Марк ЛЮБОМУДРОВ. «ОБ ОСЯЗАТЕЛЬНОМ И ОБОНЯТЕЛЬНОМ…». 30 лет Ленинградской областной писательской организации

 

Марк ЛЮБОМУДРОВ

«ОБ ОСЯЗАТЕЛЬНОМ И ОБОНЯТЕЛЬНОМ…»

30 лет Ленинградской областной писательской организации

 

Я был в числе активных участников-организаторов писательской группы «Содружество», которую в итоге напряженной борьбы официально утвердили – 14 ноября 1989 года – под названием «Ленинградская областная писательская организация». Вспоминаю, как это было.

 

1980-е оказались чрезвычайно насыщенными – событиями, встречами, столкновениями, напряженной общественно-политической жизнью и острейшей борьбой – взглядов, концепций, группировок. Усилился процесс размежевания – идеологического, эстетического, политического и отчасти этнического. Главным критерием явилось отношение к России, к русскому народу, к нашему историческому и культурному наследию. Все более сплоченным и агрессивным становился лагерь либерально-космополитического направления. К сожалению, с ярко выраженным русофобским характером и пафосом. И в этот период, еще с начала 70-х, по компетентному свидетельству А.И. Солженицына (в его замечательной книге «Двести лет вместе») еврейский «разгон против русского – всё набирался». Критик Ю.Селезнев первым тогда (1977) вернул в наш лексикон термин «русофобия». Определяя тогдашнюю борьбу идей, он писал: «Формы этой борьбы разнообразны, однако отличительной чертой идеологических установок… и прежде всего сионизма становится открытая русофобия, которая проявляется, в частности, и в разного рода попытках ревизии, очернительства нашей национальной истории, нашего культурного наследия от «Слова о полку Игореве» и до «Тихого Дона».

Русское национально-патриотическое направление, в задачи которого входили возрождение отечественной культуры, классических традиций в литературе, музыке, живописи и других сферах жизнедеятельности народа, стремилось утвердиться в духовном пространстве общества. Крепнувшее русское национальное самосознание искало путей отстоять свое лицо.

В эту пору вместе с небольшой группой литераторов я участвовал в попытке оздоровить деятельность ленинградской организации Союза писателей России. Мы повели борьбу за то, чтобы выделиться в самостоятельную ячейку, стать независимыми от тогдашнего писательского руководства. Дело в том, что городская организация в подавляющем большинстве состояла из евреев, многие из которых были настроены русофобски. При их поддержке руководство осуществляло антирусскую дискриминацию – в приеме новых членов, утверждении издательских планов, творческих поездок, вечеров, разных привилегий.

Чтобы не быть голословным приведу наблюдения писателя В.Ф. Козлова, который некоторое время был в составе литераторской ревизионной комиссии. Он свидетельствовал: «При мне в Союз писателей принимались молодые литераторы примерно в таком соотношении (это сохраняется и по сию пору, хотя здесь речь идет о 1989 г. – М.Л.) – десять человек еврейской национальности и один русский… У нас в Ленинграде полное большинство захватили литераторы еврейской национальности». В.Ф. Козлов обращал внимание на решающую роль в этом процессе прозаика Даниила Гранина и поэта Михаила Дудина (женатого на еврейке). Их властью «за восемь лет и были приняты семьдесят человек, из которых только семеро были русскими по национальности» (см. журнал «Ленинградская панорама», 1989, № 11-12). К слову, сходной была и издательская политика, и не только в Ленинграде, но и в Москве. Вадим Кожинов, рассмотрев деятельность издательства «Советский писатель» за десять лет (с 1981 г.), обнаружил следующее: если разделить издававшихся критиков и литературоведов на две категории – «патриотов-почвенников» и «авангардистов-западников», то «Советский писатель» издавал их в пропорции примерно 1:30. В Ленинграде это соотношение вероятно приближалось как 1:60…

Ленинградская писательская организация той поры была форпостом воинствующей русофобии, оплотом еврейского расизма и шовинизма. Хочу подчеркнуть: мы ничего не имели против евреев, как таковых. Нас возмущала русофобия, антирусская кадровая политика представителей «малого народа» (напомню – это понятие не имеет жесткой этнической привязки). Однако напомню и выводы И.Шафаревича в его знаменитой книге «Русофобия»: «По-видимому, в жизни «Малого Народа», обитающего сейчас в нашей стране, еврейское влияние играет исключительно большую роль: судя по тому, насколько вся литература «Малого Народа» пропитана точками зрения еврейского национализма, естественно думать, что именно из националистически настроенных евреев состоит то центральное ядро, вокруг которого кристаллизуется этот слой».

И мы повели борьбу за восстановление справедливости. В нашу инициативную группу входили литераторы П.Выходцев, В.Козлов, Е.Туинов, А.Шевелев, Н.Утехин, А.Стерликов, ваш покорный слуга. Нас энергично поддержали прозаик Сергей Воронин, поэтесса Элида Дубровина, а также Валентин Пикуль, который хотя и жил в Риге, но пребывал в составе Ленинградской писательской организации.

В январе 1989 г. газета «Московский литератор» (в Питере публикация оказалась невозможной) напечатала наше коллективное заявление в Секретариат Союза писателей. Мы просили «в порядке эксперимента» зарегистрировать наше литературное объединение как самостоятельное и подчиненное непосредственно республиканскому Правлению. Нашу группу мы назвали «Содружество».

С 1934 году, когда был образован Союз писателей СССР, он управлялся авторитарно и имел монолитную организационную структуру. Наша попытка размежевания была первой за 55 прошедших лет. В заявлении группы (написать его поручили мне) говорилось: «В Лен. писательской организации (ЛПО) утвердился и активно действует определенный клан – сплоченная наподобие мафии группа литераторов захватила ключевые позиции в руководстве организации и совершенно деформировала ее работу, преследуя, как правило, узкогрупповые цели, далекие от литературных задач». Мы обращали внимание на то, что «руководящий клан, жестко контролируя себе послушных, одновременно парализует силы значительной группы ленинградских писателей – прежде всего тех, кто отстаивает независимые от клана идейно-творческие позиции».

 Мы требовали коренных перемен в кадровой политике, покончить с групповой монополией, а также такой «организации работы Союза, при которой все его члены имели бы равные и реальные права и возможности для реализации своего таланта». Мы протестовали, в сущности, против русофобии, против расовой дискриминации, против нарушений прав русского меньшинства и преследований по национально-этническим и политическим мотивам. Мы жаждали Независимости и Справедливости!

Это заявление стало важным этапом во все более обострившихся русско-еврейских отношениях. Уже один только групповой его характер считался криминальным. В Совдепии сам факт коллективного письма трактовался как вопиющий криминал. Монополию на власть, контроль, на решение кадровых вопросов, на издательства и СМИ, на экономические рычаги – еврейские националисты считали и считают своей естественной привилегией. За 70 лет советского русофобского режима, нередко предоставлявшего детям Израиля вседозволенность, некоторые евреи приобрели особый менталитет, психологию оккупантов («эта страна»!). Поэтому наша попытка вырваться из русофобских цепей, наша «непокорность» (непривычная особенно в Ленинграде), поначалу ошеломила противника, который, придя в себя, оказал бешеное сопротивление.

 Нас немедленно обвешали жуткими ярлыками, объявили шовинистами, раскольниками, провокаторами, клеветниками, «раздувателями» межнациональной розни и «дрязг», скандалистами и т.п. Скучно перечислять… Как и в былые времена, по меткому выражению Станислава Куняева о литературной борьбе 1930-х, «все начиналось с ярлыков». Было сделано все, чтобы похоронить нашу инициативу. Наше скромное желание равноправия было расценено как наглый бунт на всегда величаво-спокойном писательском корабле.

 Мы не знали, чем кончится начатая борьба. Над русскими головами по-прежнему нависала мрачная политическая глыба всесильного ЦК КПСС, руководимого тогда оголтелыми русофобами и сатанистами А.Н. Яковлевым и М.С. Горбачевым. У многих сохранялся привычный, десятилетиями внедрявшийся страх перед кремлевской дубиной, перед спецслужбами (едва ли не все силы КГБ уходили на слежку и ловлю русских националистов), перед террором со стороны «малого народа». Общая атмосфера общественной жизни была уже достаточно конфликтной. Цитирую свой дневник от января 1989 г.: «Время кошмарное. Мы вступили в период возрастающего хаоса и погрома. Растет и русско-еврейское противостояние. Видно уже отчетливо, что правительство и ЦК КПСС – на содержании у американского Сиона – и все энергичнее помогают двум процессам: 1. Разграбление страны с одновременным уничтожением природы, среды обитания. 2. Геноцид русских – голодом, измором, отравленной едой, пьянством, нищетой и пр.».

От нас требовалось мужество, патриотическая стойкость, неотступность и твердая воля. События испытывали нас на прочность, гражданскую смелость и политическую бескомпромиссность. По поручению группы я ездил в Москву, где на заседании секретариата СП изложил суть событий.

Вскоре из Москвы пожаловала «комиссия» (ох уж эти «комиссии» – они всегда были универсальным силовым инструментом гос. и партноменклатуры всех времен). Во главе с писателем Владимиром Санги – для проверки и умиротворения «конфликта». На 24 января 1989 г. назначили общее собрание Ленинградской писательской организации. Всем было ясно, что предстоит тяжелое сражение. Я помню, как не хотелось идти на это собрание, терзали мрачные предчувствия: ведь соотношение сил было чудовищно неравным. Некоторые из нашей группы – из песни слова не выкинешь – «заболели», сослались на «острую занятость» и пр. Не хотелось бы думать, что «сдрейфили».

Снова обращусь к своему дневнику, вот моя запись после собрания: «Пришлось идти на это собрание, поскольку приехала комиссия из Москвы, и наше отсутствие истолковали бы как «бегство». Была вся еврейская орда – человек двести пятьдесят, а нас оказалось всего четверо. Кроме меня – А.Стерликов, Ю.Помозов, Э.Дубровина. Все мы и выступали. Собрание – оно проходило в Белом зале на втором этаже – длилось почти пять часов. В основном страсти бушевали вокруг вопроса – каков полный состав нашей группы, кто еще подписывал заявление. Особенно усердствовали, поджигая собравшихся, А.Нинов, В.Арро, В.Воскобойников, В.Кавторин. Неоднократно с мест раздавались истерические вскрикивания, преимущественно женские (кто именно, разобрать не удалось, я сидел во втором ряду),  такие, к примеру: «Вы нам прямо скажите, что вам надоели наши жидовские морды», «что тут рассуждать, разве не известно всем, что Любомудров и другие – органические антисемиты»… и т.п.

На этом беспримерном собрании – такого в своей жизни я не видел еще ни разу – по ярости, ненависти, озлобленности этой ощеренной толпы. Кидались как крысы, лавиной. Нинов потребовал подать на нас в суд за клевету на писательскую организацию. Кавторин заявил: Любомудров – далекий от литературы человек, незаконно протащенный в Союз московской кликой… Мое выступление слушали в гробовой тишине, а после его окончания в дальних рядах зала даже раздались аплодисменты. Я начал так: «Мы забыли, что мы – люди. Мы забыли, что мы – разные люди. И уважение к различиям, к инакомыслию – норма общежития, мера уважения друг к другу… Мне стыдно, что наше собрание атмосферой более походит на камеру дознания, на застенок, чем на обсуждение, диалог творческих людей, писателей… Впрочем эта атмосфера, видимо, предопределена еще той казарменно-бюрократической структурой, каковой являлся писательский союз в сталинско-бериевские времена. А форма организации и порождает ее стиль, атмосферу общения…».

Сразу после меня к микрофону бросился журналист Ходоров (из журнала «Нева»), который с неприкрытым злорадством сообщил: «Да, выступление Любомудрова произвело сильное впечатление, но знаете ли вы, уважаемое собрание, что два дня назад на вечере журнала «Наш современник» в Доме культуры железнодорожников Марк Николаевич заявил, что «наш город болен эпидемией русофобии»… Мне долго не давали вернуться на свое место, засыпая градом провокационных вопросов: почему вы выступали на Секретариате СП в Москве? кто еще подписал заявление? Выскочил к трибуне пушкинодомец А.Бритиков: «Вы мне ответьте, кто эта мафия, о которой написано в письме, кто эти люди?».

Все лица искажены злобой и ненавистью, желанием уничтожить и просто убить. Потом выступили А.Стерликов и Ю.Помозов, они говорили о нездоровой атмосфере в организации, о преследовании и дискриминации русских национально мыслящих литераторов. Э.Дубровина говорила на надрыве, тоном вконец замученного человека, который уже на грани гибели или самоубийства. Поскольку ее исповедь (иначе не назовешь) была напряженно-откровенной, произносилась тихим голосом, ее не перебивали, дали досказать до конца» (конец дневниковой записи).

 Э.Дубровина выступала с такой трагедийной силой, что даже наши «каннибалы» на какой-то момент онемели. Столько скорби и взыскующей справедливости было в ее словах! Ощущалась выстраданность каждой фразы. Она тоже говорила о драматической участи русских литераторов, о несостоявшихся, искусственно загубленных судьбах, напоминала о нравственных и духовных традициях нашей великой литературы, которые нуждаются в поддержке и развитии. Говорила сердцем, которое разрывалось от боли.

Через месяц состоялось отчетно-выборное собрание Ленинградской писательской организации. Вместо А.Чепурова, которого посчитали, видимо, слишком вялым, «клан» избрал ответственным секретарем В.Арро. Атмосфера в зале имела все тот же характер – местечково-склочный, визгливый и злобный. В выражениях по-прежнему не стеснялись. В.Кавторин, разразившись бранью по адресу «Содружества», прямо заявил, что «надо бить в морду»… Обращаюсь снова к своему дневнику: «Прения. Первым выступил Сергей Воронин. Выступил мощно: «Я буду говорить о судьбах русских писателей в условиях групповщины…». Довольно скоро его стали перебивать, начался гвалт, шум. Воронин отбивался как лев, – отвечал смело, напористо, энергично. Но тут подоспел «регламент», и ему так и не дали договорить до конца. Потом выступили представители «Содружества» В.Козлов, Ю.Помозов, Н.Утехин, Е.Туинов, Йоле Станишич и я. Всем нам мешали, заглушали криками и никому не дали договорить, завершить свою речь до конца. Обструкция была истерической. Противник явно потерял равновесие, исходил злобой и клокочущей ненавистью.

Но главную задачу мы, по-видимому, выполнили. Противная сторона сама себя разоблачила: стало очевидным, что ни на какое мирное «общежитие» с русскими она не пойдет. В президиуме сидели председатель республиканского правления С.В. Михалков, секретарь правления Э.Ю. Зимин, первую половину собрания – секретарь обкома КПСС Ю.А. Денисов» (конец дневниковой записи).

В своем выступлении С.В. Михалков по обыкновению пытался лавировать, однако с реверансами в еврейскую сторону. Вот фрагмент его речи: «Я русский с пятнадцатого века. Но как не стыдно сегодня говорить, что кончают самоубийством по вине евреев. Можно договориться до того, что во всем виноваты коммунисты и евреи. Сами виноваты…». Но поскольку Михалков все же юлил, а от него ждали решительного осуждения нашей группы, то вскоре и ему стали орать из зала – «регламент». И тоже не дали закончить выступление.

Почти год продолжалась наша борьба. Нападки на «Содружество» не прекращались. Даже и «главный интеллигент» страны Д.С. Лихачев поучаствовал в этом. Сегодня мне очевидно, что дерзость наша была просто невероятной. Мы посягнули на доселе неприкасаемое. Напомню, что сами слова «русский» и «еврей» были строго табуированы режимом. Их произнесение мгновенно наказывалось обвинениями либо в шовинизме, либо в антисемитизме, надо ли пояснять, что запретными они были преимущественно для русских. Понятно и неистовство представителей «малого народа», привыкшего к монополии своей власти, к безнаказанности русофобской позиции – наш отпор оказался для них полной неожиданностью. Прощаться с монополией очень не хотелось. Посягновения на диктатуру «клана» могли показаться катастрофой.

 Но все же мы победили. В ноябре 1989 г. Пленум Союза писателей РСФСР принял решение «выделить ассоциацию «Содружество» в самостоятельную областную Ленинградскую писательскую организацию». Руководство Союзом трусило, партийный диктат был еще очень силен. Помню дрожащие пальцы председателя собрания Ю.В. Бондарева – когда, читая, он держал перед собой наше заявление. Я с огромным уважением отношусь к этому выдающемуся писателю, с ним нас связывали достаточно короткие отношения. Но – так было. Мы заставили поставить вопрос о нашей организации на общее голосование. Нас тогда крепко поддержала и русская провинция, писатели В.Распутин, Вас. Белов, Т.Глушкова, Ан.Буйлов и многие другие. Большим перевесом голосов пленум принял решение в нашу пользу.

Были сняты барьеры на путях вступления в Союз талантливых литераторов. Появилась возможность независимо решать вопрос о приеме в Союз достойных людей, близких нам идейно, мировоззренчески, эстетически. Ранее процедура искусственно затягивалась на годы. Имевшие по многу книг и статей, например, Л.Ершов, Н.Утехин долгое время не пропускались в организацию. Мое вступление ленинградская организация затянула на семь лет. В конце концов, меня приняли решением московского секретариата, помогли мои столичные соратники.

Наша победа стала важным рубежом в борьбе национал-патриотов с русофобией. Это противоборство становилось все более открытым и результативным. В ряде случаев появилась возможность закреплять успех организационно. В сущности, мы выступили против политического режима, который идеологически был антирусским. Наш опыт послужил примером некоторым другим писательским организациям, в которых произошло похожее плодотворное размежевание.

 

 Вспоминаю, как возмущало меня то, что редакторы в СМИ и в издательствах – страха ради иудейска – неизменно начинали знакомство с твоей рукописью с подсчета того, сколько раз упомянуто в ней слово «русский». Считалось допустимым, если роковое слово встречалось не более двух-трех раз даже на объемную книгу. Довод звучал официозно-непреклонно: «Какие русские? Вы забываете, что мы не русские, а – советские». Подобные свидетельства можно найти и у других писателей. Например, прозаик Ю.С. Скоп, сибиряк по происхождению, возмущался: «В Москве меня прежде всего попытались приучить к забвению собственной русской национальности; в издательствах у меня из рукописей постоянно вычеркивалось слово «русский»… в издательстве «Современник», например, это слово может присутствовать в рукописи не более трех раз» (см. «Московский литератор», 1988, 5 февраля). С неменьшей категоричностью требовали цитат кого-либо из кремлевских долгожителей, что-нибудь про «новую общность – советский народ». Вспоминаю про это и тошнота подступает к горлу…

 На собрания, связанные с «расколом», сбегался весь литературный Ленинград. Помню на упомянутое январское собрание (1989) пришел Борис Стругацкий. Сидел во втором ряду, смотрел на все изучающим, холодно-презрительным взглядом. Мы со Стругацким одноклассники, но тогда здороваться друг с другом уже перестали. До конца 1970-х наш школьный класс почти ежегодно собирался вместе. На каком-то этапе Борис перестал ходить на встречи. Разрыва вроде бы и не было, не было и ссор, все произошло естественным образом. Постепенное идейно-политическое размежевание привело нас к разным полюсам.

 Не могу не коснуться в этой связи романа братьев Стругацких «Отягощенные злом», или сорок лет спустя», изданного в том же горячем 1989 году. В одной из глав выведен персонаж по имени Марек Парасюхин. По авторской характеристике (легко предположить) это вариант русского патриота. Марек напевает «Боже, царя храни», в графе «национальность» неизменно писал «великоросс», предлагает проект «решения национального вопроса в пределах Великой России, с учетом угрожающего размножения инородцев», а также утверждает, что «Третья мировая уже идет… сионизм против всего мира». Разумеется, у этого персонажа «белесовато-бесцветная физиономия… васильковые глаза… белобрысые волосы».

Конфликт между героем романа (от его лица ведется рассказ) и Мареком возникает из-за того, что герою не понравились политические взгляды Марека. Какова же реакция на такое инакомыслие?

Меня, помню, ошеломила та поистине бездонная, неистовая сила ненависти, которую испытывает к Мареку главный герой-повествователь. Он называет Марека мерзкой поганкой, сукой поганой, непотребной тлей, поганой мордой, дрянью, скотиной, не давая тому, как говорится, рта раскрыть. Дело не ограничивается ругательствами. Происходит свирепая физическая расправа над Мареком. Герой в садистском упоении признается: «Глаза у меня застилало. Отвратительное чувство априорной безнаказанности владело мною». А затем он неожиданно набрасывается на все еще недоумевающего Марека: «Я врезал ему левой между глаз… прицелился вцепиться зубами ему в нос… я швырнул его по лестнице вниз, я гнал его пинками пролет за пролетом… лицо его разбито в кровь, ни единой пуговицы не осталось на пальто… всего-то и надо было, что раздавить мерзкую поганку… я кинулся на него сверху. Убить. Наверное…».

 И вся эта звериная кровожадность возникла – так в романе – только из-за того, что Марек – «другой», у него иные, свои «проекты» и убеждения. У меня родились тогда подозрения, что Борис Натанович вложил в эту сцену расправы над неугодным чужаком и свои мысли и чувства. Здесь – тайна, возможно восходящая к талмудистской мистике и заповедям, вроде «лучшего из гоев – убей». Невольно вспомнились и бессмертные «Протоколы», и книга В.В. Розанова «Об осязательном и обонятельном отношении евреев к крови». Впрочем, могла возникнуть в памяти и беспримерная разнузданность некоторых наших писательских собраний…

Осталось добавить, что в десятом классе, в котором учились и герой романа и Борис Натанович, был только один ученик по имени Марк (польское – Марек) с двусоставной фамилией. И – припоминаю – я действительно иногда в графе «национальность» писал «великоросс». Я прочел роман уже после наших баталий 1989 года, и ассоциации мои сомкнулись.

Таковы некоторые мои странички «из прошлого», воспоминание о которых навеяно тридцатилетием ЛОПО. Сегодня из первоначального состава учредителей «Содружества», увы, в живых осталось только трое: Е.Туинов (живет в Москве), А.Стерликов и ваш покорный слуга.