НАТАЛЬЯ ЕГОРОВА. ИЗБРАННОЕ. Стихи последних лет

 

НАТАЛЬЯ ЕГОРОВА

ИЗБРАННОЕ

Стихи последних лет

 

* * *

Замолчите, завалы словесной трухи,

Где во веки веков все не то и не так!

Это Тряпкин приносит в газету стихи —

И от слова живого колеблется мрак!

 

Николай Златоуст среди дымной Москвы,

Как пророчил ты в старости ветхой своей,

Огневой Купины несгорающий куст,

Слова русского смерд среди отчих скорбей!

 

Заикаясь, не слушался косный язык —

Лир, скорбящий над лирой в земной суете!

Синеглазый, опрятный, великий старик,

Как красив ты в крестьянской своей простоте!

 

А страна разрушалась. И бездна росла

Средь заросших полей, средь заброшенных хат.

И держава обманутой беженкой шла

В свой престольный, ее же запродавший град.

 

И в московских проулочках корчилась тварь,

Всех иуд породившая в бездне земной.

И гремящий Проханов — народный звонарь —

«День» лампадою нес над убитой страной.

 

И ты встал за Россию и слово прорек

Средь клокочущей тьмы, средь наглеющей тьмы.

Уходящий старик, одинокий пророк,

Как ты Бога просил, чтоб опомнились мы!

 

Как ты встал на колени и плакал сквозь дым,

И Россию свою увидал на Кресте.

Вот и мы у того же Распятья стоим.

Вот и мы прикоснулись к святой высоте.

 

Вот и мы на кладбищах порушенных дней

Поминаем тебя и страну как во сне —

Неопальное слово великих скорбей,

Феникс, сжегший себя на священном огне!

 

И опять я те строки твержу наизусть.

А земля аки свалка, а кровь как вода.

Драгоценный, бесценный, седой златоуст —

Все, что ты написал — навсегда! навсегда!

2012

 

* * *

Никто не косит черные бурьяны.

По всей округе — тленье и распад.

Глядят сквозь ночь в тягучие туманы

Глаза пустых, забытых Богом хат.

 

И собранный по чьей-то дивной воле

В честь жизни той, что пела и цвела,

Стоит музей в безлюдном диком поле

На улице умершего села.

 

О жизни той, что пела и светила,

Ржаной косой пленив пределы стран,

Горят горшицам сонные светила,

Рубахам красным пляшет сарафан.

 

А у светца, где в пестром полушалке

Крестьянка-мать детей учила жить,

Соломенное чучело на прялке

Сучит судьбы таинственную нить.

 

Растут в бурьяне племена другие.

И на могилах родины моей

У древних хат легко зовут Россией

От чужаков родившихся детей.

 

А ты все ищешь правды и исхода,

Пока, дыша в затылок тяжело,

Других миров ненужная свобода

Летит с дождем в разбитое стекло.

 

И не смирившись с пагубой и тленом,

Музейный зритель родины своей,

В умершей хате споришь со вселенной,

Но лучшей жизни — не находишь в ней.

2010

 

* * *

С легких весел срываются брызги вразлет.

Острова в красных соснах тихи.

Собери мне кувшинки с окрестных болот

И пусти по теченью в стихи.

 

В скрипах ржавых уключин возьмем мы взаймы

Тайный говор другой красоты,

И в зеленые струи прогнутся с кормы

Длинных стеблей литые жгуты.

 

Я жила, как кувшинка озер и болот:

Донный стебель толкнув в никуда,

Выплывала над глубями темных свобод,

Чтоб цветок не накрыла вода.

 

На губах отцветал неуслышанный стих —

Звук крушения, вкус лебеды.

Но держала я голову выше других,

Золотую — над топью беды.

 

Мир тянулся сорвать, не по-детски жесток,

Заплести меня в чей-то венок.

Но пружинистый стебель звенел про исток,

Вглубь толкал непокорный цветок.

 

И посмела я сердцем живым уцелеть

В темной тине и омутах вод.

И посмела я песню по-своему спеть

О застойном дыханье болот.

 

О теченьях и илах на сумрачном дне,

О зеленой речушек крови,

О таинственной древней озер глубине,

Что меня родила для любви.

2010

 

* * *

Диктуют звезды, поджидает рок,

Грозится смерть, смакуя слово «прах».

Но солнцем жжет огонь в разрывах строк

И вспыхивает вьюгами в мирах.

 

А в подворотне старенький фонарь

Скрипит всю ночь — киваю фонарю.

В морозный шарф закутавшись, январь

Звенит коньками… Я опять люблю…

 

И учит непрожитая зима

Вставать со льда, собрав осколки сил.

Но что мне целый мир, коль я сама —                                                            

Вселенная в снегу ночных светил!

2009

 

* * *

Третья скорость. Печаль и тревога.

Быстрый промельк летящих огней.

Вновь живешь ты, ночная дорога,

Потаенною жизнью своей.

 

Плавя тени и светы живые,

Спят деревни и реки обочь.

И машины — громады ночные —

Исчезают, как призраки, в ночь.

 

И рождаясь во мраке могучем,

На обочине бросив село,

Вся Россия, как звездная туча,

В лобовое несется стекло.

 

Запевай! О великом и вечном,

На спидометре плавя простор.

Брызни фарой растерянным встречным

И держись за баранку, шофер!

 

За Гагариным к звездам нетленным

Мы с планеты навеки ушли.

Нам мешают мечтать о вселенной

Адреса и приметы земли.

 

Нас пленили в пути бесконечном

Не леса и столицы вдоль трасс —

Ясно зрящая звездами вечность,

Мир, что выше и праведней нас.

 

Шли КАМАЗы, сигналили ЗИЛы,

Плыли фуры — миров корабли.

Не будили мы звездные силы,

Подражая титанам земли.

 

Но на черных разбитых дорогах,

Мчась лесами к Полярной звезде,

Ждали правды и вечного Бога,

Забывая легко о себе.

 

И миры различая во мраке,

Пели песни России своей,

Наплевав на дорожные знаки

В стройном космосе встречных огней.

2007

 

ВОЛОКОВАЯ

Черны чугунки, и старинные живы ухваты,

И угли в золе полыхают, как звезды в ночи.

Ты крестишь порог и гостей приглашаешь у хату,

И ставишь картоху в остывшем горшке на печи.

 

И шепчешь устало, по углям былое читая,

А Каспля шумит и как щуку хранит твою весть,

Что волок лежал за деревнею Волоковая,

Ведь тысячу лет простояла над озером весь.

 

Ты многое помнишь о веке жестоком и грубом.

Твой парус серел, и была тебе смерть нипочем.

Но сжег твои всходы литвинин по имени Ругор

И жар разбросал в твоей печке тяжелым мечом.

 

Ты дровы бросала — ни бед, ни годов не считая.

Но вилы взяла и ушла в партизаны родня.

Под свисты шрапнели ты выпекла хлеб для Барклая.

А пленный французик дрожал и дрожал у огня.

 

Пришла немчура — старой бабой, от горя горбатой,

Кричала: «Уйди!» — и внучка заслоняла собой.

Корову убили. Сожгли твою вечную хату.

Осталась лишь печка с дымящею гневно трубой.

 

И сколько жила ты — войной полыхала равнина,

И вечные всходы болезнью сжигала роса.

А ты все ждала в партизаны сбежавшего сына

И Бога молила, чтоб дочку хранили леса.

 

Ты черные руки положишь на белую скатерть.

Кто был здесь в гостях — позавяжешь на память узлы.

Разломишь картоху — великая вечная Матерь,

Вся в черных морщинах чернее земли и золы.

 

Зарю над деревней твоей повернуло на полночь,

И звезды над Касплей на волок идут посолонь.

Ты смотришь во мрак и, беззубая, шамкаешь: «Помню!»

И в старой печи поднимается Вечный огонь.

2008

 

* * *         

Мама моя, из-под тихих седин

Глянь своим синим сияньем огня,

Ибо не вырвать тебя из глубин

Сердца — не вырвать тебя из меня.

 

Жизни не вырвать — что жизнь без любви?

Смерти не вырвать — калеке слепой.

Мама моя, говори, говори!

Гладь мои волосы тихой рукой!

 

Плод твой, таимый до оного дня

В древней, открытой мирам глубине —

Как ты носила когда-то меня,

Так ты сегодня созрела во мне.

 

Долго ты зрела в дочерней тиши —

Мира основа, вселенская ось.

В необоримых глубинах души

Все с твоей нежностью тихой срослось.

 

Все я запомнила — голос и взгляд,

Синий-пресиний, как небо весной.

Годы твои никуда не летят.

Вечно во мне ты и вечно со мной.

 

Синие очи — святые огни.

Родина сердца. Печали покров.

Солнцем и светом прогретые дни.

Сладкое детское счастье без слов.

2013

 

* * *

Вечный май, горячий бред любовный,

Жар дыханья, локон у лица.

Свищет, свищет Ночка Соловьевна

В сто залетных глоток у крыльца.

 

Размечтались пьяные гитары,

Им подпеть гармоники не прочь.

Вновь бредут по темным паркам пары

Изживать скупое счастье в ночь.

 

И никто на миг не усомнится

В безграничной нужности своей,

Если ночка огненная длится,

Если свищет юный соловей.

 

Я давно прошла земную малость —

Все, что было суждено пройти,

В боль души и раннюю усталость

Обратив нелегкие пути.

 

Но и мне, поверившей в уроки

Нежных уст на горе и беду,

Снится май, холодный и жестокий,

С соловьем, ликующим в саду.

 

Снится ночь в кипучей арке сада.

И нельзя поверить до конца:

Даже слез от прошлого не надо

Этой песне, губящей сердца.

2010

 

* * *            

Дорогобужские мещане который век живут — не тужат.

Торгуют луком на базаре за просто так и за пятак.

И дядя Паша с дядей Митей пьют самогон из медных кружек,

И тетя Маша с тетей Таней гоняют бешеных собак.

 

Здесь жил разбойник этак десять веков — до нашего прихода.

Он грабил всех, плывущих в греки по вольным пастбищам Днепра.

А нынче мятой и укропом засеян воздух в огородах,

И милицейские фуражки швыряет в небо детвора.

 

Он грабил с пользой: вслед хоромы настырный выстроил купчина.

Здесь было сто церквей со звоном! — Да вот нагрянула война.

И дядя Митя с дядей Пашей дошли до самого Берлина,

И тетя Таня с тетей Машей на хлеб сменяли ордена.

 

А нынче праздник в этом доме, и на сто ватт сияют свечи.

(А самогонщик — не угонщик, и ты, милиция, остынь!)

В большую жизнь уходят дети. Им говорят: «До новой встречи!»

Да мир чужой — страшней и горше

библейских выжженных пустынь.

 

И впрямь, что библия старинна, да мы уже нажили столько

Горчайших опытов — куда там столицам пальмовых дерев!

Да грусть, как прежде, беспричинна, и что-то в горле

 рвется горько,

И спит озябшая хозяйка, полдня на кухне проревев.

 

А в телевизоре сопрано поет о воинских походах,

И в разгулявшемся эфире куют и плавят имена.

И спят разбойники в могилах, и зреет лук на огородах,

И спит, в подушку ткнувшись носом,

 вся поднебесная страна.

1989

 

* * *

Когда опускается ночь над твоей головой,

Огромное небо беседует внятно с тобой.

 

Над крышами всходит огней нескончаемый ток.

Затерянный в вечности, спит небольшой городок.

 

На дымы из труб лает в будке проснувшийся пес,

А космос глаголет огнем остывающих звезд.

 

И город молчит, завороженный ходом планет:

Кто смотрит из мрака? Кто сеет невидимый свет?

 

Но снова сквозь тучи приметит рассеянный взгляд,

Как чьи-то следочки на небе огромном блестят.

 

Пирог сотворив и посуду убрав со стола,

То, видно, соседка в поющую вечность ушла.

 

По снежной дорожке, по звездной колючей стерне

С тяжелою сумкой ушла на побывку к родне.

 

Дымит во всю вечность трубой там заснеженный дом.

Родня гулевает за снедью богатым столом.

 

Гремит телевизор которую вечность подряд.

Чадит керосинка. Сосульки на крышах звенят.

 

Гляжу я всю жизнь — наглядеться никак не могу.

Замерзший колодец. Дома в беловейном снегу.

 

Снегирь синица осыпали иней с ветвей.

Следы и миры заметает снежок-легковей.

 

Все больше созвездий. Все больше неведомых снов.

Все больше над миром горящих огнями миров.

 

Земля шевельнется в пространстве, расступится тьма,

И мир неизвестностью сводит, как в детстве, с ума.

 

И мир искушает, огромностью тайны маня,

Прийти приглашает для жизни — тебя и меня.

 

Мы сходим с крыльца — прямо в снег и трескучий мороз.

И лает нам вслед житель вечного космоса — пес.

2009

 

* * *

За годами и снегом не видно во мгле,

Что нам Бог на земле приготовил.

Светит роза сухая на темном столе,

Словно сгусток запекшейся крови.

 

В темных синих подпалинах — маковый зов

Обреченного на смерть рассвета.

В красных зевах засохших без влаги цветов —

Полыхание мрака и света.

 

Затянуло фрамугу узорами льда,

Паутиной седого мороза.

В мирозданье за рамой замерзла вода.

Это я — твоя черная роза.

 

Это мне — предназначено ждать и терпеть,

Тлеть и вянуть, считая напасти,

В паутине сухими цветами гореть,

В алый прах рассыпаясь от страсти.

 

Но другая звенит мне над снегом звезда,

Потому, как позор и проклятье,

Уходя, забываю тебя навсегда,

Размыкая чужие объятья.

 

И сквозь годы и снег ощущаю спиной,

Как с веселой и дерзкой отвагой,

Раскрасневшись от ветра свободы шальной,

Лепестки наполняются влагой.

2009

 

ПРАДЕД,

Ивану Ефимовичу Ефимову,

священнику деревни Ельша Поречского уезда

Смоленской губернии,

расстрелянному за веру в 1938 году.

Где ты, прадед, русский поп усталый,

В святцах Неба — мученик простой.

Вновь горит на черной рясе алым

Крест церковный, чисто золотой.

 

Под распевы древней Литургии

Бьется грудкой ласточка о склеп.

И выносишь ты Дары Святые

Из алтарных врат — вино и хлеб.

 

Благодать земли — твоя работа.

Пахарь духа, вставший от сохи,

Не ленясь, поклоны бил до пота,

Пел псалмы, замаливал грехи.

 

И, смеясь, цвела твоя округа

От молитвы древней и простой

Синей-синей васильковой вьюгой —

Осиянной Богом красотой.

 

Мы до сей поры не знаем точно,

Где искать твой неотпетый прах.

Увели тебя чекисты ночью,

Расстреляли в заполярных льдах.

 

Век мы ждали вести. Век искали

След твоей судьбы — да не нашли.

Лишь сиял над вымершею далью

Светлый столп от неба до земли.

 

Где ты, Русь? Колодец сгнил у стога.

Черны избы. Луч зари угас.

Только ангел посреди острога

Все поет: «Помилуй, Боже, нас!»

1998

 

* * *

Два брата тягались за славу умершего брата.
Два седобородых, как два петуха оглашенных
идут друг на друга — друг другу впились в бородищи
и ну как тузить кулаками — локтями — друг друга.
А брат под замшелым гранитом у красной ракиты
всё видел и слышал, но всё же не мог шевельнуться:
за смертные сны он — бессмертный — ответить не властен.

А снилось ему, будто слава — девчонка босая —
хохочет вовсю и поёт, и свистит хворостиной,
и гонит, как коз, его род по отлогим долинам
сквозь чертополохи: «А ну, окаянные козы!»
А козы кричат от испуга и топчут друг друга,
и от хворостины свистящей бегут врассыпную,
а солнце за холм отдалённый садится. И вечер
знакомые тропы скрывает колючим бурьяном.
Он хочет им крикнуть: «И даром что седоголовы!
Опомнитесь, братья и сёстры, опомнитесь, дети,
ведь к славе за милю нельзя подходить безоружным!
Беритесь за руки, хватайте лопаты и колья,
спиною к спине — и держите вокруг оборону!»
Но крика не слышно. И козы бегут врассыпную.
Девчонка хохочет вовсю и свистит хворостиной.

И род его крепкий рассыпан по третье колено.

1987

 

* * *

Прощаю смерть в последней глубине,

И мир, что не нуждается во мне,

И жизнь, что, полыхнув, почти прошла.

В земном пути — не поминаю зла.

 

Прощаю краткий выдох высоты,

Крутой тупик несбывшейся мечты,

Усталость дней в мирском чаду забот,

Где прав — лишь Бог, а праведен — лишь пот.

 

И говорю: с земной своей судьбой

Смирись — и вспыхнет солнце над тобой.

2009

 

* * *

Заревет ли медведь, зазвенит ли рассвет,

Тронет душу неведомый сон —

Здесь великие реки выходят на свет

Из берложьего зева времен.

 

Здесь медведицы-сосны на лапах рудых

Лижут меды зари спозарань.

Не напейся из следа болотной воды

И медведицей лютой не стань.

 

От Днепровских ворот в молодом сосняке

Пеплы войн на долины летят.

Треплет русые волосы в березняке.

Узнавающе щурится взгляд.

 

Нас сквозь дебри смертей и рождений вели

Знаки войн и горящих планет.

Это — глубже меня, это — дольше земли,

Это знанье древнее, чем свет.

 

Мы пришли из России и канули в Русь,

След оставив и песнь на земле.

Все пройдет и исчезнет — но я не боюсь

Раствориться в светающей мгле.

 

Не рыдай о прошедшем — а тропку приметь

Через гари — в страну старину.

Заиграет ли лось, заревет ли медведь,

Взроет дикий кабан целину.

 

Там, на просеке, черные тени лежат,

Гривы сосен от ветра дрожат,

И медведица-матерь ревет на закат

И выводит к Днепру медвежат.

2009