шашка в ножнах.

Мумия застыла, сидя на деревянном ящике, на коленях у неё покоился планшет. Правая рука, от которой сохранились только тонкие чёрные косточки, сжимала гранёный карандаш, уткнувшийся грифелем в листок бумаги.

Бумага была тоже буро-жёлтой – то ли от запёкшейся на ней когда-то крови, то ли от времени.

Похоже, было, что тот, кому принадлежали теперь мумифицированные останки, перед смертью что-то писал.

– Казачок! – услышал за спиной Сашка сочувственный голос деда Егора.

Оглянувшись, командор увидел, что вся его команда протиснулась в пещеру, и жмётся боязливо у входа.

А дед, оглядевшись по сторонам, засомневался:

– Что-то многовато здесь ящиков для сокровищ. Десятка два, не меньше. У атамана столько золота никогда не было!

Сашке такой скептический настрой старого казака не понравился.

– Ну, может быть здесь ещё какие-то ценности… – с надеждой возразил он. – Посуда, например, золотая, или хотя бы серебряная…

Однако дед не слушал. Шагнув к мертвецу, он перекрестился широко, склонился почтительно, пробормотав что-то вроде:

– Упокой, Господи, его душу… – а потом предложил Сашке: – Ты бумагу-то, что этот станичник писал, прочти. У тебя глаза молодые.

Сашка, покосившись на свою команду, как ни робел приближаться к почившему, всё же подошёл, склонившись, дрожащей рукой осторожно вытянул из-под мумифицированной кисти ломкую от ветхости бумагу.

Карандаш с толстым грифелем, зажатый в пальцах скелета, выпал. Он оказался заточенным с обеих сторон, красно-синего цвета.

Умирающий казак писал синим.

Сашка повернулся с листком к свету, к входу в пещеру, внимательно вгляделся в выцветшие, нацарапанные вкривь и вкось – похоже, написанные в темноте строки.

С трудом разбирая буквы и слова, принялся читать вслух:

– «Мои дорогие супружница Капа и сын Егор, прощайте. Меня стрелил урядник Брыкин»… Тут через твёрдый знак слова написаны, – сообщил слушателям Сашка.

– Это через «ять», – со знанием дела пояснил поднырнувший под руку старшему брату Женя, и тоже сквозь очки всматриваясь в листок. – Такая буква в алфавите в царское время была. Её после революции отменили…

– Ты читай, сынок, читай, – странно изменившимся, напряжённым голосом поторопил Сашку дед Егор.

Сашка продолжил:

– «Брыкин, дурак, думал, что в ящиках, что мы в энтой пещере прячем, золото. И захотел, чтобы никто, кроме него, про это не знал»… Он без запятых пишет, – пояснил Сашка. – Это я по смыслу знаки препинания расставляю…

– Читай, язви тебя! – прикрикнул дед в нетерпении.

Сашка пожал плечами, и забубнил дальше, разбирая по слогам блеклые буквы:

– «А тута не золото. Винтовки и патроны. Атаман сказал, что когда мы из Китая вернёмся, оружие нам сгодится большевиков бить»… Китай – с маленькой буквы написан, – не выдержав, хмыкнул он. И только потом до него дошёл смысл написанного. – К-как н-не золото? К-какие в-винтовки?! – в отчаянии воскликнул Сашка.

– Да оружие в ящиках! Понятно же! – оборвал его дед. – Ты дальше прочти!

Сашка оторвал взор от бумаги, посмотрел на сложенные штабелем длинные ящики, вернулся к записке, продолжил упавшим голосом:

– «Брыкин меня убил, штобы только он один знал, где атаманово золото схоронено. И землёй закопал, и потому я помираю здеся один без святаго причастия… А золото мы в другом месте схавали»… Схавали? – изумился Сашка.

– Сховали! – нетерпеливо пояснил ему дед. – Спрятали, то есть!

– А-а… – сообразил Сашка, и стал читать дальше: – «Про то место теперь только атаман да сын мой, Егорка, знает. Помнишь, Егорка, где мы с тобой дроф стреляли? А потом под камнем приметным кулеш варили? От под тем камнем и закопаны два ящика с золотом. На том прощевайте. Спаси вас Христос!» – и только тут Сашку, наконец, осенило: – Егорка?! – поднял он глаза на деда.

А тот плакал беззвучно, утирая кулаком слёзы. А потом прошептал так, что услышали все, находившиеся в пещерке:

– Ну, здравствуй, папаня… а я-то думал, что ты вместе со всеми в Китай утёк, да там, на чужбине и сгинул. Столько лет – ни письма, ни весточки. И вот – свиделись… ты здесь, рядышком, без креста, без могилки… эх, люди, вороги! И среди нашего брата, казака, нашлись сволочи…

И в этот момент на зияющий вход в пещерку пала тень. И кто-то произнёс весело, не выговаривая букву «эр»:

– Всем здла-а-ссь-те…

Сашка аж подпрыгнул от неожиданности. Китаец! Опять? Сейчас закудахтает на ломанном русском, защёлкает не к месту своим фотоаппаратом, озарит бликами фотовспышки сумрачное нутро пещерки…

Однако на этот раз журналист не объектив на скучковавшихся кладоискателей нацеливал. А нечто совсем иное.

Блестящий тускло воронёным стволом наган!

– Что-то в нашем теремке довольно многолюдно становится! – сварливо заметил Женя, но, разглядев револьвер, прикусил мигом язык.

А китаец заговорил вдруг на чистейшем русском языке:

– А ну отошли все вон туда! – и указал наганом на дальнюю стену, у которой были сложены друг на дружку длинные ящики. – Сели на корточки! Руки на затылок! – и прикрикнул угрожающе: – Я не шучу! Стреляю без предупреждения! – и, дождавшись, когда его команда была исполнена, причмокнул губами удовлетворённо: – А золота здесь гораздо больше, чем я рассчитывал. Не соврал, значит, папаша, когда мне про схрон этот рассказывал…

Дед Егор, примостившись рядом с Сашкой и оперев единственную руку на острые коленки, переспросил задумчиво, всматриваясь пристально в лицо китайца:

– Отец, говоришь? Уж не урядник ли Брыкин?

– Он самый. Папанька мой, – охотно согласился китаец.

– Так ты… ты Васька, стервец! – озарённо воскликнул старый казак.

– А я тебя, Егорша, сразу признал, – осклабился человек с револьвером. – Ещё на комсомольском собрании у киношников. Где ты антисоветские речи толкал.… Постарел ты, конечно. Видать, не сладко тебе при большевиках-то жилось?!

– Как прожил, так и прожил, – сердито пробурчал дед Егор. – А вот как ты, Васька, китаёзом-то вдруг заделался?

– А, ерунда, – отмахнулся «китаец». – Пластическая операция. Сто долларов в Гонконге, и вся недолга. Чуть веки подрезали, подтянули, подмолодили…

– А к нам, стало быть, за золотишком атамановым пожаловал? – продолжал допытываться, бесстрашно взирая на револьвер, дед Егор.

– То долгая история, – хмыкнул тот, кого старый казак назвал Васькой. – Помотала меня жизнь. И с китайцами дела имел, и с японцами, и даже с немцами… а про золото это никогда не забывал. Моё оно по праву, мне батянькой завещано! И вот… выдался случай. Китаец один болтливый, журналист, подвернулся. Рассказал, что в командировку его, в СССР на целину отправляют. Грех было не воспользоваться! Упокой, Господи, его душу… ну, а документики журналиста я прихватил. Мы же, китайцы, – опять усмехнулся он, – для вас, русских, все на одно лицо! Через границу перебрался, приехал, осмотрелся здесь. Убедился, что клад наш в целости и сохранности… Только вот, – кивнул он на Сашку, – пацаны эти здесь постоянно крутились. И сегодня, я как чувствовал – вовремя подоспел. Чуток не опоздал!

– И – что теперь? – хмуро полюбопытствовал дед Егор.

Китаец пожал плечами:

– А какие у меня варианты? Ежели ты соглашаешься со мной по старой дружбе сотрудничать, мы с тобой берём по ящичку золотишка, и ходу отсюда… Остальное опять прикопаем, до лучших времён…

– А мальчишки? – напряжённо спросил старый казак.

Лже-китаец притворно вздохнул.

– Мальчишек придётся того… здесь положить. И оставить…

Дед Егор снял свою видавшую виды фуражку, отёр пот со лба рукавом телогрейки. Заключил грустно:

– Ты, Васька, совсем умом тронулся. – И мотнул головой через плечо, в сторону пыльных ящиков. – Четверых пацанов… за эту вот дрянь…

Сашка, слушая этот разговор, едва не обмочился от страха.

До него сразу дошло, что этот лже-китаец, как его там… Васька, собирается их всех убить!

Липкий, постыдный страх пригвоздил предводителя пионеров-пиратов к месту. А ещё презренье к себе и стыд.

Ведь как должен был поступить в подобной ситуации настоящий вожак?

Бросится на «китайца», выбить из его руки револьвер, обезоружить, скрутить ловким приёмом «самбо»…

А он сидит на корточках, трясётся от ужаса... Ждёт смирно, когда его вместе с братьями и другом Бисембэ убьют ради этого паршивого золота… И впрямь – атаман Пипиркин!

Но золота-то в этих ящиках нет!

Чего ж дед Егор тянет, не объяснит лже-китайцу, что да как? Ведь если золота нет, то и убивать Сашку с друзьями-братьями бессмысленно! Надо скорее поставить в известность о посмертной записке казака этого полоумного, пока и впрямь не начал стрелять!

– Э-э… – начал было дрожащим голосом Сашка, но дед Егор окоротил его, ткнув локтём в плечо. И продолжил разговор сам – со спокойной, будто речь шла о чём-то обыденном, интонацией:

– Ты, Васька, меня в двадцатом году-то предал, бросил одного на погибель перед наступающей красной конницей. А ведь тогда ты все же не таким гадом был! Не убийцей – уж точно! А сейчас, как о само собой разумеющимся, рассуждаешь, что четверых мальчишек можешь недрогнувшей рукой положить.… Неужто я на сговор с тобой пойду, хоть на грошик тебе поверю?

Лже-китаец оскалился хищно:

– Ты бы помотался по свету с моё… без родины, в нищете… да я за это золото всех вас тут кончу. Отказываешься – и на тебя пуля найдётся!

– В этом я не сомневаюсь уже, – степенно кивнул дед Егор. – А только зря ты всё это затеял. Золота-то тут нет!

– Как… нет? – вытаращил на него глаза лже-китаец. – А – это? – указал он стволом револьвера на ящики. – Ты мне тут зубы не заговаривай! Не на того, понимаешь, напал!

– А ты ящики-то открой, да и посмотри, – посоветовал дед Егор.

– Эй, вы! – ткнул револьвером в Славика и Бисембэ лже-китаец. – Снимите-ка верхний ящик, откройте!

Мальчишки, кряхтя от натуги, сволокли со штабеля верхний ящик, отстегнув сбоку металлические замки, откинули крышку.

В ящике заблестели маслянисто хорошо смазанные, уложенные в два ряда, винтовки. По пять в ряду, всего десять штук.

– Трёхлинейки Мосина, – не без злорадства пояснил дед Егор.

– Этот! – указал стволом револьвера лже-китаец на ящик поменьше.

Сняли, открыли. Он оказался до краёв набит холщовыми, тоже промасленными, мешочками.

Славик разорвал на одном стягивающую горловину бечёвку. На ладонь ему высыпалась горсть патронов с тупоносыми пулями и медными, чуть тронутыми зелёной патиной, гильзами.

– Проклятье! – в отчаянье возопил лже-китаец.

– Скажешь правду – дружбу потеряешь! – выдал очередную поговорку, как это у него часто случалось, ни к селу ни к городу, Славик.

Однако Сашка правильно понял неуклюжую реплику среднего брата: тот, несмотря на весь ужас развернувшегося в пещерке действа, не потерял присутствия духа!

– Покажи-ка, Санёк, записку папанькину, – обратился дед Егор к пребывающему в оцепенении предводителю команды кладоискателей.

Сашка дрожащей рукой протянул запятнанный бурой кровью листок лже-китайцу.

Тот взял, сделал шаг назад, ближе к свету, не отводя ствола револьвера от пленников, прочёл, дальнозорко отставив на вытянутой руке от глаз.

Видать, быстро сообразил, что к чему.

– Где?! – завопил он, отшвырнув бумагу, деду Егору. – Ты же знаешь! Где этот чёртов камень приметный, про который папаша твой пишет?

– Знаю, – спокойно подтвердил дед Егор. – А только если ты хоть до одного мальчишки пальцем дотронешься, я тебе ни в жизнь то место не укажу!

– Да я… – свирепел фальшивый китаец, – да я тебе зубы клещами по одному буду вырывать. Всё ска-а-жешь…

Дед искренне хохотнул.

– Опоздал ты, Васька! Зубы-то я давно на Колыме оставил. Так что и вырывать нечего! А потому давай так поступим. Ты сейчас мальчишек выпускаешь отсюда, а я с тобой остаюсь. И мы тогда потолкуем…

– Ну да, – ощерился лже-китаец, – я их отпущу, а они народ позовут… И что ты это большевистское отродье жалеть вздумал? Давай, я их кокну, а потом мы с тобой пойдём туда, где атаманов клад зарыт. Поделим золотишко, да в разные стороны… во! – прислушался он к донёсшемуся вдруг снаружи мотоциклетному тарахтению. – За мной уже Колченог на своей инвалидской таратайке подъехал. Помчимся за золотом с ветерком!

Однако это оказался вовсе не Колченог.

Вошедший закрыл собой на мгновенье озарявший пещерку скудный дневной свет, и голос отца произнёс в воцарившемся мраке требовательно:

– Всем стоять! Эт-то что здесь такое творится?!

Лже-китаец обернулся стремительно, и, увидев перед собой человека в милицейской форме, сразу же выстрелил!

Отец охнул, и осел у входа.

Одной рукой он схватился за живот, другой – потянулся к кобуре на поясе. К пустой по обыкновению, Сашка знал это точно!

И сказал, кривясь от боли, с досадой:

– Это ж надо?! И опять в брюхо…

А фальшивый китаец, словно дьявол явившийся из преисподней, окутался едким дымком из револьверного ствола после выстрела, и, обернувшись к деду Егору, прошипел зловеще:

– Мы с тобой, Егорша, ещё свидимся!

Перешагнув через поверженного милиционера, нырнул в лаз, и прошмыгнул наружу, вон из пещеры.

Как крыса!

Братья, не сговариваясь, бросились к отцу.

Однако их опередил дед Егор.

– Цыть! Не причитать! – скомандовал он отчётливо. – Ты, – ткнул он пальцем в Сашку, – снимай майку!

Когда тот с готовностью стянул её через голову, дед, расстегнув на животе отца портупею, прижал свёрнутую валиком материю к пятну крови на синем кителе.

– Иди сюда! Держи так! – обернулся он к Славику.

Тот, давясь рыданиями, схватился за майку, прижал, пытаясь остановить кровь.

– Так, – удовлетворённо кивнул дед Егор. И подбодрил отца: – Крепись, Дмитрич! Ты ж фронтовик! Подумаешь – пуля… Как моя бабушка говорила, брюхо лопнет – наплевать, под рубахой не видать! А ты, – тронул он за плечо Бисембэ, – беги, седлай Дымка. И скачи в Екатериновку, за подмогой. Прямо в сельсовет. Объясни, что да как, и накажи, чтобы перво-наперво доктора сюда высылали!

Бисембэ метнулся на выход.

– А ты, Санёк, – продолжил раздавать чёткие команды старый казак, – достань-ка из ящика винтовку. Да патронов горсть прихвати!

И тоже устремился к лазу, бормоча:

– Ах ты, Васька стервец! Свидимся ещё, говоришь? Ну, это вряд ли… – и, обернувшись, махнул Сашке рукой: – Айда со мной!

Наружи, рыкнув, зарокотал, затрещал мотоцикл.

– Ща-ас… щас я тебя, гада, сфотографирую! – бурчал дед, цепляясь одной рукой за кустики чилиги, каменные выступы, и взбираясь всё выше и выше по скальному склону.

Сашка, пыхтя, волоча тяжеленную винтовку, карабкался следом.

Он едва сдерживал рыдания, каясь и проклиная себя. Ведь если бы не его дурацкая идея с этим паршивым кладом, отец бы не пострадал! Да всё золото мира, дрянь эта, не стоит жизни, да что там жизни – капельки крови! – такого человека, как Сашкин отец.

Наконец, дед Егор первым, а Сашка сразу за ним, взобрались на вершину скалы.

Солнце здесь палило нещадно, зато отсюда, с высоты, степь виделась, как на ладони.

Прямо под ними, огибая кольцом горную гряду и родник, белела, вилась полевая дорога.

И по ней, оседлав милицейский мотоцикл, пригнувшись низко к рулю, улепётывал на полном газу лже-китаец!

Секунда – и он скрылся за противоположным склоном скальной гряды.

– Нич-чо, – бормотал дед Егор, – щас он перед нами появится. На Шильду пойдёт. Больше ему деться некуда. Там железнодорожная станция. Запрыгнет на любой проходящий товарняк, и ходу… это он так думает. А только ни на какой поезд Васька не сядет… Дай-ка винтовку! – скомандовал дед Егор Сашке.

Тот протянул деду тяжёлую трёхлинейку, которую осторожно нянчил в руках.

– И пару патронов!

Дед, сидя на гранитном утёсе, положил винтовку на колени, одной рукой клацнул затвором, со щелчком загнал поочерёдно два патрона в промасленное нутро магазина, задвинул затвор на место.

– Ну-ка, Санёк, садись вот здесь! – указал он на скальный выступ перед собой.

Сашка присел, как указано.

Дед, примостившись за его спиной, положил винтовку ему на плечо. Пояснил скупо:

– А то мне с одной рукой несподручно…

Мотоциклист как раз успел обогнуть утёс, и опять показался прямо под ними, рванув по дороге, стрелой уходящей в направлении станции.

– Щас… щас… – приговаривал дед, удобнее пристраивая на Сашкином плече ствол винтовки. А потом прикрикнул: – Да не трясись ты так! Прицел сбиваешь. Замри!

Сашка подтянул колени к груди, обхватил их обеими руками, застыл, не дыша, сдерживая изо всех сил сотрясавшую его дрожь.

Он видел, как мотоцикл на высоких оборотах, набрав скорость, мчится по дороге – всё дальше, дальше, унося лже-китайца, убийцу, врага, к спасительной станции.

Вот сейчас, ещё секунда-другая, и мотоциклист превратится в едва заметную точку на фоне бескрайней степи, в которую ни из какой винтовки не попадёшь…

– Ну, держи, гадёныш… за моего папаньку, и, Санёк, твоего, – выдохнул дед Егор.

И тут же под ухом у Сашки громыхнул выстрел!

Показалось сперва, что старая винтовка из ящика, бог знает сколько лет пролежавшая без должного ухода в тёмной пещере, взорвалась у деда в руках!

Правое ухо Сашки, то, возле которого на плече лежал винтовочный ствол, заложило, а голова наполнилась звоном.

И тут же он разглядел, что там, вдали, мотоцикл резко вильнул в сторону с наезженной колеи, вылетел на обочину степной дороги, кувыркнулся, сбросив с себя седока – лже-китайца.

И тот, прокатившись кубарем по жухлой траве, остался лежать, широко разбросав по сторонам руки и ноги, похожий отсюда, сверху, издалека, на большую букву «Х».

Не двигаясь.

– Есть! Попал! – воскликнул удовлетворённо за Сашкиной спиной дед Егор.

А глянув чуть в сторону, Сашка увидел, что с другого конца дороги, от Екатериновки, вздымая столбы бурой пыли, мчится к роднику целая кавалькада машин.

Впереди – директорский «бобик» с брезентовым верхом. За ним – «санитарка», с белой будкой, и жирно намалёванным на борту красным крестом. А следом – грузовик с кузовом, набитым людьми. Над их головами вздымались воинственно вилы, косы, лопаты, багры, и прочие орудия крестьянского труда, испокон веков годящиеся и для войны с ворогом-супостатом.

А позади, чуток приотстав, мчался во весь опор на приметном, мышиной масти Дымке возвращавшийся назад с подмогой верный друг Бисембэ.

Помощь пришла!

 

22.

Отец после тяжёлого ранения остался жив. Чего не скажешь о сражённом наповал выстрелом деда Егора лже-китайце.

Что касается Сашки, то с началом учебного года время для него полетело совсем уж стремительно.

Как-то незаметно в череде школьных буден миновал сентябрь.

Младшие братья, Славик и Женя, стали учиться вместе, в четвёртом классе.

И если Славик, как твёрдый «хорошист», перешёл в очередной класс без сучка и задоринки, то судьбу круглого отличника и вундеркинда Жени решала специально созданная педагогическая комиссия.

Вообще-то после окончания первого класса ему полагалось учиться, само собой, во втором.

Однако по уровню знаний учебной программы, начитанности и кругозору Женя вполне соответствовал пятикласснику.

Тем не менее, после долгих раздумий комиссия постановила перевести его из первого пока сразу в четвёртый класс. Поскольку по уровню своего физического развития он оставался второклассником-шкетом.

И учебные нагрузки в пятом классе могли бы оказаться для него чрезмерными, а старшие дети стали бы обижать недоростка.

Хотя, попробовал бы Женю кто-то хоть пальцем тронуть при наличии такого геройского старшего брата!

Бисембэ тоже успешно сдал осеннюю переэкзаменовку по чтению и русскому языку, и перешёл в пятый класс.

За несколько оставшихся каникулярных дней он добросовестно выучил и почти без запинки оттарабанил все стихи по школьной программе, которые не мог одолеть в течение учебного года.

Правда, учительница, принимавшая у него переэкзаменовку, обратила внимание на то, что мальчик, выдав очередную строчку стиха, всякий раз шевелил губами беззвучно.

Заинтригованная педагог прислушалась, и уловила нечто странное.

В конце каждой стихотворной строки Бисембэ добавлял ультразвуковым шёпотом что-то бессмысленное, вроде: «вш-ш-ш…», «бзш-ш-ш…».

И потаённо улыбался при этом.

Сашка вступил в школьную пору настоящим героем.

О его «пиратском» прошлом было забыто.

Зато директриса всенародно, на линейке 1 сентября, объявила, что ученик пятого класса Екатерининской средней школы Адамовского района Александр Борцов за мужество и отвагу, проявленные при тушении пожара на совхозном поле, представлен к государственной награде – медали «За трудовое отличие». И что весь педагогический коллектив, все учащиеся школы, гордятся таким героем-воспитанником.

Аплодировали Сашке так, что переполошились грачи на вековых клёнах на школьном дворе, загалдели, заметались чёрными точками в осенних голубых небесах. Кто-то даже от избытка чувств предложил выкриком с места присвоить пионерской дружине Екатерининской средней школы имя Александра Борцова!

На что «Любовь Яровая», стушевавшись сперва от такого экспромта, быстро нашлась и пояснила строго, что имя Борцова пионерской дружине можно было бы присвоить, если бы Александр погиб, спасая совхозный хлеб. Посмертно. А поскольку он жив, то делать это преждевременно.

Сашка понял это так: дескать, хватит с него и медали!

Но нисколько не огорчился.

Во-первых, потому, что ему хотелось вкусить всё-таки прижизненной славы, а не посмертной.

А во-вторых, ведь тогда, в случае героической гибели, как это заведено, на школьной стене, где-нибудь между Карлом Марксом, Энгельсом, Лениным и Хрущёвым, директорше пришлось бы повестить в золочёной рамке и его Сашкин портрет!

А у него волосы никак не лежали, и даже после стрижки чуб торчал вверх – в народе говорили «корова языком зализала». И вообще, он среди суровых дядечек в строгих костюмах на портрете выглядел бы в своей школьной форме и с всклокоченным чубчиком, с вечной ухмылкой, блуждающей на его шкодливой физиономии, как дурак!

Странно, но именно с этой поры, с пятого класса, Сашка стал обращать внимание на собственную внешность.

Тем более что популярности, обрушившейся на него, новичка, в Екатериновской школе ему хватило с лихвой.

Он мгновенно обзавёлся огромным количеством друзей, причём не только среди сверстников, но и из числа учеников старших классов.

И это при том, что большинство учеников в школе не знали о его главном подвиге минувшего лета – обнаружении старого схрона с белогвардейским оружием и участии в ликвидации иностранного шпиона, врага!

Отец после ранения перенёс сложную операцию, похудел, и теперь шёл на поправку, целыми днями маясь от непривычного, вынужденного безделья дома – доктора держали его «на больничном».

И едва оклемавшегося после ранения отца, и всех братьев Борцовых, и Бисембэ, и деда Егора, много раз допрашивали, что-то записывая торопливо, сначала милиционеры – сослуживцы отца, потом прокуроры, а после не представлявшиеся Сашке серьёзные дядечки в штатском, в дорогих классических костюмах, при галстуках.

«Товарищи из комитета…» – туманно пояснил старшему сыну ведомственную принадлежность следователей в цивильном отец.

Когда Сашка после очередного допроса осмелился-таки спросить у одного из них, кем же был убитый дедом Егором лже-китаец – иностранным шпионом или диверсантом, дяденька в костюме посмотрел строго. И ответил сурово и скупо: «Врагом!».

Сашка кивнул понимающе.

О происках заграничных агентов, про наших бдительных пограничников и коварных шпионов он много читал – в книжке из серии «Военные приключения», в романе, который назывался «Над Тиссой».

А дяденька «из комитета» в завершении беседы настойчиво и многозначительно посоветовал Сашке не распространяться особо о происшествии у родника, лже-китайце и складе оружия.

– В целях государственной безопасности! – важно уточнил дяденька.

Так Сашка неожиданно для себя стал носителем государственной тайны!

Которую, впрочем, тут же разболтал «по большому секрету» особо доверенным, на его взгляд, новым школьным приятелем.

Да и в Екатериновке шептались по дворам о случившемся – всё-таки не каждый день в целинных краях стреляют в участковых и, тем более, убивают иностранных шпионов!

До этого случая – ни одного!

Оружие из пещерки вывезли втихаря, саму пещерку, чтобы и следа от неё не осталось, рабочие совхоза по указанию начальства завалили камнями, а останки отца деда Егора похоронили на сельском кладбище.

Во всей этой истории не слишком, но пострадал всё-таки Колченог.

Из-за наложенного на происшествие у родника властями грифа секретности селькору не удалось потешить в очередной раз своё авторское самолюбие.

А он ведь даже удачный заголовок для будущей статьи в «районку» придумал: «Последний выстрел Гражданской войны». Во как!

И – запретили о том писать. Пришлось, так сказать, наступить на горло собственной песне…

При этом никто никогда не узнал, как провёл бессонную ночь после визита незнакомца с револьвером ветеран Кильдяшкин, о чём передумал, трясясь от страха и жадности, мучительно взвешивая «за» и «против».

И лишь под утро, окончательно рассудив, что синица в руке предпочтительнее журавля в небе, и что его персональная пенсия, почёт и уважение окружающих гораздо надёжнее, чем гипотетическое золото атамана, которое ещё взять надо, поспешил на рассвете к участковому милиционеру и рассказал всё, как есть.

Умолчав, само собой, о досадном эпизоде своей биографии – участии в расстреле большевистского агитатора в Красном овраге летом 1918-го…

Этим и объяснялось неожиданное появление Сашкиного отца в пещерке.

В итоге для Колченога всё сложилось как нельзя лучше – укокошенный дедом Егором лже-китаец, он же – Брыкин-младший, унёс навсегда в могилу страшную тайну заслуженного ветерана большевистской партии и становления советской власти на целине.

Медаль Сашке пока так и не вручили, как, впрочем, и орден комбайнёру Анатолию Ивановичу, что начало вызывать беспокойство – может, раздумали?

Однако директриса, которой Сашка будто бы невзначай, как бы между прочим, ввернул вопрос о медали, объяснила всё чётко.

Поскольку указ о награждении подписан и опубликован, вручение наград непременно состоится – в торжественной обстановке, накануне октябрьских праздников, когда в районе будут официально отмечать окончание сельскохозяйственных работ и чествовать тружеников села, отличившихся на уборке урожая.

Так что ждать оставалось недолго.

А в конце сентября, с рассвета, когда Сашка с братьями ещё только собирался в школу, к дому Борцовых подъехала солидная новенькая «Победа».

В салоне, кроме водителя и остроглазого дядечки в тёмном костюме, бежевом плаще и того же цвета шляпе, в коем поднаторевший в таких делах Сашка безошибочно распознал очередного «товарища из комитета», на заднем сиденье с важным видом откинулся на мягкую спинку дед Егор.

Он был приодет празднично по поводу выезда – в подаренный отцом китель со споротыми погонами, перетянутый портупеей, в новую фуражку с синим околышем, без кокарды – лётческую должно быть, но так похожую на казачью, в габардиновые штаны, заправленные в голенища надраенных ваксой кирзовых сапог.

Отец быстро натянул на себя тёмно-синюю милицейскую гимнастёрку (гражданской одежды у него, кажется, вовсе не было), и Сашкино сердце сжалось от любви и жалости – отцовская шея торчала беззащитно из воротника-стойки, и было видно, как исхудал он после ранения.

Сам Сашка был уже одет в привычную школьную форму серого мышиного цвета, перепоясан широким ремнём с никелированной бляхой, и оставалось только обуть стоптанные ботинки да нахлобучить на голову серую фуражку, тоже военного образца.

Так что сборы вышли недолгими.

Оказалось, что деду Егору предстояло показать «товарищам из органов» место, где, согласно посмертной записке отца, и зарыт настоящий клад.

«Победу» сопровождал «бобик» с четырьмя милиционерами из райотдела, вооружёнными лопатами, кирками и ломом – откапывать золото.

Как скупо, недовольно хмурясь, пояснил Сашкиному отцу «товарищ из комитета», дед Егор в самый последний момент упёрся, и заявил, что укажет местонахождение клада только в присутствии участкового милиционера Борцова и его старшего сына. «Хоть расстреливайте!» – не поддавался ни на какие уговоры старый казак, и стоял на своём.

– Будете понятыми при проведении процедуры изъятия золота, – так объяснил роль Сашки и его отца «комитетчик», и предупредил строго: – А потом подписку о неразглашении мне дадите!

На что отец кивнул сдержанно – мол, без проблем, а Сашка расплылся в счастливой улыбке – наконец-то, сбылось!

Дед Егор встретил новых пассажиров приветливо, подвинулся, уступив место, и по-хозяйски, чувствуя себя за главного, скомандовал мрачным товарищам на переднем сиденье:

– Поехали! За околицу, и там по дороге – прямо! Где повернуть – скажу.

«Победа» с милицейским сопровождением помчалась по накатанной грунтовой дороге, и вскоре Екатериновка осталась далеко позади.

Вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась степь – местами первозданно-бурая, полынная да ковыльная, но всё больше расчерченная ровными золотыми квадратами скошенной стерни, либо стоящими ещё густо, в полный рост, хлебами.

Кое-где нивы утюжили до сих пор комбайны – прицепные и самоходные, Сашка знал теперь в этом толк, а кое-где на полях елозили стосильные трактора, тянули за собой плуги, оставлявшие позади чёрные борозды вывороченной земли – пахали зябь.

– Опаздываете с уборкой-то, – заметил, прервав тягостное молчание в салоне «Победы» дядечка с пассажирского сиденья, и в голосе его Сашке почудилась укоризна. – Того и гляди белые мухи с небес полетят, а у вас ещё не весь хлеб подобрали!

Отец промолчал, а дед Егор махнул рукой беззаботно:

– Никак нет, э-э… гражданин начальник! У нас, в целинных районах, и сеют позже, в середине мая, и убирают до сентября. Так уж испокон веков повелось – климат… да не все то понимают. Из центра торопят, телефонограммы шлют – давай-давай! То сей раньше, то убирай ещё недозрелое… Вы вот, как люди, за безопасность государственную отвечающие, окоротили бы этих рьяных дураков из Москвы. Здесь, в Адамовке, хлеборобам виднее, когда сеять да убирать!

Отец многозначительно кашлянул.

Однако дядечка в цивильном, похоже, не рассердился. Попенял добродушно:

– Так если вас здесь, на местах, не подгонять, не подпинывать, вы и вовсе ничего не посеете да не соберёте!

– А в прежние-то времена мы, казаки да мужики, что здесь хлеб растили, без указки сверху трудились! – возразил дед. – И урожайность у нас, промежду прочим, повыше, чем в совхозе, была. Мы, ежели по нонешним меркам считать, по пятнадцать-двадцать центнеров пшеницы с гектара имели, а сейчас, в совхозе – восемь-десять всего. Вдвое меньше. Вот вам и социализм! Вот вам и колхозы-совхозы! А вот ещё дурость придумали – кукурузу в здешних местах сажать…

Дядечка на пассажирском сиденье покачал головой, окоротил собеседника:

– Да-а, Егор Силантьевич… с твоим-то языком ты не зря срок отмотал… скажи спасибо, что нынче на дворе не тридцать седьмой год…

А Сашка вспомнил с досадой, что в череде последних событий так и не выяснил, что же случилось такого в тридцать седьмом году? И почему за это кого-то теперь нужно благодарить?

А между тем «Победа» катила и катила по наезженной в степи колее, и справа, на убранном поле, показалась сперва большая отара овец, два пастуха на лошадях, с собаками, а потом – село, застроенное глинобитными мазанками с редкими, пожелтевшими деревцами и огородами.

А слева, в убранном чистом поле – зерновой ток, представлявший собой врытые в землю столбы с натянутым вместо крыши брезентом.

Однако хлеба было так много, что лишь малая его часть находилась под ненадёжным укрытием.

Основная масса пшеницы горами золота – Сашка знал теперь, что зерновые кучи эти зовут «буртами», лежала под открытым небом.

– Непорядок! – проворчал дед Егор. – Не сегодня-завтра дожди пойдут, а хлеб на элеватор с поля не вывезен. Надо бы, – хмыкнул он, покосившись на дядечку на переднем сиденье, – как вы выражаетесь, подпиннуть!

– Вот видите? – заметил довольно добродушно на этот раз «комитетчик». – Кое в чём мы с вами, Егор Силантьевич, находим общий язык!

На току было многолюдно.

Девчата, закутанные по самые брови в разноцветные платки, орудовали споро совковыми лопатами, бросая пшеницу на чёрную ленту нещадно трещавшего бензиновым моторчиком транспортёра, которая возносила зерно к высоким кузовам грузовых автомобилей, то и дело подкатывающих в облаках белой пыли к буртам.

– На Шильдинский элеватор хлеб свозят, – пояснил дед Егор. – Торопятся до сезона дождей поспеть… – а потом признался, прежде всего себе самому, похоже: – Не-е, конечно, в прежние времена мы столько пшеницы здесь не выращивали… и то! Страна-то большая, вон скока ртов! Опять же, республики братские, да эти, друзья из соцлагеря по всему миру… и всем тока жрать давай! Разе ж на них на всех напасешься!

Отец опять досадливо крякнул.

Дед Егор понял, прикусил язык.

В зеркальце заднего вида над водительским сиденьем Сашка видел, как хмыкнул пассажир – «товарищ из комитета», и вдруг поинтересовался как бы между прочим:

– А что, Егор Силантьевич, золото атаманское в чём хранилось? В ящиках или в мешках?

Дед покачал головой укоризненно:

– Ты, гражданин начальник, опять подловить меня хочешь! Я ж э-э… вашим объяснял уже: не видел я никогда того золота – ни в ящиках, ни в мешках. И где закопано оно, понятия не имел. Пока письмо папанькино посмертное не прочёл… – А потом, помолчав, добавил строптиво: – А если б и знал, никому б не сказал! И сам бы не тронул…

– Это почему же? – обернулся, глянув пронзительно на старика, пассажир на первом сиденье.

– А потому, – отрезал дед, – что меня так учили: не мною положено – не мною и взято будет!

– Это где ж вам э-э… внушили такие принципы? – не унимался дядечка «из комитета».

– А там, где двадцать пять годков кряду перевоспитывали! – охотно пояснил дед Егор. – В лагерях! – и, покосившись на Сашку, добавил: – В пионерских, само собой, язви их в душу… Первейшее правило… э-э… общежития барачного типа. Не ты бросил – не тебе подбирать. Не ты положил – не тебе и брать! Иначе – крысятничество. Страшный грех!

Пассажир на переднем сиденье посуровел:

– Так может вы и сейчас нам, гражданин Сотников, голову морочите? Покатаете по степи, а потом заявите: мол, того места, где клад зарыт, не нашёл. Предупреждаю: шутить с нами не следует. Советская власть таких шуток не понимает!

Дед Егор вздохнул обречённо:

– Мне ль не знать? – а потом указал пальцем вперёд и чуть вправо: – Вон там оно, это место. Сразу за горкой!

Полевая дорога здесь резко сворачивала в сторону и взбиралась на пологий склон пригорка, достаточно высокого, тем не менее, чтобы расположенная за ним низина не просматривалась.

Зато на вершине горы царило заметное оживление.

Здесь стоял строительный вагончик на резиновых колёсах, из трубы на его жестяной крыше струился сизый дымок.

Поодаль застыла мощная техника – два бульдозера и экскаватор на гусеничном ходу, три грузовика-самосвала.

Рядом с ней стояла группа людей, облачённых в спецовки, которые, развернув пёструю карту, вглядывались в неё и что-то горячо обсуждали.

– Эт-то что ещё за публика?! – воскликнул пассажир на переднем сиденье и переглянулся с водителем.

Который, это Сашка только сейчас понял, не был, конечно же, просто шофёром.

Потому что и он, и «товарищ из комитета» разом потянулись и нырнули правой рукой за пазуху – будто у них подмышки в унисон зачесались. Левые.

Однако Сашка, парень начитанный, знал, что там, подмышкой, в специальной «для скрытого ношения» кобуре, оперативники хранят пистолет!

Дед Егор не удержался, выдал язвительно:

– Похоже, граждане оперуполномоченные, до атаманова клада какие-то старатели наперёд вас добрались!

Сгуртовавшиеся вокруг развёрнутой карты мужики с любопытством, но безо всякой тревоги, которую можно было бы ожидать со стороны застигнутых за неправедным делом людей, уставились на подъехавшую «Победу» с подоспевшим следом милицейским сопровождением в «бобике».

– Всем оставаться на местах, из машины не выходить! – скомандовал «дядечка из комитета» пассажирам на заднем сиденье, и бросил водителю: – Я, Петро, пойду, посмотрю, что да как, а ты меня прикроешь! Двигатель не глуши!

И, выбравшись из салона, подошёл важно, начальнической походкой к группе, поинтересовался строго и требовательно:

– Здравствуйте, товарищи! Кто такие, чем занимаетесь?

Передняя дверца со стороны пассажирского сиденья «Победы» оставалась открытой, и Сашка отчётливо слышал весь разговор.

От группы отделился высоченный, с растрёпанными кудрями на непокрытой голове парень в брезентовой «штормовке».

– А вы кто будете? Здесь, между прочим, проезд закрыт. Строительные работы ведутся!

– Какие ещё работы? – удивился «комитетчик», и, вытянув из-за пазухи руку – без пистолета, но с краснокорой книжицей, предъявил её собеседнику: – Представьтесь, пожалуйста!

Тот, глянув мельком в удостоверение, кивнул:

– Понятно… – и, подобравшись, отрекомендовался по-военному чётко: – Начальник третьего участка треста «Оренбурггрэсстрой» Алексей Валерьевич Пахомов!

– Что ещё за «грэсстрой»? – нахмурился «комитетчик».

– Завершаем работы по подготовке русла водохранилища! – весело отрапортовал начальник участка. – Для Ириклинской ГРЭС!

– А-а! – озарённо воскликнул товарищ из комитета. – А я-то совсем забы-ыл… – и махнул рукой пассажирам в «Победе». – Подойдите!

Дед Егор, Сашка, его отец поочерёдно выбрались из салона, подошли к группе рабочих.

– А скажите-ка, э-э… Алексей Валерьевич, – спросил у начальника участка «товарищ из комитета», – где-то там, за бугром, – махнул он в сторону взгорка, – приметный камень должен быть. Ну, вроде как скала одиночная…

– Сары-жалын – по-казахски Жёлтый клык называется, – уточнил дед Егор.

– А-а… – хохотнул начальник участка, – был такой! Торчал, понимаешь, в чистом поле, как… – и он добавил неприличное слово.

Сашка прыснул. Отец тут же отвесил ему подзатыльник. Укорил весёлого матерщинника:

– Здесь же ребёнок!

– Прошу прощения, товарищ милиционер, – спохватился начальник участка. – Мы тут пятый месяц с мужиками в степи живём, одни одинёшеньки. У нас только планы, графики, нормы выработки на уме. А тут – то поставки срывают, то техника из строя выходит, то работяги наши чего-нибудь напортачат… ну как в таком деле без мата? Никак! Вот и одичали совсем…

– Вы сказали – был Жёлтый клык, – напомнил ему «товарищ из комитета». – Что значит – был?

– А то, был – да сплыл, – подтвердил начальник участка. – Подрывники под него динамит заложили, и так жахнули! Разнесло всё на х… – он покосился на Сашку. – К чёртовой матери!

– Зачем?! – поднял брови «комитетчик».

Начальник участка вздохнул, досадуя, что приходится объяснять очевидное, растолковал терпеливо:

– Мы же русло для водохранилища подготавливаем. А этот ваш… Жёлтый клык торчал, как х… – он опять глянул на Сашку. – Хрен! И судоходству мешал.

– Хрен – говорить можно! – со знанием дела пояснил отцу Сашка. – Хрен – это такое растение. Корнеплод!

Отец только махнул рукой обречённо…

«Товарищ из комитета» сдвинул на затылок шляпу, поинтересовался вкрадчиво:

– А вы… Алексей Валерьевич, ну, или рабочие ваши, когда скалу ту взрывали, ничего… э-э… интересного на месте её не нашли?

– Да что там найдёшь? – беззаботно отмахнулся начальник участка. – Шандарахнуло так, что всё – в пыль, один щебень остался. Потом бульдозерами чуток подравняли – и вся недолга! А что вас интересует? – насторожился строитель.

– Да так… любопытно просто, – неуклюже ушёл от ответа «товарищ из комитета», а потом предложил: – А давайте-ка глянем на то место, где этот камень стоял!

– Это можно, – легко согласился начальник участка. – Я сам, грешным делом, смотрю и не налюбуюсь никак. Надо же! Степь да степь кругом, и вдруг – море. Рукотворное. Вот этими вот руками, – продемонстрировал он свои ладони, – сотворённое!

– Море?! – задохнулся от изумления Сашка. – Где?

– Да вон оно, – указал строитель на горку. – Пойдёмте, сами увидите!

Сашка первым помчался по дороге, мимо жилого вагончика, строительной техники, на одном дыхании взлетел на пригорок.

И замер от восторга, застыв на обрывающейся здесь крутизне.

Под ним, метрах в трёх, наверное, плескались, бились о подмытый берег самые настоящие, тяжёлые, мутно-коричневые от взбаламученной земли, волны!

И во всю ширь раскинувшегося впереди до горизонта пространства вместо привычной глазу пегой, буро-жёлтой степи расстилалась ровная, свинцово-серая морская гладь.

А над ней – неведомо откуда взявшиеся здесь, в исконно-сухопутных местах, крикливые чайки!

– Вода грязная, потому что недавно, только три дня назад, здесь русло заполнили, – пояснил начальник участка. – Вот муть и не осела пока…

Взрослые, выстроившись в ряд у береговой кромки, тоже заворожено всматривались в морскую даль.

– А позже мы в этот водоём малька запустим. Ценных пород, – вещал строитель. – По берегам рыбацкие артели поставим. Трудящиеся смогут здесь с удочками отдыхать, купаться… А камень ваш во-он там торчал! – указал он куда-то в сторону водной поверхности. – И если бы мы его не своротили, судоходству мешал…

– Судоходству? – с замиранием сердца уточнил Сашка.

– Само собой, – подтвердил начальник участка. – По нашему Ириклинскому морю будут суда ходить. Да вон туда посмотри!

Сашка проследил за направлением руки строителя, и чуть с береговой крутизны не сверзился:

– Корабль?! Настоящий?

– Ну, скорее катер пока, – объяснил начальник участка. – Зато боевой! Нам его военные моряки Днепровской речной флотилии подарили. Только пушки сняли. Старенький, конечно, списанный, но по нашему морю ещё походит!

Катер – а Сашке казалось, что всё-таки корабль, размером уж никак не меньше бригов и бригантин, о которых он в книгах читал, шёл полным ходом, рассекая водную гладь. Тяжёлый, свежевыкрашенный под цвет «морской волны», он попыхивал сизым дымком над белой трубой, рокотал мощным двигателем, а на палубе стоял самый настоящий матрос – в полосатой тельняшке и бескозырке, и махал в сторону берега, им персонально, рукой!

А потом над рукотворным морем вдруг разнёсся пронзительный, слышный наверняка за много километров отсюда пароходный гудок!

– А можно на этот корабль… катер, юнгой устроится? – дрожащим от волнения голосом полюбопытствовал Сашка.

– Да что ж юнгой-то? – пожал плечами начальник участка. – Сейчас ведь не война! Заканчивай школу, потом – училище мореходное. И возвращайся сюда – капитаном!

На обратном пути неудавшиеся кладоискатели в салоне «Победы» долго молчали.

«Товарищ из комитета» со своего переднего пассажирского сиденья то и дело бросал в зеркальце заднего вида на деда Егора подозрительный взгляд.

Похоже было, что так и не поверил до конца – на то ли место привёл их старый казак?

А Сашка всё не мог успокоиться, елозил на заднем сиденье между отцом и дедом Егором – это ж надо? Теперь совсем рядом, считай, прямо под боком – настоящее море! И по нему ходят настоящие корабли!

– Ну что ж, Егор Силантьевич, – подал, наконец, голос «товарищ из комитета». – Будем считать тему золота атамана Дутова закрытой? Если, конечно, вы были с нами до конца искренни…

Дед Егор хмыкнул:

– С вами, гражданин начальник, не пошуткуешь… Вы же сами видели: нет больше золота. Тю-тю…

– Есть! – неожиданно выпалил Сашка.

Все в салоне, включая водителя и отца, ошеломлённо уставились на него.

Сашка, чувствуя, как от всеобщего внимания запылали у него уши, наверняка засветились рубиново, словно стоп-сигналы «Победы», полез в карман своих школьных брюк.

Пошарив там, нащупал и протянул «товарищу из комитета» монетку.

– Вот. Золотая. Царская! Возле родника Кок-булак нашёл! Там ещё кисет был, так мы его китайцу отдали. Ну, то есть не китайцу, а тому гаду, что им прикинулся… – И добавил обдуманную, подготовленную заранее фразу: – Прошу зачислить в доход государства!

Дед Егор хмыкнул ехидно:

– Не густо, а, гражданин начальник? Держава на этом не разбогатеет, пожалуй…

Однако «товарищ из комитета», оставаясь серьёзным, взял царский червонец, повертел в пальцах, рассматривая с обеих сторон, а потом спровадил в нагрудный кармашек пиджака, сообщив важно:

– Молодец! Монета будет приобщена к делу, как вещественное доказательство…

В это время «Победа» поравнялась с током, где всё также суетился народ, ползла транспортёрная лента, орудовали лопатами девчата в косынках, а к буртам пшеницы выстроилась целая вереница пропылённым грузовиков.

– Вот оно, золото целины! – подал голос вдруг дед Егор, и сквозь боковое окошко автомобиля указал на ток и высящиеся там горы хлеба. – Единственно ценное на этой земле, настоящее золото, на все времена!

И все сидящие в машине, кивнув дружно, с ним согласились.

 

Эпилог

Писать послесловие к уже законченному произведению, в конце которого автором поставлена последняя точка – дело, на мой взгляд, неблагодарное.

Как будто он, автор, упустил что-то важное, недосказал, не учёл, и теперь спохватившись вдогонку, пытается что-то разъяснить, дописать…

А то и вовсе, уподобляясь некой упомянутой здесь Е.Корниловой, объяснить читателю с идеологически выверенных позиций, что герои книги – вовсе не те, кем на первый взгляд кажутся.

Хорошо, что Маркс и Энгельс эту повесть никогда не прочтут!

Иначе они раскрыли бы глаза читательской аудитории на мелкобуржуазную сущность моего главного героя – Сашки Борцова, объяснили бы его поступки авантюристическими чертами характера, заключавшимися в поисках приключений, в увлечении сомнительными персонажами развлекательного, по преимуществу, чтива, вместо того, чтобы серьёзно и вдумчиво учиться коммунизму и строить социализм – светлое будущее всего прогрессивного человечества.

Однако в нашем случае, поскольку с момента событий, описанных в повести, прошло более шестидесяти лет – целая жизнь, несколько слов о дальнейшей судьбе главных героев сказать всё-таки следует.

И прежде всего, поскольку речь идёт о так и не найденном в итоге кладе атамана Дутова, автору следует покаяться в том, что он кое-где изменил имена и фамилии персонажей, хронологию произошедших тогда событий, географические ориентиры и названия некоторых рек, скал, родников и населённых пунктов.

Например, на карте Адамовского района вы никогда не найдёте Екатериновки, хотя старинные казачья сёла, заселённые и обжитые задолго до освоения целинных и залежных земель, в округе есть.

Существуют энтузиасты, которые ищут золото атамана Дутова до сих пор.

И в отдалённых районах восточного Оренбуржья, и в Казахстане, и в Киргизии, и даже в Китае – на всём пути отступления белоказачьего войска тогда, в 1920-м году.

Кладоискателей не смущает даже просочившаяся-таки, несмотря на секретность, и распространившаяся среди местного населения информация о том, что золото атамана покоится теперь на дне Ириклинского водохранилища, разбросанное мощным взрывом так, что отыскать его там даже с помощью водолазного снаряжения нет никакой возможности.

К тому же, уверяют нынешние кладоискатели, атаман Дутов был не такой дурак, чтобы «складывать все яйца в одну корзину».

И, вполне вероятно, что свой золотой запас, объём которого в точности не знает никто, он припрятал в разных местах.

Да и «товарищи из комитета» ещё тогда, во второй половине 50-х годов, так до конца и не поверили в то, что дед Егор верно указал им то самое место. О котором шла речь в записке его умирающего родителя, приобщённой и подшитой к «делу», кое и поныне пылится где-то в архивах существующего до сего дня всесильного ведомства.

Как признавался близким людям старый казак, за ним «присматривали».

Вдруг он, обманув компетентные органы, откопал-таки принадлежащее по закону государству золото, и пользуется им втихаря в личных целях?

Впрочем, приглядывали недолго.

В апреле 1959 года дед Егор погиб, застигнутый в степи с отарой овец разразившимся внезапно бураном – тем самым ненастьем в разгар весны, которое называется в здешних краях «бешкунак».

Он ещё успел загнать овец в кошару, где они, укрытые от снега и ветра, согревая друг дружку, переждали буран. А сам упал без сил неподалёку от входа – похоже, что сердце не выдержало, прихватило, и пока он замерзал в наметённом вокруг сугробе, с ним оставался только верный пёсик – Дружок.

Интересная деталь: на складах совхоза, где хранился разный инвентарь на все случаи жизни, включая и такие скорбные, как похороны, не нашлось памятника – традиционной пирамидки из клёпанного железа с православным крестом. А только с выкрашенной в ярко-алый цвет звёздочкой.

Так и покоится в забытой всеми нынче могилке на сельском кладбище старый казак, не принявший до конца жизни советскую власть, под большевистской красной звездой…

Кстати, сегодня учёные подтвердили опасения, высказанные дедом Егором ещё на заре освоения целины. Тотальная распашка земель нанесла непоправимый ущерб экологии степи. И теперь чудом сохранившиеся нетронутые плугом участки с реликтовыми растениями – тем же ковылём, объявлены заповедными.

Одновременно нельзя не признать, что именно освоение целинных и залежных земель позволило навсегда покончить с дефицитом хлеба на прилавках магазинов России, обеспечило продовольственную безопасность страны.

Например, только Адамовский район производит ежегодно около 200 тысяч тонн высококлассной пшеницы!

Что касается братьев Борцовых, то они прожили долгую и достойную жизнь.

Младший, Женя, до сих пор читает лекции в одном из столичных вузов.

Практичный хозяйственный Славик в зрелых летах долгое время был главой администрации – по-городскому, мэром, посёлка Адамовка. Теперь-то он, конечно, на пенсии.

Бисембэ ещё в советское время возглавил, и до сих пор руководит одним из лучших на целине совхозов. Интересно, что помимо производства зерна, в хозяйстве и поныне занимаются коневодством – исполнились заветы дедушки Урунтая.

А ещё Бисембэ – большой любитель поэзии, и казахской, и русской. На вопрос о его любимом поэте, он неизменно называет Владимира Маяковского. А лучшим стихотворением «горлана-главаря» считает… вы уже догадались? Ну, конечно же, поэму «Облако в штанах»!

И, наконец, о нашем главном герое, Александре Борцове.

Скажу сразу: моряком, а тем более пиратом, он, конечно, не стал.

Подумайте сами: в кого может превратиться с годами фантазёр, мечтатель, большой любитель художественной литературы?

Конечно, в писателя!

Не сказать, чтобы очень уж знаменитого, тем не менее, довольно известного, опубликовавшего множество книг, в том числе и в столичных издательствах.

И, между прочим, написавшего вот эту повесть.

Изрядно присочинив и приврав при этом.

Впрочем, у писателей это считается вовсе не враньём, а творческой фантазией, авторским вымыслом.

В чём автор и признаётся сейчас покаянно читателю.